Мечтай о невозможном

1

Металлические сегменты пункта номер 3 по выдаче багажа в аэропорту Клотен-Цюрих пришли в движение. Первые чемоданы недавно прибывшего рейса «Свисс эйр» из Вены появились в трубе и упали на движущуюся ленту, возле которой теснились пассажиры. На рейс MD 80 все билеты оказались проданы. Фабер увидел, как появился его «самсонайт». Сумку он повесил через плечо, портфель и пишущая машинка лежали в проволочной корзине багажной тележки.

Когда он пришел в сознание 5 июля в Сафари-парке Гензерндорфа, по ту сторону живой изгороди уже стояла машина «скорой помощи». Доктор Белл, который нашел Фабера после того, как тот потерял сознание, вызвал бригаду медиков и дал ему большую дозу эффортила из походной аптечки для детей. Врач «скорой помощи» сделал больному внутривенную инъекцию препарата кортикостероида и настоял на том, чтобы отвезти его в больницу. Два дня они тщательно обследовали его. Причиной его обморока оказалась так называемая эссенциальная гипотония и нарушение кровообращения. Он должен непременно беречь себя, сказали врачи в клинике, непременно, так как кроме прочего у него наблюдается коронарная недостаточность.

«Самсонайт» двигался справа. Много людей придвинулись к ленте конвейера, и кто-то толкнул Фабера в спину. Он обернулся и увидел молодого человека в больших солнечных очках, с коротко остриженными волосами и тонкими губами, он был одет в голубые джинсы, а поверх них свободно свисала желтая рубашка «лакоста». В правой руке у мужчины был стилет, так близко, что видеть его мог только Фабер. Он инстинктивно резко ударил коленом и жестко попал парню между ног. В то время пока нападавший, качаясь, отшатнулся, Фабер сам потерял равновесие и обрушился на ограждение транспортной ленты. Окружающие испуганно закричали. Фабер упал на пол.

«Вставай, — подумал он, — немедленно!»

И он встал. Молодой человек исчез, а чемодан между тем оказался рядом с ним. Он поднял его на тележку.

— Что это было? — Старый господин упал. — Нет, там был молодой человек! — Где? — Позади него! Он его толкнул! — Ерунда, человек просто упал! — Говорю вам, парень его толкнул! — Где он? Где? — Не знаю! Исчез! — Его никогда и не было! — Но я же его видел! — Полицию! На таможне есть полицейские. Я сбегаю туда. Может, им удастся его поймать! — Глупость, я говорю! Так был ли молодой человек, мужчина?

«Бессмысленно, — подумал Фабер. — Он давно убежал. Мне тоже нужно выбираться из этой давки».

— Я действительно упал, — сказал он.

— Не было молодого человека?

Фабер отрицательно покачал головой. Прочь! Прочь!

— Вы себе повредили что-нибудь?

— Нет.

— Вы уверены?

— Уверен. Спасибо! Все в порядке. Пропустите меня, пожалуйста! Еще раз большое спасибо!

Люди расступились и дали ему место. Сердце Фабера стучало, в то время как он делал шаг за шагом, под многими взглядами.

«Как все просто, — подумал он. — Так быстро. А мой пистолет лежит в чемодане. Если они решат непременно тебя убрать, то они уберут тебя. Прочь отсюда! Прочь! Еще раз улыбнулась удача! Хорошие рефлексы. Точно попал ему по яйцам. Что-то поистине выдающееся для моего возраста. Могу себя поздравить».

Фабер толкнул тележку в сторону зала прилетов, где мужчины, женщины и дети ждали своих друзей или родственников.

«Больше удачи, чем расчета. Нельзя быть в такой толпе! Больше никогда, дурак!»

Колени у него дрожали.

Навстречу ему, довольно улыбаясь, шел Луиджи. Луиджи по большей части всегда улыбался.

— Signor Faber! Buon giorno![96]

— Buon giorno, Luigi! — сказал Фабер.

Сорокапятилетний Луиджи Фортанелли, который жил в Люцерне с двадцати лет и отвозил Фабера в 1985 году с центрального вокзала на Беллеривштрассе. С тех пор Фабер постоянно вызывал Луиджи, если ему требовалось такси. У итальянца был радиотелефон в машине. Из Вены Фабер позвонил ему и попросил забрать его из Клотена.

Луиджи был маленьким и очень сильным.

— Come va?[97] — спросил он, резво толкая тележку в сторону выхода из зала.

Фаберу стоило труда от него не отставать. Он снова надел картуз, который купил в Биаррице.

— Tutto bene.[98]

— Очень рад, снова вас увидеть. Вас долго здесь не было, Signore.

— Да нет, недолго.

Через пять минут они уже ехали по автобану в Цюрих. За несколько километров до черты города Луиджи, как всегда, повернул на объездную дорогу в сторону Люцерна. Тихонько жужжал кондиционер. В этот понедельник 11 июля 1994 года было очень жарко, на небе не было ни облачка, и оно было насыщенного голубого цвета. Они ехали через луга и леса и маленькие деревушки, где в садах цвели многочисленные цветы. Время от времени возникали пастбища, на которых паслись пятнистые коровы, небольшие пруды и озера проплывали мимо, потом начался лес, потом снова маленькие деревушки и крестьянские дома с ослепительными цветочными клумбами.

«Оазис мира и спокойствия, — подумал Фабер, — а в двух часах лёта уже не один год бушует ужасная война».

Начались поля сплошь засаженные маком, обширные, по обеим краям дороги.

«Вообще-то я мог бы быть сейчас мертв, — подумал Фабер. — Они, конечно, повторят свою попытку. Самое время все привести в порядок».

Ему в голову пришли строчки одного стихотворения:

«Кто это написал? И хотя я не смог поделить 1530 на 6, чтобы выяснить, сколько стоили апартаменты в гостинице «Америкен колони» в Восточном Иерусалиме, — размышлял Фабер, — и не помню, во сколько сегодня вылетел из Вены, то с долговременной памятью у меня пока все в порядке. Нужно быть благодарным за все. Джон Драйден написал это стихотворение. Вот, пожалуйста! Сразу вспомнил! Джон Драйден был одним из основоположников английского классицизма. Выдающийся британский автор своего времени. Родился? Не знаю. Но вот умер — это легко: 1 мая 1700. Снимите шляпу передо мной! Похоронен в Вестминстерском аббатстве. Вокруг все еще маковые поля. Охотники и смерть. Каждый час. Кольцо сжимается.

Все должно теперь произойти быстро-быстро».

Луга, пастбища, лес и холмы отступили, перед ними лежал Цуг — маленький городок, который сильно вырос в последние годы, Цуг с чудесными старыми домами в центре города и современными промышленными постройками, сверкающим озером, белыми кораблями, цепью высоких гор: Риги, Пилатом, Юнгфрау, Менхом, Готардом. На многих вершинах лежал снег, они были далеко, но казались близкими, только протяни руку. «Такой эффект возникает благодаря сильному фёну»,[99] — подумал Фабер, а Луиджи не обратил внимания на поворот на Цуг и направился по автобану в сторону Люцерна. Маленький итальянец на значительной скорости стал подниматься в гору, и снова мимо стали пролетать цветущие луга и поля. Кольцо. Охотники. Смерть. Час.

Луиджи — автобан входил прямо в черту города — как раз попал в самое скопление транспорта. Они вынуждены были остановиться на светофоре, потом пересекли широкий мост Зеебрюке, и Фабер увидел обширное озеро Фирвальдштеттер и много беззаботных людей на аллеях и набережных.

У Луиджи была собственная моторная лодка, и каждую свободную минуту он проводил на воде. У него была еще одна машина, большой «ровер», на котором он мог перевозить габаритный груз.

Они уже ехали по Хандельсштрассе мимо величественных отелей, возле здания казино Фабер попросил Луиджи остановиться.

— В гору я поднимусь пешком. Поезжайте вперед и передайте багаж фрау Анне! Она знает, что я должен приехать.

— Va bene, Signore,[100] — сказал Луиджи и засмеялся. Фабер расплатился и посмотрел вслед такси, которое повернуло налево и переехало через железнодорожные пути.

Фабер последовал за машиной. Шлагбаум был поднят. По ту сторону рельсов стоял маленький кирпичный домик, на фасаде которого виднелась овальная жестяная табличка с надписью «Беллеривштрассе» и цифра 1.

«В последний раз я был здесь в 1993 году, — подумал Фабер, — перед тем как улететь в Израиль, чтобы посмотреть, не смогу ли я после всех этих мучений снова начать писать, теперь в «Америкен колони». Но я не смог написать ни одного предложения, и все осталось так, как было с момента смерти Натали, то есть усилия были тщетны».

Думая этим жарким июльским днем о Натали, Фабер в великом смущении вспомнил, что первый раз он поднимался по этой улице с ней, после того как оставил Монте-Карло и Ивонну, у него не было денег, и он искал место, где мог бы жить и работать, поскольку в этом была настоятельная необходимость, — только написав новую книгу, он мог привести в порядок свои финансы.

Одному его другу принадлежал дом номер 96 по Беллеривштрассе. Он был специалистом по информатике и уезжал на два года в Америку. «И вот он предложил нам дом, — вспоминал Фабер, — мы могли жить там бесплатно, мой друг не взял с нас ни раппена,[101] мы только должны были заботиться о доме. Это была настоящая удача, — подумал он дальше, медленно шагая в гору в тени старых деревьев, — потому что деньги я должен был получить только через два-три года, при благоприятных обстоятельствах. Натали однажды сказала: «В моей жизни было только три больших любви: Арман, Францль и ты — и всем вам я принесла удачу».

«Как она была права, — подумал Фабер, которому вдруг показалось, что Мира идет рядом с ним, и он рассказывает ей о прошлом, снова слыша голос Натали. — В этом кирпичном доме — я спросил об этом у маленького итальянца, водителя такси — жил в былые времена привратник поместья Беллерив. Тогда здесь были большие кованые железные ворота, которые уже давно украшают вход в парк Беллерив. Как тебе такое нравится? Похоже, изысканное место! Даже парк назван в его честь…

Да, — подумал старый мужчина, и ходьба давалась ему на удивление легко, и температура была никак не ниже тридцати градусов по Цельсию, а улица круто поднималась в гору (с Мирой, которую он мнил рядом с собой, ходьба была не в тягость), — да, как мы были тогда счастливы, летом 1985, когда мы наконец стали жить вместе, Натали и я, и когда мы в первый раз пришли сюда, чтобы посмотреть на новый дом. Луиджи довез нас от главного вокзала до самого шлагбаума перед железнодорожными путями. Он был первым человеком, с кем они познакомились в Люцерне, и возле шлагбаума они попросили его остановиться и пошли пешком, точно так же, как я делаю это сегодня много лет спустя с тобой, Мира».

«…Луиджи сказал, что это имение Беллерив было сельскохозяйственным поместьем на окраине Люцерна, — услышал он голос Натали, — сперва оно называлось Ам Лен, позднее Лютцельматт, это было около 1700 года, сказал Луиджи. Почти сто пятьдесят лет назад графиня Софи Д’Арнакур купила поместье и дала ему имя Беллерив… Чего только я не знаю, Роберт! Я и дальше хочу все знать, чтобы рассказывать тебе, тебе постоянно нужны новые истории. Их ты всегда узнаешь от меня, любимый, всегда…»

— Разве она не чудесная, Мира? — сказал он, и молодая женщина, которая спускалась вниз по Беллеривштрассе, удивленно посмотрела на семидесятилетнего человека, который разговаривал сам с собой. Но затем она улыбнулась, потому что вспомнила, что многие люди, особенно старые и одинокие, часто разговаривают сами с собой. — Просто сказочная, — сказал Фабер и улыбнулся Мире, которой не было рядом, и не заметил молодую женщину, которая там была.

«Позже один из владельцев построил роскошную виллу в стиле итальянского ренессанса, — сказал голос Натали. — Мы обязательно должны осмотреть ее, любимый, она находится совсем недалеко от дома твоего друга. Владения первоначально занимали двести двадцать пять тысяч квадратных метров, ты только представь себе! Они простирались от берега озера до горы, которая называлась Дичи. Не смейся, она так называется, так сказал Луиджи! Тогда рядом с виллой были расположены конюшни, теплицы, спортивный зал и крытая галерея — как это звучит, таинственно, не так ли?»

— Таинственно, — сказал Фабер, и в полуденной тишине на него с любопытством посмотрел маленький пес из старого сада.

«Были здесь и хозяйственные постройки, и купальни, и сараи для лодок, и управляющий, и главный садовник, который ухаживал за избранными деревьями — избранными, вот как изысканно выразился Луиджи. И вот теперь мы будем жить в таком избранном окружении!» — услышал Фабер голос Натали. Он снял свою куртку, потому что ему внезапно стало очень жарко, прислонился к стволу дерева и с трудом глотнул воздуха.

«Давай немножко постоим, — сказал Мирин голос, которую он воображал идущей рядом с собой. — Я тоже совсем запыхалась… Посмотри, как высоко мы забрались! Так далеко внизу под нами виднеется теперь озеро и город! Это прекрасно! Вон там впереди уже виден вход в парк Беллерив! Большие, железные, кованые ворота, ты видишь, любимый? Они открыты. Давай зайдем в парк, только на минуточку, ладно?»

— Ну конечно, Мира, — громко сказал Фабер.

И вот старик в полном одиночестве проходит через высокие ворота, которые когда-то давно стояли внизу в самом начале Беллеривштрассе возле домика привратника, и он увидел по ту сторону большого круглого пруда сад, спускающийся к воде террасами, и двойную лестницу, а над всем этим возвышалась величественная вилла. Дорические колонны поддерживали перекрытия первого этажа, прерывистый, воздушный фасад с балконами на втором этаже поддерживался колоннами в ионическом стиле. Бельэтаж украшали оконные навершия в форме арок. Кроме прочего, присутствовали богатые декоративные украшения: росписи на боковых стенах, искусно выполненные кованые ограждения, консоли, балюстрады, завершающие и угловые камни первого этажа.

Как во сне Фабер шагал под кронами древних деревьев по поросшим мхом дорожкам. Здесь было прохладно, он снова мог свободно дышать, и он почувствовал, как его в очередной раз охватило ощущение счастья.

«Сказочный парк, сказал тогда Луиджи, — услышал он Мирин голос, действительно, это был голос Миры, а не Натали. — Эти фонтаны и колодцы когда-то питались из своих собственных скважин… Все давным-давно заброшено… Посмотри, любимый, бассейны и гроты! Уже нельзя точно сказать, были ли это бассейны и гроты, говорил тогда Луиджи, все так заросло, но это не играет никакой роли, напротив, правда?»

— Напротив, — сказал Фабер, один в пустынном парке.

«Я считаю, что много прекраснее, если ты можешь о многом догадываться, чего нельзя больше увидеть, — сказал голос Миры. — Мы часто будем заходить сюда, ладно?»

— Ладно, — сказал старый мужчина и направился назад к входу.

«Только в 1938 на этой территории было разрешено строительство, тогда-то здесь и появились первые виллы…»

Фабер стоял теперь на улице.

«…а теперь самый большой сюрприз! — сказал голос Миры. — Посмотри на ворота! Что ты там видишь, любимый? Скажи, что ты видишь?»

— Листья дерева гинкго, — сказал Фабер в полдень 11 июля 1994, когда один стоял перед воротами, — целую кучу листьев с дерева гинкго.

«Почему со мной говорит Мира? — подумал Фабер. — И почему прежде со мной говорила Натали? Их же обеих здесь нет. Я умер? Этот человек в аэропорту на выдаче багажа все-таки заколол меня? Я сошел с ума? Нет, — сразу вслед за этим подумал он. — Время и пространство изменчивы, все изменяется, завтра — это сегодня, сегодня — это завтра».

Столько листьев гинкго, выкованных из металла!

«И Джимми пошел к радуге». — Это снова был голос Натали. — Это ты написал в Штарнберге. В 1968 книга была готова, за много лет до того, как ты оставил меня и ушел к Ивонне в Монте-Карло. В 1968, Роберт, ты еще знаешь, когда мы были так бедны, и молоды, и счастливы…»

— Да, — сказал он. — И Фритц умер. Уже давно. — «Фриц, — подумал он, — был моим редактором почти двадцать лет. Чудесный друг. Великий учитель. Пять или шесть моих рукописей обрабатывал он. А во время работы над «И Джимми пошел к радуге» он рассказал мне о листе гинкго-билоба. Это стало важнейшей частью книги в ее символике…

Все, о чем я сейчас думаю, это не то, что моя подруга-архитектор Ирене Кальбек называла ассоциативным мышлением по типу Фабера, — подумал он. — Отсутствует нить. Нет strings of pearls. Только воспоминания. Ничего кроме воспоминаний».

Лист гинкго-билоба — зеленый, осенью становится золотисто-желтым, имеет треугольную форму или форму веера, с глубокими прожилками, средняя прожилка самая глубокая, она почти разламывает лист на две части. Поэтому это странное растение, которое обладает лечебными свойствами, и называют билоба, что значит двудольный, объяснил Фритц.

Тут ему снова послышался голос Натали, который на этот раз скандировал:

«Стихотворение Гёте «Gingo-Biloba» из цикла «Западно-Восточный диван», — подумал Фабер. — Это любовное стихотворение, но оно выражает то, что Гёте описывал снова и снова: полярность вселенной, всей нашей жизни, всех форм сущего».

Старый человек шел вверх по улице, глубоко-глубоко погрузившись в прошлое.

Полярность, сказал Фриц, не дуализм! Дуализм разъединяет, разводит; полярность, в противоположность этому, крайняя степень несхожести двух, однако же неразделимых, именно поэтому неразделимых вещей. При отсутствии двух полюсов не было бы единства. «Такие полярности как, — подумал Фабер, — вдох — выдох, здоровье — болезнь, несчастье — счастье, систола — диастола, отлив — прилив, день — ночь, мужчина — женщина, земля — небо, жизнь — смерть, темнота — свет, отрицательный — положительный, добрый — злой… Или применительно к электричеству: если не будет положительно и отрицательно заряженных частиц, то не будет и электричества, не будет тока. Оба должны присутствовать — и плюс, и минус, чтобы могло существовать единое…»

Старый мужчина остановился.

Здесь был его дом! Построенный в стиле тридцатых годов, двухэтажный, плотно заросший плющом, окруженный гигантскими деревьями: одним каштаном, тремя дубами, двумя высокими кипарисами и двумя гинкго, между ними пролегала широкая подъездная аллея, ведущая к расположенному в глубине гаражу. Дом стоял посреди зеленого моря, а с крыши гаража можно было попасть на широкую террасу, расположенную с тыльной стороны дома.

Сейчас Фабер стоял именно там. Чувствуя легкое головокружение, он неуверенно опирался на ствол дерева. Комнаты, расположенные на уровне земли, с их французскими окнами, выходили на эту террасу. Глубоко под собой Фабер увидел море домов Люцерна, среднюю часть озера Фирвальдштеттер, увидел церкви, купола, которые блестели на солнце, музеи, главный вокзал, увидел мосты через озеро, крыши Старого города, большие и маленькие суда на воде, которая блестела как расплавленный свинец, и думал о песенке Киплинга про юнгу, который, сидя высоко на мачте в специальном коробе, пел: «Я вижу Иерусалим, и Мадагаскар, и Северную, и Южную Америку!»

И снова ему послышался голос Натали: «Здесь мы всегда будем счастливы. Нет, — быстро поправил ее голос, — конечно, не всегда! Потому что если бы мы всегда были счастливы, то никогда бы и не были счастливы. Будут, конечно, и несчастья — только так можно узнать счастье!»

«Так она сказала, — подумал Фабер, — и мы были счастливы, два долгих года мы были бесконечно счастливы, потом она умерла». И тут он испугался, потому что ему показалось, что его мысли, игнорируя пространство и время, завели его в неизведанный лабиринт его мозга, из которого он никогда не выберется.

Так ли это бывает, когда умираешь? Так ли это бывает, когда охотники и смерть с чутьем собак замыкают круг?

Совершенно без сил старик опустился на белый садовый стул, когда рядом раздался светлый женский голос.

— Господин Фабер! Добро пожаловать домой!

Он с трудом поднял голову. В одном из французских окон показалась Анна Фер, женщина с коричневыми волосами, коричневыми глазами, стройная, смеющаяся и радостная, как всегда. «Моя домоправительница, — подумал он, — наша домоправительница, потому что она уже была здесь, когда Мира еще была жива, нет… конечно Натали, уже тогда она была здесь, верная Анна Фер».

Она испуганно поспешила к нему.

— Господин Фабер! Что с вами?

— Ничего, — сказал он.

«Реакция на неудавшееся покушение, — подумал он, — наконец-то».

— Только немного устал… Я хотел пройтись…

— Да, Луиджи сказал. Почему вы так поступаете, господин Фабер? Крутая улица! Жара!

Ему удалось встать.

— Все в порядке. Я хочу только немного отдохнуть… — Он прошел в дом и затем на второй этаж, где и лег на кровать.

Вскоре он заснул.

2

Так начинался черновик завещания, о котором Фабер за день до этого говорил со своим швейцарским адвокатом Фаллегером. В завершении он поехал на такси Луиджи в аэропорт Клотена, встретить своего старинного друга и адвоката Вальтера Маркса, прилетавшего вечерним рейсом из Мюнхена. Ночь Маркс провел в отеле «Националь». И вот утром 15 июля друзья сидели в большой гостиной дома на Беллеривштрассе. Фаллегер прислал два экземпляра черновика завещания с посыльным и просил проверить. После обеда он ждал Фабера и Маркса к себе для подписания завещания. Двое служащих канцелярии в качестве свидетелей и Фаллегер как нотариус должны были поставить свои имена под многочисленными копиями завещания.

В гостиной были высокие стены, на которых были развешаны картины Жоржа Брака, Марка Шагала, Жоржа Гроса, Кэте Кольвиц и Пауля А. Вебера, а также висели два полотна поляка Дуда-Грача. Натали всегда мечтала о комнате, полной картин, настолько противоречивых, насколько это вообще возможно, и далекой от всякой музейной упорядоченности. Некоторые картины висели еще в квартире Натали, остальные они смогли приобрести уже будучи в Швейцарии, за год до ее смерти.

Что касается друга Фабера, который оставил на них дом, то через полгода после их переезда он умер в Нью-Йорке. Его сыновья, которые жили в Америке со своими семьями, сдали виллу в аренду Фаберу, а тот вместе с Натали отделали ее уже заново по своему вкусу. Денег у них было достаточно, после того как Фабер продал один из своих романов для съемок трехсерийного телефильма на АРД.[103] («Я же говорила тебе, что приношу счастье! Стоило тебе вернуться ко мне, как дела снова пошли…»)

Натали захотела «светлую» гостиную. И вот теперь здесь стояла очень большая, обтянутая белой кожей кушетка Г-образной формы, перед ней располагался массивный стеклянный стол, далее стоял длинный обеденный стол из белого мрамора, голубые модерновые стулья, специально вытканный для этой комнаты бело-голубой ковер и камин из того же белого мрамора. Высокие французские окна в сторону террасы стояли открытыми. Насколько бы жарко не было снаружи, в просторной гостиной всегда было свежо.

Вальтер Маркс читал документ медленно, с величайшим вниманием. В предыдущем завещании Фабер после смерти Натали сделал своими наследниками в равных долях «Эмнести Интернэшнл» и «Писатели в тюрьме», в этом пункте и произошло кардинальное изменение. Другое важное изменение было зафиксировано на странице 10 завещания под цифрой VII, с 1 по 3 пункты. Затем Фабер назначил Маркса и Фаллегера своими душеприказчиками. Маркс должен был управлять литературным наследием и выступать как постоянный консультант Миры и Горана, Фаллегеру предоставлялись полномочия для управления нелитературным наследием. Обоим душеприказчикам предоставлялось право найти себе замену, при этом Марксу вменялось в обязанность найти на свое место адвоката, сведущего в вопросах авторских прав.

Все остальные пункты завещания остались неизменными, пункт о наследстве для Анны Фер и важный абзац V, в котором Фабер отдавал свое завещание под надзор швейцарского законодательства, потому что в соответствии с ним Мира и Горан должны были заплатить лишь три процента налогов с общей суммы наследства, в то время как в Австрии эта цифра была бы значительно выше. На внимание швейцарского законодательства он мог рассчитывать, так как с 1985 года его постоянным местом проживания, или, выражаясь юридическим языком, «центром жизни», был Люцерн.

Тень от могучих деревьев все еще покрывала большую белую террасу. Из глубины порывами ветра изредка доносился сюда наверх городской шум.

Высокий и стройный Маркс был на год младше Фабера. У него было вытянутое лицо с зелеными глазами, полные губы и вьющиеся густые, настолько сильные волосы, что они напоминали проволоку. При попытке помочь одному водителю отбуксировать его машину по обледенелому автобану Маркс по вине пьяного водителя третьего автомобиля получил зимой 1976 такие сильные увечья, что ему пришлось ампутировать правую ногу до колена. С тех пор он носил протез. Между тем он неплохо приспособился с ним жить, в его автомобиле педали газа и тормоза перекочевали справа налево.

Друг Фабера прочел последнюю страницу черновика. Он сложил листы на стеклянный столик и поднялся на ноги. Из-за протеза он предпочитал стоять или прохаживаться по комнате, если это было возможно.

— Тут все нормально, — сказал Маркс, направляясь к камину. — И это простая часть дела.

— А что ты понимаешь под сложной частью?

— Сложным, — сказал Маркс, — я называю твое финансовое положение. Как твоему управляющему имуществом, оно мне, к сожалению, хорошо знакомо. Ты никогда не умел обращаться с деньгами. Когда я думаю о том, сколько раз ты был на грани банкротства, несмотря на все те сумасшедшие деньги, которые зарабатывал, у меня возникает непреодолимое желание избить тебя до полусмерти.

— Что ты имеешь в виду? После Монте-Карло дела действительно идут отлично!

— Дела действительно идут отлично!

Маркс провел рукой по бронзовому слону, который стоял на каминной полке. Фабер привез его из Таиланда. Он коллекционировал слонов. В его кабинете на витринах стояли сотни слонов из камня, металла, дерева и ткани, большие и маленькие, собранные чуть ли со всего света. Фабер был глубоко убежден, что они приносят счастье, естественно только те, что тянут свой хобот к небу. Скульптура на камине представляла собой очень искусное изображение этих трех зверей, у которых задние части тел срослись вместе, и они опираются на три пары задних ног. Божество в женском обличии с высоким головным украшением и переплетенными руками сидело на этом приносящем счастье триединстве. Маркс постучал по бронзовому хоботу.

— Я просто лопну от смеха. Еще пара месяцев такого же житья, как в последние годы, и ты, наконец, доиграешься.

— Что такого я сделал?

— Шесть лет ты жил в лучших отелях, летал по всему свету, транжирил деньги, выбрасывал их на цветы, подарки, помощь евреям, христианам, слепым, параличным, детям, старикам, всем нацменьшинствам, животным — помогите бедным птичкам! Вот только ты не написал ни единой строчки, твои доходы становились все меньше и меньше, а теперь ты разыгрываешь из себя Благодетеля Венского!

— Погоди-ка! — Фабер повысил голос. — Кто позвонил мне в Биарриц и сказал, что я обязательно должен поговорить с этим доктором Беллом? Кто прогнал меня в Вену? Если бы только была моя воля, то я тем же вечером покончил с жизнью и не знал бы больше хлопот, как и ты! Помолчи! — Фабер набрал побольше воздуха. — Кроме того, я счастлив, что полетел тогда в Вену. Я хочу помочь этим двоим! Я должен им помочь! Они единственное, что у меня осталось! Я люблю их.

— Вот тут-то ты и дойдешь до ручки!

— Замолчи! Всем людям нужна любовь, они хотят любви! They want to be loved! They have to be loved! The whole world — everybody — has to be loved![104]

— Что это за болтовня?

— И вовсе это не болтовня! Это правда. Джина Роулэндс сказала это. Я не могу их забыть. Не могу забыть ее слова. Не могу забыть саму Роулэндс. Всякого, кого я люблю.

— Кто это Джина Роулэндс?

— Актриса, черт возьми! Жена легендарного Джона Кассаватеса. Они оба были гениями! Все люди хотят, чтобы их любили! Все люди нуждаются в любви! Весь мир — каждый человек — должен быть любим! Это первые слова Роулэндс в «Ночи открытия». О, все эти чудесные фильмы Кассаватеса с ней в главной роли!.. И ты тоже!

— Что я?

— Хочешь быть любим! И любить сам!

Маркс резко отвернулся. На секунду в комнате воцарилась мертвая тишина. Затем Маркс с осознанной жесткостью сказал:

— Речь идет совсем не обо мне, речь идет о тебе. В семьдесят лет ты непременно хочешь пожить на широкую ногу.

— Ну, ну, ну!

— Никаких «ну, ну, ну»! Разве ты вложил снова восьми с половиной процентные акции Баварского Ферайнсбанка, срок действия по которым недавно истек. Нет, ты оставил полученные деньги на своем счету!

— Они могут мне понадобиться! Как только оформят мою опеку над Гораном, я должен буду заплатить за лечение. Это произойдет через два месяца.

— За Горана ты должен будешь заплатить, после того как получишь все — и опеку, и вид на жительство для них обоих.

— Неправда! Судья по семейным делам сказала мне, что для чиновников министерства при рассмотрении дела о предоставлении вида на жительство будет иметь важное значение, что я уже забочусь о финансовом благополучии Горана и Миры.

— Хорошо-хорошо, я ошибся. Одно остается неизменным — что эти двое сейчас сидят на твоей шее. Тебе постоянно требуются деньги для нее, и в скором времени потребуются гигантские суммы для оплаты лечения Горана, и еще неизвестно, как долго это продлится! Одному тебе, может, еще и хватило бы — и то без пятизвездочных отелей, полетов первым классом, подарков и других выходок! Но так? Так ты катишься прямиком к катастрофе! И это в семьдесят! Гордый тем, что ты чувствуешь себя здоровым, бодрым, свежим, ни днем старше шестидесяти девяти!

— Но я вовсе не чувствую себя свежим и бодрым! Я мерзко себя чувствую. Не всегда, но все чаще. Как в той рекламе пива, когда один парень пьет все больше «Клаусталера». То я выдерживаю такое, что меня самого удивляет, потом дела снова идут из рук вон плохо. — Внезапно Фабер почувствовал, как в нем просыпается страх, холодный и липкий. — И вот с работой…

— Что с работой? Дело так и не стронулось с мертвой точки!

— Нет… Хотя…

— Хотя что?

— Хотя у меня появилась надежда, что я снова смогу писать. Правда, Вальтер! Я не обманываю тебя. Да и какой в этом был бы смысл? С тех пор как я в Вене… с тех пор как я забочусь об этих двоих… Я познакомился с совершенно другим миром, окружением и людьми, с той их стороной, которая оказалась для меня совершенно новой… Произошел какой-то сдвиг, правда… Я ищу материалы, делаю заметки, планы…

— Но ты не уверен, сможешь ли ты все это записать на бумагу, — но если это случится, то когда?

— Этого я не знаю, — сказал Фабер тихо.

— Вот именно! Рассмотрим самое благоприятное развитие событий: ты снова начнешь писать. Возникает вопрос, как пойдет дело. Допустим, все пойдет хорошо. Сколько времени тебе понадобится, чтобы написать новую книгу?

— Два с половиной, три года.

— Три года. — Голос Маркса прозвучал твердо. — Тебе тогда будет семьдесят три! Допустим, что книга понравится твоим издателям. Сколько ты уже получил авансом на будущую книгу?

— Я точно не знаю…

— Зато я знаю! Это огромная сумма!

— Я уже тридцать пять лет сотрудничаю с этим издательством, Вальтер! Иногда я совсем не брал аванса, ни единой марки, и просил выдать мне какую-то сумму, только когда появлялась первая прибыль. Это тебе хорошо известно! Иногда они сами меня спрашивают, не нужно ли мне что-то. И если я в чем-то нуждаюсь, то сразу получаю это. К этому очень легко относишься после стольких лет — и после всех тех денег, которые эти ребята на мне заработали.

— Ты вскоре узнаешь, как легко твои друзья отнесутся к этому, как только узнают, что новой книги придется ждать еще три года! Можешь радоваться, что они до сих пор не потребовали задаток назад.

— Просто смешно! При каждом расчете подводится общий итог!

— Итог! Сколько? За что? Карманные издания. Специальные выпуски. Немного за переводы на иностранные языки. Каждый раз сумма становится меньше — ты уже не читаешь свои финансовые отчеты?

— Читаю… Конечно…

— Уже шесть лет ничего нового! А живет словно Ротшильд и Рокфеллер вместе взятые!

— Тебе же хорошо известно, какая чертовщина со мной творится, — сказал Фабер, который вдруг почувствовал озноб. — Как только я стараюсь жить скромно, неудачи следуют одна за другой. Если я живу так, как ты ненавидишь, то деньги просто сами текут мне в руки!

— Это всегда была твоя глупая отговорка. И вот ты шесть лет жил так, как тебе нравится — и что в сухом остатке? Стоит мне только подумать о тебе, как я лишаюсь сна! Пока была жива Натали, по крайней мере, она оказывала на тебя какое-то небольшое влияние — я сказал, небольшое.

— Давай не будем о Натали!

— Не кричи! При такой сумме задатка, который они тебе выплатили до этого, они заплатят тебе жалкие гроши за новую книгу, и то если придут в восторг от твоей рукописи. Только в этом случае, если они тебя уже вовсе не сбросили со счетов.

— Они никогда в жизни не сделают этого!

— После того как ты за шесть лет не написал ничего нового? Настолько ты наивен? Тебя спишут только за то, что ты написал одну неудачную в коммерческом плане книгу! Сколько они заработали на тебе раньше, не считается. Единственное, что принимается в расчет, — это то, что они уже целую вечность не получали от тебя доходов. Как, ты думаешь, они называют тебя между собой! Перегоревший. Конченый. Старый. Негодный. Надо во чтобы то ни стало отделаться от него! Он совершенно бесполезен, старый тюфяк! Вот как они говорят о тебе! И тебе это известно. Так же они говорили и говорят о других авторах. У тебя чертовски подлая профессия! Считается только последний, крупный успех! Успех, которому уже несколько лет? На него им наплевать!

— Однако ты сегодня не на шутку разошелся!

— Ты думаешь, мне доставляет удовольствие тебя пугать?

— Нет, конечно… — Фабер закусил нижнюю губу. — И ты, конечно, совершенно прав. Даже если мне удастся написать новую книгу — проклятье, я даже не знаю, напишу ли я хотя бы строчку! — но даже если она понравится им и будет иметь успех, даже в этом случае, я могу рассчитывать на следующее большое денежное поступление только через четыре года.

— Вот теперь мы недалеки от истины, — угрюмо сказал Маркс.

Фабер выпрямился.

— Не надо забывать и нацистов! Я уже говорил тебе о парне в аэропорту. Было бы честнее, если бы я был сейчас мертв, а того, что еще осталось, Горану и Мире хватило бы.

— Но ты еще жив!

— Они сделают новую попытку. — В голосе Фабера проскользнула сумасшедшая нотка торжества. — Я представляю опасность для этого Монка! Я знал людей, которые у него на совести. Я продолжаю представлять опасность. Не забывай об этом! Они наверняка повторят попытку. И на этот раз будут гораздо изобретательнее.

Ни один из двух друзей не заметил, что разговор стал сумбурным. Они были слишком взволнованны, даже всегда сдержанный Маркс.

— Ты не можешь тешить себя такими ненадежными мечтами! — сказал он.

— Ну, хорошо, нет так нет. Но я действительно могу умереть. Каждую минуту. Прямо сейчас, на середине следующего предложения.

— Это и я могу. Это может каждый.

— Вот именно! И тогда им достанется достаточно!

— А если ты не умрешь? Если черту захочется и ты доживешь до девяноста?

Маркс во время своих странствий по комнате остановился перед комодом времен Марии-Терезии, который был единственной антикварной вещью в гостиной, и стал рассматривать на стене близко расположенные друг к другу четыре большие обрамленные золотым четырехугольником литографии Шагала из цикла иллюстраций к Библии.

— Чудесно, — сказал он совершенно другим голосом.

— Самое чудесное, что у меня есть.

— И самое ценное, не так ли?

— Да. Только ради этих четырех картин страховая компания потребовала установить во всем доме электрическую охранную систему, — сказал Фабер. И без всякого перехода сказал: — Хорошо, я не умру, и у нацистов тоже ничего не получится. Я могу тяжело заболеть!

— Совсем спятил, идиот!

— И совсем не спятил! У меня самая лучшая и дорогая страховка, которая только может быть. Она у меня с тех пор, когда я был репортером. Тогда они практически принудили меня к этому. Я тогда разъезжал по всему миру! У меня должна была быть такая страховка, которая оплачивала медицинские услуги по всему миру. Что она и делала. И будет делать впредь. Лучшие клиники. Лучшие специалисты… Не стоит мне ни гроша. Тоже одна из возможностей!

Абсурд продолжался.

— Да еще какая! Прекрасная, продолжительная болезнь! Три года! Пять лет! Первоклассный уход! Потрясающе! Тебе не придется писать книгу — вместо тебя кто-то обо всем позаботится! А Мира и Горан будут жить на то, что еще осталось. Они могут даже продать все здешние предметы искусства, начав вот хотя бы и с библейского цикла…

— Я конечно же не хочу годами влачить жалкое полурастительное существование!

— Действительно не хочешь?

— Оставь! Если я буду не в состоянии сам сказать, чтобы эскулапы прекратили валять дурака и дали мне спокойно умереть, у меня еще остаетесь вы с профессором Итеном. На вас возложено обязательство позаботиться о том, чтобы процесс моей смерти не затягивался, чтобы я не был подключен к машинам.

— Немедленно прекрати! — закричал Маркс. Теперь он разозлился. — Ты даже меня сводишь с ума!

— Это почему еще? Ты сам предложил мне учесть такую возможность!

— Если бы ты только захотел одну минуточку — только одну маленькую минуточку, крохотную минуточку — подумать о Мире и Горане!

— Что с ними-то такое?

— Они-то не застрахованы. Что будет, если не ты, а Мира тяжело заболеет и ей потребуется долговременное лечение? Или Горан станет инвалидом, требующим постоянного ухода? Или они оба? Тебе придется за все платить! Тебе уже сейчас надо за все платить! Это твой долг. Только вот откуда тебе тогда взять денег, черт возьми, откуда ты тогда возьмешь деньги?

— В общем, я по самые уши сижу в дерьме, — сказал Фабер.

— Да еще в каком, — сказал Маркс.

Раздался стук.

— Войдите! — крикнул Фабер. Ему пришлось крикнуть дважды, первый раз получилось хрипло и тихо.

Анна Фер вошла в комнату. Она была одета в черную юбку и белую блузу.

— Простите за беспокойство! — Стройная домоправительница изъяснялась на чистейшем немецком языке. Естественно, она в совершенстве владела швейцарским диалектом немецкого, но ей было хорошо известно, что даже после стольких лет Фабер очень плохо ее понимал. — Я хотела уточнить, будут ли господин Каллина и его жена с вами обедать. Вы вчера звонили им по телефону в «Националь», господин Фабер. Вы договорились на сегодня на одиннадцать часов. Сейчас почти десять.

— Я рассказывал тебе об этой семейной паре, Вальтер, — сказал Фабер.

Тот в ответ кивнул.

— Я имею в виду, выслушать их мы должны, не так ли?

— Непременно.

— Тогда останутся ли господа и к обеду? — вновь спросила Анна Фер.

— Нет, — сказал Фабер. — Я сделал им приглашение, но фрау Каллина определенно сидит на диете. Приготовьте наш обед к половине второго, к тому времени эти двое наверняка уже уйдут.

— Хорошо, господин Фабер.

— Что будет на обед, фрау Анна? — спросил Маркс.

— Фаршированные рулетики из говядины, цветная капуста, жареный картофель, но если хотите, я могу сделать что-то другое. Рыбу. Может быть, вы предпочитаете рыбу?

— Рулетики и цветная капуста — это замечательно, — сказал Фабер. — Что скажешь, Вальтер?

— Великолепно, фрау Анна, — сказал тот.

— Итак, в половине второго!

— В половине второго, фрау Анна!

— Мне накрыть на террасе?

— Да, пожалуй.

— Еще я приготовлю абрикосовый пирог.

— Чудесно! — Маркс подошел к ней. — Мы с вами давно не виделись!

— Со дня похорон фрау Натали, господин Маркс. Шесть лет.

Анне Фер было сорок шесть лет, но выглядела она значительно моложе. У нее было двое взрослых детей, сын и дочь, оба уже работали. Дочь жила в Цуге, сын вместе с ней в крестьянском доме в местечке Эбикон, в десяти минутах езды на автомобиле.

«В 1985, когда Анна пришла к нам работать, она была очень похожа на актрису Ширли МакЛейн, — подумал Фабер. — Мы предпочли ее всем другим соискательницам, потому что она так часто смеялась. Как Анна умела тогда смеяться, вместе с Натали!»

— У вас все в порядке? — спросил Маркс.

— Да, господин Маркс.

— У детей тоже?

— Да.

— Вам все еще хорошо здесь? Я имею в виду, что господин Фабер в последние годы совсем не жил дома. Вы не чувствовали себя чересчур одиноко?

— Никогда, господин Маркс. После стольких лет, сколько я знаю господина Фабера… и этот дом… Я всегда могла делать здесь все, что считала нужным, даже тогда, когда была жива фрау Натали. Она просила меня об этом. Это стало моим вторым домом. Здесь я чувствую себя даже больше дома, чем в своем собственном доме. Дети выросли, у них своя жизнь… Конечно, лучше, когда господин Фабер живет дома. Но он регулярно звонит мне по телефону, где бы ни был в тот момент, я пишу ему письма, в важных вопросах я связываюсь с ним по телефону. Мы так давно живем вместе, что я научилась во всем хорошо разбираться и знаю, кто важен для него, а кто нет. Я… — Она запнулась и покраснела. — Я принадлежу господину Фаберу после того, что нам пришлось пережить вместе. Счастливые годы с фрау Натали, ее болезнь, ее смерть, трудные времена после этого… Я очень любила фрау Натали.

— Натали тоже вас любила, фрау Анна, — сказал Маркс.

— Да, — сказала домоправительница. — Она так охотно и так много ела то, что я приготовила. Всегда просила добавки. Мы с господином Фабером всегда заканчивали есть задолго до нее. Она по-настоящему наслаждалась едой, не так ли, господин Фабер? Поэтому мы и предположить не могли, что она уже была больна… И если господин Фабер после еды шел прилечь, мы с ней вдвоем сидели и пили кофе, курили и болтали о всякой всячине. Фрау Натали так много мне рассказывала! А я ей… На похоронах мы сидели рядом, впереди, господин Фабер и я, вы помните? Она хотела, чтобы только мы двое присутствовали на панихиде — и вы, конечно, господин Маркс. Никаких священников, но это оказалось невозможно…

— Я помню, — сказал Маркс. — Пастор, которого был вынужден позвать господин Фабер, был превосходен!

— Он был великолепен, господин Маркс! Таких я больше никогда не видела. Они тогда немедленно перевели его в какую-то деревню в Гларус в качестве наказания.

