Мэбэт

Рождение Мэбета

Мать начала свой рассказ.

— Признаюсь, первой тебя увидела не я. И уж совсем глупо говорить, что это были твоя мать или повитуха. Нет, первым тебя заметил Ульген, бог Верхнего мира. Бесплотные знают, что такое скука и, наверное, Ульгену она знакома больше, чем кому бы то ни было. Так же как и боги среднего мира, он обитает среди людей, но среди совсем других людей — тех, кому только предстоит родиться. Они витают в пространстве, висят над ним размытыми блеклыми тенями, потому что судьба их еще не определена. Но даже когда определиться участь, тени не проясняются, потому что суть их слаба. Такими же серыми, размытыми они падают вниз, в нечистом чуме их вытаскивают на свет, они начинают кричать и повторять своих предков на много поколений вниз. Так же они будут мучиться страстями: жадностью, виной, завистью, тоской по утраченному, нелепой любовью — всем тем, чем мучаются люди. И никто из них не найдет выхода, ни у кого не достанет сил вырваться из западни собственных слабостей. Поэтому так серо на небе, как серо и на земле. Бывало, спрашивала я:

— Что нового в небесах, Ульген?

И он отвечал мне:

— Так же как и на земле — ничего.

Потом я перестала спрашивать, поскольку слышала одно и то же. Рекой шел сквозь меня род людской и ни на одном человеке сердце мое не остановилось. Давала жизнь легко, забирала — еще легче. Жертвы их, мольбы и заклинания мне прискучили…

Но однажды сказал мне верхний бог:

— Я вижу тень, непохожую на других — я вижу все: руки, ноги, пальцы, волосы на голове, вижу рост и нездешнюю стать. Это был ты, мальчик… Сердце мое остановилось на тебе. Тогда я сказала верхнему богу:

— О, Ульген, отдай мне его.

— Это яркая тень! Помнишь ли ты, что такое яркая тень? — спросил настороженно верхний бог.

Но все же, я умолила его, заговорила сладкой речью опасения Ульгена.

— Отдай мне ее скорее, отдай прямо сейчас, чтобы никто из других бесплотных не узнал о нем, и не отправил в мир с дурной судьбой, — так я говорила верхнему богу. — Клянусь, я сохраню в тайне то, что ты сделаешь для меня.

Ульген сделал, как я просила — и ты родился. А знаешь ли ты, почему я выбрала тебя? В тебе была сила, крепкая суть, какой не было ни у кого из тех, кто пачкал своими тенями небо. Сила дается свыше, она зарождается на небесах, которые над головой Ульгена. Эти небеса недоступны людям и даже многим бесплотным. Когда-то с тех небес спускались на землю великаны и богатыри. Но чем больше давалось им силы, тем страшнее доставалась судьба. Они бились с чудовищами, а когда те были истреблены, сражались среди людей, за то или другое племя, и всегда погибали. Люди возвеличивали их, слагали им гимны, даже называли богами, но сами не становились ни лучше, ни сильнее. И тут я увидела тебя… Промедли я немного и тебе, наверное, тоже досталось бы какое-нибудь чудовище, или нашествие иноплеменных и славная смерть вместо награды. Но я не желала славной смерти. Я хотела посмотреть, как выглядит человек счастливый от рождения и до конца дней. В тебе была большая сила. Сила легко удовлетворяла всякое твое желание, и поэтому ты не страдал. Твое молодое сердце хотело славы — и ты ел славу досыта, тело требовало любви — и тут же получало ее. В конце концов, ты стал почти равнодушен к тому, из-за чего убиваются люди. Я радовалась. Боги не успели дать тебе высокое предначертание, и это сохранило тебя от преждевременной смерти и мук, ведь всякий, кто возвышается над людьми и ведет их — мученик. Почти младенцем ты научился тому, чем другие овладевают только после многих лет обучения и побоев, и тем уберегла твою детскую душу от обид, унижений и затаенной мести. Я дала тебе родиться в простой семье, чтобы твои способности молва приписывала милости богов, а не родовой славе. Той же молве я скормила твоего отца — утопила его в болоте… Ты хоть знаешь, кто был твой отец?

— Я не помню его, — сказал Мэбэт.

— Плюгавый, плешивый, низкорослый, чем-то похожий на старого Пяка. Я сама просила болотного Йенка, чтобы он забрал его к себе. А когда слава любимца божьего побежала впереди твоих нарт, родился слух, что твоя мать переспала с кем-то из бесплотных. Теперь ты понимаешь, как я любила тебя?

— Понимаю, — бессмысленно ответил божий любимец.

