Майор Барбара

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

На следующий день после завтрака. Леди Бритомарт пишет письма в своей библиотеке на Уилтон-креснт. Сара читает в кресле у окна. Барбара, в обыкновенном платье, сшитом по моде, бледная и задум­чивая, сидит на кушетке. Входит Чарлз Ломэкс. Останавливается как вкопанный, увидев Барбару, изящ­но одетую и грустно настроенную.

Ломэкс. Вы не в мундире?!

Барбара молчит, но по ее лицу проходит выражение боли.

Леди Бритомарт (тихим голосом предупреждает его, чтоб он был осторожней). Чарлз!

Ломэкс (очень огорченный, подходит сзади к кушетке и со­чувственно склоняется над Барбарой). Мне очень жаль, Барбара. Вы ведь знаете, я помогал вам, как умел, и на концертино играл, и вообще. (С важностью.) А все-таки я никогда не закрывал глаза на то, что в этой Армии спасения порядочно всякого вздора. Взять, например, англи­канскую церковь...

Леди Бритомарт. Довольно, Чарлз. Поговорите о чем-нибудь, более соответствующем вашим умственным спо­собностям.

Ломэкс. Но ведь англиканская церковь как раз соответ­ствует нашим умственным способностям.

Барбара (пожимая ему руку). Благодарю за сочувствие, Чолли. А теперь ступайте поуха­живайте за Сарой.

Ломэкс (перетаскивает стул от письменного стола и с ви­дом влюбленного усаживается рядом с Сарой). Как пожи­вает сегодня мое сокровище?

Сара. Лучше бы ты не учила его, что надо делать, Барбара. А то он рад стараться. Чолли, мы едем сегодня на завод.

Ломэкс. На какой завод?

Сара. На оружейный.

Ломэкс. Как, в заведение вашего родителя?

Сара. Да.

Ломэкс. Ну, знаете ли!

Входит Казенс, явно расстроенный. Он тоже поражен, видя Барбару не в мундире.

Барбара. Я ждала вас сегодня утром, Долли. А вы и не догадывались?

Казенс (садится рядом с ней). Мне очень жаль. Я только- только успел позавтракать.

Сара. А у нас уже был второй завтрак.

Барбара. Вы плохо провели ночь!

Казенс. Нет, скорее хорошо; по правде говоря, это одна из самых замечательных ночей в моей жизни.

Барбара. На митинге?

Казенс. Нет, после митинга.

Леди Бритомарт. После митинга вам следовало лечь спать. Что вы делали?

Казенс. Пьянствовал.

Леди Бритомарт. (вместе) Адольф!

Сара. (вместе) Долли!

Барбара. (вместе) Долли!

Ломэкс. (вместе) Ну, знаете ли!

Леди Бритомарт. Что же вы пили, разрешите спросить?

Казенс. Какую-то дьявольскую разновидность испанского бургундского без примеси спирта; можно сказать, наход­ка для непьющих. В нем так много натурального алкого­ля, что всякая примесь была бы излишней.

Барбара. Вы шутите, Долли?

Казенс (терпеливо). Нет. Я провел ночь с номинальным главой этого дома, вот и все.

Леди Бритомарт. Эндру напоил вас?

Казенс. Нет, он только выставил угощение. Я думаю, что Дионис опьянил меня. (Барбаре.) Я же говорил вам вче­ра, что я одержим.

Леди Бритомарт. Вы и до сих пор еще не протрезвились. Ступайте сию минуту домой и ложитесь спать.

Казенс. Леди Бритомарт, я впервые осмеливаюсь сделать вам упрек: как вы могли выйти замуж за Князя тьмы?

Леди Бритомарт. Гораздо извинительнее выйти за него замуж, чем напиться с ним. Это новое достижение Эн­дру, кстати. Прежде он не пил.

Казенс. Он и теперь не пьет. Он только сидел со мной и до­вершал покупку моей души, разрушение моих моральных устоев, подрывал корни моих убеждений. Он любит вас, Барбара. Вот почему он так опасен для меня.

Барбара. Это ничего не значит, Долли. Есть любовь силь­нее, а мечты чудеснее, чем у домашнего очага. Вам это как будто известно.

Казенс. Да, так мы с вами думали. Я помню это и стою за это. Он может увлечь меня, но ненадолго, если не одо­леет меня на этой священной почве. А овладеть мною он не может, несмотря на всю его силу.

Барбара. Вот этого и держитесь, тогда все кончится хоро­шо. А теперь расскажите, что было на митинге.

Казенс. Митинг был замечательный. Миссис Бэйнс чуть не задохнулась от волнения. Дженни Хилл разревелась. Князь тьмы наяривал на тромбоне, как бешеный, рев был адский, словно все грешники в преисподней взвыли разом. Тут же, на месте, состоялось сто семнадцать обращений. Все молились со слезами умиления и за Боджера, и за анонимного жертвователя пяти тысяч. Ваш отец не пожелал назвать свое имя.

Ломэкс. А все-таки, знаете ли, старик молодчина! Другой бы на его месте не отказался от рекламы.

Казенc. Он сказал, что все благотворительные учреждения набросятся на него, как стервятники на падаль, если он назовет свое имя.

Леди Бритомарт. Узнаю Эндру! Самому своему достой­ному поступку он всегда подыщет недостойное основа­ние.

Казенс. Он убедил меня в том, что я всю жизнь поступаю недостойно на самых достойных основаниях.

Леди Бритомарт. Адольф, теперь, когда Барбара ушла из Армии спасения, и вам, пожалуй, тоже лучше было бы уйти. Я не желаю, чтоб вы ходили с этим барабаном по улице.

Казенс. Ваше приказание уже исполнено, леди Брит.

Барбара. Долли, вы верили когда-нибудь всерьез? Вступили бы вы в Армию спасения, если б не встретили меня?

Казенс (кривит душой). Что ж, э-э... возможно, в качестве коллекционера религий...

Ломэкс (глубокомысленно). Но не в качестве барабанщика, знаете ли. Вы парень с головой, Долли, и вам, наверное, с самого начала было ясно, что в этой самой Армии по­рядочно-таки всякого вздора...

Леди Бритомарт. Чарлз, если уж вы хотите нести чушь, то делайте это как взрослый человек, а не как мальчиш­ка.

Ломэкс (обескураженный). Ну, знаете ли, чушь всегда чушь, а при чем тут возраст?

Леди Бритомарт. В английском высшем обществе, Чарлз, люди несут чушь до самой старости, повторяя с важным видом глупейшие трюизмы. Даже у школьников есть свои трюизмы, как и у вас. В вашем возрасте школьник обычно получает должность секретаря у како­го-нибудь политического деятеля, бросает школьный жаргон и заимствует готовые трюизмы из «Спектэйтор» или «Тайме». Вам лучше было бы ограничиться «Тайме» Вы увидите, что и в «Тайме» порядочно-таки всякого вздора, зато, по крайней мере, язык там приличный. JI о м э к с (сдаваясь). Вы прямо министр, леди Брит! Леди Бритомарт. Какие глупости!

Входит Морисон.

Что там такое?

Морисон. С вашего разрешения, миледи, карета мистера Андершафта подъехала к дому.

Леди Бритомарт. Ну что же, введите его.

Морисон колеблется.

Что с вами, Морисон?

Морисон. Прикажете доложить о нем, миледи, или он здесь у себя дома, если так можно выразиться?

Леди Бритомарт. Доложите о нем.

Морисон. Благодарю вас, миледи. Надеюсь, вы извините, что я спросил. Случай в некотором роде новый для меня.

Леди Бритомарт. Совершенно верно. Ступайте и приве­дите его сюда.

Морисон. Благодарю вас, миледи. (Уходит.)

Леди Бритомарт. Дети, ступайте приготовьтесь.

Сара и Барбара уходят наверх одеваться.

Чарлз, подите скажите Стивену, чтоб он сошел вниз на пять минут, он в гостиной.

Чарлз уходит.

Адольф, скажите, чтоб карету подавали через четверть часа.

Адольф уходит.

Морисон (в дверях). Мистер Андершафт.

Входит Андершафт. Морисон уходит.

Андершафт. Ты одна! Какое счастье!

Леди Бритомарт (вставая). Не сентиментальничай, Эндру. Садись. (Садится на кушетку, он садится рядом, слева от нее. Она приступает к делу, не давая ему опомниться.) Саре нужно восемьсот фунтов в год, пока Ломэкс не получит наследства. Барбаре понадобится боль­ше, и это постоянно, потому что у Адольфа ничего нет.

Андершафт (покорно). Хорошо, милая, я позабочусь об этом. Может быть, нужно еще что-нибудь, например для тебя?

Деди Бритомарт. Я хочу поговорить с тобой о Стивене,

Андершафт (устало). Не стоит, милая, Стивен меня не интересует.

Леди Бритомарт. А меня интересует. Он наш сын.

Андершафт. Ты так думаешь? Он заставил нас произвести его на свет, но, кажется, не сумел толком выбрать роди­телей. Я не вижу в нем ничего своего, а твоего — еще меньше.

Леди Бритомарт. Эндру! Стивен хороший сын и очень способный юноша, самых лучших правил. Тебе просто нужен предлог, чтобы лишить его наследства.

Андершафт. Милая Бидди, это традиция Андершафтов ли­шает его наследства. Было бы нечестно с моей стороны оставить завод сыну.

Леди Бритомарт. Будет в высшей степени неприлично и безнравственно, если ты оставишь завод кому-нибудь другому. Неужели эту мерзкую и неприличную традицию будут поддерживать вечно? Уж не хочешь ли ты сказать, что Стивен не мог бы руководить заводом, как все дру­гие сыновья в больших фирмах?

Андершафт. Да, он мог бы выучиться деловой рутине, не понимая сути дела, как все другие сыновья, а дело шло бы само собой, пока настоящий Андершафт — вероятно, итальянец или немец — не изобрел бы нового метода и не оттер бы Стивена.

Леди Бритомарт. Что может итальянец или немец, то может и наш Стивен. В Стивене, по крайней мере, видна порода.

