Меч Кайгена

— Полковник сказал: «Все тела, кайгенцев и ранганийцев».

Такеру все еще глядел на Сонга.

— Не понимаю.

— Вы направите своих людей принести тела всех, кто был убит во время атаки, ямманкам. Это включает тела, которые они по ошибке принесли сюда, — он кивнул на накрытый труп Мамору. — Если остались только части тела, им понадобится все, что можно собрать.

Мисаки не винила Такеру за шок.

— Я сказал то, что вас запутало, Мацуда?

— Вы хотите, чтобы я забрал мертвых у их горюющих семей? — голос Такеру был без эмоций, как обычно, но он был и пустым.

— Это воля императора.

— Простите, сэр. Я просто… — Такеру стал запинаться в кайгенгуа, который он редко использовал. — Я не понимаю.

— Полковник говорит: «Это воля…».

— Ты тупой? — рявкнула Мисаки на переводчика. — Он знает фразу «воля императора». У нас есть телевидение, — получив шанс показать легкий кайгенгуа после многих лет разговоров на диалекте, она должна была радоваться, но скалила зубы, произнося звуки. — Научись читать ситуацию, придурок.

Все трое мужчин уставились на нее.

«О, Мисаки, ты дура».

— Чо, можешь идти, — сказал Сонг через миг. Смущенный переводчик поклонился и ушел, полковник повернулся к Такеру. — Ты сказал, что управляешь этой деревней. Ты можешь сдержать свою жену?

— Да, сэр. Простите, — сказал Такеру и встал между Мисаки и полковником. — Она страдает от шока и сотрясения мозга.

— Уверен, все вы сильно пострадали, но радуйтесь, зная, что это все на благо империи.

— Конечно.

— Теперь мы понимаем друг друга, и я скажу своим солдатам собирать тела, — Мисаки ощутила, как ее мир стал разбираться, полковник повернулся к Мамору и опустил на него ладонь. — Мы начнем с этого.

— Это Мамору, — сказал Такеру, когда полковник Сонг поманил своих мужчин. — Это мой сын, — в его тоне не было протеста, но что-то было. Мисаки должна была верить в это. Он не мог позволить это.

— Хорошо, мы начнем с вашего сына.

— Да, сэр, — Такеру клонился и забрал меч в ножнах от Мамору, солдаты подняли тело. — Слава Кайгену. Долгой жизни императору.

Гнев пульсировал в Мисаки, вел ее вперед.

— Нет, — прорычала она сквозь зубы. — Вы не можете…

Казу двигался поразительно быстро, поймал ее за талию раньше, чем Такеру или солдаты заметили ее наступление.

— Нээ-сан, нет! — прошипел он, оттаскивая ее.

— Пусти! — Мисаки вырывалась, но Казу держал ее, оттаскивая. Нами, когда ее младший брат стал таким сильным? — Они не могут этого сделать! Не могут…

Джийя Такеру обрушилась на нее, ледяная волна пробежала по крови и костному мозгу. Ее муж не тронул ее — он едва двигался — но удар поразил ее. Все знали, что сильный теонит мог подавить мощью слабого, нейтрализовав его силу, но Мисаки еще не ощущала джийю, которая была настолько сильнее, чем ее.

— Мацуда-доно! — голос Казу был очень далеко, звучал испуганно.

Мисаки смутно ощущала ньяму мужа, намного холоднее ее брат, она вклинилась между ней и Казу, окутала ее, как воды ледяного озера, сомкнувшиеся над ее головой. Ощущение так ее оглушило, что она не понимала, что происходило, пока холодные руки Такеру не опустили ее на колени на опаленный татами. Она была в доме, в комнате, где отдыхал Котецу Каташи.

Дети кузнеца и ее дети сжались вместе на ближайшем футоне.

— Он не может вернуться, — пытался объяснить рыдающему Нагасе и своим младшим Ацуши.

— Почему? — осведомилась его младшая сестра, Наоко.

— Люди не возвращаются из Лааксары. То есть, бывает порой, но… — Ацуши поежился, притянул Наоко ближе. — Не в хорошем плане. Они не возвращаются… как они. Он другие, плохие.

— Мой брат не плохой, — сказал Нагаса.

— Точно, — согласился Ацуши, — или не был таким. Потому мы не увидим его снова.

— Хорошо, что вы смогли сохранить хотя бы меч, Мацуда-доно, — сказал Каташи Такеру.

— Было бы глупо его потерять, — сказал Такеру. — Это отличное оружие.

— Оружие героя, Мацуда-доно, — сказал мечник. — Оно должно храниться в вашей семе для будущих поколений, чтобы им владели и восхищались. Его имя должны гордо повторять с такими, как Курокори и Кумокей.

— У меня моего сына нет имени.

— Конечно, есть, Мацуда-доно, — сказал Котецу нежным гудящим голосом. — Его хозяин и творец подарил ему имя. Это Маморикен, — он кивнул на меч, — Защитник.

Мгновение на лице Такеру трепетало что-то, почти похожее на эмоции. Почти. Мисаки гадала, почему попытки найти эмоции на лице того мужчины ощущались как попытки ухватиться за паутину, пытаться вспомнить сон…

— Спасибо, Котецу Кама, — Такеру поклонился.

Он не успел покинуть комнату, замер рядом с Мисаки, опустился на корточки перед ней и прошептал:

— Твое поведение было позорным. Ты останешься тут и будешь молчать, пока не сможешь вести себя подобающе. Понятно?

— Конечно, сэр, — Мисаки изобразила тихий голос Такеру и акцент Широджимы. — Слава Кайгену. Долгой жизни императору.

Если он собирался ее убить, пусть делает это сейчас. Похоже, потеря близких членов семьи не означала для него ничего. Но он не поднял на нее руку. Он просто опустил ладонь на ее плечо, словно подтверждал, что она останется.

— Тебе плохо, — сказал он. — Отдыхай.

Он ушел, как в день первого выкидыша Мисаки, как он делал всегда. Она смотрел ему вслед, желая, чтобы он ударил ее.

ГЛАВА 23: ПОТОК

Ямманки не пускали гражданских к своим палаткам два дня. Мисаки пыталась поговорить с одним из солдат Яммы, надеясь, что он расскажет больше, чем полковник Сонг и его тупой переводчик. Таджака был значительно дружелюбнее и проявлял больше уважения, чем полковник, но она все еще выяснила мало.

— Простите, Короя, — повторял он каждый раз, когда она пыталась узнать, что они делали с телами. — Я не могу пока раскрывать детали.

Ямманки стояли ближе друг к другу, чем кайгенцы, при разговоре. Это позволяло Мисаки стоять достаточно близко, чтобы слышать биение сердца мужчины, да и жар был приятен.

— Мы тут, чтобы помочь, — сказал он. — Клянусь на Фаллеке. Если мы тут преуспеем, это не позволит напасть снова на эту деревню или другие.

Его пульс оставался ровным, он был или честным, или очень хорошим лжецом.

Импульсивный шпион в ней думал проникнуть в лагерь. Мимо таджак было ужасно тяжело пробраться ночью, ведь на странные звуки они отвечали огнем, озаряющим место. Мисаки умела двигаться тихо, и она могла сделать тело той же температуры, что и снег, стирая жар, который мог заметить таджака, но в лагере точно были джиджаки Империи, которые могли уловить ее джийю.

Прокрутив в голове несколько сценариев, Мисаки посмотрела на Изумо, спящего в ее руках, гадая, чем она думала. Это эгоистка Сираву, жаждущая трепета, рисковала жизнью, чтобы утолить любопытство. Разве она не говорила Мамору, какой гадкой и наивной была? Она не научилась лучше? Это были не приключения в Ливингстоне, где у ее действий не было последствий. Тут ее дети могли умереть.

— Прости, — шепнула она в сторону лагеря и прижала кроху Изумо ближе, чтобы опустить щеку на его мягкую голову. — Каа-чан так с тобой не поступит. Не снова.

Она ушла по горе, не оглядываясь на палатки Яммы, но любопытство не утихло. Той ночью она видела тело Мамору, закрыв глаза, и сон не шел. На рассвете она была на выступе с видом на деревню кузнецов. Туман скрывал почти весь лагерь далеко внизу, но трепещущий огонь в тишине склона горы намекал, что таджаки работали ночью. Снег тихо хрустел под таби, и Мисаки ощутила, как ее брат встал рядом с ней.

— Доброе утро, Цусано-доно, — она не сводила взгляда с огня, который становился все четче, пока туман рассеивался. Такеру настоял, чтобы она звала Казу по титулу, хоть это ощущалось забавно. Изумленный вздох у ее плеча сказал ей, что Казу чувствовал то же самое.

— Доброе утро, Мацуда-доно, — ответил он. — Люди не смогла уснуть?

— Лорд не может заниматься своим делом? — Мисаки все еще раздражало, что он не упустил ее к полковнику Сонгу. Она знала, что не должна была — он повел себя разумно — но злилась.

Казу рассмеялся.

— Я не знаю, почему думал, что ты будешь добрее со мной, раз я стал главой дома.

— Как и я, — сказала бодро Мисаки. — Глупая мысль.

— Ты всегда будешь подлой со мной?

— До смерти.

— Мисаки-нээ-сан… ты в порядке?

— Что мне на это говорить, Казу-кун? Я только потеряла сына.

— Прости. Конечно, ты не… я говорил не об этом. Я… — Казу притих на миг, не знал, стоило ли уточнять. Он сглотнул. — Все хорошо… с твоим мужем?

— Что, прости? — Мисаки приподняла брови, удивленная прямотой брата.

— Он… был хорошим с тобой?

— Не глупи, Казу.

— Что?

— Умный коро должен думать о своем положении, прежде чем задавать такой вопрос.

Казу смотрел на нее, не понимая.

— Мое положение?

— Я жаловалась на мужа? Я говорила, что он — воплощение зла, захваченный демоном, и тебе стоит меня защитить в бою? Как это прошло бы?

— Я…

— Ты смог бы победить? — спросила Мисаки. — Если ответ «нет», лучше держи рот на замке.

— Я хорошо бьюсь, — возразил Казу, звуча так же, как в десять лет.

— Ты очень хорошо бьешься, — сказала она, — но тактик из тебя плохой.

— Как это понимать?

— Хороший тактик знает, когда ему не победить.

Казу хмуро посмотрел на нее.

— Я вижу, почему Тоу-сама все еще так сильно по тебе скучает. Вы звучите одинаково. Так сложно хоть немного верить в меня?

— Хорошо, — Мисаки скрестила руки, хотела повестись, хоть это и был шанс сменить тему. — Вдохнови меня, Цусано-доно. Что у тебя за план? Гипотетически, если тебе придется биться с Шепчущим Клинком, что бы ты сделал? Ты даже не взял хороший меч, — она заметила, что Казу носил только большой Анрю, не взяв катану обычного размера, какую обычно носил лидер Цусано.

— У меня есть Бьющие волны, — возмутился Казу, похлопал за собой рукоять Анрю длиной с предплечье.

— Ах, да, — сказала Мисаки насмешливо драматично. — Могучий Анрю, Гробовщик, Топящий Корабли.

Меч предков был до смешного большим, таким, что его можно было носить только на спине с помощью широкого кожаного ремешка, чтобы он не стучал и не волочился по земле. По легенде, меч выковали кузнецы Ишино для героя войны, Цусано Райдена, который жил в одно время с Мацудой Такеру Первым. Райден, по рассказам, был в два этажа ростом, и он мог ходить в море и рассекать корабли пополам своим мечом. Мисаки всегда забавляла эта легенда, учитывая скромный рост современных Цусано, но это объясняло, почему меч был таким большим.

Мисаки во многом завидовала младшему брату, но не урокам владения Бушующими Волнами. Ее плечи и предплечья пылали от мысли о маневрах с таким огромным мечом.

Как миряне не могли понять, почему мастера Мацуда тренировались со стальными мечами, многие не могли понять, почему Цусано тренировались с Бушующими Волнами. Если мужчина мог кружиться и атаковать с Анрю в руке, его нельзя было остановить обычным мечом. Дело было в сочетании максимальной скорости и силы, как тренировки с грузом на запястьях и лодыжках. Анрю был хорошим орудием для тренировок. Хотя кузнецы Ишихамы затачивали клинок, биться с ним было глупостью.

— Не говори, что ты собирался сражаться с этим чудовищем.

Казу пожал плечами.

— Это сработало на ранганийцах.

— Что? — глаза Мисаки расширились. — Казу, лорду плохо выдумывать истории.

— Я не выдумываю, — сказал он с искренним раздражением.

— Но это невозможно, — сказала Мисаки. — Я билась с ранганийцами. Даже обычные солдаты не были медленными. Я знаю, что ты сильный, но никто не может владеть таким тяжелым оружием достаточно быстро, чтобы убить тех фоньяк.

— Тоу-сама мог, — сказал Казу. — Ты это знаешь, Нээ-сан. Ты видела его ката с Анрю.

— Да… — конечно, видела. Она помнила, как отступала подальше, ее отец рассекал и кружился, исполняя приемы с древним мечом, придуманные предками Цусано для Бушующих Волн. В детстве она видела в отце божество, так что ее не удивляло, что он мог взмахивать таким тяжелым мечом, весящим как взрослый человек, словно он ничего не весил. — Но… это Тоу-сама, — сказала Мисаки, — и он тогда был младше.

— Да, — сказал Казу. — Я забыл, что ты его давно не видела. Ты знаешь, что сейчас, когда ему за шестьдесят, он двигается так же быстро, как раньше? Он все еще может использовать Анрю — не просто поднимать, но и владеть им быстрее, чем двадцатилетние обычным мечом.

— Что? Как? — поразилась Мисаки.

— Мне всегда было интересно, — сказал Казу. — Я спрашивал его об этом годами, но он не дал мне прямой ответ, только общие слова о силе воли… Он сказал, что, чтобы владеть Анрю, «человек должен быть крупнее себя», что для меня никогда не имело смысла. Он сказал, что я пойму, когда вырасту. А потом напали ранганийцы, и вдруг все стал ясно. Я бился с ними, Нээ-сан. Я бился с ними с помощью Анрю.

— Серьёзно? — воскликнула Мисаки. — Так у тебя руки из стали! — ее поразила сила брата, когда он оттащил ее от Сонга и его солдат. Но владеть Анрю в бою…

— Дело не в руках, — Казу сжал пальцы. — Я хотел поговорить с тобой об этом.

— Со мной? — удивилась Мисаки.

— Ну… все было в хаосе после атаки. Я не смог обсудить это с Тоу-сама, но решил, что только ты можешь понять, кроме него.

Мисаки упомянула Анрю, чтобы отвлечь Казу от Такеру. Теперь это сработало, и он заинтересовал ее. Но нужно было вести себя прилично, и она с упреком цокнула языком.

