И была у нее мечта, идея, чтобы Иван профессионально выучился музыке. Потому что в ранней юности бабушка Коровкина была влюблена в одного гитариста из филармонии, который напевал ей у костра: «Милая моя, солнышко лесное…» «Научишься, — говорила бабушка внуку, — играть на гитаре, все девчонки твои будут». А Коровкин тогда еще не хотел, чтобы все девчонки были его, а хотел он стоять в воротах дворовой команды и быть Ринатом Дасаевым.

Сначала бабуля силком таскала внука в музыкальную школу, а когда он стал вероломно сбегать с сольфеджио, подошла к делу с выдумкой. Купила Ивану знатную испанскую гитару, с которой не стыдно было появиться во дворе. А потом парню стали приходить письма от соседа, который отдыхал на зоне. В этих письмах сосед-сиделец присылал Ивану ноты и тексты песен, написанные его другом-сокамерником, последним романтиком блатного мира.

Много забавного рассказывал в своих письмах сосед и про самого друга, которого звали Ваня Таганский. Была там история, как Таганский делал подкоп из карцера и прорыл тоннель до кабинета начальника тюрьмы. Была и байка про то, как Ваня ходил в кружок выжигания, чтобы выжечь панно с портретом Маши Распутиной, да доски в определенных местах не хватило.

Наверное, с педагогической точки зрения бабуля поступала неправильно, но цели своей она достигла — внук на полную катушку увлекся музыкой. Снова стал ходить в музыкальную школу, чтобы суметь прочитать ноты и наиграть присланные из зоны песни.

А вечерами он эдаким Шуфутинским выходил во двор и пел разученные за день баллады в компании соседских пацанов, рассказывая им потешные истории про Таганского. И, ясное дело, к Коровкину в скором времени прилипла кличка Иван Таганский. А потом пришел с отсидки сосед и долго таращился на пацана, когда тот задал вопрос о последнем романтике блатного мира.

Ну, парень тут же догадался, в чем дело, и побежал к бабуле кидать предъяву. В ответ на его упреки бабушка, попыхивая трубкой у открытого окна, хладнокровно заметила, что каждый верит в то, во что хочет верить. Это потом уже Ваня смекнул, что сам был дурак, и если бы хорошенько подумал, то мог бы догадаться, что незачем взрослому мужику писать письма соседскому малолетке, а тогда он всерьез обиделся на старушку и даже уехал из дома.

В Москве Коровкин поступил в музыкальное училище, а по вечерам лабал в кабаках, исполняя песни из репертуара Таганского. Вскоре на Ивана свалилась популярность, а с нею и шальные деньги. Все закончилось так, как должно было закончиться. На одной из шумных гулянок избалованный славой бард дал в глаз особенно назойливому братку, который на самом деле оказался милиционером на задании.

— Что пришлось отсидеть — туфта, — с горечью закончил свой рассказ Иван Таганский. — Я жалею, что больше не довелось с бабулей повидаться… Я мечтал написать песню «Трубка моей бабушки» в память об этой удивительной женщине. Гарик Сукачев меня опередил. Ты, Натали, очень на нее похожа. Даже привычки. Трубка вот. Давно куришь трубку?

— Еще со школы, — грудным голосом сказала Оганезова и, поиграв бровями, засмеялась русалочьим смехом.

* * *

— Гришечкина, это невозможный мужчина, — делилась впечатлениями подруга, вернувшись рано утром из комнаты в Сокольниках.

Я ее восторгов не разделяла. Во-первых, когда они сбежали из-за стола, а за ними откланялись и телевизионщики, основной удар пришлось взять на себя именно мне, рассказывая любопытным молдаванам все, что известно об этом деле, и исполняя, в меру своих слабых сил, песню Таганского про беду. Петь мне было не в радость. Переволновавшись за эти дни, я мечтала поскорее сбежать в нашу комнату и завалиться спать. Тогда гитару взял Мирча, а ко мне подсели соседки с разговорами о своем, о женском.

— Вот так вот и бывает, когда хочешь казаться лучше всех, — наставительно проговорила Лючия, баюкая на руках хнычущего младенца.

— А мне жалко Светлану, — стала упрямиться Иляна.

Она полулежала на столе, по-бабьи подперев правой рукой щеку, и пальцем левой руки задумчиво водила по узорам клеенчатой скатерти.

— Как с детства у нее жизнь не заладилась, так она, бедненькая, до конца и маялась… — печально добавила она.

— Маялась она! — усмехнулась повидавшая жизнь Лючия. — Кто твою Светлану неволил в преступную группу вступать? Может, ее кто-то с ножом к горлу заставлял камушки через границу перевозить?

— Она просто хотела жить хорошо, — сочувственно вздохнула молодая жена Мирчи.

— Я тебе так скажу, — оборвала ее Лючия. — Хочешь жить хорошо — бери мастерок в руки и работай. А Светлана твоя ничего сама делать не хотела. Палец о палец не ударила. Даже приемную сестру воспитать не смогла. Взяла бы ремень да и надавала этой Дашке по голой заднице, мигом бы дурь у девчонки из головы выветрилась.