— Но ведь это еще не все. Стоит появиться в среднем мире новому человеку, как просыпается нечисть и требует дани. Духи, приносящие болезнь, безумие, голод, недобрую охоту, духи ужаса, мести, проклятия — все они требовали тебя. Они выли, вопили, извивались в нетерпении отведать от тела твоего, и от твоей души. Но я не подпускала их к тебе: и когда уже не могла сдержать их голод — откупалась от них. Знаешь, чем я откупалась? Твоими детьми, кости которых ты хоронил в дуплах деревьев, врагами, которых ты побеждал, твоими родичами, которые болели и умирали… Я говорила им: ешьте, грызите, жрите то, что около Мэбэта, но самого Мэбэта не трогайте. Потому что я ждала… Ты знаешь чего я ждала? Нет, ты даже не догадываешься…

В конце концов, я откупилась от них твоим сыном, Хадко. Мой Старик разорвал ему спину, а потом дал убить себя — и это был последний мой шаг. Но и после этого ты так и не понял, чего я ждала от тебя — я ждала благодарности. Ибо жертва, принесенная тобой, была бы для меня сладким благоуханием, а не тем прогорклым дымом, которым ублажал меня этот серый род. Ты один стоил их всех, на тебе остановилось сердце Матери. И ты не понял этого, не захотел понять. Ты входил в нечистый чум, ты не вспомнил меня даже шерстинкой от той добычи, что шла к тебе. Ни разу ты не бросал рукавицы под ноги жене, ни разу не испытал стыда и позора, потому что удача тенью шла за тобой. Но ты все приписал себе, своей силе и тем огорчил Мать, неблагодарный мальчик…

— Разве силу мою дала мне ты, а не высшее небо? — с осторожной дерзостью сказал Мэбэт.

Вода всколыхнулась и побагровела:

— Что твоя сила, щенок, без моей помощи? Богатырей сжирали болезни, превращая их в мешок костей. Бильгет, выходивший один против целого войска, сам подставил свое сердце под стрелы врага — потому что измучилось сердце… И ты бы сгнил, как трава. Потому что сила человека — пустой ветер. Моему Старику было бы так же легко убить тебя, как ты убил его. Но все было по моей воле и вот теперь ты стоишь передо мной. Твой сын погиб и мне больше нечем откупаться от духов — слышишь, как воют они, как они голодны по тебе, послушай!

Мать замолчала, и сосны перестали шуметь, и даже легкий плеск воды исчез. В тишине услышал Мэбэт протяжный, почти жалобный звук — будто старая собака, выброшенная хозяином, скулит от голода и жалости к себе. Звук длился, плавал в его ушах, становился тяжелее, и скоро от этой тяжести стало черно в глазах Мэбэта, будто огромный валун возник в его голове, раскаляясь и разрывая ее изнутри.

Обхватив голову руками он рухнул на колени, повалился навзничь, и сил его хватило только прохрипеть: «Хватит…».

Вдруг стихло все, исчезли тьма в глазах и тяжесть в голове.

Мать и Старик молчали. Мэбэт поднялся и принялся отряхивать одежду, будто лежал на палых иглах и листве — хотя ни листвы, ни игл не было.

— Это эхо, — сказал Старик, — только эхо голосов…

Мэбэт молчал.

Еще раз спросила Мать:

— Так ты просишься обратно, в мир?

— Да, — ответил за него Старик, — он хочет обратно. И просит много…

— Избалованный мальчик, — вздохнула вода, сделавшись бледно-лиловой. — Сколько же ты просишь? Трех дней — чтобы добраться до своего становища и умереть дома тебе хватит?

— Он просит много, — повторил Старик. — Он хочет дожить до того дня, когда его внук…

— Внук… — эхом произнесла Мать.

— Когда его внук сможет повторить семь шагов своего отца и делать все, что положено взрослому мужчине.

— Внук, — вновь произнесла вода. — Светлоглазый Сэвсэр, мой подарок тебе…

Напевный голос вдруг налился тяжестью.

— Мой последний подарок тебе, мое последнее послание тебе. Тебе — на ком остановилось мое сердце! Я послала его, чтобы разбудить твою неблагодарную душу, но она так и не проснулась. Ты чтил богом себя, и принял внука за свое божественное продолжение. А ты человек, всего лишь человек, развлечение духов и сладкая пища червей — ты и здесь не вспомнил обо мне!

Мэбэт упал на колени.

— Клянусь, я принесу тебе жертву, самую великую и щедрую жертву, я воздам тебе за все, что ты сделала для меня.

Слова его были наполнены настоящим, прежде неведомым ему, страхом.

— Теперь ты говоришь совсем как человек, — сказала Мать и Мэбэт растерялся, пытаясь понять, что в этом голосе — печаль, или тожество сильного над бессильным.