— Казу-кун, ты знаешь, что я так уже не делаю. Я — мать и домохозяйка.

— Конечно, — Казу ухмыльнулся ей. — Так что ты не будешь против, если я сделаю это, — он ткнул в руку Мисаки, задел глубокий порез.

— Ай! — она отдернула руку и поднесла ее к груди, хмуро глядя на брата. — Ладно. Что за открытие ты хотел сделать?

— Я не стал бы тебе врать, Нээ-сан. У меня в арсенале нет техники, которую ты не разгадала в семь лет. Если ты сражалась для защиты любимых людей, уверен, ты тоже испытывала это.

Мисаки смотрела на него.

— Испытывала что? Суперсилу? На уровне божества? Не помню.

— Правда? — Казу был удивлен. — Но Сецуко-нээ-сан сказала, что ты билась с ордой ранганийцев — включая элитных солдат — не держа в руках меч годами. Как ты это сделала?

— Криво, — Мисаки подняла руки в порезах. — Как видишь. Как ты это сделал?

— Это началось с ошибки, — сказал Казу, — я был импульсивен, как всегда. Когда первый ранганиец забрался на утес, я дал адреналину бушевать и напал впереди других. Я не понимал, что врагов будет так много, и дал им окружить меня. Фоньяка — монстр в черном — ударил меня по ведущей руке, и обычная катана улетела, а мое запястье было сломано. Это должно было стать концом боя. Я должен был умереть…

— Но? — сказала Мисаки.

— Но моя семья еще не ушла в безопасность. Люди были рассеяны. Я понял, что если я паду, Ишихама падет со мной. Моя джийя поднялась, как никогда раньше. Не шире, а глубже и сильнее во мне. Я вытащил Анрю, и мне вдруг уже не было больно. Вес меча уже не имел значения. Я был быстрее, чем когда-либо, быстрее ранганийцев. Я делал то, что многие не могут — разрезал одним ударом пятерых фоньяк, ударил одного кулаком так сильно, что кулак вырвался из его спины. Одному из моих людей камнем придавило ногу, камен был размером с дом, но я поднял его, словно он ничего не весил. Это было как… как из легенд.

Мисаки обвинила бы его в сказках, но Казу ужасно врал, и он не говорил так, словно выдумывал. Вместо этого он звучал восторженно, словно он едва мог поверить в то, что описывал.

— Как? — сказала она.

— Кровь, Нээ-сан, — он повернулся к ней с восторгом в глазах. — Мы можем управлять кровью. Это так просто! Когда я использовал Анрю против тех фоньяк, это была не работа моих мышц. Это была кровь в моих венах — вся она двигалась в ответ моей воле.

— Что?

— Думаю, Анрю не просто так наш меч, — сказал Казу, — и это не из-за того, что один из наших предков — великан-полубог. Думаю, полностью развитый Цусано — только такой Цусано — может им владеть. Мы — единственный дом, чья джийя может двигать нашу кровь. И, видимо, на достаточном уровне, чтобы управление кровью преодолевало обычные физические ограничения.

— Боги, Казу, — выдохнула Мисаки. — Это поразительно!

Так Тоу-сама всегда заставлял свое тело совершать невозможное и продолжал делать это в старости. Он был не только физически силен. Он превратил кровь в продолжение своей воли. Течение крови двигало тело за него, и его стареющие кости и мышцы не страдали.

— Ты такая умелая, Нээ-сан, — Казу глядел на Мисаки. — Я удивлен, что ты не поняла это годы назад.

— Я не такая, — сказала Мисаки.

Казу описывал силу воли как навык, а сила воли никогда не была ее сильным качеством. Теперь ее младший брат вырос, она все еще была с джийя уровня ребенка. Да, она управляла ею лучше, чем любой ребенок, но джийя должна была становиться глубже с возрастом. Где-то в своей душе Мисаки все еще была девочкой.

— Но ты всегда была хороша с кровью, — растерянно сказал Казу.

— В мелких трюках, — сказала Мисаки, — когти и иглы, которые требуют много точности, но мало силы. И это всегда чужая кровь, — добавила она, — не моя, — Мисаки редко обращала джийю внутрь. Она не хотела думать о том, что лежало глубоко в ней. Судя по тому, что она знала, там все было искаженным, злым, это лучше было не трогать.

— В любом случае, — сказал Казу, — неделю назад я не мечтал бы бросить вызов Шепчущему Клинку. Теперь… я не могу это объяснить, но я стал больше. Я больше, чем Цусано Казу.

— И ты уверен, что то, что ты сделал на поле боя не было случайным? — спросила Мисаки. — Результатом пыла боя?

— Нет.

— Откуда такая уверенность?

— Моя правая рука все еще сломана. Не заметила?

— Нет, — сказала Мисаки. — Даже когда… — даже когда он сдерживал ее у дома. — Ты компенсировал рану, управляя кровью?

Казу кивнул.

— Как Тоу-сама компенсирует стареющее тело. Эта сила… я не понимаю ее полностью, но знаю, что это из воли защищать любимых. Я могу сделать это для тебя, Нээ-сан. Знаю, это не мое место. Но я буду защищать тебя, если нужно.

Она рассмеялась, чтобы скрыть волну эмоций.

— Ты такой драматичный.

— Знаю, — виновато сказал он. — Но я серьезно.

— Ты не должен влезать в брак другого лорда.

— Знаю, — решительно сказал Казу, — но скажи слово, и я это сделаю.

Он пристально смотрел ей в глаза, в его глазах было доверие ребенка и решимость мужчины. Ее младший брат все еще верил, что она знала, как лучше… как Робин, как Мамору…

Мисаки посмотрела на свои ступни.

— Мое слово стоит не так много, Казу-кун. Я — просто глупая женщина.

— Мисаки, — что-то в тоне Казу стало мрачнее. — Он тебя не ранил?

— Нет, — не физически. Физическую жестокость Мисаки могла стерпеть. Это она понимала.

Она должна была упрекнуть брата, сказать ему, что дела лорда с его женщиной были личными, но материнство сделало ее мягче. Она не могла упрекать Казу, когда он смотрел на нее с открытой тревогой.

— Ты вырос хорошим мужчиной, Казу-кун, — сказал она. — Но часть роли великого лидера — понимание, где твоя ответственность. Твоя тревога трогательна, но у тебя есть своя семья и своя деревня. Дай старшей сестре самой о себе позаботиться, нэ?

Казу хотел сказать больше, но закрыл рот и кивнул. Он вырос.

— А ты? — спросила Мисаки. — Я не смогла спросить о твоей жене и детях. Как они?

Она смотрела с теплом и каплей зависти, как ее брат засиял. Вопрос вызвал у него счастливый лепет о высоких оценках его дочери в школе, первых словах его малыша и ребенке, который родился летом.

— Кайда упрямая теперь, когда подросла. Слава богам, Айча терпелива. Я не знаю, как бы я справлялся с тремя малышами, как она. Та женщина — святая.

— Ты ее любишь? — вопрос вылетел у Мисаки, хотя замер за губами на пару мгновений. Может, был странно спрашивать такое, но ей нужно было знать.

Казу растерянно притих.

— Что?

— Твоя жена, Айча. Ты любишь ее?

Казу моргнул.

— Я… — судя по тому, как он нахмурился, вопрос ему еще не задавали. — Да, — сказал он после долгой паузы.

— Ты только понял? — тон Мисаки был шутливым, но любопытство — искренним. — Ты женат на ней семь лет.

— Это было не сразу, — сказал Казу. — Ясное дело. Мы были почти незнакомцами, когда сыграли свадьбу. Сначала она беспокоила меня. В первый год она тосковала по дому. Скучала по семье и полям в Хакудао. Я вырос в Арашики, так что не понимал, как неприятно кому-то, кто боится высоты, бури и океана, там жить.

— Ты боялся бурь, когда был маленьким, — отметила Мисаки.

— Но ты всегда знала, какими словами меня успокоить. И то, как ты говорила со мной, помогло, когда мне нужно было успокаивать мою жену.

— Серьезно? — удивилась Мисаки. Она помнила, что была нетерпеливой с Казу, когда он плакал.

— Ты была всегда терпеливой… И я был терпелив с ней, а после года она оказалась хорошей.

— Я впечатлена, — сказала Мисаки. — Терпение не было твоей сильной чертой.

Казу пожал плечами.

— Я знал, что наши родители выбрали нас друг для друга. И Тоу-сама с Каа-сан были такими мудрыми и хорошими. Я доверился их решению, и они угадали насчет нее.

— Да? — Мисаки склонила голову. Казу уже долго был женат, но все еще странно было думать о ее брате как о муже и отце. Он точно был неплох в этих ролях, но это было странно.

— Как только Айча перестала бояться, что мы упадем с утеса, она оказалась довольно спокойной… и умной. Она балансирует меня, когда я…

— Перегибаешь? — предложила Мисаки.

— Они нашли мне хорошую пару.

— Хм, — задумчиво сказала Мисаки.

— Они думали, что и тебе нашли хорошую пару, — сказал Казу через миг.

— Так они думали? — Мисаки знала о горечи в голосе. Ей было все равно.

— Я помню, когда они планировали брак, пока ты была в Рассвете, — сказал Казу, — Тоу-сама старался найти тебе самого сильного мужа. Первым делом он сказал свахам не беспокоить домом слабее или ниже нашего. Когда они спросили, почему, он сказал: «Мисаки сильнее и способнее многих мужчин. Она не будет уважать слабого мужчину».

— Я… не знала этого.

Мисаки не говорила с родителями о том, как они устроили ее брак с Мацуда. Там было слишком много боли. Она хотела любить их, благодарить их, и чтобы они гордились. Но было сложно делать это, ведь они продали ее мужчине, которого она не знала, пока она была еще девочкой в школе, влюбленная в другого.

— Я не участвовал в процессе, конечно, — сказал Казу. — Я был тогда слишком юн, но, признаю, что я много подслушивал.

— Ясное дело, — Мисаки улыбнулась.

— Я помню, сначала они говорили о твоем браке с Мацудой Такаши.

— Что? — поразилась Мисаки.

В этом был смысл. Отец, желавший лучшего для дочери, попытался бы выдать ее за первого сына. Тогда ее муж был наследником, обеспечивал ее будущее.

— Но Мацуда Сусуму отказал им, да? — сказала Мисаки. Ее свёкор постоянно жаловался на ее грязную кровь Цусано. Он не хотел бы смешивать ее с драгоценным первым сыном.

— Нет, — Казу удивленно посмотрел на нее. — Мацуда Сусуму был рад. Он предложил Тоу-саме выбрать между его первым и вторым сыном.

— Правда? — Мисаки не догадывалась, что Сусуму мог радоваться ее появлению в его семье, он всегда ненавидел ее. Но мужчина ненавидел всех, включая своих сыновей, так что это не было странно. Потому он и к ней был холоден и презрителен.

— И… наш отец выбрал Такеру?

Казу кивнул.

— Конечно, он и Каа-сан соглашались, что лучше тебе было выйти за первого Мацуду. А потом мы навестили всю семью Мацуда. Мацуда Сусуму представил наших родителей своим сыновьям, и Тоу-сама передумал. Он сказал… ну…

— Что он сказал? — Мисаки вдруг ощутила любопытство.

— Я, кхм… наверное, не должен это повторять, — виновато сказал Казу, — из уважения к духу Мацуды Такаши.

— Его дух это выдержит, — заявила Мисаки. — Скажи мне.

Казу вздохнул.

— Каа-сан больше понравился Такаши. Она и Тоу-сама неделю спорили об этом. «Такаши такой красивый, — говорила Каа-сан, — и такой сильный джиджака!». Тоу-сама считал, что Такеру из них двоих сильнее. Я не знаю, как он понял…

— Тоу-сама всегда замечал такое, — Мисаки кивнула. — Он был прав. И все? Все решило то, кто сильнее?

— Вряд ли это было так просто. Он думал, что Такеру более ответственный и уравновешенный. Он сказал: «Мы не можем выдать нашу умную девочку за тупицу».

Смех вырвался из Мисаки, несмотря на боль, впившуюся иглами в легкие.

— Но, Нээ-сан, никому не говори, что я это раскрыл, — Казу чуть запаниковал. — Пообещай…

— Не переживай, Цусано-доно, — рассмеялась она. — Я не буду болтать.

Улыбка увяла на ее лице, но боль в груди осталась, она смотрела на свет дня, проникший сквозь туман. Ее отец выбрал Такеру… Она не знала, обижаться или ощущать признательность. Тоу-сама любил ее, шутил с ней, учил ее использовать меч. Он должен был знать ее. Он должен был поступить мудро.

В останках деревни кузнецов внизу утренний свет раскрыл движения.

— Так они делали и в Ишихаме? — спросила она, Казу проследил за ее взглядом на лагерь.

— Думаю, да. Нам не дали посмотреть.

— Что они делают, по-твоему? — ямманки двигались среди палаток, как муравьи, их активность было сложно различить на расстоянии. — Для чего им тела?

— Не знаю, — сказал он. — Наверное, лучше не задаваться вопросом.

— Это явно очень важно, — сказала Мисаки немного раздражённо, — для них, раз они тратят силы на это, а не на помощь нам.

Отряды Кайгена и Яммы были в Такаюби два дня, и они не изображали помогающих солдат, приносящих еду и одеяла, как в пропаганде. Они не помогали лечением, едой или восстановлением ущерба, нанесенного их бомбами. Их интересовал сбор всех тел для ямманок. Несколько солдат убрали сломанные балки и черепицу домов, помогли расчистить зону, но только это.

— Я послал своих людей за припасами в деревни вокруг, — сказал Казу, — и Амено послали своих людей в крепости в горах глубже на суше, чтобы попросить помощи у Гинкава. Мы слышали от рыбаков, что главная ветвь Гинкава хранит много еды для таких случаев, так что мы найдем припасы для ваших людей на какое-то время.

— Если они хотят помочь, — сказала Мисаки.

— Конечно, они помогут, — сказал Казу. — Мы — кровь богов.

Мисаки не разделяла уверенность брата, но он оказался прав. На следующий день прибыли знамена с серебряным речным драконом семьи Гинкава.

Века назад великие дома Широджимы — Мацуда, Цусано, Гинкава, Юкино — бились за власть. Было странно, что теперь все они были едины, боролись за выживание с ранганийцами и Империей, которой было плевать на то, какой образ жизни они представляли.

Сразу после атаки Мисаки не замечала толком отсутствия Такаши, но с каждым днем это ощущалось все сильнее. Такаши не подходил идеально для управления деревней после катастрофы, но он хоть командовал бы. Такеру только холодно приветствовал волонтёров и давал минимальные указания.

Такеру приветствовал новую группу волонтёров, когда в круг вбежала Мизумаки Фуюко.

