Меч и корона

Глава седьмая

Опасности я не замечала, но вдруг где-то споткнулась и оказалась на скользком склоне, который грозил увлечь меня в разверзшуюся бездну. Во всем виновата я сама. Если бы все мои мысли не были так поглощены потерей ребенка и невниманием Людовика, я бы ни за что не забыла об Аэлите. Да и какое зло могло приключиться с нею в Пуатье, где все ее знали и любили? Вообще-то мне бы следовало помнить, что она — натура чересчур страстная, до самозабвения. Но если уж говорить по справедливости, я даже и представить себе не могла, каковы окажутся последствия той свободы, какой она пользовалась в Пуатье.

В Париж она возвратилась, сияя от счастья; давно ее такой не видела.

— Аэлита! — Мы крепко обнялись. — Я скучала по тебе…

— Прости меня, Элеонора. Мне следовало находиться здесь.

— А что ты такого натворила? — Я присмотрелась к ней внимательнее, с проснувшимися внезапно подозрениями. — Что-то ты выглядишь не в меру довольной.

— Ах, Элеонора! Я влюблена.

— И кто же из трубадуров на этот раз?

Я рассмеялась, почувствовав, что на душе стало немного легче.

— Никто. — Ее лицо стало очень серьезным и непривычно взрослым. — Я влюблена в Рауля де Вермандуа. Я желаю его. Хочу стать его женой, и, Бог свидетель, он тоже стремится ко мне. Ты нам поможешь?

Рауль де Вермандуа! Тот мужчина, на которого Аэлита положила глаз еще на моем брачном пиру. Граф Рауль, сенешаль Франции, у жены которого такие влиятельные родственники. Аэлиту пора было выдавать замуж, я давно ей об этом говорила, однако она тогда и слушать ничего не захотела. А отчего? Оттого, что мечтала о Рауле де Вермандуа. А почему она осталась в Пуатье? Да чтобы быть с ним рядом: Людовик приказал ему остаться там, за всем наблюдать и душить в зародыше любой возможный мятеж.

Сейчас Аэлита говорила требовательно, а пальцы ее крепко сжали мою руку:

— Я люблю Рауля Вермандуа.

Такие простые слова, но они стали началом таких страшных бед, каких я и вообразить себе не могла. Не могла даже подумать, что именно Аэлита невольно причинит мне столько горя. Я ведь хотела как лучше. Я только стремилась к тому, чтобы она была счастлива, чтобы достигла в этой жизни того, чего мне не удалось, чтобы рядом с ней был мужчина любимый и любящий. Я не предвидела тогда, какие несчастья это навлечет на нее, на Людовика, на меня. Почему не предвидела? Да потому, что никто тогда не был в состоянии этого предугадать.

— Расскажи мне все, — попросила я.

И она рассказала, с сияющими глазами, не в силах усидеть на месте, а в каждом слове так и бурлила неистовая страсть. Все произошло, как я уже и сама догадалась, в Пуату. В конце лета, когда стояли ясные погожие дни, самое подходящее время для охоты, когда нет никаких забот, а до вечера далеко. В эти дни все и решилось. Аэлита и граф Рауль, почувствовав, что на них не устремлено слишком много заинтересованных пристальных взглядов, перестали притворяться, будто их не влечет друг к другу какая-то неведомая сила.

Я привела ей все возможные доводы. В подобную связь она не может вступить с завязанными глазами.

— Он женат, Аэлита.

— Знаю.

— А у его жены очень влиятельные родственники. И у графа есть дети.

— И это я знаю.

— Да ведь он по возрасту тебе в дедушки годится!

— Он меня любит. И он гораздо больше мужчина, нежели Людовик!

Это было верно. Я вздохнула.

— А отчего ты так уверена, что он не влюблен в твое приданое сильнее, чем в твою душу и тело?

Аэлита была женщиной богатой, желанной невестой для любого, ибо ей принадлежали обширные имения в Нормандии и в Бургундии. Глупец был бы Вермандуа, если бы не видел, какую выгоду сулит брак с Аэлитой.

— Ему очень нравятся и моя душа, и тело.

Она зарделась.

Вот, значит, как. Я постаралась не показать, насколько потрясло меня то, чем сестренка занималась в Пуату.

— Ты с ним спала?

— Да уж чаще, чем ты с Людовиком! — ответила она язвительно, с чрезмерной, на мой взгляд, проницательностью. — Во всяком случае, когда Рауль смотрит на меня, то видно, что он желает меня как женщину, а не поклоняется, словно Мадонне.

— Аэлита!

— Но это же правда!

Возможно, и правда, только признавать ее мне вовсе не хотелось.

— Ну, пожалуйста, Элеонора, — гнула свою линию Аэлита, целиком поглощенная собственными заботами, — поговори с Людовиком. Заручись его поддержкой.

— Граф женат, Аэлита.

Мне казалось, что я забиваю последний гвоздь в гроб, где будет отныне покоиться любовь Аэлиты.

— Так Рауль разведется со своей женой! — воскликнула она нетерпеливо, совсем по-детски, хоть и старалась изображать из себя взрослую. — Если его поддержит Людовик, отчего бы ему и не обрести свободу? А церковь даст свое согласие.

— Ты в этом так уверена, Эли?

— Уверена. Рауль вернулся в Париж вместе со мной. Я люблю его. — Она вея просто светилась от счастья. — Или ты хочешь лишить меня права на любовь только потому, что тебе самой ее, считай, не досталось?

О таких вещах я до тех пор ни с кем не говорила, даже с сестрой. Разве может гордая женщина признать, что мужчина, за которого она вышла замуж, почти не переносит близости с нею? Но сколь справедливо ее обвинение. Зависть! Удар попал точно в цель, под дых, и мне стало совестно. Как я могла отказать сестре в своем благословении? Пообещала ей разведать, как отнесется к этому Людовик, но вскоре выяснилось, что в том не было нужды. Граф Рауль сам изложил это дело Людовику за кружкой пива. Король урвал время от своего ежедневного общения со Всевышним, явился ко мне и стал жаловаться на легкомыслие моей сестры и ее сомнительные нравственные устои.

— Незачем и говорить, что я всего этого не одобряю, — заявил он, сжав лежавшую на колене руку в кулак и хмуро глядя на меня.

— Отчего же? — Я заканчивала свой туалет и выбирала из шкатулки подходящие украшения. — Они ведь любят друг друга.

— Это мне и Вермандуа говорит. Он угрожает бросить жену с детьми и уехать с Аэлитой куда-нибудь подальше, понравится мне это или нет.

— И что же вы собираетесь со всем этим делать, Людовик?

Для меня вдруг стало очень важно добиться для Аэлиты возможности счастья. И если искать виноватых в том, что последовало дальше, то я не могу утверждать, будто совершенно ни в чем не повинна. Ибо я наблюдала Аэлиту и Рауля, когда они были вместе, на людях, и дивилась той скрытой страсти, которая связывала их. Возможно, Рауль был стареющим волком, но при этом он оставался волком, могучим и полным жизни. А то неистовое влечение, какое вспыхивало в их встретившихся взглядах, повергало меня в дрожь. Неизменно учтивый и почтительный, граф Рауль лишь слегка касался руки Аэлиты, но в голосе его сквозила такая нежность, он бросал на нее такие пламенные взгляды, что весь двор ясно видел его чувства. Да, они и вправду любили друг друга.

А что оставалось у меня?

Ничего. Сколько прошло времени с тех пор, как Людовик в последний раз прикасался ко мне? Желания сжигали меня. И в сердце моем, и на ложе была пустыня, голая, без единого ростка, и помочь себе я была не в силах. Я едва удерживалась от рыданий, напоминая себе, что герцогине Аквитанской слезы не к лицу. Эти двое взялись за дело, чтобы добиться своего, а я могу хотя бы сделать то, что не во власти Аэлиты. Получит она столь желанный ей брак, получит своего любимого. Все, что нужно для этого сделать мне — открыть Людовику глаза на то, какие выгоды это принесет ему и всей Франции.

На лбу у Людовика собрались морщины, как всегда в минуты тревоги и неуверенности.