«Да, — подумал Фабер, — Анна права, это было наказание. Пастора звали Кристоф Мартин. Меня направили к нему, потому что без священника все организовать было просто невозможно. Я был в ярости, когда встретил его, а он был замечательным. Спросил о любимом писателе Натали, и художнике, которого она предпочитала, и любимом музыкальном произведении. И пришел после этого в тот холодный бетонный зал с двумя книгами и переносным проигрывателем. Кроме Вальтера, Анны и меня тогда пришли еще Луиджи, адвокат Фаллеггер с женой и Джордж, главный портье в «Национале», а кроме того, были еще две официантки из нашего любимого ресторанчика. Одна сказала: «Мы очень уважали вашу жену. Она была такая приветливая. Она всегда сперва протягивала нам руку, и только после этого чаевые…»

А пастор Мартин прочитал один из самых удивительных отрывков из «Старика и море» Хемингуэя, потом он прочитал отрывок из биографии Шагала, который очень меня тронул. Мартин посмотрел на картины, которые висят здесь, в том числе на последнюю, которую написал Шагал. Она называется «Навстречу другому свету» и изображает его, художника, перед мольбертом, а над ним из облаков появляется, как бы для того, чтобы забрать с собой, Белла — женщина, которую Шагал любил всю свою жизнь. У него не было сил подписать выдержанную в синих тонах литографию, поэтому пятьсот экземпляров, которые были отпечатаны, несли оттиск факсимильной печати Общества Шагала с его подписью. Пастор Мартин прочитал следующие слова из биографии: «…после того как Шагал завершил работу над «Навстречу другому свету», он ушел в спальню. Он умер, сидя в своем кресле, в возрасте девяноста семи лет 28 марта 1985 года. Друзья обнаружили в его руке записку, на которой было написано: «Господи, ночь наступила. Ты закроешь мои глаза до того, как наступит день. А я снова начну рисовать — картины для Тебя — о Земле и Небесах!» А потом этот удивительный пастор положил пластинку на маленький проигрыватель и установил иглу, и вслед за этим раздалась вторая часть Концерта № 2 для фортепиано Рахманинова.

А рядом с моим букетом роз и цветов, которые принесли остальные присутствовавшие, в вазу был воткнут целый стебель с орхидеями, а на красной ленте золотыми буквами было написано: «С Любовью — Анна Фер». Орхидеи были любимыми цветами Натали. Мне никогда не забыть все это. С тех пор Анна регулярно ходит на маленькое кладбище здесь наверху, сажает цветы на могилу с урной и следит за тем, чтобы там всегда был порядок…»

— …нет, нет, я давно принадлежу господину Фаберу. — Ее голос вывел Фабера из его задумчивости. Он посмотрел на нее. — Он ведь будет отсутствовать не вечно. Он вернется домой. И тогда он привезет с собой эту фрау Мазин и мальчика, и тот снова поправится. Я твердо в это верю… — Ее голос задрожал. — Итак, рулетики, — быстро добавила Анна Фер. — В половине второго. На террасе. — И она вышла из комнаты.

— У тебя тут есть сокровище, — сказал Маркс.

— Да, — сказал Фабер.

После этого в комнате стало на некоторое время тихо.

Наконец Маркс заметил:

— Положение катастрофическое, но не безнадежное. Ты только должен всегда иметь это в виду. Я составлю для тебя четкий план. Что ты можешь себе позволить, а что нет. Аренда этого дома стоит дорого. Но ты должен его сохранить! Анна права! Если все сложится удачно, ты сможешь жить здесь с Мирой и Гораном. Тогда все будет дешевле. Но до этого еще далеко. Ты непременно должен сохранить Анну и оплатить все, что потребует лечение Горана, и то, что вам понадобится в Вене. Но с этого времени никаких пожертвований, ссуд и дотаций, кому бы то ни было! С этим конец, то же касается цветов, подарков и вспомоществований — не важно кому. Пусть продолжают лизать твою задницу, эти кровопийцы! — Маркс внезапно понизил голос. — И, если только у тебя получится — прости, Роберт! — постарайся снова начать писать. Может быть, тебе удастся.

— Да, — сказал Фабер. — Может быть. Я попробую.

— Это единственный твой шанс заработать деньги. Сохрани или непременно обнови свои ценные бумаги! Так ты получишь хоть какие-то дивиденды. Никогда — слышишь, никогда больше — ты не должен продавать свои облигации! Стоит начать, и скоро у тебя не останется ни одной. Дивиденды должны сохраняться. Кроме того, слава богу, у тебя есть твоя рента! Ты должен на коленях благодарить твою подругу Марию Гелльманн, которая заставила тебя делать отчисления с твоих гонораров, когда ты особенно успешно зарабатывал, в этот пенсионный фонд. Таким образом, каждый месяц ты можешь получать свою ренту.

— Не забывай «Меркьюри», — сказал Фабер.

— И «Меркьюри», везунчик! Я только недавно заново вложил половину суммы, полученной за римейк экранизации «История Нины Б.». Семь с половиной процентов. Ну вот. Да, звонила Дебора Бранч, она сказала, что сценарист уже принялся за работу. Через два месяца он приедет в Европу, чтобы завершить его вместе с тобой. Пожалуйста, Роберт, прояви хотя бы раз в жизни благоразумие и живи скромно, насколько это возможно! Иначе нам не стоит и подписывать измененное завещание. Ты теперь в ответе за этих двоих. Даже после своей смерти.

— Да, — сказал Фабер. — Я знаю. И я благодарен тебе, Вальтер. — Он быстро встал и вышел на террасу.

— Что случилось?

— Упал лист с дерева гинкго, — сказал Фабер и поднял его.

3

В среду 20 июля в тринадцать часов пять минут Фабер вернулся назад в Вену рейсом «Свисс эйр». Первоначально он хотел вернуться еще в субботу, но в Люцерне оказалось много дел, которые нужно было уладить. Мире он позвонил по телефону.

Как только Фабер вышел вместе с носильщиком в вестибюль аэропорта он услышал крик Горана:

— Деда!

Мальчик с трудом, задыхаясь и неуверенно держась на ногах, пробирался к нему через массу людей, Горан выглядел ужасающе, исхудавшим и в высшей степени слабым. Глаза по-прежнему имели желтоватый оттенок, лицо было серо-коричневым, да и вся кожа в целом. «Он смеется дрожащими губами, похожий на мертвую голову», — подавленно заметил про себя Фабер.

Они сошлись.

— Деда! — крикнул Горан и обнял его тонкими руками, кашляя, совершенно выбившись из сил.

— Мой малыш, — сказал Фабер и увидел, что на лице мальчика во многих местах росли волосы. — Мой большой малыш.

— Наконец-то ты здесь!

— Где Мира?

— На выходе. Она сказала, что я первым должен встретить тебя. — Горан восторженно смотрел на Фабера. Тот потрясенно заметил, что глаза мальчика светились. Не важно, что он еще очень слаб, что он худой, два месяца назад глаза эти были остекленевшими и туманными, почти растворившимися. А теперь…

Он наклонился и поцеловал Горана, и тот поцеловал его в щеку, очень влажно.

На мальчике были джинсы «левис» и белая футболка с надписью синими буквами: Wenn das Leben ein Traum ist, was passiert, wenn ich aufwache?[105] и почти неношеные ботинки «Эйр Джордан».

— Футболка… — начал Фабер.

— Ее подарила Петра! — Горан все еще восторженно смотрел на него.

«Чудо, — подумал Фабер, — чудо. В «Святой Иоганне» Бернарда Шоу сказано: «Чудо — это такое событие, которое заставляет верить». Вера, — подумал Фабер. — Вера! До чего я докатился!»

Они стали проталкиваться к выходу, где стояла Мира и махала им рукой. Носильщик следовал за ними. Голоса по громкоговорителю беспрестанно сообщали об отбытии и прибытии самолетов. Четверых пассажиров до Чикаго просили срочно пройти на посадку. Голоса, так много голосов, молодых и старых, звучали этим летним днем.

Наконец они добрались до Миры. Она надела синий костюм с белым отложным воротником, который ему так нравился, волосы были свежевымыты и уложены в прическу. Он обнял и поцеловал ее, и от волшебства ее глаз у него на секунду возникло чувство, что время, словно кинопленка, перемоталось назад, и вот он уже в городе Сараево, держит молодую Миру из 1953 года в своих объятьях, и все кажется простым, и жизнь чудесна.

— Спасибо, — сказал он и вдохнул запах ее духов и аромат ее волос. — Спасибо.

— За что?

— За то, что приехали меня встречать.

— Но, послушай, это же естественно!

— Меня уже долгое время никто не встречает, — сказал Фабер и погладил Миру по щеке.

Четверых пассажиров рейсом на Чикаго снова приглашали на посадку.

— Ну так куда прикажете? — обратил на себя внимание носильщик.

— Простите! — Фабер сказал Мире: — Я подгоню машину. Подождите здесь! — И к носильщику: — И вы тоже, пожалуйста.

Как только он вернулся на арендованном автомобиле с соседней парковки, они погрузили багаж и рассчитались с носильщиком. Горану разрешили сесть впереди. Он был очень взволнован. Фабер помог Мире сесть на заднее сиденье, захлопнул дверь и сам сел за руль.

Четверых пассажиров до Чикаго все еще разыскивали.

4

— Разве ты не бреешься? — спросил Фабер. Он ехал по автобану в сторону центра города.

— Бреюсь, конечно. — Голос Горана прозвучал удрученно. — Но с этими волосами я просто не могу справиться! Доктор Белл говорит, что это связано с лекарствами. У меня теперь растут волосы по всему телу. Пальцы и руки дрожат. Ноги горят. Будем надеяться, что хуже не будет. Я знаю, что должен принимать лекарства. И я принимаю их, деда, не бойся! Но еще раз я через такое вряд ли пройду! Это и неприятно — из-за Петры, можешь себе представить?

— Ей самой приходится принимать лекарства, она все понимает.

— Да, именно это она и говорит.

— Горан больше не живет в госпитале, — пояснила Мира. — Он живет вместе со мной в пансионате и ходит в больницу только на обследования.

— Здорово, — сказал Фабер.

— Пока не очень, — сказал Горан. — Но когда мне действительно станет лучше, тогда мне, возможно, снова разрешат играть в баскетбол — как ты думаешь?

— Надо спросить об этом доктора Белла.

Фабер добрался до кольцевой дороги, проехал некоторое время по ней и затем свернул на Верингерштрассе в сторону города.

— Ты куда едешь, деда?

— Сюрприз, — сказал Фабер.

— Класс! — воскликнул Горан.

— Что значит сюрприз, Роберт? — спросила Мира. — Мы должны вернуться в пансионат.

— Не должны!

Горан засмеялся.

Фабер доехал до парка и, следуя за трамвайными рельсами, свернул с Верингерштрассе на Гентцгассе.

— Пожалуйста, достань план города из бардачка, — попросил он Горана. — Найди округ Веринг! Нашел?

— Да!

— Сейчас должен быть железнодорожный переезд.

— Правильно. — Горан снова засмеялся. — Вон там впереди уже видно!

— Теперь повернем налево на… — Фабер посмотрел на бумажку, которую достал из кармана. — …Гербекштрассе. Ее ты тоже нашел?

— Вот она.

Фабер поехал медленнее. Они попали в тихий район с виллами.

— Внимание! Теперь должна быть Альзеггерштрассе.

— Альзеггерштрассе? — Горан низко склонил голову над развернутой картой.

— Альзеггерштрассе! Поворот с Гербекштрассе!

— Вот она! Второй поворот налево, нет, уже следующий поворот!

— Спасибо, Горан, — сказал Фабер.

— Роберт! — закричала Мира. — Что это значит? Что тебе здесь надо?

— Совершить кражу со взломом.

— Что?

— Кража со взломом.

— Где ты собираешься красть?

— На Альзеггерштрассе.

— Господи, да ты пьян!

— Ни капли.

— Тогда ты сошел с ума!

— Я нормален, как всегда, любимая.

— Что значит — ты собираешься совершить кражу со взломом?

— Это значит то, что значит — совершить кражу со взломом. Я, по-моему, ясно выразился, или нет, Горан?

Тот просто визжал от восторга.

— Совершенно ясно, деда!

— Роберт!

— Любимая Мира?

— Ты… ты… ты… ты…

— Ну!

— Ты… ты ведь не собираешься серьезно…

— Конечно, не серьезно. Только для удовольствия. Уже Альзеггерштрассе, так, Горан?

— Да, это она, деда. Включай сигнал поворота!

— Уже включил! Вот мы и здесь! Все прошло отлично. Спасибо, Горан. Можешь снова сложить карту!

Фабер свернул на Альзеггерштрассе. По обоим сторонам дороги стояли старые деревья, а за ними в больших садах виднелись виллы. Дорога круто шла в гору, похоже, мало кто ходил здесь пешком. Машина миновала маленькую боковую улочку, на которой дети играли в классики «Огонь и вода».

— Справа четные номера, слева нечетные. Я хочу вломиться в дом с нечетным номером. Ты что думаешь об этом?

— Немедленно остановись и выпусти меня!

— Вообще-то я спросил Горана, любимая. Я не могу тебя здесь высадить. Ты не найдешь дорогу назад. Подумай об опасностях большого города, Мира!

Горан подавился от смеха. Фабер похлопал его по спине.

— Все нормально, приятель?

— О… о… о’кей, деда!

— Ты тоже хотел бы вломиться в дом с нечетным номером?

— Пожалуйста, деда, пожалуйста!

— Или ты предпочтешь четный номер?

— Нет, нет, нет! С нечетным номером!

— Посмотри налево! Вон там парочка роскошных домов. Какой мы выберем? Красный? Нет, лучше поищем еще. Тот, что с большой собакой, оставим в покое. Я боюсь собак. Желтый? Нет, слишком маленький… Вот! Та песочного цвета вилла с балконами и большим садом нравится мне больше всего. Что скажешь, Горан?

— Мне… мне… — Мальчик от волнения едва мог говорить. — Мне тоже!

— Тогда попробуем. — Фабер вырулил машину на левую полосу движения и остановился у края дороги между двумя деревьями. — Вперед! Время пошло. Через три минуты мы должны быть внутри!

Вокруг участка шел высокий забор из черных металлических стержней, которые были увенчаны сверху пиками. Фабер уже подходил к калитке рядом с гаражом. Горан шел вслед за ним. Он возбужденно дышал, почти задыхаясь.

— Роберт! — закричала Мира. — Остановись же, ненормальный!

— Тссс! — зашипел на нее Фабер. — Кто же вламывается в дом с таким шумом?

Горан стонал от блаженства. «Бедный, любимый ребенок», — подумал Фабер.

— Как мы попадем внутрь?

— У меня есть отмычка! — Фабер драматическим жестом выудил из кармана связку ключей. — Даже несколько отмычек. — Он засунул ключ в замочную скважину калитки. — Этот не подходит. — Он стал пробовать дальше. — Этот тоже… вот этот подходит! — Он нажал на створку, и она распахнулась. — Осталось две минуты, или сигнализация сработает!

Они поспешили по белой гравиевой дорожке через сад к дому, мимо цветущих клумб и кустарников высотой с дерево. Входная дверь была сделана из массивного дерева.

Первый же ключ, который Фабер вставил в скважину, подошел. Дверь отворилась.

Горан хихикал, кудахтал, подавился и стал судорожно хватать воздух. Мира почти бегом нагнала их, покраснев от волнения.

— Ненормальные! За что меня Бог так наказывает?

— Не слушай ее! — сказал Фабер Горану. — Осталась одна минута. Где щит сигнализации?

— Рядом с тобой на стене висит ящик с надписью «Осторожно, снабжен электрической сигнализацией».

— Молодец, — сказал Фабер. Маленьким ключиком со связки он открыл стальную дверцу ящика, за которой сияли огоньки многочисленных красных лампочек. Самая большая находилась рядом с пультом. Фабер повернул ключ на этом пульте. Все красные лампочки погасли. Вместо этого зажглась одна зеленая.

— Ура! — закричал Горан. — Ты просто ас, деда!

— Тут главное — опыт. Если вламываешься в дома так часто, как делаю это я… — Мира, шатаясь, вошла в дом. — А вот, наконец, и ты любимая. Теперь давайте спокойно все осмотрим! Вы двое, пошли за мной!

— Роберт! Роберт! Нас всех посадят в тюрьму! — заныла Мира, хотя ей уже стало ясно, что Фабер разыграл настоящий спектакль, чтобы доставить Горану радость, и она как могла подыгрывала ему.

— Никого не посадят в тюрьму!

— Нас всех! Немедленно! Соседи… Зачем ты делаешь это?

— У меня как-то так сразу возникло желание.

— Что у тебя возникло?

— Желание. Разве ты не знаешь, что такое желание, чаровница моя?

— У тебя… у тебя возникло желание вломиться в чужой дом?

Мира, словно актриса из самодеятельного театра, делала что могла. Даже чересчур. Но Горан этого не заметил.

— Уже когда я вылетел из Цюриха. У меня возникло желание отведать коктейль из лангустов. Но желание совершить взлом все же было сильнее. И оно не исчезло за время полета. Становилось сильнее. Я знаю Альзеггерштрассе. Здесь однажды было совершено убийство. — И это даже было правдой.

— Что здесь было? — спросил Горан.

— Убийство. Один ревнивый молодой человек застрелил сказочно красивую молодую даму. Она была совершенно голая — прости, Горан — и совершенно мертвая, когда я увидел ее. Рыжая… такая красивая… Ну, не прямо в этом доме, но поблизости…

— Когда это произошло?

— Тысяча девятьсот сорок восьмой! — Горан посмотрел на Фабера. Они прошли через большую, обшитую деревом прихожую, из которой широкая лестница вела на балюстраду, вдоль которой были развешаны картины, вошли в гостиную, обставленную антикварной мебелью, окна гостиной смотрели на сад. — Тысяча девятьсот сорок восемь… сорок пять лет назад?..

— Да нет же! Сорок шесть лет назад!

— И тогда здесь лежала прекрасная, голая рыжеволосая женщина, застреленная? — Горан разинул рот.

— Надо говорить: застреленная, рыжеволосая женщина, Горан. Ты должен обратить внимание на твой немецкий! Она лежала не в этом салоне, а на полу одного салона в соседнем доме. Мужчина, который ее застрелил, вообще-то тоже лежал. Тоже мертвый. Он застрелился сам. Сначала ее, потом себя. Наоборот эту операцию проделать было бы проблематично. Было очень много крови, красивый ковер был весь пропитан кровью. Ужасное свинство, должен тебе заметить.

— Как… как ты сам здесь оказался?

— Нас вызвали соседи, они услышали выстрелы.

— Кого «нас»?

— Американскую военную полицию. Я тогда служил у них переводчиком, тебе Мира наверняка рассказывала.

— Ну конечно! — Горан был очень взволнован. — И тогда вы выехали из вашего отделения?

— Как сумасшедшие, Горан. Как сумасшедшие. Но мы приехали слишком поздно. Плохо, плохо. Берегись ревности, Горан! Ревность губительна. Ну так вот, тогда я успел осмотреться здесь, пока криминалисты и полицейский врач работали. И я решил, что когда-нибудь буду жить на Альзеггерштрассе. И когда в Цюрихе меня охватило это дикое желание, я подумал, как было бы чудесно жить здесь вместе с вами. Я имею в виду, пока ты выздоровел не до конца, нам надо оставаться в Вене, ведь так? И вы двое не можете вечно оставаться в пансионате Детского госпиталя, и я не могу вечно жить в этом пансионе. Нам требуется временное жилище. И вот в Цюрихе в аэропорту мне вспомнилась эта рыжеволосая девушка и этот красивый район, и я подумал, не осмотреться ли нам здесь после моего прилета! Если мы найдем виллу, которая нам понравится, то мы возьмем ее.

— Роберт! — закричала Мира, воздевая руки.

— Что, сладкая моя?

«Она великолепна, — подумал Фабер. — Для детского представления. Просто великолепна!»

— Я не хочу больше об этом слышать!

— А это определенно столовая, — сказал Фабер, продолжая идти. — Мебель просто удивительная! А обои! Очень элегантно! Ты должна это признать, Мира, что это с необыкновенным вкусом обставленный дом… Гм, гм, зимний сад, тоже очень красиво… Давайте сходим наверх и посмотрим комнаты для гостей и спальни.

— Роберт! Роберт! — Мира, всхлипывая, подавала свои реплики.

— Пойдем с нами, Мира, ты должна все осмотреть и положительно оценить, иначе мы не останемся. Я же не могу один принять решение… Вы двое тоже должны высказать свое мнение!

Он начал подниматься по лестнице на второй этаж, Горан хромал рядом с ним. Мира попыталась удержать Фабера за куртку.

— Роберт, я тебя умоляю…

— Отцепись от моей куртки, любимая!.. Ты не хочешь? Тогда мне придется тащить тебя силком. Хотя в таком изысканном доме, это будет выглядеть не очень подобающе для леди… Иисусе, это, наверное, спальня! Нет, это чистое блаженство! Широкая кровать, большая ванная рядом… дверь во вторую спальню… еще одна ванная. А здесь третья спальная комната… для гостей… теперь она твоя, Горан, очень удобно…

— Сумасшедший! Ты же совершенно ума лишился! — запыхавшись от усердия, проговорила Мира, стараясь помочь, и подумала: «Любопытно, что он задумал на самом деле».

— Конечно, любимая, конечно. И тебе известно об этом уже сорок лет… Ах, а здесь, на другой стороне, кабинет, библиотека. Черт возьми, какая роскошь! Большие стеклянные двери! Открой их, Горан, открой!.. Нет, какой балкон! Отсюда видна вся Вена, Дунай, горы вдали, это Малые Карпаты, об этом известно каждому образованному человеку… Представьте себе, что мы стоим здесь ночью… море огней разливается под нами внизу… и бархатное небо, усыпанное звездами над нашими головами… Я думаю, мы возьмем этот дом, правда?

— Да! — закричал Горан.

— Мира?

Она опустилась в плетеное кресло и совершенно бессмысленно двигала ногами туда-сюда, явно выбившись из сил.

— В библиотеке я видел бар, Горан. Ты ведь знаешь, как выглядит французский коньяк. Принеси, пожалуйста, бутылку и стаканчик для Баки… Радость… ты сам видишь, была для нее слишком велика…

В большой комнате с книжными стеллажами зазвонил телефон. Фабер подошел и снял трубку. Раздался мужской голос:

— Как это было дальновидно с вашей стороны написать завещание, господин Фабер. Вы скоро сдохнете. — Клик. Связь оборвалась.

Фабер замер в неподвижности.

«Естественно, эти ребята ничуть не отказались от своего намерения, — подумал он. — Наоборот. Кольцо сжимается. Как пес, взяв след, охотники и смерть все ближе с каждым часом. Я должен быть очень осторожен. Я буду очень осторожен».

Телефон зазвонил снова.

Он рывком поднес трубку к уху и, задыхаясь от ярости, сказал:

— Время покажет, кто сдохнет, ты, нацистская свинья!

— Scusi tanto![106] — сказал мужской голос. — Это почему же я нацистская свинья?

— Луиджи! — закричал Фабер, который узнал голос своего таксиста из Люцерна. — Простите! Это ошибка! Мне только что… Не важно… Как дела, Луиджи? Что случилось?

Луиджи, который всегда охотно смеялся, засмеялся.

— Сегодня утром я приехал забрать порнокассеты, — сказал он затем. — В двух коробках, фрау и господин Каллина все еще были в отеле «Националь», и фрау Анны тоже еще не было. У меня же был ключ, ведь так?

— Да, Луиджи.

— Я ваш старый друг, сказали вы, со мной вы можете говорить как мужчина с мужчиной, Signore Faber.

— Добрый старый Луиджи! И что?

— Итак, я беру две коробки с видео и несу их в мой «ровер». Мой прекрасный, большой «ровер». Полноприводной, пятиступенчатая коробка передач, кондиционер и закрывающиеся фары и…

— Да, Луиджи, да. И что?

— Потом навожу порядок на чердаке и хорошенько все запираю, а когда снова выхожу на улицу, «ровера» там не оказывается.

— Что значит не оказывается?

— Это значит, его украли, Signore. Воры, должно быть, наблюдали за мной. Ключ от зажигания я оставил в боковом кармане двери — какой же я идиот!

— Мне чертовски жаль, Луиджи.

— Вы здесь совсем не виноваты! Это я во всем виноват, я imbecille![107] Оставил ключ… В Люцерне каждому известен Луиджи Фортанелли и всем известен мой «ровер». И моя жена molto[108] католичка, aiaiai!

— И что вы сделали?

— Что я мог сделать? Пошел в полицию и заявил, что «ровер» украли. La polizia[109] составила протокол. Когда? Где? Адрес? Что было в «ровере»? Не мог же я сказать, что две коробки с порновидео?

— Что же вы сказали?

— Ничего. В «ровере» ничего не было, сказал я. Через полчаса они звонят мне по радиотелефону в такси. Полиция уже нашла «ровер».

— Где?

— На стоянке возле шоссе на Готард. Я сразу поехал туда. Все в порядке. «Ровер» в полном порядке. Но порно исчезли. — Луиджи засмеялся. — Только порно. Пустые коробки воры оставили на стоянке. На них стоит мое имя, мой адрес и мой номер телефона. Их написали вы, когда специально оставили коробки для меня на чердаке. Действительно molto католичка, моя Изабелла. И всему Люцерну известен Луиджи Фортанелли.

— Я немедленно позвоню в полицию и скажу, что это были мои видеокассеты!

— Dio mio,[110] не звоните, Signore! Я не сказал в polizia, что было в коробках. Воры все забрали и скрылись, и в polizia никогда не узнают, что было в коробках.

— А если узнают?

— Тогда остается только одно, Signore, и вам, и мне: врать, врать, врать! Поэтому-то я сразу и позвонил. Нам остается только молиться Мадонне, чтобы воров никогда не нашли. Хорошие воры! Смелые воры! Прилежные воры — будем надеяться! — С Луиджи случился новый приступ веселья. — Buona notte, Signore![111]

— Buona notte, Луиджи! — сказал Фабер, положил трубку и снова вышел на балкон.

— Кто это был? — спросила Мира.

— Старый друг из Люцерна, — сказал он. — Он приводил дом в порядок.

— Что случилось? — спросил пять дней назад адвокат Вальтер Маркс в большой гостиной дома на Беллеривштрассе в Люцерне, когда Фабер стремительно вышел на террасу.

— Упал лист с дерева гинкго, — сказал тот и поднял его.

Раздался дверной звонок.

Сразу после этого в комнату вошла Анна Фер.

— Господин и фрау Каллина уже здесь, господин Фабер.

— Пригласите их войти!

Оба друга услышали голоса. Затем в комнату вернулась Анна Фер с посетителями. Мужчина был примерно одного возраста с Фабером, высокий, сильный и загорелый. Он носил очки с толстыми стеклами и был совершенно лыс. По сравнению с ним женщина выглядела маленькой, хрупкой и моложавой, хотя ей определенно было за шестьдесят. На ней было серебристое летнее платье, на нем белый льняной костюм. Хрупкая женщина была очень бледной.

После обоюдного знакомства Отто Каллина сказал:

— Спасибо, что приняли нас так быстро, господин Фабер. Вас давно не было. К счастью, ваша домоправительница знала, когда вы появитесь.

— Присаживайтесь! Как вы сюда добрались?

— На такси.

— Очень жарко. Что вы хотите выпить?

— О, не стоит трудиться…

— Это совсем не трудно! Чай? Кофе? Апельсиновый сок?

Наконец изящная женщина попросила апельсинового сока, ее муж — «Перье».[112]

Анна Фер быстро удалилась.

Наступила тишина, пока посетители рассматривали комнату и террасу с видом на город в долине. Сначала они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Мы все так себе и представляли, — сказал Отто Каллина с венским акцентом. — Вы живете в раю.

— Вы правы, — сказал Фабер. — Вместе с тем я очень редко здесь бываю… с тех пор как умерла моя жена.

— Мы слышали об этом, — сказала Хельга Каллина осторожно. — С тех пор вы постоянно разъезжаете. Уже шесть лет.

Анна Фер вошла с серебряным подносом и выставила напитки на большой стеклянный стол.

— Спасибо, фрау Анна, — сказал Фабер.

Она кивнула и исчезла.

— Я должен объяснить вам наше положение, — сказал Каллина. — Мы живем в Вене. У нас есть там дом в Вестенде. Я банкир. Мой коммерческий банк я продал уже десять лет назад. Восемь месяцев назад моя жена была вынуждена лечь на операцию. Хельга из Швейцарии. Операцию сделали в госпитале кантона Санкт-Галлен. Хельга родом из Санкт-Галлена. Она знакома с местными хирургами. В Вене тоже есть превосходные врачи, но…

— Вам не обязательно продолжать, — сказал Фабер. — Мы очень хорошо понимаем это, милостивая фрау.

Изящная женщина улыбнулась ему.

— После операции Хельга была очень слаба. Врачи посоветовали реабилитационную клинику неподалеку, в горах, она называется «Соннматт». Чудесно.

— Я знаю, — сказал Фабер.

«Натали тоже пожелала провести время после операции в «Соннматте».

— Я была очень счастлива там наверху, — сказала Хельга Каллина тихо. — И я неплохо отдохнула там. Но все же не вполне. Врачи в Санкт-Галлене хотели бы, чтобы я провела здесь хотя бы полгода, еще лучше целый год — недалеко от них.

— Тогда мы переехали в «Националь», — сказал Отто Каллина. — Нам знакома эта местность. Самое прекрасное место здесь наверху, и ваш дом самый красивый из всех. Мы то и дело стояли перед ним, так сказать, мы слышали, что вы часто находитесь в отъезде. Это продолжалось довольно долго, пока мы не решились позвонить в дверь. Ваша домоправительница, очень приветливая особа, сказала, что не может сообщить нам ваше местопребывание. И, конечно, в ваше отсутствие было совершенно невозможно осмотреть дом. Она сказала, что вы непременно позвоните, как только вернетесь домой. Так оно и случилось. Мы еще раз хотим поблагодарить вас за то, что вы приняли нас.

Его жена встала и вышла на террасу. Теперь она мелкими, осторожными шагами вернулась назад.

— Так красиво, — сказала она, — так удивительно красиво… — Она села рядом с мужем, и тот любовно погладил ее по спине. — Может, нам повезет, Отто.

— Да, Хельга, — сказал он. — Я очень на это надеюсь. — Каллина повернулся к Фаберу. — Для моей жены было бы величайшим счастьем этот год, который она должна провести рядом со своими врачами, прожить здесь, в вашем доме.

— В моем доме? Но вы даже не знаете его! Вы никогда не видели его изнутри!

— Мы снова и снова смотрели на него снаружи. И теперь видели, по крайней мере, часть изнутри. Я только прошу вас, не сочтите наше предложение за наглость, господин Фабер.

— Я пока даже не знаю, какое предложение вы имеете ко мне!

— Георг, консьерж в «Национале», сказал нам, что он слышал, что вы с некоторого времени проживаете в Вене.

— Откуда ему это известно?

— Он слышал это. От одного постояльца. Георг считает, что, возможно, вы будете писать в Вене новую книгу. Вы всегда путешествовали, когда писали, сказал он. Пожалуйста, не сердитесь на него, господин Фабер! Он хотел как лучше.

— Я не сержусь на него. Это так, я живу в Вене. С родственниками. Предположительно это продлится довольно долго.

— Господи, — сказала Хельга Каллина. — Только бы получилось…

— Что получилось?

— Когда мы услышали, что вы остановились в Вене, — сказал Отто Каллина, — нам в голову пришла идея спросить вас, не согласитесь ли вы поменяться с нами домами. Не навсегда, конечно, только на полгода или год… До тех пор пока моя жена будет находится под наблюдением врачей… пока вы пишете свою книгу… Я уверен, мы сможем с вами договориться… Конечно, вы должны сначала увидеть нашу виллу и решить, подходит ли она вам. Я уверен, она вам понравится. И с вашей стороны было бы очень любезно, показать нам ваш дом… хотя мы и совершенно уверены, что нашли самое лучшее, что может быть… Наша вилла полностью обустроена, и уже много лет у нас работает милая домоправительница. Она будет работать и у вас, мы спросили ее. И если фрау Фер согласится остаться у нас, то нам останется только перевезти из Вены личные вещи. А вам надо будет только переслать в Вену ваши личные вещи… Разве это не хорошее решение? Мы не можем вечно жить в отеле! Мы не знаем, где вы остановились в Вене, но в нашем доме вам будет намного удобнее работать… Я говорю слишком много, — сказал загорелый экс-банкир, — я знаю, но это самое большое желание моей жены…

Последовала тишина.

Затем Фабер сказал:

— Все это кажется мне в высшей степени разумным. Тебе, наверное, тоже, Вальтер. Особенно после нашего разговора, который только что состоялся между нами.

— Я нахожу, что это отличное решение, — сказал Вальтер Маркс. — Короткой письменной договоренности будет достаточно.

— Нам, конечно, следует спросить фрау Фер, — сказал Фабер, — и вы должны осмотреть мой дом, а я ваш…

— …они и я все осмотрели, — рассказывал Фабер пять дней спустя на балконе виллы на Альзеггерштрассе, с которого открывался вид на весь город, а вдали виднелись горы, которые плыли в голубоватой дымке. Они теперь расположились в плетеных стульях под солнечным зонтом: Фабер, Мира и Горан. Оба потрясенно внимали его рассказу.

— Когда ты успел все здесь осмотреть? — спросила Мира.

— Тем же днем, когда чета Каллина посетила меня в Люцерне. Я показал им мой дом. Фрау Анна сказала, что хотела бы работать на эту семейную пару. Затем ранним вечером мы с бывшим банкиром вылетели в Вену. Я был от его дома в таком же восторге, как и он от моего. Домоправительница Каллина, которой он сообщил обо всем еще из Люцерна, помогла ему на следующее утро собрать все необходимое, что понадобится ему и его жене в Швейцарии. Вещи забрала одна транспортная фирма, которая переправит их экспресс-грузом. Я вернулся с Каллина в Швейцарию и запаковал с помощью Анны все, что может понадобится в Вене. Вещи уже в пути, им надо будет только пройти таможню. Завтра или послезавтра они будут здесь. Соглашение было подписано вчера у Фаллеггера. Я был уверен, что этот дом вам понравится. Он ведь вам нравится, не так ли?

— Он великолепен, — сказал Горан.

— Я счастлива, — сказала Мира. — Столько красоты!

— Значит, я правильно сделал, согласившись на обмен?

— Абсолютно, — сказала Мира. — Ах, Роберт… спасибо тебе!

— За что? Это промежуточное решение! Когда Горан окончательно выздоровеет — и фрау Каллина тоже — она вернется со своим мужем в Вену, а мы переедем в Люцерн. Прости, что не спросил вас! Но это должен был быть сюрприз.

— Чудесный сюрприз, правда, Бака?

— Да, Горан, чудесный.

— Я отказался от своей комнаты в пансионе «Адрия». Вещи оттуда уже здесь. Мы должны забрать только ваши вещи из гостевого дома, и уже можем провести эту ночь здесь.

— Деда! — сказал Горан. — Ты просто класс!

— Я знаю, — сказал Фабер.

Мира встала и, склонившись над ним, поцеловала его в лоб.

— Ну, — сказал Фабер, — это ли не прекрасная, трогательная семейная сцена?

С первого этажа раздался женский голос:

— Эй! Эй, господин Фабер! Вы где?

— На балконе, фрау Людмилла! — прокричал он в ответ и сказал: — Это домоправительница. Я попросил ее зайти сегодня после обеда.

Сразу вслед за этим появилась маленькая, кругленькая особа около пятидесяти пяти лет с приветливым лицом, которая несла битком набитую сумку с покупками.

— Здравствуйте все! — сказала она.

— Фрау Людмилла, — сказал Фабер, поднимаясь, — вот и мы. Это фрау Мира Мазин, это мой внук Горан Рубич.

Маленькая женщина отставила сумку, подошла к каждому и пожала руку. Она говорила с акцентом.

— Добрый день, фрау Мазин, добрый день, господин Горан…

— Пожалуйста, называйте меня просто Горан, фрау Людмилла!

— И вы тоже называйте меня просто Людмилла! — Она посмотрела на Миру. — Вы оба приехали из Сараево, сказал мне господин Фабер.

— Из Сараево, да, — сказала Мира.

Людмилла улыбнулась ей.

— No, ja sam Ludmilla. Iz Srbie. Iz Beograda. Ja sam obde vec trideset godina. lako je dole rat, mir cemo ziveti ovde zajedno u miru i razumevanju!

— Прекрасно, что дело началось с братания, — сказал Фабер, — но я тоже хотел бы знать, о чем идет речь.

— Я сказала, что меня зовут Людмилла. Из Сербии. Из Белграда. Уже тридцать лет живу в Вене. И если там идет война, то мы здесь будем жить в мире и согласии.

— Конечно, — сказала тронутая до глубины души Мира.

— Я подумала, приготовить сегодня вечером что-то изысканное, что все охотно едят, сербы и боснийцы, хорваты и мусульмане. Я хочу приготовить, фрау Мазин, вы знаете, гювеч, подойдет? Порежу говядину на кубики, лук, немного чеснока, красную и зеленую паприку, помидоры, рис, петрушку, перец, соль, бульон, хорошенько приправить, и потушить. И белый хлеб! Его я тоже принесла.

5

Фабер и Мира съездили в город, чтобы забрать вещи Миры и Горана. Фабер, после того как договорился с четой Каллина и подписал короткое соглашение, составленное Марксом, позвонил доктору Беллу и сказал, что нашел для них квартиру. Врач очень этому обрадовался, тем более что Альзеггерштрассе находилась сравнительно недалеко от госпиталя.

К тому времени, когда они вернулись в дом, Людмилла уже приготовила гювеч и ушла. Горан, все еще очень взволнованный, сообщил, что Людмилла сказала, что вернется завтра в девять часов. Она накрыла для них стол на балконе, и они сидели там втроем под небом, краски которого менялись каждую секунду, с темно-синего на голубой, с нежного красного на пламенеющий, затем на серый и в заключении на бархатистый синий, на котором загорелись первые звезды.

Горан заснул за столом, день для него выдался напряженным. Однако мальчик проснулся, как только Мира дотронулась до него, и помог распаковать свои вещи и разложить их в шкафу той комнаты, которая должна была с этого момента стать его комнатой. В своей ванной комнате он целую полочку заставил пузырьками и упаковками с лекарствами, которые он должен был принимать утром и вечером, перорально, потому что, несмотря на канюлю, он мужественно глотал все таблетки и пилюли. Он принял ванну и лег на свежезастеленную кровать. Кроссовки «Эйр Джордан» он поставил на стул, а стул придвинул к кровати. Мира и Фабер обняли его.

— Это твоя первая ночь в этом доме, — сказала Мира. — Ты можешь загадать себе желание.

— Уже загадал, — сказал Горан серьезно. — Вы тоже можете что-то загадать.

— Мы непременно сделаем это, — сказала Мира. — Это будет то же самое желание, которое загадал ты.

Внизу в гостиной она спросила Фабера:

— Какую спальню выберешь ты?

— А ты?

— Нет, я первая спросила.

Он смутился.

— Вообще-то, у меня всегда было две комнаты. Мы всегда оставались в одной кровати, только под конец кто-то один уходил в другую комнату. Бывало, что кто-то из нас еще и хотел почитать, или я просыпался среди ночи и не мог заснуть. Или она включала свет. Или мне надо было выйти. Мы только помешали бы друг другу, правда?

— Конечно.

— Кроме того, я часто храплю.

— Я знаю.

— Ты знаешь?

Он, улыбаясь, посмотрел на нее.

— Не улыбайся! Отвечай! Как это было в Сараево?

— Ну, хорошо, и как же это было?

— В моей маленькой квартирке была только одна кровать, и узкая. Но для нас и она была достаточно широкой. Мы спали в одной кровати, пока ты был там. Если один переворачивался на другой бок, то и другой должен был переворачиваться. Мы лежали очень тесно друг к другу — как две ложки в одном отделении. Мы тогда были очень молоды.

— Очень молоды.

— И очень сильно влюблены.

— Сильно, — сказал он.

— Храпел ты уже тогда. Мне это не мешало. Я любила даже твой храп.

— Странную жизнь, однако, мы прожили.

— Очень странную, — сказала она. — Теперь мы старые. Мы можем умереть, каждый час, каждую минуту… Но мы все еще живы! И вот мы в первый раз вместе, Горан, ты и я, в одном доме, под одной крышей. Спасибо этой жизни!

— Да, — сказал Фабер. — Спасибо!

— Ну что же, давай попробуем так, как ты всегда делал. Сначала в одной кровати, а перед засыпанием один перейдет в кровать в соседней комнате?

— Да, Мира, — сказал он.

— Очень хорошо, — сказала она. — Можно я первая пойду в ванную?

Когда наконец и он вышел из ванной, она уже лежала в кровати в первой спальне, улыбалась ему навстречу и подняла край одеяла, он лег рядом с ней.

— Премьера, — сказала она, — для нас обоих. Сколько лет мы спали одни — ты и я!

Она прильнула к нему. В спальне горел только ночник. Из сада доносился все время усиливающийся шум.

— Ветер в деревьях, — сказала она. — Ты тоже можешь увидеть ветер, ты знаешь об этом, Роберт?

— Нет, — сказал он.

— Да ты не знаешь ничего, — сказала она. — Жаль!

— Как увидеть ветер? — спросил он.

— Например, когда ты смотришь на траву.

— На траву?

— На траву, — сказала она и поцеловала его в щеку. — Ты ни разу этого не делал? Раньше я часто лежала на лугу. Теперь я часто сижу или стою перед ним. И я вижу, как ветер приглаживает траву, как он колышет ее. Конечно, можно смотреть и на деревья. Самым прекрасным я считаю море и ветер… Мы посмотрим на них вместе, правда?

— Да, Мира, — сказал он.

— Мы столько всего сделаем все вместе, я надеюсь! Только бы Горан выздоровел. Тогда мы сможем путешествовать. Горан и я знаем только Югославию. Ты только представь себе! Однажды летом мы были на Черном море: Надя, мой зять, Горан и я. Три недели. Я толком не знала и Югославию, а теперь Югославии больше не существует. Сколько нам предстоит наверстать, Роберт! Сорок лет жизни!.. Не смотри на меня так печально, я знаю, что это невозможно, у нас совсем мало времени. Самое главное, что мы снова вместе — и что Горан выздоровеет, по-настоящему выздоровеет. Тогда вы двое станете для меня всем светом, а мы станем им для Горана. Тогда мы победим время. Победим! Давид Пардо — я тебе о нем рассказывала, — мой друг из Сараево, он сказал, что в настоящей трагедии умирает не главный герой, а хор, и в Сараево мы призваны послужить эксперименту, который покажет, что происходит с современным обществом, в котором отсутствуют какие бы то ни было основополагающие условия цивилизации. Этот Давид Пардо также сказал: «Настоящие победы одерживают в сердце, а не в той или иной стране». Если Горан поправится, тогда у нас будет все, что важно, что надо знать и любить в наших сердцах, и мы будем жить в мире…

Фабер молчал.

— О чем ты думаешь, любимый?