— Мизумаки-сан, — сказал удивленно Такеру, девушка упала на колени в снегу перед ним. — Что ты делаешь? Мы посреди…

— Мацуда-доно! — пронзительно выпалила она, запыхалась так, что едва могла говорить мгновение. — Простите, что перебиваю. Вам нужно срочно прийти.

— Куда?

— В деревню кузнецов, — выдохнула Фуюко. — Солдаты, о-они… Вам нужно увидеть, что они делают!

Такеру и другие мужчины пошли за Фуюко. Быстро привязав Изумо к спине, Мисаки пошла за ними. Они пришли в деревню кузнецов, увидели, что ямманки убрали палатки и вырыли огромную яму. Дыра была в баунд глубиной, но тянулась на всю длину деревни. Туда солдаты бросили сотни тел, которые собрали за несколько дней — ранганийцы и кайгенцы, воины и обычные люди — все были собраны вместе.

Среди желтых и черных было просто увидеть синий цвет Мацуда. Мамору лежал среди трупов фоньяк, его голова была на плече убитого нуму. Тело ребенка лежало на нем, такое обгоревшее, что было не ясно, из какой семьи он был.

Если бы это не ужасало, Мисаки восхитилась бы четкости работы. Только военные Яммы могли двигать быстро землю и столько тел, и они явно хотели закончить с этим как можно быстрее. Волна жителей, который вызвала Мизумаки Фуюко, спустилась по горе и тут же начала кричать в ужасе, требуя объяснить, что делали солдаты.

Несколько оставшихся ямманок быстро упаковали снаряжение и ушли, когда жители спустились. Они закончили в Такаюби свои тайные исследования, сделали то, что отрядам полковника Сонга не хватало сил сделать.

— Полковник Сонг, — Такеру подошел к нахальному мужчине, стоявшему над грязью в чистом ханбоке. — Что тут происходит?

— Отойди, Мацуда, — сказал полковник, присутствие Такеру его не сильно интересовало. — И скажи жителям деревни вернуться к работе. Им не нужно это видеть.

— Не могу, — сказал Такеру.

Полковник Сонг приподнял бровь.

— Что, простите?

— Там тела членов их семей, — сказал Такеру. — Я не могу прогонять их.

Половник хмуро посмотрел на Такеру, словно глава Мацуда был мухой в его чае.

— Ладно, — он подал сигнал солдатам. Они прошли вперед, схватили рыдающих женщин и потащили их от ямы.

Гинкава Аоки вмешался, пытался убрать солдата от кричащей женщины. Солдат ударил его. Не метко и кулаком, а отмахнулся — будто от непослушного ребёнка. Звук рассек растущий хаос, и все замерли, глядели мгновение в возмущенном недоверии. Гинкава был потрясен.

Одна из женщин сказала:

— Как вы смеете? — зарычала она на солдата. — Вы знаете, кто он? Он бился, чтобы защитить империю! Как вы смеете?

Джийя поднялась среди жителей деревни и их помощников. Руки с обеих сторон потянулись к мечам.

— Обезоружить всех, кто сопротивляется, — холодно сказал полковник.

Яростная часть Мисаки хотела, чтобы полковник попробовал это сделать. Чтобы он увидел, как его жалкое подобие солдат бьется с настоящими воинами. Сотня солдат Империи вряд ли пережила бы честный бой с дюжиной мечников Амено и Гинкава. И им лучше не попадаться Такеру или Казу.

— Назад! — приказал Такеру, голос гудел над ямой. — Гинкава, Амено, люди Такаюби, назад!

Повисла напряженная тишина.

А потом горюющие женщины и волонтеры отошли, убрали руки от мечей, и их общая джийя отступила волной. Полковник Сонг приподнял брови, был немного впечатлен тем, как быстро они послушались.

— Вы не объяснили, полковник, — голос Такеру стал опасным. — Что вы тут делаете?

— Эти тела сожгут, — сказал полковник, словно было нормально тела павших воинов бросать в яму, как мусор.

— Все тела?

— Это стандартная процедура, чтобы не было болезни.

Только тогда Мисаки заметила слой досок и балок под телами, на дне ямы. Солдаты, которые пришли забрать дерево разрушенных домов, не помогали Такаюби убрать обломки: они собирали дерево для огня.

— Но кайгенцев должны вернуть их семьям для похорон, — сказал Такеру.

— Это воля Императора. Нам нужно очистить вашу деревню.

— Я это понимаю, — сказал Такеру. — Но можно же отдать останки родственников горюющим семьям. Уверяю, их сразу же кремируют.

— Прости, Мацуда, — сказал мужчина. — Это стандартная процедура.

— Там тело нашего сына! — вспылила Мисаки, уже не могла молчать. Такеру даже не помолился над Мамору. Что за человек сжигал тело мальчика, не дав его отцу помолиться? — Там Юкино Дай. Вы не можете…

— Тихо, Мисаки, — прошипел Такеру. — Генерал, простите за поведение моей жены.

— Не переживайте, — полковник ответил с фальшивым сочувствием. — Она много пережила.

— Но если тела сожгут тут, как моим людям упокоить своих мертвых? — озвучил Такеру вопрос, звенящий в голове Мисаки. — Нам нужно дать им могилы.

— Отмеченных могил не будет, — сказал полковник Сонг. — И это не твои люди, Мацуда. Ты и все эти жители деревни принадлежат Императору.

Мисаки посмотрела на мужа, его ладонь сжалась. Она не знала, почему ожидала, что он выступит против невыносимого мужчины. Он терпел хуже от отца и брата без возражений. Он принял приказ бросить сына умирать без возражений.

— Я не хотел оскорбить, генерал, — Такеру склонил голову. — Уверен, у Императора есть причины.

Мужчина снисходительно улыбнулся.

— Ты умный, Мацуда. Думаю, мы хорошо поработаем вместе.

Такеру кивнул. Несколько оставшихся таджак у ямы зажигали факелы для солдат Кайгена.

— Пока тут не будет мэра, назначенного правительством, ты согласен нести ответственность за эту деревню грядущие месяцы?

— Конечно, сэр.

— Тогда проследи, чтобы эти люди поняли одно: никто не говорит об атаке Ранги. Если спросит чужак, мертвые — жертвы бури.

— Они умерли в бою, — сказал Такеру.

— Нет, — Сонг кивнул своим людям. Они бросили факелы, разведя огонь. — Они умерли в бурю.

Огонь бежал по желтой ткани. Из ямы зазвучал треск горящей плоти. Мисаки поняла. Тела уничтожали не для того, чтобы не было болезни. Империя сжигала улики атаки.

— Император знает о вашей жертве тут, и он благодарен за вашу службу. Для таких верных подданных этого достаточно.

— Конечно… — сказал Такеру без эмоций, — этого достаточно.

— Ямманки уйдут этим вечером, а я уведу своих людей завтра.

— Завтра? — Такеру удивленно посмотрел на Сонга. — Ваши отряды не останутся помочь нам отстроиться.

— К сожалению, силы Императора сейчас заняты. Начальство из столицы прибудет через два месяца и проверит, все ли тут идет по воле Императора.

— Так нам ожидать помощь? — спросил Такеру. Его голос не выдавал отчаяние, но их ситуация была отчаянной. Середина зимы, и почти все их люди остались без домов. Волонтеры из соседних районов были пока рады им помочь, но Такаюби не могли полагаться на их щедрость остаток зимы.

— Помощь возможна, — полковник Сонг скрестил руки. — Мы посмотрим, все ли идет по воле Императора, — понять его было просто: молчите, и тогда получите то, что нужно, чтобы выжить. Будете послушными, и вы сможете жить.

Такеру замер на миг, глядя на огонь, ползущий по горе трупов к телу Мамору.

— Простите, — сказал он через миг. — Мне нужно кое с чем разобраться.

Он развернулся и ушел, оставив Мисаки на краю ямы рядом с полковником, вокруг рыдали женщины Такаюби.

— Жаль, что с вашим сыном так получилось, — сказал полковник. — Но, уверен, хороший кайгенец, как он, был рад умереть за своего Императора. Вы должны гордиться тем, что ваша семья смогла служить империи.

Мисаки вдохнула, готовая сказать полковнику, что она думала об Империи, но в тот миг Изумо заерзал на ее спине, и она поняла, что не могла. Этот мужчина представлял Империю. Если она оскорбит его, если ее назовут предательницей, он убьет всю ее семью. Она была в ответ за Мацуда и Цусано, и все страдания будут напрасны, если она их погубит.

Полковник Сонг смотрел на нее, выжидая, словно, бросая вызов, озвучит то, что было у нее на языке. Она стиснула зубы. Боль вспыхнула в ее груди, оставшаяся после того, как женщина с веерами вытягивала душу из ее тела.

«Так началась Ранга, — поняла она. — От задержанного дыхания, от людей, которые не могли терпеть такое».

Но Рангу купили сотнями тысяч жизней, и Мисаки не могла больше жертвовать. Она закрыла рот и опустила взгляд на растущий огонь.

— У тебя были тяжелые дни, Мацуда, — сказал полковник. — Может, тебе не стоит на это смотреть.

— Мм, — Мисаки не отрывала взгляда от огня. — Может, не стоит.

Она держала глаза открытыми, смотрела, как Мамору горел. Она могла перечить только так.

ГЛАВА 24: ИМПЕРИЯ

Многие пытались уговорить полковника не сжигать всех. Кван Тэ-мин, Казу и Амено высокого ранга просили его остановиться, когда они поняли, что происходило, но огонь уже превратил почти все тела в черную массу. Вскоре они стали пеплом.

Такеру подозрительно отсутствовал, когда полковник созвал жителей деревни и волонтёров, отдал им приказы Императора. Были протесты. Даже самые верные кайгенцы с промытыми мозгами не хотели жертвовать достоинством любимых без спора.

Но полковник Сонг только повторял:

— Это воля Императора. Вы же не хотите разозлить Императора, — и протесты сменились тихими слезами.

Такеру се еще не было, и Казу с волонтерами высокого ранга из домов Амено и Гинкава старались успокоить людей и сохранить порядок. Без Такеру люди даже стали просить совета у женщин его дома.

Тем вечером Мисаки и Сецуко окружили женщины, которые или не могли выразить недовольство мужчинами, или были недовольны их ответами. Женщины собрались близко во временной спальне в додзе Мацуда.

Мужчины — выживши и волонтеры, которые не могли пойти домой ночью — едва втиснулись в уцелевшие спальни и кабинеты дома на ночь. Додзе было священным местом для мужчин, но только эта комната в доме могла уместить всех женщин и детей, оставшихся без крыш. Такеру убрал храм и стойку с оружием.

Теперь каждую ночь додзе, вмещавшее пятьдесят учеников, становлюсь спальней для двадцати женщин и их детей — и этим вечером у них прошло собрание.

— Как они могли так сделать? — спросила Мизумаки Фуюко в десятый раз. — Они сожгли наших мертвых и теперь не дадут даже вспоминать их?

— Мы все еще можем их помнить, Мизумаки-сан, — Мисаки пыталась утешить тоном, но было сложно звучать так, когда ее слова были пустыми. — Мы всегда будем помнить… просто нельзя говорить о том, как они умерли.

— Это не память, — гневно сказала Фуюхи, мать Фуюко. — Так неправильно. Мой муж и сын, твой сын, — она повернулась к Мисаки, — и твой муж, — к Сецуко, — и твои, — к Хиори, — все наши мужчины были воинами. Если мы не будем помнить, как они умерли, то мы не будем помнить, кем они были.

Женщины молчали. Никто не спорил со словами Мизумаки Фуюхи.

— И не пытайтесь мне говорить, что мы можем помнить, не говоря о том, что тут случилось, — сказала женщина, подавив слабый ответ Мисаки раньше, чем он сорвался с ее губ. — Наследие воина важно для его души. Отрицать произошедшее тут — перед нами или кем-то еще — величайшая грубость, какую мы можем сделать для наших мертвых.

— А ещё были убиты беззащитные, — добавила Маюми, одна из выживших Катакури. — Наши женщины, нуму, фины, дети, — вдова плакала, но слезы сделали ее голос только сильнее. — Мы должны отрицать их страдания?

Мисаки много лет смотрела на этих людей свысока за то, что они верили пропаганде Империи. Много лет их неведение раздражало ее. Было странно и печально смотреть, как вся деревня понимала то, что она знала давно: что Император был тираном-эгоистом, а не заботливым отцом.

Перед лицом ужасного открытия женщины Такаюби оказались сильнее, чем она ожидала. С их мягкостью и скромностью, эти аристократки были образованными, знали поэзию, историю и философию. Они выросли в культуре отрицания, но когда кровавая правда посмотрела им в лицо, они смогли ее осознать. Они были способны на гнев. Мисаки хотела бы знать, как успокоить тот гнев. Может, так она смогла бы спасти себя от лет боли.

— Империи будто нет дела! — голос Мизумаки Фуюхи стал громче, в глазах стояли слезы. — Как они могли так сделать? Как можно было позволить им это сделать? — она обратила ярость на Мисаки. — Твой дом должен был защитить нас! Твой муж исчез, как наши мертвые, и ты говоришь нам просто забыть…

— Эй, — перебила резко ее Сецуко. — Не говори с ней так.

— Она говорит нам отрицать то, что случилось с нашими семьями. Она трусли…

— Следи за языком! — закричала Сецуко, и только Мизумаки Фуюхи не вздрогнула. Никто еще не слышал, чтобы Мацуда Сецуко, веселая и простая рыбачка, говорила таким тоном. — Я знаю, что вы злитесь, но мы — леди, и нужно следить за тоном, — сказала она, показывая, что и она могла быть властной, как коро высокого рода. — Мисаки — жена главы этой деревни. Вы будете говорить с ней с уважением.

Повисла потрясенная тишина.

А потом Фуюхи склонила голову к Сецуко.

— Прошу прощения, Мацуда-доно.

— Мне не нужны твои извинения, Мизумаки, — сказала Сецуко. — Я — просто овдовевшая дочь рыбака. Извинись перед ней, — она указала на Мисаки.

Мизумаки Фуюхи поклонилась.

— Прошу прощения, Мацуда-доно.

— Весь проклятый мир хочет нашей смерти, — сказала Сецуко, игнорируя нескольких женщин, сжавшихся от ее слов. — Мы не можем рвать друг друга, как стая безумных собак. Если ты знаешь, о чем говоришь, Мисаки-сама — последняя, на кого ты должна кричать. Она билась сильнее всех нас, чтобы защитить эту деревню.

— Это правда, — тихо сказала Хиори. Она впервые заговорила. — Во время атаки Мисаки-сан пришла за мной, хоть бомбы уже падали. Когда я была слишком слаба, чтобы встать, она унесла меня в убежище. Если бы она не вернулась за мной, я бы умерла со своим сыном.

— Простите… я это не осознавала, — сказала Фуюхи.