— Рауль утверждает, что первый брак его противоречит закону. Он и его жена приходятся друг другу четвероюродными братом и сестрой, а никакого специального разрешения на венчание они не испрашивали. Поэтому он мог бы потребовать признания такого брака недействительным.

— Это мне известно.

Церковные законы относительно кровосмешения были сущей трясиной, которая засасывала неосторожных. Никто не имел права вступать в брак с родственником до четвертого колена включительно. Без специального разрешения, которое огорченные молодые могли купить у папы только за щедрую плату золотом, такой брак считался недействительным.

— Мне представляется, что вам следует поддержать Вермандуа.

— У меня нет никакого желания связываться с папой…

Я видела, как Людовик стремится уйти от решения, едва ли не буквально, но я уже знала, как нужно вести короля, словно пойманную на крючок рыбку.

— Но, Людовик, вы ведь не можете не понимать…

— Понимать что?

Я надела на палец красивый перстень с аметистом и наклонилась со своего кресла, схватила Людовика за рукав.

— Вы разве не подумали о родственных связях жены Рауля? Она ведь приходится сестрой графу Теобальду Шампанскому.

Шампань!

Похоже, я поймала Людовика на крючок: если он кого и ненавидел, так это Теобальда, графа Шампанского — того самого, который открыто отказался поддержать короля в походе на Тулузу, окончившемся столь плачевно. Он, таким образом, не исполнил своего вассального долга — предоставлять воинов сюзерену. И если Людовик кого и винил за свой жалкий провал под Тулузой, так именно непокорного вассала, Теобальда Шампанского.

Вот удача!

Людовик захлопал глазами. Мою наживку он заглотнул, а что из этого следует, было видно по его глазам: посредством поддержки нового брака Вермандуа он получал возможность досадить своему личному врагу. Я, с великолепным самообладанием, молча выжидала.

— Сестрица графа Шампанского, вот как? — пробормотал король.

— Конечно. Так поддержите вы Вермандуа и Аэлиту?

Я чуть не мурлыкала от удовольствия. Кашу я заварила (это я-то, в жизни ничего не варившая), теперь надо подождать, пока она поспеет. Да ну! Не больше десяти мгновений понадобилось, чтобы эта каша забурлила.

— Да, поддержу! — вскричал Людовик. — Поддержу! Я немедленно созову епископов Франции, чтобы они объявили брак Вермандуа недействительным.

— Графу Шампанскому это не понравится.

Я протянула Людовику руку, чтобы он застегнул на моем запястье браслет, усаженный аметистами. Это он сделал быстро и толково, словно надел уздечку на лошадь, а мысли его уже были далеко: он обдумывал и рассчитывал.

— Да уж думаю, не понравится.

Людовик улыбнулся, весьма кровожадно для своего характера.

Он сделал, как сказал: нашел трех послушных епископов, которые согласились объявить брак недействительным на основании кровосмешения в третьей степени родства. Те же епископы едва ли не на одном дыхании сочетали Аэлиту и Вермандуа законным браком.

Все это вызывало у меня высшую степень удовлетворения.

Мы радостно отпраздновали свершившееся событие. Аэлита сияла от счастья. Граф ходил высоко задрав нос. Нытье аббата Сюжера оставили без внимания. Людовик отпраздновал свою личную победу над графом Теобальдом Шампанским, осушив больше кубков вина, чем обычно. Быть может, это и оказало на него влияние, послужило своего рода стимулом? Само вино или же восторг от великолепно организованной мести? В ту ночь он пришел ко мне на ложе и взял меня, как положено мужчине брать женщину. Сердце у меня радостно затрепетало. Разве он не сможет стать таким мужем, которого я хотела для себя?

Ах, но последствия! Наверное, нельзя было допускать, чтобы меня так ослепили счастье сестры и проснувшаяся мужественность Людовика. Почему же я не разглядела того, что должно было казаться очевидным любому, кроме самых неповоротливых умом?

Политические последствия были быстрыми и катастрофическими.

Отвергнутая супруга Вермандуа вместе с детьми отправилась во владения своего брата, в Шампань, отдала себя под его покровительство и стала громко возмущаться незаконностью принятого епископами решения. Граф Теобальд обратился к папе — тогда папский престол занимал Иннокентий[37], коварный, как и все папы, на мой взгляд. Теобальд утверждал, что мы с Людовиком принудили епископов принять такое решение; полагаю, Людовик именно так и поступил, однако обвинять его столь открыто и столь злобно не было проявлением мудрости.

Да и со стороны папы топать своей святейшей ножкой в ответ на жалобу тоже не было проявлением приемлемых в дипломатической практике методов.

Я могла бы сразу сказать Иннокентию, что ни к чему все это не приведет. С Людовиком надо было поговорить мягкими словами и осторожными намеками, а не издавать повеления. Пусть его и воспитали монахом, но сознания своей королевской власти было у него не меньше, чем у Людовика Толстого.

Результатом явилась нелепая сцена, напоминающая скверные представления неумелых шутов, разве что ничего смешного в этой сцене не оказалось. Я беспрестанно выслушивала бесконечную череду гонцов, доставлявших нам новости и папские повеления, каждое из коих было похлестче предыдущего. Папа Иннокентий бушевал у себя в Риме, сетуя на ту роль, какую сыграл в разводе Людовик. А графу Вермандуа просто-напросто повелел возвратиться к первой жене. Граф, вполне счастливый с Аэлитой, решительно отказался. Ярость Иннокентия разгорелась еще пуще, и он отлучил от церкви тех французских епископов, которые подчинились настояниям Людовика. Людовик же винил во всех неприятностях графа Теобальда. Еще более пагубным было решение папы бросить нам новый вызов. Ослушников он наказал по высшей церковной мере. Иннокентий отлучил от церкви Вермандуа и Аэлиту.

А что потом? Папа Иннокентий отлучил от церкви заодно и Людовика.

Весь дворцовый штат был подвергнут интердикту[38], лишен возможности общаться с Всевышним. Ни служб, ни исповеди, ни покаяния, ни отпущения грехов. Нас отлучили от лона Господня. Тут уж Людовику негде было спрятаться.

— Господом клянусь! Он этого не сделает! — От обуявшего его ужаса Людовик задыхался и сыпал богохульствами. — Я не заслужил такого приговора, будь он проклят! Король Франции не подчинен Риму! Черт побери! Я ему не щенок, которого надо выпороть, чтобы сидел у ног хозяина!

Отлучение заставило Людовика распалить свой гнев, пока тот не запылал пожаром. В ярости он мерил шагами тронный зал, проклиная по очереди то папу, то графа Теобальда. Щеки у него запали от переутомления, ибо он тяжело переносил невозможность утешиться в церкви. Я и не пыталась унять его, это было уже бесполезно.

— Все это лежит на совести Теобальда Шампанского, — рявкнул он, снова вернувшись к тронному возвышению, откуда я за ним наблюдала. — Если б он сразу не кинулся в Рим распускать сопли… Ну, за это он заплатит. Я преподам ему такой урок, который он не скоро забудет. Вассал не может безнаказанно поднять против своего сюзерена всю церковь.

Едва проговорив это, Людовик тут же вышел из зала и подозвал своего управителя.

Ох, Аэлита!

Теперь у меня появилось отчетливое предчувствие катастрофы — над нашей головой смыкались грозовые тучи. Я молилась о том, чтобы брак сестры того стоил.

До самого вечера дворец наполнялся одним лишь топотом бегущих ног и громкими выкриками приказов. Поползли слухи, стали множиться, становясь все более невероятными. Поздно вечером Людовик, до крайности возбужденный, снизошел ко мне и явился в спальню, но к тому времени я уже знала, что он задумал. Глаза у него горели, сам он изнемогал от усталости, но держался за счет нервного возбуждения. Присел на ложе и изложил мне план своего похода:

— Мы выступаем завтра, Элеонора. Я созвал всех своих вассалов с их дружинами. Во главе войск я вступлю в Шампань. Я поставлю его на колени. Аббат Сюжер этого не одобряет, но я не стал к нему прислушиваться. Хочу получить голову Теобальда на блюде. Это правильная политика, как вы находите, Элеонора?