Андершафт. В сыне найденыша! Чепуха!

Леди Бритомарт. В моем сыне, Эндру. Да и в твоих жи­лах, может быть, течет благородная кровь, хотя ты этого и не знаешь.

Андершафт. Что ж, очень может быть. Вот и еще довод в пользу найденышей.

Леди Бритомарт. Эндру, не раздражай меня. И не говори гадостей. Сейчас ты делаешь и то и другое сразу.

Андершафт. Наш разговор входит в традицию Андершафтов, Бидди. Жены всех Андершафтов ведут с мужьями такие разговоры с тех самых пор, как основана фирма. Не стоит терять времени даром. Если традиция и будет когда-нибудь нарушена, то ради человека более талант­ливого, чем Стивен.

Леди Бритомарт (дуется). Тогда уходи.

Андершафт (просительно). Уходи?

Леди Бритомарт. Да, уходи. Если ты не хочешь ничего сделать для Стивена, то ты здесь не нужен. Ступай к своему найденышу и заботься о нем.

Андершафт. Дело в том, Бидди...

Леди Бритомарт. Не зови меня Бидди; я же не зову тебя Энди.

Андершафт. Я не стану звать свою жену Бритомарт, это совершенно бессмысленно. Без шуток, милая, традиция Андершафтов ставит меня в трудное положение. Я на­чинаю стареть, а мой компаньон Лейзерс в конце концов забастовал и объявил, что нужно решить вопрос о преем­ственности, и, конечно, он совершенно прав. Я, видишь ли, не нашел еще достойного наследника.

Леди Бритомарт (упрямо). У нас есть Стивен.

Андершафт. Вот именно; все мои найденыши как две кап­ли воды похожи на Стивена.

Леди Бритомарт. Эндру!

Андершафт. Мне нужен человек без роду и племени, без воспитания; иначе говоря, человек, которому не удалось бы пробиться, если б он не был сильным человеком. И я не могу найти такого. Каждого паршивого найденыша теперь подбирают приюты Бернардо, или чиновники ми­нистерства просвещения, или попечительские советы; и если у него есть хоть какие-нибудь способности, на не­го еще в школе обращают внимание, тренируют его для получения стипендии, словно скаковую лошадь, наби­вают ему голову ходячей мудростью, воспитывают в нем дисциплину, послушание и так называемый хороший вкус и калечат на всю жизнь так, что он уже не годен ни к че­му, как только самому быть учителем. Если ты хочешь, чтобы завод остался в семье, отыщи подходящего най­деныша и жени его на Барбаре.

Леди Бритомарт. Ах, Барбара твоя любимица! Ты готов принести Стивена в жертву Барбаре.

Андершафт. С радостью. А ты, моя милая, готова живьем сварить Барбару, лишь бы твой Стивен не остался бульона.

Леди Бритомарт. Эндру, тут вопрос не в наших симпатиях или антипатиях, это вопрос долга. Твой долг сде­лать Стивена своим наследником.

Андершафт. Так же, как твой долг — повиноваться мужу. Послушай, Бидди, эти уловки правящих классов со мной бесполезны. Я и сам теперь принадлежу к правящему классу. Пустая трата времени читать проповеди миссио­неру. В этом деле решаю я, и тебе не удастся обойти ме­ня и заставить решить его в твою пользу.

Леди Бритомарт. Эндру, ты, конечно, можешь загово­рить меня до потери сознания, но ты не можешь сделать черное белым. И галстук у тебя съехал на сторону. По­правь его.

Андершафт (в смущении). Он не держится, если его не приколоть. (По-детски морщась, поправляет галстук.)

Входит Стивен.

Стивен (в дверях). Извините меня. (Хочет уйти.)

Леди Бритомарт. Нет, нет, войди, Стивен.

Стивен подходит к письменному столу леди Бритомарт.

Андершафт (не слишком сердечно). Добрый день.

Стивен (холодно). Добрый день.

Андершафт (леди Бритомарт). Ему, я полагаю, известно о традиции?

Леди Бритомарт. Да. (Стивену.) То, о чем я тебе рас­сказывала вчера вечером, Стивен.

Андершафт (недовольным тоном). Насколько я понимаю, ты хочешь войти в нашу фирму?

Стивен. Я? В торговое предприятие? Разумеется нет.

Андершафт (широко раскрывает глаза, у него точно гора с плеч свалилась). Ах вот как! Но в таком случае...

Леди Бритомарт. Оружейный завод — не торговля, Стивен. Это деловое предприятие.

Стивен. Я не намереваюсь стать дельцом какого бы то ни было рода. У меня нет ни способностей, ни склонности к делам. Я намерен посвятить себя политике.

Андерщафт (вставая). Мой милый мальчик, какое облег­чение это слышать! Надеюсь, что и страна имеет все ос­нования радоваться. Я боялся, что ты сочтешь себя обой­денным и обиженным.

(Делает движение навстречу Стивену, словно для того, чтобы пожать ему руку.)

Леди Бритомарт (вставая, чтобы вмешаться). Стивен, я не позволю тебе выбросить за окно такое огромное состояние.

Стивен (сухо). Мама, перестаньте обращаться со мной как с ребенком, прошу вас.

Леди Бритомарт, глубоко оскорбленная тоном Стивена, отстраняется от него.

До вчерашнего вечера я не принимал всерьез вашего от­ношения ко мне, так как думал, что и у вас это не серьез­но. А теперь я вижу, что вы намеренно держали меня в неведении относительно того, что должны были объяс­нить мне много лет тому назад. Я чувствую себя оскор­бленным и обиженным. В дальнейшем я предпочту об­суждать мои планы с отцом, как следует между мужчи­нами.

Леди Бритомарт. Стивен! (Садится снова, и глаза ее на­полняются слезами.)

Андершафт (серьезно и сочувственно). Видишь ли, милая, только со взрослыми мужчинами можно обращаться, как с малыми детьми.

Стивен. Я очень сожалею, мама, что вы меня заставили...

Андершафт (останавливает его). Да-да-да-да. Все это хо­рошо, Стивен. Она не станет больше вмешиваться в твои дела; ты добился свободы, получил ключ от парадной двери. Не подчеркивай этого и ни в коем случае не оправдывайся. (Садится снова.) А теперь поговорим о твоем будущем, как следует между мужчинами... Изви­ни меня, Бидди: между двумя мужчинами и женщиной.

Леди Бритомарт (которая уже взяла себя в руки). Я очень хорошо понимаю, Стивен. Пожалуйста, иди своей дорогой, если чувствуешь себя достаточно сильным.

Стивен садится за письменный стол с видом человека, предъявляющего права на совершеннолетие.

Андершафт. Итак, решено: ты отказываешься от всяких претензий на оружейный завод.

Стивен. Надеюсь, решено, что я знать не хочу этого завода

Андершафт. Ну, ну! Нечего так дуться; это мальчишество. Свободный человек должен быть великодушным. Kpoме того, я обязан помочь тебе на первых порах, дать реванш за то, что лишил тебя наследства. Не сразу же ты станешь премьером. Может быть, у тебя есть к чему-нибудь склонность? К литературе, искусству и так далее?

Стивен. Слава богу, я, кажется, ничем не похож на богему ни по внешности, ни по характеру.

Андершафт. Может быть, ты философ, а?

Стивен. У меня нет таких смешных претензий.

Андершафт. Вот именно. Ну что ж, остаются армия, флот, церковь, суд. В суде требуются кое-какие способности. Не попробовать ли суд?

Стивен. Я не изучал юриспруденции. И пожалуй, у меня нет нужной энергии, — кажется, так юристы называют свою вульгарную назойливость, — чтобы вести дела успешно.

Андершафт. Положение довольно затруднительное, Сти­вен. Почти ничего не осталось, кроме сцены, а?

Стивен нетерпеливо отмахивается.

Ну, ну, ведь есть же что-нибудь такое, что ты любишь или знаешь?

Стивен (встает и смотрит на отца упорным взглядом). Я знаю разницу между добром и злом.

Андершафт (развеселившись до чрезвычайности). Да что ты говоришь? Как? Нет способностей к делам, знания зако­нов, склонности к искусству, никаких претензий на звание философа, — нет ничего, кроме знания тайны, которая ставила в тупик всех философов, всех законоведов, всех практических деятелей и погубила почти всех людей ис­кусства, — тайны добра и зла. Ну, милый мой, да ты ге­ний, мастер из мастеров, прямо бог! И это в двадцать четыре года!

Стивен (с трудом сдерживая раздражение). Вам угодно шу­тить. Я претендую только на то, на что по праву рожде­ния может претендовать каждый английский джентльмен. (В раздражении садится на место.)

Андершафт. О, по праву рождения на это может претендо­вать каждый. Возьми бедняжку Дженни Хилл, эту девоч­ку из Армии спасения! Если ты попросишь ее стать на перекрестке и обучать народ грамматике, географии, арифметике или даже салонным танцам, она подумает, что ты над ней смеешься, но ей и в голову не приходит усомниться в том, что она может обучать морали и рели­гии. Все вы на один лад, господа респектабельные люди. Вы не сможете ответить, каково предельное напряжение десятидюймовки, что очень просто; но все вы думаете, что вам известен предел напряжения у человека, который противится соблазну. Вы не посмеете дотронуться до динамита, зато бесцеремонно жонглируете честностью, истиной, справедливостью и долгом человека и в этой игре убиваете друг друга. Что за страна! Что за мир!

Леди Бритомарт (тревожно). Чем же ему лучше занять­ся, Эндру?

Андершафт. О, да как раз тем, чем он хочет. Он ничего не знает, а думает, что знает все. Это яснре указание на по­литическую карьеру. Устрой его секретарем к кому-ни­будь, кто может сделать его товарищем министра, и предоставь его собственным силам. Он сам отыщет свое место на краешке скамьи министров, уготованное ему естественным ходом вещей.

Стивен (опять вскакивает с места). Очень жаль, сэр, что вы заставляете меня забыть о том уважении, которое я обязан выказывать вам как отцу. Я — англичанин и не желаю слушать, как оскорбляют правительство моей страны. (Засунув руки в карманы, сердито отходит к окну.)