В опустевшей душе искал Мэбэт остаток силы, чтобы заговорить вновь. Он молчал, стоя на коленях. Молчала Мать, молчал Старик.

Наконец, слово созрело в душе Мэбэта — чужое, незнакомое — горячим паром вышло из него слово поклонения.

— О Великая… великая, о безначальная, о бесконечная… всевластная, всеблагая… милосердная… Мать утра… Мать живых…

Мэбэт говорил — и образ женщины все явственнее проступал в просветлевших водах.

— Прости, я не умею молиться, некому было научить меня этим словам. Мать ушла, когда я был совсем молод. Кто бы мог сказать мне, что все от тебя? Что всем я обязан тебе?..

— Не лги. Этому не надо учиться — ведь ты уже молишься. Только гордость не давала тебе произнести эти слова раньше. Твоя мать, как могла, благодарила богов за тебя, мальчик, и ты видел это. Она не знала, кого именно благодарить, поэтому молилась всем бесплотным — и добрым, и злым, и мне в их числе. Твоя мать, простая женщина, не знала заклинаний, волшебных плясок и тайной мудрости. Но она была благодарна, пойми, благодарна… Знай: из всех молитв, первой на небеса приходит молитва благодарения. А люди вспоминают о богах, когда им плохо: они падают на колени, как упал ты, и просят отогнать горе… Люди неблагодарны, а ты более всех. Скажи, хоть раз благодарность грела свое сердце?

Мэбэт склонился еще ниже. Всю жизнь он был благодарен только самому себе — это была единственная правда.

— Я знаю, почему ты молчишь, — сказала Мать. — Твоей души не коснулось ни одно из страданий. Я сама захотела так. Трудно ждать от человека благодарности, если он не знает несчастья. В тот час, когда мое сердце остановилось на тебе, я не думала о том, что и ты всего лишь человек. Видишь, и боги ошибаются. Ты был предназначен тем из небесных, кто дает высокую судьбу — я украла тебя у них. Я не знаю, сохранил ли Ульген свое обещание не говорить о тебе никому из тех, кто живет над его небесами. Сейчас это не так уж важно: ты еще не умер, но тебя уже нет в среднем мире. И поверь мне, мальчик, лучше бы тебе не возвращаться…

Мэбэт почувствовал — что-то жжет его глаза. Он закрыл лицо руками и горячая вода засочилось сквозь стиснутые пальцы.

— Это слезы, — печально сказала Мать. — Теперь ты совсем как человек, как все люди.

— Старик дал мне жизни…

Едва заметно вода подернулась алым — это был признак недоумения и предвестие гнева. Опережая Мать, Старик заговорил сам:

— Да, это так… Я дал ему жизни, одиннадцать лет, ровно столько, сколько нужно, чтобы Сэвсэр принял семью Мэбэта, имел силы охранять спокойную старость своих близких и мог продолжить род. Не торопи гнев.

Вдруг увидел Мэбэт, как сползла седая медвежья шкура, и показался тот обезножевший старик, которого встретил он тридцать пять лет назад на медвежьем празднике. Нарты, устланные шкурами, стояли рядом.

— Я ведь говорил тебе, малый, что нет такого сердца, которое не сломалось бы. Помоги-ка мне забраться…

Исчез старик, исчезли нарты, снова возник перед Мэбэтом седой медведь.

— Ты сама велела позвать его, — сказал он Матери. — Мэбэт, покажи жизнь, которую я тебе дал.

Любимец божий достал связку из-за ворота малицы. Тут же дощечки заиграли на огромном когте Старика.

— Люди и так говорят, что боги несправедливы: к одним жестоки, другим благоволят, — сказал медведь. — Закончим охоту, раз начали. Будем справедливы.

— Что ты наделал, — тихо, без гнева сказала Мать. — Что ты натворил? Ты ведь знаешь, что ждет его?

— Знаю.

Старик грузно повернулся к Мэбэту, сел по-собачьи, совсем так, как в тот день, когда он вышел из берлоги и ждал смерти. Прошло немного времени, и он заговорил вновь.

— Люди уподобляют мир своим жилищам. Но мир — не чум, в который можно войти и выйти, откидывая один и тот же полог. Тебя привела сюда твоя тень, ты шел в святилище, следуя за ней. Вернуться тем же путем ты не сможешь. Вот это, — связка вздрогнула на когте Старика, — тебе предстоит пронести через одиннадцать чумов. На самом деле они совсем не похожи на жилища людей. Они невидимы. Ты встанешь на лыжи, рядом будет бежать твой пес, и тебе будет казаться, что ты идешь все по той же земле, по которой ходил всегда. Но это другая земля, и даже совсем не земля. Тебе предстоит пройти одиннадцать пространств, которые есть граница между миром людей и миром богов. Их называют чумами искупления. Там обитают дела людей, злые и добрые, за которые человек не успел получить воздаяния, пока дышал и ходил по земле. Неотплаченное добро и зло живут в тех чумах. Знай об этом. Зло или добро совершал ты, Мэбэт, про то пусть люди судят. Но ты, прозван любимцем божьим только потому, что мы хранили тебя.