Дрожь тревожного предчувствия пробежала у меня по спине. Уверенности не было. Я припомнила Тулузу.

— А хватит ли вам войск?

— Я не собираюсь давать Теобальду генеральное сражение. Если же я предам огню и мечу его деревни и посевы, он вскоре и сам прибежит ко мне просить о милости. А по пятам за ним и папа, который не замедлит снять интердикт. Иннокентий сочтет неразумным ссориться с королем Франции, когда у того за спиной стоит победоносное войско. — Людовик вскочил на ноги и порывисто обнял меня за плечи. — А прежде чем уйти, Элеонора, я возлягу с вами. — И он запечатлел на моих губах страстный поцелуй. — Снимайте платье!

— Сегодня же пятница, — не без ехидства напомнила я.

Манера Людовика овладевать женщиной отнюдь не совпадала с тем, чего бы мне хотелось.

— Дни недели я помню, но сейчас дело не терпит отлагательств. — Он уже не обнимал меня, а поспешно сдирал через голову свою рубаху. — Я и мысли о поражении не допускаю, но молю Бога о том, чтобы покинуть вас, оставив свое дитя расти в вашей утробе.

Подчинилась я неохотно, но не думаю, чтобы Людовик это заметил. Он молился и с лихорадочной настойчивостью поддерживал возбуждение плоти. Я молилась об успехе его похода в Шампань и о силе его чресл. Кажется, я даже молилась о том, чтобы получить хоть каплю удовольствия, но все, как и всегда, произошло быстро и по-деловому. Людовик выглядел вполне довольным и поцеловал меня на прощание. Мне пришло в голову, что он пришел в спальню к супруге только потому, что доступ к Богу ему был закрыт. Ну, к тому времени я уже с этим смирилась.

Но намерения Людовика меня беспокоили. Я не могла понять, что из этого выйдет хорошего, разве только вражда усилится.

Не нравилось мне и то, что Людовику не хватало мужества встретиться с графом Теобальдом в открытом бою, вместо чего он собирался воевать с мирными деревушками Шампани. Воин, имеющий твердые принципы, так никогда не поступает.

Людовик двинулся в Шампань под гордо развевающимися на ветру сине-золотыми знаменами, а я осталась в Париже, стараясь не вспоминать, как храбро он выступил на Тулузу и как бесславно оттуда возвратился. Вернется ли он победителем на этот раз? Я непрестанно молилась Пресвятой Деве, чтобы та пришла к нему на помощь. Конечно, потерпеть поражение он не может, конечно же… За молитвой я крепко зажмуривалась, чтобы перед глазами не вставали ожившие старые рассказы о пожарах и крови, о поголовной резне, грабежах и прочих безобразиях, какие теперь чинило французское войско на равнинах Шампани.

О том, что произошло у Витри-на-Марне[39], я просто не могла не думать.

Те события отпечатались в моей памяти со всеми ужасающими подробностями.

— Победа сопутствовала нам, госпожа. Мы могли бы продиктовать графу Шампанскому наши условия мира.

Победа. Я испытала огромное облегчение. Но условия, стало быть, так и не приняты? Такой невнятный доклад и явная обеспокоенность того, кто докладывал, как-то не вязались с победным настроением. Атмосфера в моей увешанной гобеленами приемной сгустилась от напряжения. В наших вернувшихся полках не бросались в глаза потери, флажки их развевались все так же весело, но где же сам Людовик? Он не въехал в город во главе своих войск, не насладился восхищением жителей столицы. День уже клонился к вечеру, когда ко мне напросился на аудиенцию — вот странно! — один из капитанов[40] Людовика, мне совершенно не знакомый.

— Значит, мира вы не подписали, — констатировала я.

— Да, госпожа.

— И почему же?

— Поход выдался трудный, — начал капитан и умолк, перевел взгляд на свои побелевшие пальцы, крепко сжимающие кольчужную рукавицу.

— Где король? — спросила я уже с некоторой тревогой.

— Должен сообщить вам, госпожа… — В передней комнате послышался топот сапог; капитан поднял голову, и я увидела, что на лбу у него обильно выступил пот, хотя в комнате было не жарко. — Вот и Его величество. Я взял на себя смелость явиться раньше и предостеречь вас…

Теперь его смятение в полной мере передалось и мне. Что-то было не так. Мне почудилось, что горло сдавила невидимая рука, холодная как лед. В животе появилась какая-то тяжесть.

— Что, король ранен?

— Нет, госпожа. Не то чтобы ранен.

Это заявление ничуть меня не успокоило.

— Давайте, рассказывайте, — коротко велела я ему.

Капитан, искушенный в битвах, старательно выбирал выражения.

— Его величество… Не совсем здоров. Он не произнес ни слова и не съел ни крошки после… С того времени, как мы побывали в Витри-на-Марне. При таких обстоятельствах мы решили, что необходимо вернуться во Францию. Я отдал приказ… — Он бросил быстрый взгляд на дверь. — Вот, госпожа, сами видите…

Пресвятая Дева, спаси и помилуй! Действительно, я нуждалась в том, чтобы меня подготовили. Людовика ввел в мои покои кто-то из франкских рыцарей, придерживая за плечо могучей рукой. Людовик, с поникшими плечами, шел неуверенно, спотыкаясь на каждом шагу.

— Ваше величество! Вы уже у себя дома.

Рыцарь прикоснулся к руке короля и заставил его остановиться.

Людовик заморгал и оглянулся вокруг; между светлых бровей залегла глубокая морщина. Кажется, он не мог понять, где находится. Его маленькие серые глаза, совершенно потускневшие и не светившиеся жизнью, обегали комнату раз за разом, силясь зацепиться за что-нибудь знакомое. Потом взгляд упал на меня.

— Элеонора!

Голоса Людовику хватило на то, чтобы прохрипеть одно-единственное слово.

— Ваше величество… — Оба его капитана поклонились и поспешили тут же выйти из комнаты, предоставив мне заниматься королем.

Я была так потрясена, что несколько мгновений не могла пошевелиться. С того дня как Людовик уехал, он постарел, казалось, на два десятка лет и напоминал теперь еле передвигающую ноги тень. Неужели это тот самый человек, который отправился в поход с неколебимой уверенностью в победе, в ком силы тогда так и бурлили? Одет он был по-прежнему в кольчугу, расшитый гербами плащ выдавал в нем короля Франции, но от величия, от сознания своего военного могущества не осталось и следа. Осталась лишь оболочка человека — и ни капли сил.

— Людовик!

Голос у меня тоже немного дрогнул, столь безмерным было мое удивление: я и помыслить не могла, что в молодом человеке может вдруг произойти подобная перемена. Вероятно, он узнал меня, но взгляд был все таким же пустым. Он просто стоял передо мной, молчал, не шевелился, словно ожидал распоряжений. Грязные волосы всклокочены, одежда вся в брызгах грязи. Это было куда хуже, чем тулузское поражение. Он позабыл обо всем своем королевском величии, и я понимала отчего. Меня подготовили к этому недобрые слухи и пересуды.

Витри-на-Марне. Городок, название которого отныне нельзя упоминать.

Здравый смысл все же победил. Я взяла супруга за руку и повела в свои внутренние покои. Его рука безвольно лежала на моей, и шел он за мной, словно преданный пес, без единого вопроса. «Это всего лишь напряжение и усталость, неизбежные на войне и в дороге», — пыталась успокоиться себя. Сперва надо позаботиться о том, чтобы он удобно устроился и отдохнул, а когда к нему вернется способность мыслить и здраво рассуждать — вот тогда я с ним поговорю. Если дать ему выспаться как следует да накормить горячей пищей, Людовик придет в себя. Я отвела его в мою спальню, а там с помощью Агнессы (я вовсе не желала делать короля предметом пересудов моих дам) Людовик разделся, выкупался, надел чистые штаны и рубаху, а потом немного поел, выпил и сел у огня. И все — без единого слова.

Так быть не должно! Людовик беспрекословно выполнял то, что я ему велела, и это беспокоило меня чем дальше, тем больше. Он ни разу не попытался сказать или сделать то, чего хотелось ему самому. Губы плотно сжаты, а глаза уставились в пространство, подальше от меня. Наконец, я отпустила Агнессу, мы с мужем остались вдвоем. Я поставила табурет поближе к нему, присела рядом, взяла за руку, но он даже внимания на меня не обратил.