Андершафт (грубовато). Правительство твоей страны! Я — правительство твоей страны, я и Лейзерс. Неужели ты думаешь, что десяток дилетантов вроде тебя, усев­шись рядком в этой дурацкой говорильне, могут упра­влять Андершафтом и Лейзерсом? Нет, мой друг, вы бу­дете делать то, что выгодно нам. Вы объявите войну, если нам это будет угодно, и сохраните мир, если нам это подойдет. Вы обнаружите, что промышленности тре­буются такие-то мероприятия как раз тогда, когда мы решим эти мероприятия провести. Когда мне нужно бу­дет повысить дивиденды, вы найдете, что это государ­ственная необходимость. Когда другие захотят понизить мои дивиденды, вы призовете на помощь полицию и вой­ска. И за все это вы получите поддержку и одобрение моих газет, а также удовольствие воображать себя вели­кими государственными деятелями. Правительство твоей страны! Ступай, мой милый, играй в свои перевыборы, передовицы, исторические банкеты, в великих лидеров, в животрепещущие вопросы и в остальные твои игрушки. А я вернусь к себе в контору, заплачу музыкантам и за­кажу какую мне нужно музыку.

Стивен (со снисходительно-покровительственной улыбкой кладет руку на плечо отца). Право, милый папа, на вас невозможно сердиться: вы не можете себе представить, как нелепо все это звучит для меня. Вы совершенно справедливо гордитесь, что заработали деньги своим трудом и то, что вы заработали так много, делает вам честь. Но из-за этого вы остались в том кругу общества, где вас ценят только за ваши деньги и уступают вам ради них, а мои убеждения сложились в школе и университете, не­сомненно очень старомодных и отсталых. Для вас есте­ственно думать, что Англией правят деньги, но позволь­те мне знать, как это обстоит на самом деле.

Андершафт. Так скажи, пожалуйста, что же правит Ан­глией?

Стивен. Характер, папа, характер.

Андершафт. Чей характер? Твой или мой?

Стивен. Не ваш и не мой, а лучшие свойства английского национального характера.

Андершафт. Стивен, я нашел для тебя профессию. Ты при­рожденный журналист. Для начала я куплю тебе высо­конравственное еженедельное обозрение. Вот!

Прежде чем Стивен успевает ответить, входят Сара, Барбара, Ломэкс и Казенс, одетые для прогул­ки. Барбара подходит к окну и выглядывает на улицу. Ка­зенс направляется к креслу. Ломэкс остается возле двери. Сара подходит к матери. Стивен идет к письменному столу поменьше и берется за письма. Леди Бритомарт выходит из комнаты.

Сара. Подите оденьтесь, мама. Коляска ждет.

Андершафт. Здравствуй, милая. Добрый день, мистер Ломэкс.

Ломэкс (скороговоркой). Как поживаете?

Андершафт (Казенсу). Ну, а вы, Еврипид, как чувствуете себя после вчерашнего?

Казенс. Как нельзя лучше.

Андершафт. Вот это хорошо. (Барбаре.) Итак, ты едешь смотреть мою фабрику смерти и разрушения, Барбара?

Барбара (у окна). Вы же видели вчера мою фабрику спасе­ния. Я обещала нанести вам ответный визит.

Ломэкс (делает шаг вперед и останавливается между Сарой и Андершафтом). Вот увидите, что это потрясающе ин­тересно. Я был в Вулиджском арсенале, и прямо замеча­тельно, до чего чувствуешь себя в безопасности. Как по­думаешь, сколько этих молодчиков мы можем ухлопать, если дело дойдет до драки. (Андершафту, неожиданно переходя на торжественный тон.) А все же для вас это должно быть прямо ужасно, то есть с религиозной точки зрения. Годы ваши уже не молодые, знаете ли, и все такое.

Сара. Папа, ведь вас не сердит идиотизм Чолли?

Ломэкс (разом теряясь). Ну, знаете ли!

Андершафт. Мистер Ломэкс смотрит на дело весьма здра­во, моя милая.

Ломэкс. Вот, вот. Я ничего такого не хотел сказать, уверяю вас.

Сара. Ты едешь с нами, Стивен?

Стивен. Я, видишь ли, очень занят... э-э... (Великодушно.) Впрочем, я, пожалуй, поеду. То есть если для меня най­дется место.

Андершафт. Я могу взять двоих в маленькую машину, она у меня на испытании для военных целей. Элегантной ее назвать нельзя, она еще не крашена. Зато ни одна пуля ее не пробьет.

Ломэкс (в ужасе от мысли предстать перед Уилтон-креснт в некрашеной машине). Ну, знаете ли!

Сара. Благодарю вас, я поеду в коляске. Барбаре все равно, в какой машине ее увидят.

Ломэкс. Послушайте-ка, Долли, вам ведь все равно, что эта машина такое пугало? Потому что, если вам не все рав­но, я, так и быть, поеду в ней... А лучше бы...

Казенс. Я поеду в машине.

Ломэкс. Спасибо, старина. Пойдем, сокровище мое. (Спе­шит выйти, чтобы занять место в коляске.)

Сара идет за ним.

Казенс (угрюмо подходит к письменному столу леди Бритомарт. Барбаре). Зачем мы с вами едем в этот производ­ственный цех преисподней, спрашиваю я себя?

Барбара. Я всегда думала, что это что-то вроде подземелья, где грешники с черными лицами мешают кочергой дым­ный огонь, а мой отец командует ими и мучит их. Это так и есть, папа?

Андершафт (шокированный). Милая моя! Это безукориз­ненно чистый и красивый городок на склоне холма!

Казенс. С методистской часовней? О, скажите, что там есть методистская часовня!

Андершафт. Там их две: одна для тех, кто попроще, а дру­гая для более сложных натур. Есть даже Этическое обще­ство, но оно не пользуется успехом, потому что все мои рабочие очень религиозны. Они против того, чтобы в це­хах взрывчатых веществ присутствовали агностики, — они считают, что это небезопасно.

Казенс. Однако они не против нас.

Барбара. Они делают все, что ты прикажешь?

Андершафт. Я им никогда ничего не приказываю. Я с ними разговариваю в таком роде: «Ну, Джонс, малыш здо­ров? И миссис Джонс хорошо себя чувствует?» — «Очень хорошо, благодарю вас, сэр». Вот и все.

Казенс. Но ведь Джонса нужно держать в руках. Как вы поддерживаете дисциплину среди ваших рабочих?

Андершафт. Я в это не вмешиваюсь. Они сами ее поддер­живают. Джонс не потерпит, чтоб его подчиненный бун­товал, не потерпит, чтоб миссис Джонс была на равной ноге с женой рабочего, который получает на четыре шил­линга меньше, чем он сам. В принципе все они против меня, разумеется. На практике каждый из них распоря­жается тем, кто стоит ниже. Я никогда с ними не связы­ваюсь. Я вообще не командую. Не командую даже Лейзерсом. Я говорю, что то-то и то-то нужно сделать, но никому не отдаю приказаний. Заметьте, я не говорю, что приказания вообще не отдаются, что никто никем не по­мыкает, никто не командует. Рабочие помыкают ученика­ми и командуют ими, слесари третируют метельщиков, мастера командуют и теми и другими, техники приди­раются и к рабочим и к мастерам, инженеры — к техни­кам, заведующие цехами изводят инженеров, а контор­щики ходят в цилиндрах и с молитвенниками и под­держивают хороший тон, отказываясь общаться с кем бы то ни было. В результате — колоссальная прибыль, кото­рую получаю я.

Казенс (в возмущении). Вы, в самом деле... Ну то, что я вче­ра говорил!

Барбара. Что он вчера говорил?

Андершафт. Это неважно, милая. Он думает, что я сделал тебя несчастной. Разве это правда?

Барбара. Неужели вы думаете, что я могу быть счастливой в этом глупом платье? Я, которая носила мундир? Не­ужели вы не понимаете, что вы со мной сделали? Вчера в моих руках была душа человека. Я вывела его на путь истинный, обратила к богу. А когда мы взяли ваши день­ги, он вернулся к пьянству и неверию. (Страстно и убе­жденно.) Нет, я никогда вам этого не прощу. Если б у меня был ребенок и вы убили бы его вашим порохом, если б вы расстреляли Долли из ваших отвратительных пушек, я могла бы вас простить, для того чтобы мое прощение открыло вам врата рая. Но отнять у меня че­ловеческую душу и превратить ее в волчью! Это хуже убийства.

Андершафт. Неужели моя дочь так легко приходит в отчаяние? Разве можно поразить человека в сердце так, чтобы в сердце не осталось следа?

Барбара (лицо ее проясняется). Да, вы правы, Билл теперь не может погибнуть. Где же была моя вера?

Казенc. О хитрый, хитрый дьявол!

Барбара. Может быть, вы и дьявол, но бог иногда говорит вашими устами. (Берет руки отца и целует их.) Вы вер­нули мне мое счастье; я чувствую его где-то в глубине души, хотя дух мой и неспокоен.

Андершафт. Ты кое-чему научилась. Вначале это всегда ощущается как потеря.

Барбара. Что ж, везите меня на фабрику смерти и дайте мне научиться чему-нибудь еще. Должна же быть какая- нибудь правда за этой зловещей иронией. Идем, Долли. (Выходит.)

Казенc. Мой ангел-хранитель! (Андершафту.) Вперед! (Уходит за Барбарой.)

Стивен (спокойно, из-за письменного стола). Не обращайте внимания на Казенса, папа. Он очень славный и честный малый, но ведь он профессор греческого языка и, есте­ственно, немножко эксцентричен.

Андершафт. Ах, да, да. Благодарю тебя, Стивен, благода­рю. (Уходит.)

Стивен снисходительно улыбается, важно застегивает пальто на все пуговицы и направляется к двери. Леди Бритомарт, одетая для прогулки, появляется в две­рях. Она оглядывается в поисках остальных, смотрит на Стивена и, не говоря ни слова, поворачивается, чтобы уйти.