— Жить в мире, — сказал он и почувствовал, что его тело становится с каждой минутой тяжелее и тяжелее от усталости. — Об этом говорила и Людмилла… жить в мире. Точно так же назывался один итальянский фильм, который сняли сразу после войны, «Жить в мире». Луиджи Дзампа был режиссером, великолепный Сузо Чекки Д’Амико и трое других писателей написали сценарий, а удивительный Альдо Фабрицци снялся в главной роли. Прошло много лет, пока этот фильм попал в немецкий прокат. Это была моя первая работа как синхронного переводчика… «Жить в мире», — повторил он, речь его становилась все медленнее, все больше подчиняясь сну. — …История происходит незадолго до конца войны в Италии… Двое американских военнопленных, которые сбежали из лагеря, приходят к одному крестьянину и просят их спрятать… Крестьянин очень боится, он хороший, простой человек, он хочет только одного: жить в мире. Но как бы ни велик был его страх, он прячет американцев… Единственный немецкий солдат, который был в деревне, находит их… Крестьянин начинает его убеждать в бессмысленности войны и в сладости мира, ему удается убедить его настолько, что тот дезертирует… Потом они узнают, что война закончилась, они вне себя от счастья, что отныне могут жить в мире, и они пляшут, и поют, и напиваются, немец, и американцы, и итальянцы, черные и белые, они так счастливы… так счастливы. В это время мимо проходит немецкий патруль — нацисты отступают. Но когда они увидели это братание, это счастье, они взяли автоматы и расстреляли американцев, крестьян, немца и всех жителей деревни, — всех, всех, кто только хотели жить в мире…

Голос Фабера стал тише и невнятнее, потом совсем затих. Он заснул, как и Мира. Ее голова лежала у него на груди, его левая рука покоилась на ее плече. Никто из них не ушел в другую кровать, и оба, защищенные темнотой, заснули вместе, в мире.

6

— Бака! Деда! Бака!

Фабер очнулся от глубокого сна.

— Что такое?

Перед кроватью стоял Горан. Его пижама вся промокла от пота, мальчик дрожал всем телом.

Мира тоже проснулась. Она с испугом смотрела на Горана.

— Горан! Что с тобой, Горан?

Лучи солнца косо освещали комнату.

— Мне так плохо… Меня вырвало, три раза… и у меня сильный озноб…

Мира уже вскочила с кровати. Она положила ладонь на лоб Горана.

— Да ты весь горишь! У тебя температура! И озноб! О Господи, что произошло?

— Я не знаю, Бака… Я не знаю… Я сейчас умру?

— Конечно же, нет! — Фабер встал. Он проводил мальчика, который еле мог ходить, в его комнату и помог ему, задыхающемуся, забраться в кровать. — Подожди минуточку, Горан, — сказал он, чувствуя головокружение от напряжения. — Только одну минуточку, Горан… Надо померить температуру. Я сейчас позвоню в госпиталь… Только не бойся!.. Только, пожалуйста, не бойся!..

Мира прибежала вслед за ними с термометром.

Когда Фабер набрал номер Детского госпиталя, он услышал, в какой уже раз, детский голос, который был так хорошо ему известен:

— Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!.. Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!..

— Ну же! — пробормотал он. — Ну же! — Он посмотрел на свои часы. Было десять минут десятого. Они все проспали.

— Здравствуйте! Это Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите!.. — Детский голос на пленке оборвался. Раздался мужской голос:

— Детский госпиталь Святой Марии! Доброе утро!

Фабер заговорил в страшной спешке:

— Доброе утро! Пожалуйста, доктора Белла, это очень срочно!

— С доктором Беллом сейчас нельзя связаться… Хотите поговорить с фрау доктором Ромер?

— Да, пожалуйста!

В телефонной трубке шумело и трещало.

— Подойди же! Подойди же! — говорил Фабер.

Снова раздался мужской голос:

— Очень жаль. Но мне придется позвонить ей на пейджер.

Снова послышались шум и треск, бесконечно долго, как казалось Фаберу. Наконец к своему великому облегчению, он услышал знакомый голос:

— Ромер.

— Фрау доктор, это Фабер… э, Джордан. Горану очень плохо… Его вырвало… он потеет… его знобит… лихорадит…

Мира подошла с термометром и показала его Фаберу.

— …у него температура… тридцать девять и две…

— Немедленно привозите его сюда! И не волнуйтесь так! Мы вас предупреждали, что такое может случиться из-за этих лекарств, прежде всего из-за циклоспорина-А.

— Мы сейчас приедем, фрау доктор, — сказал Фабер.

Через несколько минут он уже ехал по Берингерштрассе в сторону города. На заднем сидении машины лежал Горан, закутанный в толстый халат. Мира осталась дома. В панике она не смогла даже одеться. Утренний поток транспорта было очень плотным. Фабер с трудом продвигался вперед.

В голове его стучала одна единственная мысль: «Жить… он должен жить… он должен жить… он должен жить…» Фабер укусил себя за губу, так как в голову ему пришла мысль, как однажды он сидел возле двери реанимации и думал лишь одно: «Он должен умереть… он должен умереть… он должен умереть…»

Металл ударил по металлу.

Фабер не заметил, что ехавшая перед ним машина затормозила на красный сигнал светофора, и врезался в ее багажник.

Водитель выпрыгнул из машины и бросился к нему, осыпая проклятьями.

— Мне очень жаль… Запишите мой номер… У меня больной мальчик в машине, его нужно срочно отвезти в госпиталь… Простите, пожалуйста, простите… Это была моя вина… Укажите меня в заявлении… Моя страховка это оплатит… или я… только сейчас… зеленый свет! Поезжайте, пожалуйста, проезжайте вперед!

Мужчина только бросил взгляд на заднее сиденье. Потом он бегом вернулся к своей машине и отъехал. Он даже не записал номера машины Фабера. Тот тоже немедленно тронулся с места.

«Осторожно, — думал он. — Осторожно!»

— Горан, ну как ты?

— Плохо, деда, плохо… — пробормотал мальчик. И вслед за этим его вырвало на пол автомобиля.

«Проклятье, — подумал Фабер. — О, проклятье!»

Он добрался до въезда в госпиталь для машин «скорой помощи». Привратника, похоже, предупредили, красно-белый шлагбаум поднялся, Фабер проехал во двор. Здесь их ждали двое санитаров с носилками на колесиках. Не говоря ни слова, они ловко вынули Горана с заднего сиденья автомобиля и поспешили внутрь здания. Фабер выключил мотор и бросился за ними.

Вестибюль.

Красная надпись:

Санитары с носилками так резко остановились, что Фабер налетел прямо на одного из них.

— Что случилось? Почему вы остановились?

— Сами посмотрите! — санитар повел подбородком.

Дети и взрослые загородили проход. Перед смотровым кабинетом доктор Белл, санитары и сестры пытались помешать молодой женщине тащить маленького мальчика в сторону главного входа.

— Будьте благоразумны, фрау Зигрист! Не уходите! Я понимаю ваше состояние. Этого не должно было произойти, никогда, поверьте. Однако вы же говорили с профессором Альдерманном, доктором Ромер и мной! Мы четыре дня подряд объясняли вам… Останьтесь! Пожалуйста, останьтесь! Выслушайте меня еще раз!

— Я достаточно долго вас слушала! Отпустите меня! Освободите место, немедленно, вы все! Не смейте меня задерживать! Я не позволю травить моего сына химиотерапией!

С тем молодая женщина, которая тянула за собой маленького мальчика, бросилась к выходу и выскочила на улицу.

Санитару, на которого налетел Фабер, надоело.

— Уйдите с дороги! — крикнул он.

Дети и взрослые отскочили в сторону. Мужчины втолкнули носилки в отделение. Доктор Ромер поспешила за ними.

— Я позабочусь о Горане, господин Джордан. Пожалуйста, посидите в комнате ожиданий! — Она побежала за санитарами.

Сестры и врачи, которые сами испугались, попросили растерянных детей разойтись по своим палатам. Проход внезапно опустел. Доктор Белл тоже исчез, так быстро, что Фабер даже не успел заметить, куда. Он прошел в комнату ожидания и сел на скамью. Женщина в зеленом платье сидела напротив него. Фабер поздоровался. Она немедленно начала разговор:

— Ваш мальчик — что с ним?

— Высокая температура.

— У моей дочери тоже. Снова и снова. Я снова и снова привожу ее сюда. — И сразу спросила: — Что вы скажете об этой Зигрист?

— О ком?

— О Зигрист… женщине, которая устроила весь этот шум и убежала со своим сыном.

— Я не знаю, что здесь произошло. Я никогда раньше не видел эту женщину.

В комнату ожиданий вошла вторая женщина. На ней был брючный костюм, и она тут же присоединилась к разговору.

— Фрау Лодер, что случилось с этой Зигрист?

— Новые результаты анализов вашей Терезы все еще не готовы?

— Надо подождать. Это тянется и тянется. Итак, что же с этой Зигрист? Со мной она никогда не разговаривала, но с вами!

Фабер нервно посмотрел на часы. Без пяти десять. Ждать. Он тоже должен подождать. Мимо по коридору пробежали двое смеющихся детей.

Женщина в зеленом платье, которую звали Лодер, сказала:

— Да, эта Зигрист разговаривала со мной с самого начала. Четыре дня назад она пришла сюда со своим сыном Робином. Вас не было, фрау Свобода.

— Малыша зовут Робин?

— Ее сына, да.

— Она замужем? — продолжала интересоваться женщина в брючном костюме, которую, похоже, звали Свобода.

— Вдова. Ее муж год назад упал с лесов на строительстве в бывшей ГДР. Бедная женщина. Четыря дня назад у мальчика начались боли в животе. Сильные. Она подумала, что это аппендицит. Они обследовали его. Никакого аппендицита. Опухоль в печени, рак.

— Иисус-Мария-и-Иосиф, и у него тоже?

— У него тоже, да. Они очень тщательно провели обследование. «Целых четыре дня», — сказала Зигрист, — я видела ее каждый день. Рак в левой доле печени.

Фабер посмотрел на часы. Без четырех минут десять. Жить… Он должен жить…

— Сколько лет Робину?

— Пять.

— Где живет Зигрист?

— В Вайдлинге недалеко от Клостернойбурга.

— Вайдлинг?

— Совсем маленькое местечко. Из Клостернойбурга ей надо ехать на поезде. Рак, да! Они много часов подряд говорили с ней, профессор, все врачи и психолог.

«Мне надо выбираться отсюда, — подумал Фабер. — Вон, в коридор».

Пот струился у него с затылка под воротник. Он чувствовал такую слабость, что не мог подняться на ноги. Как долго я смогу выдержать это? Сколько еще? Я больше не могу. Я должен суметь. Что Мира будет делать без меня? Что Горан будет делать без меня?

— Опухоль в печени очень хорошо поддается лечению, говорили они Зигрист, она рассказала мне об этом. Уже сегодня хотели начать лечение.

— С химии?

— Ну конечно, с химии! Они и Зигрист объясняли: сначала химия. От химиотерапии опухоль уменьшается, ясно же.

— Ясно.

«Две специалистки», — подумал Фабер.

— Через две недели она становится такой маленькой, что можно проводить операцию. Как и в случае вашей Терезы. Но после операции тоже нужна химиотерапия и облучение. Чтобы нигде не осталось других образований. Лечение длится долго и проходит сложно, да кому я это рассказываю!

— Ужасно! Это совершенно ужасно. Моя бедная Тереза. Она не сделала ничего плохого. Она всегда была послушным ребенком. Что это за Бог такой, который так наказывает невинного ребенка?

«Бога нет, — подумал Фабер. — И это единственное извинение».

Внезапно его охватил ужас: а если печень Горана невозможно будет спасти? Если она все же будет отторгнута? Если ему снова потребуется новая печень, вторая трансплантация после всего, что натворили эти лекарства? Фабер наклонился вперед. Он напряженно прислушивался, руки были мокрыми от пота.

— Да, и Зигрист со всем согласилась. Вы ведь тоже были вынуждены со всем согласиться и могли только надеяться, что ваша девочка снова поправится.

— Я молюсь об этом день и ночь.

— Это единственное, что остается… Они твердо обо всем договорились. Сегодня Зигрист пришла со своим мальчиком, и они прошли в отделение онкологии.

— И что потом?

— Что случилось потом, я не знаю. Дверь резко распахнулась, и Зигрист выскочила оттуда вместе с Робином, она кричала: «Нет, нет, нет, нет, я не позволю делать этого с Робином! Я не могу позволить ему терпеть все это! Никогда! Только не это! Вон, прочь, пойдем, Робин, нам надо уходить отсюда!» Она хотела бежать к выходу с мальчиком. Доктор Белл сделал попытку остановить ее, уговаривал ее, но ничего нельзя было сделать, она вместе с Робином ушла.

— Но почему, фрау Лодер, почему? Она же со всем согласилась? Почему она вдруг убежала? Что там произошло?

— Не знаю. Я спрашивала у всех женщин. Никто не знает. Она, должно быть, перенесла сильный шок, эта Зигрист.

— Отчего?

— Ни малейшего понятия…

— А врачи…

— Ничего не говорят.

— Да, но, Иисус-Мария-и-Иосиф, из-за чего она могла пережить такой шок, что сбежала?

— Я же вам говорю, что не знаю. Загадка. Я считаю, что для Робина нет другого спасения. Я хотела ей это сказать, но она уже ушла.

— Странно…

— Вот именно, странно. Что она собирается теперь делать? Если мальчику не провести химиотерапию и не прооперировать, то он умрет. Бред, что она совершила, эта Зигрист, бред…

Фабер снова взглянул на часы. Было пять минут одиннадцатого 21 июля 1994 года, и никто в тот момент даже не представлял себе, что растерянная мать и ее пятилетний сын в конце концов будут решать вопрос о жизни и смерти Горана.

7

— Гастроэнтерит, — сказала Юдифь Ромер. Она сидела в своем кабинете напротив Фабера. Врач выглядела бледной и уставшей этим утром.

«У нее, должно быть, было ночное дежурство», — подумал Фабер.

— Ничего страшного, господин Фабер. Действительно ничего. Через пару дней вы снова сможете забрать Горана домой.

— Он должен здесь остаться?

— Непременно! Мы не можем рисковать, ни в коем случае — вам хорошо это известно.

— Состояние… — Фаберу пришлось начать снова, — состояние его печени ухудшилось? Есть опасность… — Он был не в силах выговорить этого слова.

— Отторжения? У Горана хроническая реакция отторжения. Посмотрите на цвет его кожи! Билирубина от двадцати до тридцати… Сначала мы должны были воспрепятствовать немедленному отторжению печени, не забывайте об этом! Опасность все еще сохраняется, было бы безответственно, скрывать это от вас. Но после всего, что нам удалось установить — требуются дополнительные обследования, — состояние его печени не ухудшилось. Нет, господин Фабер, по всей вероятности, сегодняшнее болезненное состояние Горана объясняется приемом лекарств, которые он должен продолжать принимать при любых обстоятельствах, — я сказала вам это по телефону. Иммунная система Горана сильная, и она больше не хочет терпеть эту печень. При помощи циклоспорина-А и имурека мы должны ее ослабить, чтобы остановить реакцию отторжения, вы знаете это. Но в таком состоянии он подхватывает любой вирус. При малейшем ухудшении вы должны немедленно везти Горана к нам! Это тяжелое время для него… для вас… для всех нас… Но по-другому нельзя, господин Фабер, только так мы можем надеяться, что он сохранит свою печень. Горан не всегда будет чувствовать себя плохо. У него будут периоды хорошего настроения и отличного самочувствия. Это был первый взлет и падение…

— Мне можно к нему?

— В любое время. Сейчас он спит. Поверьте, нет никакой опасности, господин Фабер…

— Эта фрау Зигрист, которая перед этим убежала со своим сыном… — начал Фабер. — Простите, пожалуйста! Вы не хотите о ней говорить.

— Я не имею права, — сказала доктор Ромер. Ее взгляд устремился мимо Фабера вдаль, лицо запало и стало походить на трагическую маску.

«Она видит несчастье, — подумал Фабер. — Ужасное несчастье».

В комнате воцарилась мертвая тишина. Затем издалека донесся радостный смех какого-то ребенка.

8

Через неделю, 29 июля, Горана выписали из госпиталя. Мира и Фабер вместе забрали его оттуда. На следующий день в гости в дом на Альзеггерштрассе пришла Петра.

Горан принял ванну, дважды побрился, изведя при этом огромное количество туалетной воды. На нем была футболка, подаренная Петрой, та, что с ее глазами и надписью: Is watching you! белые джинсы и белые туфли, которые он получил от Миры и Фабера.

— Вау! — сказала Петра. — Ты сегодня шикарно выглядишь!

— И ты… ты тоже, — сказал Горан, который от волнения чуть-чуть заикался.

Петра принесла Мире букет желтых роз и протянула его ей.

— Спасибо, — сказала Мира. — Желтые розы — мои любимые цветы.

— Я знаю, — сказала Петра. — Я спросила Горана.

Фабер отметил, что девочка выглядит очаровательно, с высоко зачесанными светлыми волосами, светлыми глазами и бархатистой кожей. На Петре было красное длинное платье с бретельками, которые перекрещивались на спине.

«Как по-женски она уже выглядит, — подумал Фабер. — Несмотря на перенесенную болезнь — почти взрослой. Длинные стройные ноги, узкие бедра, широкие плечи, маленькие груди, которые проступают сквозь ткань — а ведь ей только пятнадцать лет! Невозможно поверить! Вообще трудно поверить, — подумал он, — в эти короткие перемежающиеся фазы счастья и страдания, здоровья и смерти, надежды и отчаяния, всегда вместе, Ginkgo biloba».

Фаберу припомнился один куплетист из Берлина, который принадлежал к давно исчезнувшему миру, его звали Отто Ройтер. На одной старой шеллаковой пластинке сквозь шум и скрежет он услышал музыку и голос Ройтера, который жаловался, что в жизни все устроено наоборот, потому что правильнее было бы «сначала умереть, чтобы это уже было позади — а потом только жить!»

«И об этом думаю я! — неожиданно подумал он. — Я, который всего три месяца назад держал дуло пистолета во рту…»

Петра передала Горану подарок, завернутый в золотую бумагу и перевязанный красной лентой. Он вскрыл его с большой осторожностью, его кожа и глаза сохранили желто-коричнево-зеленый оттенок, руки продолжали дрожать. Горан достал видеокассету в футляре, глаза его вспыхнули, стоило ему посмотреть на обложку.

Почерком Петры стояла надпись: «Нью-Йорк Никс» — «Чикаго Буллз». Восточная конференция. Финальная серия. 7-я игра, 1994.

— С ума сойти! — заикаясь, проговорил Горан. — Такого… такого просто быть не может!

— Может, — сказала Петра. — Ты рад?

— Рад ли я? — Он вышел из оцепенения и положил руки ей на плечи. — Эта самый замечательный подарок, который ты могла мне сделать, Петра. Решающая игра за звание чемпиона Восточной конференции на Мэдисон Сквер Гарден! Эйр Джордан в игре не участвовал, но Тони Кукоч, «Паук из Сплита»! — Его голос внезапно дрогнул, и он, заикаясь, заметил: — Э… это стоит, по меньшей мере, четыреста шиллингов! Самое меньшее, Петра! Целое состояние!

«Мальчишка типа Вальтера Маркса», — подумал Фабер. Они стояли в саду под кустарниками высотой с дерево и между клумбами с множеством разноцветных цветов, было жарко, но ветер шевелил траву, цветы, листья, «зримый» ветер Миры.

— Успокойся, Горан, — сказала Петра. — Я это не покупала. — И гордо прибавила. — Я записала это для тебя.

— За… записала? Где это? Как это? Когда это?

— Ну, когда это транслировали.

— Транслировали? Кто?

— «Евроспорт».

— Что это такое?

— Спортивный канал. У нас есть кабельное телевидение! Мы принимаем передачи двадцати шести станций. В том числе «Евроспорт». Я расспросила Альфи, парня из клиники с лейкемией, который играл в баскетбол, и он сказал мне, когда они будут передавать этот матч. Чистую кассету мне подарила мама. Это не стоило мне ни гроша. Ах да, чуть не забыла, я должна передать вам всем наилучшие пожелания.

— Ты… — начал Горан, — ты… Как, ты сказала до этого, я выгляжу?

— Шикарно.

— Ты шикарная, Петра, — сказал Горан и посмотрел на нее, как на ходячее чудо.

— Ну, прекрати! — сказала Петра. — Ты же сказал мне, что у вас здесь имеется видеомагнитофон.

— В библиотеке, да. Там мы и посмотрим игру.

— Ну конечно, — сказала Петра. — Но ты также сказал, что будет полдник с очень вкусным пирогом.

— Так оно и есть, — сказала Мира. — Пойдем!

Потом они сидели на большом балконе, а под ними в солнечном свете лежал город. Здесь, наверху, ветер был сильнее и приносил прохладу, и Людмилла, маленькая кругленькая сербка из Белграда, подала кофе и заявленные сладости.

— Это называется баклава, — пояснила Людмилла. — Фрау Мазин наверняка знает что это, правда?

— Еще бы, — сказала Мира. — Это нечто очень вкусное.

— Баклава! — в восторге закричал Горан.

— Тебе это, конечно, тоже знакомо, — сказала Людмилла. И обратилась по-сербскохорватски к Мире. — Тесто для штруделя[113] я сделала очень нежным, чтобы оно не было чересчур тяжелым для мальчика, но зато положила побольше ореховой начинки, она ведь не может ему повредить — ведь правда?

— Определенно не повредит, — сказала Мира засмеявшись. — Вы пополдничаете с нами, Людмилла, не правда ли?

— Ну конечно, — ответила та и села. Мира разрезала баклаву, и пока все ели и пили, воцарилась торжественная тишина, только ветер пел в кронах деревьев наперегонки с птицами, и наконец Горан с набитым ртом мечтательно заметил (хотя ему было хорошо известно, что разговаривать с полным ртом не принято):

— Как это вкусно.

— Так вкусно бывает всем нам, — сказала Людмилла. — Сербам, боснийцам и хорватам, христианам и мусульманам. Все едят баклаву, но стреляют друг в друга насмерть.

9

— Вот! Видишь, это Тони Кукоч! Тот, что под номером семь! Он на втором месте среди лучших игроков! А вот и Скотти Пипен, самый лучший! Сейчас он бросает… бросает… рядом!

Взволнованный голос Горана доносился на балкон через большое окно библиотеки вместе с нарастающим через определенные промежутки времени ревом гигантской массы зрителей и редким неотчетливым комментарием диктора. Ветер снова и снова рассеивал все это, и слышался только шум листьев. Фабер и Мира сидели в плетеных креслах, стол после полдника был прибран, крыши церквей, музеев и тысяч домов светились, как могучий поток в золотом сиянии.

— Я рада, что они так хорошо понимают друг друга. Петра чудесная. Такая умная, такая приветливая, такая любящая, такая красивая… — сказала Мира.

— Ты точно такая же, — сказал Фабер. — И останешься такой навсегда.

— Прекрати! — сказала она.

— Ты никогда не состаришься, — сказал Фабер.

— Немедленно прекрати!

— Но это действительно так.

— Что с тобой сегодня, Trouble man?[114]

— Я сегодня думаю не только о том, что мы снова нашли друг друга, — сказал он. — Есть такие женщины, которые остаются всегда молодыми и красивыми несмотря на то, сколько им лет. Ты одна из таких женщин. — Он погладил ее по руке. — Что ты только что сказала? Trouble man?

— Да, — сказала Мира. — Ты мой Trouble man.

— Я твой Trouble man, — сказал он удрученно. — Конечно. Я ведь ушел и оставил тебя на произвол судьбы.

— У нас бы никогда все так прекрасно не сложилось, если бы ты тогда не ушел, Trouble man, — сказала Мира, схватила его за руку и крепко сжала. — Если бы ты остался, то счастье, может быть, продлилось бы пару лет, а потом все стало бы привычным и пресным, скучным — таким, как чаще всего это и бывает. И вот мы встречаемся снова после стольких лет, и все идет по-новому, волнующе, чудесно. — Она наклонилась к нему и поцеловала его в щеку, долго и нежно.

— Trouble man, — сказал Фабер. — Ты это специально для меня придумала?

— Ничего я не придумывала. Я это слышала однажды.

— Слышала?

— Да, любимый, в Белграде в шестидесятом году.

— Я ничего не понимаю.

— Ты ведь знаешь Максвелла Андерсона?

— Конечно. Но какое он имеет отношение к Trouble man.

— Родился в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом, умер в тысяча девятьсот пятьдесят девятом. Написал много социально-критических общественных драм и антивоенных пьес… — забубнила Мира.

— Это-то тут при чем?

— …комедий и трагедий в стихотворной форме о жизни — кроме всего прочего — Сократа, Иисуса Христа…

— Мира!

— …и Святой Иоганны. Кроме того, Андерсон написал либретто для многих знаменитых мюзиклов, в том числе либретто для «Затерянных меж звезд», музыка Курта Уэйлла, премьера состоялась в тысяча девятьсот сорок девятом…

— Мира! — закричал Фабер. — Ты что, с ума сошла?

— Слава тебе господи, нет, в любом случае пока нет.

— Тогда что же это было с Максвеллом Андерсоном?

— Я проделываю такое время от времени. Я должна делать такое время от времени. Коль скоро я уже позабыла, как долго ты оставался в Люцерне и во сколько твой самолет тогда приземлился, то для меня служит маленьким, крохотным утешением то, что я еще помню про Максвелла Андерсона. Если долговременная память хорошая, то этим, конечно, трудно похвастаться, но все же, по крайней мере, она действует. В нашем возрасте стоит быть благодарным за все. Только попробуй утверждать, что ты сам не проводишь такие проверки!

«Итак, Мира тоже, — подумал он, разрываемый противоречивыми чувствами радости и озабоченности. — Гинкго-билоба, значит, она тоже».

— Естественно, — сказал он, — естественно, я тоже так делаю. Недавно вот с Джоном Драйденом.

— Вот, пожалуйста! Shake hands, brother![115] А теперь обрати внимание на захватывающий дыхание, потрясающе гладкий переход: в тысяча девятьсот шестидесятом году одна американская гастролирующая труппа приехала в Белград. Тогда-то я и посмотрела мюзикл «Затерянные меж звезд». Это было седьмого сентября шестидесятого года — я помню это до сих пор, что ты на это скажешь? Альцгеймер go home![116] Нашей дочери Наде исполнилось тогда шесть лет… Я могла думать только о тебе. Поэтому эта песня и произвела на меня такое впечатление.

— Какая песня?

— «Trouble man», — песня из мюзикла; ее пела Ирина…

— Минуточку! — сказал Фабер. — Американская труппа была на гастролях в Белграде в шестидесятом году?

— Тогда американские труппы часто приезжали на гастроли! С другими мюзиклами! «Человек из Ла Манчи», например, его я тоже смотрела. И «Моя прекрасная леди».

— Американские мюзиклы в коммунистической стране? В самый разгар холодной войны?

— Это была совершенно особенная коммунистическая страна, любимый! Страна Тито. Коммунизм Тито. Тито, который так ловко жонглировал между Западом и Востоком. Тито, которого на самом деле звали Иосип Броз, родился двадцать пятого мая тысяча восемьсот девяносто второго…

— Остановись!

— …Тито и его супруга явились на югославскую премьеру «Затерянных меж звезд»…

Фабер смотрел на нее, как она продолжала говорить и все глубже и глубже соскальзывала в прошлое.

— Trouble man… я, конечно, уже не помню весь текст песни… только отрывки… но содержание песни я помню отлично… и я никогда его не забуду… Эта Ирина любит одного мужчину больше всего на свете, но он приносит ей столько же счастья, сколько и несчастья, этот Trouble man, этот Вестник несчастья… «В его приходе таится счастье, но там же таится и несчастье, что он уйдет, и еще большее несчастье наступит после этого», — так пела Ирина. Ни с одним мужчиной она не была раньше так близка, она любит его смех, даже само несчастье она любит и плач по нему…

Теперь Мира смотрела вниз на город, а из библиотеки слышались голоса комментатора, Горана и безумство болельщиков этой столь важной игры, и ветер пел в деревьях, его можно было увидеть и здесь…

— Trouble man, — сказала Мира и своими мыслями она унеслась далеко, далеко в песчаное море времени, — Trouble man, walking out there, maybe in the strange town, God knows where…[117] Когда он ушел, Ирине как-то удается жить дальше… При свете дня никто не замечает ее несчастья, которое переполняет ее, но, о Господи, но когда наступает ночь, все становится совсем по-другому… Trouble man, Вестник несчастья, поет она, прислушайся к зову моего сердца, оно разыщет тебя на чужбине, следуя за тобой повсюду, оно в конце концов разыщет тебя и спросит: «Ты не вернешься домой, Trouble man?» Aren’t you coming home, Troublev man?[118]

Очень медленно взгляд Миры вернулся из сорокалетнего прошлого назад, она улыбнулась Фаберу и сказала:

— И ты вернулся домой, Trouble man!

10

— …В.J. Armstrong, coming out of the corner, starting to hit…[119]

— Ну, вперед, Би Джей, вперед!.. Снова ничего!.. Хочется выть…

— …John Starks stops the ball with his body…[120]

— И Кукоч ничего не предпринимает! Ничего! Сделай же что-нибудь, Тони! Вот как это выглядит, когда нет Эйр Джордана!

— …with two and a half minutes to go in the fourth quarter, Chicago: seventy-four, New York: eighty-two…[121]

Воплей болельщиков, комментатора было почти не слышно, зато стало лучше слышно Горана.

— «…Никс» опережают на восемь очков! Дела у «Буллз» идут плохо, очень плохо!

— Две с половиной минуты? — Раздался голос Петры. — Еще только две с половиной минуты?

— Игры! Чистого времени! Ты же сама видела, как часто назначают тайм-аут! Тогда это время не считается! Сейчас, например, вот, пожалуйста, тайм-аут.

— И тут же реклама!

— Естественно! Каждая минута рекламы приносит целое состояние.

Мира и Фабер подошли к балконной двери в библиотеку, он немного сильнее приоткрыл ее. Шторы были задернуты. Горан и Петра не замечали Фабера и Миру, но тем было хорошо слышно, что происходило в комнате.

— Тайм-аут? Что это такое, Горан?

— Короткий перерыв. Тренер и игроки совещаются, обдумывают тактику… Господи всемогущий, восемь очков отставания! «Буллз» выбывают из Восточной конференции, они проиграли! Потому что Майкл Джордан не участвовал в игре! Его одного всегда было достаточно, чтобы победить «Никс»! Но нет, тридцатилетний мужик сидит дома на диване и смотрит все это по телевизору…

Мира и Фабер улыбнулись. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли на террасе, его рука лежала у нее на плече.

— Что это, Горан? Это вроде не реклама!

— Это самые впечатляющие моменты прошлых игр! Вот! Вот! Вот! Это Эйр Джордан! Теперь ты сама можешь увидеть, как он летает. Разве он действительно не летает? Ты раньше когда-нибудь подобное видела? Петра! Посмотри только, замедленная съемка! Джордан летит!

— Какой здоровый! Какой сильный! Плечи! Руки! И это Эйр Джордан?

— Шесть футов и шесть дюймов, один метр девяносто восемь сантиметров, сто девятнадцать фунтов — вот он какой, Эйр Джордан! И вот еще! И вот еще раз!

— Вот теперь продолжение игры, не так ли?

— Да… Номер тридцать три — это Патрик Юинг… у «Никс» за год он получает семь миллионов долларов… Заслужил, заслужил каждый цент этих денег, ты только посмотри на него, ты только посмотри на него…

— …yeah, Ewing got the ball allright, but Horace Grant knocked him down…[122]

— Фол! — заорал Горан. — Фол! Фол!

Зрители бесновались.

— Все происходит так стремительно, Горан, что невозможно уследить…

— Пробежка! Пробежка! — закричал через секунду Горан.

— Что значит «пробежка»?

— Ты же сама видела! Оукли нес мяч в руках…

— Ну и что?

— Это запрещено. Он может только вести мяч, только вести его… Теперь снова Скотти Пипен, видишь… Вперед, Скотти, вперед!.. Мяч у Армстронга… Грант… Майерс… Да, да, да — все! Джон Старкс из «Никс» перехватил! Без Джордана просто не получается, они проиграли, «Буллз», они проиграли…

— Ты то и дело говоришь «Никс»? Кто этот «Никс»?

— Милостивый боже, только ребенок не знает этого! «Никс»! «Никс»! Сокращение от «Никербокерз»!

— Вот оно что!

— Снова тайм-аут. Петра, Петра! Три года подряд «Буллз» были победителями главного финала НБА! А теперь они даже не могут осилить финала Восточной конференции! Вот дерьмо! Осталась минута и тринадцать секунд… двенадцать… одиннадцать… десять… фол! Ну же, давайте, фолите, тюфяки! Давай, Картрайт, фоли, хватай за руку! Тому ни за что не попасть! Почему ты не фолишь, Билл?

— …he bangs his knee…[123]

— Этого только не хватало!

— …a huge rebounded by Ewing…[124]

— …вон там тренер «Буллз» Фил Джексон… и вон там Пэт Райли, тренер «Никс»… Double dribbling! Double dribbling![125]

— Что? Что? Что?

— Он сперва вел мяч, потом взял его в руки, потом снова повел… Ошибка! Ошибка!

— …Kukoc looking for someone free in the corner…[126]

— He торопись, Кукоч, ты, сосунок! Браво, мяч ушел! Почему вы не фолите? Почему вы не фолите?

— …Davis on a rebound… Davis slips… Bad luck again for the Bulls… Horace Grant unable to get the ball… gets overpowered by Charles Oakley…[127]

Горан громко простонал.

Фабер и Мира поцеловали друг друга.

— I love you, Trouble man,[128] — прошептала Мира.

— And I love you,[129] — прошептал Фабер.

— …fifty two seconds to go in the fourth quarter… Chicago: seventy seven, New York: eighty-seven…[130]

— Отстают на десять очков и ни разу не попытались сфолить, идиоты… Харпер… Оукли… Юинг… Старкс… больше ничего не будет, больше ничего не будет… Проиграли, они проиграли, «Буллз» проиграли на десять очков!

Вся мировая надежда и тоска послышались в голосе Горана, когда он сказал:

— Эйр Джордан вернется! Я чувствую это, я знаю это, он вернется! Он снова будет играть. Он должен снова играть, он сам знает об этом, это его предназначение. И говорю тебе, он еще раз станет чемпионом мира. В четвертый раз. Такого еще никогда не было, чтобы кто-то вернулся и еще раз стал чемпионом НБА. И я увижу это своими глазами, Петра, как Джордан вернется и снова сыграет. Ради этого моя печень должна выдержать! Только ради этого!

— Аминь, — сказала Петра. И после паузы спросила: — Но почему ты постоянно кричал, что «Буллз» должны пойти на нарушение правил? Ведь правила нельзя нарушать…

— Иногда нужно, Петра! Они должны были!

— Почему?

— Я тебе объясню, я тебе объясню. Когда время на исходе, и остается только две минуты, и если ты проигрываешь очки, а «Буллз» как раз проигрывали, тогда надо было пойти на нарушение против самого слабого игрока «Никсов», снова и снова. Таким образом часы можно остановить и выиграть время, тогда игрок с самым плохим показателем бросков бросит мяч, то, возможно, им повезет и он не попадет в корзину… Но даже если он попадет, все равно у «Буллз» останется время, чтобы самим набрать очки. Вот как это просто. Теперь тебе понятно?

Она не ответила.

— Петра, ты поняла?

Молчание.

— Петра!

Раздался ее нежный голос:

— Горан, ты мне очень нравишься.

— Значит, нет, — констатировал он.

11

Около одиннадцати часов вечера они отвезли Петру домой. Фабер сидел за рулем, Мира рядом с ним, а юные влюбленные устроились на заднем сидении. По сравнению с тем, как много они говорили между собой после обеда, сейчас они были на удивление тихими и преисполненными мира.

«Жить в мире, — подумал Фабер. — Как это легко — сделать людей несчастными, миллионы людей, просто детская игра, самое простое дело на свете. Сделать людей счастливыми, хотя бы на самое короткое мгновение, — самое сложное дело на земле. Сегодня нескольким людям удалось это сделать».

Петра жила в Деблинге, сравнительно недалеко. Фабер остановился перед ее домом, и Петра поблагодарила и попрощалась с ними. Затем Горан проводил ее до входной двери. Оба исчезли позади кустарников и деревьев в саду, и Мира с Фабером терпеливо и тактично ждали в арендованном «опеле-омега».

Наконец снова появился Горан и без слов забрался на заднее сидение. Фабер тронулся с места. Никто не произносил ни слова. Только когда они добрались до Гюртеля, потрясенный Горан сказал:

— Она поцеловала меня, Бака, деда, поцеловала по-настоящему! Вы знаете, как это бывает!

— Да, Горан, — сказала Мира, повернувшись к нему и проведя рукой по его волосам, — мы знаем это.

Уже довольно сильно стемнело. Фабер включил ближний свет фар. На дорогах все еще было много машин, только в Герстгофе стало поспокойнее. Фабер ехал вверх по Гербекштрассе и свернул налево на Альзеггерштрассе. Горан громко зевнул.

В доме банкира Каллина Мира и Горан заторопились отправиться в кровать. Фабер тоже лег в кровать, на этот раз сразу во второй спальне. Он закинул руки за голову и уставился в потолок, на котором в свете уличной лампы играли причудливые тени от листвы. Где-то через час он поднялся и прямо в пижаме отправился посмотреть, спят ли Горан и Мира. Оба глубоко дышали.

Фабер прошел в библиотеку. Там стояла печатная машинка. Он включил свет в торшере с зеленым абажуром и выключил верхний свет. Теперь светло было только вокруг письменного стола. Сегодня вечером, так решил Фабер после обеда, он снова сделает попытку начать писать, очередную попытку.

Он заправил лист бумаги в машинку и напечатал: «Первая часть». Еще один лист. Он написал на нем: «Первая глава».

«И я знаю, каким будет первое предложение, — подумал он. — Уже давно, давно…»

Он написал:

12

Это было то предложение, которое давно было ему известно.

Фабер недолго подумал и продолжил печатать. Он всегда сразу печатал на машинке, потому что был левшой и даже сам с трудом разбирал свой почерк; для других он был совершенно нечитабельным. Печатал, потом выбрасывал, писал заново, снова выбрасывал, снова писал заново, переписывал, разрезал на части, склеивал, снова выбрасывал, начинал с самого начала. Все это он проделывал в течение всей своей жизни, это было его жизнью.

Он работал больше трех часов.

Ему сразу стало жарко, и он снял пижамную куртку. Но, несмотря на это, пот тек по его лицу и телу, сердце лихорадочно стучало, но Фабер даже не обращал на это внимания.

Он писал и писал.

Наконец перед ним лежали восемь страниц, а он так устал, что вынужден был остановиться. Пот с рук увлажнил клавиши печатной машинки. У него кружилась голова. На нетвердых ногах он сходил в свою спальню и взял трубочку с нитроглицерином, прошел в ванную и запил два драже водой. Потом он вернулся в библиотеку и снова сел за печатную машинку. Когда началась резкая головная боль, лекарство начало действовать, он взял написанные восемь страниц и медленно прочитал их. После этого он разорвал их и выбросил обрывки в корзину для бумаг.

Плохо.

Это было даже не плохо, это было неприемлемо.

Не то, чтобы это его потрясло. Для него было привычным снова и снова переписывать начало своих романов. Во время работы над книгой «Все люди станут братьями» за четыре недели он написал двадцать два варианта начала романа, каждый из которых был не менее десяти страниц. Все пришлось выбросить, потому что они были плохи. Только двадцать третья версия удалась.

Фабер улыбнулся. Он чувствовал облегчение после освобождения от шестилетних мучений. Он мог снова писать, это он знал теперь точно. Чары были разрушены.

Все, что он написал этой ночью, никуда не годилось — все, в том числе самое первое предложение.

«Сегодня, — подумал он, потому что было почти половина третьего утра, — сегодня я снова сяду писать. И завтра тоже. И послезавтра. Но на пятый, или на десятый, или на двенадцатый раз все выйдет отлично».

Выйдет отлично. Выйдет отлично.

Голова раскалывалась от боли. Глаза горели. Сердце продолжало учащенно биться. За всю свою жизнь Фабер ни разу не был так счастлив.

1

Седьмой вариант оказался удачным.

Фабер знал, что такое начало было хорошим. После стольких лет у него выработалось абсолютно надежное чутье на это. Естественно, что те восемь страниц, которые были написаны 8 августа, нужно было снова и снова переписывать, изменять содержательно и стилистически, он ведь печатал сразу на машинке. Но в целом начало романа, первый шаг в его направлении, удался.

Мире он ничего не показывал, для этого он был чересчур суеверным. Может быть, позднее, когда у него будет уже семьдесят удачных страниц текста, может быть, тогда он и даст их ей прочитать. А пока все еще может пойти наперекосяк.

Для работы Фабер перебрался в небольшое помещение, которое ранее служило банкиру Каллина в качестве бюро. Здесь он разместил все свои магнитофонные записи, заметки, планы городов, а также медицинские статьи и специальную литературу, которую Белл дал ему для прочтения. Он съездил в магазин на Гентцгассе и купил две тысячи листов бумаги, ножницы, клей в тюбиках, разноцветные карандаши, скрепки, разноцветные ленты для печатной машинки и папки.

С этого момента он должен был работать с величайшей сосредоточенностью и регулярностью, ему это было хорошо известно. Ему всегда лучше писалось по утрам и в первой половине дня. В этот раз он наметил для себя время с семи часов утра до двенадцати часов дня. С возрастом ему требовалось все меньше времени для сна, а летом совсем светло становилось уже в шесть часов, и поэтому с подъемом не было никаких проблем. В этот час в доме было очень тихо. Фабер принимал контрастный душ, заваривал чай и наполнял им большой термос. Когда Фабер работал, он пил огромное количество чая. Письменный стол Каллина стоял так, чтобы можно было видеть цветущий сад за окном. Фабер развернул и стол, и стул, — ему не нужен был живописный вид, он отвлекал его.

Время от времени он не будет иметь возможности работать, так как ему надо будет возить Горана на регулярные обследования в Детский госпиталь. Поэтому Фабер хотел наверстывать упущенное утром время в ночные часы, он не мог позволить себе делать перерывы, паузы в работе. В архиве его произведений в Бостонском университете лежали пять не оконченных им романов, в каждом было не меньше четырехсот страниц. Он не завершил их, потому что каждый раз легкомысленно позволял себе отвлечься на какую-то другую работу: телеспектакль или рассказ. После ему ни разу не удалось снова «вжиться» в заброшенный роман. Было ясно, что ему предстояло теперь два — два с половиной года писать, день за днем, летом и зимой. Никто, и меньше всего он сам, не мог сказать, будет ли он в состоянии это сделать, проживет ли он вообще так долго. Фабер не знал, насколько он преуспеет в своем новом романе. Он только знал, что теперь, когда он снова может писать, он должен писать, не важно, что его ждет впереди, не важно, доведет он дело до конца или нет. Само собой, Мира и Горан стали подстраиваться под него. К часу дня Людмилла подавала обед. После этого Фабер ложился на часок отдохнуть. Сил для того, чтобы работать, как раньше — и до и после обеда — у него не было. Те времена закончились. Все стало значительно сложнее. Так, все свои мысли, идеи и исправления он должен был незамедлительно наговорить на диктофон, потому что буквально через несколько минут или даже секунд он напрочь забывал все, что собирался сделать. Без маленького записывающего устройства, которое даже ночью стояло на его тумбочке рядом с кроватью, он вообще вряд ли смог бы сейчас работать. Снова и снова он прослушивал эти кассеты, и печатал то, что надиктовал на них, на желтые листы, и хранил их с особым тщанием.