— Людовик… — Молчание. — Людовик!

Он отвлекся мыслями от чего-то невероятно далекого и посмотрел на меня.

— Вы теперь лучше себя чувствуете?

— Я чувствую свою вину.

Голос его, грубый, хриплый, звучал совершенно чужим. Я хотела было подтолкнуть его к рассказу о походе в целом, но теперь решила, что пора выдернуть клинок из раны. Ему будет невероятно больно, зато яд выйдет быстрее.

— За Витри? — спросила я напрямик.

Он задрожал всем телом, судорожно сжал мою руку в своей, и ногти впились в мое тело. Губы зашевелились, однако произнести готовое сорваться с них слово он был не в силах. Он отвернулся от меня, его била дрожь, а лицо стало пепельно-серым. Когда я смогла взглянуть в это лицо, по нему тихо катились слезы и капали на рубаху. И я ничем не смогу остановить эти слезы. Все, что в моей власти, — это уложить его в постель.

Поначалу он уснул глубоким сном, но вскоре его стали мучить кошмары. Людовик дернулся во сне, громко закричал, потом проснулся и зарыдал, зарывшись лицом в подушку.

— Расскажите мне, что не дает вам покоя. Тогда я смогу помочь вам.

Но он все молчал и молчал, заключенный в свой собственный маленький ад.

На рассвете вошла Агнесса, принесла на подносе пиво и хлеб. Людовик никак на это не отозвался, и мы вдвоем подняли его с ложа и одели. Когда он замотал головой, отказываясь от предложенного пива, я поднесла кружку к его губам и держала, пока он не начал пить. На этом мое терпение лопнуло.

— Заставьте его поговорить с вами, — посоветовала Агнесса.

В таком совете я, однако, не нуждалась. Не имела ни малейшего желания позволить Людовику и дальше пребывать в таком состоянии. Толкнула его в кресло, подтянула поближе низкий табурет — таким образом, он вынужден был смотреть прямо на меня.

— Людовик, поведайте мне о том, что произошло.

— Я… не могу!

— А я не уйду отсюда, пока вы не расскажете, имейте это в виду.

И он заговорил, слова полились с его застывших губ неудержимо, подобно вешней воде, что сносит любые препоны. Полагаю, меня Людовик даже не видел, он просто дал волю своим воспоминаниям.

— Это было в Витри. Мы штурмовали тамошний замок. Нам ответили градом стрел. Я приказал рассчитаться за это, и мы стали пускать горящие стрелы. Вскоре деревянная башня вся была охвачена огнем. Но они этого заслужили, ведь правда? Они должны были предложить перемирие…

По щекам его снова заструились слезы, но Людовик их не замечал. Облизнул пересохшие губы и продолжил:

— Мои воины… Я не сумел их удержать. Их охватила безудержная жажда крови. Они ураганом и пронеслись по улочкам, рубили, кололи и убивали всякого, кто попадался им под руку. — Людовик раскинул руки и вгляделся в ладони, будто эта сцена была на них нарисована. — Дул свежий ветер, деревянные домишки под соломенными крышами занялись вмиг. Я находился на холме, над городком, и все видел… Весь город превратился в море огня… И я не мог этому помешать. Они побежали. — Король смолк, ему не хватало воздуха.

— Дальше.

Я понимала, как больно ему будет рассказывать то, о чем еще предстоит поведать.

— Жители бросились в собор, укрылись там. Им казалось, что там их никто не тронет: понимаете, они были под Божьей защитой. Так и должно было случиться… Но их это не спасло. Со всех сторон их охватило пламя. Крыша собора обрушилась. Я это видел… и слышал. Они оказались там в ловушке, погибли все до единого. — Голос дрогнул, и Людовик перешел на шепот, наклонился ко мне: — Больше тысячи человек, так мне доложили.

Я снова подала ему пиво, но руки у него дрожали, как в лихорадке, он не мог удержать кружку. Опять я поднесла ее к губам Людовика, но он покачал головой и посмотрел мне в лицо. Глаза у него были безумными, сквозь слезы было видно, как в них плещется ужас пополам с угрызениями совести.

— Я слышал вопли умирающих, Элеонора. Обонял запах горящей плоти. Я ничего не смог поделать. Вся ответственность лежит на мне. За разрушение дома Божьего. За всех невинно убиенных женщин и детей. Разве это можно когда-нибудь замолить?

И он зарыдал, прикрыв лицо руками, сотрясаясь от резких хриплых рыданий, а я не могла его успокоить. Пока я просто постигала весь ужас того, что было сделано именем Людовика и моим. Это мерзость, которую извинить нельзя ничем. Мне тоже захотелось поплакать, пожалеть погибших, но я заставила себя вернуться мыслями к своему рыдающему мужу.

— В этом нет вашей вины, — попробовала я убедить его. — Ведь вы не давали приказа грабить город.

Кажется, он меня вообще не слышал.

— Бог покарает меня. А я смогу ли молить его о прощении? Я отлучен от лика Господня.

В этом и был самый корень зла. Будучи отлучен от церкви, Людовик полагал себя навеки проклятым, без всякой надежды на спасение души. Ни исповеди, ни отпущения грехов, ни утешения святым причастием. Он содрогался перед грядущим Страшным судом, и будет содрогаться до самой своей кончины — смерти без надежды на жизнь вечную. Вся его жизнь прошла в объятиях святой матери-церкви, а теперь, когда он более всего нуждался в ее утешении, сострадании и всепрощении, она оказалась для него закрыта. Весь тот день Людовик стенал, словно душа в чистилище. Мне не удалось успокоить его, и он лежал, уставившись неподвижным взором в нависающий полог или свернувшись, как ребенок, калачиком.

Я ему, разумеется, сочувствовала. Поначалу. Но дни шли за днями, никаких признаков улучшения я не видела, и терпение мое наконец исчерпалось. Я совершенно не понимала, отчего он так упорно не желает держаться за жизнь.

— Что говорят люди? — спросила я у Агнессы.

В те наполненные тревогами дни я часто задавала ей вопросы.

— Что король от горя обезумел и обессилел.

Этот прямой до грубости ответ принес мне облегчение.

Даже аббат Сюжер ничего не мог поделать. Когда Людовик отказался говорить с ним, он прямо обратился ко мне с просьбой:

— Вы должны поставить его на ноги, сударыня. Если он появится перед своими баронами, с короной на голове — ну, тогда беда еще не столь велика. Если же нет, то я опасаюсь восстания. Поставьте его на ноги, оденьте, ради самого Господа Бога…

Легче сказать, чем сделать.

— Надо вставать, Людовик. — Я крепко сжала его плечо, чувствуя, как давят на мою ладонь кости, выпирающие от длительного поста. Все же я встряхнула его. — Вы король Франции.

— Я проклят.

— Ничего не изменится от того, что вы и дальше станете так лежать. Вашим подданным необходимо видеть вас.

— Не могу.

Глаза его, как и щеки, глубоко запали.

— Можете. Должны.

— Как я могу смотреть людям в глаза, если повинен в гибели стольких ближних?

— А как можно не смотреть людям в глаза? Вы — король! Нельзя же все время оставаться здесь.

— Я нуждаюсь в прощении Господнем.

— Не сомневаюсь, что вы его получите. Сейчас, однако, вам необходимо показаться своим подданным. Вас должны увидеть, иначе повсюду распространятся раздоры и сплетни.

— Я проклят, Элеонора. Мне никогда не получить прощения. Я не заслуживаю того, чтобы быть королем.

Оттолкнув мою руку, Людовик отвернулся от меня. В глубокий морщинах, залегших на подбородке, собирались по капельке слезы.

Сколько же слез способен выплакать мужчина?

Пришлось выйти из комнаты, чтобы не влепить ему пощечину. Я делала для него все, что в моих силах, но это было уж слишком. Больше я ничего не могу, разве что силком вытащить его из постели. Я не в силах ни понять его, ни исцелить, столь настоятельное желание оставаться несчастным он проявил. В те дни начинало казаться, что корона Франции скатилась в сточную канаву, а ее владелец тонет под грузом самобичевания и жалости к себе. Корону он спасти не способен.