Стивен (в смущении). Мама...

Леди Бритомарт. Не оправдывайся, Стивен. И не забы­вай, что ты перерос свою мать. (Уходит.)

Перивэйл Сент-Эндрюс расположен между двумя холма­ми Мидлсекса и взбирается до половины северного холма. Дыма почти не видно, везде белые стены, красные и зе­леные черепичные крыши, высокие деревья, купола, коло­кольни и стройные дымовые трубы; город красив сам по себе и красиво расположен. Самый лучший вид открывает­ся со склона холма в полумиле от города на восток, с территории, где производят взрывчатые вещества. За­вод прячется в котловине между холмами, и только верхушки труб выглядывают как огромные кегли. На верши­не холма бетонная площадка с парапетом, на ней видна пушка устарелого образца, направленная на город. Пушка стоит на лафете оригинального устройства; возможно, это модель самоходного орудия, о котором упоминал Стивен. С внутренней стороны парапета высокая сту­пенька, на которой можно сидеть; на ней разбросаны со­ломенные маты, имеется даже такая роскошь, как мехо­вой коврик.

Барбара стоит на ступеньке, облокотившись на пара­пет, и смотрит на город. Справа от нее пушка, слева — стена сарая на столбах; три-четыре ступеньки ведут к двери, которая открывается наружу, на маленькое дере­вянное крыльцо с пожарным ведром в углу. Несколько ма­некенов в более или менее растерзанном виде, с торчащей отовсюду соломой, убранные с дороги, выглядывают из- под крыльца. Еще несколько прислонены к стенке, один из манекенов свалился и лежит, как мертвое тело, на бето­нированной платформе. Между парапетом и сараем сво­бодный проход; видна дорожка, ведущая вниз, на завод, и дальше — в город. На площадке позади пушки стоит ва­гонетка с огромным орудийным снарядом, перечеркнутым посредине полосой красной масляной краски. Дальше, на­право — дверь конторы, строения такой же легкой кон­струкции, как и сарай. Казенс идет по дорожке из города.

Барбара. Ну?

Казенс. Ни проблеска надежды. Все доведено до совершенства! Невероятно, но это так. Не хватает только собора, чтобы из ада этот город превратился в рай!

Барбара. Удалось вам узнать, что они сделали для старика Питера Шерли?

Казенс. Ему дали место сторожа и табельщика. Не­счастный! Работу табельщика он считает умственным трудом и говорит, что она ему не по силам, а сторожка слишком для него великолепна, и он ютится в чулане.

Барбара. Бедный Питер!

Из города идет Стивен. В руках у него полевой би­нокль.

Стивен (с энтузиазмом). Ну как, видели? Почему вы от нас ушли?

Казенс. Я хотел видеть все, что мне не собирались показывать, а Барбаре хотелось послушать рабочих.

Стивен. Нашли какие-нибудь недостатки?

Казенс. Нет. Рабочие зовут его Дэнди-Энди и гордятся тем, что он такой продувной старый плут. Но все здесь дове­дено до невероятного, противоестественного, отврати­тельного, пугающего совершенства.

Появляется Сара.

Сара. Боже, какая прелесть! (Подходит к вагонетке.) Видели вы детские ясли? (Садится на снаряд.)

Стивен. Видели вы библиотеки и школы?

Сара. Видели вы танцевальный и банкетный залы в здании городского совета?

Стивен. А вы заходили в страховую кассу, пенсионный фонд, в строительное общество, в магазины?

Из конторы выходит Андершафт с пачкой теле­грамм в руке.

Андершафт. Ну, вы все осмотрели? Мне очень жаль, что меня вызвали. (Указывая на телеграммы.) Добрые вести из Маньчжурии.

Стивен. Опять японцы победили?

Андершафт. Не знаю, право. Нас тут не интересует, какая сторона победит. Нет, хорошие веста о том, что воз­душный броненосец обнаружил поразительные достоин­ства: в первом же деле он стер с лица земли укрепление с тремястами солдат.

Казенс (с платформы). Манекенов?

Андершафт (направляясь к Стивену, резким движением от­швыривает с дороги лежащий манекен). Нет, живых солдат.

Казенс и Барбара переглядываются. Казенс садится на ступеньку и закрывает лицо руками. Барбара кладет ему руку на плечо. Он смотрит на нее в комическом отчаянии.

Ну, Стивен, что ты скажешь?

Стивен. О, изумительно! Истинный триумф современной техники. Надо признать, папа, я был глуп; я понятия не имел, что все это значит; сколько сюда вложено предви­денья, сколько организационного уменья, администра­тивного таланта, какой финансовый гений, какой колос­сальный капитал! Когда я шел по вашим улицам, я нее повторял себе: «Мир одерживает победы не менее славные, чем война». Во всем этом я нахожу только один недостаток.

Андершафт. А ну-ка!

Стивен. Я не могу не думать, что все эти попечения о нуж­дах ваших рабочих подрывают в них независимость и ос­лабляют чувство ответственности. И хотя мы с насла­ждением пили чай в вашем великолепном ресторане,— как они дают всю эту роскошь, торт, варенье и сливки, за три пенса, я просто не могу себе представить, — одна­ко не надо забывать, что рестораны губительно влияют на семейную жизнь. Посмотрите, что делается на конти­ненте. Вы уверены, что от всего этого не портится харак­тер ваших рабочих?

Андершафт. Видишь ли, мой милый мальчик, когда со­здаешь цивилизацию, нужно раз навсегда решить, по­лезны ли человеку заботы и беспокойство. Если они, по-твоему, полезны, нечего и думать о цивилизации. А тогда можешь себя поздравить: на земле достанет за­бот и беспокойства для того, чтобы у всех нас вырабо­тался ангельский характер. Но если ты придешь к обрат­ному решению, то уж и поступай соответственно. Тем не менее, Стивен, за наши характеры здесь не приходится опасаться. Достаточную дозу тревоги в нас вселяет то обстоятельство, что все мы в любую минуту можем взле­теть на воздух.

Сара. Кстати, папа, где у вас вырабатываются взрывчатые вещества?

Андершафт. В маленьких строениях, вот вроде этого. Ког­да такое строение взрывается, это обходится совсем не­дорого; гибнут только те рабочие, которые находятся в непосредственной близости от него.

Стивен, который находится в непосредственной близости от строения, смотрит на него в испуге и быстро отходит к орудию. В ту же минуту дверь сарая открывается настежь. Мастер, в комбинезоне и легких туфлях, выходит на крыльцо, придерживая дверь для Ломэкса, который появляется на пороге.

Ломэкс (с наигранным хладнокровием). Не волнуйтесь, лю­безный. Ничего с нами не случится, да если б и случи­лось, не начнется же от этого светопреставление. Не­множко британского мужества — вот чего вам не хватает, старина. (Спускается с лестницы и идет к Саре.)

Андершафт (мастеру). Что-нибудь случилось, Билтон?

Билтон (с ироническим спокойствием). Джентльмен вошел в цех взрывчатых веществ и закурил папиросу — вот и все, сэр.

Андершафт. Ах, вот как! (Подходит к Ломэксу.) Вы не помните, куда девали спичку?

Ломэкс. О! Подите вы! Что, я дурак, что ли? Я хорошенько задул ее, прежде чем бросить.

Билтон. Головка была ярко-красная внутри, сэр.

Ломэкс. Ну так что же, что была! Я ведь не бросил ее в это ваше месиво.

Андершафт. Не стоит беспокоиться, мистер Ломэкс. Кста­ти, не одолжите ли вы мне ваши спички?

Ломэкс (подает коробок). Пожалуйста.

Андершафт. Благодарю. (Прячет коробок в карман.)

Ломэкс (назидательно, ко всем вообще). Эти взрывчатые ве­щества, знаете ли, разносят все вдребезги, только когда вы палите из оружия. А когда они рассыпаны, можно поднести к ним спичку: они тлеют, как лист бумаги. (В нем пробуждается научный интерес к этой теме.) Вы это знаете, Андершафт? Пробовали когда-нибудь?

Андершафт. В больших масштабах не пробовал, мистер Ломэкс. Если вы попросите Билтона, он вам даст образцы гремучей ваты, когда будете уходить. Можете производить опыты у себя дома.

Билтон смотрит с удивлением.

Сара. Билтон не сделает ничего подобного, папа. Это уж ва­ше дело — взрывать там всяких русских и японцев; но бедняжку Чолли я не дам в обиду.

Билтон, махнув на нее рукой, уходит в сарай.

Ломэкс. Мое сокровище, опасности никакой нет. (Садится рядом с ней на снаряд.)

По дороге поднимается леди Бритомарт с буке­том цветов.

Леди Бритомарт (стремительно). Эндру, лучше бы ты не показывал мне этот завод.

Андершафт. Почему, милая?

Леди Бритомарт. Все равно почему, не надо было, и де­лу конец. Подумать только, что все это (указывая на го­род) твое и что ты скрывал все это от меня столько лет.

Андершафт. Город не принадлежит мне. Я принадлежу го­роду. Он — наследие Андершафтов.

Леди Бритомарт. Нет, нет! Все эти нелепые пушки, этот шумный, грохочущий завод могут быть наследием Ан­дершафтов, но серебро и скатерти, мебель, дома, фруктовые сады и цветочные клумбы принадлежат нам. То есть мне — это не мужское дело. Я их не отдам. Ты, дол­жно быть, с ума сошел, что отдаешь все это так просто; и если ты будешь упорствовать в своем безумии, я при­глашу доктора.

Андершафт (нагибаясь и нюхая цветы). Откуда у тебя эти цветы, милая?

Леди Бритомарт. Это твои рабочие поднесли их мне в рабочей церкви имени Уильяма Морриса.

Казенс. О, только этого не хватало. Рабочая церковь! (Рас­сеянно поднимается на ступеньку и облокачивается на па­рапет, повернувшись ко всем спиной.)

Леди Бритомарт. Да, и со словами Морриса: «Ни один человек не имеет права быть хозяином другого». Пред­ставьте себе, мозаика вокруг всего купола, каждая буква в десять футов высотой. Каков цинизм!