Был у него один старый трюк, который помогал ему и теперь, спустя шесть лет. Не было ничего более парализующего вдохновение, чем сидеть перед чистым листом бумаги. Фабер научился ловко избегать этой ужасной ситуации, он заканчивал ежедневную порцию рукописи прямо посередине сцены, развитие которой хорошо себе представлял, обрывал работу на самой середине предложения, даже на середине слова. И оставлял такой лист в печатной машинке. Таким образом, на следующее утро он мог закончить слово, которое он знал, предложение, которое он знал, сцену, которую он знал, и легко войти в рабочий ритм.

Утром 9 августа он снова отправился вместе с Гораном на обследование в Детский госпиталь. Мальчик по-прежнему был худым, задыхался, кожные покровы и глаза сохраняли зеленовато-коричневый оттенок.

Фабер сразу почувствовал, что в госпитале царит нервозная атмосфера. Он поинтересовался, что случилось, но ответа не получил, и даже сам доктор Белл, который вышел из одного из двух онкологических отделений, уклонился от ответа:

— Внезапный интерес со стороны средств массовой информации. У профессора Альдерманна сейчас находится съемочная группа телевидения… Как дела, Горан?

— Хорошо, господин доктор.

— Ну, идем посмотрим. — Белл положил руку на плечо Горана и скрылся с ним в одном из смотровых кабинетов.

Фабер стал бродить поблизости. На медицинском посту первого этажа сидели две медсестры и почти без перерыва отвечали на телефонные звонки.

— Штерн-ТВ Гамбург?[131] Нет, так не пойдет! У нас здесь больница! Вы не можете вот так просто… Сначала обратитесь, пожалуйста, с письменным заявлением на имя административного директора… Доктор Ганс Кербер… да, и по факсу тоже…

— Что у вас? Обязанность информировать общественность?.. Ага!.. РТЛ-плюс…[132] Я не могу вам помешать в этом… но только при наличии письменного разрешения административного директора… И вам всего доброго!

— «Бильд»?.. Мои комментарии? По телефону? Это совершенно невозможно!.. Нет, и от врачей тоже!.. Письменно, только письменно на имя административного директора… У нас здесь находятся очень больные дети, нам не нужны сенсационные репортажи… Ах, да пожалуйста, жалуйтесь на меня!.. Шефа больницы зовут профессор Александр Альдерманн… И вам того же!

— Нет, нет, нет! Никакого репортера из «Кроненцайтунг» сюда не пустят!.. Ничего не имеем лично против вас, ни один репортер не будет пропущен сюда без письменного разрешения административного директора… Скрыть? Нам нечего скрывать, что вы себе позволяете? — Сестра, которая только что говорила, была в ярости. — Как стервятники, — сказала она. — Как стервятники. — Она узнала Фабера. — Здравствуйте, господин Джордан!

— Доброе утро, сестра Ева! Что у вас происходит на самом деле?

— Речь идет о пациенте, которого у нас больше нет. — Она снова поднесла трубку к уху. — Добрый день… Нет, никаких справок по телефону… в том числе и для «Шпигель-ТВ». Вам следует обратиться к административному директору и попросить письменное раз… Что значит — ваша съемочная группа уже в пути? Вы хотите пробиться сюда на танках?.. Бессовестная, я?.. Жаловаться? Да пожалуйста!.. Ева Келлер мое имя… Боже, я вся дрожу!

— Все-таки у вас что-то происходит, — сказал ей Фабер.

— Один больной, господин Джордан… маленький мальчик… его здесь больше нет… И вот теперь в августе… в мертвый сезон…[133] они раздувают из мухи слона… — На пульте перед ней зажглась красная кнопка. — Детский госпиталь Святой Марии, корпус два, сестра Ева… «Зюдфунк Штутгарт»?..[134] Сожалею, никаких справок по телефону!.. Нет!.. Совершенно определенно нет!.. Я не могу вам помешать… Когда, наконец, в этой лавочке сменят номера телефонов?

Фабер покинул пост.

Люди, которые ждали в коридорах, были явно неспокойны. Они не знали, что происходит, знали только, что что-то происходит.

— Простите… вы имеете представление, что здесь случилось? — спросили Фабера.

— Ни малейшего. Мне очень жаль.

Через двадцать минут он встретился с Беллом, Гораном и Петрой, которая была одета в голубое платье, в волосах была голубая лента, а на ногах голубые туфли.

— Петра! Что ты здесь делаешь?

— Мне тоже приходится то и дело проходить обследования, господин Джордан.

— И совершенно случайно это совпало с посещением Горана?

Петра и Горан засмеялись.

— Совершенно случайно, господин Джордан!

— Вы договорились.

— Естественно, — сказал доктор Белл.

— Господин доктор, серьезно, что тут у вас происходит?

— Я не могу это обсуждать, пожалуйста, поймите! Вы быстро все узнаете.

Белл кисло посмотрел на молодого человека, который шел в их сторону, прижимая мобильный телефон к уху. Молодой человек был в джинсах, спереди и сзади на его рубашке красовался логотип австрийского телевидения.

— …через час материал будет готов, — сказал молодой человек в трубку. — …Да, Габи здесь. Мы как раз показываем ему… С сестрой, и целительницей, и лесником!.. Габи начнет после обеда, а мы пустим большой блок вечером… естественно, это сенсация!.. Что?.. А, да поцелуй меня в задницу с этим Сараево! — Молодой человек прошел дальше.

— Господин доктор… — начал Фабер и замолчал, когда заметил, как губы Белла скривились от отвращения. — Все, все, я больше не спрашиваю.

— Мама тоже не проронила ни слова, — пояснила Петра.

— Анализы Горана пока остаются без изменений, — сказал Белл. — Из предосторожности я увеличил дозу циклоспорина-А. Здесь новые назначения. — Он передал Фаберу записку. — И имурека тоже больше. Горан не очень-то рад этим новым назначениям. Если он по-прежнему хочет стать свидетелем того, как Эйр Джордан в качестве чемпиона НБА в четвертый раз «летает» по полю, нам следует больше заботиться о его печени. Неприятно, но это единственный выход. Нам всем известно, какими отвратительными могут быть побочные эффекты.

— «Отвратительно» — это слабо сказано. — Лицо Горана передернулось. — Если мне придется принимать еще большие дозы препаратов, то и награда за это должна быть соответствующей!

Врачи и сестры спешили мимо них.

— Какой? — спросил Фабер.

— Напротив есть парк, правда?

— Да, и что?

— И в этом парке ребята играют в баскетбол, я видел их там пару раз, когда жил в гостевом доме. Стритбол.

— Что?

— Стритбол. В Америке в него играют на улице на деньги. Я видел их в парке, молодые ребята, трое на трое. Естественно, играют не на деньги. Разрешите мне, пожалуйста… позвольте мне… вы не будете против, если я… — Горан запнулся. — В общем, можно мне пойти туда и поиграть?

— Ты имеешь в виду, сыграть по-настоящему — с бегом и всем остальным?

— Да, господин доктор. Пожалуйста! Я хотел показать Петре…

Белл покачал головой.

— Играть всерьез — ни под каким видом! Ты слишком слаб для этого. Разве ты сам этого не знаешь?

Горан кивнул.

— Но бросать! — крикнула Петра. — Не бегать, только бросать, доктор Белл! Он так радовался этой возможности! Зачем тогда ему подарили все эти чудесные вещи «Эйр Джордан», если ему нельзя даже побросать мяч?

— Он не взял с собой форму, — сказал Фабер.

— Взял, — сказал Горан.

— Ты… — Фабер озадаченно посмотрел на него.

— Да, деда, все!

— Где?

— Я положил их в багажник. Не сердись! Только побросать! Пожалуйста, пустите меня туда, в парк, господин доктор!

— Ну, хорошо, — сказал Белл. — Не больше двадцати минут. Петра, ты отвечаешь за этого парня!

— Двадцать минут, честное-пречестное слово, — сказала Петра. — Горан, неси все и переодевайся!

— Здесь? Но где? — спросил доктор Белл.

— У вас ведь остался ваш шкафчик в раздевалке, господин… гм… Джордан? — спросила Петра.

— Да…

— Тогда переоденешься в туалете и положишь джинсы, рубашку и ботинки в шкафчик, Горан! Вы ведь не против, господин Джордан? Можно, мы возьмем ключи от машины? Для багажника.

2

Через несколько минут они втроем вошли в маленький парк напротив Детского госпиталя.

«Здесь я уже был, — подумал Фабер, — до того как в первый раз войти в эту больницу. Четыре маленькие девочки играли тогда в странную игру с мячом: влюблена, помолвлена, замужем… Тот, кто бросал мяч так, что выбывал первым, выигрывал. У девочки, которая объясняла мне правила игры, были рыжие волосы и очки».

— Вон там сзади, — сказал Горан. И хотя он шел очень медленно, он все равно запыхался. — Видишь, деда?

На другом конце убогого парка, зажатого между большими домами, шестеро ребят носились с мячом. Они были примерно одного возраста с Гораном, но, в отличие от него, были сильными, пышущими здоровьем и охвачены соревновательным духом.

— Сюда, Блаадер, сюда!

— Теперь веди!

— Бросай! Бросай же!

— Shit![135]

— Поздно, тупая задница, слишком поздно! Fuck you![136]

Тот, кто это крикнул, был первым, кто заметил приближающуюся компанию. Он вытаращил глаза и разинул рот.

— Ты чего, Кевин? — спросил его приятель. Потом и он увидел то же, что и Кевин. — Ну, ни фига себе, — еле выговорил он от потрясения. — Ущипните меня!

«Я бы тоже был потрясен, — подумал Фабер. — Ребят можно понять».

Теперь уже все вытаращили глаза. Обалдев от того, что двигалось в их сторону — очаровательная юная девушка, седой старик и мальчик, чье худое тело и глаза имели зеленовато-коричневый оттенок, мальчик, который с трудом переставлял ноги, жалкое подобие мальчика — однако в полной форме Эйр Джордана, лучшего игрока в баскетбол всех времен: короткие красные с белым штаны, знаменитые белые кроссовки «Эйр Джордан» с красно-черной подошвой и цифрой 23 по бокам, красная рубашка с черным окантованным белым номером 23 и словом «Буллз», красная повязка от пота на запястье, красная же бейсболка с черным логотипом прыгающего игрока. Это, наверное, светилось на солнце!

Шесть мальчишек, притихнув, смотрели на Горана.

— Привет! — сказал Горан и заискивающе улыбнулся им.

Никто не ответил.

«Не особенно гостеприимно», — подумал Фабер.

— Да что с вами такое? — подчеркнуто беззаботно спросила Петра. — Ни разу не видели экипировку «Эйр Джордан»?

— Да насрать мне на это, — сказал один из шестерых. — Кому что по вкусу! В таком наряде нельзя появиться ночью в туман или в новолуние, малышка!

— Компости и Зомби! — Ужастик! — Откуда это вас выпустили? — Девчонка, наверное, мамочка этих двоих! — Или дочка!

Теперь юнцы оживились.

— Катитесь отсюда, быстро, пошли прочь! Мы хотим играть дальше.

— Не все, Карли! Киска может остаться.

— Пожалуйста, прекратите! — сказала Петра. — Его зовут Горан, и он был очень болен. Он нездоров и сейчас. Мужчину зовут Фабер, он писатель. А меня зовут Петра, я подруга Горана.

— Минуточку, — заметил мальчишка, которого звали Карли. — Фабер? Роберт Фабер?

— Да, — ответил тот.

— «Не каждый же день вкушать икру»! — закричал Карли, — это вы написали?

— Я.

— Без дураков?

— Без дураков.

— Это читала моя бабушка. Три раза. Классная книга, сказала она. Здравствуйте, господин Фабер.

— Здравствуйте все, — сказал Фабер.

— А что у этого Горана? — тихо спросил самый маленький из шестерых. — Он, случайно, не того…

— Идиот! — сказала Петра. — У него печень отказала. Он долго пролежал в том госпитале напротив. Теперь ему стало намного лучше.

— Да мы не со зла, — сказал самый маленький. — Сразу думаешь о СПИДе. — И он вежливо добавил: — Я — Эди.

— Откуда у тебя этот прикид? — поинтересовался самый высокий мальчишка. — Я — Кевин.

— От дедушки и бабушки. Они мне его подарили.

— Хотел бы я иметь такого дедушку и такую бабушку, — протянул Эди. — Это ж стоит целое состояние!

— Точно, — подтвердил Горан. — Они слишком сильно потратились для меня.

Кевин подошел к нему.

— Можно мне пощупать твою рубашку? — ревниво спросил он. — Я быстро. Ты ведь не заразный — или?..

— Не заразный, — разрешил Горан. — Пожалуйста.

Кевин захватил ткань двумя пальцами.

— «Эйр Джордан», — придушенно произнес он. — О таком наш брат может только мечтать!

— Я тоже об этом только мечтал, — сказал Горан.

— Ты ведь не здешний, — уточнил высокий Кевин.

— Нет.

— Чушен, да? — не подумав, спросил толстяк и сильно перепугался. — Я не это хотел сказать! Так говорят. Я ничего такого, не хотел обидеть. Извини!

— Да, иностранец, — громко сказала Петра. — С Востока. Но ведь это ругательство, и подлое.

— Я же сказал, прости, — сказал толстяк. — Меня зовут Матц. Матц Кратохвил. Я такой же чушен, как и ты, если хочешь знать. Как тебя звать? Горан, а дальше?

— Рубич, — сказал Горан.

— И откуда?

— Из Сараево.

Шестеро надолго замолчали. Птицы пели на деревьях, машины сигналили, прозвенел трамвайный звонок. Шестеро уставились на Горана.

— Бедняга, — заговорил наконец чушен Кратохвил. — Да еще из Сараево. Да еще печень того.

— Ему уже лучше, — сказала Петра.

— Все равно. Выглядит до сих пор, как… да-а! — Толстый Матц быстро и громко поправил сам себя. — Ерунда, выглядит он уже классно. Правда, классно. И такой стройный! Я могу что угодно делать, могу совсем не жрать, а все равно останусь таким же жирным!

— Хочешь посмотреть, как мы играем? — спросил Кевин.

Горан смущенно сглотнул.

— Хочешь?

На помощь, как всегда, пришла Петра.

— Он бы хотел немного сыграть вместе с вами.

— Сыграть? — Кевин еле выдавил это слово. Все снова уставились на Горана. — Но ведь это… э… с нашей стороны, да, пожалуйста, конечно, играй… но разве получится? Только не обижайся, Горан!

— Нет, не получится, — сказал Горан. — Я еще не могу бегать. Но если вы позволите мне сделать пару бросков…

— Ну конечно, бросай! Иди в зону!

— Куда? — шепотом спросил Фабер Петру.

— Без понятия, — ответила та.

— Там впереди линия штрафного броска, — вежливо пояснил Матц. Он указал на белую черту, идущую перед корзиной.

— Вот, возьми мяч, — сказал Эди и торжественно протянул его Горану. Нельзя сказать, чтобы тот блистал красотой.

— Спасибо, — сказал Горан. Он медленно зашагал в сторону линии штрафного броска.

Снова стало совершенно тихо.

— Горан! — крикнула Петра.

Он обернулся в ее сторону. Девочка подняла обе руки, кулаки сжались вокруг больших пальцев на счастье.

Он улыбнулся. Затем постарался сосредоточиться. Теперь он был очень серьезен, игрок лучшего молодежного спортивного клуба в Сараево, и он подумал об Эйр Джордане и своей печени, о том, что ей придется работать еще долго, до того самого времени, как Эйр Джордан снова будет играть и, если все сложится удачно, в четвертый раз станет чемпионом НБА — потом он бросил мяч.

И мяч немного не долетел.

И он снова бросил.

И на этот раз он попал в сетку.

Из десяти бросков он попал восемь раз в корзину. Восьмидесятипроцентная результативность.

В конце все окружили его и в восторге кричали, перебивая друг друга, хлопали его по плечу, поздравляли, а когда Петра поцеловала его в щеку, шестеро ребят засвистели и заулюлюкали, явно не имея ничего против того, чтобы оказаться на его месте. Пот градом тек по его бледному, заросшему волосами лицу, он задыхался и смеялся одновременно, смущенный и гордый.

— Класс, — сказал маленький Эди, — если бы я мог так бросать! В это просто невозможно поверить! Ты готов к вступлению в НБА.

— Скажешь тоже! — сказал Горан.

— Да, он прав! — закричал Кевин. — Какая жалость, что ты болен, Горан… Я имею в виду, что ты до конца не выздоровел! Потому что тогда ты мог мы сразу играть за венскую команду — гражданство они сделали бы тебе задним числом! Тому, кто так бросает мяч, — за неделю оформят гражданство.

— Я надеюсь, что и так получу его, — сказал Горан тихо и посмотрел на Фабера.

— Совершенно определенно, — так же тихо ответил тот, а затем уже громко обратился ко всем: — А теперь, господа, вы все приглашены на сосиски и кока-колу!

3

Вскоре они сидели все вместе за столиками в зарослях маленького кафе недалеко от Детского госпиталя, а старый официант Йозеф Вискочил, у которого Фабер так часто пил кофе еще во времена своего проживания в пансионе «Адрия», был вне себя от радости от новой встречи. К счастью, была его смена, и, к счастью, они были единственными посетителями кафе, так как стритбольная команда подняла невыразимый шум и вела себя в высшей степени непринужденно. Несметное количество венских сосисок они слопали с горчицей и хреном, пользуясь только руками, от соленых палочек на столы, стулья и пол им удалось просыпать кучу крошек, колу они пили в основном из горлышка бутылки, после чего на столешнице, имитированной под мрамор, остались липкие лужицы и разводы; мальчишки разговаривали громко, перебивали друг друга, кричали, смеялись, а речь их была далека от пристойности. Но у господина Вискочила («Ах, называйте меня снова Йозефом, господин Фабер!») оказалось доброе сердце, и он выглядел все более довольным по мере того, как эта пищевая оргия продолжалась и искусственный садик в кафе зарастал грязью.

— Наконец-то молодежь, господин Фабер, — сказал он, — а то все одни только старые люди! Как подумаю, что мы тоже когда-то были… такими же молодыми, я имею в виду — такими же веселыми… Кажется, это было только вчера… А теперь нам осталось совсем немного… да, жизнь прошла так быстро… Мне принести еще сосисок и колы, господа?

Восторг. Крики «браво!». Господа прокричали здравицу в честь Йозефа и Фабера.

— Можешь приходить и играть, когда захочешь, Горан!

— Anytime![137]

— Мы приглашаем и вас, господин Фабер!

— И особенно вас, фройляйн Петра! — Это выдавил из себя, сильно покраснев, толстый Матц. Он встал с места и поклонился, «прям как настоящий джентльмен», так сказали его друзья.

И господин Вискочил, из-за жары одетый только в рубашку с черными брюками и черным галстуком-бабочкой, носился туда-сюда, заботясь о дополнительных порциях угощения.

Он помолодел лет на тридцать.

Затем на какое-то время наступило затишье, потому что все сидели с набитыми ртами, и счастливый Горан сидел в своей роскошной спортивной форме, с кожей ужасного оттенка рядом с сияющей Петрой, которая под столом то и дело пожимала его руку. Он выглядел так, как будто именно ему на самой последней минуте игры в результате героического усилия удалось-таки добиться победы «Буллз» в такой важной игре серии «плэй-офф» между «Нью-Йорк Никс» и «Чикаго Буллз» на стадионе Мэдисон Сквер Гарден.

— Много забот с этим парнем, господин Фабер? — тихо поинтересовался Йозеф.

Тот кивнул.

— Такой милый парнишка. Только бы с ним было все в порядке!

— Да, — сказал Фабер. — Только бы с ним было все в порядке!

— Ну, по крайней мере, он нравится этой малышке, а она ему, такое помогает, — заявил господин Вискочил.

И тут Фабер кивнул головой и подумал, что господин Вискочил сейчас наверняка подумал о своей жене, которая умерла много лет назад, чья любовь, как он любил рассказывать, всегда ему помогала, если наваливались заботы и тяготы, и что его адвокат Вальтер Маркс охотно простит ему эту расточительную вечеринку, и что в Детском госпитале произошло что-то плохое, иначе Белл вел бы себя по-другому. В заключении он подумал о книге, писать которую он недавно начал, и о том, что в каждом хорошо построенном романе герои, однажды возникшие, не исчезают просто так, а снова появляются по ходу действия, а ему в его размышлениях по поводу строения сюжета еще ни разу не пришла в голову идея возможного нового появления старого официанта, ее просто не было, и вдруг вот он, Йозеф Вискочил, совершенно просто и логично сам вернулся в книгу.

Жизнь, unfair in itself,[138] сама решила эту проблему, хотя названная сцена находилась еще в дальней дали, потому что он только начал писать, и никто не мог точно сказать, дойдет ли он когда-нибудь в хронологическом описании своих переживаний до этого самого 9 августа, до мальчишек из парка, до непревзойденного мастерства Горана в броске мяча и этой оргии с сосисками и колой. Может быть, он никогда не дойдет до этого момента. Может быть, он к тому моменту давно будет мертв.

«Однако, — подумал Фабер, — персонаж, который возникает в начале книги, должен появиться и в дальнейшем, это не я придумал, а сама наша убийственная жизнь. Что за странное ремесло, которым я занимаюсь!»

Фабер поднялся из-за стола и пошел в туалет. Там он вынул из кожаной сумки диктофон и включил его. Он надиктовал на пленку все телефонные разговоры медсестер в госпитале, диалоги в маленьком парке и садике при кафе. Затем он записал на кассету свои рассуждения по поводу хорошего и плохого построения романа.

Подобные мысли он должен был как можно скорее зафиксировать, потому что в противном случае буквально через несколько минут все забывалось. В последние недели Фабер записал дюжины таких кассет. Магнитофонные записи всегда составляли львиную долю его заметок. Немедленная же фиксация мыслей и идей независимо от дня и ночи стала новшеством.

«Ничего хорошего, — подумал Фабер в туалете маленькой кофейни, — совершенно ничего хорошего. Но пока я вообще в состоянии работать…»

4

— Дамы и господа, я рад приветствовать вас на передаче «SOS (Спасите наши души!)», на которой мы стараемся помочь людям в отчаянном положении словом и делом… — сказала молодая, темноволосая ведущая. Она надела песочного цвета костюм и неброско накрасилась. Ее карие глаза смотрели прямо в камеру, полные поистине бесконечной готовности помочь. Внизу экрана появились титры с ее именем: ее звали Габи Гауенштайн.

Перед телевизором в библиотеке сидели Мира, Горан, домоправительница Людмилла и Фабер. Красным светилась лампочка индикатора записи на видеомагнитофоне. Фабер делал запись программы. На передачу его внимание обратила Людмилла, когда он вместе с Гораном вернулся домой около часа дня и сел за стол. (Горан не смог съесть за обедом ни крошки, так как после посещения маленькой кофейни был более чем сыт.)

— Итак, в пять снова выйдет «SOS», — сказала Людмилла. — «SOS» идет каждый вторник в пять часов. Сегодня нам надо обязательно ее посмотреть, потому что сегодня Габи будет рассказывать что-то о ребенке из госпиталя Марии.

Фабер посмотрел на нее.

— Откуда вам это известно, Людмилла?

— В первой половине дня они сделали анонс передачи, я слышала это на кухне по радио. Там всегда передают рекламу «SOS». Люди с ума сходят от этой передачи.

— Вы тоже? — спросил Фабер.

Людмилла смущенно засмеялась.

— Я тоже. Вообще-то, мне стоило бы стыдиться этого. Да я и стыжусь, на самом деле. Но каждый раз все равно смотрю эту передачу.

— Что это за передача такая? — спросила Мира, подняв голову от тарелки. Из-за жары Людмилла приготовила большую миску салата с редиской, оливками, мелко порубленными яйцами и холодные телячьи шницели.

— Ну в Германии такое всегда передают частные каналы, — смущенно пояснила Людмилла. — У меня тоже есть кабельное телевидение. Вам это пока в новинку, фрау Мазин, а господину Фаберу это хорошо известно… Частники крутят «Вернись!», «Оставь и прости!», потом «Дерзай!» и «Свадьба моей мечты», правда, господин Фабер?

— Да, — ответил тот. — Все эти пошлые и плаксивые шоу.

Людмилла снова рассмеялась.

— А что вы хотите, господин Фабер, это же целая индустрия, и главную роль тут играют деньги, как и везде! Положить вам еще салата? Подождите, я дам вам…

— Спасибо, Людмилла!

— На здоровье. Ну, так вот, а эта Габи с ее «SOS» специализируется на помощи. Изнасилованные женщины, дети-калеки, нуждающиеся семьи, одинокие старики… Часто она и в самом деле помогает. И всегда это интересно. То и дело давят на жалость, это естественно, я ведь уже говорила, мне бы стоило стыдиться… Но вместе со мной должно быть стыдно тысячам других людей… — Диктофон Фабера был включен. — …и сегодня в передаче будут рассказывать что-то о ребенке из госпиталя Святой Марии! Это нам надо непременно посмотреть, не правда ли?

— Естественно, — ответила на это Мира.

И вот ровно в семнадцать часов они вместе с Гораном сидели перед телевизором. Фабер, исполненный дурных предчувствий, вспоминал возбуждение, царившее в клинике этим утром, телевизионщика, который, разговаривая по телефону, пробегал по коридору, все те многочисленные телефонные звонки, которые поступали на дежурный пункт первого этажа и выведенных из равновесия медсестер. Возможно одно имело к другому какое-то отношение…

Декорирование студии для «SOS» отличалась сугубой простотой. Оно состояло из сверкающей голубой кулисы с экраном и нескольких пультов-стоек из акрила.

— …Сегодня, — сказала симпатичная ведущая Габи, — мы с вами должны заняться весьма трагическим случаем — судьбой маленького Робина Зигриста.

На экране возникло фото смеющегося мальчика. У него было красивое лицо с черными глазами, черными волосами, стриженными «под пажа» с челкой на лбу, и неровными передними зубами.

— Это он! — Фабер вскочил.

— Что такое? — спросила Мира.

— Я знаю этого мальчика!

— Откуда?

— Из госпиталя.

— Из моего госпиталя? — спросил Горан.

— Да! Когда я привез тебя с температурой и ознобом, тогда-то я его и видел.

— А я не видел.

— Ты тогда вряд ли вообще что-то видел. Ты был почти без сознания.

— Тихо, пожалуйста! — сказала Мира.

— Маленький Робин, — сказала ведущая, — приехал семнадцатого июля, то есть почти больше трех недель назад, со своей матерью Эллен Зигрист в Детский госпиталь Святой Марии… — На экране появилось изображение привлекательной тридцатилетней женщины с черными волосами и черными глазами, которая тоже смеялась. — Эти фото были сделаны в более счастливые времена. Фрау Зигрист — мать-одиночка. Ее муж погиб в результате несчастного случая на строительстве в бывшей ГДР. Фрау Зигрист и ее сын жили в Вайдлинге недалеко от Клостернойбурга, севернее Вены… — Последовали фотографии маленького домика с садом, в котором виднелись многочисленные овощные грядки.

— Почему жили? — спросил Горан.

— Тсс! — зашипела Людмилла.

— …пятнадцатого и шестнадцатого июля Робин плакал. У него начались сильные боли в животе. Его мать — секретарь у одного венского консультанта по налогам и сторонница альтернативных медицинских школ, оставила на этот раз домашние средства лежать в шкафу и привезла Робина в Детское отделение больницы в Клостернойбурге… — На экране возникли изображения больницы и детского отделения. — …Предполагаемое воспаление аппендикса не подтвердилось. Больше того, уже на следующий день главный врач больницы Эдмунд Штайнер сообщил неутешительное известие: у Робина рак печени…

Режиссер снова показал фото смеющегося ребенка, который оставался на экране все время, пока Габи продолжала свой рассказ, и Фабер с возрастающим волнением вспомнил о том, как эта мать тащила маленького мальчика по коридору отделения «скорой помощи» в сторону выхода, крича, что она и минуты не останется здесь, никогда она не даст своего согласия на лечение, и то, как Белл и другие тщетно старались ее остановить. Он сосредоточился на ведущей, которая продолжала говорить.

— …главврач Штайнер в этот же день отправил мать и ребенка в Вену в Детский госпиталь Святой Марии, который известен своим успешным лечением раковых заболеваний. Там Робин был тщательно обследован руководителем клиники профессором Александром Альдерманном…

— Я знаю его! — закричал Горан.

— …и его сотрудниками. Диагноз врачей из Клостернойбургской больницы, к сожалению, подтвердился. У Робина была так называемая опухоль Казаи в левой доле печени…

— Тоже печень! — закричал Горан. — Как и у меня!

— У тебя нет рака, — сказала Мира.

— Но моя печень так же больна, как и печень Робина.

— …Последовали долгие разговоры врачей с фрау Зигрист. Робину, сказали они, в несчастье улыбнулась удача. Опухоль Казаи, которая встречается почти исключительно у детей, хорошо поддается лечению. Восемьдесят процентов всех случаев такого заболевания может быть полностью излечено на ранней стадии… Химиотерапия заставит опухоль съежиться, и через несколько недель пораженную раком печеночную долю можно будет удалить хирургическим путем. После необходимо будет провести сеансы химиотерапии и облучения, чтобы предотвратить возникновение новых очагов заболевания. Как сказал матери профессор Альдерманн и его коллеги, у Робина отличные шансы на выздоровление. На четверг, двадцать первого июля был назначен первый сеанс химиотерапии. Фрау Зигрист и Робин пришли утром в Детский госпиталь. Примерно через полчаса фрау Зигрист в панике покинула госпиталь вместе со своим сыном…

Здоровый Робин продолжал смеяться с экрана. Теперь Габи Гауенштайн, показанная крупным планом, смотрела прямо в глаза зрителям.

— Что же там произошло? Почему фрау Зигрист со своим маленьким сыном в панике покинула госпиталь? Почему оба с тех пор находятся в бегах? На все эти вопросы отвечают кадры любительской видеосъемки, которые были присланы нам. Они сделаны в отеле, название и местонахождение которого нам не известны. Посмотрите этот ужасный документ…

Ведущая отошла в сторону, на экране вспыхнули цифры 3, 2 и 1, потом экран заполнило изображение крупным планом ужасно вздутого живота. Женские руки втирали в него масло.

Камера отъехала назад и показала маленького Робина, который лежал на кровати, и его мать, которая массировала тело плачущего ребенка. Она была одета в легкое летнее платье, симпатичное лицо запало, взгляд светился фанатической решимостью.

— В Детском госпитале Святой Марии, — сказала Эллен Зигрист твердым голосом, — Робин и я ждали в одном из помещений господина профессора Альдерманна, когда в комнату внезапно зашла маленькая девочка… Прекрати плакать, Робин!.. Как мне теперь известно, маленькая девочка страдает от рака костей… Под влиянием химиотерапии она потеряла все волосы, голова у нее словно бы раздулась, и она постоянно судорожно пыталась сглотнуть… Раньше мне ни разу не доводилось видеть ничего более страшного!

Голос мужчины, который оставался за кадром спросил:

— Почему девочка появилась в комнате?

— Откуда мне знать… Возможно, она искала кого-то… или заблудилась… Но я немедленно приняла твердое решение: моему Робину никогда не придется страдать от такого лечения! Химиотерапия хуже, чем самая изощренная пытка! Тот, кто не видел эту малышку, не имеет права голоса! Я видела ее! И потому я сбежала вместе с Робином из госпиталя…

Камера, которая только что показывала Эллен Зигрист, снова отъехала и запечатлела маленькую комнату с немногочисленной мебелью. Занавеси на окнах были опущены.

— Это не любительская съемка, — сказал Фабер. — Это делали профессионалы. Превосходный оператор, безупречное освещение, отличный звук. Тут поработала одна из этих групп.

— Каких групп? — уточнила Мира.

— С других вещательных каналов. Их таких много разъезжает… — Фабер очень коротко пересказал им телефонные разговоры медсестер на посту. — Может быть, это даже была команда с ОРФ.

Человек, которого не было видно, спросил:

— Что вы сделали после того, как покинули Детский госпиталь, фрау Зигрист?

— Тихо! — сказала она своему стонущему сыну, продолжая водить руками по его раздувшемуся телу. — Успокойся же, наконец… — Она посмотрела куда-то мимо камеры, в сторону невидимого человека. — Мы пошли к друзьям. Один из них рассказывал о женщине-докторе, которая излечивает рак без химиотерапии и операции.

— Этого не может быть! — вскрикнул Горан.

— Нет, это возможно, — возразила Людмилла. — И не только рак. Много других заболеваний тоже.

— Откуда тебе это известно?

— Я знала таких людей в Белграде, Горан. Они излечились при помощи народной медицины. В деревне тоже. Особенно в деревне. Но и здесь в Вене, и в Австрии. Многие. Я слышала и читала об этом.

— Почему тогда я не лечусь этой народной медициной, Бака?

— Тебе она не поможет, Горан.

— Но почему?

— Да послушайте же, наконец! — прервал их Фабер.

— Как зовут эту женщину-врача? — спросил голос до сих пор не показывавшегося в кадре человека.

— Фрау доктор Карла Монтевиво, — ответила фрау Зигрист. Теперь Роберт плакал.

— Она итальянка?

— Да.

— Где она живет?

— Во Флоренции.

— Вы поехали к фрау доктору Монтевиво?

— Да.

— И?

— Она осмотрела Робина и сказала, что у него нет опухоли Казаи, у него доброкачественная опухоль в печени, которая образовалась в результате психической травмы.

— В результате чего?

— Психической травмы.

— Что такое психическая травма, деда? — Горан посмотрел на Фабера.

— Понятия не имею! Слушай!

— Для фрау доктор Монтевиво, к примеру, доброкачественные образования в органах объясняются исключительно последствиями психологических травм или шоков и могут быть устранены при помощи исцеления психики.

— Исцеления психики? — переспросил мужской голос.

— Так точно! Исцеление тела посредством исцеления духа! — В голосе матери послышались нотки раздражения. — Какого рода психическая травма послужила причиной заболевания, легко можно установить, проведя компьютерную томографию мозга.

— Ага.

— Если вы собираетесь иронизировать по этому поводу, то я могу легко прекратить этот разговор!

— Это была не ирония, а удивление.

— С тех пор как моей матери удалось победить рак груди при помощи народных средств, я верю в альтернативную медицину. Мой погибший муж тоже верил в это. Теперь я должна в одиночку нести ответственность за судьбу нашего сына. Я благодарю всемилостивого Господа на небесах, за то что мне посчастливилось встретиться с фрау доктором Монтевиво. Причина психической травмы Робина была быстро обнаружена.

— И какова же причина?

Камера во весь экран показала лицо маленького мальчика, у которого слезы текли по бледным щекам, он тихо стонал.

— В прошлом январе Робина пришлось отправить к моей сестре Шарлотте — я ведь каждое утро должна была уезжать на работу в Вену в налоговую канцелярию, а возвращалась только вечером, — и он не мог вынести разлуки со мной.

— Таким образом, это и стало психической травмой для него?

— Да!

— И она вызвала рак печени?

— Только доброкачественную опухоль в печени! Для злокачественных образований и других серьезных заболеваний у фрау доктора имеются другие способы лечения, в зависимости от каждого конкретного случая. Она практикует, используя целительную силу природы, например высококонцентрированные спиртовые настойки растений для внешнего или внутреннего применения как в виде таблеток, так и в форме инъекций. На первом месте всегда стоит здоровый дух и абсолютная вера в действенность лечения — и в нее! Если эта вера отсутствует, то фрау Монтевиво ничем не сможет вам помочь.

— А у вас эта абсолютная вера существует.

— Ну конечно!

— У вашего сына она тоже присутствует?

— Моему сыну пять лет. Я должна верить за него. Никто не может быть исцелен, если он — или его мать, его отец — не верят в исцеление!

— А какое лечение назначила фрау доктор Монтевиво для Робина?

— Я должна оставить работу в Вене и снова забрать мальчика к себе. Я постоянно должна быть с ним. Тогда он снова станет здоров.

— Вы сказали, что у него боли и температура.

— Да, именно. И это хороший знак.

— Хороший знак?

— Естественно! Чем сильнее боли, чем выше температура, тем яснее доказательство того, что процесс исцеления уже начался.

— Фрау Зигрист, вы уже много дней находитесь в бегах вместе с вашим маленьким сыном…

Она поспешно прервала его:

— Да, потому что меня лишили родительских прав! Потому что нас разыскивает полиция! Потому что эти преступники…

— Фрау Зигрист! Фрау Зигрист!

— Это страшная женщина, Бака, страшная! — закричал Горан.

— Это просто невозможно понять, — сказала Мира. — Это совершенно невозможно понять…

— Поэтому Габи и рассказывает ее историю и историю этого Робина, да, — сказал Людмилла. — Она выбирает только такие истории, которые затронут чувства каждого человека. Именно поэтому она имеет такой успех.

«Умница Людмилла», — подумал Фабер.

— Потому что эти преступники… — снова начала Эллен Зигрист, и ее снова оборвал мужской голос:

— Мы должны придерживаться только фактов! А факт заключается в том, что главный врач Штайнер из детского отделения больницы в Клостернойбурге все с вами подробно обсудил уже после того, как вы вернулись из Детского госпиталя Святой Марии. Это действительно так?

— Да…

— Почему он так подробно все обсудил с вами?

— Он хотел непременно добиться того, чтобы я вместе с Робином вернулась к венским врачам… Я категорически отказалась.

— Почему?

— Потому что фрау доктор Монтевиво сказала, что эти из Вены убьют моего сына.

— Что они его убьют? Фрау доктор Монтевиво употребила слово «убьют»?

— Убьют, да, убьют! Своей химией!

— Может, она права? — с сомнением проговорил Горан. — Но доктор Белл, и фрау доктор Ромер, и господин профессор Альдерманн, и все остальные, они же не убивают никаких детей!

— Своей химией? — послышался снова мужской голос.

— Да! Да! Да! Тамошние медики убивают своих пациентов при помощи химии, таблеток и облучения! С помощью химиотерапии они делают естественный процесс исцеления рака невозможным, сказала фрау доктор Монтевиво.

— И вы верите ей?

— Ну конечно, я верю ей!

— Прелесть, что за случаи выискивает Габи, — сказала Людмилла. — Вот, к примеру, этот, когда столько людей верит в силу народной медицины! Потому что народная медицина так часто помогает и спасает тех больных, от которых отказались врачи.

— Это правда, Бака?

— Это нередко случается, — сказала Мира. — Народное целительство делает много хорошего. Но то, чем занимается эта фрау Монтевиво, абсолютно безответственно. Ты только посмотри на этого бедного мальчика! Матери ни в коем случае не следовало забирать его из госпиталя! «Психические травмы»! Мальчик не мог заболеть раком только из-за того, что должен был пожить у своей тетки!

— А если все же это правда? — Горан перевел взгляд с Миры на Фабера. — Людмилла сказала, что так много людей были исцелены средствами народной медицины!

— Горан, дай нам посмотреть передачу! — сказал Фабер. — Ты был очень болен. За то, что ты настолько поправился, ты должен быть благодарен врачам из госпиталя Марии, не забывай об этом!

— Я вовсе не забываю об этом, просто я сейчас совершенно растерян. А Робина мне ужасно жаль.

Между тем диалог на экране телевизора продолжал развиваться.

— …Вернемся к фактам, фрау Зигрист, — потребовал мужской голос. — Главврач Штайнер разговаривал с вами еще один раз. Это так?

— Да, это так.

— Он подтвердил еще раз то, что сказали венские врачи, что опухоль Казаи на начальной стадии всегда поддается лечению и что в его случае лечение надо начинать как можно быстрее, так как опухоль стремительно увеличивается в размерах. Он предупреждал вас об этом?

— Да.

— И все же вы отказались вернуться в Вену.

— Именно так.

— И только после второго бесплодного разговора главврач Штайнер заявил на вас в управление по делам молодежи Клостернойбурга. Я верно излагаю?

— Да, верно.

— Вслед за этим окружной судья Герберт Каничек от имени Австрийской Республики лишил вас родительских прав над вашим сыном Робином, родившемся десятого мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года решением суда от 28 июля 1994 под номером L518/86/19 и передал его в отдел по делам молодежи при окружном управлении.

— Да, именно поэтому мы скрываемся. Мы просто вынуждены скрываться.

— Вы знакомы с решением суда?

— Естественно!

— Но вы покинули свой дом в Вайдлинге задолго до двадцать восьмого июля!

— Не могла же я ждать, когда они придут и заберут у меня ребенка?

— Как вы узнали о том, что решил суд?

— О решении суда сообщили моей сестре Шарлотте. Время от времени я звоню ей по телефону. Тогда-то она и зачитала мне приговор суда. — Эллен Зигрист, заснятая крупным планом, режущим слух голосом, делая ударение на каждом слове, сказала: — Я обвиняю окружного судью Герберта Каничека как пособника медицинского терроризма!

— Это формулировка принадлежит фрау доктору Монтевиво?

— Так говорит она и я — и вместе с нами так думают миллионы других людей. Мой сын никогда не попадет в руки традиционной медицины, — заявила Эллен Зигрист, в то время как камера перешла с ее лица на Робина. Последний крупный план снова показал ужасный раздувшийся живот ребенка.

Через пять секунд экран в студии погас.

5

Передача продолжалась. В студию к Габи Гауенштайн пришли двое посетителей. Они — это были мужчина и женщина — заняли места за стойками из акрила справа и слева от нее. Мужчина был стройный, с седыми волосами и узким лицом, женщина была примерно его роста, черные гладкие волосы были расчесаны на прямой пробор, сбоку пролегала широкая обесцвеченная прядь. У нее были высокие скулы, красиво очерченный большой рот с полными губами, очень белая кожа и огромные черные глаза, которые, казалось, пламенели на ее лице.

«Пламенеющие очи — вот как это называется, — подумал Фабер, — не удивительно, что ей легко удается перетягивать людей на свою сторону».

Эта женщина, одетая в облегающее белое платье, которое провоцирующе подчеркивало красивые формы ее тела, была еще и центром необыкновенного эротического притяжения…

— Дамы и господа, — заявила ведущая, выражение лица которой по-прежнему отражало высшую степень участия, — вы видели потрясающие кадры любительской видеосъемки о судьбе маленького Робина и его матери Эллен Зигрист, которые были сделаны в номере отеля и переданы нам. Нам неизвестно, в каком отеле был сделан этот фильм. Фрау Зигрист и ее пятилетний сын скрываются уже около трех недель и разыскиваются полицией. Мы пригласили к нам в студию фрау доктора Карлу Монтевиво и господина главного врача Эдмунда Штайнера из детского отделения больницы Клостернойбурга. Мы пригласили еще одного неожиданного гостя. Господа имели возможность посмотреть фильм вместе с нами. Сначала хочу задать вопрос фрау доктору Монтевиво: это правда, фрау доктор, что вы являетесь не итальянской гражданкой, как утверждала фрау Зигрист в фильме, а немецкой, вы родились в Гамбурге и были замужем за итальянцем Альфредо Монтевиво, который занимался альтернативной медициной?