Я молила Пресвятую Деву укрепить дух Людовика, и вот, совершенно неожиданно, когда я уж совсем было перестала верить в то, что он вообще придет в себя, перед нами забрезжила надежда.

— Его святейшество папа Иннокентий скончался, Ваше величество.

Громко и четко произнесенные слова, как полагается, эхом отдались в зале.

Я сумела не показать своей радости папскому посланцу, который скакал во весь опор, дабы скорее доставить нам эту новость. Итак, святого отца призвал к себе Отец Небесный. Сам Господь Бог пришел мне на помощь. Далее мне было сообщено, что новый папа, Целестин Второй[41], желая начать свой понтификат в духе миролюбия и примирения, рад снова принять своего блудного сына, короля Франции, в лоно церкви и снять с него тяжесть отлучения.

Слава Богу! Я быстро просчитала в уме, что из этого воспоследует, и нашла новость очень хорошей. Теперь Людовик волен возобновить свои отношения с Богом, и все должно встать на свои места. Он исповедуется в грехах, совершенных в Витри, и получит отпущение. Вот и хорошо, вот и славно. Отчаяние уже успело проникнуть в меня так глубоко, что я с трудом восприняла перемену. Людовик наконец придет в себя и восстановит свою власть в глазах баронов. Несомненно, он также заново почувствует, сколь я ему необходима, а я смогу зачать желанного сына. Немедленно отправила я к Людовику со свежей новостью одного из придворных, а сама тем временем заверила папского посланца в том, что отношения между Францией и Шампанью будут приведены в порядок. Как только я убедилась, что посланнику окажут должное гостеприимство (казалось, у меня ушел на это целый век), я тут же поспешила отпраздновать чудесный подарок судьбы.

Спеша найти Людовика, я сперва пошла в свою светлицу, где оставила его, но не обнаружила его ни там, ни в его собственных покоях. Ну, конечно — Господи, какая я глупая! — могла бы и сразу догадаться, где он. Разумеется, он устремился в собор Нотр-Дам, дабы вознести хвалу Богу и исповедаться в своих грехах священнику.

Я поспешила ему вслед легкими шагами, а сознание того, что все теперь уже хорошо, слегка кружило голову.

Там я его и увидела. Он простерся ниц перед главным алтарем, раскинув руки в стороны подобно тому, как Христос раскинул руки на кресте за грехи всего мира. Ко мне вернулось ощущение беззаботности, и я решила не спешить. Пусть побудет наедине с собой, восстановит связь с Богом, а уж потом Мы вместе отпразднуем милость папы Целестина и торжественное надевание мантии в знак возвращения прежнего величия короля Франции.

Минул час — даже больше, наверное. Людовик лежал без движения, как покойник, а я ждала. Ноги у меня стали замерзать, а в сердце закралась тревога. Наконец Людовик поднялся на ноги и поклонился алтарю, повернулся и увидел меня. Я спешила к нему, протянув руки, чтобы обнять его.

— Вы слышали добрые вести, Людовик? — Разумеется, он их слышал. — Вы прощены…

Улыбка застыла у меня на губах. Я резко остановилась. Руки опустились.

— Да. Я прощен.

Он держался на расстоянии.

Я старательно выговорила каждое слово, еле слышно.

— Бога ради, Людовик! Что это вы сделали?

— Я принес покаяние Господу Богу.

— Но это-то зачем?

— Он пожелал, чтобы я поступил так.

Я уже не могла сдерживать свой гнев. Этот гнев сотрясал меня. Пальцы сами собою сжались в кулаки. Я едва могла управлять собою.

— Что вы сделали? — повторила я.

Человек, стоявший передо мной, не походил на Людовика, короля Франции. Это был не воитель, не законодатель, не правитель страны. И вовсе не тот юный красавец принц, который явился в Бордо просить моей руки и сердца. Он убил свою красоту, не говоря уж обо всем прочем.

Он обрезал себе волосы. От тех восхитительных волн шелковистых волос, которые очаровали меня, нашу первую встречу, осталась неровно подрезанная копна, а на макушке он выбрил тонзуру. На нем не было рубахи, пусть даже самой простой, без всяких украшений — на высохшем теле висела только монашеская ряса с капюшоном, подпоясанная веревкой. На босых ногах красовались грубые сандалии. Даже поза его была чисто монашеской: руки сцеплены и упрятаны в широкие рукава, плечи опущены, вся фигура наклонена вперед. А лицо! Каким оно стало суровым, как заострились все черты! Щеки почти провалились от долгого скудного питания, глаза глубоко запали. То было лицо человека, дошедшего до крайности.

— Ах, Людовик!

Да, это стоял мой супруг Людовик, преобразившийся в монаха, кем и мечтал всегда стать.

— Поверить не могу, что вы так поступили!

Я услышала, как громкое восклицание эхом катится по просторному нефу собора.

— Умолкните! — прикрикнул он так, словно я была совсем глупа и не способна видеть ту истину, что открылась ему. — Я должен чем-то искупить пролитую мною кровь.

— Да ведь это в вашей власти, — горячо заговорила я, стараясь изо всех сил разрушить ту стену, которую он воздвиг между нами. — Интердикт снят. Вы более не отлучены от лона церкви. Вы можете снова молиться, получать отпущение грехов…

Он что же, так ничего и не понял?

— Этого недостаточно. Я должен наложить на себя епитимью. Поститься, отстаивать все службы… всенощные. Мы все должны глубоко покаяться за ту кровь, которая пятнает наши души…

Слова постепенно замирали, и он вот-вот отвернулся бы от меня, обратился бы снова к алтарю, если бы я ему это позволила. Я решительно подошла вплотную и с силой ухватила его за рукав, а голос мой зазвучал так резко, что вполне мог попрать святость этого места.

— Вам Бог так и велел поступить?

— Да. Бог должен увидеть мою скорбь. Как Ему узнать всю глубину моего раскаяния, если оно невидимо?

— Да ведь Бог всемогущ. Неужто Он не видит, что творится в сердце вашем?

В улыбке Людовика сквозила глубочайшая вера и одновременно — жалость ко мне.

— Разумеется, видит. Нельзя над этим насмехаться, Элеонора. Но мне представляется так, что я должен показать Ему раскаяние всей своей жизнью. Должен стать ближе к Нему. А этого я смогу добиться лишь в том случае, если отрину всю мишуру своей мирской жизни.

— И вы откажетесь от короны? Но ведь вы не сделаете подобной…

Я едва успела прикусить язык, пока с него не сорвалось слово «глупости». Глаза его горели таким фанатичным огнем, что мне сделалось страшно.

— Нет-нет. Разве не был я помазан священным миром? Я король, но даже король должен приносить покаяние за зло и грехи, совершенные именем его. — Глаза Людовика сделались суровы. — Даже королева должна каяться.

Эти слова, произнесенные тихим голосом, вонзились в меня подобно кинжалу. Я задохнулась.

— Так вы и меня вините, Людовик?

Улыбка его смягчилась, в ней засветилась доброта. Пальцами он нежно провел по моей щеке.

— Нет. Вы в этом не повинны. Войско вошло в Шампань по моему приказу. И я один повинен в кровавом кошмаре Ви-три. — С тем он все же отвернулся от меня, но я успела увидеть, что ногти у него обкусаны до крови, до ран на пальцах. — Сегодня я на всю ночь останусь здесь.

Будущее передо мною вдруг подернулось мраком, а больше всего пугало то, что не было произнесено. Но это должно прозвучать!

— Что вы хотите этим сказать? — требовательно спросила я.

— Мне необходимо остаться здесь, — пробормотал он, не сводя глаз с алтаря, где на серебряном распятии играли блики свечей. — Мне необходимо ощущать присутствие Божие. Я нуждаюсь в Его прощении. Ему должен я посвятить свою жизнь. А в будущем внимательнее прислушиваться к аббату Сюжеру и аббату Бернару. Они направят меня на путь, ведущий к Богу… Мне надлежит вести жизнь святую, угодную в очах Господа.

Как мне удалось сдержать свой страх и свой гнев, до сих пор не знаю.

