Мэбэт

Три волчьих чума

Из белой пелены возникла стая серых призраков и бежала вдали мерным неторопливым бегом, не приближаясь к человеку и псу.

— Кто они? — спросил Мэбэт.

— Не знаю, — ответил Войпель. — Вижу только — волки. Или похожи на волков.

Останавливался Мэбэт — останавливалась стая. Шли — и стая шла. От непрерывной ходьбы тяжестью налились ноги любимца божьего. Он давно потерял счет времени своего пути, потому что не было на Тропе дня и ночи, восхода и заката, солнца, луны, звезд и небесных мерцаний…

Зрела в Мэбэте тревога. Весь путь держал он пальму наготове и Войпель не отрывал глаз от врага, но враг не нападал. Тревога эта мутила Мэбэта больше, чем усталость. Поначалу терпеть помогала надежда на нечаянную удачу — дойти до пределов чума, ничего не утратив и не вступая в схватку. Но пределов не было, и тревога тяжелела. Мэбэт остановился и спросил у Войпеля:

— Ты видишь, где кончается этот чум?

Войпель помедлил и ответил со вздохом:

— Он уже кончился.

— Почему же ты не сказал мне?

— Прости, хозяин, — Войпель опять вздохнул виновато. — Граница была такой незаметной, что я решил будто мне померещилось. Или от ходьбы устал, или старый стал — выгонять пора… Но теперь понимаю: граница была, мы ее прошли и теперь в другом чуме. Что это за чум — не знаю, и духи эти мне незнакомы.

— Почему они не нападают? — спросил Мэбэт.

— По виду они волки, и охота у них волчья. Рысь, спрятавшись в ветвях, прыгает на добычу и убивает быстро. Медведь ударом лапы перешибает хребет. Но волки, коль добыча велика для каждого из стаи, гонят ее небыстрым бегом до тех пор, пока от усталости не задрожат ее ноги. Сам это знаешь… Увидит стая — сохатый совсем ослаб и не может копыто поднять, чтобы ударить — тогда нападают и растаскивают на куски. Верно, того же часа ждут и эти духи. Они не нападут, пока видят, что ноги наши хоть и небыстрые, но твердые. Ты — большая добыча для них.

— Тогда мы сами нападем, — решительно сказал Мэбэт.

— Не стоило бы этого делать, — проговорил пес, но хозяин его будто не слышал. Подняв оружие, он шел туда, где расплылось серое пятно. Тяжело и покорно Войпель побежал за Мэбэтом.

Ярость зажглась и распалила сердце любимца божьего, он двигался все быстрее, перешел на бег и скоро уже различал Мэбэт очертания острых морд — только были они короче, чем у земных волков.

Войпель и Мэбэт приближались все быстрее — и вдруг в стае прекратилось движение. Серое пятно замерло, покрылось множеством торчащих, настороженных ушей. Когда человек и пес подошли совсем близко — казалось, можно метнуть пальму и попасть — волки поднялась и, не спеша, затрусили вдаль. От этого бегства воспрянул Мэбэт, забыл об усталости.

— Они убегают, они боятся — догоним!

— Не стоило бы… — прохрипел Войпель, но хозяин опять не услышал его.

Так и не догнал Мэбэт серое пятно: видел перед собой — и не догнал. Устал, сел на снег — и тут же остановилась и села стая, оставаясь в прежнем отдалении.

— Пойдем обратно, хозяин, — сказал Войпель, — мы слишком удалились от Тропы. Нам не догнать этих духов. Чует мой нос — нам не уйти от них. Пойдем искать границу.

— Правда твоя, — согласился Мэбэт. — Пойдем искать… Пусть чего-нибудь случится. Так будет лучше.

— Так будет легче.

— Твоя правда…

То была не одна стая, а три — духов Тоски, Отчаянья и Страха.