Андершафт. Сначала эта надпись бесила рабочих, а теперь они перестали ее замечать, как десять заповедей в катехизисе.

Леди Бритомарт. Эндру, ты стараешься отвести мне гла­за своими нечестивыми шутками. Тебе это не удастся, я не брошу разговора о наследстве. Я уже не прошу о Стивене, он унаследовал твои превратные взгляды. Но у Барбары не меньше прав, чем у Стивена. Почему бы Адольфу не унаследовать завод? Я бы могла управлять городом вместо него, а он пускай смотрит за пушками, если они нужны кому-нибудь.

Андершафт. Я бы не желал ничего лучше, если бы Адольф был найденыш. В нем как раз та свежая кровь, которая нужна английской промышленности. Но он не найденыш, значит, и толковать нечего. (Направляется к дверям конторы.)

Казенс (оборачивается к нему). Это не совсем верно.

Все оборачиваются и смотрят на него.

Я полагаю — заметьте, я ничем себя не связываю и не даю никаких обещаний, — однако полагаю, что вопрос о найденыше можно уладить. (Соскакивает вниз.)

Андершафт (возвращается). Что вы хотите этим сказать?

Казенс. Я должен сделать нечто вроде признания.

Сара, Леди Бритомарт, Барбара, Стивен (вместе). Признания?!

Ломэкс. Ну, знаете ли!

Казенс. Да, признания. Слушайте все. До тех пор пока я не встретился с Барбарой, я считал себя человеком в общем честным и правдивым, потому что чистая совесть была для меня дороже всего на свете. Но в ту минуту, как я увидел Барбару, она стала для меня дороже чистой совести.

Леди Бритомарт. Адольф!

Казенс. Это правда. Вы сами, леди Брит, обвиняли меня в том, что я вступил в Армию спасения только для того, чтобы поклоняться Барбаре, и вы были правы. Она купи­ла мою душу, как цветок на перекрестке, но купила для себя.

Андершафт. Как! Не для Диониса или кого-нибудь друго­го в этом роде?

Казенс. Дионис и все другие заключены в ней самой. Я по­клонялся тому, что было в ней божественного, и потому моя вера была истинной. Но я тоже идеализировал ее. Я думал, что она женщина из народа и что брак с препо­давателем греческого языка превзойдет самые честолю­бивые мечты девушки ее круга.

Леди Бритомарт. Адольф!

Ломэкс. Ну, знаете ли!!!

Казенс. Когда я узнал ужасную правду...

Леди Бритомарт. Что вы подразумеваете под ужасной правдой, скажите, пожалуйста?

Казенс. Что она сверхъестественно богата, что ее дедушка - граф, что ее отец — Князь тьмы...

Андершафт. Ш-ш!

Казенс. ...и что я только авантюрист, который ловит бога­тую невесту, я унизился до того, что скрыл свое проис­хождение.

Барбара (вставая). Долли!

Леди Бритомарт. Ваше происхождение! Ну, Адольф, не смейте выдумывать истории ради этих несчастных пушек. Не забудьте, я видела фотографии ваших родителей, а ге­неральный агент юго-западной Австралии знает их лично и уверял меня, что это почтенная супружеская чета.

Казенс. То в Австралии, а здесь они отщепенцы. Их брак за­конен в Австралии, но не в Англии. Моя мать — сестра покойной жены моего отца, и, следовательно, на этом острове я считаюсь подкидышем.

Всеобщее изумление.

Бapбapа. Как глупо! (Забралась поближе к пушке и слушает, стоя между пушкой и парапетом.)

Казенс. Годится вам такая отговорка, Макиавелли?

Андершафт (задумчиво). Бидди, а ведь это может быть выходом из положения.

Леди Бритомарт. Пустяки! Не будет же он хорошо де­лать пушки оттого, что оказался собственным двою­родным братом, вместо того чтобы быть самим собой. (Садится на меховой коврик с размаху, что выражает ее откровенное презрение к казуистике.)

Андершафт (Казенсу). Вы человек образованный. Это про­тив традиции.

Казенс. Один раз из десяти тысяч случается, что школьник от природы владеет тем, чему его хотят научить. Грече­ский язык не искалечил моей души, он ее воспитал. Кро­ме того, я учился не в английской школе.

Андершафт. Гм! Мне, конечно, не пристало быть разбор­чивым: спрос на подкидышей превышает предложение. Не будем вдаваться в подробности. Годитесь, Еврипид, годитесь.

Барбара. Долли, вчера вечером, когда Стивен рассказывал нам насчет традиции Андершафтов, вы что-то замолчали и после того держались очень странно и были взволно­ваны. Вы думали о вашем происхождении?

Казенс. Когда перст судьбы касается человека во время зав­трака, ему поневоле приходится задуматься.

Андершафт. Ага! Так вы уже присматривались к делу, мой друг?

Казенс. Берегитесь! Между мной и вашими проклятыми воздушными кораблями лежит пропасть морального от­вращения.

Андершафт. Сейчас не в этом суть. Уладим практическую сторону вопроса, а окончательное решение пускай остает­ся за вами. Вы знаете, что вам придется переменить имя. Надеюсь, вы не возражаете?

Казенс. Неужели человек, которого зовут Адольф — ласка­тельно Долли! — может возражать против какого-нибудь другого имени!

Андерщафт. Отлично! А теперь о деньгах. Я с самого начала проявляю к вам щедрость. Вы начнете с тысячи в год.

Казенс (вдруг оживляется, и очки его поблескивают лукав­ством). С тысячи! Вы осмеливаетерь предлагать какую-то несчастную тысячу зятю миллионера! Нет, Макиавелли, клянусь богом, вы меня не надуете. Вам без меня не обойтись, а я без вас обойдусь. Мне нужно две с полови­ной тысячи в год в течение первых двух лет. Через два года, если я окажусь непригодным, я уйду. Но если я оправдаю ваши надежды и останусь, вы дадите мне остальные пять тысяч.

Андершафт. Какие это остальные пять тысяч?

Казенс. За два года, чтоб выходило по пяти тысяч в год. Две с половиной тысячи — это половинное жалованье, на случай, если от меня не будет прока. На третий год я должен получить десять процентов прибыли.

Андершафт (озадаченный). Десять процентов! Да знаете ли вы, милейший, какова у меня прибыль?

Казенс. Огромная, надеюсь. Иначе я потребовал бы все двадцать пять.

Андершафт. Однако, мистер Казенс, ведь это не шутка, а серьезное дело. Вы же не вкладываете капитала в наше предприятие.

Казенс. Как не вкладываю! А мое знание греческого языка, разве это не капитал? Мне доступны тончайшие изгибы мысли, высочайшие вершины поэзии, завоеванные чело­вечеством, и это, по-вашему, не капитал? Мой характер, мой ум, моя жизнь, моя карьера — то, что Барбара назы­вает моей душой, — разве это не капитал? Попробуйте только пикнуть, и я удвою себе жалованье!

Андершафт. Образумьтесь же...

Казенс (повелительно). Мистер Андершафт, вам известны мои условия. Хотите — принимайте, хотите — нет.

Андершафт (опомнившись). Очень хорошо: я принял ваши условия к сведению и даю вам половину.

Казенс (презрительно). Половину!

Андершафт (твердо). Половину.

Казенс. Предлагаете мне половину, а еще называете себя джентльменом!

Андершафт. Я не называю себя джентльменом и даю вам половину.

Казенс. И это своему будущему компаньону, своему наслед­нику, своему зятю!

Барбара. Вы продаете свою душу, Долли, не мою. Увольте меня, пожалуйста.

Андершафт. Ну ладно! Ради Барбары я пойду вам на­встречу. Три пятых! И это мое последнее слово.

Казенс. По рукам.

Ломэкс. Вот это ловко! Я сам, знаете ли, получаю всего восемьсот фунтов.

Казенс. Кстати, Макиавелли, я классик, а не математик. Три пятых больше или меньше половины?

Андершафт. Разумеется, больше.

Казенс. Я согласился бы и на двести пятьдесят фунтов. Как вы можете успешно вести дела, когда выбрасываете та­кую уйму денег несчастному университетскому профессо­ру, который не годится в подметки вашему младшему клерку? Ну, ну! Что скажет Лейзерс?

Андершафт. Лейзерс — кроткий и романтичный еврей, ко­торого интересуют только струнные квартеты да ложи в модных театрах. Ему, бедняге, будут приписывать ва­шу жадность в денежных делах, как до сих пор приписы­вали мою. Вы — акула первого ранга, Еврипид. Тем луч­ше для фирмы.

Барбара. Сделка заключена, Долли? Теперь ваша душа принадлежит ему?

Казенс. Нет, цена назначена, вот и все. Еще посмотрим, кто кого. А соображения этического порядка?

Леди Бритомарт. Какие этические соображения, Адольф? Вы просто будете продавать пушки и оружие людям, которые сражаются за правое дело, и отказывать в них иностранцам и преступникам.

Андершафт (решительно). Ну нет, ничего подобного. Вы должны держаться правил истинного оружейника, иначе вам у нас не место.

Казенс. Что это за правила истинного оружейника?

Андершафт. Продавать оружие всякому, кто предложит за него настоящую цену, невзирая на лица и убеждения: аристократу и республиканцу, нигилисту и царю, капита­листу и социалисту, протестанту и католику, громиле и полисмену, черному, белому и желтому, людям всякого рода и состояния, любой национальности, любой веры, любой секты, для правого дела и для преступления. Первый из Андершафтов написал над дверью своей ма­стерской: «Бог сотворил руку, человек же да не отнимет меча». Второй написал так: «Каждый имеет право сра­жаться, никто не имеет права судить». Третий написал: «Оружие — человеку, победа — небесам». У четвертого не было склонности к литературе, поэтому он не написал ничего, зато продавал пушки Наполеону под самым но­сом у Георга Третьего. Пятый написал: «Мир должно охранять с мечом в руке». Шестой, мой учитель, превзо­шел всех. Он написал: «Ничто в мире не будет сделано, пока люди не начнут убивать друг друга из-за того, что не сделано». Седьмому уже нечего было сказать. И пото­му он написал только: «Без стыда».