— Но ведь вы же получили прощение папы, Людовик. Ничто не препятствует вам получить и Божье прощение. Пойдемте со мной во дворец.

Он покачал головой и снова посмотрел на меня, как на неразумную, кому не дано постичь всей серьезности его задачи.

— Попытайтесь понять меня, Элеонора. Я не могу вернуться вместе с вами. Я вообще не должен слушать вас. Ваши советы завлекают меня в пучину опасностей…

Мне нужно было услышать это вот так, ясно и прямо, хотя я и без того уже все поняла с ужасающей ясностью.

— Так вы не придете ко мне нынче ночью?

— Да, Элеонора. Я не приду.

Жесткое выражение лица Людовика смягчилось от сочувствия ко мне.

Я мысленно заворчала, показывая зубы. Если он еще раз улыбнется мне так, я не сдержусь и ударю его. Я старательно разогнула сжатые в кулак пальцы и сделала глубокий вдох. Нельзя поддаваться той ярости, которая бушует в моей крови, застилает пеленой глаза, затмевает все, кроме одного — нелепости отказа Людовика.

— У вас же до сих пор нет наследника, Людовик, — проронила я на удивление ровным голосом.

— Да, знаю. — Он вздохнул. — Но мне необходимо остаться здесь.

— А мне что же делать? — Он едва удержался от того, чтобы вместо ответа пожать плечами. Смотреть на меня он избегал. — Вы и для меня хотите вот этого? Состариться прежде времени, вести жизнь монашки? Отгородиться от всего света? Я этого делать не стану. Я молода, я жива… Вы не сможете замкнуть меня в келье, как самого себя.

— Поступайте так, как сочтете нужным, Элеонора. Меня это более не заботит.

— Хорошо. Я стану жить, как сочту нужным. Я не стану связывать себя вашими ограничениями.

Этим я надеялась вызвать у него вспышку гордости — и потерпела поражение. Людовик закрыл лицо руками, плечи затряслись; он вернулся к алтарю и снова преклонил колени.

И что теперь?

Когда супруг мой снова простерся ниц и зарыдал в порыве мучительного раскаяния, я бессильно опустилась на скамеечку на хорах: ноги отказывались держать меня. Нет! На миг я восстала против того, чему невозможно было сопротивляться, Я этого не допущу! Я нарушу эту тишину, буду кричать, вопить, сотрясать воздух выражением чувств, которые душат меня. Потребую, чтобы Бог вернул мне супруга. Однако, вонзив ногти в ладони, я склонила голову и не издала ни звука. Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, решения Людовика это не изменит. Он окончательно отдалился, предпочтя мне Бога. Я испытывала непереносимое унижение.

Понятия не имею, сколько времени я провела там, оцепенев от ужаса, пока какой-то звук не вернул меня к действительности, а затем шарканье сандалий монахов не заставило поднять голову. Людовика нигде не было видно. Он покинул меня, удалился в свою келью, лишь бы только не быть рядом со мной, не утешать меня. Сказал все, что считал необходимым сказать, а мне придется смириться со сделанным им выбором.

— Как же мог Ты так поступить со мной? — обратила я свой гнев на Господа Бога, пренебрегая тем, что меня могли услышать. — Как мог обречь меня на такое бессмысленное существование?

И лишь когда эхо этого пронзительного вопля докатилось до меня, я поспешила зажать рот руками и сдержать свои страдания.

Понемногу гнев утих, а на его место пришло удивительное спокойствие. В самой глубине моей заледеневшей души уже зарождалось новое чувство. Я ощущала, как оно разрастается, как расползается по телу, пока не захватило все мое существо без остатка. Презрение. Тяжелое, холодное презрение. Ничего другого я не чувствовала — ничего, кроме презрения к мужчине, который без конца рыдал, распускал сопли да искал себе оправданий. К мужчине, который так и не смог приблизиться к моему идеалу принца-воителя, а вместо того избрал себе монашескую жизнь. Уважать его? Понимать? Любить? Этим чувствам не нашлось места в моей заледеневшей душе. Людовик сам вырвал с корнем любые нежные чувства, когда повернулся ко мне и объявил, что отныне я вольна жить, как сама пожелаю, ибо ему уже не интересны ни я сама, ни мои заботы.

Запахивая плащ и собираясь назад, во дворец, я увидела ясно свою жизнь: какой она была и какой будет. Одиночество, оторванность от мира, пустота. Мне было всего двадцать лет, самый расцвет сил и красоты. Я ведь так и сказала Людовику: молода и полна жизни. Но на ложе моем царил холод, я была почти невинна, хоть и мужняя жена, а тело мое горело в огне неудовлетворенных желаний. Похоже, я могу превратиться в такую же тень человека, как и Людовик. Должна ли я прожить подобным образом до самого конца — тенью при дворе теней, где у меня почти нет друзей, а враги не дремлют и готовы использовать любое оружие, какое только можно обратить против меня? Еще никогда я не видела свою уязвимость так ясно. Нет, уж не зачать мне то дитя, которое заставило бы врагов моих умолкнуть. Аквитания так и не получит правителя, в жилах которого текла бы моя кровь.

На минуту я замерла под холодными сводами собора и сделала свой выбор в ответ на то, что выбрал мой муж.

— Да, Людовик, я стану жить так, как сама сочту нужным, — столь громко я повторила свое заверение, уже сделанное ранее, что в пустоте огромного собора голос отдался гулким эхом. — Стану жить, как я хочу, и провались ты ко всем чертям!

Потом я уже почувствовала себя не столь уверенно. Велела удалиться своим дамам, даже рассудительной Сибилле Фламандской, а сама повалилась на ложе, жалея, что нет рядом со мной Аэлиты, которая умела меня утешить — впрочем, даже ей не смогла бы я поведать о тех страданиях, которые навалились на меня тяжким грузом.

— Что же мне делать? — в отчаянии спросила я Агнессу, когда та пришла помочь мне одеться к ужину.

— В каком смысле, госпожа? Если вы о непонятных пристрастиях его величества, тогда думаю, вы не очень-то можете что-нибудь с этим сделать.

Говорила Агнесса, как всегда, отрывисто, а знала обо всем, что происходит вокруг.

Я отвернулась, чтобы не смотреть на нее.

— У меня больше нет мужа.

— Так заведите любовника, — шепотом произнесла Агнесса.

У меня голова пошла кругом. Любовника?

— Этого я не могу.

— Отчего же? Вы любите Его величество?

— Нет.

— Ну, значит, и препятствий никаких нет. Вы что, так и будете сгорать от желаний? А Его величество не тот человек, который способен зажечь настоящую страсть.

Губы ее искривились от того же презрения, которое захлестывало меня.

— Мне не случалось гореть желанием, — вздохнула я.

— А я утверждаю, что вы лжете, госпожа, — сказала Агнесса с ехидной усмешкой. — Готова поспорить, от него под простынями столько же толку, сколько и от евнуха, а вот ваши певцы-южане способны воспламенить любую женщину своими вздохами, томными взглядами и нежными словами.

Я неуверенно заерзала на краешке ложа.

— Хотите дожить до конца дней своих, так ничего и не узнав, ничего не изведав?

— Не хочу, — ответила я вполне откровенно.

— Тогда действуйте, — сказала на это Агнесса таким тоном, словно я уже приняла решение. Я возмутилась.

— Да откуда же мне знать, Агнесса, что другой мужчина не окажется таким же? Может, вся загвоздка во мне самой.

— Вы — женщина очень красивая и страстная, — фыркнула Агнесса.

— Но я никогда еще не испытывала страсти.

— А у вас еще и не бывало такого мужчины, как надо. Что ж, так и сойдете в могилу, не изведав, какие удовольствия сулят объятия мужчины и его чресла? Заведите себе выносливого любовника, моя госпожа, вот что я вам советую.

Я зарылась лицом в подушку, совсем как Людовик.

— Ступай прочь!