Каждая из них обитала в своем чуме, но все их невидимые жилища слились как бы в одно пространство, разделенное едва заметными границами, ибо тоска, отчаянье и страх всегда рядом. Они рождают друг друга, вырастают друг из друга и походят друг на друга, как волк на волка. Они живут и охотятся по-волчьи: одних заманивают в западни, других берут на измор. Всякому человеку известна их охота — стаей духи ведут человека от времени, когда едва начнет крепнуть его разум, до самой могилы: гонят его, и, если обессилит человек, разрывают на куски.

Никто не знает, откуда взялись эти духи и лишь немногим людям выпадает счастье ни разу не встретиться с ними. К любимцу божьему за все время его земной жизни стая не приблизилась ни разу и теперь хотела получить свое. Плоти и жизни Мэбэта хотела стая.

Но здесь на Тропе человек и пес видели в них только волков, и ждали от стаи духов того же, чего ждут от стаи земной.

Духи трех волчьих чумов сломили Мэбэта. Когда невыносим стал бег, ноги одеревенели и уже едва держали тело любимца божьего, стая остановилась и взвыла. Этот вой вытягивал душу из Мэбэта, будто через полый стебель, высасывал из него кровь. Таял Мэбэт, как снег под солнцем, убывал, как убывает вода в дырявом туесе, корчился, гнулся, оседал, как оседает и валится тело из которого вынули кости…

Ни ярости, ни злости, ни прежней надежды в нем не осталось, и сил поднять пальму уже не было. Упал Мэбэт — и уже не думал о Тропе, семье, о подаренной жизни, ни о чем не думал, ничего не видел и не чувствовал, кроме своего страдания. Хотелось ему выть так же, как воет стая. Он пробовал закричать, но ослабшая грудь выталкивала из горла сухой, неслышимый звук. Язык сделался сухой колотушкой, корча пошла по телу и рука сама вырвала из-за ворота связку подаренных годов и швырнула на снег.

Как только рассталась рука со связкой — прекратился вой.

Боль не ушла из Мэбэта, но в нем появилась сила, чтобы встать и идти. Он встал и пошел, как полумертвый, сам не зная куда. Войпель подхватил связку, чтобы вернуть хозяину, но только коснулись подаренные годы руки Мэбэта — снова поднялся вой и снова упал любимец божий.

Пес пробовал засунуть связку под ворот малицы, но Мэбэт отбивался, как мог, извивался гадом, лицом буровил снег и рот его исторгал безголосый крик:

— Убери их, пес… убери проклятое дерево… не подходи, пес, будь ты проклят, не подходи с этим деревом…

Подаренные годы стали мучением для Мэбэта, как сама жизнь есть мучение для того, кого изъела тоска, истерзал страх и придавило отчаяние.

Мэбэт уже не кричал — он лежал на снегу и не хотел вставать. И тут три волка отделились от стаи и побежали к нему.

— Они идут за подаренной жизнью, — догадался Войпель и поддел связку зубами. — Пусть попробуют взять. На земле я рвал волков, буду рвать и здесь.

— Послушай, пес, — сказал Мэбэт, — если ты не отдашь им связку, я прокляну тебя. Нет для собаки ничего хуже, чем проклятие человека. Но даже если ты будешь биться и вернешь мне эти деревяшки, я не приму их у тебя. Я умру, ты умрешь, все умрут — мне все равно. Это ненужный бой. Он ничего не стоит. Поверь мне…

Войпель видел, что хозяин его говорит правду и не стал спорить с ним: глупо спасать от смерти того, кому жизнь — мучение. Он отошел немного вперед положил связку на снег, вернулся к Мэбэту и сел подле него — ждал, когда посланцы стаи подберут свою добычу.

Три духа на длинных упругих лапах подбежали к связке, подняли ее и вернулись к стае. Они даже не взглянули на Мэбэта, будто подобрали его подаренные годы как свою законную вещь, оброненную по дороге.

— Спать буду, — сказал Мэбэт, — только спать. И ты спи.

Войпель лег в ногах хозяина.