— Все верно, — сказала эффектная целительница. Ее голос прозвучал низко и полнозвучно. — Мой муж умер в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.

— От чего?

Она чуть помедлила. Затем произнесла:

— От рака печени.

— Его лечили методами традиционной медицины?

— Сначала нет. Позднее, к сожалению, да.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что представители официальной медицины убили его. Если бы его продолжали лечить средствами альтернативной медицинской науки, он был бы жив до сих пор.

— Ваш муж добровольно согласился на лечение со стороны официальной медицины?

— Лжедрузья убедили его в этом. Он уже был в таком состоянии, такой стадии, когда не мог самостоятельно принять правильное решение и больше не прислушивался к моему мнению.

— Вы отговаривали его от лечения традиционными средствами?

— Ну конечно!

— Фрау доктор Монтевиво, — начала ведущая, и на этот раз ее лицо выражало беспокойство, — это нелегко, но я обязана сообщить следующее: на основании решения врачебной палаты города Гамбурга вам запрещено заниматься своей профессией с первого февраля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года!

— Я одна из многочисленных жертв медицинской мафии, — согласилась Карла Монтевиво.

— С восемьдесят пятого года вы лишены права работать в качестве врача, — настаивала Гауенштайн. — Все верно?

— Да, все правильно. Я и не чувствовала в этом потребности. С момента убийства моего любимого мужа представителями традиционной медицины я не хотела иметь с ними ничего общего. Больше того, я сражаюсь с ними, где только могу как, например, в случае с маленьким Робином. Я выработала основополагающие принципы «Новой медицины». Некоторые из этих принципов упомянула в этом фильме фрау Зигрист.

— В Австрии вам позволено продолжать работать?

— Нет, и вам это отлично известно! Я и не делаю этого.

«Глаза, — подумал Фабер, — эти глаза!»

— Я работаю исключительно в качестве консультанта и целительницы в области альтернативной медицины. Этого мне нельзя запретить делать, да мне никогда и не запрещали этого. По моей собственной методике я сделала из дюжины больных раком пациентов, которые — как мой бедный муж — должны были бы мучительно умереть из-за методов ортодоксальной медицины, снова здоровых и счастливых людей. Я уверена, что в ближайшие дни эти люди скажут свое слово и подтвердят мои слова.

— Ты веришь в это, деда? — спросил совершенно сбитый с толку Горан.

— Я не верю в это. Но все может быть.

— Тогда почему я должен…

— Подожди! — сказала Мира. — Подожди немного, Горан!

— В борьбе с раком… — провозгласила очаровательная женщина, при этом ее глубокий голос излучал тепло и таил в себе гигантскую гипнотическую силу воздействия.

«В первую очередь, воздействие на ее пациентов и их родственников», — подумал Фабер.

— …несмотря на ревностное использование химиотерапии, скальпеля и радиоактивного облучения, официальная медицина не добилась впечатляющих успехов в этой области.

— Господин главный врач Штайнер, прошу!

Седовласый врач с узким лицом возразил:

— Как раз наоборот, в лечении рака мы в последние годы добились ощутимых результатов. И фрау Монтевиво это должно быть известно.

— Не надо мне ничего приписывать! Вы не достигли никакого прогресса! — возмутилась прекрасная целительница.

— Господи всемогущий! — Штайнер прижал ладони к вискам. — Вы потеряли своего мужа, фрау Монтевиво! Он умер от рака. И вы обвиняете в этом традиционную медицину. Отсюда происходит ваша слепая ненависть к нам.

— Отсюда моя ненависть, так точно! Врачи убили моего мужа!

Ведущая всеми силами старалась изобразить одновременно потрясение, глубокую заинтересованность и остаться в этой ситуации непредвзятой. Ее лицо покраснело.

«Мне много раз приходилось иметь дело с телевидением, — подумал Фабер. — Я знаю, какие интриги плетутся по ту сторону камеры, кровавая драка за первое место в рейтинге программ. Если я в чем и уверен, так это в том, что сейчас думает Габи Гауенштайн. Ее лицо покраснело под гримом от блаженной мысли о том, какое место в рейтинге займет теперь их программа. Она знает, что ей удалось напасть на золотую жилу».

Между тем Штайнер продолжал говорить, постепенно теряя самообладание:

— Вы говорите не те слова, фрау Монтевиво, не те слова! Вашего мужа не убили!

— Нет, его убили, — делая ударение на каждом слоге, сказала целительница с пламенным взглядом черных глаз. — И я останусь при своем мнении. Обратитесь с жалобой в суд! Отдайте меня под суд! За свои слова я пойду в тюрьму — так же как и за мою «Новую медицину».

— Речь идет не о вас! — закричал Штайнер. — Сейчас речь идет о больном ребенке, попробуйте, пожалуйста, хотя бы один раз подумать о Робине! Когда фрау Зигрист, находившаяся полностью под вашим влиянием, сообщила мне, что опухоль находится на стадии исцеления и мальчик через два месяца поправится при условии, что официальная медицина оставит его в покое, я сказал ей, что без лечения ее сын умрет. И он — не прерывайте меня, я дал вам высказаться в свое время! — и он умрет, если фрау Зигрист не вернет его в больницу как можно скорее, это так же верно, как дважды два четыре.

— Он умрет только в том случае, если фрау Зигрист вернет его и его будут лечить методами традиционной медицины. Вот это действительно верно, как дважды два — четыре.

— Теперь я вижу, как верно я поступил, обратившись в управление по делам молодежи. Вы одержимая, фрау Монтевиво, вы представляете общественную опасность. Господи, сделай так, чтобы полиция разыскала фрау Зигрист и мальчика! И как можно скорее!

— Полиции никогда их не найти. Мы позаботились об этом.

— Кто это «мы»?

— Я и люди, которым я смогла помочь и которые верят в мою медицину.

— Если полиция не обнаружит мальчика и он умрет, то матери угрожает — по меньшей мере — обвинение в преднамеренном нанесении телесных повреждений, приведших к смерти. Вам и на это наплевать? Вы действительно так фанатично уверены в безусловной истинности вашего учения?

— Да, я уверена! А вам, врачам, не обвинения надо предъявлять, вам пора уже выносить приговор!

— Это зашло слишком далеко! — Гауенштайн наконец решила вмешаться. — Вы не можете так говорить, фрау Монтевиво!

— Я говорю так, как мне хочется. Я говорю правду. Скольким людям приходилось страдать из-за того, что они говорили правду?

— Фрау Монтевиво! — крикнул Штайнер. — Вы думаете, мне легко далось обращение с жалобой в управление по делам молодежи? Вы думаете, что мне неизвестно, какие трудности и мучения принесет всем заинтересованным лицам лечение против воли родителей, в нашем случае матери, прежде всего потому, что лечение продлится долго. Мне хорошо известно, что вы никогда не лечили детей с опухолью Казаи. Тысячи по всему миру избавились от такой опухоли, пройдя лечение исходя из нашей концепции.

Ведущая молниеносно облизала свои губы, словно повинуясь рефлексу. Однако Фабер немедленно отметил это.

«Рейтинг! — подумал он. — Рейтинг! Даже если коллеги лопнут от зависти, а мальчишка — как его звать-то? — сдохнет, такого высокого рейтинга не добивалась в этом году еще ни одна послеобеденная программа! Ни одна! Я знаю, что Габи думает сейчас именно об этом, — подумал Фабер, — я хорошо знаком с этой кухней, я точно знаю».

Ведущая Гауенштайн встала между своими гостями. Проникновенным голосом она сказала, исполненная доброты и любезности:

— Мне жаль, чрезвычайно жаль, фрау Монтевиво, господин главный врач, но время передачи ограничено. Я вынуждена вас прервать. Конечно, это не последний ваш разговор в студии «SOS», я уверена, что это была первая беседа из целой череды, которые состоятся позднее… Мне сейчас сообщили из режиссерской аппаратной, что в студию поступило очень много звонков от телезрителей… И это понятно! Ведь речь идет о человеческой жизни! И, кроме того, затронута чрезвычайно актуальная тема. Я сейчас прерываю вас, прошу меня простить за это, чтобы представить вам нашего неожиданного гостя. Это… — она сделала драматическую паузу, — …всем вам хорошо известный кандидат в депутаты в Национальный совет господин Удо Форстер…

Молодой, элегантный господин вышел из-за кулисы. На нем был надет летний костюм цвета розового дерева, туфли на чуть завышенном каблуке, и рядом с обручальным кольцом на среднем пальце правой руки он носил перстень с печаткой.

— Добрый день, господин Форстер! — сердечно поздоровалась ведущая, одновременно пожимая кандидату в депутаты в Национальный совет руку, как это принято в телевизионных передачах в Австрии и Германии. (Все то и дело по нескольку раз пожимают друг другу руку, хотя в последний раз они виделись не больше часа назад в гримерной.) — Как чудесно, что, несмотря на занятость, вы нашли время, чтобы прийти к нам!

— Это вполне объяснимо, — сказал политик, лучезарно улыбаясь, — учитывая столь трагичный повод.

В то время как он произносил эти слова, он успел пожать руки Карле Монтевиво и главному врачу Штайнеру, по всей видимости размышляя над тем, достаточно ли долго он показывал свои замечательные по красоте зубы. Внезапно посерьезнев, словно выступая на погребении, он добавил, пройдя за один из пультов:

— И при всей своей трагичности — столь выдающийся по своей важности повод. То, что здесь происходило и происходит, касается нас всех, я заявляю это совершенно открыто. Здесь идет речь о принципиальных для каждого из нас, для каждой отдельной личности, решениях. Позвольте мне очень коротко осветить для вас совершенно ужасную ситуацию!

— Я прошу вас сделать это, господин кандидат, — сказала Габи Гауенштайн и слегка поклонилась — как бы выражая крайнее уважение, но и осознавая свою собственную значимость.

— Чтобы долго не ходить вокруг да около, я открыто заявляю, — начал Удо Форстер, — что придерживаюсь того мнения, что традиционная медицина сама виновата в том, что люди бояться иметь с ней дело. За кулисами я следил по монитору за тем, что здесь говорилось. Сама виновата, потому что беспомощность и невежество традиционной медицины вынуждают все большее число пациентов прибегать к помощи альтернативной медицины. Никогда ранее у нее не было столько сторонников.

— Я протестую, господин кандидат! — сказал Штайнер. — Мы ни беспомощны, ни тем более не невежественны. Меня чрезвычайно удивляет, что вас — политика и дилетанта в медицине — пригласили на этот разговор, и теперь вы своими совершенно абсурдными утверждениями можете причинить еще больший вред…

— Уж будьте так любезны, дайте и мне высказаться до конца, — проговорил Удо Форстер.

— Но здесь не парламент! Я выражаю свой протест, чтобы вы использовали этот трагический случай как возможность — да еще бесплатную — для рекламы своей партии и…

— Господин главный врач, действительно, вы должны позволить господину кандидату высказать свое мнение до конца! — кокетничая, Габи Гауенштайн принялась наводить порядок.

Врач, сознавая свое бессилие, поднял руку и снова опустил ее.

— Спасибо! — снова взял слово Удо Форстер. — Медики-традиционалисты — вы, конечно, не из их числа, уважаемый господин главный врач — в своем подавляющем большинстве невежественны и беспомощны. Вам могут это подтвердить миллионы людей. Они даже не находят достаточно времени для того, и я открыто должен заявить об этом, чтобы, по крайней мере, исчерпывающе разъяснить пациенту его заболевание и проинформировать о необходимом лечении, его опасностях и побочных эффектах — в каждой инструкции по применению лекарственных средств, в каждом рекламном ролике на телевидении поднимается этот вопрос! И это тогда, когда получение всех подробных и терпеливых разъяснений — особенно при диагностике рака — является основополагающим правом пациента, тем более при условии, когда…

— Врачи Детского госпиталя Святой Марии и я…

— Господин главный врач, пожалуйста! — В этот раз Габи решила выступить в роли строгой учительницы.

Врач смирился.

— Извините, господин кандидат!

— …тем более при условии, — продолжил Фостер, извиняюще кивнув врачу и снова проникновенно обратившись к камере, — когда именно официальная медицина, и я открыто должен заявить об этом, добилась на сегодняшний день только незначительных успехов на смежных фронтах борьбы с онкологическими заболеваниями. Шанс на выздоровление имеют восемьдесят процентов заболевших, как, например, утверждается в случае с опухолью Казаи у детей, но и на ранней стадии обнаружения излечение становится скорее исключением, чем правилом. Несмотря на полмиллиарда долларов, которые за последние двадцать лет были вложены в исследования рака по всему миру, и я открыто заявляю об этом, большинство разновидностей рака-убийцы остаются непобедимыми. Если в пятидесятых годах… — Форстер вынул листок бумаги из кармана своего костюма цвета розового дерева, — …только каждый пятый австриец умирал от злокачественных клеточных новообразований, то в прошлом году уже у каждого четвертого умершего медики указывали в качестве причины смерти «злокачественные новообразования». Двадцать тысяч австрийцев ежегодно уходят из жизни, потому что клетки их организма начинают неконтролируемо размножаться… — Коль скоро Удо Форстер получил возможность высказаться, он явно не желал ни с кем делиться ею. — Легионы ученых исследователей до сих пор, и я открыто заявляю об этом, не могут достаточно четко назвать причины возникновения этого заболевания, даже причины не могут назвать! Генетические нарушения или загрязнение окружающей среды, индивидуальный образ жизни, питание, психические факторы — в гипотезах в среде специалистов недостатка нет. — Форстер поспешно перевел дух, чтобы не возникло паузы. — Именно эта очевидная даже для пациентов неуверенность профессионалов, и я открыто заявляю об этом, заставляет онкологических больных все чаще искать другие возможности излечения. Пациенты, лишенные традиционной медициной права голоса, хотят лично участвовать в борьбе со своим заболеванием. Согласно немецким исследованиям… — короткий взгляд в бумажку, — …от пятидесяти до восьмидесяти процентов раковых больных хотя бы однажды обращались к помощи альтернативных целителей. Так же поступила и фрау Зигрист, когда обратилась к фрау Карле Монтевиво, которая, и я должен открыто заявить об этом, излечила многие случаи раковых заболеваний, основываясь на методах нетрадиционной медицины — без всякого там скальпеля и облучения!

«Этот господин открыто заявляет то, что заявляет, — подумал Фабер. — Политики! Наши спасители от нужды, бесправия, страха, войны, взрывов бомб террористов, разрушения окружающей среды и болезней! Что бы мы делали без этих бесстрашных борцов за справедливость, свободу и мир?»

Штайнер поднял руку.

— Если мне будет позволено в виде исключения заметить…

— Прошу, дорогой господин главный врач! — Габи лучезарно улыбнулась в его сторону как бы говоря: я выполняю здесь роль судьи-арбитра между партиями и стараюсь быть справедливой ко всем.

Штайнер обратился к Форстеру:

— Я вынужден поправить вас, господин кандидат. Фрау Зигрист обратилась в связи с заболеванием своего маленького сына сначала ко мне. Я поставил диагноз: опухоль Казаи — и направил мальчика в Детский госпиталь Святой Марии. Там он в течение четырех дней проходил обследование, с матерью обсудили все нюансы, опасности, побочные явления, буквально все. Об этом имеются соответствующие записи. С точки зрения разъяснений и психологической помощи трудно было сделать что-либо большее. Фрау Зигрист приняла все это к сведению с пониманием и благодарностью. Утром двадцать первого июля она со своим маленьким сыном пришла в Детский госпиталь, потому что заранее было условлено, что в тот день должно было начаться химиотерапевтическое лечение. Затем вид ребенка, у которого под воздействием химиотерапии выпали волосы — фрау Зигрист до этого объяснили, что у ее сына предположительно тоже выпадут волосы, но они быстро снова отрастут, — так вот, вид этого ребенка ее настолько испугал, что она, забрав сына, поспешно покинула госпиталь.

— Она не испугалась, женщина перенесла тяжелейший шок, господин главный врач! — поправила его Карла Монтевиво, которая стояла, чуть выпятив живот.

«Она, верно, и ходит точно так же, — подумал Фабер. — Эти глаза, эти глаза…»

— В таком случае этот тяжелейший шок, — заметил Штайнер, — фрау Зигрист должна была бы перенести задолго до этого, потому что видела огромное количество безволосых детей, я еще дважды имел с ней беседу — но напрасно. Находясь под абсолютным влиянием фрау Монтевиво, она заявила, что никогда не даст своего согласия на химиотерапию. Робин чувствует себя хорошо, за исключением некоторых болей…

— «Некоторые боли!» — возмущенно воскликнул Горан. — Разве вы не слышали, как он жаловался и плакал, бедный Робин? Нет, это не мать, нет, это очень злая женщина — или она просто сумасшедшая. Робин же непременно умрет, если его не лечить. Вы же видели его! — Он повернулся в сторону Людмиллы. — И вы смеете утверждать, что многие люди вылечились благодаря таким целителям, как эта фрау Монтевиво?

— Да, Горан, да, я могу поклясться! — Маленькая, кругленькая сербка погладила его по волосам. — Я расскажу тебе о них. Но то, что происходит здесь, — это преступление. Этому нет оправдания. Уж тем более этому политику, который использует чужую беду для рекламы. Это позор!

«Уже действует, — подумал Фабер. — Телевидение! Невозможно себе даже представить, что бы случилось, если бы во времена Гитлера было телевидение…»

— И эти боли являются доказательством того, что процесс исцеления начался. — Штайнер наклонился вперед. — Это вы сказали такое фрау Зигрист, фрау Монтевиво! То, что вы сказали и сделали, и то, что вы скажете и сделаете в дальнейшем, это — по крайней мере, в случае этого пациента, я не могу подобрать другого слова — убийство!

Карла Монтевиво молча смотрела на него. Ее прекрасный рот презрительно скривился.

— Вы сами свидетели, дамы и господа, — включился кандидат в депутаты Удо Форстер, — как далеко в своей борьбе с нетрадиционной медициной заходит официальная медицина, вплоть до отрицания, зависти и ненависти, именно ненависти, господин главный врач. Но это еще не самое ужасное. Самое ужасное, и я открыто заявляю об этом, что мы вынуждены быть свидетелями того, как в случаях, подобных этому — с фрау Зигрист и ее маленьким сыном, — государство при помощи механизма лишения родительских прав присваивает себе право решать, как будут лечить человека. Дамы и господа, государство определяет то, как будет проводиться лечение наших детей! Не матери и отцы, а государство! Государство решает вопрос жизни и смерти больных детей, больных людей в целом! Государство!

— Вот именно! — поддержала его Карла Монтевиво. — Совершенно верно!

Форстер был в ударе.

— Куда это нас приведет? Куда это уже привело нас однажды? Вспомните противозаконные случаи эвтаназии во времена Третьего рейха! Вспомните… мне не стоит продолжать.

— Браво! — крикнула Монтевиво.

Глаза Габи блестели.

— Мы молчали слишком долго. Надо незамедлительно принимать меры!

«Невероятно, — подумал Фабер. — Будто в страшном сне мне только что привиделось, что у Гитлера могло оказаться в распоряжении телевидение. А у этого кандидата хватило смелости провести непосредственную параллель между глобальной системой убийства в нацистской Германии и системой здравоохранения в этом государстве! На смертельно больного Робина ему наплевать, так же как всем политикам наплевать на всех остальных людей, потому что они заряжены только на одно, только одного они жаждут и желают — власти. И чтобы получить эту власть, Форстер и ему подобные ничем не брезгуют».

— И это скоро произойдет, дамы и господа! — выкрикивал кандидат. — Поддерживайте меня и мою партию! Мы как раз подготовили для обсуждения в парламенте один насущный законопроект, согласно которому, и я открыто заявляю об этом, государство никогда не получит права диктовать больному, как ему лечиться. Каждый человек — детей будет представлять опекун — в случае болезни сможет сам абсолютно свободно выбирать между традиционной и нетрадиционной медициной! Мы требуем выделить средства для научных исследований в области альтернативной медицинской науки! «Новая медицина» фрау Монтевиво должна пройти проверку! Мы требуем проведения крупномасштабных опытов с целью сравнения действенности методов традиционной и нетрадиционной медицины при излечении разных заболеваний! Мы требуем долговременной опытной проверки того положения, что при добавлении к традиционным способам лечения методов из арсенала народной медицины болезнь протекает в гораздо более положительном ключе! Мы, дамы и господа, моя партия, и я открыто заявляю об этом, будем и дальше продолжать борьбу за то, чтобы в этом государстве была не фашистская, а демократическая система здравоохранения, присущая демократическому государству! — Кандидат в депутаты в Национальный совет Удо Форстер повернулся к Габи Гауенштайн. — Я от всего сердца благодарю вас за приглашение на вашу замечательную программу!

— Мы делаем все, что в наших силах, — сказала Габи скромно. — И мы благодарим вас, господин кандидат, и вас, фрау доктор Монтевиво, и вас, господин главный врач Штайнер… Вне всякого сомнения, это был один из самых важных выпусков нашей программы «SOS» до настоящего времени, так как поднятая господином Форстером проблема должна быть решена! Я уверена, что она будет решена в нашем парламенте при привлечении демократических методов…

— А Робин? — спросила Мира.

— На него ей наплевать, — заговорил Горан. — На него наплевать всем! — Он больше не пребывал в растерянности, сейчас он все для себя решил: он был против этой целительницы, против этой матери, за Робина, у которого тоже была больная печень, как и у него самого.

— …нам также интересно знать ваше мнение, дамы и господа, которые смотрят сейчас нашу передачу дома, — заметила Габи. — Мы ждем ваших звонков! Вы можете звонить по телефонам программы с настоящего момента до десяти часов завтрашнего утра. Наши номера: Вена 0222, затем 87878 — и цифры с 10 до 12! — Внизу экрана появилась вставка: «Мы превысили наше эфирное время на восемь минут, но при данных обстоятельствах мы были вынуждены это сделать…» Затем пошла музыкальная заставка. — Это был новый выпуск передачи «SOS». До встречи в следующий раз, привет и до свидания говорит вам ваша Габи Гауенштайн.

6

«Для хорошего выпуска новостей требуются кровь, сперма и национальный флаг», — говорил лорд Нордклифф, британский газетный магнат в первой половине двадцатого века. Успешные последователи, — подумал Фабер, — используют в своих интересах никогда не исчезающий интерес большинства людей к жизни коронованных особ, детей и животных».

Фабер сидел на большом балконе. На кухне, расположенной под ним, были открыты окна. Он слышал разговор Людмиллы и Горана.

— …об этой Монтевиво я не говорю. Тем более об этой матери. Но вот что я тебе скажу, Горан, ты даже не представляешь себе, сколько людей верят в гомеопатию и скольким она действительно помогла…

«В век телевидения, — подумал Фабер, — это превратилось в железную закономерность: «Хорошие новости — это плохие новости, плохие новости — это хорошие новости».

— …например, люди, которым врачи не в силах больше помочь, — послышался голос Людмиллы. — В отчаянии они обращаются к народным целителям… Недалеко от Белграда жила женщина, от которой врачи отказались, и вот один целитель спас ее при помощи экстракта омелы.

— При помощи чего?

— Ты же знаешь омелу! Они растут на деревьях! В зависимости от разновидности рака берут омелу, которая растет на дубах или на елях… Эта женщина делала инъекции экстракта еловой омелы и выздоровела. Я была этому свидетелем!

«На земле две трети людей живут в нищете, — подумал Фабер. — Ежедневно от голода умирают сорок тысяч детей. Почти у каждого из нас свои проблемы. Почему же мы так жаждем — именно жаждем — плохих, ужасных, страшных новостей? Неужели потому, что нам доставляет удовольствие видеть, слышать и читать, что у других дела идут еще хуже? Несчастья мы хотим, несчастья! Интересно, какой рейтинг приобрела бы программа с названием «Сегодня мне посчастливилось»? В то время как история больного раком маленького Робина станет, я уверен в этом, одним из самых больших успехов на ОРФ, рейтинг программы взлетит вверх — а вместе с ними и расценки за предоставление рекламного времени. Не только ОРФ, но и другие телеканалы, газеты и радиостанции вынесут на передний план трагедию Робина и станут пичкать ею людей. Ведущие, редакторы, звукорежиссеры, операторы и репортеры будут из кожи вон лезть. Если же они откажутся, то их просто попрут с работы. Разве так можно? Разве это не позор? Разве такое не должно быть запрещено?»

— …потом я слышала об одном мужчине из Клагенфурта, который вылечился благодаря экстракту ледебурии…

— Что такое ледебурия, Людмилла?

— Это растение, которое растет в Южной Америке. Из корней ледебурии можно приготовить не только экстракт, но и пилюли или чай…

«Мы живем в капиталистическом обществе, — подумал Фабер. — Здесь всем руководит закон рынка — спрос и предложение. Спрос на истории о Робине, об убийствах, пытках, ужасах, о животных, которые на пути на бойню сорок часов проводят в железнодорожных вагонах без воды и корма, о путешествиях и воровских налетах, спрос на безвкусные сериалы и романы, отвратительную бульварную прессу, глупейшие детективы, ужасные развлекательные семейные шоу с их ведущими-кретинами и дежурными шутниками, на «Золотые часы народной музыки» огромен и станет еще больше. В обществе со свободной рыночной экономикой все желания, стремления и потребности должны быть удовлетворены, и они удовлетворяются. И, кроме того, средства массовой информации круглосуточно заняты тем, чтобы создать эти потребности, стремления и желания. Таким образом, СМИ не только констатируют культурную деградацию системы, но и активно принимают участие в этом процессе…»

— Но почему люди излечиваются, Людмилла? Почему?

— Я спросила одного аптекаря-гомеопата, и он объяснил мне, что все эти растительные экстракты, чаи и пилюли укрепляют иммунную систему организма. Да, есть ученые, которые только руками разводят по поводу всего этого, но очень часто гомеопатия действительно помогает… «Вы бы очень удивились, узнав, — сказал мне тот аптекарь, — сколько людей, заболевших раком, обращаются к народным целителям…»

«Freedom and democracy,[139] — подумал Фабер, — здесь удовлетворяются все человеческие потребности, даже самые низкие. В тоталитарных государствах такого не существует. Там есть пропаганда и только пропаганда. И там и там работают первоклассные специалисты. Здесь все делается в угоду прибыли, там все делается в угоду внедрения одного-единственного образа мыслей. Еще Паскаль писал: «Человек не ангел, но и не животное, и его несчастье заключается в том, что он все больше уподобляется зверю, чем больше стремится стать ангелом…»

— Речь идет не только о раке, Горан, речь идет о ревматизме, бородавках, сыпи, псориазе или, к примеру, о такой простой вещи, как герпес. При определенных условиях помогает тинктура прополиса, строительного материала для пчелиных сот. Или возьмем простудные заболевания! Помогает шалфей, а против температуры используется липовый чай. Столько болезней можно исцелить при помощи народной медицины!

«…и поэтому в нашей системе хорошие новости — это плохие новости, а плохие новости — это хорошие новости», — подумал Фабер.

7

Далеко опережая сообщения о войне в бывшей Югославии, о других восьмидесяти трех локальных военных конфликтах, которые как раз бушевали в мире, об актуальных политических кризисах, землетрясениях, голоде, торговле плутонием, мафии и экологических катастрофах — австрийское телевидение в своей программе «Время в объективе», которая начиналась в прайм-тайм — девятнадцать часов тридцать минут, причислило вечером 9 августа 1994 года — и в последующие вечера — к числу самых лучших из всех других плохих новостей историю о Эллен Зигрист, сбежавшей из Детского госпиталя Св. Марии со своим пятилетним сыном Робином, больным раком, и нашедшей поддержку и помощь у скандально известной целительницы, и скрывающейся при этом от полиции.

Профессионально обставленная сенсация началась с кадров, демонстрировавших ужасающе раздутый живот Робина, на который было страшно взглянуть. Все это сопровождалось отрывками наиболее драматических моментов мнимого любительского фильма, который показала в своем послеобеденном выпуске «SOS» Габи Гауенштайн.

К этим отрывкам присовокупили наиболее яркие кадры записи споров между Карлой Монтевиво, главным врачом Штайнером и кандидатом в Национальный совет Удо Форстером. Затем пара ведущих новостей — диктор и дикторша — плавно перешла к прямому включению беседы с теткой Робина Шарлоттой Калмар, той самой, чья манера готовить так не понравилась мальчику, что у того, по утверждению Карлы Монтевиво, развилась доброкачественная опухоль в печени.

Шарлотта Калмар, которую снимали в ее квартире, была настолько потрясена, что еле могла говорить. Всхлипывая, она сказала, обращаясь к своей сестре:

— Эллен, ради всего святого, возвращайся назад к врачам! В «SOS» было хорошо видно, как страшно мучается наш мальчик. Я его так люблю! Я и не думала, что мне когда-нибудь доведется пережить такой ужас. Беги от этой целительницы! Она тебе желает добра, но Робину она ничем помочь не может. Это могут только врачи. Не прячься больше с мальчиком! Возвращайся! Иначе его смерть будет на твоей совести… — Конец невозможно было разобрать, так как Шарлотта спрятала лицо в ладони.

Дикторы перешли к менее эмоционально нагруженной теме и сообщили, что австрийским властям даже после лишения матери родительских прав доставляет много трудностей предпринимать какие-то шаги в отношении фрау Зигрист, поскольку они до сих пор не нашли ни ее саму, ни ее сына.

Затем слово предоставили экспертам. Одни опасались, что судебный процесс может означать конец для смертельно больного ребенка, другие требовали внести изменения в статью о деятельности шарлатанов и знахарей и рассмотреть вопрос о возможном административном преследовании фрау Монтевиво. Один потрясенный адвокат по делам молодежи заявил:

— Ко мне ни разу еще не обращался с жалобой пятилетний ребенок. В этом возрасте дети еще не могут защититься от своих родителей. Даже если их избивают. Детям необходимо предоставить больше прав!

Все это время на экране, расположенном на заднем плане в студии новостей, проецировалось изображение смеющегося лица маленького Робина.

Ведущая: Мы просим наших телезрителей оказывать полиции всестороннюю поддержку в розыске. Любая информация может иметь значение. ОРФ организовало круглосуточную службу по сбору информации под девизом «Робин». Номера телефонов на ваших экранах.

Загорелись номера телефонов.

Ведущий: Естественно, с информацией вы можете обратиться в любое отделение полиции… В нашем выпуске «Время в объективе» в двадцать два часа мы будем транслировать выступление профессора доктора Александра Альдерманна, руководителя Детского госпиталя Святой Марии, которое было записано сегодня в первой половине дня.

Ведущая: А теперь еще раз коротко о главных событиях сегодняшнего дня…

Мира, Горан, Людмилла и Фабер смотрели выпуск передачи в двадцать два часа. Профессор Альдерманн, мужчина со светлыми глазами, коротко подстриженной бородкой и растрепанными седыми волосами, сильно напоминавший Эрнеста Хемингуэя, сидел за письменным столом в своем большом кабинете в клинике. Он сказал:

— Мои коллеги врачи и я в течение нескольких дней разъясняли фрау Зигрист специфику заболевания ее маленького сына, как мы это делаем со всеми родителями, чьи дети проходят у нас лечение. Мы дали фрау Зигрист разъяснения по поводу каждого шага, который требовалось сделать на пути излечения Робина. Вполне возможно, что, увидев маленькую девочку, которая вследствие химиотерапии временно — временно! — потеряла свои волосы, фрау Зигрист испытала шок такой степени, что он заставил ее бежать из госпиталя… Мы с пониманием относимся к вашему отчаянию. Когда дело касается детей, родители часто теряют рассудок. Они пытаются найти причину в себе и зачастую не хотят поверить в правильность поставленного диагноза и хватаются за любую соломинку. В этом состоянии они готовы прислушаться к любым обещаниям об исцелении. В тех случаях, когда после самых тщательных обследований мы приходим к выводу, что ни при каких обстоятельствах мы не можем помочь больному ребенку, мы никогда не препятствуем родителям забрать его и обратиться за помощью к нетрадиционной медицине. В случае с маленьким Робином я могу с большой степенью вероятности, граничащей с уверенностью, заявить, что он восстановит утраченное здоровье, если только мать снова обретет ту степень доверия к нам, которая отличала ее до двадцать первого июля… Я с негодованием отвергаю все безответственные обвинения, которые выдвинул депутат в кандидаты в Национальный совет господин Удо Форстер в передаче «SOS». Остается только надеяться, что он не нанес непоправимого ущерба… Я категорическим образом отметаю его голословные утверждения о мнимой беспомощности традиционной медицины и ее якобы презрительном отношении к альтернативной медицине. Ни один разумный медик не откажется от выгод, которые сулят дополнительные медицинские усилия профессионалов из этой области. При лечении многих заболеваний эти сопутствующие процедуры оказываются чрезвычайно полезными. Господин Форстер даже не дал себе труда посетить Детский госпиталь Святой Марии и узнать, как на самом деле обстоят дела. Несмотря на это, я готов принять его в любое время, рассказать ему о нашей работе, чтобы дать ему возможность взять свои слова обратно…

Мужчина, так похожий на Хемингуэя, подался в сторону камеры.

— В заключение я обращаюсь к вам, дорогая фрау Зигрист. Мы можем исцелить болезнь вашего сына! Возвращайтесь к нам как можно скорее или привезите Робина в какую-нибудь другую детскую клинику! Я обращаюсь в этой связи ко всем, у кого предположительно есть контакт с фрау Зигрист, передайте ей мои слова, на случай если она не может видеть меня сейчас. Дорогая фрау Зигрист, пожалуйста, спасите вашего сына вместе с нами…

— Да, — в сильном волнении заговорил Горан и вскочил с места, в то время как ведущий последнего выпуска программы «Время в объективе» поблагодарил профессора Альдерманна за его выступление и закончил программу, — да, Робин должен вернуться! Обязательно! Они спасут его! Он снова станет здоров… — Внезапно он покачнулся, схватился за кушетку, скользнул с нее и упал на ковер.

— Горан! — закричала Мира. Она, Людмилла и Фабер бросились к нему. Мира опустилась рядом с внуком на колени. — Что с тобой? Что случилось?

В ее голосе слышалась растерянность.

— Я не знаю, Бака… внезапно так сильно закружилась голова… все вертится перед глазами… мне плохо… Платок, дайте платок, меня сейчас вырвет!

Людмилла бросилась прочь и вернулась с кухонным полотенцем.

— Мне хуже… я… — Горана вырвало, и он, задыхаясь, откинулся на спину… — тошнит… все сильнее… и мне страшно… Я боюсь, Бака… боюсь… — Пот выступил у него на лбу, он хрипло дышал.

Фабер между тем принес маленький аппарат, при помощи которого он три раза в день измерял кровяное давление Горана. Это был один из самых современных инструментов, его можно было закрепить на запястье и на маленьком дисплее появлялись цифровые данные.

В течение секунды никто не произносил ни звука. Потом Мира спросила:

— Сколько?

— Сто восемьдесят на сто двадцать, — сообщил Фабер.

— Слишком высокое, — тихо проговорил Горан.

— Да, слишком высокое… Подожди, я позвоню в госпиталь! — Фабер подошел к телефону и набрал номер.

Отозвался, против обыкновения, не нежный девчоночий голосок, а отрывистый мужской голос.

— Детский госпиталь Святой Марии!

— Это Фа… Джордан. Пожалуйста, дежурного врача!

— По какому поводу?

— Мой внук Горан Рубич является вашим пациентом. Его кровяное давление…

— Соединяю.

Мужской голос с легким акцентом послышался в трубке.

— Фишман!

— Господин доктор Фишман, говорит Джордан, я дедушка Горана Рубича, может, вы в курсе дела…

— Я в курсе дела.

— Мы только что измерили давление Горана, после того как он почувствовал головокружение, сильную тошноту и его вырвало, — сто восемьдесят на сто двадцать.

— Немедленно доставьте его сюда!

— Мы едем.

Уже через несколько минут Фабер и Горан были в пути. Часы на панели управления «опеля-омеги» показывали двадцать два часа пятьдесят одну минуту. На улицах было пустынно, людей видно не было. В приемном покое Детского госпиталя их уже ждали. Двое санитаров посадили Горана в кресло и покатили в сторону второго отделения. Навстречу им двигался мужчина в белом халате. Он выглядел очень молодым и серьезным. Черные глаза были большими, в свете ламп блеснули черные волосы.

— Меня зовут Джошуа Фишман, — представился он с американским акцентом. — Добрый вечер, господин Джордан. Пожалуйста, подождите здесь, я немедленно должен осмотреть Горана.

Он забрал у санитаров кресло и толкнул его в сторону соседнего помещения. Дверь захлопнулась.

— Это не продлится долго, — приветливо заметил один из санитаров. — Мальчишка, наверное, принимает циклоспорин-А и прочее, да?

— Да.

— В таком случае постоянно что-то случается. Не бойтесь!

— Я полностью доверяю врачам больницы.

— Есть люди, которые нам не доверяют, — заметил второй санитар. — Вы видели послеобеденный «SOS» и оба «ВвО»?

— «ВвО»?

— «Время в объективе», — пояснил другой санитар. — Дурацкое сокращение. Но так говорят. Видели?

— Видел. — Фабер кивнул. — Я возмущен. Особенно поведением этого политика.

— Его здесь никогда не было, этого парня, — сказал первый санитар. — Понятия не имеет, о чем идет речь. Слышал что-то от целителей и думает, что этого достаточно. Нетрадиционная медицина! Да это просто вода на его мельницу! Что он натворил, этот идиот, себе даже не представляет.

— Натворил?

— С тех пор здесь такое творится! Звонят озабоченные родители. Посторонние люди. Друзья этой целительницы. Ругаются на нас. Проклинают нас. Этого нам только и не хватало, при нашей-то загруженности! Не имеют понятия о нашей работе, здесь все стоит вверх дном… Только сегодня после обеда привезли троих детей со злокачественными заболеваниями.

— Теперь мне понятно.

— Что?

— Когда я позвонил сюда, ответил мужской голос, а не как обычно, голос маленькой девочки.

— Ее пришлось отключить. И еще несколько номеров. Из-за ругани и угроз. Будем надеяться, что родителям, чьи дети лежат у нас, удастся сохранить спокойствие. Это было верхом безответственности, что совершил этот человек.

Дверь в смотровую открылась, появился доктор Фишман. Оба санитара исчезли. Фишман устало опустился на скамейку.

— Извините! Сегодня был трудный день — если не считать всех этих волнений после телепередачи. — Он рукой провел по лбу. — Горан должен остаться у нас. Кровяное давление слишком высокое. Необходимо его немедленно понизить. Ему уже сделан укол. Кроме того, у мальчика развилась инфекция мочевыводящих путей.

— Что?

— У него поднялась небольшая температура, чувствует сильное жжение… По крайней мере дней десять ему придется провести у нас. Если не будет других осложнений.

— Осложнений?

— Дорогой господин Джордан, ведь доктор Белл, доктор Ромер и профессор Альдерманн говорили вам, что у Горана чрезвычайно ослабленная иммунная система!

— Да, конечно…

— Поэтому он легко подхватывает любую инфекцию. Для мальчишки это плохо… но мы просто не в состоянии снизить количество лекарств, которые препятствуют хронически затянувшемуся процессу отторжения его печени… Горан много пережил, — сказал тихо врач. — Ему еще многое предстоит. Это порочный круг. Мы можем многое сделать. Но далеко не все.

Фабер кивнул.

— Вам не нужно срочно возвращаться домой?

— А что такое?

— Горан неспокоен. Он боится. Не могли бы вы… провести с ним эту ночь? Он бы очень этого хотел… мне тоже было бы спокойнее…

— Конечно. Мне нужно только позвонить и поставить в известность.

— Спасибо, господин Джордан.

С большим трудом Фаберу удалось успокоить Миру. Наконец он последовал за врачом, который проводил его к Горану. В коридорах им не встретилось ни единого человека.

— Вот мы и пришли, — сказал Фишман.

Фабер испугался.

— Здесь?

— Да, а что?

— Он лежал в этой палате, когда я увидел его в первый раз.

— И что?

— Тогда он стоял на пороге смерти.

— Ах, вот оно что… Я намеренно положил его сюда, потому что эта комната знакома ему. Он и воспринял это позитивно.

— Я в совершенной растерянности, — сказал Фабер. — После всего, что мальчику пришлось пережить, все начинается сначала… Сможет ли он все это выдержать… я имею в виду, психологически…

— Я понимаю, что вас беспокоит, — ответил серьезный доктор Джошуа Фишман.

Они вошли в комнату, в которой горела только одна лампа под абажуром. Голос Горана звучал медленно и расплывчато.

«Это все лекарство от давления», — подумал Фабер.

— Деда…

— Да, Горан.

— Ты останешься со мной?

— Конечно, Горан.

— На всю ночь?

— На всю ночь.

— Спасибо, деда. — Мальчик внезапно засмеялся, смех получился коротким и дрожащим.

— Что случилось, Горан?

— Здесь я уже однажды лежал. Ты помнишь?

— Еще бы.

— И им удалось меня вытащить!

— Они и в этот раз вытащат тебя, — успокоил его Фабер. — Правда, доктор?

— Это даже не обсуждается! — сказал Джошуа Фишман. — А ты не тот самый мальчик, у которого есть полная форма «Эйр Джордана»?

Горан кивнул.

— Вот видишь. Сегодня ты играл вон в том парке, не так ли?

— Да, господин доктор.

— Слишком долго. Это оказалось для тебя чрезмерной нагрузкой. Этим все и объясняется.

— Вы правда так думаете? — Горан посмотрел на него.

— Это очевидно! Твой дед останется с тобой. А теперь тебе надо хорошенько выспаться, и никаких страхов!

— Да, господин доктор.

— Спокойной ночи и вам, господин Джордан. Если что-то потребуется, то вы знаете — надо нажать красную кнопку.

Фишман покинул палату.

Фабер снял ботинки, пиджак, брюки и лег на вторую кровать.

— Ты можешь выключить свет, деда, — сказал Горан. — Ты же со мной…

— Хорошо, Горан. — Фабер повернул выключатель. Теперь в комнате стало темно.

— Ты веришь, что Робин вернется, деда?

— Я надеюсь.

Горан разволновался, слова словно выстреливались из него:

— Он должен вернуться! Он должен! Так не может продолжаться дальше! Разве этой мамаше не понятно?

— Она поймет это.

— А если она не видела этой передачи?

— Тогда ей кто-то перескажет ее.

— Точно?

— Точно.

Горан погружался в сон. Его слов уже почти невозможно было разобрать:

— Потому что… потому что… ведь Робин… должен будет умереть… если его мать не… не вернет его…

Затем послышалось только слегка хрипловатое дыхание мальчика. Закинув руки за голову, Фабер лежал на второй кровати и смотрел перед собой. Только около пяти утра ему удалось заснуть.