Казенс. Любезный Макиавелли, конечно, и я напишу что-ни­будь на стене, но, так как это будет написано по-грече­ски, вы ничего не поймете. Что же касается ваших пра­вил оружейника, то я не для того вынул шею из петли собственного кодекса морали, чтобы сунуть ее в новую петлю. Я буду продавать пушки кому вздумаю и отказы­вать кому вздумаю. Вот вам!

Андершафт. С той минуты, как вы станете Эндру Андершафтом, вам уже не придется поступать как вздумается. Если вы жаждете власти, держитесь от нас подальше, мо­лодой человек.

Казенс. Если б я стремился к власти, то не пришел бы за ней сюда. Какая у вас власть!

Андершафт. Конечно, своей власти у меня нет.

Казенс. У меня больше власти, чем у вас, и больше воли. Вы не управляете этим городом, он правит вами. А что правит этим городом?

Андершафт (загадочно). Воля пославшего меня.

Барбара (в изумлении). Отец! Понимаете ли вы, что говорите? Или вы расставили силки моей душе?

Казенс. Не слушайте его мудрствований, Барбара. Заводом правит самая подлая часть общества: охотники за день­гами, за удовольствиями, за чинами, и он — их раб.

Андершафт. Не обязательно. Вспомните правила оружей­ника. Я приму заказ от честного человека с такой же охо­той, как и от негодяя. Если ваши честные люди предпочитают проповедовать и прятаться в кусты, вме­сто того чтобы покупать мое оружие и драться с него­дяями, меня винить не за что. Я фабрикую пушки, но не храбрость и стойкость убеждений. Ах, Еврипид, как вы мне надоели, торгуясь из-за морали! Спросите Барбару, она понимает. (Неожиданно берет Барбару за руки властно смотрит ей в глаза.) Скажи ему, дорогая, что такое настоящая власть.

Барбара (словно под гипнозом). Пока я не вступила в Ар­мию спасения, я не знала над собой власти, кроме своей собственной, и потому не знала, куда себя девать. Koгдa я вступила в Армию, у меня не хватало времени, чтобы сделать все, что нужно.

Андершафт (одобрительно). Совершенно верно. А почему это, как ты думаешь?

Барбара. Вчера я ответила бы: потому, что я была во власти бога. (Овладев собой, она вырывает свои руки из рук Андершафта с силой, которая не уступает его собствен­ной.) Но вы пришли и доказали мне, что я была во вла­сти Боджера и Андершафта. А сегодня я чувствую... О, как высказать это словами? Сара, ты помнишь землетря­сение в Каннах, когда мы были детьми? Каким нич­тожным казалось смятение после первого толчка сравни­тельно с ужасом ожидания второго! Вот это я и чувствую сегодня. Я стояла на скале, которую считала незыблемой, и вдруг без всякого предупреждения она за­качалась и рухнула подо мной. Всемогущий разум охра­нял меня, я шла к спасению вместе с Армией, и в одно мгновение, одним росчерком вашего пера в чековой книжке вы отняли у меня все, я осталась одна — и небеса опустели. Это был первый толчок землетрясения, теперь я жду второго.

Андершафт. Ну, ну, Барбара! Эта твоя трагедия выеденно­го яйца не стоит. Что мы здесь делаем, когда, потратив годы работы, массу умственной энергии и тысячи фунтов звонкой монеты на новое орудие или воздушный ко­рабль, мы в конце концов видим, что наши расчеты ока­зались на какой-нибудь волосок неверны? Ломаем все. Ломаем, не тратя больше ни времени, ни денег. Ты со­здала для себя нечто такое, что называешь моралью, ре­лигией или еще как-нибудь. Оказалось, что она не со­ответствует действительности. Что ж, сломай ее и добудь себе новую. В этом сейчас и заключается заблуждение всего мира. Он ломает устарелые паровозы и динамо, но не хочет трогать старых предрассудков, старой морали, старой религии и старых политических установлений. Ка­ковы результаты? В области техники все обстоит благо­получно, но в области морали, религии и политики мы с каждым годом все ближе к банкротству. Не упорствуй в этом заблуждении. Если твоя старая религия вчера по­терпела крах, создай сегодня новую, лучшую.

Барбара. С какой радостью я раскрыла бы свое сердце перед лучшей религией! Но ты предлагаешь мне худшую. (Повернувшись к нему, с неожиданной силой.) Оправдай­ся : покажи мне хоть проблеск света во тьме этого страш­ного места, в красивых, опрятных мастерских, в образцовых домах, где живут степенные рабочие.

Андершафт. Опрятность и степенность не нуждаются в оправдании, Барбара: они говорят сами за себя. Я не вижу здесь ни тьмы, ни ужаса. В твоем убежище я видел нищету, холод и голод. Ты давала им хлеб с патокой и мечту о небесах. Я даю им от тридцати шиллингов в неделю до двенадцати тысяч в год. Мечту они найдут себе сами; мое дело следить за канализацией.

Барбара. А их души?

Андершафт. Я спасаю их души так же, как спас твою.

Барбара (возмутившись). Вы спасли мою душу! Что вы хо­тите этим сказать?

Андершафт. Я кормил тебя и одевал, и дал тебе приют. Я заботился о том, чтобы ты жила в достатке, — давал денег больше, чем нужно, так что ты могла быть расто­чительной, щедрой, великодушной. Это спасло твою ду­шу от семи смертных грехов.

Барбара (в смущении). Or семи смертных грехов!

Андершафт. Да, от семи смертных грехов. (Считает по пальцам.) Пища, одежда, дрова, квартирная плата, нало­ги, респектабельность и дети. Ничто, кроме денег, не мо­жет снять эти семь жерновов с шеи человека, а дух не может воспарить, пока жернова тянут книзу. Я снял их с твоего духа. Я помог Барбаре стать майором Барба­рой, я спас ее от преступления нищеты.

Барбара. Вы называете нищету преступлением?

Андершафт. Тягчайшим из преступлений. Все другие пре­ступления — добродетели рядом с нею, все другие поро­ки — рыцарские добрести в сравнении с нищетой. Нищета губит целые города, распространяет ужасные эпидемии, умерщвляет даже душу тех, кто видит ее со стороны, слышит или хотя бы чует ее запахи. Так называемое пре­ступление — сущие пустяки: какое-нибудь убийство или кража, оскорбление словом или действием. Что они зна­чат? Они только случайность, только вывих; во всем Лондоне не наберется и пятидесяти настоящих преступ­ников-профессионалов. Но бедняков — миллионы; это опустившиеся люди, грязные, голодные, плохо одетые. Они отравляют нас нравственно и физически, они губят счастье всего общества, они заставили нас расстаться со свободой и организовать противоестественный жестокий общественный строй из боязни, что они восстанут против нас и увлекут за собой в пропасть. Только глупцы боятся преступления; но все мы боимся нищеты. Ба! (Барбаре) Тебе жаль твоего полуспасенного хулигана из Вестхэма, ты обвиняешь меня в том, что я подтолкнул его душу на путь гибели. Что ж, приведи его сюда, и я толкну его обратно, на путь спасения. Не словами и не мечтой, а постоянной работой, хорошим жильем в здоровой местно­сти, тридцатью восьмью шиллингами в неделю. Через три недели он заведет себе пестрый жилет, а через три месяца — цилиндр и место на церковной скамье; не пройдет и года, как он будет пожимать руку какой-ни­будь герцогине на заседаниях Лиги Подснежника и всту­пит в партию консерваторов.

Барбара. И от этого он станет лучше?

Андершафт. Ты сама знаешь, что да. Не лицемерь, Барба­ра. Он будет лучше есть, жить в лучших условиях, лучше одеваться, лучше держать себя, дети его прибавят в весе. Это лучше, чем клеенчатый матрас в убежище, колка дров, хлеб с патокой вместо обеда, за каковые блага он обязан то и дело становиться на колени и благодарить бога; у вас это, помнится, называют «коленопреклонение в строю». Какая дешевка — обращать ко Христу го­лодных людей! С Библией в одной руке и с куском хле­ба—в другой. На таких условиях я взялся бы обратить Вестхэм в магометанство. Попробуй-ка обратить моих рабочих: душа их голодает, потому что тело сыто.

Барбара. А Ист-Энд обречь на голодную смерть?

Андершафт (тон у него меняется под влиянием горьких и печальных воспоминаний). Я сам родом из Ист-Энда. Я голодал и философствовал, пока в один прекрасней день не поклялся, что буду сытым и свободным челове­ком, что меня не остановят ни доводы рассудка, ни мо­раль, ни жизнь мне подобных, а разве только пуля. Я сказал ближнему: «Умирай с голоду, лишь бы мне остаться в живых» — и с помощью этих слов стал сво­бодным и сильным. Пока я не добился своего, я был опасный человек, а теперь я полезный член общества, благодушный и доброжелательный джентльмен. Такова, мне думается, история большинства миллионеров-само­учек. Когда она станет историей каждого англичанина, Англия будет страной, в которой стоит жить.

Леди Бритомарт. Довольно ораторствовать, Эндру. Здесь это не к месту.

Андершафт (задетый за живое). Милая, я не знаю другого способа передавать свои мысли.

Леди Бритомарт. Твои мысли — вздор. Ты выдвинулся потому, что был эгоистичен и ничем не гнушался.

Андершафт. Вовсе нет. Я больше всего гнушался нищеты и голода. Ваши моралисты их не гнушаются: и то и дру­гое они возводят в добродетель. Я скорее стал бы вором, чем попрошайкой, скорее убийцей, чем рабом. Я не хочу быть ни тем, ни другим, но если вы принуждаете меня выбирать — клянусь богом, я выберу то, что честнее и нравственнее. Я ненавижу нищету и рабство больше, чем самое гнусное из преступлений. И позвольте мне ска­зать вам следующее: ваши проповеди и газетные статьи в течение веков не могли уничтожить нищету и рабство, а мои пулеметы уничтожат их. Не разглагольствуйте о них, не спорьте с ними. Убейте их.