— Если захочешь вернуться, — продолжила Мать, — тебе предстоит великая война, ибо выкуп кончился. Мы уже не в силах откупаться от оголодавших духов. Слышишь? Это они воют, предвкушая пир. Воют рэкэны — духи горя, повсюду они бежали за твоими нартами, шли за тобой по кочевьям, но так и не насладились тобой. Рыдают койи, приносящие болезни, проклиная твое здоровое тело, плачут навьи, стенают духи мщения — все, кто должен был коснуться тебя и не коснулся. Твоя дорога к людям лежит через их угодья и в этом пути меня уже не будет с тобой. Подумай, мальчик…

— Ты прокляла меня? — спросил Мэбэт.

— Нет. Я и сейчас люблю тебя и не хочу, чтобы ты страдал. Если бы ты захотел уйти из мира сейчас, без этих мучений, мне было бы спокойнее. Ведь ты был избран мною. Но человек умирает, рано или поздно это должно было произойти и с тобой. Так повелось от сотворения мира, и даже я не в силах что-либо здесь изменить. Поэтому не думай, что боги всесильны.

— Тебя ждет великая война, — Старик повторил слова Матери, — самая великая и тяжкая из всех войн — за самого себя. С тобой только твое оружие, твой пес, и ты сам. Твоя удача уже не будет незаходящим летним солнцем, и победа в руках случая. Подумай, Мэбэт, прежде чем решиться на эту войну…

Говорят, что камень счастливее дерева, дерево счастливее зверя, а человек несчастнее всех их и лучше бы ему не родиться. Но Мэбэт родился и, прожив век любимца божьего, выбирал жизнь человека — ведь он уже был человек до последней души и каждую из этих душ пронизывал, жег непокой за себя самого и за тех, кто с ним.

— Когда присылают оленя с меткой, отказываться некрасиво и прятаться глупо, — сказал Мэбэт. — Благодарю вас, великие, за милость и щедрость. Я выбираю войну.

Он поклонился до земли Матери и Старику. Но Мать уже исчезла — на том месте, где стеной волновались воды, плотно, будто сросшись, стояли ряды сосен, ущельем уходивших в сумрачную бесконечность. Лишь голос Матери остался и произнес…

— Не думай, что боги всесильны. Прощай, мальчик…

Мэбэт поднял пальму, и колчан с белоперыми стрелами заправил за спину. Войпель, все время бывший поодаль, подошел и лег у ног хозяина.

Старик обернулся.

— Пошли, я провожу тебя.

Он надел ремень с дощечками себе на шею, тяжело поднялся, встал на четыре лапы и пошел вперед, вдоль сосен. Седая шкура перекатывалась на огромном старом теле.

Они шли втроем по сосновому сумраку и молчали, только снег лунного цвета что-то шептал под их шагами.

Ряды сосен сужались, и скоро не стало места, чтобы троим идти рядом. Старик остановился, отдал Мэбэту одиннадцать лет его жизни.

— Ты, наверное, слышал, как люди говорят друг другу, желая зла: «Чтоб котцы твои опустели, чтоб ты пропал на Тропе Громов».

— Мне так не говорили, но я слышал…

— Этой тропой вы и пойдете — ты и твой пес. Постарайся не сбиться с нее, иначе пропадешь. Тогда не отыщут тебя ни в том мире, ни в этом.

— Я не собьюсь.

— Не говори так. То, что предстоит, будет слишком трудным для тебя. И, если говорить правду, я не уверен, что все это, — Старик тронул когтем связку в руках Мэбэта, — все это ты донесешь в целости. Бывают войны, в которых ни сила, ни ум, ни смелость не приведут к победе. Тогда ты можешь откупиться — вот этим. Пусть не одиннадцать, а девять или семь… Пусть даже один год — для тебя это будет лучше, чем совсем ничего. Взвешивай свои силы, будь лучше хитрым, чем гордым.

Старик повернулся, чтобы уйти.

— Хотя там, — он показал лапой в темноту, которой замыкалось ущелье, — там у тебя захотят отобрать все. Все, что мы дали тебе. Помни об этом.

Только исчез Старик, упругий луч серебряного света ударил в лицо Мэбэта. Там, откуда бил свет, заканчивалось сосновое ущелье, и начиналась Тропа Громов с невидимыми чумами по пути.