8

Утром Фабер сидел в садике маленького кафе в ожидании завтрака. Старый официант Йозеф Вискочил принес ему целую кипу свежих австрийских газет. Заголовки, набранные гигантскими буквами, заполняли всю полосу вплоть до сгиба. С газетных полос смотрели маленький Робин, его мать, его тетка, целительница Карла Монтевиво, профессор Альдерманн, были напечатаны также некоторые кадры из телевизионных передач особенно из «SOS».

Под стать заголовкам были и статьи. Обвинялись власти, мать, депутаты, академические медики, «убийца» Монтевиво.

Фабер выпил свою чашку Золотого до дна. Есть он был не в состоянии. Посетители кафе тоже интересовались только судьбой маленького Робина.

— В стране только об этом и говорят, — заметил старый официант. — Вам известно, что в Сараево снова разорвалась граната на рыночной площади?

— Нет.

— У нас кабельное. Я услышал об этом в новостях ЦДФ.[140] Двадцать семь убитых, сто пятьдесят два человека получили тяжелые ранения. Но у нас это никого уже не интересует!

Фабер расплатился, пожал господину Йозефу руку и покинул кафе. В этот ранний час на этой маленькой улочке было очень тихо. Фаберу удалось сделать не более десятка шагов, когда позади раздался сильный грохот. Он обернулся. Прямо на него по тротуару мчался мотоцикл. Двое мужчин в коже, в высоких сапогах и черных шерстяных масках, с прорезями для глаз и рта, сидели на большой «хонде».

«Они, должно быть, ждали, пока я выйду из кафе», — подумал Фабер, ощущая, как его охватывает смертельный ужас. Машина тем временем почти настигла его. Он увидел, что мужчина на заднем сидении выбросил правую руку вперед. Что-то резко сверкнуло в утреннем свете. «Стилет, — подумал Фабер. — Снова стилет».

Мотоцикл настиг его. Мужчина позади водителя отклонился назад. Затем его рука со стилетом метнулась в сторону груди Фабера. Он видел это с поразительной четкостью, словно во сне.

Конец.

«Теперь конец. Они достали меня».

Вон там открытая дверь в подъезд дома.

Со всей силой, на которую был способен, Фабер метнулся с тротуара и упал в темный подъезд, в котором пахло мочой. Всего несколько сантиметров отделяли стилет от его груди.

Мотоцикл промчался мимо. Его уже было почти не слышно. Фабер лежал лицом вниз на грязной плитке. Сердце бешено колотилось, было тяжело дышать. Кожаная сумка с пистолетом вылетела из его руки.

«Снова повезло, — подумал он. — Больше такого не случится».

Он сделал попытку встать на ноги, но они не слушались его. Облокотившись спиной об обшарпанную стену подъезда, он остался сидеть. Все его тело сотрясала дрожь.

«Стилет, — подумал он. — Снова стилет. В Цюрихе мой пистолет оказался в чемодане, здесь он выпал вместе с сумкой у меня из руки».

Только спустя пять минут ему удалось встать. Тут он наконец заметил, что из раны на лбу по его лицу стекает кровь. Чтобы поднять кожаную сумку, ему пришлось ползти на четвереньках, потому что, наклонившись, он мог упасть.

Потом он снова облокотился о стену. Наконец он набрался достаточно храбрости, чтобы выйти из подъезда. Улица была пустынной. Качаясь, почти падая, он с трудом преодолел те несколько метров до кафе. Когда он вошел в кафе, все посетители испуганно посмотрели на него. Старый официант спешил ему навстречу.

— Господин Фабер! Господин Фабер! Что случилось?

— Упал… — удалось ему выдавить в ответ. — Что-то голова закружилась… могу я… могу я немного побыть у вас?

— Пойдемте со мной, господин Фабер, в шахматную комнату! Там есть диван. Там вы сможете прилечь. Иисус-Мария-и-Иосиф, это ужасно! Может стоит вызвать врача…

— Ни в коем случае! — громко сказал Фабер. — Никакого врача. Никакой полиции. Никаких заявлений. Это просто маленькая ссадина…

Старый официант поддержал его. В шахматной комнате было узко и темно. Йозеф включил свет. Фабер тяжело упал на старый диван. Он снова начал задыхаться.

— Воды… стакан воды, пожалуйста…

— Сию минуту, господин Фабер, сию минуту. — Йозеф бросился вон.

«Кольцо, — подумал Фабер. — Охотники. Собаки.

Смерть.

Нет, не смерть. Еще нет!»

Йозеф появился со стаканом воды, йодом и перевязочным материалом. Две таблетки нитроглицерина Фабер уже держал во рту, теперь он запил их холодной водой. Взволнованный старый официант чисто вымыл ему лицо. Он захватил с собой еще эмалированный тазик и полотенце. Он продезинфицировал рану и заклеил ее пластырем с кусочком стерильной марли.

— Спасибо, — сказал Фабер. — Спасибо, господин Йозеф.

— А теперь вам нужно спокойно полежать, господин Фабер! Вам необходимо прийти в себя. Ужасно, что может случиться с нами буквально в следующее мгновение.

— Да, — согласился Фабер, — буквально в следующее мгновение.

9

Только спустя час Фабер набрался достаточно сил, чтобы покинуть свое убежище. Медленно и осторожно он двинулся в сторону Детского госпиталя, и его не оставляло ощущение, что он идет сквозь вату. На дежурном посту ему встретился доктор Белл.

— Господи, боже мой, что с вами стряслось?

— Упал. Сейчас все снова в полном порядке.

— Дайте-ка мне самому посмотреть! — Белл подтолкнул его в сторону одного из смотровых кабинетов, снял повязку Йозефа, снова продезинфицировал ранку и наклеил на лоб Фабера маленький кусочек пластыря, который выглядел более надежным.

— Так, — заметил он. — Будете жить. Рубашка и брюки здорово испачкались. У вас здесь есть во что переодеться?

— Нет.

— Возьмите халат!

Фабер надел белый медицинский халат.

— Как дела у Горана?

— Ему стало хуже.

— Насколько хуже?

— Кровяное давление, несмотря на инъекции, повысилось… — Белл вместе с Фабером покинул смотровой кабинет. — Температура тоже повышается. Инфекция мочевыводящих путей распространяется дальше… Только без паники, господин Джордан! У нас все пока под контролем. Такое случается каждый день… Горану в ближайшее время, похоже, придется чаще бывать у нас, с этим ничего не поделаешь, к сожалению…

Взволнованные родители и испуганные дети стояли в проходах. На посту работала съемочная группа телевидения.

— Я зол, — сказал Белл. — Вы многие месяцы были свидетелем тому, какая борьба здесь идет за жизнь, если имеется хотя бы маленький шанс. Но, видит бог, мы не требуем за это наград! Только дайте нам спокойно работать. Вместо этого… Вы сами видите, что здесь творится. Камеры, прожекторы, микрофоны, кабель, хаос, страх, неуверенность, волнения… Свобода слова! Мои коллеги и я сам целое утро были вынуждены отвечать на вопросы родителей, репортеров, сторонников альтернативной медицины… а теперь еще этот депутат!

— Он придет?

— Профессор Альдерманн ведь пригласил его. Но вместе с ним волнений только прибавится… — Белл закашлялся. — Пойдемте к Горану!

В прихожей они надели защитные фартуки и маски. Затем они прошли внутрь.

— Этот спектакль с Джорданом мы можем теперь оставить, я думаю, — сказал Белл. — Вы уже давно у нас, и все вас хорошо знают. Вы спокойно можете называть себя Робертом Фабером. У нас достаточно других сенсаций!

Горан сидел на кровати, обложенный подушками и смотрел телевизор. Показывали репортаж о людях, от которых отказалась традиционная медицина и которые нашли помощь от рук народных целителей.

— Деда! — закричал Горан хриплым и слабым голосом. — Почему ты так долго? Добрый день, господин доктор!

— Привет, Горан, — сказал врач, подходя к кровати и проверяя пульс и давление мальчика.

— Уже снизилось? — спросил мальчик.

— Немного. Оно будет снижаться и дальше, — улыбаясь, успокоил его Белл. Несмотря на нервозность и раздражение, врач был очень приветлив, доброжелателен и заботлив с мальчиком.

— Все еще сильно щипет, когда я хожу в туалет, — сообщил ему Горан.

— Это скоро пройдет. Тебе дали другое лекарство. Неприятно, естественно, но совершенно определенно неопасно.

— До этого заходил один большой мальчик. Хотел знать, как идут мои дела. Многие ребята здесь знакомы со мной. Этот парень хотел узнать, был ли у меня уже триппер.

— Только не вешать носа, — сказал Белл, — у нас беспрерывно случается что-нибудь забавное. И что, у тебя был?

— Нет, никогда!

— Откуда ты тогда знаешь, что такое триппер?

— Взрослый парень мне все подробно объяснил. Как его можно подхватить. И как бывает больно, когда ходишь по-маленькому. Ну, в общем, мне еще повезло с моим воспалением.

— Ты у нас вообще счастливчик, — согласился Белл.

— Когда это закончится, мне позволят снова играть в баскетбол с мальчишками в парке?

— Ну конечно! Только не сразу.

Горан слегка поерзал туда-сюда.

— Что еще? — спросил Белл.

— Можно вас попросить, господин доктор?

— Да?

— Можно мне получить мою спортивную форму «Эйр Джордан»?

— Я же сказал, не сразу.

— Я и не собираюсь немедленно идти играть. Я только хочу, чтобы она была здесь и я мог смотреть на нее.

— Тогда другое дело, — ответил Белл. — Господин Фабер принесет все с собой, когда придет в следующий раз.

— Спасибо! — Горан слабо улыбнулся. — А почему Фабер? Дедушку зовут здесь Джорданом!

— С этого момента его снова зовут Фабер.

— Ах, вот как, — сказал Горан. — Понимаю. На фоне этих событий это уже не имеет смысла.

— Вот именно, — заметил врач. — В общем, дедушка все тебе принесет.

— Снова повезло, — сказал Горан. При помощи пульта он переключился на другой канал. Там шло повторение вечерней программы «Город музыкантов». Горан быстро отключился. — Кто может такое выдержать, — сказал он. — Это такая гадость!

— Это одна из самых популярных передач, — сказал Белл.

Горан неожиданно опустил голову.

— Что с тобой? Болит?

— Робин… — начал Горан.

— Что, Робин?

— Мне так его жаль. Потому что его мать не разрешает его лечить.

— Она разрешит его лечить, — сказал Белл.

— А если нет?

— Мы делаем все возможное, чтобы мать привезла его к нам или в любую другую больницу, — сказал Белл. — Ты ведь целыми днями смотришь телевизор, ты слышал, как профессор Альдерманн сказал: «Пожалуйста, вернитесь назад!»

— Я так боюсь, что мать этого не сделает.

— Она сделает это!

— А вдруг все-таки нет?

— Нам, конечно, понадобится немного удачи, но она у нас будет. И Робин снова выздоровеет. Не грусти!

— Я бы не грустил, господин доктор, но что поделать, если вокруг столько грустного?

— Это пройдет. Ты сейчас неважно себя чувствуешь. Скоро ты снова будешь играть в парке в стритбол.

— А Робин, возможно, умрет, — сказал Горан.

Белл посмотрел на Фабера, тот кивнул, давая понять, что понял то, что ему одними глазами пытался сказать врач. Горан в действительности думает не о Робине, он думает о себе. Это его способ высказать свой собственный страх перед смертью, говоря о смерти другого человека.

Пейджер доктора Белла зажужжал.

— Мне надо идти, — сказал врач. — Я зайду к тебе, Горан. — Доктор погладил мальчика по голове и вышел из палаты. Фабер сел на вторую кровать.

— Я молился, деда, — сказал Горан, словно бы стесняясь своего поступка.

— Молился?

— Чтобы фрау Зигрист как можно быстрее вернулась назад. Ведь это же совершенный бред, что говорит эта целительница! Бедный Робин! Он должен пройти химиотерапию. И операцию тоже. Для него это единственная возможность!

— Единственная, — согласился Фабер, — да.

— Если бы только я мог поговорить с Робином, — проговорил Горан, — или какой-то другой ребенок из больницы мог это сделать. Мы же знаем что к чему! Мы знаем, что должны это выдержать, чтобы снова стать здоровыми. Возьми, например, Петру! Как сильно она была больна, и как хорошо у нее идут дела сейчас.

— Верно! — согласился Фабер.

— У Петры, конечно, не было рака. У меня тоже не рак. Но мы тоже были очень серьезно больны, правда? И им удалось вытащить нас, врачам из больницы? Как ты думаешь, фрау Зигрист успеет привезти Робина назад до того, как ему еще можно будет помочь?

— Да, — ответил Фабер.

«Один только слог… — подумал он, — один единственный слог. Ничего больше. Но и в правдивость этого единственного слога я почти не верю».

Вскоре после этого Горан заснул. Фабер не сводил с него глаз.

10

Спустя час — Горан дышал спокойно, лежал тихо и мирно — Фабер поднялся на ноги и покинул комнату. Он чувствовал себя выжатым без остатка, голова кружилась от усталости. Ночью он проспал не более двух часов.

«Мне надо лечь в кровать, — подумал он. — Мира сможет подменить меня. Она уже подменяла меня однажды, мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность, а на самом деле это было всего несколько недель назад».

Когда он проходил мимо поста, то увидел множество мужчин, женщин и детей, которые говорили все разом, гневно перебивая друг друга. Потом он заметил, как несколько санитаров пытаются расчистить проход для профессора Альдерманна и кандидата Удо Форстера, который явно решил навестить руководителя больницы.

— Убирайтесь вон! — крикнула одна женщина.

— За вашу партию мы наверняка проголосуем на выборах! — крикнул какой-то мужчина. — В этом вы можете быть совершенно уверены!

— Прошу вас! — громко сказал Альдерманн. — Прошу вас, господа. Я показал господину Форстеру нашу больницу и рассказал о наших методах лечения. Господин Форстер хочет сказать вам несколько слов.

— Не хотим ничего слышать!

— Пусть проваливает!

— У вас есть дети? — крикнула одна из матерей.

— Двое, — ответил Удо Форстер, одетый на этот раз в модный костюм «гленчек». — Мальчик девяти лет и девочка шести лет.

— А если бы у одного из них была лейкемия или другая какая-нибудь разновидность рака, то вы бы так же разговаривали, как вчера в «SOS»?

Начался сильный шум.

— Прошу вас, не надо волноваться! — попросил Альдерманн глубоким голосом.

Наступила тишина.

Кандидат смотрел на людей, которые окружали его со всех сторон.

— Мне очень жаль, — заговорил он. — Я был недостаточно информирован…

— Вы вообще не были информированы!

— Вообще не был… — Кандидат кивнул. — Теперь я знаю, что здесь делают все, буквально все, чтобы помочь больным детям. Я восхищаюсь врачами, сестрами и санитарами, которые трудятся здесь, и, я открыто заявляю об этом, я восхищаюсь вашим мужеством, стойкостью и терпением, вашим, как родителей, так и детей. Я у всех вас прошу прощения. Кто-то задал вопрос, если один из моих детей — господи спаси и сохрани — вдруг серьезно заболеет, привезу ли я его сначала сюда, чтобы потом сбежать и по совету какой-то там целительницы спрятаться, чтобы тем самым поставить жизнь моего ребенка под угрозу. Я такого никогда не сделаю! Всем нам хорошо известно, что существует хорошая нетрадиционная медицина. Ее методы применяются в вашей больнице наряду с другими, как показал мне профессор Альдерманн. Теперь я знаю это. И я знаю, и я открыто заявляю об этом, что фрау Монтевиво является фанатичной противницей традиционной медицинской науки, ей нужно немедленно запретить заниматься врачебной деятельностью. Я непременно выступлю по телевидению с опровержением, я обещаю вам это. Еще раз прошу у вас прощения. Господи, сохрани ваших детей и вас самих!

Несколько человек захлопали в ладоши. К ним присоединились еще несколько. Наконец захлопали почти все присутствовавшие. Удо Форстер протянул руку профессору Альдерманну, затем помахал на прощание «зрителям» и покинул со своей советницей госпиталь.

— Вы сами слышали, — сказал Альдерманн, — господин Форстер повторит сказанное перед лицом широкой общественности.

Люди снова захлопали.

Проект закона, о котором Форстер рассказывал по телевидению, был отозван его партией из парламента.

11

Когда где-то около часа дня Фабер пришел домой, Мира и Людмилла как раз смотрели новости в библиотеке. Мира вскочила:

— Роберт! Что случилось? Твой лоб! И твой костюм…

— Я упал. Ерунда, ничего страшного.

— Правда?

— Правда, Мира.

— Как дела у Горана?

— Без изменений. Давление все еще повышенное. Инфекцию мочевыводящих путей пока не удается взять под контроль… Что это вы смотрите? В обед передают «Время в объективе»?

— Очень коротко. Но после идет «Репортаж», — сообщила Мира.

— Я сказал Горану, что ты придешь после обеда. Пожалуйста, захвати для него форму «Эйр Джордан»! Он хочет, чтобы она была с ним. Доктор Белл сказал, что нет повода для беспокойства. Не позднее, чем через десять дней Горан сможет вернуться домой.

— Милостивый Боже, помоги бедному мальчику! — сказала Людмилла.

Фабер опустился рядом с Мирой. От усталости он с большим трудом следил за тем, что происходило на экране.

— …Моя сестра позвонила мне сегодня рано утром из Швейцарии, — рассказывала тетка Робина Шарлотта Калмар. — Она сказала, что видела вчерашнюю передачу. Она не хочет возвращаться в Вену, потому что фрау доктор Монтевиво сказала ей, что в онкологических отделениях австрийских госпиталей проводится политика медицинского террора…

— Эту Монтевиво пора запереть в тюрьму! — возмутилась Людмилла.

— …Моя сестра еще сказала, что живот Робина еще больше вздулся, и фрау доктор Монтевиво считает это хорошим знаком — опухоль находится на стадии излечения.

Вопрос журналиста: Как это связано между собой?

— Мне тоже это непонятно. После того как моя сестра сообщила, что живот Робина еще больше вздулся, у меня возникло такое чувство, что кто-то вошел к ней в комнату, потому что она заговорила совершенно по-другому.

— Может быть, что в комнату вошла фрау Монтевиво?

— Да, я думаю… Милостивый боже, это просто ужасно!

Шарлотта Калмар исчезла с экрана.

Ведущий: Врачи Детского госпиталя Святой Марии в Вене тоже смущены всем происходящим. Мы беседовали с заведующим отделением доктором Мартином Беллом. Он сказал…

Белл появился на экране.

Врач с густыми, коротко подстриженными черными волосами стоял неподалеку и с видимым усилием пытался сдержать отрицательные эмоции:

— Если бы мы хотя бы догадывались, что фрау Зигрист является фанатичной поклонницей нетрадиционной медицины и обратится за помощью к фрау Монтевиво, мы бы, наверное, по-другому говорили с этой несчастной матерью.

Журналист: И как же?

— Мы бы показали ей данные нашей статистики. До настоящего времени более девятисот больных раком детей — пациентов нашего госпиталя — полностью восстановили свое здоровье. Эти дети — доказательство действенности наших методов лечения.

Ведущий: Матери и отцы больных раком детей тоже не выказали поддержки поведению фрау Эллен Зигрист. Мы побеседовали с фрау Герминой Лайтнер, которая входит в родительский комитет Детского госпиталя Святой Марии…

Новые кадры.

Молодая женщина стоит в игровой комнате больницы и говорит:

— Что происходит с этой матерью? Почему она отказывает своему ребенку в лечении? После третьей или четвертой неудачной попытки я могла бы ее понять. Но в первый раз, и при таком благоприятном прогнозе?

Журналист: Ваш сын Феликс проходил лечение в Детском госпитале Святой Марии?

— Да. У него был рак печени, и в конце концов его удалось спасти при помощи пересадки новой печени.

— Горан наверняка смотрит сейчас это, — заметила Мира.

— Но то, что было здесь сказано, может только добавить ему мужества, — сказал Фабер.

— Я понимаю потрясение родителей, чьи дети заболевают раком, — продолжала Гермина Лайтнер. — Я понимаю также страх родителей перед лечением. Феликса прооперировали три года назад, и с тех пор он совершенно здоров, об этом говорят все последующие обследования, которые мы регулярно проходим — и сейчас в том числе! Я лично была свидетелем заботливого, доброго и дружеского отношения врачей, сестер и санитаров к Феликсу, когда он здесь лежал. Маленького белого матерчатого тюленя, которого они ему тогда подарили, он до сих пор повсюду носит с собой. Он охотно приходит сюда на обследования. Здесь лечатся его друзья. Он никогда не забудет этот госпиталь, и я тоже не забуду его…

— Да, ты прямо сидя засыпаешь! — воскликнула Мира. — Немедленно ложись в кровать, Роберт!

Фабер проспал до шестнадцати тридцати. Потом он встал, принял контрастный душ и сел, испытывая странное сочетание страха, надежды и суеверия («Если я буду продолжать работать, то Горан переживет все кризисы»), за пишущую машинку. Людмилла принесла большой термочайник с чаем. Мира уехала на такси к Горану, пока он спал. Когда Людмилла около восьми вечера ушла домой, оставив холодные закуски в холодильнике, Фабер все еще стучал на старом добром механическом «триумфе» — ему так и не удалось приспособиться даже к электрической машинке, не говоря уже о компьютере. В свете настольной лампы он прослушивал свои записи, читал заметки, печатал, снова прослушивал записи, снова печатал. Ему было совершенно ясно, что он должен продолжать работать, несмотря на все, что происходит с Гораном, так как это может продолжаться месяцами и даже годами, до тех пор пока мальчик окончательно не выздоровеет — если ему вообще суждено выздороветь.

12

— Роберт!

Словно издалека он услышал ее голос.

— Роберт!

Он медленно приходил в себя и наконец открыл глаза. Понадобилось некоторое время, чтобы он осознал, что спал.

— Сколько сейчас времени?

Она сидела на краю кровати.

— За полночь.

— Как дела у Горана?

— Без изменений. Как меня зовут, Роберт?

Очень медленно он окончательно пришел в себя.

Длительные часы работы совершенно измотали его.

— Скажи, как меня зовут!

— Тебя зовут Мира!

— Ты уверен?

— Мира, да что с тобой такое?

— Почему ты зовешь во сне другую женщину?

— Я звал другую женщину?

— Да, ты звал. Несколько раз. Мне сказать тебе, кого ты звал?

— Натали?

— Нет, не Натали.

— Кого же тогда?

— Дженни.

— Дженни…

Они посмотрели друг на друга. Ни один не проронил ни слова.

— Ты не можешь вспомнить? — спросила наконец Мира.

— Нет… или подожди, да, я помню…

Он сел на кровати. Теперь он окончательно проснулся.

— Дженни Эпплтон! Мне снилась Дженни Эпплтон…

— Дженни Эпплтон? Кто это?

— Девочка из одного из самых прекрасных романов, которые я знаю. Автора зовут Роберт Натан, американец. «Портрет Дженни» вышел в сороковом году, в сорок девятом появился немецкий перевод. Тогда-то я и прочитал этот роман…

Фабер говорил медленно, взволнованный историей книги, которую никто больше не знал, написанную автором, которого никто больше не помнил, и все же это существовало: книга, история, автор, Дженни Эпплтон.

— Бедный художник встречает в тридцать восьмом году в Центральном парке в Нью-Йорке маленькую девочку. Маленькая девочка, та самая Дженни, одета в странную старомодную одежду и рассказывает о своих родителях, артистах в знаменитом варьете «Хаммерштайн», которые были гвоздем программы сезона тысяча девятьсот десятого года…

— Тысяча девятьсот десятого года? — спросила Мира.

— Да, тысяча девятьсот десятого года. И оба встречаются в тридцать восьмом. Художник, которого зовут Эбен Адамс, никак не может это понять. «Хаммерштайн» были распущены более двадцати лет назад. То, что непонятно ему, является совершенно нормальным для Дженни, о давно прошедших временах и событиях она говорит так, как будто они происходят в настоящем времени. Эбен очарован этим ребенком, его прекрасным лицом, мечтательными и печальными глазами. Он чувствует, как очарование, неподвластное времени и пространству, постепенно берет верх над ним все больше и больше, пока он идет вместе с Дженни через Центральный парк. Она говорит, что, к сожалению, должна его оставить — по сюжету она снова и снова повторяет эти слова и снова и снова покидает его — и он должен ждать ее, пока она не станет взрослой, чтобы они могли остаться вместе навсегда. Перед первой их разлукой она читает стихотворение — именно стихотворение, Эбен и Дженни приснились мне во сне…

— Что это за стихотворение? — спросила Мира.

— Вот это, — сказал Фабер.

— Прекрасно, — проговорила Мира. — Прекрасно… Но такое стихотворение, как это… — Она замолчала, так как только теперь заметила, что Фабер снова погрузился в воспоминания об этой книге, о Дженни.

— …Эбен одинок и несчастлив. Он тоскует по Дженни. Он пытается разузнать о том, кто она такая… Да, ее родители выступали в «Хаммерштайне»… и оба погибли в результате несчастного случае в том же десятом году… Дженни была такой печальной в ту первую их встречу. Она отправится в монастырь, сказала она тогда… Эбен едет в тот монастырь. И там он встречает ее вновь, она подросла, стала почти взрослой… Но Дженни осталась с ним совсем ненадолго, потом она снова должна была его покинуть. Эбен должен ждать ее, так просит его Дженни. Она хочет постараться как можно скорее стать взрослой. Она должна отправится в колледж. Эбен находит и этот колледж тоже… Она была здесь много лет назад, события становятся все загадочнее… Когда он встречается с ней в следующий раз, она уже молодая женщина, такая красивая, такая прекрасная… Он рисует ее. Он рисует «Портрет Дженни», чудесную картину, которая никого не оставляет равнодушным, и она делает Эбена знаменитым… Дженни опять исчезает на очень долгое время, и когда художник снова наконец встречается с ней, они проводят вместе один день, одну ночь и одно утро… Он нарисовал морские пейзажи Кейп-Кода, маяк на Лэндс-Энде, но эти картины пугают Дженни, заставляют ее грустить. Только в его объятиях она успокаивается и чувствует себя счастливой, они так счастливы в эту ночь, так несказанно счастливы… — Фабер говорил словно во сне, взгляд его блуждал где-то вдали.

Мира неподвижно сидела рядом с ним.

— …они сидят у воды, когда начинается новый день и небо светлеет на горизонте… «Так было вчера, — сказала Дженни, — так будет и завтра… «Что такое завтра, Дженни? — спрашивает Эбен, — когда наконец-то наступит завтра?..» — «Разве это важно? — спрашивает она. — Завтра вечно! Даже тот самый момент, который только что прошел, был завтра. Вчера так же реально, как сегодня, мы только забываем об этом… а любовь не имеет конца, и маленький кусочек сегодняшнего счастья — это только крохотная ее часть. Мы так мало знаем, Эбен, а существует так много того, что мы должны знать. Мы живем только в представлениях наших чувств и видим только то, что лежит прямо перед нашим носом…»

Мира осторожно погладила Фабера по щеке. Он этого не заметил.

— «…Бесконечное количество солнечных систем существует вокруг нас, они во много раз превышают нашу по размерам и бесконечно далеки от нас. Наша Вселенная — это капля воды, слеза в океане. Время тянется, — сказала Дженни, — во все стороны, без конца…» — «Не уходи, — просит он, — без тебя я погибну, Дженни». — «Мы никогда не потеряем друг друга», — говорит она. «Откуда люди, которые действительно любят друг друга, знают, что только они, только мы двое принадлежим друг другу, Дженни? Разве не может быть так, что когда-то раньше жили люди, которых мы могли бы любить или они нас?..» — «Конечно же, нет, — сказала Дженни. — До нас жили многие миллионы людей, и после нас они будут жить, и всегда есть только один человек, которого ты должен любить, и ты должен искать его, и этим кем-то для меня являешься ты, сердце мое… Существует только одна любовь, и ничто не в состоянии поколебать ее. Все и так хорошо, Эбен, любимый, мы будем вместе, что бы ни случилось, где бы мы ни были… Теперь же я должна оставить тебя ненадолго… Мне нужно во Францию, — сказала Дженни, — чтобы учиться…» И вот Эбен снова один… долго, очень долго. Он в полном отчаянии. Больше они никогда не увидятся, думает он… Он едет на Кейп-Код, на этот круглый полуостров южнее Бостона, чтобы рисовать. На маленьком паруснике он попадает в сильнейший ураган, и недалеко от маяка на Лэндс-Энде он снова видит Дженни среди бушующих приливных волн. Он борется с морем, настигает ее, плывет с ней до самых скал, на которых стоит маяк, он крепко держит ее, но удержать не может… Она ускользает от него… «Не печалься, — слышит он ее слова, — никогда не печалься, что бы ни случилось, мы всегда вместе…» — Фабер замолчал. Взгляд его все еще блуждал в дальних далях.

— …Он больше не встречал ее… Он остался один… В заключении он читает в одной старой газете заметку, что было получено радиосообщение с одного корабля, в котором говорилось о исчезновении одного пассажира. Фройляйн Дженни Эпплтон, которая провела во Франции восемь лет, на обратном пути в Нью-Йорк во время урагана была смыта за борт и утонула. Эбен видит, что это газета восьмилетней давности… Один друг хочет его утешить, но тот отвечает: нет, я знал это. И он повторяет слова Дженни: «Все и так хорошо…»

Фабер замолчал. После длительной паузы он смущенно посмотрел на Миру.

— Жутко, — заметила она, — жутко и в тоже время чудесно. В твоей первой книге Сюзанна читает тебе стихотворение в том самом подвале, где вас держали. И вот после стольких лет…

— И вот после стольких лет длиной в человеческую жизнь мне снилась Дженни, — удивленно заметил он. — И ее стихотворение…

— Вот что я имею в виду, — сказала Мира.

Круг замкнулся, Роберт, еще один круг!

— Один раз, без сомнения… — начал Фабер и оборвал себя на середине предложения.

— Один раз, без сомнения — что?

— Нет, ничего.

— Ну же, пожалуйста!

— Мне… — Он смущенно засмеялся. — Мне неловко.

— Пожалуйста!

— Ну хорошо! Один раз, читая свое стихотворение, Дженни говорит в конце: «И только Господь понимает». Я думаю, что Он понимает смысл… — Фабер посмотрел на Миру. — Действительно неловко, — сказал он.

Она обняла его, прижалась своим телом к его телу и прошептала:

— I love you Trouble man, I love you!

— And I love you, — сказал Фабер.

13

Через три дня воспаление у Горана прошло и давление почти нормализовалось. Но затем у него воспалились десны. Он мучился сильными болями, не мог ни есть, ни пить. Врачи сказали, что мальчик ведет себя мужественно и переносит все со стоическим терпением. Но им все равно приходится давать ему обезболивающее.

Кроме того, наступили каникулы. Петра часами просиживала у него. Фабер и Мира поделили между собой день, он проводил в госпитале утро, она оставалась там до ночи. Ему действительно удавалось писать, это давалось ему немалым трудом, и он почти всегда спал, когда Мира возвращалась домой.

Маленький Робин и его судьба оставались первой и важнейшей темой теленовостей, в том числе иностранных.

Четыре недели охоты средств массовой информации за маленьким Робином уничтожили все разумные границы в обсуждении главной темы дня — противостояния традиционной медицины и нетрадиционной. Шарлатаны всегда отлично отвечали конъюнктурным требованиям СМИ. На телевидении ими кишмя кишат всевозможные шоу для потерпевших.

— У этих телевизионщиков есть и одна положительная сторона, — сказал однажды доктор Белл Фаберу. — Они выполняют колоссальную просветительскую работу. Кроме того, у них достаточно денег, чтобы искать маленького Робина — в одиночку нам их ни за что не обнаружить. Для большинства это, конечно, непередаваемая возможность набрать побольше очков в рейтинге, Монтевиво предоставляется возможность для саморекламы, а когда эта история не будет отвечать запросам рынка, в одном из новых скандальных шоу зададутся вопросом, почему это люди так легко попадают на крючок к разным шарлатанам.

«Ах, Белл, — подумал Фабер. — А чего же ты хотел?»

Предсказание Фабера о том, что притягательная лжецелительница с пламенным взором в сочетании с печальными глазами смертельно больного ребенка и отчаявшейся матери станут абсолютным телевизионным хитом, полностью сбылось.

16 августа программа «Время в объективе» передала новое сенсационное сообщение: репортеры нашли Эллен Зигрист, маленького Робина и Карлу Монтевиво в Ницце после длительной погони за ними через всю Швейцарию, Испанию и Францию.

Кадры съемки запечатлели всех троих, когда они выходили из отеля «Меридиен», который был расположен на широкой Английской набережной. Робин, чей живот под свободно свисающей синей футболкой туго выпирал, словно футбольный мяч, ковылял, всхлипывая и спотыкаясь, держась за руку матери под пальмами вдоль морского берега.

Эти съемки до такой степени потрясли федерального президента Австрийской Республики, что он тем же вечером, как сообщило «Время в объективе», имел «почти получасовой» телефонный разговор с фрау Зигрист, в котором он призывал ее без промедления отправить ее маленького сына в больницу.

Мать, а с ней и сам ведущий «Времени в объективе», была глубоко тронута таким вниманием со стороны самых высокопоставленных лиц, однако до того, как она смогла ответить, Карла Монтевиво спешно созвала пресс-конференцию в отеле, так что и на следующий вечер эта новость потеснила все остальные в выпусках новостей. Прекрасная целительница заявила многочисленным журналистам, фотографам и телерепортерам, что состояние Робина отличное, она даже ходила вместе с ним купаться. Двадцать три с половиной часа в сутки Робин совершенно не испытывает боли, в оставшиеся полчаса они присутствуют, но это тем более хороший показатель того, что доброкачественная опухоль рассасывается.

Один репортер сказал на входе в отель то, что должны были подтвердить все зрители:

— Весь внешний вид Робина вызывает глубокую жалость. Живот его настолько увеличился в размерах, что мальчик с трудом держится на ногах, вне всякого сомнения, он находится под огромным психическим давлением. Он весь трясется, нервничает, снова и снова с ним случаются приступы истерического плача.

Мира и Фабер смотрели этот выпуск «Времени в объективе» вместе с Гораном в его больничной палате.

— Она ведьма! — вне себя от ярости сказал Горан. — Ей ничего не стоит хладнокровно убить Робина! А эта мамаша? Неужели нет никого, кто мог бы что-то сделать, никого?

Только один и смог что-то сделать — это был федеральный канцлер Австрийской Республики. Об этом сообщили во «Времени в объективе» на следующий же вечер, когда Фабер почувствовал общее недомогание и боль в горле:

— Федеральный канцлер дал указание управлению по делам молодежи округа Клостернойбург, чтобы они передали опеку над Робином австрийскому консулу в Ницце. Один из французских судов теперь должен был вынести решение по вопросу о правомерности передачи опеки над ребенком дипломату…

На следующее утро, 19 августа у Фабера появились все симптомы летнего гриппа. У него болели кости, голова и горло, был насморк и температура. Мира позвонила Беллу. Рекомендованный им врач пришел с визитом, выписал лекарства и настоял на постельном режиме. («В вашем возрасте с таким не шутят».) Белл позвонил еще раз, чтобы справиться о самочувствии Фабера и сказал, что в таких обстоятельствах Мире тоже нельзя навещать Горана, потому что есть опасность того, что она уже заразилась от Фабера. Горану лучше не стало, стоматит продолжает его мучить — причем психически даже больше, чем физически.

Последующие дни Фабер большей частью спал. Людмилла варила для него куриный бульон, Мира часами просиживала на балконе с книгой в руке, но чаще она не читала, а смотрела невидящими глазами на гигантский город, раскинувшийся внизу.

В это время разлуки с Гораном суд Ниццы решил, что дипломат, возглавляющий австрийское консульство на авеню де Вердун, имеет право взять на себя опеку над Робином.

Телевизионный марафон продолжался, так же как и газетные баталии. А три человека в доме на Альзеггерштрассе следили за выпусками «Времени в объективе» с теми же самыми важнейшими сообщениями, и Горан в его больничной палате, и многие миллионы людей во многих странах…

— …австрийский консул немедленно потребовал, чтобы Робина привезли для тщательного обследования в госпиталь Пастер на авеню ла Вуа Ромэн. Буквально через час в Ниццу вылетел на самолете детский врач из Вены доктор Гельмут Везер…

Отлет и прибытие снимали репортеры ОРФ. В Ницце они снимали красоты города и выступление доктора Гельмута Везера, который под многочисленными объективами теле- и фотокамер в холле отеля «Меридиен», заявил, что не покинет Ниццу до тех пор, пока Робин не будет переведен в австрийскую клинику.

О Детском госпитале Св. Марии речь не шла вообще, потому что Карла Монтевиво и Эллен Зигрист поставили своим главным условием в обмен на согласие хоть на какое-то лечение, что мальчик никогда больше не попадет в эту больницу. Доктор Везер согласился с этим, так как, как он заявил журналистам, «речь идет единственно о спасении Робина, и не нужно, таким образом, создавать дополнительные трудности на пути возвращения ребенка».

26 августа «Время в объективе» транслировало очередной этап в развитии событий — пресс-конференцию в госпитале Пастера. На этой конференции руководитель клиники профессор Жан-Пьер Кемар сообщил, что состояние здоровья Робина является угрожающим для жизни. Он действительно страдает от опухоли Казаи в левой печеночной доле. Единственным шансом для него остается химиотерапия, которая заставит чрезвычайно разросшуюся опухоль сжаться в размерах, чтобы затем ее можно было прооперировать.

То же самое сказали пятью неделями раньше врачи Детского госпиталя Св. Марии.

Вечером того дня, когда ОРФ транслировала репортаж с той самой пресс-конференции, около двадцати одного часа на Альзеггерштрассе раздался звонок. Звонил профессор Альдерманн. Он разговаривал с Фабером:

— Мы с сожалением должны сообщить вам, что со вчерашнего дня у Горана началась пневмония. Мои коллеги и я делаем все возможное, чтобы держать болезнь под контролем. Мы можем только еще раз просить вас и дальше оказывать нам свое доверие.

— Мы доверяем вам, — еле слышно сказал Фабер.

— Я слышал от доктора Белла, что на этот раз фрау Мазин лечится от гриппа. Совершенно ясно, что вы не сможете видеть Горана до тех пор, пока вы оба совершенно не излечитесь, вам это понятно, не так ли?

— Мы понимаем это, господин профессор, — проговорил Фабер.

Когда он захотел положить трубку, руки его так сильно дрожали, что аппарат упал на ковер.

14

— Добрый вечер, уважаемые дамы и господа! В выпуске программы «Время в объективе» в девятнадцать часов тридцать минут вас приветствуют…

— …Карин Пфлуг…

— …и Герберт Вангер. Мы начнем с нового сообщения о судьбе маленького Робина Зигриста.

Карин Пфлуг: После диагноза врачей из госпиталя Пастера, о котором мы сообщали вчера, фрау Карла Монтевиво впервые признала, что маленький Робин смертельно болен…

За этим последовали кадры с мальчиком, лежащим на кровати в большой комнате отеля «Меридиен», и, уже из другой комнаты, кадры с доктором Везером, австрийским консулом, французским врачом, бывшим врачом Карлой Монтевиво, которая снова была эффектно одета и накрашена, и матерью Робина. Они в большом волнении что-то обсуждали.

Герберт Вангер: Фрау Зигрист, которая, как и раньше, находится под абсолютным влиянием фрау Монтевиво, заявила, что Робин должен провести по меньшей мере четыре недели в госпитале Пастера, однако для его лечения ни в коем случае не должна применятся химиотерапия. Робин, по ее словам, сильно ослаб и может не пережить химиотерапию.

Карин Пфлуг: Женщина, которая виновата в том, что Робин находится в таком состоянии, наконец, по всей видимости, испугалась и не осуждает больше применение химиотерапии, как она делала это раньше. Французские медики отказываются, что и понятно, учитывая обстоятельства, держать Робина в госпитале Пастера, не имея возможности проводить соответствующее лечение…

Герберт Вангер: Австрийский консул, который теперь является опекуном ребенка, настаивает на немедленном возвращении Робина в австрийскую больницу. Он намекает, что фрау Зигрист в случае дальнейшего отказа может оказаться в тюрьме. Господин доктор Везер сказал нам…

Включение.

Доктор Гельмут Везер: Решающим должна стать новая тема для переговоров. Ни принудительное возвращение матери и ребенка в Австрию, ни арест матери не могут считаться удовлетворительным решением проблемы. Единственно важным в данный момент является то, чтобы Робин стал психически более стабильным…

В этот день, 30 августа 1994 года, одна венская газета опубликовала многостраничный репортаж под заголовком «Жизнь Робина продолжает висеть на волоске», жирной рамкой оказалось обведено следующее сообщение:

Под этим следовало примечание редакции:

Пока возня в Ницце продолжалась, ежедневные телефонные бюллетени Белла о здоровье Горана звучали не очень обнадеживающе:

— Пневмония под контролем. Естественно, что он очень ослабел. Несмотря на это, дела у него идут хорошо.

Во вторник, 6 сентября «Время в объективе» передало сообщение, что с Робином произошел сильнейший нервный срыв. Под давлением венского врача и австрийского консула в Ницце фрау Зигрист прекратила — на время — сопротивление и разрешила, чтобы ее сына переправили в Австрию и поместили в австрийскую клинику, однако ни в коем случае не в Детский госпиталь Св. Марии, это условие Карла Монтевиво и фрау Зигрист выдвинули в обмен на согласие на перелет.

То обстоятельство, что против целительницы все еще не было выдвинуто никаких обвинений и ей было позволено и дальше находится рядом с фрау Зигрист, венский врач доктор Гельмут Везер объяснил так:

— Без фрау Монтевиво просто невозможно. Австрийский консул вернул фрау Зигрист опеку над мальчиком. Теперь только она ответственна за судьбу Робина.

Вопрос журналиста: И как, по-вашему, будут развиваться события?

Доктор Везер: Мы летим в Австрию. Больше мне нечего добавить.

Через два дня в дом на Альзеггерштрассе снова позвонил профессор Альдерманн:

— У Горана прошло воспаление легких…

— Слава тебе господи! — хрипло проговорил Фабер.

— …Я хотел бы завтра поговорить с вами и фрау Мазин. Вы оба, надеюсь, совершенно здоровы?

— Да, господин профессор.

— Тогда жду вас в десять часов.

— Нам нужно что-то обсудить?

— Да.

— Что?

— Завтра, господин Фабер, завтра.

15

— Я должен сообщить вам очень плохое известие, — сказал профессор Альдерманн. Мира и Фабер сидели напротив мужчины с коротко подстриженной седой бородкой в его большом рабочем кабинете. — Мы сделали все, что могли. Мы сохраняли надежду до самого последнего момента. Мы приняли решение не сообщать вам правды до самого последнего момента, чтобы зря не волновать. Вы оба тоже были больны и ослаблены. Но теперь мы обязаны поговорить с вами.