Барбара. Убить! Так это ваше универсальное средство?

Андершафт. Это последний довод, единственный рычаг, который может перевернуть общественный строй, един­ственный способ сказать: «Так должно». Попробуй выпу­стить шестьсот семьдесят полоумных на улицу, и три по­лисмена смогут разогнать их. Но посади их в известном здании Вестминстера, позволь им проделать разные цере­монии и надавать себе разных титулов, они соберутся с духом и начнут убивать; тогда эти шестьсот семьдесят полоумных станут правительством. Ваша благочестивая чернь заполняет избирательные листки и думает, что правит своими хозяевами, но правит только тот избира­тельный список, в который завернута пуля.

Казенс. Быть может, поэтому я, как и большинство умных людей, никогда не голосую.

Андершафт. Не голосуйте! Когда вы голосуете, меняются только фамилии в составе кабинета министров. Когда вы стреляете, вы свергаете правительство, начинаете новую эпоху, отменяете старый режим и вводите новый. Исто­рия учит нас тому же, господин ученый, или нет?

Казенс. История учит нас тому же. Как мне ни противно, я должен это сказать. Мне ненавистны ваши чувства. Мне ненавистно все ваше существо. Я не согласен с вами ни в одном пункте. И все же это правда, хотя должно быть ложью.

Андершафт. Должно, должно, должно! Что же, вы всю жизнь будете повторять «должно», вслед за прочими мо­ралистами? Научитесь говорить: «Так будет» вместо: «Так должно быть». Идите делать со мной порох. Тот, кто умеет взрывать на воздух людей, сумеет взорвать на воздух и общество. История мира есть история тех, у ко­го было достаточно храбрости, чтоб не убояться этой ис­тины. Хватит ли у тебя для этого храбрости, Барбара?

Леди Бритомарт. Барбара, я положительно запретам тебе слушать безнравственные речи твоего отца. А вам, Адольф, не следовало бы называть все дурное правдой. Что в том, что это правда, если это дурно?

Андершафт. Что в том, что это дурно, если это правда?

Леди Бритомарт (вставая). Дети, едемте сейчас же до­мой. Эндру, я крайне сожалею, что позволила тебе при­ехать к нам. Ты стал еще хуже, чем прежде. Сейчас же едемте домой.

Барбара (качая головой). Бесполезно бегать от дурных людей, мама.

Леди Бритомарт. Очень даже полезно. Это показывает, что вы их не одобряете.

Барбара. Это их не спасет.

Леди Бритомарт. Я вижу, что ты не хочешь меня слу­шаться. Сара, едешь ты домой или нет?

Сара. Очень дурно с папиной стороны делать пушки, но я не думаю, что из-за этого мне следует избегать его.

Ломэкс (льет елей на бушующие волны). Дело в том, знаете ли, что во всех этих разговорах о безнравственности много-таки всякого вздора. Это ни к чему. Нужно же считаться с фактами. Не то чтоб я вступался за что-ни­будь нехорошее, а только, видите ли, разные есть люди, и поступают они по-разному: ведь надо же куда-то их де­вать, знаете ли. Я хочу сказать, нельзя же всех выкинуть за борт, то есть приблизительно к этому дело и сводится. (Общее внимание к его речи действует Ломэксу на нер­вы.) Может быть, я неясно выражаюсь?

Леди Бритомарт. Вы сама ясность, Чарлз. Из-за того, что Эндру повезло в жизни и у него много денег для Сары, вы ему льстите и поощряете в нем безнравствен­ность.

Ломэкс (невозмутимо). Что ж, где есть падаль, туда слета­ются орлы, знаете ли. (Андершафту.) А? Как по-вашему?

Андершафт. Совершенно верно. Кстати, вы разрешите мне звать вас Чарлзом?

Ломэкс. Буду в восторге. Моя обычная кличка — Чолли.

Андершафт (леди Бритомарт). Бидди...

Леди Бритомарт (яростно). Не смей называть меня Бидди. Чарлз Ломэкс, вы дурак. Адольф Казенс, вы иезуит. Стивен, ты ханжа. Барбара, ты сумасшедшая. Эндру, ты самый обыкновенный торгаш. Теперь вы все знаете, что я о вас думаю; совесть моя чиста, во всяком случае. (Са­дится на место с энергией, которую, к счастью, смягчает меховой коврик.)

Андершафт. Милая, ты воплощенная нравственность.

Она фыркает.

Твоя совесть чиста, и долг твой исполнен, когда ты всех обругала. Ну, Еврипид, уж поздно, и всем хочется домой. Решайтесь.

Казенс. Поймите же, старый вы дьявол...

Леди Бритомарт. Адольф!

Андершафт. Оставь его, Бидди. Продолжайте, Еврипид.

Казенс. Вы ставите передо мной ужасную дилемму. Мне нужна Барбара.

Андершафт. Как все молодые люди, вы сильно преувели­чиваете разницу между той или другой молодой жен­щиной.

Барбара. Совершенно верно, Долли.

Казенс. И, кроме того, я не желаю быть мошенником.

Андершафт (с уничтожающим презрением). Вы желаете быть добродетельным, уважать самого себя. Достиг­нуть того, что вы называете чистой совестью, Барбара — спасением, а я — снисходительностью к людям, которым повезло меньше вашего.

Казенс. Нет, поэт во мне противится всякой благонамерен­ности. Но во мне есть чувства, с которыми я считаюсь. Жалость...

Андершафт. Жалость! Пиявка, присосавшаяся к нищете.

Казенс. Ну, любовь.

Андершафт. Знаю. Вы любите порабощенных: любите вос­ставших негров, индусов, угнетенных всего мира. А япон­цев вы любите? А французов? А англичан?

Казенс. Нет. Всякий истинный англичанин терпеть не может англичан. Мы самый дурной народ на земле, и наши успехи внушают отвращение.

Андершафт. Это выводы из вашего евангелия любви?

Казенс. Неужели мне нельзя любить даже собственного тестя?

Андершафт. Кому нужна ваша любовь, милейший? По ка­кому праву вы беретесь навязывать ее мне? Вы должны меня уважать, оказывать мне почтение, иначе я вас убью! А ваша любовь? Какая дерзость!

Казенс (ухмыляясь). Я, может быть, не в состоянии скрыть свои чувства, Макиавелли.

Андершафт. Плохо парируете, Еврипид. Вы ослабели, рука у вас дрожит. Ну, пустите в ход последнее оружие. Жа­лость и любовь сломались у вас в руках, осталось еще прощение.

Казенс. Нет, прощать — это удел нищих. В этом я с вами согласен: долги нужно платить.

Андершафт. Хорошо сказано. Что же, вы мне подходите. Вспомните слова Платона.

Казенс (содрогаясь). Платона! Вы смеете цитировать мне Платона!

Андершафт. Платон говорит, мой друг, что общество нельзя спасти до тех пор, пока преподаватели греческого не начнут фабриковать порох или пока фабриканты по­роха не начнут преподавать греческий.

Казенс. О искуситель, лукавый искуситель!

Андершафт. Выбирайте же, мой милый, выбирайте.

Казенс. Может быть, Барбара не пойдет за меня, если я оши­бусь в выборе.

Барбара. Может быть.

Казенс (в отчаянии). Вы слышите?

Барбара. Отец, неужели вы никого не любите?

Андершафт. Люблю моего лучшего друга.

Леди Бритомарт. А кто это, скажи, пожалуйста?

Андершафт. Мой злейший враг. Он не позволяет мне отста­вать.

Казенс. А знаете, ведь это чудовище все-таки поэт в своем роде. Как знать, может быть, он великий человек.

Андершафт. Может быть, вы перестанете болтать и при­мете наконец решение, молодой человек?

Казенс. Но вы заставляете меня идти против собственной природы. Я ненавижу войну.

Андершафт. Ненависть — это месть труса за то, что его запугивают. Посмеете ли вы объявить войну войне? Вот и средства: мой друг, мистер Ломэкс, сидит на них.

Ломэкс (вскакивает). Ну, знаете ли! Вы ведь не хотите ска­зать, что эта штука заряжена? Сокровище мое, отойди подальше!

Сара (все так же спокойно сидит на снаряде). Если уж мне суждено взорваться, то чем больше грохота, тем лучше. Не суетитесь, Чолли.

Ломэкс (Андершафту, тоном строгого замечания). Ваша родная дочь, знаете ли!

Андершафт. Я и сам так думаю. (Казенсу.) Ну, мой друг, разрешите нам ждать вас завтра к шести часам утра?

Казенс (твердо). Ни в коем случае. Я скорее соглашусь, чтоб весь завод взорвался от собственного динамита, чем встану в пять часов утра. Мое время — самое здоро­вое и нормальное: с одиннадцати до пяти.

Андершафт. Приходите когда хотите; через неделю вы начнете вставать к шести и сидеть до тех пор, пока я вас не выгоню, беспокоясь о вашем здоровье. (Зовет.) Бол­тон! (Обращаясь к леди Бритомарт, которая встает.) Милая, оставим этих молодых людей вдвоем на ми­нутку.

Билтон выходит на крыльцо. Я хочу провести вас через цех пироксилина.

Билтон (загораживает дорогу). Сюда нельзя входить со взрывчатыми веществами, сэр.

Леди Бритомарт. Что вы хотите сказать? Намекаете на меня?

Билтон (невозмутимо). Нет, мэм. У мистера Андершафта в кармане лежат спички другого джентльмена.

Леди Бритомарт (резко). О, извините! (Входит в дверь.)

Андершафт. Совершенно верно, Билтон, совершенно вер­но. Вот, пожалуйста. (Отдает Билтону коробок со спич­ками.) Идем, Стивен. Идем, Чарлз. Ведите Сару. (Про­ходит в дверь.)

Билтон демонстративно высыпает спички в пожарное ведро.

Ломэкс. Ну, знаете ли!

Билтон невозмутимо подает ему пустой коробок.

Абсолютная чепуха! Поразительное научное невежество. (Уходит за Андершафтом.)