— Да как она могла, она же ей не родная, — возразила Иляна.

— А ну и что с того, что не родная? Я вот на днях Дориных мальцов отлупила за то, что моего Нику, бесята окаянные, геранью кормили. Главное, я голову себе сломала, понять никак не могу, чего он все поносит, а поганцы эти его цветком подкармливают. Так что ж ты думаешь? Хоть они мне и не родные, Дора мне только спасибо сказала, потому как понимает, что я ее детям добра желаю. Вот живем мы все вместе, и у нас есть кому за малышами приглядеть. Есть кому их повоспитывать. У нас ведь правило какое? Кто сегодня свободен — тот и приглядит. А вы, русские, как не родные друг другу. Все норовите забиться по своим углам, сидеть там и не высовываться…

— Я, пожалуй, пойду. Что-то спать хочется, — пользуясь тем, что Лючия замолчала, чтобы сделать глоток компота из айвы, поспешила откланяться я.

— Про что я тебе и толкую! — победно воскликнула толстуха, указывая на меня опустошенной чашкой. — Ни посидеть с вами, ни потрепаться толком…

Как ни упрашивали меня соседки посидеть еще и поговорить за жизнь, я все-таки встала из-за стола и отправилась в комнату к Оганезовой. Забравшись под одеяло, я долго еще слушала доносящиеся из кухни возгласы и споры, настоящий это был Таганский или липовый самозванец, который, пользуясь потрясающим сходством с оригиналом, таким немудрящим образом кадрит баб.

А потом я заснула, но меня разбудил Штефан Юлианыч, который пришел досыпать на диване. Возбужденно посасывая вислый ус, он долго рассуждал о сложности взаимоотношений отцов и детей, приводя в качестве примера своего сына, оболтуса Атанаса. Когда же наконец молдаванин угомонился, зазвонил будильник, и мне пора было вставать на работу. Пробираясь в ванную мимо разоренного стола, заваленного грязными тарелками, стопками, чашками, ложками, вилками и огрызками всевозможной снеди, я предчувствовала, что принять душ мне сегодня не доведется.

Так оно и случилось. Бровастый Драгош, наплевав на строительные объекты Москвы, которые томились в ожидании его умелых рук, отсыпался в ванной после ночных посиделок. Подушку и одеяло он презрел и спал на дне ванны прямо так, без всего, подложив под голову похожий на орудие молотобойца кулак.

Кое-как умывшись под тоненькой струйкой воды, что текла из крана на кухне, я пошла одеваться. Вот тут-то, отрывая меня от сборов, и заявилась Оганезова со своим рассказом о неземном возлюбленном.

— Наташка, одумайся, он же судимость имеет, — увещевала я подругу. — Я бы, например, никогда с таким водиться не стала.

— Подумаешь, велика беда, судимость! Зато он не имеет кредитов и выплат по ипотеке, — подколола меня эта зараза. — И вообще, он добрый.

— А кто говорил, что знает людей? Кого не обманешь показным великодушием? — приперла я Оганезову к стенке.

— Понятия не имею, кто это говорил, — вывернулась подруга. — К тому же Ванечка не только добрый, но еще и тонкий и интеллигентный человек. Два языка знает. Русский литературный и русский разговорный. Тебя вон шоколадкой угостил… Припомни-ка, Гришечкина, когда тебя мужики в последний раз шоколадками не на Восьмое марта угощали?

Я сварливо послала Оганезову куда подальше вместе с ее Ванечкой, под нос себе добавив, что к синицынскому Васечке не хватает нам только оганезовского Ванечки, и уже хотела выйти на улицу, как услышала в сумке звонок мобильника. Достала телефон и взглянула на обозначившийся номер. Номер был мне незнаком, а потому не опасен. Все звонки, которые поступали от абонентов, помеченных в моей записной книжке словом «банк», я намеренно игнорировала или заносила в «черный список». Разбогатею, тогда и заплачу долги, а без конца надоедать человеку — это просто свинство. Между прочим, не я придумала, что докучать незнакомым людям телефонными звонками недопустимо, так считают умные люди из «Мэри Клер», и я с ними абсолютно согласна.

В общем, я сняла трубку и сказала «але». Низкий мужской баритон проникновенно спросил:

— Простите, я могу услышать Алису Гришечкину?

Я добавила в голос чувственных ноток и, прикрывая глаза, ответила:

— Именно ее вы и слышите…

И тут с моим собеседником произошла метаморфоза. Из приятного баритон его мигом сделался скрипучим, как несмазанная телега, и голос в трубке противно просипел мне в ухо:

— Отдел безопасности «Евробанка» беспокоит.

Сердце так и ухнуло в живот, и во рту появился противный металлический привкус, как будто я держала за щекой рублевую монетку.