— Воспаление легких… — начала было Мира, но Альдерманн прервал ее:

— Нет, речь не об этом. Постоянные инфекции, от которых в последнее время страдал Горан, вынуждали нас давать ему все новые и новые лекарства. Таким образом печени наносился дополнительный ущерб. Она еще работает, очень плохо… ее окончательный отказ — вопрос недель или даже дней… Результаты новой биопсии, которую мы на днях провели, показали, что она находится в катастрофическом состоянии. Печень больше не вырабатывает белков, необходимых для нормальной свертываемости крови, у Горана наблюдается накопление азотистых соединений в крови… ЭКГ, ЭХО-кардиограмма сердца, биохимические показатели функции печени — везде очень плохие результаты. Словом, мы сделали все возможное, чтобы предотвратить отторжение печени и ничего не сказали вам, чтобы ни под каким видом не поднять напрасную тревогу. Но теперь мы должны вам сказать, что печень Горана никуда не годится. Единственный шанс, который у него остался…

— …новая печень, — проговорил Фабер голосом, который показался ему чужим. Мира обхватила ладонями его руку. По ее лицу текли слезы.

— Новая трансплантация, да, — подтвердил профессор Альдерманн.

16

Они вместе шли по клинике. Альдерманн вел их в комнату Горана. Мира продолжала сжимать в своей левой руке правую руку Фабера.

«Как никогда раньше, я был счастлив в ту ночь, когда понял, что снова могу писать. Я и подумать не мог, что могу быть так несчастлив, как никогда в своей жизни, но так должно быть, гинкго-билоба, так должно быть». Юдифь Ромер уже тогда все это предвидела в то утро, когда я привез сюда Горана с гастроэнтеритом, в тот момент, когда так устало и печально посмотрела на меня.

Они подошли к двери в палату Горана. Альдерманн открыл ее и пропустил вперед себя Миру и Фабера. Затем он вошел сам. Двое врачей стояли рядом с кроватью Горана — Мартин Белл и Юдифь Ромер. Оба обернулись к вошедшим и молча кивнули им в знак приветствия.

Когда они отошли в сторону, стало видно Горана.

Мира застонала и опустилась на табурет, ноги не держали ее. Фабер замер как вкопанный.

«Дежавю, — подумал он. — Такое я уже однажды видел. Такое уже приходилось пережить. Так выглядел Горан, когда я впервые вошел в эту палату и увидел его. Он больше не мог лежать, и его переполненный жидкостью, гигантски раздутый живот не давал ему дышать. Он сидел в кровати под углом в сорок пять градусов, вот так же как сейчас».

Глаза стали точно такого же цвета, что и все остальное тело. На голой груди снова видны следы крохотных кровоизлияний и гематом. У Горана появился точно такой же живот, как и у маленького Робина. Он исхудал, подобно пятилетнему малышу, который страдал раком, и, как было уже однажды, его губы полопались. Дежавю. Дежавю. Рядом с кроватью снова стоит стойка с капельницей. Содержимое бутылки золотисто-желтого цвета каплями стекает по трубке и игле в канюлю. Кормят его искусственно — все, как и раньше. Все было напрасно. Все зря.

— Нам очень жаль, — тихо проговорила Юдифь Ромер. — Так жаль, фрау Мазин, господин Фабер.

— Горан, — придушенно вымолвила Мира. — Горан!

Он не ответил. Дыхание вырывалось с трудом.

— Он в том же состоянии, в котором вы его видели, когда пришли сюда в первый раз, — прямо обратился к Фаберу Белл. — Он не совсем в сознании, большую часть времени он спит, потом наполовину просыпается, почти не слышит, потом все снова плохо…

— Горан! — громко крикнула Мира. — Горан, сердце мое!

Мальчик посмотрел на нее затуманенным взором окрашенных зеленым, коричневым и черным глаз, неподвижно и невыразительно. Напротив его кровати на стуле лежала и висела его чудесная форма «Эйр Джордан».

— Трансплантация в таком состоянии — это вообще возможно? — спросил Фабер, обернувшись к Беллу.

— В таком состоянии должно быть возможно все, — ответил Белл.

— Вы уже распорядились, чтобы… — Фабер замолчал.

Юдифь Ромер посмотрела на него. Ее губы дрогнули. Она поняла. Белл нет.

— Распорядились? — переспросил он.

— Так вам ничего не известно? — шепотом спросила Юдифь Ромер.

— Что мне еще неизвестно?

— Вы им не сказали, господин профессор? — Юдифь Ромер перевела взгляд на Альдерманна.

Тот покачал головой и опустил глаза в пол.

— Что? — спросил Фабер. — Что еще вы нам не сказали, господин профессор?

Альдерманн поднял глаза.

— Горан против пересадки, — проговорил он.

— Он против…

— При любых обстоятельствах. Мы говорили с ним, еще раз и еще и еще. Мы сказали ему, что это единственная для него возможность остаться в живых. Он повторяет одно и тоже.

— Что?

— Не хочет еще раз пережить все, что ему пришлось пережить. Не хочет снова терпеть эти мучения. Ему почти исполнилось шестнадцать лет. У него есть право решать, жить ему или умереть. Никакой новой трансплантации. Он никогда не даст своего согласия.

В наступившей за этим тишине Горан громко и отчетливо проговорил:

— Никогда…

«Вот он снова, — подумал Фабер. — Вот наконец он снова появился».

Туннель.

1

Через три дня, 12 сентября 1994 года, Роберт Фабер получил опеку над Гораном Рубичем. В прошедшую пятницу пришло письмо от приветливой женщины-судьи по семейным делам из суда восьмого округа. Она сообщала, что все документы оформлены и он может их забрать.

Мира плохо себя чувствовала, так что он один отправился в учреждение, которое располагалось буквально в нескольких шагах от Детского госпиталя Св. Марии. В этот понедельник было очень жарко.

— Вы с фрау Мазин были у меня 23 июня, — сказала судья и провела рукой по своим седым волосам. — Прошу прощения, что это затянулось так надолго, господин Фабер. Это произошло не специально. Просто в нашем управлении по делам молодежи не хватает сотрудников. Теперь у вас все хорошо, не так ли? — Она улыбнулась, и вместе с этим в уголках ее глаз появились многочисленные мелкие морщинки.

— Да, теперь все хорошо, — согласился он и принял от нее документ.

— Как идут дела у Горана?

— Уже намного лучше, — сказал Фабер. Он испытал приступ внезапного страха перед тем, что она снова заберет у него опеку над мальчиком, если узнает, что Горан борется со смертью.

А про себя Фабер подумал, что если Горан теперь умрет, то опека ему уже больше не понадобится. Тогда почему же он лжет? Он хотел было сказать ей всю правду, но в последний момент все же передумал. «Я накликаю на Горана смерть, если скажу об этом».

— Это прекрасно, — сказала судья. — Ваше дело с самого начала пришлось мне по сердцу. Я так сильно надеялась, что у Горана все образуется. А теперь вы говорите мне именно об этом. Так много людей не верят в Бога и в то, что Он поможет и восстановит справедливость. Нужно верить, не так ли?

— Да, — сказал Фабер, — нужно верить.

— Вот здесь и здесь вы должны расписаться, — улыбаясь, проговорила она и пододвинула ему через стол бумаги. Он дважды написал на них свое имя.

— Спасибо, господин Фабер. Теперь вы можете пойти в Министерство внутренних дел и подать заявление на предоставление вида на жительство для фрау Мазин и Горана. Я уверена, что вы его получите.

Фабер кивнул, в свою очередь улыбнулся и подумал, что Горану теперь вовсе не понадобится вид на жительство в Австрии или где бы то ни было на Земле. Но он, естественно, не сказал этого вслух.

— Я благодарю вас за ваше исключительное дружелюбие, фрау судья, — сказал он.

— Я счастлива так же, как и вы, — ответила приветливая женщина. — Именно поэтому я и люблю свою профессию. Потому что я часто — да, именно часто, — могу принести счастье. Всего хорошего вам, фрау Мазин и Горану! Пусть он как можно скорее окончательно выздоравливает и чувствует себя в Вене как дома!

— Непременно! — ответил Фабер.

Она проводила его до лифта.

«Хороший человек, — подумал Фабер, спускаясь вниз, — хороший человек. Хорошие люди все еще есть. Я все чаще знакомлюсь с такими людьми. Теперь у меня есть опека над Гораном. Теперь Горан умрет».

Пешком по жаре он направился в сторону Детского госпиталя. Документ он положил в маленькую кожаную сумку рядом с диктофоном и пистолетом.

В больнице было прохладнее. Портье поздоровался с ним, подобно всем остальным, он давно уже знал Фабера.

Фабер шел вниз по коридору и думал о том, как повезло таким людям, как эта судья по семейным вопросам, которые верят в Бога, Его помощь и справедливость.

«Так уж ли им действительно повезло, — раздумывал он, — если бы они столкнулись с тем, что произошло с Мирой, мной и Гораном? Может быть, их вера помогает им даже в таком случае, — подумал он, и ему пришли на ум слова дьякона Ламберта, которые он сказал ему однажды. — Но, — гневно возразил сам себе Фабер, — это была только пустая болтовня».

Он добрался до комнаты Горана и увидел, что дверь была только притворена. Сквозь щель были слышны звуки двух голосов — это были Горан и Петра. Он остановился.

— Ты должен сказать «да», — услышал он голос Петры.

— Никогда, — ответил Горан.

— Тогда ты умрешь.

— Тогда я умру.

— А как же Эйр Джордан? — спросила Петра. — Когда я была у вас в гостях и мы смотрели видеозапись игры, ты сказал, что Эйр Джордан снова должен играть, и он будет играть снова, это его предназначение, и он будет чемпионом НБА в четвертый раз.

— Я…

— Дай мне сказать! Не было такого случая, чтобы кто-то вернулся и снова стал чемпионом. — Ее голос стал громче. — И я хочу быть этому свидетелем, сказал ты — успокойся! — и я хочу быть этому свидетелем, только ради этого мне стоит сохранить свою печень! Только ради этого! Ты это говорил или нет?

Молчание.

— Отвечай!

— Я… я сказал это, да. Но она не сохраняется. Она никуда не годится больше. Все. С ней все кончено.

— С ней — да, — заметила Петра. — Но с новой, с новой ты сможешь стать свидетелем того, как Эйр Джордан в четвертый раз станет чемпионом мира! И сам снова сможешь играть!

— Я не хочу, — проговорил Горан.

— Ты не хочешь увидеть возвращение Эйр Джордана?

— Нет.

— Господи всемогущий, да это же было твоим самым большим желанием!

— Теперь нет.

— Тогда что?

— Ничего.

— Ты вообще ничего больше не хочешь видеть?

— Не хочу.

— Тогда что же ты хочешь?

— Умереть, — прозвучало в ответ.

— Ты дурак! — заорала Петра. — Ты заслуживаешь, чтобы тебя как следует отлупили! Это просто ни в какие рамки не лезет…

Фабер заметил, что кто-то стоит у него за спиной. Он обернулся и увидел Белла. Врач мягко увлек его прочь от двери.

— Вы слышали это? — тихо спросил Фабер.

— Только часть, — ответил Белл.

— Ему хуже.

— Да.

— И он против трансплантации.

— При любых обстоятельствах.

— Итак, надежды больше нет…

Мимо прошли две смеющиеся маленькие девочки.

— Надежда, — повторил Белл. — Однажды я видел картину… — Он потянул Фабера в пустую комнату для ожидания. — Или рисунок, я точно уже не помню. В любом случае картина — или рисунок — был навеян рассказом Вольтера, который я никогда не забуду. Человека, одинокого и беспомощного, уносит в море… — Белл смотрел куда-то мимо плеча Фабера в пустоту. — Уже темно, волны накрывают его с головой. Он плывет из последних сил. С небес раздается громоподобный голос. Он говорит: «У моря нет берегов!» Вот примерно о чем идет речь в рассказе Вольтера и что показывает картина…

— Ну вот, — заметил Фабер.

— Но надежда, — продолжал Белл, — возразит тихим голосом, у нее всегда тихий голос. Пока есть последний шанс, хотя бы намек на этот шанс, надежда говорит: «И все же! Берег есть!»

— Его больше нет, — проговорил Фабер.

— Но есть этическая комиссия, — заметил Белл.

— Что есть?

— Этическая комиссия. Профессор Альдерманн созвал ее сегодня вечером.

— Что это еще за комиссия?

— Давайте присядем, — предложил Белл. — Этические комиссии существуют, например, в ЦКБ, когда им требуется испытать новые лекарства на людях. В комиссию входят люди самых разных профессий: адвокаты, врачи, священники разных конфессий… Эти люди решают, будут ли и каким образом испытываться лекарства на людях. Нечто подобное созывается в таких случаях, как с Гораном… Ему почти исполнилось шестнадцать лет. В девятнадцать врачи были бы обязаны немедленно прекратить всякое лечение, вырази он свой отказ.

— Вы бы дали ему умереть?

— Мы были бы обязаны дать ему умереть. Но ему пока нет девятнадцати. Однако его отказ от новой пересадки уже сам по себе имеет значительный вес. Врачи видят шанс на спасение Горана в трансплантации. И тут возникает вопрос: следует ли пренебречь волей шестнадцатилетнего человека, иными словами совершить насилие над ним, или в результате всестороннего обсуждения его желанию умереть надо будет пойти навстречу? Об этом, собственно, идет речь в замечательном фильме «Whose Life is it Anyhow?» Немецкое название звучало так: «Чья это жизнь, в конце концов?» Вы видели его?

— Нет.

— После автомобильной аварии человек полностью парализован… Как же звали того актера, который сыграл главную роль… Дрейфус! Ричард Дрейфус!.. Этот человек лежит в кровати, он не может двигаться, только дышать и говорить… Один врач непременно хочет сохранить ему жизнь, его играет великий Джон Кассаватес, муж Джины Роулэндс… Но что это за жизнь!.. Парализованный борется три года, четыре, в разных судах он борется за свое право умереть… У него достаточно денег, чтобы заплатить за это… и наконец он получает это право. Он победил… нам не показывают, как он умирает, только открытая дверь закрывается сама собой… Мы стоим перед лицом дилеммы, как и в случае с Гораном! Каждый, кто сегодня вечером будет заседать в этой комиссии, занимался с Гораном, лечил его, хорошо его знает. Большинство сдали письменные отчеты, другие в любой момент могут с ними ознакомиться. Это потребует достаточно много времени… Может продлится до завтра… или дольше… Совершить насилие над мальчиком в сотни раз проще. Вскрываем живот, вставляем новую печень, зашиваем живот! Но это будет означать изнасилование. Ему же шестнадцать! Если комиссия в конце концов решит, что его надо прооперировать, он будет прооперирован, даже против его воли! Но заключение комиссии может быть сделано и в совершенно другом направлении, все решается большинством голосов. Я считаю, что подобная комиссия чрезвычайно усложняет дело, мы не созрели для этого. Но большего, в плане этики, мы сделать в данный момент не в состоянии… Это трудно и мучительно, но вы же видите, господин Фабер, даже если с небес громко говорят: «У моря нет берегов!», надежда, ваша, моя, тихо говорит, что может — возможно, — все же есть хотя бы один шанс: «И все же! Берег есть!»

2

Их было семеро в большом конференц-зале.

Этическая комиссия начала заседание в девятнадцать часов. По предложению профессора Альдерманна каждый из семи членов комиссии должен был сначала высказать свое основополагающее мнение, и только после этого можно было начать прения.

— Юдифь, прошу вас!

Доктор Юдифь Ромер сказала:

— Я считаю, что при любых обстоятельствах Горан должен получить новую печень, даже если сам он этого не хочет. Он молод, он быстро и полностью поправился после того катастрофического состояния здоровья, с котором он попал к нам в больницу. Это будет вторая по счету пересадка печени у него. Первая операция, которую провели коллега Меервальд и коллега Белл, увенчалась полным успехом, Горан прожил многие годы без каких-либо отклонений. То, что в Сараево он перестал принимать лекарства, имело свою особенную причину. С тех пор как он находится у нас, он всегда принимал необходимые препараты и мужественно переносил связанные с их приемом побочные явления. Сейчас он находится в шоковом состоянии. Мне очень хорошо известно, как настойчиво моя дочь, перед тем как ей пересадили почку, когда она плохо себя чувствовала, высказывалась против операции, да, и даже хотела умереть, потому что ей казалось, что она не сможет больше вынести побочных явлений, связанных с гемодиализом. Моим коллегам и мне удалось убедить ее изменить свое мнение, доверять нам. Сейчас она здорова и весела. В случае с Гораном Петра может оказать положительное влияние, их с Гораном связывают личные отношения. Больной видит на примере Петры счастье здорового человека. Коллега Белл и коллега Меервальд знают Горана почти тринадцать лет. Во время операции и подготовки к ней больной не мог бы попасть в более хорошие руки. Горан не одинок. У него есть фрау Мазин и господин Фабер. Они оба приложат все силы, чтобы позаботиться о нем. В этом случае имеется достаточно денежных средств в том числе. Я голосую за новую трансплантацию при любых обстоятельствах.

— Спасибо, — сказал Альдерманн. — Георг, прошу вас!

Огромный дьякон Георг Ламберт заговорил:

— В последние недели я много времени провел с Гораном. Мы беседовали друг с другом, мы и молчали друг с другом. Вы все здесь меня хорошо знаете, и вам известно, что я борюсь за жизнь, где это только возможно. Но в случае с Гораном это невозможно. Его жизнь превратилась в сплошную муку. Нам и представить трудно, как сильно он страдает. И мы можем только надеяться, что вторую трансплантацию, к которой его принудят, он вообще сможет пережить. И коль скоро он ее переживет, что тогда? Ведь это будет вторая пересадка. Мы знаем, насколько малы в данном случае шансы на успех с самого начала. Мы хорошо знаем, что состояние у больного после такой операции зачастую оказывается хуже, чем конечная стадия самого заболевания. Все мы были свидетелями ужасных случаев, давайте вспомним и об этом, когда многие семьи молились о скорой избавительной смерти для своих страдальцев, которые в полубессознательном состоянии, почти потерявшие разум из-за нарушений в обмене веществ, были привязаны к кровати, мучимые болями и лихорадкой, глубоко несчастные. Да, и подумайте вот еще о чем. Как часто врачи, сестры и санитары желали бы, чтобы операция вообще не состоялась. Меньше половины таких больных проживает дольше пяти лет. И прежде чем умереть, каждый из них должен пережить длительную, изнуряющую борьбу с отторжением органа, инфекциями, болями и кровотечениями. И, наконец, подумайте о том, что каждый человек имеет право не только на достойную жизнь, но и на достойную смерть. Это является нашей нравственной обязанностью — позволить Горану умереть.

— Теперь Мартин!

Заведующий отделением Мартин Белл заметил:

— Коллега Ромер упомянула, что мой друг Томас Меервальд и я знаем Горана с тысяча девятьсот восемьдесят второго года, то есть больше двенадцати лет. Верно и то, что сказал дьякон Ламберт об ужасных последствиях подобных трансплантаций. Но до этого дойти не должно. У нас много способов, чтобы предотвратить катастрофические последствия и быстро взять все под контроль. Мы врачи. Мы давали клятву спасать человеческую жизнь где это только возможно. Здесь, по моему твердому убеждению, такая возможность существует. Поэтому я считаю нас вправе не принимать во внимание отказ Горана. Я при любых обстоятельствах выступаю за трансплантацию!

— Пауль!

Психолог доктор Пауль Ансбах, против обыкновения был в этот вечер очень серьезен. Он сказал:

— В случае с Гораном мы имеем дело с ребенком, перенесшим глубокую психическую травму. Его родителей убили в Сараево. После этого он жил со своей бабушкой. Под влиянием горя он не хотел больше жить и перестал принимать необходимые лекарства. Это послужило причиной того кошмарного состояния, в котором он и был доставлен к нам. Он никогда не довел бы себя до такого состояния, принимай он и дальше свои лекарства. Горан прекрасный мальчик, и я его очень люблю, но он чрезвычайно неуравновешен, у него эмоциональные проблемы, и у него сейчас отсутствует всяческая воля к жизни. Он страшится ее. Да и на какую жизнь он может рассчитывать в лучшем случае, если мы пойдем против его воли и пересадим ему новую печень? Вероятность того, что его ожидают новые страдания и новые мучения в том роде, о котором упоминал дьякон Ламберт, очень велика. Его бабушке и дедушке соответственно шестьдесят пять и семьдесят лет. Что станется с Гораном, если один из них умрет — например, господин Фабер? И что получится из Горана, если оба близких человека, единственные, кто у него остался, умрут? Не поступит ли он тогда точно так же, как уже поступил однажды, прекратив принимать необходимые лекарства? А если и нет, то что случится с ним, одиноким в чужом городе, без всякой надежды? Вы действительно считаете возможным во второй раз вызвать к жизни такого несчастного мальчика? Не хотите ли вы в таком случае пересадить ему и третью печень? Даже думать об этом глупо! Я требую, чтобы Горану позволили умереть, потому что его жизненные прогнозы на будущее одинаково безрадостны.

— Теперь доктор Клагес!

Доктору Клеменсу Клагесу, представителю Венской адвокатуры пациентов больниц, не было и пятидесяти лет, но выглядел он значительно старше, худощавый человек с бледным лицом и печальными глазами, которые успели повидать много несчастий и страданий. Он сказал:

— Всю свою жизнь я работал, согласуясь с одним основополагающим принципом. Надо делать все, что является лучшим для ребенка! В последние дни я снова и снова беседовал с Гораном. Его решение отказаться от трансплантации настолько твердое, что мы должны уважать его, хотя Горану и нет девятнадцати лет, но ему уже исполнилось шестнадцать. То, что уже было сказано присутствующими о его семейной ситуации, к сожалению, правда. Оба родственника, которые у него еще остались, старые люди и не вполне здоровы. Что станется с Гораном, если он получит новую печень? Какая жизнь ожидает его? Я — человек, который не только по-человечески, но и по закону стремится к самому лучшему в интересах пациента, спрашиваю вас об этом. Я нахожусь перед дилеммой. Первая: пациента при повторной трансплантации органа автоматически помещают в самое начало списка ожидающих. Таким образом, отодвигают на задний план тех, кто ожидает свою первую печень и тем самым усугубляют их отчаяние. Растет конкуренция и недоверие. При этом повторная трансплантация печени больным является одним из самых спорных вопросов в хирургии. Тем более что шансы на выживание у пациентов после повторной пересадки печени значительно ниже, чем у пациентов после первой пересадки. «Почему кто-то получает орган в обход моего ребенка, хотя имеет значительно меньше шансов на то, чтобы сохранить его?» — снова и снова жалуются мне ожидающие своей очереди родители. С точки зрения логики это очень правомерный вопрос, учитывая недостаток органов, высокий процент смертности среди ожидающих пересадки больных и плохих прогнозов на выживание среди пациентов, прошедших через повторную трансплантацию. И здесь возникает вторая проблема: год назад двадцатиоднолетний серб, который бежал со своей родины, получил в ЦКБ новую печень — и буквально через два месяца после операции по постановлению Министерства внутренних дел его депортировали назад на родину, тем самым обрекая на смерть. Всем вам известен случай, о котором я говорю, и так же хорошо вам известно, что этот случай далеко не единичный. Обычно ставится еще более жестокий вопрос: стоит ли вообще, как бы жестоко это не звучало, такой человек у нас — да и везде — печени, особенно в такое негуманное время? Мы — сотрудники адвокатуры — близки к отчаянию и полному разочарованию, мы беспомощны, совершенно беспомощны. Это звучит ужасно, но правда то, что Бертольт Брехт уже в тысяча девятьсот сороковом году написал в своих «Рассказах изгнанника», я хотел бы сейчас процитировать совсем небольшой отрывок оттуда, чтобы вы поняли, что изменилось с сорокового года — на самом деле ничего не изменилось! — Клагес провел рукой по глазам. Затем он тихо заговорил: — «Паспорт — это самая благородная часть человека. И он не так прост, как человек… Однако его признают, если он хорош, в то время как человек, каким бы хорошим он ни был, может и не найти признания…» Вот что говорит Брехт. Я голосую за то, чтобы, учитывая все эти обстоятельства, воздержаться от трансплантации.

— Спасибо, господин доктор Клагес, — сказал Альдерманн. — Теперь вы, Томас, пожалуйста!

В голосе хирурга доктора Томаса Меервальда послышался гортанный тирольский акцент:

— Ни за что на свете я не хотел бы делать вашу работу, дорогой доктор Клагес! Вечная борьба с бюрократами должна превратить вашу жизнь в настоящий ад. Но случай Горана совершенно другой. В его случае речь не идет, как в случае маленького Робина Зигриста, о рейтинговой войне между телевизионными каналами, о газетной погоне за сенсациями и о трибуне для недобросовестных политиков. В случае с Робином мы имеем дело с противодействием матери, целительницы и большей части настроенной против нас общественности, настроенной при помощи самых грязных и душещипательных трюков. Наоборот, господин Фабер и фрау Мазин желают, чтобы мы с помощью трансплантации спасли жизнь мальчику. Они на нашей стороне и окажут нам поддержку и помощь, где только это будет возможно. Не стоит совершать и другую ошибку, действуя так, как будто такое решение нам предстоит принять впервые в жизни. Я делал это, по меньшей мере, раз двадцать, и с вами тоже ничего страшного не случится. Это неприятно, но это входит в нашу работу. Далее: многие статистические данные о побочных явлениях при приеме медикаментов после операции, которые были здесь названы, не соответствуют действительности — если принимать во внимание каждый конкретный случай. Статистика всегда оставляет возможность для произвольной интерпретации. Не каждый пациент после трансплантации сходит с ума от болей, не все родственники молятся о его смерти, и тем более неверны данные о столь низкой продолжительности жизни у больных после повторной трансплантации — и снова, если принимать во внимание какой-то конкретный случай, я провел повторную трансплантацию печени у пятнадцати пациентов, восемь из них живы, один прожил уже более шести лет. Я знаю Горана так же давно и хорошо, как и мой друг Белл. Горан нам очень нравится. Даже если бы это был не тот случай, мы все равно должны были бы попытаться спасти его жизнь. Он не относится к тем пациентам, которым мы, исходя из неблагоприятных предпосылок, должны позволить умереть. Нет, Горан не такой пациент. У него имеется хороший шанс на полное выздоровление. Поэтому мы должны провести трансплантацию.

Томас Меервальд замолчал, и на несколько секунд в большой комнате наступила полная тишина.

Наконец заговорил Альдерманн:

— Я совершенно согласен с мнением Томаса, Мартина и Юдифи. Я совершенно не согласен с мнением, которого придерживаетесь вы, доктор Клагес, или вы, «святой Георг», или вы, Пауль. Вы составили себе чересчур трагическое представление о характере Горана и его видах на будущее. Вы сделали акцент на негативном. Я вынужден напомнить вам, что нам удавалось спасти детей, которые пережили несравнимо более трагические события, чем Горан. Наша задача — спасать человеческие жизни, а не идти на поводу у несовершеннолетних детей с их мыслями о смерти. Сколько раз уже нам приходилось сталкиваться с растерянностью пациентов, подобных Горану! Если большинством голосов будет решено сохранить жизнь Горану, то у нас есть все, чтобы сделать попытку сделать это — ради пациента и ради нас самих. Потому что в жизни есть только один грех — это грех потерять мужество. Те, кто высказались за то, чтобы позволить Горану умереть, приводили тяжелые аргументы. Нам предстоит принять трудное решение. Однако такова наша с вами профессия: никогда не бывает так, чтобы риска совсем не существовало. Как часто мы близки к тому, чтобы потерять мужество и надежду! Однако мы обязаны, коль скоро мы не «сгоревшие» люди, продолжать работать. Я отдаю свой голос за трансплантацию!

Альдерманн откинулся назад на спинку стула.

— На этом, — проговорила Юдифь Ромер, — голосование закончилось с результатом четыре голоса «за» трансплантацию и три — «против».

— После ваших коротких выступлений, — предложил Альдерманн, — давайте приступим собственно к прениям! Каждый голос равнозначен.

В двадцать один час один из присутствовавших отказался от своих тяжелых сомнений в данном вопросе. За операцию проголосовали пятеро против двух.

В двадцать два часа тридцать пять минут еще один человек присоединился к мнению Меервальда. За трансплантацию проголосовали шестеро против одного.

В полночь один вернулся к своему первоначальному мнению и отдал голос против трансплантации. Пять к двум.

В час двадцать, во вторник, 13 сентября: один снова счел свои сомнения в правомочности повторной пересадки печени непреодолимыми. Соотношение голосов снова стало четыре к трем.

3

Около трех часов утра Белл прошел в голубом свете ночного освещения по коридорам клиники в свой рабочий кабинет. Отперев комнату, он включил свет. Дверь захлопнулась за ним. Через некоторое время до Фабера, который дожидался в темной части коридора, донесся стук пишущей машинки. Он помедлил, затем подошел к двери кабинета Белла и постучал.

Ответа не было.

Машинка продолжала стучать. Фабер, у которого поверх пижамы был надет халат, снова постучал.

Снова никто не ответил.

Фабер осторожно открыл дверь. Он увидел, что Белл сидел за письменным столом и печатал. Врач сидел к нему спиной.

Фабер покашлял.

Белл обернулся.

Как только он узнал посетителя, то начал ругаться.

— Пардон… — растерянно сказал Фабер.

— Кто вам разрешил так просто врываться сюда?

— Я прошу прощения…

— Плевать на ваши просьбы! Не могли постучать?

— Я стучал. Вы не слышали, наверное, потому что печатали…

— Потому что… Черт побери, что вы вообще здесь забыли?

— Я ночую с Гораном. Я сказал фрау доктору Ромер, что этой ночью тоже останусь здесь. Мира… Фрау Мазин плохо себя чувствует, врач приходит каждый день… Все это я уже объяснял фрау доктору Ромер и просил ее, чтобы она передала это вам.

— Однако она не сделала этого.

— Тогда я прошу проще…

— Нет! Не начинайте сначала! — Белл находился теперь в ярости. — Если вы спите у Горана, тогда что вы делаете здесь наверху?

— Я ждал вас…

— С какого часа?

— С десяти часов…

— Пять часов подряд?

— Я несколько раз за это время возвращался к Горану, чтобы прилечь. Но я просто не мог этого вынести… Пожалуйста, не сердитесь так! Если бы я только знал…

— Закройте дверь! Нас слышно во всем здании. Чего вы не могли вынести?

— Неопределенности, незнания того, к какому решению вы пришли. Вы должны это понять!

— При последнем голосовании победило противное мнение.

— Противное? — Фабер повысил голос. — Кто был против?

Лицо Белла залила краска.

— Да за кого вы меня принимаете? Вы что же, ожидаете отчета о том, кто как проголосовал, да вы в своем уме, господин Фабер?

— У меня есть право…

— Нет! Я не назову никаких имен! Вы ни разу не слышали о врачебной тайне, господин Фабер? Неслыханно… Ваши притязания просто немыслимы!

Фабер внезапно тоже это понял.

— Тогда… тогда простите мне мое вторжение… Я уже ухожу…

— Стойте!

— Что?

— Теперь вы не можете уйти! Все члены комиссии еще находятся в здании. Мне только еще не хватало, чтобы вы наткнулись на кого-нибудь из них и он спросил у вас, откуда вы идете. Насколько я вас знаю, вы честно и искренне ответите…

— …что я был у вас.

— Именно, господи всемогущий, вот именно! Вам лучше сразу сказать, что я печатал на машинке, и я в дерьме!

— Почему вы в…

— Вы мне нравитесь, господин Фабер, правда. Но знаете, сколько раз мне хотелось вас убить!

— Почему?

— Да вот из-за этих ваших постоянных «почему»! Потому что вы постоянно хотите что-то узнать! Потому что вы не хотите подождать ни единой минуты! Человек, который не в состоянии пережить самого недолгого ожидания! Господь уже несколько раз крепко наказывал меня в моей работе. С вашей помощью он наказал меня особенно сильно!

Теперь и Фабер рассердился:

— Достаточно, Белл, на этот раз с меня достаточно! Там внизу лежит мой мальчик! Вы только что приговорили его к смерти. А когда я спросил вас о вашем драгоценном решении, вы еще и обругали меня самыми последними словами. Все, с меня достаточно, господин доктор Белл, достаточно!

— Тихо! Умоляю, говорите тише!

— Я буду говорить так, как мне вздумается! Вы позволяете Горану сдохнуть и сообщаете мне об этом, словно речь идет о погоде на завтра. Где вы учились? В Дахау?

— Фабер!

— Белл?

— Закройте рот, Фабер!

Тот посмотрел на него, лишившись дара речи.

Голос Белла вдруг стал мягким.

— Да, смерть Горана — дело решенное. Но так не пойдет! В любом случае все не так просто, черт меня побери!

— Что все это значит?

— Это значит… — Белл замолчал на середине предложения. Его лицо снова покраснело. — Надо же вам было войти именно сейчас! Да, да, да, вам было надо! Любовь к мальчику! А теперь я не могу вам позволить бродить по зданию, пока все не открылось…

— Что не открылось?

Белл поднялся. Он медленно проговорил:

— Я заказал печень для Горана в Центре трансплантации органов в Лейдене. У них есть три уровня срочности: urgent — сюда входят все заявки, special urgent и high urgent… когда речь идет о жизни и смерти.

Фабер привалился спиной к стене.

— Вы… вы затребовали для Горана новую печень?

— А я что говорю! Special urgent! Мне нужно очень точно сообщить все параметры, которые ему подходят… Группу крови, гистосовместимость тканей, буквально все. Господи Иисусе, я хотел сделать это тайно, тихо и спокойно! И вот появляетесь вы и требуете все вам объяснить — вам ведь всегда надо все самым подробным образом объяснить — и я не могу выставить вас вон, я не могу выставить вас вон! Почему именно со мной такое происходит? Почему всегда именно со мной?

— Вы заказали печень, несмотря на отрицательное решение комиссии?

— Да!

— Вы не согласны с этим решением?

— Нет!

— У вас будут неприятности. Большие. Ваше начальство узнает, обязательно узнает. Самое позднее тогда, когда Центр предложит печень…

— Естественно!

— Вас ведь могут уволить за это?

— Будем надеяться, что нет… Такого я еще раньше не делал.

— А если да?

Белл ничего не ответил.

— А если да?

— Он этого не сделает, — сказал Белл, косо усмехнувшись. — Хотя это несомненный повод для увольнения. Мне здорово достанется от него. Он устроит скандал. Будет бушевать. Но если дело выгорит… Я просто должен заказать печень! Сядьте вон там и молчите! Я должен покончить с этим, пока не нагрянули другие гости.

Фабер опустился на белый табурет.

Белл вернулся к пишущей машинке и снова стал печатать, время от времени сверяясь с историей болезни Горана. Через несколько минут он вынул лист из каретки и подписал. Затем он поднялся со стула и подошел к факсу. Очень осторожно он засунул лист в аппарат, который в ответ загудел. Теперь он стал набирать номер.

— Нидерланды, — проговорил он при этом, — ноль, ноль, тридцать один… Лейден семьдесят один… Евротрансплант…

В аппарате вспыхнул яркий зеленый огонек. Лист бумаги втянуло внутрь, он исчез, затем показался с другой стороны. Аппарат пискнул и тут же дал подтверждение отправки послания. Белл коротко пробежал его глазами.

— Ну вот и отлично, — сказал он и обернулся к Фаберу. — Вот и все, товарищ. Мне жаль, что я наорал на вас… Ради всего святого, держите язык за зубами!

— Не сомневайтесь, — сказал Фабер. И тут он внезапно сильно испугался. — Но…

— Но что?

— Но ведь Горан отказывается от трансплантации!

— На данный момент.

— Нет, не на данный момент! Вообще, и это его окончательное решение!

— Что можно считать окончательным в нашей жизни, господин Фабер?

Фабер пристально посмотрел на него.

— Подумайте о картине! Подумайте о рассказе Вольтера! «У моря нет берегов!» — раздается с небес громоподобный голос. А что же надежда? Разве не остается ни малейшей надежды, что Горан передумает? Всегда остается хотя бы один шанс, что он изменит свое решение… и что же в таком случае нам говорит надежда? Ну, скажите же сами, господин Фабер! Скажите, что тогда говорит надежда!

— И все же! Берег есть! — сказал Фабер.

4

— Господин Фабер! Господин Фабер!

Откуда-то издалека в его сумбурный сон ворвался женский голос.

— Господин Фабер! Проснитесь! Пожалуйста, проснитесь, господин Фабер!

Медленно и с большим трудом он открыл глаза. Он лежал на второй кровати в больничной палате Горана. Мальчик спал, наполовину сидя в постели, дыхание было прерывистым. Над Фабером склонилась одна из медицинских сестер. Голова раскалывалась, глаза слезились.

— Что случилось, сестра Tea? — Он попытался откашляться, голос охрип и сел.

— Вас ждет женщина. Я говорила ей, что вы еще спите. Она очень просила разбудить вас. Говорит, что это срочно.

— Очень срочно… — Медленно, очень медленно он наконец совершенно проснулся. — Сколько сейчас времени?

— Без четверти семь.

Он возмутился.

— Так рано? Как зовут эту женщину? Что ей от меня понадобилось?

— Рената Вагнер.

Фабер одним прыжком оказался на ногах.

— Где она ждет меня?

— В кафетерии.

— Передайте, что я приду через три минуты, милая сестра!

Фабер быстро умылся, почистил зубы, тщательно прополоскал рот и поспешно оделся.

Редактор и дочь той женщины, вместе с которой он оказался засыпанным в подвале одного разбомбленного дома на Нойер Маркте, оказалась единственным посетителем большого, ярко оформленного кафетерия.

— Рената!

Она поднялась и обняла его.

— Доброе утро, господин Фабер!

Электрический свет противно смешивался с первыми лучами нарождающегося дня, которые неохотно проникали через большие окна, выходившие во внутренний двор кафетерия.

Появилась усталая официантка.

— Что вам принести, господин Фабер?

— Тоже кофе, пожалуйста.

— Чашку или кофейник?

— Кофейник.

— Хорошо. — Официантка, шаркая, удалилась прочь.

— Вы не сердитесь, что я попросила разбудить вас?

— Оставьте! Что-нибудь случилось?

— Монк мертв.

Он сглотнул.

— Что вы сказали, повторите!

— Монк мертв. Это сообщение только что передали по каналам полиции. Я уже говорила вам, что у нас есть там свои люди.

— Как это случилось?

— Остановка сердца во сне.

— Во сне?

— Прекрасная смерть, не так ли? Сюзанна Рименшмид, пастор Гонтард и фройляйн Рейманн не могут похвастаться тем же. И все те, кого он приговорил к смерти.

— Где это произошло?

— В отеле «У липы» во Франкфурте. Через два часа мой рейс на самолете «Свисс эйр». Я лечу туда с двумя коллегами. Но до этого я непременно хотела сообщить вам об этом.

— Значит, во сне…

— Каждый желал бы себе такой смерти, — согласилась Рената Вагнер.

— Славный конец для массового убийцы.

— Божественная справедливость.

— Кофейник, прошу! — Усталая официантка поставила перед Фабером поднос. Она зевнула, даже не прикрыв рот рукой.

— Спасибо, — сказал Фабер. Наливая кофе в чашку, он расплескал большую его часть. Сделав глоток, тут же обжег себе рот.

— Нет на свете справедливости, — проговорил он, — ни божественной, никакой другой. Он прожил до семидесяти девяти лет. И творил он только зло, только зло. Такая прекрасная и легкая смерть на самом деле является полной неожиданностью. Как он называл себя последнее время?

— Эрнст Клазен. Он уже жил однажды под этим именем. У полиции имеются его отпечатки пальцев. Естественно он давно позаботился о своем преемнике, молодом. Мы знаем его настоящее имя. Но живет он, естественно, под другим. Гейнц Верте, Карл Цумбау, Йозеф Фаллер… Он немедленно принял командование над всеми группами.

— Отлично.

— Террор продолжается. Еще и из-за этого я немедленно пришла к вам сюда. Я позвонила фрау Мазин по телефону, разбудила ее. Она сказала мне, где вас можно найти. Теперь вы находитесь в еще большей опасности, чем раньше! Преемник Монка постарается показать, на что он способен. Список, в котором стоит ваше имя, стал еще более актуален, чем раньше… Я знаю, что вы не уедете, не станете скрываться, особенно сейчас, когда, как сказала мне фрау Мазин, мальчику так плохо.

— Да, я должен остаться с ним.

— Где ваш пистолет?

— В комнате Горана. Рядом с моей кроватью.

— Мне нужно идти. — Рената поднялась из-за стола. — Я свяжусь с вами, если произойдет что-то важное. Всего хорошего вам и мальчику! И фрау Мазин!

— Вам того же, Рената, вам того же!

Он крепко обнял ее.

— Идиот! — придушенно проговорила она. — Трижды проклятый идиот! Я люблю вас…

Рената выбежала из кафетерия не оглядываясь. Фабер упал в кресло и уставился на свою чашку с кофе.

Мертв. Монк мертв.

Когда я приехал в Вену и узнал, что он жив, я поклялся сам себе, что найду его и позабочусь, чтобы он получил свое наказание. Наказание за многочисленные убийства. Что я сделал для того, чтобы найти его и передать его в руки таких судей, которые еще не потеряли мужества, не запятнали себя коррупцией и слишком милосердными приговорами в отношении массовых убийц? Ничего.

Я ничего не сделал. Я был целиком занят делами Горана. Может ли это быть достаточным оправданием? Разве я не должен был, несмотря на мою заботу о мальчике, несмотря на все хлопоты, при любых обстоятельствах найти время и силы для охоты за Монком и его поисков?

Теперь Монк мертв. Умер во сне. Он покоится с миром. А другой продолжит его дело. Так будет продолжаться всегда.

— Господин, ваш счет, пожалуйста! — Появилась сонная официантка. — Моя смена, собственно, закончилась.

Первые лучи солнца теперь освещали все помещение.

5

«Время в объективе», девятнадцать часов тридцать минут, четверг, 15 сентября 1994.

Ведущий: Волнение царит в краевой больнице Зальцбурга.

Ведущая: Как уже сообщалось нами ранее, в прошлую пятницу вечером в Зальцбург на самолете прилетели маленький Робин, его мать фрау Эллен Зигрист, целительница Карла Монтевиво и врач из Вены господин доктор Гельмут Везер.

Ведущий: Фрау Зигрист, которую мы показывали на пресс-конференции, дала согласие руководителю детского отделения профессору Рольфу Мессершмидту на обследование ее маленького сына при условии, что его не положат в стационар и не будут предприниматься попытки заставить ее согласиться на химиотерапию. Это письменное соглашение было подписано ею и австрийским врачом еще в Ницце. Теперь события стремительно сменяют друг друга. По окончании обследований профессор Мессершмидт заявил телеканалу ОРФ…

Включение сюжета. Мессершмидт обращается к камере:

— В случае с Робином нет никакой опасности для жизни. Кроме того, не соответствуют действительности и утверждения некоторых газет, что он в нарушение соглашения, взят на стационарное лечение в связи с якобы резко ухудшившемся состоянием его здоровья…

Ведущая: Это заявил профессор Мессершмидт сегодня утром в одиннадцать часов. Когда сегодня в пятнадцать часов фрау Эллен Зигрист захотела покинуть больницу с ее сыном, ей помешали в этом…

Включение сюжета. Эллен Зигрист с бледным, залитым слезами лицом говорит репортерам:

— Профессор Мессершмидт нарушил свое слово! Он обманул меня… — Камера отъехала назад, и стало видно больничную кровать, на которой лежал Робин. Его тело вздулось еще сильнее, даже голова как будто увеличилась в размерах. Он сидел под углом в сорок пять градусов, опираясь на подушки, гигантский живот мешал ему лечь.