Сара. А против меня вы ничего не имеете, Билтон?

Билтон. Вам только нужно надеть туфли, мисс, вот и все. Они у нас там, внутри. (Входит в сарай.)

Стивен (очень серьезно, Казенсу). Подумайте, дружите Дол­ли. Подумайте, прежде чем решиться. Чувствуете ли вы себя достаточно практичным? Предприятие гигантское, ответственность огромная. Для вас вся эта масса дел бу­дет просто китайской грамотой.

Казенс. Надеюсь, это будет много легче греческого.

Стивен. Вот и все, что я должен был сказать, прежде чем предоставить вас самому себе. Пусть при важном жиз­ненном шаге на вас не влияет то, что я говорил о дурном и хорошем. Я удостоверился, что предприятие это носит высокоморальный характер и делает честь моей стране. (С чувством.) Я горжусь отцом... Я... (Не в силах про­должать, пожимает Казенсу руку и торопливо уходит в сарай, сопровождаемый Билтоном.)

Барбара и Казенс, оставшись одни, молча смотрят друг на друга.

Казенс. Барбара, я решил принять это предложение.

Барбара. Я так и думала.

Казенс. Вы понимаете, не правда ли, что я должен был ре­шать, не советуясь с вами. Если б я взвалил всю тяжесть выбора на вас, вы рано или поздно стали бы меня прези­рать за это.

Барбара. Да, я не хотела бы, чтоб вы продали свою душу столько же ради меня, сколько ради этого наследства.

Казенс. Не продажа души меня смущает: я продавал ее слишком часто, чтоб из-за этого беспокоиться. Я прода­вал ее за профессорскую должность. Продавал ее за определенный доход. Продавал, когда, боясь сесть в тюрьму как злостный неплательщик, вносил налоги на веревки для палачей, и на несправедливые войны, и на все то, что я ненавижу. Что такое все поведение человека, как не ежедневная и ежечасная продажа души в розницу? Теперь я продаю ее не за деньги, не за положение-; не за комфорт, а за власть и реальную силу.

Барбара. Вы знаете, что власти у вас не будет, у него само­го тоже нет власти.

Казенс. Знаю, я не о себе хлопочу. Я хочу власти для всего мира.

Барбара. Я тоже хочу власти для всего мира, но это должна быть власть духа.

Казенс. Я думаю, что всякая власть есть власть духа: эти пушки сами собой стрелять не станут. Я пытался добить­ся власти духа, обучая греческим вокабулам. Но мир не расшевелишь мертвым языком и мертвой цивилизацией. Людям нужна власть и не нужны вокабулы. А той властью, которая идет отсюда, может вооружиться каждый.

Барбара. Власть поджигать дома, где остались одни жен­щины, власть убивать их сыновей и взрывать на воздух мужей?

Казенс. Вы не властны творить добро, если не творите зла. Даже материнское молоко вскармливает злодеев наравне с героями. Той силой, которая взрывает людей на воздух, никогда так не злоупотребляли, как силой духа, во­ображения, поэтической и религиозной силой, которая порабощает душу человека. Как преподаватель греческо­го я давал интеллигенту оружие для борьбы с народом. Теперь я хочу дать народу оружие для борьбы с интелли­генцией. Я люблю народ. Я хочу вооружить его для борьбы с адвокатами, врачами, священниками, литерато­рами, профессорами, художниками, политическими дея­телями, которые, став у власти, проявляют больше дес­потизма и разрушительных наклонностей, чем сумасшед­шие, негодяи и самозванцы. Я хочу власти достаточно доступной, чтобы ею могли овладеть люди из народа достаточно сильной, чтобы принудить умственную оли­гархию отдать свои таланты на общую пользу.

Барбара (указывая на снаряд). Разве нет власти выше этой?

Казенс. Есть, но эта власть может уничтожить высшую, как тигр может уничтожить человека; поэтому человек дол­жен захватить сначала вот эту власть. Я понял это во время последней войны Турции с Грецией. Мой лю­бимый ученик уехал сражаться за Элладу. Моим про­щальным даром ему был не экземпляр «Республики» Платона, а револьвер и сотня андершафтовских патро­нов. Кровь каждого турка, которого он убил,— если он вообще кого-нибудь убил,— падет на мою голову так же, как и на голову Андершафта. Этот поступок пред­определил мою судьбу. Вызов вашего отца довершил де­ло. Посмею ли я объявить войну войне? Посмею. Дол­жен объявить. И объявлю. А теперь — все между нами кончено?

Барбара (тронутая тем, что он явно боится ее ответа). Глупый мальчик. Долли! Разве это возможно?

Казенс (вне себя от радости). Значит, вы... вы... вы... О, где мой барабан? (Размахивает воображаемыми палочками.)

Барбара (сердясь на его легкомыслие). Берегитесь, Долли, бе­регитесь! О, если б можно было уйти от вас, от отца и от всего этого! Если б мне крылья голубки, я улетела бы на небеса!

Казенс. И оставили бы меня?

Барбара. Да, вас и всех других своевольных и непослушных детей человеческих. Но я не могу. Я была счастлива в Армии спасения один короткий миг. Я ушла от мира в рай энтузиазма, в экстаз молитвы и спасения душ, но как только у нас вышли деньги, все свелось к Боджеру: это он спасет наших людей, он и Князь тьмы — мой папа. Андершафт и Боджер — их рука достает везде: когда мы кормим голодного, то кормим их хлебом, потому что другого хлеба нет; когда мы лечим больного, то лечим в больницах, которые учреждены ими; если мы отворачиваемся от церквей, которые построены ими, то лишь для того, чтобы преклонить колени на улице, которая вымо­щена ими же. До тех пор, пока это будет продолжаться, от них никуда не уйдешь. Игнорировать Боджера и Андершафта — значит игнорировать жизнь.

Казенс. Я думал, что вы решили игнорировать оборотную сторону жизни.

Барбара. Оборотной стороны нет — жизнь едина. Я готова вынести все дурное, что выпадет мне на долю, будь это грех или страдание. Я желала бы, чтобы вы избавились от мещанского образа мыслей, Долли.

Казенс (ахает). От мещанского... Выговор! Выговор мне! От дочери подкидыша!

Барбара. Вот почему я не принадлежу ни к какому классу, Долли: я вышла прямо из сердца народа. Если б я была мещанкой, я повернулась бы спиной к отцу и его профес­сии и мы с вами зажили бы в какой-нибудь студии, где вы читали бы журналы в одном углу, а я играла бы Шу­мана в другом; оба в высшей степени утонченные и со­вершенно бесполезные люди. Я скорее предпочла бы ме­сти это крыльцо или служить кельнершей у Боджера. Знаете, что случилось бы, если бы вы не приняли предло­жения папы?

Казенс. Хотел бы знать! .

Барбара. Я бы вас бросила и вышла замуж за того, кто принял бы это предложение. В конце концов, у моей ма­тери больше здравого смысла, чем у всех вас, вместе взятых. Я почувствовала то же, что и она, когда увидела этот город: он должен быть моим, я не буду в силах с ним расстаться никогда, никогда; только ее здесь ув­лекли дома, кухни, скатерти и посуда, а меня — человече­ские души, которые нуждаются в спасении; не слабые ду­ши в истощенных телах, проливающие слезы благодар­ности за кусок хлеба с патокой, а сытые, задиристые, чванные люди, которые умеют постоять за свое достоин­ство и за свои маленькие права и думают, что мой отец им обязан тем, что они нажили ему столько денег,— впрочем, так оно и есть. Вот где действительно нуждают­ся в спасении. Отец уже никогда не бросит мне упрека, что мои обращенные подкуплены куском хлеба. (Преобра­жается.) Я отказываюсь от подкупа хлебом. И от под­купа блаженством на небесах. Пусть божье дело творится бескорыстно, для него бог и создал нас, ибо это есть де­ло живых. Когда я умру, пусть он будет в долгу у меня, а не я у него, и я прощу его, как подобает женщине мое­го круга.

Казенс. Так, значит, дорога жизни идет через фабрику смерти?

Барбара. Да, да. Поднять ад до неба, а человека до бога, открыв источник вечного света в юдоли мрака. (Хва­тает его за руки.) Неужели вы подумали, что бодрость никогда не вернется ко мне? Поверили, что я могу быть дезертиром?.. Что я, которая вышла на перекресток, чтобы открыть свое сердце народу, и говорила с ним о самом святом и о самом важном, — что я могу вернуть­ся назад и вести светский разговор о пустяках в гости­ной? Никогда, никогда, никогда! Майор Барбара умрет сражаясь. И мой мальчик Долли со мной, и он нашел для меня настоящее место и работу. Слава тебе, боже, аллилуйя, слава тебе! (Целует Казенса.)

Казенс. Любимая, не забудь, что у меня хрупкое здоровье. Я не могу вынести столько счастья, сколько можешь ты.

Барбара. Да, нелегко любить меня, не правда ли? Но это тебе полезно. (Бежит к крыльцу и зовет, как ребенок.) Мама! Мама!

Выходит Билтон, за ним Андершафт.

Мне нужна мама.

Андершафт. Она снимает туфли. (Подходит к Казенсу.) Ну, что она сказала?

Казенс. Она воспарила на небеса.

Леди Бритомарт выходит из сарая и останавли­вается на лестнице, преграждая дорогу Саре и Ло- мэксу. Барбара по-детски цепляется за юбку матери.

Леди Бритомарт. Барбара, когда же ты приучишься к самостоятельности и будешь думать сама за себя? Мне прекрасно известно, что значит это «мама, мама!». За всем бежит ко мне!

Сара (щекочет мать и подражает велосипедному рожку). Ту-ту-ту!

Леди Бритомарт (приходит в негодование). Как ты смеешь говорить мне «ту-ту-ту», Сара? Обе вы дрянные девчонки! Что тебе, Барбара?

Барбара. Я хочу домик в поселке, чтобы жить там вместе с Долли. (Тянет за юбку.) Подите скажите, какой лучше взять.

Андершафт (Казенсу). Завтра в шесть утра, Еврипид.