— Если вы, Алиса Геннадьевна, и дальше собираетесь скрываться, то мы изберем другую тактику общения. Поверьте, вам лучше сегодня же подъехать к менеджеру Дмитрию Кислицыну, извиниться перед ним за «козла» и решить вопрос с погашением кредита. Мне неприятно об этом говорить, но в противном случае мы передадим ваше дело в клиринговую компанию. Мне бы этого очень не хотелось. Судя по голосу, вы еще достаточно молоды, а в этом случае вам предстоит долгая жизнь в инвалидном кресле.

Я тихо икнула и дала отбой. Только этого мне еще не хватало! Только-только благополучно разрешилась одна проблема, как в окно стучит другая. «Евробанк», это что же у нас такое? Это за машину, что ли? Или, может, я просто так кредит брала, на неотложные нужды? Название-то какое! Неотложные нужды! Разве ж нужды бывают отложными? Ну и где мне взять эти деньги?

Может, устроиться в «Макдоналдс» и подрабатывать по вечерам? Говорят, там сотрудников кормят до отвала, да еще и денег дают. Интересно, много? А сколько же я в этой «Европе»-то брала? Двадцать тысяч или двадцать пять? Или, может, это все-таки за машину? Тогда еще ничего. Тогда я могу занять на работе. За машину не много надо. Всего-то три тысячи наскрести, и дело в шляпе. Сейчас приеду в редакцию и попрошу взаймы у Софьи Петровны.

Хотя нет, Софье Петровне я сама сегодня должна долг отдать, она на эти деньги рассчитывает. И что же мне делать? Вот чтобы я хоть раз еще взяла кредит на какую-то ерунду! Господи, обещаю, никогда больше не брать в долг, если ты мне поможешь выбраться из этой задницы! Инвалидное кресло! Просто ужас какой-то! Должны же они понимать, что в таком случае я вообще никогда не верну им долг… Хотя, может быть, беспринципные ростовщики и здесь ухитрятся извлечь свою выгоду. Они отметелят меня в целях устрашения других клиентов и станут показывать в рекламе, пугая мною злостных неплательщиков… Господи, сжалься надо мной!

И тут снова зазвонил телефон. Я поднесла руку с аппаратом к самым глазам и долго не решалась нажать на кнопку приема, опасаясь снова попасть в ловушку, расставленную коварными банкирами. Ну и что, что на дисплее значилось «Мурзилка», знаю я их штучки, они кем хочешь прикинутся. Поборов внутреннюю неуверенность, я все-таки нажала на прием и осторожно ответила:

— Але…

— Алиса, доброе утро! — проговорила редакторша «Мурзилки» Татьяна Максимовна. — Слушай, скинь мне по имейлу свои банковские реквизиты, я твоих коров продала…

— Как продала? — опешила я.

— Хорошо продала, за валюту, — деловито проговорила сотрудница журнала для детей. И принялась объяснять: — У меня есть приятель в Голландии, Мигель Кирш. Он издает еженедельник для фермеров. Голландское название тебе ничего не скажет, а на русский оно переводится как «Зеленый пятилистник». Похоже на ваше, правда? Почти что «Зеленый листок». Ну вот, Мигель вчера попросил меня прислать ему что-нибудь экстравагантное про коров, ведь грядет год Быка, и поэтому он хочет выпустить календарь-приложение с русскими коровами. Сейчас в Голландии очень модно все русское. Я сначала сказала, что ничего подходящего у меня нет, а потом вдруг вспомнила про тебя. И отправила ему фотки твоих рогатых образин. Ты не поверишь, он так обрадовался! Это, говорит, как раз то, что нужно голландским фермерам! Они повесят эти календари в свинарниках и коровниках и будут по ним следить за приближающимися отелами и опоросами. В общем, голландец готов хоть сейчас перечислить тебе десять тысяч евро, но, чур, тысчонку я беру себе за посредничество.

— Я согласна! — заорала я не своим голосом. — Только пять тысяч рублей вы даете мне наличными прямо сейчас, идет?

— Как скажешь, — покладисто откликнулась моя благодетельница. — Подъезжай в редакцию, я там буду через двадцать минут.

Я подпрыгнула до потолка и послала всевышнему воздушный поцелуй, полный признательности и любви. Сердце мое переполнялось радостью оттого, что я смогу прямо сейчас отдать долг Софье Петровне и она больше не будет с немым упреком улыбаться мне беззубым ртом.

Ну и вообще, приятно заработать такую кучу денег. И-ес! Все-таки я сделала это! Я — крутая, я — селф мейд! Наконец-то я стала признанным фотографом с мировым именем, и фотки моего производства будут украшать лучшие дома Европы, вызывая слезы умиления на глазах благодарной публики.

Я подбросила на ладони брелок с розовой хрюшкой — хромым копытцем, подняла глаза к потолку и лукаво улыбнулась небесам. Если я не ошибаюсь, насчет того, чтобы больше не брать кредитов, мы так и не успели договориться, и вопрос этот пока остается открытым, не правда ли?

Загрузка...