— Она даже пыталась нас предупредить, — сказала Хиори, — за месяцы до новостей о бурях она пыталась сказать, что придут ранганийцы — говорила мне и Сецуко-сан. Мы не слушали, — Хиори смотрела печально на свои колени. — Ее нужно теперь слушать.

— Так ты знала, что Империи врала нам? — осведомилась Маюми. — Ты знала, что на нас нападут?

— Нет, — сказала Мисаки. — Только подозревала.

— Тогда почему ты ничего не сказала? — спросила Мизумаки Фуюхи.

Мисаки вдохнула и ответила:

— По той же причине, по какой ты не скажешь.

— Что?

— Империя не так сильна, как мы думали, но она опасна. Император владеет не самой умелой армией, но нанимает сильных убийц. Если мы выразим недовольство, боюсь, начнут пропадать люди.

— Но… Император не сделал бы так с нами! — возразила Катакури Маюми. — Наши люди защищали его границы!

— А потом он сказал сжечь их тела без ритуалов, — сказала Сецуко. — Вряд ли ему есть дело до их службы. Вряд ли он думает о нас.

— Это неправильно! — сказала Маюми, пока другие согласно восклицали. — Нам нужно что-то сделать. Нам нужно их остановить.

Мисаки покачала головой.

— Спор с Империей ничего не изменит, это только погубит нас.

— Так что нам делать? — спросила Мизумаки Фуюко, и Мисаки узнала дрожь в голосе девушки… невыносимую дрожь гнева, переходящего в беспомощность. — Что нам делать для наших мертвых? Как поступить правильно?

— Мы можем жить, — сказала Мисаки. — Мы можем сохранять жизнь Такаюби для них.

Это предложение было жалким.

— Но…

— Послушай, Фуюко-сан, — нежно сказала Мисаки. — Пару месяцев назад мой сын, Мамору, пришел ко мне за советом. Обстоятельства не важны, но он узнал, о чем Империя нам врала. Он спросил, как мог биться за Империю, которой он не мог доверять.

— И что ты ему сказала, Мацуда-доно?

— Признаюсь, сначала у меня не было хорошего ответа для него. Но он был умным — думаю, умнее своей матери. Когда я говорила с ним в последний раз, он решил, что если враги придут в Такаюби, он будет биться с ними. Приказал Император или нет, будут его помнить или нет, но будет биться, чтобы защитить народ этой горы и фермеров с рыбаками за ней. И он это сделал. Он…

Мисаки притихла, сглотнув. Она не хотела плакать при женщинах, когда пыталась придать им сил. Но им нужно было знать.

Дочери, жены и матери не одни слушали Мисаки. Хироши сидел неподалёку, случал отчаянно и внимательно. Никто не говорил с ним о смерти Мамору, только сказали, что его старший брат не вернулся. Ему было всего пять. Но он уже видел и делал многое, что не должен был пятилетний. Может, ему нужно было слушать. Если он займёт место Мамору и будет стремиться быть похожим, ему нужно услышать. Если он будет жить, зная, что он убил, то у убийства должно быть значение. Все смотрели на Мисаки с болью и напряжением. Для них это должно было что-то значить.

— Мамору умер, сражаясь, с множеством ран, включая выбитые зубы и рану в боку, такую глубокую, что он должен был умереть мгновенно. Он остался на ногах и бился.

Слезы, которые она не пускала у себя, катились по лицам других женщин.

— Такаюби была для него достаточно важна, чтобы биться с такой болью. И воины-товарищи Мамору — ваши мужья, отцы, братья и сыновья — думали так же. Империя или нет, думаю, многие из них умерли, защищая эту гору.

Она видела по лицам женщин, что достучалась до них. Они поняли.

— Они отдали жизни, защищая Такаюби, — продолжила Мисаки, ее голос стал сильнее, чем она ожидала. — Теперь нам нужно защитить ее. Это мы можем сделать для них.

— Так… ничего не делать? — сказала Маюми.

— Выживание — это не ничто, Катакури-сан, — сказала Сецуко. — Мы выживем.

— Как? Без помощи правительства мы не проживем зимой.

Сецуко рассмеялась.

— Конечно, проживем, глупая девочка.

— Откуда такая уверенность? — спросила Фуюхи.

— Потому что я делала это раньше… — Сецуко посчитала на пальцах, — двадцать четыре раза. До того, как я вышла за Такаши-саму — ньяма его душе — я жила в рыбацкой деревне у основания этой горы. В некоторые зимы еды было не так много, в хижине моей семьи было больше дыр, чем тут от пуль, но мы всегда как-то справлялись.

— Но… мы не были рыбачками, — сказала Фуюко.

— Ты права, — бодро сказала Сецуко. — У вас происхождение лучше. Вы из семей воинов, каждая. Та же кровь, что у ваших отцов, братьев и сыновей — сильных воинов — течет в ваших венах, да?

— Да, — женщины робко кивнули.

— Верно, — просияла Сецуко. — И, если простые рыбаки могут пережить зиму Такаюби, и вы, леди, сможете. Знаю, аристократы не привыкли к тяжелым временам, спать всем вместе в комнате, но вы крепкие. Вы будете в порядке.

Мисаки смотрела, как надежда медленно возвращалась в комнату, пока думала, что было обидно, что Такаши не поменялся с Такеру. Сецуко была бы — становилась — чудесной главой деревни. Редкие рыбачки могли получить верность аристократа.

* * *

— Слава богам за Сецуко, — вздохнула Мисаки, сидя на крыльце с братом той ночью. Она не спешила ложиться спать, и Казу не мог уснуть, так что ей было с кем поговорить.

— Дело не только в Сецуко-ссан, — сказал Казу. — Я слышал, многие говорили, как ты вдохновила их и успокоила.

— Я? — удивилась Мисаки.

— Ты хороша с людьми, Нээ-сан.

— Что? — Мисаки рассмеялась.

— Ты хороша в общении — поднимаешь людям дух, можешь достучаться до них. Ты всегда была в этом хороша.

Подумав, она поняла, что Казу был прав. В Ишихаме и Рассвете она говорила с другими уверенно, знала верные слова. Где-то в холоде Такеру и издевательствах Мацуды Сусуму она это потеряла.

— Хотел бы я твои умения, — Казу вздохнул. — Хотел бы я сделать больше, чтобы успокоить этих людей.

— Это не твоя работа, — отметила Мисаки. Это была работа Такеру, но его не было видно.

— Просто… я сам еще потрясён, — признался Казу. — Я не знал, что Империя так сделала бы. Ты училась в другом месте, Нээ-сан. Ты знала?

— Нет, — сказала Мисаки. — Я знала, что наше правительство не было прозрачным — а какое правительство такое? — но я не представляла такого… Может, если бы я была внимательнее…

— В этом нет смысла. Я думал, что Император ценил нас, хотел, чтобы мы были сильными. Что происходит?

— Не знаю, — Мисаки вздохнула. — Тут работают политические силы, которые мы просто не видим.

— Да, но… политика может оправдать это? — спросил Казу.

Мисаки только покачала головой. У нее не было ответа.

— Мне плохо, — Казу скривился. — Словно отец ударил меня в спину.

— Казу, — сказала Мисаки. — Если такое происходит в Ишихаме, тебе нужно вернуться домой.

Казу не ответил. Он смотрел вперед, стиснув зубы, и Мисаки видела по его лицу, что он думал об этом весь день, но не хотел говорить.

— Ты сказал, что твоя жена боится бурь, — сказала Мисаки. — Уверена, она хочет, чтобы ты был с ней.

— Но тут все куда хуже, Нээ-сан, — возразил Казу. — Твоим людям нужна помощь…

— Знаю. Я не спорю с этим, — сказала она, — но это не твоя ответственность.

— А если это происходит в Ишихаме, что я могу? — Казу сцепил ладони перед собой, костяшки побелели. — То есть… это армия Императора, Нээ-сан. Что я могу?

— Ты можешь быть рядом со своим народом, — сказала Мисаки. — Ты можешь вести. Семи Ишихамы не обвинят тебя в том, что делает Империя. Они будут благодарны, что ты там, делаешь, что можешь.

Казу сжал губы, хмурясь.

— Ты права, Нээ-сан, — он вздохнул. — Как всегда. Была бы ты моим старшим братом…

— Ты себя недооцениваешь, — прервала его Мисаки, — как и Тоу-сама, если он так думает. Твоя работа тут — твое лидерство — была восхитительна.

— Не шути, Нээ-сан. Я пытался похвалить тебя.

— Я говорила серьезно, — сказала Мисаки. — Я не хотела бы другого главу своего старого дома.

Казу покачал головой, глядя на сестру, словно был уверен, что это была ловушка.

— Что…

— У тебя есть то, чего нет у многих сильных теонитов, включая твою старшую сестру, — она посмотрела в его глаза. — Ты хороший, Цусано-доно, — она использовала титул впервые без иронии. — Ты стал как Тоу-сама, чем-то больше, чем ты сам. Я могу этого не понимать, но я очень горжусь тобой.

* * *

Такеру все еще не было там следующим утром, когда Мисаки попрощалась с братом.

— Я оставлю несколько свих людей, чтобы они присмотрели за тобой и твоим народом, — сказал Казу.

— Разве им не нужно вернуться к семьям? — спросила Мисаки.

— Хакую-сан не женат, а два Умииро вызвались сами.

— Ладно, — Мисаки улыбнулась, — хотя не стоит…

— Нужно, — серьезно сказал Казу. — Мне нужно знать, что о тебе позаботятся.

Первым делом люди Казу обыскали гору в поисках Такеру, который все еще не вернулся к полудню.

Но Мисаки нашла его на снежной поляне над академией Кумоно. Никто не подумал смотреть на вершине. Он сидел у края в любимой позе для медитаций — на одном колене, опустив голову, уперев руки в землю.

— Такеру-сама? — сказала она, когда собрала в ноющих легких достаточно воздуха.

Его джийя была неподвижна, тело так замёрзло, словно он был частью снега. Джийя Мисаки едва ощущала биение сердца и течение крови. Если бы не синяя хаори Мацуда, она не заметила бы его.

— Такеру-сама, — сказала она громче.

Его плечи дрогнули — жутко движение среди неподвижности. Он медленно выпрямился. Его ладони появились из снега, глаза открылись, ньяма стала нормальной, и сердце с течением крови для Мисаки казались как у обычного человека.

— Ты знаешь, что нельзя тревожить меня, когда я медитирую, — сказал он.

— Это ты делал все время? — Мисаки с трудом убирала гнев из голоса. — Медитировал?

— Да, — сказал Такеру без извинений в голосе.

— Ты был тут больше дня.

Встав, он прошел мимо Мисаки и стал спускаться по горе без слов. Мисаки сжала кулаки.

— Ты был нам нужен, знаешь? — крикнула она символу Мацуда на его спине. — Твой народ нуждался в тебе!

Он просто шагал.

ГЛАВА 25: БОГИ

В следующие несколько дней прибыли фины, шуршали по горе красными мантиями. Они извинялись за то, что прибыли не сразу, но им пришлось преодолеть долгий путь. Религия Рюхон в великих домах Широджимы была древней формы Фаллеи, отличающейся от Нагино Фаллеи, которую практиковали почти во всем Кайгене. Храм Такаюби был одним из последних оплотов религии.

Костер, где Мамору, Дай и сотни других стали пеплом, укрыли землей и вытоптали по кругу. Полковник Сонг запретил отмечать место как могилу, но фины собрались вокруг нее, выражая уважение, днями пели молитвы, и жители деревни с волонтерами присоединялись к ним по очереди.

Мисаки пришла к могиле на второй день с сыновьями, белая ткань была повязана на ее волосах. Традиционно в скорби носили белое, но у редких жителей Такаюби осталась сменная одежда, тем более, набор подходящего цвета. Потому они импровизировали, повязали полоски белой ткани на поясах или на волосах.

Иронично, их визит пришелся на Новый год, обычно время ярких украшений, красочных сладостей и надежд на будущее. Но Новый год был и важным временем отогнать плохих духов, и Мисаки считала, что это был хороший день, чтобы семья помолилась.

Мацуды прошли ритуалы, песни и молитвы для Мамору, хотя Мисаки вежливо отклонила предложение духов в масках служить посредниками в разговоре с сыном.

— Я уже говорила с его духом, фина-сама, — объяснила она, медленно поклонившись старшему монаху, — как и его младшие братья, почти сразу после его смерти. Мы больше ничего не можем ему предложить.

— А отец мальчика? — спросил лысый, голос дрожал от возраста. — Он уже помолился?

— Н-не знаю, фина-сама, — Мисаки звучала не как хорошая жена, но не стоило врать монаху Рюхон. — Он был замкнут после бури.

— Мм. Медитировал, насколько я слышал?

— Да, фина-сама.

— Он присоединится к вам тут?

— Ано… — Мисаки облизнула губы. — Вряд ли он планирует, Фина-сама, — она не говорила с Такеру с тех пор, как нашла его медитирующим на вершине Такаюби.

— Хм, — морщины на лице мужчины собралась в хмурую гримасу, как показалось Мисаки. — Это плохо, юная Мацуда. Мужчина и его жена должны быть вместе после потери ребенка. Мальчик, когда жил, был вами. Вы не хотите, чтобы его дух разорвало надвое, но не пришли вместе.

— Простите, фина-сама. Я попытаюсь уговорить мужа и привести его сюда завтра.

— Нет, дитя, — фина медленно махнул морщинистой ладонью. — Если это будет вынужденным, это не поможет духу твоего сына. Твой муж должен прийти сюда сам, потому что хочет этого.

Мисаки кивнула, тайно радуясь, что не придется снова пытаться говорить с Такеру.

— Я бы хотела, если можно, поговорить с маской о брате моего мужа, Мацуде Такеру.

Ей нужно было знать, могла ли она простить его за его последний приказ.

Когда молитвы были завершены, Мисаки собрала детей и приготовилась идти по горе с Котецу, которые тоже приходили молиться. Кван Чоль-хи был с ними, служил как костыль Котецу Каташи, пока Ацуши приглядывал за младшими детьми. Котецу придумывал себе кресло, которое он мог бы двигать джийей, но пока что ему не хватало припасов, чтобы сделать его. Мастер-кузнец был почти неподвижен, и семья нуму только раз смогла помолиться у могилы тех, кого они потеряли.

Во время ритуалов Чоль-хи ждал на краю круга. Он был тут, чтобы помочь Котецу подняться по горе, когда будет нужно, но любознательного мальчика быстро увлекла процессия. Он был благодарен, когда Котецу решил отдохнуть немного на скамье изо льда перед тяжелым подъемом по тропе к главной деревне — единственном обитаемом месте на горе.

— Я не понимаю, — прошептал северянин, глядя на поющих монахов в красных мантиях. — Почему особые фины?

— Монахи, которые практикуют Нагино Фаллея стандарта Империи не смогли бы провести верные ритуалы, — сказала Мисаки.