События в Витри нам еще аукнулись. На нас без предупреждения свалился Бернар Клервоский. Несмотря на нездоровье, вследствие которого он за последние месяцы превратился в сущие кожу да кости, этот святой, едва его нога ступила к нам во дворец, тотчас потребовал, чтобы Людовик его принял. Сколь бы ни был он слаб, но времени не терял ни минуты и набросился на Людовика в присутствии всего двора. Должно быть, он хотел так потрясти короля, чтобы тот вышел из жалкого состояния кающегося грешника. На этот раз не на меня был направлен его яростный гнев, и я даже сочувствовала аббату.

Я сидела на троне рядом с Людовиком — бледным, с застывшим лицом, наряженным по случаю визита святого аббата в длинную, до самых пят, рубаху (хотя я углядела краешек власяницы в вырезе у шеи). Среди придворных, стоявших с постными физиономиями, он выслушивал резкие обличения Бернара.

В них, собственно, не было ничего нового, разве что аббат говорил до неприличия прямо. О чем это думал Людовик, когда затевал войну — кстати, совершенно ничем не обоснованную против Теобальда Шампанского? И разве так поступают короли-христиане; убивают всех подряд, жгут, рушат храмы, точно заядлые разбойники с большой дороги? Теперь пришло время королю оставить Витри-на-Марне в покое и обратить все помыслы на управление своим государством. Долг короля — держать в руках бразды правления, а не сжимать судорожно молитвенник с утра до вечера и с вечера до утра. Даже аббату Сюжеру досталось. Бернар перемыл ему все косточки за то, что тот не сумел подать Людовику добрый совет, — а затем святой снова обратил свои шипы против короля.

— Что убедило вас поддержать Вермандуа в этом деле с женитьбой? Вы позволили своей жене вести вас по тропе бедствий. — Каждое слово обвинений Бернара сочилось отвращением. — Вы допустили, чтобы Рауль Вермандуа водил вас на сворке. Стыдитесь, Ваше величество! Вы должны…

— Умолкни!

Придворные в страхе затаили дыхание. Как и я. Не припоминаю, чтобы мне до тех пор приходилось слышать, как Людовик столь властно повышает голос.

— Хотите заставить меня замолчать? — резко спросил Бернар.

— Хочу! И заставлю! Водил на сворке? Вы преступаете Границы дозволенного, господин мой аббат! — Людовик подался вперед, вцепившись руками в колени. — Вы что, моя совесть?

— Богом клянусь, немного совести вам бы не помешало! — Аббат Бернар не собирался отступать ни на полшага.

— Со мной вы не будете говорить в подобном тоне. — Людовик вскочил с места и быстрыми шагами устремился вперед, словно собирался ударить аббата. — Я же буду поступать, как сочту нужным. Я здесь король!

— Тогда и ведите себя, как король, пред лицем человеков и Господа Бога, — загремел в ответ Бернар. — Именем Божиим говорю! Отчего старались вы изо всех сил ублажить женщину, которая дана вам в жены? Разве не видели исходящей отсюда опасности? Что побудило вас осуждать кровосмесительную связь Вермандуа с его первой женой?

— Да ведь это противно законам церкви, — прорычал Людовик. — Противно Богу.

— Глупец! Глупец, блуждающий во тьме! — Глаза Бернара метали молнии. — Надо же — привлекать внимание к смешению крови! Тогда как и вы сами состоите со своей женой в запретной степени родства. Кровосмешение — дело очень опасное. Одному (провались он в преисподнюю!) аукнется, другому (трижды провались он!) откликнется!

Повисла тишина.

Атмосфера в зале вдруг так сгустилась, словно он весь заполнился дымом. Все замерли, будто очутившись на краю пропасти. Никто не смел пошевелиться. Даже дыхания не слышалось. Что же это такое? Мое внимание без остатка поглотили слова аббата.

— Что такое? — растерянно переспросил Людовик, переводя взгляд с аббата на меня. — Это ведь неправда.

— Еще какая правда! — снова оглушил присутствующих Бернар раскатами своего голоса. — Или вы хотите сказать, что вам сие не ведомо?

— Да. Я этого не признаю. Нет ни единого доказательства…

— Доказательства? Да ведь сам епископ Леонский разоблачил запретно близкую степень родства.

— Неправда! — в ярости выкрикнул Людовик. — Я этому не верю. И не потерплю, чтобы это обсуждали, слышите вы меня? Элеонора — моя законная супруга.

Происходившее после вокруг меня отодвинулось куда-то далеко. Я больше не обращала внимания ни на что. Вопрос о кровосмесительстве повис передо мной в воздухе, как столбик высвеченных солнечным лучом пылинок, мне же предстояло уловить его и разгадать значение. То было откровение, которым я не могла пренебречь. А раз уж я узнала, кто располагает нужными сведениями и способен мне помочь…

Людовик отверг прозвучавшее обвинение, но я готова была биться об заклад, что аббат Бернар сказал чистую правду.

— Ваше величество… — Епископ Леонский[42] не без труда поднялся из кресла и согнул свое грузное тело в поясном поклоне.

Мне было слышно, как он тяжело дышит — в равной мере и от физических усилий, и от охватившего его беспокойства.

— Ваше величество…

Он не мог придумать, что сказать еще, да и откуда ему? Я не предупреждала о своем приезде. Думаю, и выражение лица у меня вовсе не было благодушным после долгого путешествия в глубь Аквитании по жаре, я лишь могла надеяться, что не уеду отсюда несолоно хлебавши.

— Приветствую вас, господин мой епископ, — с этими словами я переступила порог его покоя.

Епископ жил умеючи, с удобством; я восхитилась наполненной светом комнатой, стены которой были увешаны гобеленами, столы завалены книгами, а в каждом кресле лежали подушки, располагая гостя посидеть подольше и получить как можно больше удовольствий. Если б это зависело от меня, я бы снова поселилась в Аквитании. Только бы снова стать самой себе хозяйкой… Взглядом пригвоздила епископа к месту.

— Я хотела бы, чтобы вы познакомили меня с плодами своих недавних исследований.

Его круглое лицо вспыхнуло румянцем, упрятанные между толстыми щеками и лбом глазки, очень похожие на поросячьи, расширились. И без того сжатые губы сжались еще плотнее. Этот человек не вызывал симпатии, однако он был начитанным богословом, да и его сюзереном была в первую очередь я, а не мой супруг — впрочем, не всякий бы в это поверил, видя ясно написанную на его лице крайнюю растерянность.

— Моих исследований, Ваше величество?

Я подошла ближе, вынуждая его поднять взгляд. Росту в нем было чуть больше трех локтей[43], и мне было приятно, что хоть на пару вершков я над ним возвышалась.

— Очень прошу вас, сударь, не играть со мной в кошки-мышки. Вы знаете, для чего я приехала. Покажите мне.

— Ваше величество… Совершенно правы. — Говоря по справедливости, он и не пытался дальше изображать неведение. — Но я не в силах…

Я позволила себе легкую улыбку, которая тотчас же исчезла, стоило ему чуть-чуть расслабиться.

— Это как же?

— Документ, который вы ищете, — епископ нервно дернул кадыком, — у меня забрали, Ваше величество.

— Кто?

— Его величество король.

Я резко отвернулась к окну, вглядываясь в поросшие лесом холмы на дальнем берегу озера. Стало быть, Людовик уже захватил документ и уничтожил, так выходит? В этом деле он не стал терять времени. Как это на него похоже! Только неужто он думает, будто уничтожить письменное свидетельство — то же самое, что уничтожить сам факт, если этот факт верен? Наивность короля не переставала поражать меня. Я быстро повернула голову и успела перехватить взгляд епископа — настороженный, изучающий. Кажется, в нем светились еще и искорки торжества. Как я и ожидала.

— И вы, — лучезарно улыбнулась я епископу Леонскому, — не догадались сделать копию с результата столь ценных изысканий, прежде чем тот был у вас изъят? Можно ли этому поверить?

Не дожидаясь, пока он ответит, я прошлась по комнате, потрогала мастерски выполненные гобелены, взяла в руки со стола документ, над которым работал епископ перед моим появлением. Пробежала глазами, отложила, взяла в руки следующий. Епископ дернулся, словно ему хотелось дать мне по рукам, и крепко закусил губу.

Не будучи уверена в том, что сумею что-то найти, я возобновила словесный штурм.