Спал Мэбэт долго и, может, не проснулся бы совсем — но почувствовал, как чья-то рука несильно и настойчиво трясет его плечо. С трудом открыл глаза любимец божий и первое, что увидел он — раскрытую ладонь, державшую ремешок со связкой подаренных лет. Увидев руку, вздрогнул Мэбэт. Он не видел, чья это рука; выходила она как бы из пустоты, в которой едва угадывались размытые очертания человека в малице.

— Возьми, — сказал голос. — Ты потерял — я подобрал. Не теряй больше…

Снова вздрогнуло сердце Мэбэта. Он протянул руку, чтобы взять связку, но пальцы не слушались и подаренные годы поползли с ладони, падали в снег, тонким стуком ударяясь друг о друга. Так и лежала связка на снегу.

Вдруг понял Мэбэт, что касаясь заветных дощечек, он не чувствует боли и воя не слышит.

— Кто ты?

— Дух…

Помолчав немного, собеседник вновь заговорил, будто предчувствуя вопрос.

— Этих зверей я давно знаю, они сами отдали мне твои подаренные годы.

— Ты приказал им? Разве ты можешь им приказывать?

— Нет. Но еще там, в мире, я много испытал от них, много бился с ними и победил. Или почти победил. Они это помнят и даже боятся меня.

— Разве есть человек, который может их победить?

— Не знаю… Наверное, есть. Что же касается меня, то я вовремя умер и если бы не тот медведь, они одолели бы меня, в каком-нибудь другом бою. Своевременная смерть — доброе дело: даже если она приходит к молодому, жизнь не кажется обидно короткой. Вы, живые, это плохо понимаете или совсем не понимаете.

Сердце бешено заколотилось в груди Мэбэта.

— Кто ты? — закричал он.

— Я Хадко, твой сын… Ты вряд ли узнал бы меня сам. Облик мой еще неясен, потому что умер я не так давно. Но, я думаю, когда мы вновь встретимся за пределами земли, ты легко узнаешь меня. А сейчас еще не время. Здравствуй, отец.

Настолько поражен был любимец божий, что не ответил на приветствие сына. Хадко не попрекнул его.

После долгого молчания, опомнился Мэбэт и сказал:

— Сын, я убил того медведя, я отомстил за…

Человек Пурги оборвал его тихо.

— Не рассказывай, я знаю. Скажи мне лучше — здоров ли мой сын? Здорова ли моя мать? Жена моя здорова ли?

— Они все живы и здоровы. Они тоскуют по тебе.

— Не надо тосковать. Пусть не тоскуют обо мне, здесь я не терплю никакого зла. Скажи им об этом, когда вернешься.

Горло Мэбэта немело от подступавших слез.

— Скажу… Если смогу дойти. Эти чумы — очень тяжкие. Они — расплата за мою жизнь…

— Не вини себя, — сказал Хадко, голос его был спокоен. — Каждый человек платит за свою жизнь — после смерти, или еще там, на земле.

— Ты — заплатил? — спросил Мэбэт.

— Наверное, да. Хотя я не знаю, что будет со мной дальше. Участь моя там, — рука Хадко показала вверх, — еще не решена. Слишком мало времени прошло. Но я вижу подарок бесплотных в том, что они забрали мою жизнь в пору счастья. У меня родился сын, у меня была красивая жена и добрая охота. Любовь моя, родившись злой, очистилась от зла. Я пресек вражду с людьми и установил с ними добрый мир. Разве этого мало человеку? Даже того, последнего медведя я шел добывать, чтобы стать еще счастливее. Пожалуй, это было слишком… Правда, одно смущало мою душу. Не знаю, чьей волей — а, несомненно, это была благая воля — я поборол тот страх, который шел за мной от самой утробы. Это страх перед тобой. Я уже не боялся и не впадал в немоту при виде тебя, но все же знал, что столкнусь с тобой неизбежно. Пусть не сейчас, много позже, когда вырастет мой сын и твой внук, которого ты намеревался сделать своим наследником, вместо меня. Я догадывался об этом…

— Твоя догадка — правда, — горестно сказал Мэбэт.