— Есть разница?

Мисаки, Котецу и даже Ацуши рассмеялись от вопроса.

— Что?

— Рюхон Фаллея очень отличается от религии, которую ты знаешь, мальчик, — сказал Котецу.

— Как, Нумуба? — спросил Чоль-хи.

— Нумуба, — Котецу рассмеялся от титула. — Видишь, что мы не используем глупые обращения Яммы, как любит делать другой мир?

— Да, — Чоль-хи смутился. — Я думал, это из-за диалекта.

— Да, из-за диалекта, — сказал Котецу. — Мы, говорящие на диалекте Широджима, не очень-то принимаем версию ямманок о происхождении и порядке мира.

— Но… Ямма — место Первой Посадки, — растерянно сказал Чоль-хи.

— Если ты в это веришь, — сказал Котецу.

— А можно не верить, Нуму Котецу? Вы же поклоняетесь Наги и Нами, как все мы, да?

— А что для тебя Наги и Нами, Нагино Фаллека? — спросил Котецу.

— Они — дети семян мангр, посаженных Фаллеке — Кийе, Богом Души и Огня и Ньяарэ, Богиней Плоти и Субстанции, — процитировал Чоль-хи то, что осталось в памяти от многократного повторения в школе. Его голос стал музыкальным, мифы Фаллеи переняли это из Яммы. — Мангры были шестыми родами предков людей из семян, после Кри и Суры, первых семян баобаба, Бембы и Сиби, вторых семян баобаба, Неге и Джойи, первых семян акации, Ньянги и Чаки, вторых семян акации и Саяданы, Вестника Смерти, из семян сикомора.

— Шестые, хм? — Котецу был немного изумлён.

— Да. Их почки не открывались, пока Кийе и Ньяарэ не послали огонь, чтобы очистить землю ото зла Вестника Смерти. Бемба укрыл их от огня своим телом, Кри приручил огонь и стал первым таджакой. Песня Суры вызвала дожди, пролившиеся на мир, и они выбрались из своих семян, приняли облик огромных рыб, чтобы держать своих собратьев над водой. Не дав утонуть другим предкам людей, они легли и поплыли на восток с убывающей водой, вырезая Великие Реки-Близнецы Яммы на суше.

Чоль-хи успокоился, рассказывая историю, глядя на поющих странных финов.

— Они плыли до края Келендугу, тянули с собой воду, которая стала океанами мира. Они не останавливались, пока не прибыли сюда и не подняли Кайген из вод. А потом они создали первых людей Кайгена из морской пены… почему вы смеетесь?

— Наги и Нами — боги океана, — сказал Котецу.

— Да, — сказал Чоль-хи.

— И мы должны верить, что они — просто дети божеств земли и огня?

— Ну… я…

— Идея, что все расы людей из семян смешна для нас, — сказал Котецу. — Правда в том, что вся жизнь из океана. Потому и изначальные боги из океана. Наги и Нами не были детьми богов Яммы. Нами и Наги — Бог и Богиня, наши родители.

— Так вы… отрицаете существование Кийе и Ньяарэ? — Чоль-хи был возмущен. — Это Рюхон Фаллека?

— О, нет, — сказал Котецу. — Те монахи не скажут, что Кийе или Ньяарэ, которым вы поклоняетесь, не существуют. Мы принимаем, что версия событий Яммы разворачивается почти как в Донкили. Ямманки просто не так все понимают.

— Что?

— Наги и Нами не были детьми Кийе и Ньяарэ. Они были первыми, просто перерожденными в другой форме.

— Так… думаете, мать и отец всего были богами океана, а не богами земли и огня? — медленно сказал Чоль-хи. — Вряд ли это самое безумное, что я слышал в жизни.

— Поющие вестники, укротители дикого огня — все это звучит хорошо в песнях, и, может, они когда-то существовали, но это были не первые создания на планете Дюна. До того, как появились растения, люди и другие существа, была бесконечная вода. Океан — первоначальный источник силы и жизни. Это было очевидно для нас в Широджиме задолго до того, как записи на ракушках стали доказывать это.

Упоминание находок заставило Чоль-хи замереть.

— Но… записи показывают, что современные люди произошли от Яммы, а потом разошлись по миру, как в песнях говорится.

— Это было бы логично, — Котецу пожал плечами, — если бы наша сила происходила из человеческой жизни.

— Я… ч-что?

— Другая важная часть Рюхон Фаллея — знание, что мы — кровь богов. Наги и Нами не просто создали людей из морской пены. Они создавали жизнь из воды задолго до этого, начиная с простых извивающихся доисторических существ. Некоторые ранние существа были из частей предков — дети богов, которые создали поколения своих детей, и все они носили кусочек силы предков. Кровь богов все еще течет в величайших существах океана — больших акулах, кальмарах и дано забытых монстрах, живущих в глубинах. Может, потомки Нами и Наги первыми появились в Ямме, среди других меньших людей. Это не важно. Многие люди теперь обладают разной силой, но только прямые потомки Наги и Нами владеют истинной силой океана. Потому Широджима — верные практики Рюхон Фаллеи, и потому мы так оберегаем свои родословные. Мы сторожим кровь богов.

Чоль-хи выглядел недоверчиво, но немного восхищённо. Слова кузнеца хотя бы впечатлили его.

— И Рюхон Фаллеки верят, что Мацуда и другие семьи джиджак произошли напрямую от богов океана? — он перевел взгляд от Котецу на Мисаки.

— Как-то так, — сказала Мисаки с улыбкой. — Некоторые родословные чище других. Род Мацуда — самый чистый в истории, за ним идут Юкино и Гинкава. Есть семьи, в которых крови богов меньше, но все еще значительная доля — Котецу, Ишино, Амено, Катакури и Цусано, — она опустила ладонь на свою грудь. — Есть ветви семи Мизумаки, как в Такаюби, которые с кровью богов, хотя другие в их семье — простые джиджаки.

— Вы говорите об этом так, словно такое можно изменить, Мацуда-доно, — поразился Чоль-хи.

— Что ж, — Мисаки покачивала Изумо на коленях, — твоя мифология Нагино Фаллеи позволяет сосчитать предков всех людей на десяти пальцах.

— Шестнадцати, Мацуда-доно, — возмутился он. — У людей шестнадцать предков.

— О, верно. Прости. Я давно не освежала ересь.

Чоль-хи выглядел так, словно она ударила его по лицу.

— Теперь я знаю, откуда у Мамору его… — он замолк с испугом. — Простите.

— О, нет, продолжай, — Мисаки ухмыльнулась, странно радуясь шансу отвлечься, какой дал Чоль-хи. — Откуда у Мамору что?

— При всем уважение к его духу, Мацуда-доно… его отношение, — сказал Чоль-хи. — И шестнадцать предков — метафора. Все знают, что, наверное, не было всего восемь пар людей в одно время. Миф просто объясняет истоки разных типов теонитов. Таджаки не заявляют, что одни из них связаны с Бембой и Кри сильнее других.

— Нет, — сказала Мисаки, — но у них свой длинный парад королей, королев и генералов.

— Да, но в этом есть смысл, — возразил Чоль-хи. — Эти отточенные речи тянутся на пару тысяч лет назад. Они не считают себя потомками… доисторических богов-рыб.

— Дело не в том, что они считают, а в том, что они знают, — спокойно сказал Котецу, — так же знают, как то, что снег вернется, что будет прилив и отлив. Это чувство.

— Удобно, — Чоль-хи улыбнулся, ощущая себя увереннее с Котецу, зная, что кузнец не был против его непочтительных замечаний. — Такое знаешь, потому что чувствуешь. Это нельзя доказать.

— Если сомневаешься, ты не видел, как Мацуда тянет силы из глубины.

Чоль-хи притих на миг. Он посмотрел вверх, в сторону озера Кумано и пустую школу.

— Думаю, видел.

— О?

— Я видел как-то раз, как медитировал Мамору.

— И?

— Он… будто видел то, что не мог знать. Было темно, но он был будто с картой всей горы в голове, получал ее из тумана на камнях, росы на траве и течения ручьев. Это было поразительно.

Котецу пожал плечами.

— Если думаешь, что это можно было сделать без капли силы богов, придерживайся своей Нагано Фаллеи.

Чоль-хи молчал, взгляд затерялся в тумане вокруг озера.

— Те фины тут, потому что только они знают, как посылать души наших мёртвых в место, которому они принадлежат, в руки их истинной матери в глубинах.

— Ваша версия Лааксары? — сказал Чоль-хи, глядя на озеро.

Котецу кивнул.

— Океан Душ, — он опустил широкую ладонь на плечо Чоль-хи, и он вздрогнул. — А теперь будь хорошим мальчиком и помоги отвести этот старый мешок крови богов вверх по горе.

ГЛАВА 26: ДУХ

Рюхон фины были щедрыми и заботливыми, слушали каждого горюющего жителя деревни, вели их через молитвы и ритуалы. Некоторые даже соглашали остаться, заняли академию Кумоно, где раньше был храм. Но их благородные старания не упокоили всех духов.

Мисаки видела Мамору, когда спала. Порой она была солдатом, убившим его — ощущала трепет, как маньяк, в бою, но трезвела, когда обнаруживала сына, истекающего кровью, перед собой, боль рассекала ее надвое.

Порой он стоял в коридоре дома или в додзе, достаточно близко, чтобы коснуться, но вне досягаемости. В другой раз она радовалась бою в тёмном коридоре. Она пронзала грудь солдата, но обнаруживала, что Сираденья была по рукоять в груди Мацуды. Она вырывала клинок, и не ранганиец, а Мамору падал на пол, глаза были огромными из-за предательства. Она хотела забрать его, залатать истекающее кровью сердце, утешить его, но не могла. Она могла только стоять там, кровь текла между пальцев ее ног. Она могла лишь смотреть, как он умирал.

Одной ночью сон позволил ей двигаться. Она попыталась зажать его рану, но потянула кровь из его тела, убивая его. Она проснулась с визгом в тот раз, но крик был не ее. Когда ее глаза открылись, она обнаружила, что Нагаса метался в одеялах рядом с ней, выгнув спину, пятки стучали по полу додзе с силой. Хироши уже сжал его плечи, пытался его разбудить.

— Это кошмар, Нага-кун. Проснись!

— Нии-сан! Нии-сан! — скулил Нагаса, но, когда его глаза открылись, он был удивлен, увидев над собой Хироши. — Нии-сан?

— Я тут, Нага-кун, — сказал Хироши.

— Нет. Где…? — огромные глаза Нагасы озирались, он искал в темноте, пока Мисаки гладила его голову. — Где Нии-сан? Где Мамору?

— Его тут нет, Нага-кун, — Мисаки гладила его волосы, промокшие от пота. — Он умер.

— Нет, нет! — голосок Нагасы поднялся в гневе. — Он был тут!

— Нет, малыш. Нет, — она притянула третьего сына к груди, гладя его волосы. — Это был просто сон.

Она переживала бы, что другие проснутся, но не только Нагаса плакал. Кошмаров в додзе было так много, что крик ребенка едва кого-то задел. Мисаки старалась утешить Нагасу, но ее тихие слова скрывали глубокий страх и печаль. То, что они вдвоем видели Мамору так ярко, показывало, что в доме был призрак. Часть Мамору еще была тут, привязанная к Дюне, страдающая и опасная.

Сецуко справлялась лучше всех из Мацуд. Каждый день, когда работа заканчивалась, она носила крошку Аюми к общей могиле.

— Видишь это? — говорила она, качая дочь на бедре. — Твой отец лежит тут. Твой отец был героем, Аюми. Не забывай этого. Твой отец был героем, так что мы будем сильными ради него, нэ? Мы заставим его дух гордиться.

Крепкая женщина единственная тянула силы из трагедии. Она решила, что отомстит ранганийцам, продолжая жить. Женщина слабее страдала бы, лишившись мужчины, или презирала бы Мисаки за то, что она заняла ее место правящей леди дома Мацуда. Но Сецуко не дулась, не смотрела на Мисаки с завистью, а кипела энергией, спрашивая: «Чем я могу помочь? Что мне нужно сделать?». С Аюми на спине она носила не меньше мужчин.

Кроме Сецуко, с энтузиазмом работали, что удивительно, Кваны. Мисаки ожидала, что отец и сын покинут деревню, как только смогут. Башни инфо-ком спасли деревню, но они теперь были разрушены, и она не могла представить, чтобы кто-то хотел задержаться на месте после такой травмы.

Но городской мальчик и его отец стали отстраивать деревню, как свою. Кван Тэ-мин помогал нуму разбирать сломанные башни инфо-ком, чтобы металл использовать в новых домах, а Чоль-хи вызвался строить. Северянин не так много месяцев провел на горе Такаюби, но время изменило его. Его мягкие конечности стали мускулистыми от месяцев тренировок с мечом с Юкино Даем и Мамору. Он вряд ли мог достичь уровня, чтобы биться с ранганийцами, но его новая сила делала его неоценимым в восстановлении после атаки.

Он почти все время помогал Хиори строить новый дом вместе с Ацуши. Она была одной из нескольких женщин, оставшейся без мужчин-родственников, которые могли помочь ей. Ее сестра и родители жили в западной деревне. Они погибли в начале атаки, их дома были сорваны с горы раньше, чем кто-то успел начать защищаться. Ни ее муж, ни ее младший брат не вернулись из боя, и ее сын был убит на ее глазах. О ней никто не мог позаботиться в ее горе.

Мисаки и Сецуко старались часто ее навещать. А пока Чоль-хи и Ацуши справлялись, развлекая ее. Мальчики отметили, что фундамент дома Юкино можно было использовать, но они уважали ее желание не жить в месте, где умер ее сын, а построить хижину близко к дому Мацуда, где Мисаки и Сецуко легко могли заботиться о ней.

Однажды он пришла, пока Сецуко и Мисаки разбирали обломки дома Мацуда пальцами в занозах, пытаясь понять, какие куски дерева еще можно было использовать, а какие уже ни на что не годились.

— Хиори, — сказала удивленно Мисаки. — Что-то не так?

— Мисаки… — Хиори прижимала ладонь к животу.

Ощутив, что Хиори хотела ее ближе, Мисаки спустилась с обломков и подошла к ней.

— Что такое?

— Я… — Хиори сжала кимоно, дрожа. — Мисаки… Я беременна.

— Что?

— Я не знала, кому сказать. Я…

— Уверена? — спросила Мисаки. Прошло всего четыре недели, но женщины-джиджаки могли понять почти сразу.

— Постой. Ты беременна? — воскликнула Сецуко, поспешив к ним.

— Д-да, — прошептала Хиори, сжавшись.

— Чудесная новость! — просияла Сецуко. — Значит, у Дая еще есть ребёнок! У тебя ещё будет его часть. Какой хороший день!

Но на лице Хиори не было счастья, а в глазах, посмотревших на Мисаки, был лишь ужас.