— Ну же, господин мой епископ. Мы даром теряем время. Я не уеду отсюда, пока не получу того, за чем приехала.

— Ваше величество! Я не смею.

Ну что ж, он хотя бы сменил свое «не в силах» на «не смею». Я оперлась руками о стол и заговорила тише:

— Покажите. Покажите мне то, что супруг мой король считает столь важным, чтобы уничтожить, а вам запрещает даже обсуждать с его супругой.

Он судорожно раскрыл рот, как карп в рыбном садке. И обмяк, как поросенок под ножом мясника.

— Вы правы, Ваше величество. Но могу ли я просить вас о молчании?

— Вы страшитесь его величества?

— Поистине страшусь!

Я улыбнулась, обнажив зубы. Думаю, меня он все-таки боялся сильнее.

Возвратившись к привычным делам, епископ — гораздо больше книжник, нежели политик — захлопотал, отыскал ключ и открыл громадный сундук. Вытащил оттуда несколько свитков пергамента, бросил их на пол, а с самого дна извлек простой листок, положил на стол передо мной и разгладил рукой. То был клочок пергамента с неровными краями, словно оторванный от большого листа. Копия, сделанная впопыхах — слова и связывающие их линии нацарапаны как попало. В тексте были кляксы, некоторые слова зачеркнуты, но я вполне поверила в подлинность документа. Удобнее устроилась в мягком кресле епископа и поторопила его:

— Покажите же мне, господин мой епископ. В том нет никакой беды. Я просто хочу увидеть своими собственными глазами.

— Слушаюсь, Ваше величество. Полагаю, вы вправе увидеть.

Я отметила, что, готовясь указать нужное место своими короткими толстыми пальцами, епископ заговорил гораздо суше.

— Где же здесь я?

— Вот здесь, Ваше величество. — Мой толкователь полностью увлекся подробностями своего исследования. — А вот Его величество король Людовик. Видите, вас связывает линия супружества. А вот ваша семья: ваш благородный родитель и его отец, предшествовавший ему на троне. — Я следила глазами за линиями, которые набросал епископ. Мой отец Гильом, а чуть выше — знаменитый дедушка Гильом, рыцарь и завоеватель, трубадур и страстный любовник.

Моя собственная память дальше этого не простиралась.

Моему деду предшествовал еще один Гильом, женатый на даме, о которой я никогда не слыхала. На Одеарде.

— Вот эта дама и есть ключ ко всему! — Епископ возбужденно потер руки, будто отыскал в горном ручье слиток чистого золота. — Она и служит связующим звеном, Ваше величество…

Слова замерли на устах, едва он осознал, что только что вручил мне весьма опасные материалы, но затем епископ пожал плечами и погрузился в объяснения:

— Ее отцом был Роберт, герцог Бургундский. Видите? А его старший брат — Генрих Первый[44], король Франции. Оба они приходились сыновьями Роберту Первому, королю Франции[45].

— Ах… королю Франции.

Я проследила за параллельными линиями, провела по ним пальцем от давнего короля Роберта через Генриха, а затем Филиппа до Людовика Толстого, потом и до моего супруга.

— Так мы родственники…

Я нахмурилась. Если это свидетельство справедливо, то отмахнуться от него не удастся никому.

— Бесспорно, Ваше величество. В пределах четвертой степени.

— А это запрещено.

— Да, по церковным уложениям. — Епископ яростно закивал. — Согласно законам против кровосмешения такой брак недопустим.

Я уперла локти в стол по обе стороны от документа, переплела пальцы и положила на них подбородок, глубоко задумавшись над тем, что из этого вытекает. Руки у меня подрагивали, во рту пересохло. Имена предков расплывались перед глазами. Последствия были не совсем ясны, но я понимала, что для меня они имеют первостепенную важность. Подняла глаза и увидела, что епископ внимательно наблюдает за мной.

— Но ведь нас обвенчали, так? — спросила я с сомнением. — Обвенчал епископ Бордо в присутствии самого архиепископа Сюжера.

— Верно, так и было. Но от всего этого дело отнюдь не становится законным. Его святейшество ведь не давал специального дозволения.

— А разве аббат Сюжер… разве отец моего мужа ничего об этом не знал?

Я махнула рукой в сторону документа. Епископ вскинул брови:

— Не могу сказать, Ваше величество.

Или «не скажу»? В его глазах мелькнул огонек — он-то знал, в чем тут дело.

— Насколько я припоминаю, Ваше величество… — епископ наклонился ближе ко мне, — бракосочетание свершилось очень быстро. С учетом вашей крайней молодости и беззащитности после смерти отца…

— Ха-ха! Вы хотите сказать, что Толстый Людовик увидел возможность заполучить для сына богатую беззащитную наследницу и ухватился за эту возможность, пока наследницей не завладел кто-нибудь другой, — и при этом пренебрег папским разрешением!

— Правда в том, Ваше величество… по крайней мере, я так полагаю… — глаза епископа заговорщицки блеснули, — что епископа Бордо щедро вознаградили за участие в этом деле. Ему даровали полное освобождение от каких бы то ни было вассальных обязательств и от податей. А эту родословную видели и отец его величества, и аббат Сюжер.

— Стало быть, они знали. Все они знали об этом. — Я задумалась. — И что же мне с этим делать?

Ответа я не ожидала, но у прелата он нашелся:

— Ваш брак вне опасности, если только Его величество не пожелает признать это свидетельство.

— Его величество, может, и не пожелает, зато пожелаю я.

— К чему вы стремитесь, Ваше величество?

— Сама не знаю. — Это была правда. Я еще не привыкла к новости.

— Если позволите дать вам совет, Ваше величество, сперва хорошо обдумайте, как распорядиться полученными сведениями.

— Еще не знаю, как я захочу ими распорядиться. И даже — захочу ли.

Настроение у меня резко переменилось, и мелькнувший внезапно ослепительный луч надежды сменился туманом разочарования.

— Это я оставлю себе.

Епископу я протянула полный золота кошель, за причиненные хлопоты.

На обратном пути в Париж я все никак не могла собраться с мыслями. Документ, находившийся в моем владении, грозил большим пожаром. Ни минуты не сомневалась я в том, что родословная прослежена правильно. А значит, меня сочетали браком вопреки законам церкви и без благословения Божьего. Не по этой ли причине я никак не могу понести? Многие именно так и подумают: Божья кара за неповиновение Его установлениям. Эту мысль я быстро отбросила. Я в нее не верила: неудачи проистекали вовсе не из греховности брака. Как же я могу зачать, если Людовик не желает заронить в меня семя? Те случаи, когда Людовик всходил на мое ложе, обуреваемый плотскими желаниями, я могла перечислить по пальцам. Нет, эти неудачи не имели ни малейшего отношения к тому, что у нас был общий предок.

В моей груди прорастало совсем иное семя, давая живой побег.

Если этот брак есть грех, должен ли он продолжаться?

Вот тебе и путь к свободе… Признание противозаконного брака недействительным.

Расторжение брака. Свобода. Задернув занавеси своих носилок, отгородившись от всего света, я почувствовала, как гулко стучит сердце в груди.

Аэлита своего добилась, отчего же Элеоноре не последовать по ее стопам?

Семечко надежды росло-росло, а потом лопнуло, как мыльный пузырь, ибо надежда была, конечно, несбыточной. Людовик и слышать не пожелает о незаконности брака. Глупо на это даже надеяться. Ведь если только Людовик согласится предоставить мне свободу, ему придется по своей воле расстаться и с Аквитанией. А на это он ни за что не пойдет. Пусть бы и удалось убедить его в том, что я как жена не могу его устроить, но от половины своего королевства Людовик не откажется.

Аббат Сюжер ему никогда этого не позволит.

Приоткрывшаяся было дверца тут же с грохотом захлопнулась.

Документ теперь был запрятан у меня за корсажем, в котором он едва не прожег дыру. Если бы все было не так трагично, я бы, право, расхохоталась. Аэлита и епископ Леонский указали мне средство, как освободиться от Людовика, от Франции, от жизни, которая подшибала мне крылья — но воспользоваться этим средством было не в моей власти. Я отыскала дверь и окошко в своей темнице, да только отворить их мне не дано.