Хадко продолжал, будто не слышал:

— Однако, хвала тем бесплотным, которые послали мне своевременную смерть и тем избавили от брани с родным отцом.

— Ты бы поднял на меня оружие?

— Оспаривать первородство у собственного сына, поднимая оружие на собственного отца — вряд ли может быть что-то ужаснее подобной участи. Всякий, кто сказал бы, что знает, как разрешить такую участь — глуп. Разума моего хватило, чтобы не разгадывать эту загадку прежде, чем придет ее час. Время давало мне передышку, и я думал о другом, хотя знал, что ты не забываешь и не прощаешь обиды. Одно лишь скажу тебе: я бы сделал все, чтобы остаться жить, даже если бы ты захотел моей смерти. Но, как видишь, боги решили иначе — и потому незачем нам говорить об этом.

— Сможешь ли ты простить меня, сын?

— Ты не нуждаешься в моем прощении.

Мэбэт склонил голову, в груди его появилась боль, будто вновь вернулась стая и завыла.

— Нет, ты не можешь, — проговорил он обреченно, — не можешь простить меня.

— Поверь мне, отец, не от зла, не от старой обиды мой голос говорит эти слова. Зло и обиды остались там, и уже не вернутся больше. Ни камню, ни дереву, ни птице, ни зверю нет нужды в прощении — в нем нуждается только человек. Он дальше всех от истины, он один знает, что такое страдание. Он один жаждет прощения и оправдания. Но ты не человек, как все люди — это ясно, как солнце. Не твоя воля сделала тебя таким, каким ты был, ведь быть таким как ты выше сил человека. Если кому и нужно прощение, так это тому, кто сделал тебя любимцем божьим.

— Я знаю. Я расскажу тебе…

— Не надо. Это ничего не изменит. Береги силы, отец, не размышляй о ненужном. Теперь, когда ты стал человеком, как все люди, ты не сделал ничего дурного. Ты страдаешь сейчас, и впереди тебя ждет много страданий. Я знаю, каждая из этих дощечек — год твоей жизни в мире. Ты сам согласился страдать, чтобы мой сын, светлоглазый Сэвсэр, моя мать и моя жена не ели сиротского куска, чтобы людская злоба не обглодала их души. Поэтому тебе не нужно мое прощение. Что бы ты ни сделал — ты уже прощен. Только иди, прошу тебя, не сворачивая с Тропы. Собери все силы, какие есть в тебе, и каких нет — только иди. Ты, Войпель, брат мой, верный товарищ, помощник и слуга, помоги своему хозяину, чем можешь, и чем не можешь — помоги… Поднимайся, Мэбэт, тебе пора. Я чувствую, скоро меня позовут и прежде, чем я услышу голос с высшего неба, хочу видеть, что ты идешь. Тогда сердце мое будет покойно и радостно.

Мэбэт поднялся, взял пальму и связку подаренных лет. Он твердо стоял на ногах и чувствовал, что в тело его влили новую душу.

— Иди, — повторил Хадко.

— Мы еще увидимся, сын?

— Не нам решать.

Вдруг показалось Мэбэту, что образ умершего сына прояснился на мгновение и будто улыбнулся сын.

— Пусть у меня не такие, как у тебя глаза и скулы широки, но, думаю, не ты один любимец божий, — сказал Хадко. — Прощай.

— Подожди, — крикнул Мэбэт, — не уходи. Я обещаю выдержать все на что хватит моих сил, и на что не хватит — тоже выдержу. Скажи мне только… Правда ли, что с каждым человеком рождается мера его страданий? И, если правда, то кем придумано такое зло?

Дух Хадко расплывался в воздухе, становился плоским и колыхался волнами, будто скорбный флаг войны под тяжелым ветром.

— Будь я последним из живших на земле людей, наверное, боги открыли бы мне истину, — сказал он. — Я не последний, и не знаю, но верю что в конце времен — а может быть и раньше — эта истина откроется нам. А сейчас главное — идти. Иди, отец. Не трать сил на преждевременные размышления. Береги себя.

Сказав это, дух Хадко исчез.