Сецуко побежала сказать соседям, и Мисаки пришлось спросить, хоть выражение лица Хиори заставило ее бояться худшего:

— Это ребенок Дая?

— Не знаю, — прошептала подавленно Хиори. — Время… Нет возможности узнать.

— О, Хиори-чан, — она потянулась к рукам подруги, но Хиори отпрянула. Мисаки в ужасе смотрела, как надежда, которая скопилась в Хиори за последние недели, испарилась.

— Я должна была умереть, — сказала она.

— Не говори так! — воскликнула Мисаки. — Ты сказала, что понять нельзя. Это может быть ребенок Дая…

— И что тогда? — осведомилась Хиори. — Что? Даже если это его ребенок, как мне заботиться о ребенке? Я опозорена, у меня ничего нет, нет мужа…

— Мы позаботимся о тебе, — пообещала Мисаки. — Я и Сецуко.

— Как?

Хиори была права. Кроме пары стен и замкнутого мужчины, дом Мацуда имел не больше ресурсов, чем она.

— Я это сделаю, — упрямо сказала Мисаки. — Я прослежу, чтобы о тебе и этом ребенке позаботились. Клянусь.

Хиори мотала головой.

— Я должна была умереть.

— Хватит так говорить! — взмолилась Мисаки. — Хиори, прошу!

Но мысль укоренилась в Хиори, и слова Мисаки и других не могли ее прогнать.

— Было бы лучше, если бы я умерла, — говорила она пустым голосом. — Думаю, когда тот солдат пришел в наш дом, он должен был убить нас обоих. Я должна была умереть.

— Не говорите так, Юкино-сан! — говорили соседи и волонтеры. — Вы должны жить. Вы носите ребенка мужа.

Эта попытка утешения обычно вызывала стоны, и Хиори хваталась за волосы, и все решали оставить ее в покое. Они не понимали, что вонзали ножи глубже.

Через четыре недели после атаки было достаточно хижин, чтобы люди стали перебраться из дома Мацуда. Мисаки должна была радоваться, что жители деревни стали строить новые дома. И она всегда любила свое пространство, было приятно видеть, что раненые нуму, рыдающие женщины и кричащие дети покидали ее дом.

— Теперь немного одиноко, да? — сказала Сецуко, когда Мисаки помогла Котецу собраться и попрощалась с ними.

— Да, — шепнула Мисаки. Это было нужное слово. Одиноко.

— Какое-то время было как дома — в доме моих родителей, — сказала Сецуко. — Двенадцать человек в двух комнатах. Хуже всего, когда я переехала сюда… было тихое пустое пространство. Я не могла понять, зачем так много места для небольшого количества членов семьи.

— Точно, — Мисаки помнила первые дни, когда Сецуко переехала. Сецуко прилипла к ней, как клей, настаивая, чтобы она говорила и улыбалась. Она не понимала, что Сецуко тоже тянулась к кому-то. — Зато хорошей части дома теперь нет.

Хорошей части семьи тоже.

Когда залы наполнились временно бездомными жителями Такаюби, баюкающими раны, утешающими друг друга и спящими на сложенных одеялах, не было времени для воспоминаний. Пустота оставила дом открытым для множества воспоминаний, где Рёта всегда любил бегать с Нагасой, где Такаши любил отдыхать после вечерней выпивки, где Мамору готовился к школе, учился с Чоль-хи, играл с его братьями…

Кошмары стали хуже.

Мисаки была испугана, когда однажды пришла в дом и увидела, что спальня, которую она делила с Такеру до атаки, была пустой. На полу додзе среди горюющих людей было не страшно говорить во сне или просыпаться с криком. Она не хотела, чтобы Такеру слышал это. Она не хотела спать рядом с ним.

Она все еще стояла на пороге спальни, сжимая дверную раму, когда ощутила шеей ньяму Такеру.

— Мисаки, — сказал он, и тон намекал, что он уже повторил имя несколько раз.

— Прости… — она отвернулась от спальни и посмотрела на мужа. — Что такое?

— Я нашел кое-что в обломках.

— О?

Такеру шагнул вперед, Мисаки подавила желание отпрянуть. Когда Мамору родился, она ненавидела то, как его ньяма напоминала его отца. Теперь она ненавидела то, что ньяма Такеру напоминала о Мамору. Она не хотела смотреть на него. Она не хотела его рядом с собой.

— Что это? — спросил он, поднимая Сираденью.

— Это… — Мисаки смотрела на оружие. — Мое.

Она и не думала врать. Когда-то она боялась неодобрения мужа, порой думала, что он мог ей навредить, но после того, как он послушался мужчины, который украл и сжег тело его сына, она не могла воспринимать его серьезно. Зачем бояться труса без души и позвоночника?

— Мой друг сделал это для меня в академии Рассвет, — объяснила она, нарушив правило мужа не говорить о ее прошлом. — Я спрятала меч под половицами кухни после нашего брака. Забавно, я думала, что он мне не понадобится. Я думала, что Мацуда Такеру, лучший мечник Широджимы, будет достаточно сильным, чтобы защитить свою семью так, чтобы его жене не нужно было брать оружие. Думаю, я ошиблась.

Такеру решил проигнорировать наглое оскорбление. Он без слов протянул руку и бросил Сираденью. Мисаки поймала оружие, не дав ему упасть на пол, автоматически сжала ее любимым хватом, идеальным для удара по противнику, стоящему близко, в тесном коридоре.

— Хироши сказал, что узнал меч. Он сказал, что убил им мужчину в чёрном.

— Убил, — сказала Мисаки. Зачем врать и следить за словами, если ее мужу было все равно? — Хорош, что этот меч не только легкий, но и острый — резать просто и невысокой женщине, и, как оказалась, мальчику.

— Тебе не стоило допускать такое, — сухо сказал Такеру. — Он слишком юн.

Мисаки была так возмущена, что могла лишь смотреть на него.

— Ты должна была проследить, чтобы дети были спрятаны, — сказал он. — Твоя работа, как женщины, не биться…

— А твоя работа? — осведомилась Мисаки. — Как насчет твоего долга оберегать семью?

— Мне было приказано защитить тебя, Сецуко и детей…

— Я защитила Сецуко и детей, — лицо Мисаки исказил гнев. — Пять человек были со мной в доме, когда ранганиец выломал двери, и все они с нами, — ее оскал стал хищным, она ощущала жажду крови в зубах. — С тобой был один наш сын. Один. И где он сейчас?

— Мисаки…

— Где он сейчас, Мацуда Такеру? — хищно спросила она. — Где он сейчас?

Глаза хищника разглядывали его лицо, безумные от голода. Она не просто оскорбила его, она ударила по самому больному месту. Там должен быть гнев. Хоть что-то должно быть.

Он смотрел на нее без эмоций.

— Не нужно так со мной говорить, — сказал он. — Возьми себя в руки.

Мисаки сжала кулаки, армия оскорблений подступила к языку, но она замерла от стука босых ног по полу.

Хироши появился из-за угла в коридоре.

— Каа-чан?

Мальчик замер, глядя на родителей. Он без эмоций на лице посмотрел на Такеру, на Мисаки, на черный меч в руке матери. Если вид оружия, которым он убил другого человека, как-то повлиял на него, это не проявилось на лице. Но он понял, что он влез в непростой разговор родителей, потому что упал на колени.

— Простите, Тоу-сама, Каа-чан, — он поклонился как взрослый мечник. — Ребенок проснулся.

— Скажи Сецуко с ним разобраться, — сказал Такеру без интереса.

— Нет, — сказала Мисаки, не дав Хироши послушаться. — Все хорошо. Я разберусь.

— Мы еще не закончили, — Такеру шагнул к Мисаки, словно хотел загнать ее в спальню и поймать.

Мисаки подняла Сираденью между ними в обратном хвате, рукоятью вперед. Грудь Такеру ударилась об тупой край меча из зилазенского стекла, и он замер. Мисаки смотрела в его глаза с вызовом. Ее поза пока не была агрессивной — даже не защитной — но это могло измениться с быстрым поворотом меча. Еще шаг, и Мисаки или придётся отступить, или повернуть запястье и ранить его. Это было ему решать.

Он не двигался.

«Так я и думала», — прорычала хищная часть Мисаки.

— Думаю, мы закончили.

Опустив Сираденью, она прошла мимо неподвижного мужа и растерянного Хироши, покинула коридор.

Изумо извивался в колыбели — это была не совсем колыбель, а выдвижной ящик, куда постелили одежду. Мисаки отдала старую колыбель женщине с ребенком младше, чей дом был разрушен.

— Эй, малыш, — она похлопала живот Изумо, но не могла поднять его с Сираденьей в руке. — Я буду с тобой.

Она потянулась за колыбель, вытащила цветочные ножны Сираденьи из места, где спрятала их. Быстрый взмах джийей убрал с клинка засохшую кровь фоньяки. Убрав Сираденью в ножны, она снова спрятала оружие и села на колени, чтобы поднять Изумо.

— Йош, йош, — она качала его, успокаивая.

Руки малыша двигались, пока он плакал, бесцельно шлепали по его лицу. Пока Мисаки смотрела, несколько слез с его щек улетели к пальчикам от притяжения его джийи. Соленые капли мерцали в воздухе миг, а потом упали на татами.

Мамору и Хироши тоже двигали капли воды, когда у них стали прорезаться зубы, Нагаса — когда начал ходить. В отличие от них, Изумо не становился холоднее, пока становился сильнее. Он не обжигал как маленький таджака, но его скромное человеческое тепло было как у нескольких детей-адинов, каких держала Мисаки.

Не только температура тела Изумо была приятной. Мисаки полюбила ощущение его ньямы, не твердой, а мягкой, не бьющей по ее холоду, а окружающей ее, пока они не таяли вместе, становясь жидкими. Он приносил давно забытое чувство изменений, плавности и свободы.

Мисаки дала ощущению четвёртого сына у груди успокоить ее гнев.

Она планировала остаток дня помогать Такеру и Сецуко разбирать обломки дома, но когда представила, что увидит Такеру снова, она не смогла этого сделать. Она укутала Изумо, повесила его у груди и выскользнула из дома, чтобы навестить Хиори.

Визиты в домик Хиори не были приятными, но ее подруга нуждалась в общении. И в этот миг Мисаки была готова пойти в Ад, только бы Такеру там не было.

Хиори встретила ее вежливо, как всегда, пригласила Мисаки в тесное холодное место, извинилась, что у нее не было еды — будто у кого-то из них была еда.

— Прости за холод, — сказала она. — Мальчики еще помогают мне с изоляцией.

— Я живу с Мацудами, — сказала Мисаки. — Я привыкла к холоду.

— Я переживаю, — призналась Хиори, когда они сели на татами.

— Почему?

— Этот ребёнок… не ощущается как Рёта во мне.

— Все мои мальчики ощущались по-разному, — сказала Мисаки. — Хироши был куда холоднее других…

— Он не ощущается как джиджака.

Мисаки замерла.

— Еще не так много времени прошло, чтобы понять, что ты беременна, Хиори-чан. Уверена, еще рано говорить такое.

— Возможно… — ладонь Хиори лежала на ее талии, ее большой палец нервно гладил оби.

Со всем жутким хаосом в жизни Мисаки она все еще ужасалась тому, что терпела Хиори. Если ребёнок был от ее мужа, жизнь будет сложной. Без поддержки семьи ей придется растить ребенка — неприятная перспектива для девушки, которую растили быть домохозяйкой. И работы в Такаюби для нее толком не было.

Если то был не ребенок Дая, все будет куда хуже. Мисаки в бессонные ночи долго думала, как помочь Хиори в худшем случае. Как она могла облегчить жизнь подруги? Ее осторожность мало помогла. Все узнают, что случилось. Хиори будет жить всю жизнь со стыдом, хоть не была виновата. И ребенок… Мисаки боялась, представив, как люди отреагируют на ребенка, но не показала свою реакцию. Хиори нужна была помощь со стрессом.

— Уверена, все будет хорошо, — Мисаки старалась утешить, хоть и не искренне. Она ощущала только гнев. Давящий и кипящий гнев. Он рос в ее груди, вызывая боль, от которой она кривилась.

— Ты в порядке, Мисаки? — Хиори придвинулась ближе и прижала ладонь к спине Мисаки.

— Да, — сказала Мисаки, держась за грудь.

— Легкие все еще беспокоят тебя, — сказала Хиори. — Я знаю, денег сейчас мало, но, может, мы могли бы сложить сбережения и отправить тебя в город на рентген. Нам можно хотя бы вызвать эксперта сюда…

— Нами, Хиори, ты переживаешь за меня?

— Конечно, — сказала Хиори.

— Ты такая хорошая, Хиори… — она не могла найти утешения в прикосновении Хиори. Она видела ранганийца на подруге, подавляющего ее, и она ощущала ненависть. — Ты такая хорошая. Ни один мужчина не должен это потушить. Ни один.

— Мисаки, я не понимаю…

— Слушай, Хиори-чан, — Мисаки сжала руку Хиори. — Может, это ребенок твоего мужа. Может, нет. Это не важно.

— Как ты можешь так говорить?

— Потому что ребенок не принадлежит отцу! — вспылила Мисаки, гнев в голосе удивил ее. — Кто говорит, что дети принадлежат их отцам? Мы вынашиваем их, питаем внутри нас, приводим в мир, воспитываем их. А потом эти мужчины думают, что могут просто забирать и убивать их!

— Мисаки…

— Какое право у гадкого ранганийца на ребенка от тебя? Какое у них право? Рёта был сыном Дая, но и твоим. Мамору был сыном Такеру, но и был моим. Он был моим!

Боль заставила Мисаки опустить взгляд, и она поняла, что ударила по татами, ломая бамбуковые полоски, оставляя трещину в полу. Изумо заплакал у ее груди.

— Прости, — Мисаки прижала ладонь к глазам. — Прости, Хиори-чан. Я не помогаю. Я… должна идти, — она поклонилась. — Я заменю татами и доски. Передай Чоль-хи и Ацуши, что я извиняюсь.

— Мисаки… — Хиори смотрела на подругу со смесью тревоги и страха, но никакие эмоции не могли убрать глубокую печаль из ее глаз. Мисаки не могла дольше смотреть на нее.

— Мне так жаль, — она поклонилась еще раз и убежала из хижины.

Покинув Хиори, Мисаки бродила. Делая вид, что проверяла соседей, она ходила по деревне. Она навестила Катакури Маюми и ее отца-калеку, Хисато, который закончил делать крышу их хижины, женщин Мизумаки, почти закончивших свой дом, и волонтеров Гинкава, которые начали работать над хижиной для детей, оставшихся сиротами после атаки.

Мужчины Амено собрались у оснований приюта, поприветствовали ее и поклонились, но она решила не беспокоить их, заметив, что они нервничали, пытаясь разделить припасы. Судя по тому, как им было тяжело, им нужна была помощь Такеру с цифрами, но он едва участвовал в восстановлении, вернувшись с вершины горы. Он исправил бы цифры, но не участвовал в планах, оставив все Котецу Каташи, который все еще приходил в себя после потери ноги, и Квану Тэ-мину, который все еще испытывал трудности в общении с жителями Кусанаги.

Не желая думать о Такеру, Мисаки вклинилась в разговор Котецу с Кваном о планах построить хижины прочнее в грядущие месяцы, хотя она ничего не понимала в планировке деревни и строительстве. Когда солнце село, и огни стали угасать, Мисаки уже всех посетила, оставалось только пойти в дом, в спальню. К Такеру.

Дом было темно, когда она прокралась. Изумо давно уснул, привязанный у ее груди, и он не шумел, когда она опустила его в «колыбель». В темноте Мисаки нашла четыре спящих пульса — Хироши, Нагаса, малышка Аюми и Сецуко. Женщина спала в одной комнате с детьми с тех пор, как дом опустел. Она уже не могла спать с мужем, и Мисаки полагала, что ей было спокойнее спать с семьей, как было у нее самой в детстве.

Сецуко пошевелилась, Мисаки выпрямилась у колыбели.

— Эй, милашка, — буркнула она, что было забавно слышать во тьме. — Ты поздно, — она звучала утомлённо, но в радостном плане, от дня труда.

— Знаю, — шепнула Мисаки, желая присоединиться к Сецуко на полу, разделить ее радость. — Прости. Прошу, спи дальше.

Она подумывала остаться тут, с подругой и детьми, крепко спать, окруженная любовью. Но это не могло обсуждаться. Женщина, которая спала вне главной спальни, была женщиной, от которой отказались. А Такеру пока еще не отказался от Мисаки.

Отойдя от колыбели Изумо, она покинула комнату тихого дыхания и милого биения сердец. Даже зимой комната, где спал Такеру, была холоднее других. Многие сильные теониты, включая брата Такеру, имели такой сильный пульс, что Мисаки ощущала его на расстоянии баундов. Сердце Такеру билось тихо, но уверенно. Его дыхание едва двигало воздух. Если бы не жуткий холод, который он источал, Мисаки не поняла бы, что ее муж был там, спал на их футоне. Она была рада, что Боги наделили ее беззвучностью змеи. Она скользнула под одеяла рядом с Такеру, не разбудив его.

Ей снился день, когда она билась с Мамору в додзе. Только в их руках были не боккены. Мамору держал свой красивый змеиный меч. Мисаки держала Дочь Тени.

— Осторожно, — Мисаки смутно понимала, что тренировка с таким оружием была опасной. — Я не хочу навредить твоему мечу.

— Уверен, он будет в порядке, — сказал Мамору спокойно, и от этого страх Мисаки вырос. — Маморикен сильный.

— Маморикен? — медленно повторила Мисаки. — Это не… у твоего меня нет имени.

«Пока нет, — кричала далекая ее часть. — Нами, прошу, еще нет. Дай моменту задержаться. Дай мне остаться с ним».

— Конечно. Это Защитник.

— Нет…

— Разве не это ты сказала мне делать, — сказала Мамору. — Защищать тех, кто мне важен, любой ценой?

— Я этого не говорила.

«Я не говорила «любой ценой». Никогда…».

— Но ты меня назвала, да? — сказал Мамору. — Когда я родился?

— Нет!

— Ты знала, что я был таким, когда я был еще в твоей утробе. До моего рождения я уже…

— Нет! — Мисаки ударила, забыв, что Сираденья все еще была в ее руке. Стекло попало по плоти. Она и Мамору опустили взгляд. Рана зияла в его боку. Она убила его.

— Каа-чан… — Мамору не злился, когда посмотрел в ее лицо. Хуже. Он выглядел изумленно. — Почему? — спросил он голосом, полным обиды. — Почему?

Глаза Мисаки открылись, она села, но Мамору стоял у футона. О, Нами…

— Ты не должна была бросать меня, — с укором сказал он, теперь он злился. — Почему ты оставила меня там одного?

Мисаки хотела заговорить, но будто замерзла изнутри, как было во все разы под ее мужем, когда она пыталась не дать себе отпрянуть. Может, долго пролежав на этом футоне, она забыла, как двигаться? Даже ради сына?

— Почему ты делаешь это? — осведомился Мамору, его ньяма росла, ледяная, как у его отца. — Почему ты держишь меня тут? Почему делаешь это со мной?

«Я не хотела, — пыталась сказать Мисаки, а холодная джийя Мамору поднималась по стенам, формируя шипы изо льда. — Прости! Сын мой, мне так жаль!» — но из ее открытого рта не вырвалось ни звука.

Плоть отделялась от его шеи и лица, треща, пока она сгорала. Он был мертв, когда его тело сгорало, но не этот Мамору. Этот Мамору визжал:

— ПОЧЕМУ ТЫ ОСТАВИЛА МЕНЯ?

Лед понесся к Мисаки, шипел, столкнувшись с адским огнем…

Она проснулась. В этот раз по-настоящему — реальный пот покрывал ее кожу, реальные слезы были на ее лице, ужасный ледяной шип впился в ее живот, но недостаточно твердый, чтобы пробить кожу. Сломав шип своей джийей, она села и в ужасе огляделась. Она слышала раньше о сотворении во сне, феномен, когда сон джиджаки был таким ярким, что его джийя активировалась, но с ней такого еще не слушалось. Ее джийя во сне подняла лед на стенах комнаты, длинные шипы указывали на футон.

Неровное дыхание рядом с ней привлекло внимание к ее мужу. Такеру был на коленях, глаза были огромными в свете луны, и он — о, Нами! — истекал кровью! Один шип пронзил его правую руку, а другой задел его бок. Он прижимал ладонь к шее. Когда он опустил ладонь, она была в крови.

Мисаки знала с жуткой уверенностью, что она сделала это. Во сне ее джийя поднялась против Такеру, как было когда-то против его ребенка внутри нее. И кровь текла из его шеи. Яд в ней вырвался из-под контроля.

Такеру посмотрел на красную ладонь, потом на Мисаки. Его глаза уже не были лишены эмоций. Они были дикими, когда он прорычал:

— Прочь.

— Такеру-сама, я…

— Прочь! — взревел он.

Мисаки вскочила на ноги, вышла спиной вперед из комнаты. Она не переставала бежать, пока не добралась до крыльца, подальше от спальни, но все еще в доме. Часть нее хотела бежать дальше, по камням и снегу босиком, в океан, где она могла утонуть в руках Богов. Но она дрожала так сильно, что ноги не выдержали под ней.

Она сжалась в комок на крыльце, одна, в холодном воздухе. Она сжала волосы кулаком, другую руку прижала к животу.

Как все могло пойти вот так? Пятнадцать лет назад она отвернулась от Кариты, выбрала будущее в Такаюби. Это решение должно было стать правильным — для ее семьи, ее самой, для страны — так почему все обернулось так?

Она думала, что была водой, которая могла заполнить любой контейнер, быть сильной, как мать, как воин, но, может, Коли был прав насчет нее. Она была ножом, острием, которое убивало или резало все, чего касалось. Дети, которых она не убила в утробе, родились в мире клинков, которые резали их, не давая вырасти. Теперь зло выбралось в ее сне и обратило гнев на ее мужа.

Часть нее ожидала, что Такеру пойдет за ней и накажет ее. Может, наконец, убьет ее. Растущая часть нее молилась, что она ощутит Лунный Шпиль или Шепчущий Клинок у своей шеи. Она уже дважды подняла джийю против него. Он имел право отомстить, так почему нет? Для него это было бы просто. Один удар. Она такое заслужила.

Но прикосновение к ее шее стало нежным.

— Мисаки? — голос Сецуко — нежный, знакомый звук, успокаивающий. Мисаки этого не заслуживала никогда. — Сестра, что случилось?

Мисаки сжалась от прикосновения. Она никогда этого не заслуживала.

— Ты не должна подходить ко мне, Сецуко, — сказала она, голос был странно ясным, несмотря на слезы — словно говорил кто-то другой. — Что-то со мной не так.

— О чем ты?

— Ты еще видишь его, Сецуко?

— Что?

— Твой муж. Он преследует тебя?

Сецуко покачала головой.

— Я знаю, за кого вышла замуж, и я знаю, что мне повезло с ним. Наш брак — то, на что я не надеялась годы назад на рыбьем рынке, когда строила глазки красивому аристократу с горы. Я — простая девушка, которая не ожидала, что выйду замуж хорошо или по любви, и когда вышло все сразу, я поняла, что каждый миг был подарком. Такаши, эта жизнь, это место — я не ожидала, что у меня будет все это. Он умер в бою. Он был таким. Я скучаю по нему, но… хватает того, что у меня было с ним.

— Горсть жемчуга, — прошептала Мисаки.

— Что это?

— Ничего… Ты поразительная женщина.

— Нет, — Сецуко пожала плечами. — Я просто слишком глупая для сложных вещей.

Мисаки попыталась рассмеяться, как делала с шутками Сецуко. Улыбка не пришла.

— Я знаю, за кого вышла замуж, — сказала Сецуко серьёзнее. — Он не мог угомониться. Возраст, скука, ржавчина — он называл это по-разному. Сложно поверить, что мой мужчина мог чего-то бояться, но, думаю, он боялся постареть в этом доме, не исполнив свой потенциал. То, как он умер… Думаю, этот конец был для него добрее, чем медленное старение. Он хотел что-то значить.

— А быть рядом с тобой как муж и отец Аюми? — невольно спросила Мисаки. — Этого ему было мало?

— Ты знаешь, какой он был, — сказала Сецуко с теплой улыбкой. — Такой драматичный. Ему было мало любить нас. Он должен был показывать это широким и глупым способом.

— Но он оставил не только тебя, — сказала Мисаки. — Он оставил всю семью, всю деревню без лидера, когда отослал Такеру. Разве это не эгоистично?

— Нет, — упрямо сказала Сецуко. — Это не только не эгоистично. Это было доверием.

— Что?

— Ты не слышала, как он говорил о Такеру за закрытыми дверями. Он верил в младшего брата, больше, чем он верил в себя.

«Тогда он заблуждался сильнее, чем я думала», — Такеру так и не вышел из дома за ней. Какой лидер не мог совладать со своей женой?

— Мой муж знал, что делал, когда умер, — решительно сказала Сецуко. А потом она замерла, сжала губы. — Думаю… Мамору-кун обладал некой магией. Знаю, он был слишком юным, но ты сказала, что он умер с целью. Разве его дух не должен быть в порядке?

— Это я. Из-за меня он не может уйти.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что я злая, Сецуко, — выдохнула Мисаки. — Я знаю, что это неправильно, но я просто… злюсь все время. Это сжирает меня заживо.

— Тогда нужно что-то с этим сделать, — сказала Сецуко решительно, и все звучало просто.

— Знаю, — жалобно сказала Мисаки. — Просто… я не знаю, что… или как.

— Ты знаешь, что тебя злит? — спросила Сецуко. — Ты злишься на ранганийцев?

— Нет, — странно, но Мисаки толком не думала о ранганийцах с атаки.

— Ты злишься на Такаши? — нежнее спросила она. — За то, что он послал Такеру к нам, а не Мамору? Не страшно, если ты скажешь «да».

— Нет, — честно сказала Мисаки. В этом не было смысла, но она не злилась на Такаши.

— Тогда кто?

— Я не знаю, — Мисаки сжала голову. — Не знаю, — но это было неправдой.

— Когда ты поймешь, может, стоит разобраться с человеком — или духом. Очистить гнев.

— Может…

— Думаю, после этого ты обретёшь покой, как и Мамору.

Мисаки кивнула. Совет Сецуко был простым, но разумным. Если Мисаки не сделает что-то с этим гневом, это погубит ее. Мамору не обретет покой, и их семья будет отравлена навеки. Любой воин знал, что смерть от медленного отравления была хуже смерти от удара мечом.

Сецуко ушла спать, а Мисаки взяла перо и кайири из старого кабинета Такаши. Она зажгла лампу, села на колени на полу и начала писать.

ГЛАВА 27: ДУЭЛЬ

Снег мягко падал на закопанный погребальный костер. Земля, вытоптанная солдатами Сонга, была заметной, отличалась от каменистой земли вокруг нее, но когда Наги укрыл все новым снегом, эта часть горы перестала отличаться от других.

Такеру подошел к кругу размеренными шагами мечника, левый большой палец лежал на гарде Кьёгецу, он был готов вытащить оружие при любом намеке на опасность. А потом его взгляд упал на противника.

— Ты?

Мисаки медленно встала, ее левый большой палец лежал на стеклянной гарде Сираденьи. Как она ожидала, Такеру не заставил ее ждать долго. Снег едва начал собираться на ее волосах и складках одежды. Она одолжила церемониальные женские хакама у фины. Свободное одеяние не предназначалось для боя, но было проще двигаться, чем в тесном кимоно с оби, какие она обычно носила.

— Мисаки… — Такеру не совсем понимал, что случилось. — Что ты тут делаешь?

— У меня встреча, — спокойно сказала она, он взглянул на меч на ее бедре. — Я бросила вызов воину, — она опустила правую ладонь на рукоять Сираденьи. — Когда-нибудь он примет вызов.

Реакция Такеру была разочаровывающей, но предсказуемой.

— Это глупо, Мисаки. Ты немедленно вернешься в дом.

— Нет, — ей надоело сидеть с разочарованием. Тут, на могиле ее сына, укрытой снегом, кто-то заплатит за это. — Мы устроим дуэль.

— Этого не будет, — твердо сказал Такеру. — Мужчина не бьется со своей женой.

— Так ты сдаешься? — осведомилась она. — Впервые в истории Мацуда, да? Если так, я становлюсь твоей главой, если захочу.

— Я не могу сдаться, если это не настоящая дуэль, — рявкнул Такеру. — Нужно быть воином, чтобы бросать вызов, а ты не воин.

— Разве? Расскажешь это ранганийцам, прошедшим в деревню? — она топнула по земле, под которой были похоронены и ее жертвы. — Я убила восьмерых, пока ты не пришел «защитить» меня, и еще одного, когда ты отказался защитить Хиори. Или ты думал, что они упали замертво сами?

— Не тебе поднимать оружие, — голос Такеру стал выше, как и его джийя, давящая на нее. — Ты — женщина. Твоя работа только растить детей.

— Почему же? — голос Мисаки был полон яда. — О, да. Потому что мой муж, величайший мечник Широджимы, должен защищать всех нас.

— Мисаки, — его голос стал опасным. — Ты не будешь так со мной говорить. Ты — моя жена…

— Я никогда не хотела быть твоей женой! — выпалила Мисаки, ее голос стал визгом. — Я не хотела этого! — Боги, давно она так не визжала. Звук был таким пронзительным, что Такеру отпрянул. — Я не хотела этого делать, но я родила того мальчика, растила его и любила его, а все из-за того, что мои родители хотели, чтобы я вышла за Мацуду! Я тут, потому что ты — сильный теонит, который должен был оберегать меня и моих детей! За это я отдала свою жизнь. Ради безопасности.

— Я не буду слушать…

— Я оставила все, чтобы выйти за тебя! Я была послушной женой. Я родила тебе детей. Я сделала все, что от меня просили, так почему это случилось? Почему мой сын мертв? — закончила Мисаки, лишившись дыхания. Ей казалось, что она могла развалиться на тысячу кусочков, поглотит мир. Она была готова биться.

— У меня были приказы, — сказал Такеру.

— Как приказы полковника Сонга, который сжег тела наших мертвых и отвернулся от нас? — прорычала Мисаки.

— Мацуда слушается старших. Когда я покинут передовую… — голос Такаши будто дрогнул. — Нии-сама ясно дал…

— Плевать на Такаши, — рявкнула Мисаки. — Его тут уже нет. Как и полковника Сонга или твоего отца. Тебе уже не за кем прятаться. Я вышла за тебя, у меня сын от тебя, а ты бросил его умирать на передовой, когда был шанс спасти его. Такаши не ответит за его смерть. Это сделаешь ты, — она вытащила Сираденью из ножен и направила клинок на грудь мужа. — Давай бой, Мацуда Такеру!

— Я не буду это слушать, женщина! — заорал Такеру, словно громкость могла ее заглушить. — Это твой последний шанс послушаться…

— Ты потерял право на мое послушание, когда перестал быть мужчиной! — перебила его Мисаки. — Если хочешь, чтобы я вернулась домой, ты должен сразиться со мной. Я стояла в стороне слишком долго, пока ты позорил себя — это последний раз, когда ты будешь слабым при мне. Один из нас останется тут с нашим сыном. Бейся!

Такеру выдерживал ее взгляд. Не было признаков, что буря, кипящая в ней, оставила на нем хотя бы рябь. На миг между ними двигался только падающий снег.

— Не нужно так много кричать, — его голос вдруг стал тише. — Это не подобает леди.

Возмущение сдавило горло Мисаки. Она заняла стойку, готовясь к атаке. Гнев подгонял ее, и она дала ему достаточно предупреждений…

— И, — сказал он тем же подавленным голосом, — ты лучше все выразила в письме.

— Что? — пальцы Мисаки заерзали на рукояти Сираденьи. Ее тело вот-вот могло выйти из-под контроля, как когда она бросилась в ярости к горлу полковника Сонга, и потребовалась вся сила воли, чтобы подавить это. Такеру все еще не вытащил Кьёгецу, не призвал Шепчущий Клинок. Если она хотела придерживаться формальностей дуэли, которую она требовала, она не могла нападать, пока он не взял оружие в руку.

— Это обычай, — сказал Такеру, — чтобы вызов рассмотрели перед дуэлью.

Мисаки хмуро смотрела на него, щурясь.

— Значит, ты принимаешь мой вызов? — спросила она. — Если да, мне не нужно читать. Я знаю, что сказала, — она терпела пятнадцать лет, не могла медлить ни мгновения. Она хотела биться.

Игнорируя ее, Такаши вытащил из складки кимоно анонимное письмо с вызовом, которое Мисаки оставила на двери дома. Нами, в этом был весь он? Он не мог даже сразиться, не сделав все правильно, с бумагами. Он без эмоций прочел вслух:

— Мацуда Такеру,

Я лишилась семьи, дома, всего, что было мне ценным, из-за твоей трусости и ошибок. Бросив передовую во время боя, ты обрек других воинов на смерть, включая твоего брата и сына.

— Я сказала, что не нужно это читать, — сказала она, но Такеру продолжал:

— Нашу деревню разгромили, а ты не заступился за нас перед правительством. Когда тела наших мертвых опозорили, ты не возмутился. Когда власти отказали нам в помощи, ты не оспорил их решение. Когда ты был нужен нам больше всего, ты пропал на вершине горы, бросив остальных выполнять твои обязанности.

Ты проявил себя во всем неспособным спорить с властями, когда от этого зависели те, кто ниже тебя. Думаю, что такой трус недостоин вести нашу деревню в тяжелое время.

В Мисаки был праведный гнев, когда она писала это. Спокойный голос Такеру лишил слова эмоций, лишил жестокости.

— По этим причинам я бросаю вызов на бой в девять ваати, на земле, где когда-то стояла деревня нуму. Покажи в бою, что ты мужчина.

Такеру закончил, глядя на письмо.

— Неспособен спорить с властями, — повторил он сдержанно, без злости. — Это о полковнике Сонге… или моем брате?

— Об обоих, — сказала Мисаки, еще сжимая меч. — Я не забираю слова и то, что написала. Ты отрицаешь что-то из этого?

Такеру не ответил. Когда он потянулся к бедру, Мисаки дернулась, готовая защищаться, но он не вытащил Кьёгецу, а медленно развязал белый шнур, удерживающий меч на месте, вытащил жемчужные ножны из-за пояса. Он медленно опустился на колени и положил Лунный Шпиль сбоку.

«Вот как будет, — подумала Мисаки, меняя хватку на Сираденье. — Он начнет с Шепчущего Клинка».

Легенда гладила, что Сасаяиба могла разрезать все. Еще не было ясно, могла ли техника рассечь зилазенское стекло. Мисаки была готова. Она продумала все маневры, какие видела у Такеру. Она знала, как все это отбить. Она была готова…

Но она не планировала то, что он сделал дальше.

Отложив меч, Такеру прижал ладони к земле, покрытой снегом… и поклонился.

— Что ты делаешь? — осведомилась она.

— Я признаю все обвинения, какие выдвинул бросивший мне вызов. И… — он сдвинул волосы в сторону, открывая шею. — Я сдаюсь, — он поклонился ниже, подставляя шею под меч, — и предлагаю свою жизнь в расплате.

Мир, казалось, остановился. Мисаки думала, что это ей снилось, но ей не могло такое присниться. Даже в бреду она не могла придумать, чтобы Такеру не принял бой, встал на колени перед женщиной и попросил убить его.

— И что ты делаешь?

— Я принимаю условия в письме, — сказал Такеру. — Сдаюсь и отдаю свою жизнь.

— Я н-не… Я не имела такое в виду в письме, — пролепетала она, пятясь в смятении. — Я писала то, что могло привести тебя сюда.

— Чтобы привести меня сюда, хватило бы вызова, — сказал Такеру. — Ты должная была знать это.

Укол вины напугал ее. Мисаки пошатнулась, растерявшись. Как бой, который она тщательно продумала, выскользнул за мгновение из-под ее контроля?

Она думала, что Такеру силой поведёт ее в дом, заставит ее сопротивляться или уйдет с презрением, заставляя ее погнаться за ним. Она знала, что шансы, что он примет вызов, как от равной, были небольшими, но если бы он сделал это, она была бы уверена, что он защитил бы свое достоинство и поставил бы ее на место. Все пути заканчивались боем. Так она планировала это, так должно было произойти, так что тут происходило? Почему он был на коленях?

— Почему? — сдавленно прозвучал вопрос.

— Что?

— Перед тем, как я убью тебя, — сказала она, — я должна знать, почему… Если ты понимаешь мои обвинения, если ты согласен, то почему это происходит? Почему ты не спорил с полковником Сонгом? Или своим братом? Мерзавец, как ты мог все это допустить?

— Я… — голос Такеру был таким тихим, что едва пробил тишину падающего снега. — У меня нет ответа.

Рот Мисаки раскрылся от потрясения.

«Разве ты не этого хотела? — спросил голос в ее голове. — Разве не хотела опустить его так низко? Ты не хотела убить его?» — но когда она оказалась перед мужем, глядела на его открытую шею, она поняла, что ответом было «нет». Она не хотела его жизнь. Но что она хотела? Зачем была тут?

— Я ощутил, как они умерли, — сказал Такеру своим коленям, лицо было скрытым.

— Что? — голос Мисаки, который был воющей бурей минуты назад, был шёпотом.

— Порой… я не мужчина, — медленно сказал он. — Я — гора, — и на миг Мисаки подумала, что он сошел с ума — они оба сошли с ума — но он говорил. — Я могу уходить в это состояние с детства. Я ухожу глубоко в снег и реки, погружаю себя в океан внизу, и все на горе становится мной, а я — горой. Это выглядит как медитация, но это больше. Это становление другим существом…

— Другим существом? — повторила Мисаки.

— Большим существом, — сказал он, — таким большим, что я, Мацуда Такеру, перестаю быть важным. Когда это случилось со мной в первый раз, я был очень юным. В тот день густо выпал снег, как сейчас. Отец побил меня за что-то. Он бросил меня в снег во дворе. И с ладонями на земле я понял, что мог раствориться в снегу, распространиться по горе, даже к морю внизу, глубоко-глубоко… пока боль не растает в новом существе, как капля в пруду. Может, боль и стыд были слишком большими для мальчика, но гора… гора могла все вынести, и я стал горой.

Мисаки могла лишь потрясённо смотреть на мужа. Она никогда не испытывала такого, что описывал Такеру, и она не понимала, почему он сейчас говорил ей об этом.

— Как гора я усиленно ощущаю кое-что. Я чувствую каждую молекулу воды из рек, снега, малейшее движение тумана вокруг. Когда я в таком состоянии, все чувства меня, как человека — физические или эмоциональные — становятся незначительными, так что терпимыми.

— Так ты говоришь, когда чувства тебе неудобны, ты… просто избавляешься от них?

— Я позволяю размеру горы притупить их, сделать незначительными.

Было странно получить подтверждение ее подозрений, что Такеру не был человеком. Все те разы, когда Мисаки смотрела в его лицо и не могла найти эмоции… она была права. Но почему он говорил ей это сейчас?

— Другие Мацуды могли достичь такого состояния сильной медитацией, но я могу соскальзывать в него по желанию.

Это потрясло Мисаки на миг, она гадала, могла ли биться с мужчиной, чья сила была размером с гору. Яд поглотил ее, сделал глупой, как обезумевший зверек, думающий, что он мог одолеть зверя в сорок раз больше него.

— Мацуды в прошлом считали эту способность даром Богов, — сказал Такеру, — но я использовал ее, чтобы прятаться. С детства я убегал так от гнева отца. Когда тяжело быть человеком, я — гора. Я делал так всю жизнь — когда была правда, которую я не хотел признавать, решение, которое я не хотел принимать, боль, которую я не хотел выносить. Проще войти в то состояние, где нет эмоций людей, как сожаление, стыд или любовь.

— Ты хоть когда-то любил? — осведомилась Мисаки. Она не знала, вылетел вопрос от злости или любопытства. Они ощущались почти одинаково.

Такеру не ответил ей. Он заговорил через миг, начав с глубокого человеческого вздоха:

— Когда Такаши-нии-сама приказал мне уйти в деревню, я стал горой. Только так я мог… подчиниться.

Мисаки молчала. Намек, что ему было тяжело оставить Мамору, должен был обрадовать ее. Но это добавило еще боли к старой. Ее муж все время был человеком.

— Но я ошибся, — продолжил Такеру. — Я ушел в гору, чтобы избавить себя от реальности, что я оставлял брата и сына, но не учел, что они родились из этой же горы. Их джийя была привязана к тому же снегу, льду и воде, что и моя. Я этого не понимал, и том состоянии я ощутил, как они умерли.

Ладони Мисаки дрожали на Сираденье.

— Я был на пути в деревню, когда брат умер… и… — его брови дрогнули, словно лицо искало выражение для боли, но забыло, как. — Это было резко, Мисаки, укол на горе, но ударило, как Кровавая Игла. Такая мелочь… и я был парализован.

Молчание Такеру много лет злило ее. Теперь он говорил свободно, и она хотела, чтобы он замолк.

— Я хотел бы смочь это объяснить… Мой брат был во всем моим убежищем. Его смерть оставила меня потрясённым, уязвимым, как оголенный нерв или мышца.

Слова ранили глубоко. После лет, проведенных в обществе Такаши, который не любил красивые слова, и Такеру, который был молчаливым, было сложно забыть, что у Мацуд была традиция поэзии, такая же старая, как и традиция меча. Такеру запинался кайгенгуа, но диалект Широджимы у него был ярким, как простая ясность глаз Хиори. Невыносимо.

— Я чувствовал себя после этого, будто сорвали кожу, но я был горой. И я не мог двигаться, не мог вернуться к Мамору или пойти к тебе и малышам. Я не мог ни слушаться приказа брата, ни действовать по своему импульсу. А потом…

— Потом Мамору умер, — прошептала Мисаки.

Ее хватка на Сираденье ослабла. Слезы застилали глаза, она вспомнила, как смотрела через похожий туман во тьме бункера. Туман сотрясения или ее упрямое отрицание топили воспоминание в глубинах разума, но оно всплыл сейчас: Такеру уткнулся головой в дверь бункера, плечи дрожали. В темноте звуки вокруг них смешались, и это не было заметным. Она не трогала его, не звала его, хотя знала, что должна была. Почему она не коснулась его?

— Это… — она хотела сказать «Все хорошо» и «Я тебя прощаю», но не смогла. Даже сейчас часть нее была слишком гордой. Слишком жестокой.

Глубоко вдохнув, она попробовала снова:

— Знаю, работа Мацуда — защищать Империю, даже ценой сыновей, — снежинки попадали на ее слезы, катящиеся по щекам, замедляя их холодом. — Я знаю, за кого вышла замуж.

— За кого, Цусано Мисаки? — снег собирался в волосах Такеру. — За кого ты вышла?

— Я должна была выйти за мужчину с силой и разумом, способного уберечь моих детей.

— Тогда я подвел тебя полностью.

— Ты не… — Мисаки запнулась, затерялась в разросшемся гневе на Такеру и новом странном желании защитить его. — Ты не знал, что такое произойдет. Ты не знал, что тебя парализует.

— Это не оправдание. Это не меняет факта, что я не смог выполнить приказы брата, когда они были важны, или бросить им вызов, когда это было нужно, так что убей меня. Хоть ты женщина, ты бросила вызов, твои руки и совесть должны быть чисты перед глазами Богов. Ты можешь избавить семью от моей духовной нечистоты.

Эта часть удивила Мисаки.

— Твоей духовной нечистоты?

— Я держу гнев на брата и сожаления, что не защитил сына. Эта слабость не дала им обоим перейти в следующий мир. Может, Боги позволят мне занять их место в Аду, ведь моя горечь покинет мир живых.

— Д-думаешь, призрак Мамору остается из-за тебя? — Мисаки не понимала. Она страдала ночами от жутких видений. Это она не могла отпустить.

— Я не помолился за него.