— Точно так же, как и я, — проговорил Горан, неотрывно глядя на экран телевизора, который стоял напротив его кровати. Фабер сидел рядом с ним. — Точно как и я, деда!

Эллен Зигрист в кадре:

— …«ваш сын должен остаться здесь», — внезапно сказал он, этот господин профессор. «Опасность для жизни», — сказал он. Только сегодня утром он говорил, что опасности для жизни нет. Нет показаний для стационарного лечения. А теперь… теперь Робину поставили капельницу.

— Как и мне, — снова проговорил Горан, — все точно так же, как и со мной.

— И ему дают лекарства! — кричала тем временем Эллен Зигрист, ломая руки. — Лекарства! Я даже не знаю какие. Одна из сестер сказала, что это глюкоза и обезболивающие. Это просто издевательство! Не важно, что он там принимает, у него не больная печень! Он не переносит лекарства! Фрау доктор Монтевиво строго оговорила в договоре, что он не должен принимать никаких лекарств. А теперь они просто дают их ему!

— Где же фрау Монтевиво? — спросил репортер.

— Перед госпиталем. Она не имеет права входить в него, тем более переступать порог этой палаты. — Застонав, Эллен Зигрист падает в обморок.

Ведущий: Так развивались драматические события. А теперь другие новости. Мадрид: сегодня рано утром в центре города в результате взрыва бомбы в автомобиле погибли…

— Выключи, деда! — сказал Горан. — Робин… он умрет… он должен умереть… никто не поможет ему, никто…

6

Этой ночью Фабер снова ночевал у Горана, в то время как Мира провела в больнице целый день. На следующее утро он имел беседу с Юдифью Ромер и доктором Беллом, которые пришли с визитом. Горан, впервые за долгое время уснувший глубоко и крепко, выглядел не так плохо, как было накануне.

— Значит, ночь прошла хорошо, — заметила Юдифь Ромер.

— Да. Два дня назад вы попросили меня и фрау Мазин дать разрешение на применение в случае с Гораном нового, не прошедшего испытаний японского препарата FK 506 вместо циклоспорина-А. Естественно, мы дали согласие. В такой ситуации соглашаешься на все, что дает хоть какую-то надежду. Я боюсь сказать, но кажется, что состояние Горана в эти два дня немного улучшилось, или я ошибаюсь?

— Вы не ошибаетесь, — сказала Юдифь Ромер, бросив взгляд на Белла. — FK 506 официально еще не рекомендован к применению. Мы заказали препарат для себя. Мы действительно должны испробовать все средства. Улучшение — временное, как вы сами понимаете, — наступило действительно благодаря FK 506.

— Почему вы сразу его не применили?

— До этого у нас не было никакой возможности испытать данный препарат. В данный момент оно Горану просто необходимо. В его состоянии возможно все. Но ничто не может быть более бессовестным, чем отказаться от новой печени и посчитать сиюминутное улучшение его здоровья спасением.

— Одно только улучшение его состояния можно считать чудом, — сказал Фабер. Он посмотрел на Белла. Тот никак не отреагировал на его взгляд.

«Что за идиотизм с моей стороны, — немедленно подумал Фабер. — Даже если Евротрансплант предложит подходящую Горану печень, он откажется ее принять. Ведь ничего не изменилось с тех пор, когда Горан сказал, что никогда не даст своего согласия на вторую трансплантацию, и так же ничего не изменилось с тех пор, когда Белл около трех часов утра 13 сентября тайно от всех заказал в Лейдене печень. Изменится ли вообще что-то?» — в отчаянии подумал Фабер.

В последующие дни состояние здоровья Горана еще немного изменилось в лучшую сторону под воздействием FK 506. Чудо произошло через тринадцать дней после обращения Белла в Евротрансплант.

7

— Добрый вечер, уважаемые дамы и господа! Вас приветствуют с главным выпуском новостей «Время в объективе» в девятнадцать часов тридцать минут…

— …Карин Пфлуг…

— …и Герберт Вангер. Трагическая ситуация с маленьким Робином Зигристом получила дальнейшее развитие.

Горан напряженно повернулся к телевизору. Мира сидела рядом с Фабером на другой кровати, он как раз пришел сменить ее. Горан в эти дни ни одного раза не пропустил выпуска новостей в девятнадцать часов тридцать минут. Он был совершенно захвачен судьбой маленького Робина, с которым так сильно идентифицировал себя.

Карин Пфлуг: Так как состояние здоровья ее сына ухудшается с каждым часом, фрау Эллен Зигрист после переговоров с врачами детского отделения краевой больницы Зальцбурга, длившихся и днем и ночью, наконец выразила свое согласие на перевод Робина в Венскую Центральную клиническую больницу…

— Он едет в Вену! — Горан дернулся встать. — Он едет в ЦКБ, Бака! Ты слышала?

Герберт Вангер: Тем не менее фрау Зигрист с прежним упорством отказывается от применения химиотерапии. Фрау Карла Монтевиво, опасаясь — не без основания — скорого ареста по причине оказания сопротивления химиотерапевтическому лечению Робина, отбыла в Италию.

— Ведьма убралась прочь! — воскликнул Горан. — Ведьма убралась прочь, Бака!

— Да, Горан, да…

«Время в объективе» показало следующий сюжет. В кадре, как уже не раз до этого, Эллен Зигрист показали возле кровати маленького Робина. Его гигантски раздувшийся живот блестел на свету. Он, похоже, испытывал сильнейшие боли и плакал, всхлипывая.

Эллен Зигрист говорила в камеру:

— Я согласна с переводом Робина в ЦКБ в Вену, чтобы мне не ставили в упрек, что я нахожусь под влиянием фрау доктора Монтевиво и препятствую всякому традиционному медицинскому лечению. В Вене, предположительно есть хорошие специалисты по лечению опухоли Казаи. Ни при каких обстоятельствах — ни при каких — я не соглашусь, чтобы Робин еще раз оказался в Детском госпитале Святой Марии. К специалистам ЦКБ — ради бога, но, как и раньше, я категорически запрещаю химиотерапию! Как и до этого…

В это самое мгновение Робин, который до этого только тихонько скулил в кровати, пронзительно закричал, и его маленькое тельце стало метаться туда-сюда. Его мать обернулась и заорала на него:

— Успокойся!

Мальчик, испугавшись, замолчал. Его тело сотрясалось от жестоких судорог. Эллен Зигрист повернулась к камере и, смущенно улыбнувшись, сказала репортеру, которого было видно сбоку на экране:

— Простите! Видите ли, Робин несколько чувствительный мальчик.

В следующее мгновение Горан резко наклонившись вперед стал громко кричать:

— Это подло! Это подло! Это самая настоящая подлость! Робин совсем не чувствительный! У него боли! Я же вижу! Я же знаю! Немного чувствительный! Ты хочешь оставаться матерью? Они, наконец, должны забрать у тебя ребенка, забрать! Немного чувствительный! Тебе бы его боли, чтобы ты так мучилась все свою жизнь! Вот чего я тебе желаю!

— Горан! — закричала Мира. — Горан, пожалуйста, успокойся!

Он не слышал ее. Он продолжал кричать.

В панике Мира нажала на красную кнопку над его кроватью.

— Горан! Горан! Пожалуйста! — Фабер предпринял попытку снова уложить его на подушки.

Горан ударил его.

— Не прикасайся ко мне! Она сказала, что он немного чувствительный! Ее следует посадить в тюрьму! Почему никто ничего не предпринимает против этой особы? Почему? Почему?

— Горан, пожалуйста, Горан!

Дверь в комнату рывком распахнулась. Внутрь вбежали Белл и одна из медсестер.

— Что происходит?

Мира судорожно вдыхала воздух, она была на грани обморока.

— Горан! — громко позвал Белл. — Что происходит? Говори! У тебя боли?

— Ну конечно, у меня есть боли! — заорал на него Горан. — Но я вытерплю их! Я никакой не «немного чувствительный»!

— Этого никто и не говорит…

— Говорит! Она это сказала!

— Кто?

— Она! Она! Она! Она сказала, что я, к сожалению, немного чувствительный! — Белл посмотрел на Фабера и Миру, потом на экран телевизора, на котором по-прежнему были видны Эллен Зигрист и Робин.

— Она, — Белл кивнул в сторону изображения матери, — сказала, что ты немного чувствительный?

— Эта, да, эта! И она хочет быть матерью! Говорит, что я «немного чувствительный»! Она даже не знает, что мне приходится терпеть! Я никакой не «немного чувствительный»!

— Конечно же, нет, Горан…

— Я никакой не чувствительный! — продолжал кричать Горан, когда в комнату вошли Юдифь Ромер и Джошуа Фишман. — Ей только и надо, чтобы меня не лечили! Чтобы мне не делали операцию! Она скорее даст мне умереть! — Горану ни на секунду не приходило в голову, что в его представлении он и Робин окончательно стали одной личностью. — Она хочет помешать трансплантации! Поэтому она врет и говорит, что мне лучше! Но я хочу трансплантацию! Я хочу этого! Я хочу жить, я не хочу умирать! Будет больно, я знаю! Будет противно! Я знаю! Все равно! Пусть будет больно! Пусть мне будет плохо! Я не чувствительный! Я выдержу. Я не боюсь! Я согласен на операцию! Я хочу жить!

Горан резко замолчал. Никто не произнес ни звука. Мира выключила телевизор. В наступившей тишине было слышно судорожное дыхание Горана.

Через мгновение Белл, гладя волосы мальчика, сказал:

— Ты не чувствительный. Ты очень смелый, Горан, очень смелый. Мы все это знаем. Значит, ты согласен, чтобы мы дали тебе новую печень?

— Да, — внезапно тихо и грустно проговорил Горан. — Я же хочу быть здоровым! Вы же видите, как я выгляжу! Да, я хочу, чтобы меня прооперировали!

Мира опустилась на вторую кровать и закрыла лицо руками.

— В таком случае все в порядке, — сказал Белл. — Ты получишь новую печень. И снова станешь совершенно здоров. Это мы тебе все обещаем.

— Все, — добавила Юдифь Ромер.

— Все, — сказал Джошуа Фишман.

8

Спустя два дня в первой половине дня 28 сентября, в среду, в нагрудном кармане врачебного халата Белла запищал пейджер. Он как раз разговаривал по телефону с коллегой из института Кюри в Париже. После того как он закончил разговор, он набрал номер Центральной и узнал, что с ним немедленно хочет поговорить профессор Альдерманн.

— Я хорошо представлял себе, о чем могла идти речь, — рассказывал Белл позднее о событиях того утра Фаберу. — И я был рад этому.

Однако этой радости он не показал, когда переступил порог рабочего кабинета профессора Альдерманна, который ходил взад-вперед перед окнами. В кресле возле письменного стола сидел молодой человек с медными, похожими на проволоку, коротко стриженными волосами, который в свое время принял участие в передаче ОРФ «Клуб два» по вопросам трансплантационной медицины. «Ну конечно, — подумал Белл, — Карл Таммер тоже уже здесь. Альдерманн, естественно, немедленно вызвал его из ЦКБ».

— Добрый день, господин профессор, — сказал Белл. — Привет, Карл!

— Привет, — буркнул координатор.

Альдерманн остановился и посмотрел на Белла.

— Вы догадываетесь, почему я вызвал вас?

— Да, господин профессор.

— Вы признаете, что после завершения работы нашей этической комиссии вы послали от имени ЦКБ факс в Лейден с запросом класса special urgent на печень для Горана?

— Да, я это сделал.

— Несмотря на то что мы большинством голосов приняли решение выполнить желание Горана и дать ему умереть.

— Это больше не является его желанием.

— Но тогда оно было! — зарычал Альдерманн. — Не зарывайтесь! Тогда он сказал, что никогда не согласится на трансплантацию. Именно поэтому мы и устроили тогда то обсуждение. С семи часов вечера до трех утра.

— Что же мне оставалось делать? Просить коллегу Таммера, чтобы он обратился в Лейден? Я мог действовать только тайком!

— Вы наплевали на решение большинства! Вы действовали самовольно и исподтишка! — Альдерманн остановился напротив Белла. — Вам было наплевать, что Горан при любых обстоятельствах был не готов к операции! — Альдерманн оказался так близко к Беллу, что тот чувствовал его дыхание. — За это… за это я благодарен вам!

После короткого замешательства Белл начал ухмыляться.

— Чертовски ловко это у вас получилось, господин профессор, — сказал он. — Я-то уж было подумал, что мне конец.

— Слава богу, что вы оказались таким беспринципным типом!

— Значит ли это, что появилась печень? — Белл судорожно сглотнул.

— Разве иначе я послал бы за вами?

— Когда позвонили из Лейдена?

— Десять минут назад. Сначала связались с Таммером в ЦКБ, потом со мной. Я сказал, что перезвоню как можно скорее, — заметил Альдерманн.

— То же самое сказал и я, — проговорил рыжеволосый. — Кроме того, я сразу же снял special-urgent-заявку на печень, которую, по желанию профессора Альдерманна, я сделал вчера утром. Мне сразу стало ясно, что за всем этим скрываешься ты, Мартин. В Лейдене не заподозрили ничего плохого в этой неразберихе. Похоже, существует немало типов, похожих на тебя. — Таммер взглянул в блокнот. — Донор — мужчина. Двадцати восьми лет. Весом семьдесят два килограмма. Ростом один метр семьдесят пять сантиметров… Все показатели идеально подходят к вашему запросу.

Зазвонил телефон, руководитель клиники снял трубку.

— Спасибо, — сказал он, — большое спасибо, Юдифь. — Он положил трубку. — Доктор Ромер совместно с доктором Фишманом еще раз тщательно осмотрели Горана. Инфекций нет.

— Значит, мы берем печень?

— Противопоказаний нет.

— Могу я отсюда позвонить в Лейден? — спросил Таммер.

— Конечно.

Координатор попросил секретариат соединить его с Евротрансплантом. Когда на другом конце провода раздался мужской голос, он назвал свое имя и номер пин-кода, который получил, когда делал запрос на печень.

— У нас все ясно, — сказал Таммер, который год назад защитил кандидатскую диссертацию и с тех пор работал координатором, ожидая постоянного места в штатном расписании. — Мы берем печень. Где она?

— В Амстердаме, — ответил мужской голос. — Академисх Зикенхуис, это больница Свободного университета, район Буитенфельдерт, улица Де Булелан 1117 — мне продиктовать по буквам?

— Нет, спасибо. Мы часто там бываем.

— Телефон?

— Известен! Имя координатора?

— Фрау доктор Элизабет Шток.

— Спасибо, — сказал Таммер. — Я немедленно свяжусь с ней по телефону.

Он снова набрал номер, его соединили, он продолжил разговор по-английски, когда выяснилось, что фрау доктор Шток он дается легче, чем немецкий.

— Да, — сказал он, — …понимаю… значит, печень закреплена за нами… Ах вот как… большое спасибо… Я перезвоню, как только смогу сообщить вам точное время… Всего доброго, дорогая фрау доктор Шток! — Он положил трубку. — Самоубийца, — сообщил он затем.

— Нам повезло, — заметил Белл. Самоубийцы предпочтительнее для донорства. — Застрелился?

— Повесился. Кто оперирует?

— Меервальд. Он уже пересаживал пациенту первую печень, — сообщил Альдерманн координатору.

— Донор в полном порядке, — сказал Таммер. — Поступили заявки и на другие органы. Мы вторые на очереди, после того как возьмут сердце.

Пока он говорил, Альдерманн набрал номер и проинформировал доктора Томаса Меервальда. Тот выразил свое согласие.

— Кто привезет печень? — спросил у него Альдерманн.

Ситуация, когда хирург летел, изымал орган и после еще и оперировал, случалась чрезвычайно редко. Операция по пересадке печени без осложнений длится от шести до восьми часов, повторная пересадка, особенно вся подготовительная стадия, дольше, прежде всего из-за удаления старого трансплантанта печени и других трудностей. Меервальду было сорок пять лет. Он уже был не в состоянии выдержать два полета, забор органа и многочасовую пересадку. Традиционно более молодые хирурги доставляли орган до двери операционной. Затем эстафету принимал более опытный хирург со своей командой. Естественно, что он должен был полностью доверять этим своим молодым коллегам.

— Меервальд посылает Россварта и Гарта, — кладя трубку на аппарат, сообщил Альдерманн.

— Они постоянно летают по его поручению, — заметил Таммер.

Разговор протекал быстро и деловито — за плечами Таммера было уже много таких разговоров. Все, что ему предстояло сделать, тоже не было ему в новинку. Чем больше это превращалось в рутину, тем больше он обращал внимания на каждый свой шаг, проверял и перепроверял каждую мелочь. Он знал, что вместе с привычкой возрастает опасность совершить ошибку.

— Я поеду в ЦКБ и составлю повременной план, — проговорил координатор. — Перевезите мальчика к нам ранним вечером! Россварту и Гарту надо будет осмотреть его, чтобы в Амстердаме они могли судить, подойдет ли ему печень. Все остальное будет сделано в ЦКБ.

— Во сколько начнут хирурги, которые вынут сердце? — спросил Белл.

— В двадцать часов тридцать минут.

— Так рано?

— Фрау доктор Шток сказала, что орган требуется немедленно. В Вене они не освободятся раньше семи-восьми часов утра — если все сложится удачно. — Таммер коротко попрощался и вышел.

— Классный парень, — сказал Альдерманн. — Он мне нравится.

Белл кивнул. Операции по забору органов и их пересадке большей частью проводились по ночам, потому что из-за них все дневное расписание клиники катастрофически нарушалось. Еще и поэтому такие многоопытные хирурги, как Меервальд, не могли работать без толковых помощников.

— В таком случае вперед! — сказал Альдерманн. — К Горану. Взять кровь. Еще раз все показатели. Привести показатели свертываемости крови в абсолютную норму!

Они вышли из комнаты.

В Амстердаме, в больнице Свободного университета, самоубийца лежал, подключенный к аппарату искусственного дыхания. Его кожа была теплой и розовой. Грудная клетка равномерно поднималась и опускалась. Он выглядел так, словно спал. Уже к девяти часам 28 сентября двое независимых врачей с перерывом в двенадцать часов констатировали смерть мозга.

Через сорок восемь часов его тело должно было стать на десять килограмм легче, быть зашито, обмыто и отправлено в морг. Органы и ткани двадцативосьмилетнего мужчины — сердце, почки, печень, поджелудочная железа, глазная роговица, кости, связки и хрящи, — пересаженные более чем дюжине европейцев, живущих на пространстве между северной Норвегией и Неаполем, должны будут качать кровь и фильтровать ее, осуществлять обмен веществ и выполнять множество других функций.

Но до этого пока было далеко.

9

Итак, доктор Белл еще раз основательно осмотрел Горана. Он сказал ему, что для него есть печень и на следующую ночь ему сделают операцию.

— Наконец-то, — ответил на это Горан.

— Тебе не стоит бояться.

— Я совсем не боюсь.

— Доктор Меервальд пересадит тебе новую печень. Ты знаешь его. Он уже делал тебе один раз операцию.

— Ну конечно, я знаю. Я правда совсем не боюсь.

— Ты молодец.

— Вовсе нет, — сказал Горан. — Я, конечно, боюсь. Я бы хотел не бояться. Но я должен пройти через это.

— Все будет хорошо, Горан. — Доктор Мартин Белл закончил брать кровь на анализ и передал пробирки лаборантке, которая пришла вместе с ним. — Немедленно на анализ! — приказал он ей. — Прежде всякой другой работы.

Она кивнула и исчезла.

— Теперь мы накачаем тебя препаратами, улучшающими свертываемость крови, — проговорил Белл. — По самые уши. Ты знаешь, зачем это нужно.

— Естественно, — ответил Горан. — Я же не дурак.

После того как через канюлю в кровь попала первая доза препарата для свертываемости крови, Белл оставил его в покое. Заведующий отделением позвонил Мире и Фаберу и попросил их прийти к восьми часам вечера. К этому времени Горана было пора перевозить на машине «скорой помощи» в ЦКБ. Они могли сопровождать его и затем остаться с ним.

— Сейчас у него Петра, — сообщил Белл по телефону. — Пусть они побудут вдвоем. Согласны?

— Согласны, — сказал Фабер.

Петра пришла около четырнадцати часов и принесла с собой маленький подарок, завернутый в серебряную бумагу, который она положила на ночной столик.

— Привет, Горан! — сказала она.

— Привет, Петра!

Она быстро заговорила.

— Нам повезло. По второму каналу сейчас будут показывать «Красотку». Не знаешь? Отлично. Романтический фильм. Но многие мужчины тоже были в полном восторге, когда три года назад его показали у нас. Тогда я уже была занята с моей почкой, но в кинотеатре все равно смеялась и плакала как сумасшедшая.

Петра хорошо понимала, что фильм — это не идеальный способ отвлечь человека, которому через несколько часов предстоит операция. Но что еще она могла ему предложить?

Горан не стал возражать, потому что тот, кто пытается скрыть свой страх и показать, что он не «чувствительный», должен принимать подобные предложения.

— Отлично, — сказал Горан.

— Тебе обязательно понравится! — продолжала между тем говорить Петра. — Я могу смотреть его снова и снова. Джулия Робертс сногсшибательно pretty,[141] дерзкая и чувственная. Ну а Ричард Гир — первый мужчина, в которого я влюбилась. В двенадцать лет — с зубными скобками во рту. Миллионер влюбляется в красивую, бедную девушку… ну, хорошо, красивую, бедную девушку с панели… и у фильма счастливый конец. Типичный голливудский китч, но что самое замечательное, что они сами же открыто признаются, что это голливудский китч. Это отлично сделанный фильм! Я имею в виду, если миллионер женится на проститутке, то это всегда означает: боже, у него нет предрассудков! Ты хоть раз слышал, чтобы проститутку, которая вышла замуж за миллионера, назвали свободной от предрассудков? Очень много смешного, очень много любви, сам увидишь! — И, не ожидая дальнейшей реакции, она включила телевизор и опустилась на стул рядом с кроватью Горана. «Красотка» все же оказалась правильным выбором. Горан быстро оказался захваченным стремительным развитием сюжета, Петра нежно гладила его по руке, время от времени она брала в руки его ладонь, и они смеялись снова и снова.

— Ну? — спросила наконец Петра.

— Супер! — воскликнул Горан.

— А теперь мой подарок, — проговорила Петра. Она протянула ему тонкий сверток в серебряной бумаге. Горан осторожно развязал ленту.

Он увидел маленькую серую книжку, на переплете которой был оттиск маленькой птицы, взмывающей в небо. Поперек книги шла красная полоса, на которой стояло название: «В камине свистит соловей». Сверху стояло имя автора: Иохим Рингельнатц.

— Тебе знаком Рингельнатц?

— Нет.

— Я надеялась на это. Это один из самых моих любимых поэтов. Сразу после Кестнера. Я смотрела в словаре, он умер в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Эту книгу я сегодня купила для тебя, после того как мама сказала мне, что тебе вошьют новую печень. Он наверняка принесет удачу! Этот Рингельнатц просто чудесен, сам увидишь! Но ты можешь начать читать только после того, как я уйду. — Она поднялась на ноги и склонилась к нему.

Он резко отвернулся в сторону.

— Что такое? Ты не хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

— Конечно же, хочу, — сказал Горан. — На столе лежит дедушкина упаковка мятных карамелек. Пожалуйста, дай их мне!

— Ты совсем с ума сошел, — сказала Петра.

— Я просто не хочу, чтобы пахло изо рта, когда ты меня поцелуешь.

Она подала ему карамельки, он сунул одну в рот и раскусил.

— Подожди еще чуть-чуть! — сказал он. — Вот теперь, я думаю, можно.

— Тише едешь — дальше будешь, — сказала Петра и поцеловала его долго и крепко. Он держал ее в объятиях. Она прижала его ладони к своим маленьким грудям. Наконец она выпрямилась.

— Вот так, — сказала Петра. — See you later, alligator![142]

— After a while, crocodile,[143] — ответил он.

Она поцеловала его еще раз, затем выбежала из комнаты. Горан открыл тонкую книжку. На чистой первой странице было написано: «Горану из-за 9 страницы, но прежде всего из-за любви. От его Петры, 28 сентября 1994 года». Он открыл девятую страницу и прочитал:

«Я так тебя люблю».

Горан лежал неподвижно и думал: «Я ее тоже. Так сильно».

10

К этому времени молодой доктор Таммер уже много часов сидел в отделе координации ЦКБ, состоявшем из множества маленьких помещений. В каждом из них говорили по телефону, спорили, что-то считали. Каждая команда состояла из двух врачей. Врача, который работал в паре с Таммером, звали доктор Петер Прагер. На его рабочем столе стоял радиотелефон.

После своего возвращения из Детского госпиталя Св. Марии Таммер в первую очередь связался с центральной станцией воздушной «скорой помощи» Вены.

— У нас есть донор печени в Амстердаме, в больнице Свободного университета. Самоубийца. У него возьмут комплекс различных органов. Наша очередь сразу после того, как извлекут сердце. Кардиохирурги начинают в двадцать часов тридцать минут. Им потребуется полтора часа, таким образом, они будут заняты до двадцати двух часов. К этому времени наши хирурги уже должны быть в клинике. Перелет Вена — Амстердам занимает тоже примерно полтора часа в зависимости от погоды. Прибавим еще полчаса на дорогу от аэропорта до больницы, в таком случае наши хирурги должны вылететь в двадцать часов. У вас есть свободный самолет?

Дежурный на станции воздушной «скорой помощи» позвонил в оперативный штаб аэропорта Швечат и уточнил обстановку.

— К двадцати часам вам подготовят самолет «лир-джет». Наши люди в аэропорту ведут переговоры с пилотами. Они наведут справки о метеоусловиях и составят маршрут полета. Я перезвоню, как только станут известны все данные.

Спустя полчаса все данные принял молодой доктор Прагер. Таммер позвонил своей коллеге Элизабет Шток в Амстердам и сообщил ей информацию о том, когда хирурги из Вены приземлятся в аэропорту Схипхол и когда они смогут начать свою работу в больнице Свободного университета. Задолго до этого он справился по своему компьютеру о том, кто еще из пациентов ЦКБ, ожидающих донорскую печень, мог претендовать на нее, если бы Горан в последний момент не смог бы ее принять по каким-либо медицинским показаниям. К этому моменту в одной только ЦКБ восемьдесят девять человек ожидали донорских органов. С остальными в любое время можно было связаться по пейджеру, и они сами могли приехать или были бы доставлены в клинику.

В то время как Таммер разговаривал по телефону с Элизабет Шток, Прагер связался по телефону с хирургами Россвартом и Гартом и сообщил им, что извлечение печени и ее трансплантация состоятся в Вене этой же ночью.

Молодые врачи явились в кабинет Таммера. Вчетвером мужчины составили точный повременной план всей операции, включая известные временные резервы, начиная с вылета из аэропорта Швечата и заканчивая временем, когда печень для Горана будет доставлена в операционную, работу в которой продолжит сам Меервальд. Эта сложная, многоступенчатая система заработала и для трех других пациентов ЦКБ, которым грядущей ночью тоже должны были пересадить органы. Для Таммера и его коллег этот день ничем не отличался от других таких же дней.

В восемнадцать часов Таммер позвонил в Детский госпиталь.

— Как дела у Горана? — спросил он у Белла.

— Все в порядке. Машина «скорой помощи» доставит его к вам в двадцать часов. Бабушка и дедушка будут его сопровождать.

— В таком случае Россварт и Гарт прямо сейчас осмотрят мальчика. В двадцать часов они уже должны вылететь.

Через двадцать минут к Горану пришли молодые хирурги. Россварт и Гарт осмотрели его и попросили Белла показать им все рентгеновские снимки, историю болезни и последние анализы крови. Затем патрульная машина доставила обоих в аэропорт. На специальной взлетной полосе их уже ожидал самолет «лир-джет» с двумя пилотами. Россварт и Гарт вылетели точно по расписанию. По рации диспетчерская Швечата поставила в известность координаторов Таммера и Прагера. Таммер снова позвонил в Амстердам доктору Шток и сообщил ей, что венские хирурги уже в пути.

В то же самое время, в двадцать часов, два санитара из Детского госпиталя погрузили Горана на каталку и выкатили его к машине «скорой помощи», которая ждала во дворе. Фабер и Мира, которые были у Горана, тоже сели в машину и скорая направилась к приемному покою ЦКБ. Там два других санитара доставили Горана и его дедушку с бабушкой на двадцатый уровень Зеленого корпуса, где располагались операционные. На этом этаже находились палаты, в которых лежали люди, ожидающие операции. Горана поместили в палату, которая была похожа на ту, в которой однажды лежала Мира. Санитары устроили его на кровати и исчезли.

Довольно далеко от Горана, в отделении интенсивной терапии, расположенном на том же уровне, уже два дня лежал маленький Робин Зигрист, который дышал через аппарат искусственного дыхания. По решению суда по делам несовершеннолетних Клостернойбурга опека над Робином была возложена на доктора Герберта Каничека, который немедленно заявил, что химиотерапевтическое лечение должно быть начато незамедлительно.

До двадцати одного часа Фабер и Мира провели время с Гораном. Мальчик был очень спокоен.

В двадцать один час пятнадцать минут пришли два врача из операционной бригады Меервальда, попросили Фабера и Миру подождать в коридоре и взяли у Горана еще один анализ крови, который был немедленно отправлен в лабораторию и, как оказалось позднее, показал самые лучшие показатели свертываемости крови за последние месяцы. Оба врача внимательно осмотрели Горана. На левое запястье ему прикрепили браслет, на котором стояло его имя, дата рождения и характер предстоящей ему операции. Когда ушли эти врачи, следом пришли другие. Горану поставили капельницу. Фаберу и Мире сказали, что они могут оставаться с ним до того момента, когда его доставят в предоперационный блок на восьмом уровне, где располагалось отделение трансплантационной хирургии.

Самолет «лир-джет» медицинской авиации Вены приземлился в двадцать один час тридцать две минуты в аэропорту Схипхол, в двенадцати километрах юго-западнее Амстердама. Первый пилот попросил диспетчерскую службу Схипхола сообщить о посадке диспетчерам Швечата. Что и было немедленно сделано. Те, в свою очередь, передали информацию об этом Таммеру и Прагеру в ЦКБ.

У трапа самолета уже стояла машина «скорой помощи» и две патрульные машины полиции. Россварт и Гарт схватили свои чемоданчики с инструментами и бегом бросились к машине «скорой помощи». С включенными мигалками и сиренами маленький конвой тронулся и в скором времени уже мчался на большой скорости по автобану в сторону больницы Академисх Зикенхуис Свободного университета по улице Де Булелан 1117 в район Буитенфельдерт. Прямо из машины Гарт связался с координатором Шток и предупредил о своем и Россварта прибытии в ближайшие полчаса.

В двадцать два часа тридцать минут два санитара с каталкой вошли в палату, в которой находился Горан. Оба мужчины были турками по национальности, и оба плохо говорили по-немецки.

— Теперь мы должен доставлять господин Рубич в подготовительный, — сказал более высокий из них.

— Идти, пожалуйста, с нами, дама и господин! — сказал невысокий.

Санитары покатили носилки с Гораном по коридору в сторону лифта для пациентов. Мира и Фабер следовали за ними. Вместе они опустились до восьмого уровня. Коридоры здесь были гигантские и казались бесконечными. Не было видно ни одной души. Наконец возле одной из двойных дверей они увидели врача. Тот поздоровался с Гораном и его дедушкой и бабушкой.

— Коллега Белл говорит, что теперь вы можете ехать домой, — обратился он к последним.

— Да, — ответил Фабер.

— Так будет лучше, — тихо проговорил врач, беря Миру и Фабера под руку. — Это продлится довольно долго… Вам будет трудно вынести это. Спасибо за понимание! Вы можете еще попрощаться…

Фабер и Мира подошли к Горану. Оба поцеловали его.

— Всего, всего хорошего! — пожелала ему Мира.

— До завтра, старик! — сказал Фабер.

— Береги мою книгу! — попросил Горан.

— Ну конечно! — пообещал Фабер.

— Ну, тогда — пока! — сказал Горан и криво улыбнулся.

Фабер и Мира улыбнулись ему в ответ.

Врач нажал на кнопку. Створки большой двери в предоперационный блок бесшумно отворились. Санитары вкатили носилки внутрь. Врач последовал за ними следом. Створки снова бесшумно закрылись. Фабер и Мира оказались одни в коридоре. И только после этого она начала плакать.

Конвой из «скорой помощи» и двух патрульных машин подъехал к больнице Свободного университета в одну минуту одиннадцатого. Водитель «скорой» связался с диспетчерской службой Схипхола, те передали информацию в Швечат, а те, в свою очередь, сообщили Таммеру и Прагеру в ЦКБ о прибытии бригады хирургов в больницу. Таммер поставил в известность операционную бригаду Меервальда. Оба хирурга, которые уже осматривали Горана, пришли к нему снова уже в предоперационном блоке. Они попросили сделать еще одно ультразвуковое обследование Горана; Меервальд должен был получить самую точную информацию о расположении и состоянии печени.

В доме по Альзеггерштрассе в Вене Людмилла подала сандвичи. Этим троим с большим трудом удалось хотя бы немного поесть. Людмилла хотела остаться на ночь, но Мира отправила ее домой.

— Втроем мы сведем друг друга с ума. Попытайтесь поспать немного, Людмилла! Господин Фабер и я попробуем прилечь…

Чуть позже они так и сделали, легли наполовину одетые в кровать Миры. Они молча слушали, как воет внезапно поднявшийся ветер.

Уже в двадцать два часа десять минут Россварт и Гарт вошли в операционную, в которой на столе лежало тело донора. Первый хирург сделал скальпелем надрез на теле самоубийцы от горла до паховой области и затем, сделав еще один поперечный надрез от одного бока до другого, так широко развел края, что стали хорошо видны все внутренние органы. Пилой он распилил грудину и при помощи большого механического инструмента, который называли «железным помощником», развел в стороны две части грудной клетки. Стало видно молодое, сильное сердце, а под ним гладкая, розовая поверхность здоровой печени.

В аорту и полую вену ввели канюли и подключили аппарат искусственного сердца и легких. После этого сердце облили холодным физиологическим раствором и пережали аорту, в желудочки закачали обогащенный калием раствор, который остановил работу сердца и начал процесс его консервации.

Всего несколько надрезов скальпелем, и вот уже итальянский хирург обеими руками вынимает из грудной клетки «средоточие жизни» в форме обвисшего, серо-розового сгустка и передает его операционной медсестре. Она тут же окунает сердце во второй охлажденный раствор, который несколько мгновений назад был приготовлен в большом стерильном сосуде. Последние капли крови донора смыты, и сердце помещают в пластиковый контейнер с раствором электролитов, который принимает на себя функцию межклеточной жидкости тела. Чем дольше сердце и другие органы находятся в консервирующем растворе, тем на большее расстояние их можно будет перевозить. Консервация предшествует «клеточной заморозке», то есть быстрому закачиванию охлажденного, тщательно приготовленного раствора электролитов в кровеносные сосуды органа.

Иногда хирург закачивает раствор сразу после извлечения органа, тогда артерии, которые питают орган, еще до его извлечения подсоединяются к канюлям, и их промывают раствором. Это делается для того, чтобы как можно быстрее заменить кровь донора на раствор и снизить температуру органа. Донорское сердце, обложенное льдом и заключенное в холодильник, вместе с бригадой из Неаполя было на пути в аэропорт, когда Россварт и Гарт переступили порог операционной.

Они тщательно обследовали открытую печень и сравнили ее показатели с имеющимися у них данными.

— Хорошо, — сказал затем Россварт. — Выглядит очень хорошо. Начнем!

Координатор Элизабет Шток связалась по телефону с Таммером и Прагером в ЦКБ Вены:

— Ваши люди приступили к извлечению печени. Сейчас двадцать два часа шестнадцать минут.

— Подтверждаю начало изъятия в двадцать два часа шестнадцать минут. Спасибо, коллега, — сказал Таммер. Затем он проинформировал операционную бригаду.

Извлечение и трансплантация печени, значительно более сложный процесс, чем подобная процедура с сердцем. Необходимо пережать больше вен и артерий, которые значительно меньше и уязвимее. Печень, самый крупный орган, осуществляющий обмен веществ, в нем содержится много крови. Дополнительные проблемы создают желчный пузырь и желчные протоки. Больше того, печень посредством тончайших связок прикреплена к задней стенке брюшной полости. Малейшая ошибка при отделении органа может вызвать тяжелейшие кровотечения.

Россварт и Гарт, несмотря на свою молодость, были первоклассными специалистами. Меервальд работал только с самыми лучшими среди профессионалов. Чтобы вынуть печень, хирургу зачастую приходится работать вслепую и соблюдать при этом предельную осторожность, чтобы ничего не повредить, когда он освобождает орган от тела.

Теперь Гарт работал с трупом, у которого брали целый комплекс различных органов, Россварт ему ассистировал. Оба давно отлично сработались друг с другом, подобно артистам под куполом цирка. Каждое движение было выверено.

Двадцать три часа сорок минут:

— Печень вынута! — Гарт передал орган, который приобрел стальной цвет, операционной медсестре.

— Печень вынута! — сообщила координатор Шток Таммеру и Прагеру в Вену. Прагер передал информацию операционной бригаде Меервальда.

Так же, как итальянцы мыли «свое» сердце, так и Россварт с Гартом сразу после извлечения «своей» печени мыли и ополаскивали ее раствором до тех пор, пока последние капли донорской крови не были удалены с поверхности и из внутренних полостей органа. Очищенная печень была опущена в большую синюю сумку-холодильник.

Свои халаты, резиновые перчатки и маски Россварт и Гарт выбросили в контейнеры для стерильных отходов, с сумкой и чемоданчиками с инструментами они поспешили по пустынным коридорам больницы к лифту. Позади клиники ожидали машина «скорой помощи» и две патрульные машины полиции. Теперь наступила очередь голландских врачебных бригад, занявшихся извлечением других органов, а также костей, связок (по большей части для нужд пластической хирургии), и в заключение роговицы глаза.

Россварта и Гарта снова доставили в Схипхол. Фельдшер, сидящий рядом с водителем «скорой», сообщил в диспетчерскую службу, что они приедут примерно через двадцать минут. Диспетчерская предупредила пилотов «лир-джета». Когда Россварт и Гарт добрались до закрытой зоны аэропорта, двигатели уже работали.

Внутрь!

Самолет покатил по взлетной полосе. Ему немедленно было дано разрешение на взлет. В ноль часов пятнадцать минут 29 сентября 1994 года он набрал необходимую высоту. Второй пилот попросил диспетчеров Схипхола предупредить диспетчеров Швечата, а те, в свою очередь, должны были поставить в известность врачей ЦКБ, что и было незамедлительно сделано.

В ноль часов пятьдесят семь минут «лир-джет» пролетал над Франкфуртом-на-Майне. Второй пилот попросил диспетчеров проинформировать Вену.

После того как координатор Таммер в час и четыре минуты проинформировал бригаду тирольского хирурга Меервальда, Горана вкатили в операционную и переложили на операционный стол.

Анестезиолог стал вводить наркоз. Горану поставили специальный венный катетер. К нему подключили автоматический датчик «селл-сейвер» для поддержания клеточного состава крови, который в ответ на данные компьютера восполнял потерю крови свежей, и операционная медсестра уже несколько раз обработала его живот и верхнюю часть туловища коричневым дезинфицирующим раствором.

Томас Меервальд вошел в операционную. Этим вечером он был вместе со своей женой в кино, затем они легко перекусили у «своего» итальянца. По мобильному телефону Меервальд постоянно получал свежую информацию от Таммера. Теперь наступила его очередь. Он вскрыл брюшную полость Горана, однако не стал удалять ставшую почти бесполезной печень. С одной стороны, даже самая пораженная печень все же выполняет определенные функции и обеспечивает обмен веществ намного лучше любой машины или всех препаратов вместе взятых, с другой стороны, после долгих лет практики опыт подсказывал Меервальду о необходимости лично убедиться в том, что донорская печень действительно здорова и соответствует всем показателям. Новая печень может быть меньше размером, чем старая, она вырастет и заполнит свободное пространство, но она ни в коем случае не может быть больше, чем ее предшественница. Уменьшение слишком большого органа при помощи скальпеля и удаление одной из долей почти всегда имело неблагоприятные последствия. Стоило на короткое время пережать общую печеночную артерию, по которой в печень поступала обогащенная кислородом кровь, и воротную вену, которая снабжала ее питательными веществами, как это немедленно приводило к нарушению кровообращения. При этом пострадает вся система кровоснабжения.

По этой причине Меервальд, который несколько меланхолично рассматривал заменяемую печень (двенадцать лет назад я прооперировал Горана, двенадцать лет, как быстро пролетает жизнь!»), подсоединил аппарат «байпас», то есть обходной кровеносный сосуд для осуществления кровоснабжения между шейной и бедренной венами. Этот самый «байпас» направлял кровь из нижних частей тела непосредственно к сердцу. Установка и удаление этого отвода существенно удлиняли продолжительность операции, но Меервальд взял себе за правило идти по самому надежному пути.

В то время как он сосредоточенно работал, один из хирургов бригады передал ему информацию о том, что «лир-джет» приземлился в аэропорту Швечата в час сорок минут и Россварт с Гартом в этот самый момент садятся в вертолет, который должен через пятнадцать минут приземлится на крышу клиники. Через восемнадцать минут оба врача, которые привезли новую печень, шагали по коридору, в котором располагался вход в операционный зал. Входная дверь открылась. Маленькая тележка с сумкой-холодильником вкатилась внутрь…

Было один час пятьдесят восемь минут в четверг, 29 сентября 1994 года.

11

Фаберу все же удалось заснуть.

Когда он проснулся, кровать рядом с ним была пуста и в комнате было темно. Он включил ночник. Его часы показывали шесть часов утра. Он проспал почти шесть часов.

Старик поднялся и пошел разыскивать Миру.

Она сидела в библиотеке. Горел торшер. В его свете таинственно светились высокие стены, плотно заставленные книжными корешками.

— Ты так и не смогла поспать?

— Нет, — ответила Мира. — Хорошо, что ты смог. Я заварила чай. Иди, выпей!

Он увидел, что на маленьком столике стоит посуда, взял чайник и налил две чашки чая.

— Спасибо, — сказала Мира.

Он сел.

— Ты очень устала?

— Совершенно не устала.

Оба пили чай.

— Скоро рассветет. Мы сделали что могли, — заметила Мира. — Врачи тоже сделали что могли. Горан — хороший мальчик. Мы тоже с тобой неплохие люди. Если по справедливости, то у Горана должен быть шанс. Но справедливости не существует. Как и не существует случайностей. Теперь сбудется то, что предначертано Горану. Очевидно, что каждый из нас должен хотя бы во что-то верить. Вот все, во что я верю. Ты веришь во что-то большее?

— Нет.

— Хорошо.

— Подожди-ка, — сказал он. — Я верю в тебя.

— Ах, Trouble man, — сказала она. — Вечером в ЦКБ я решила рассказать тебе нынешней ночью кое-что, — чего ты не знаешь… Я все время собиралась рассказать тебе об этом, с тех самых пор, что мы живем вместе. Я так ни разу и не сделала этого. Теперь я должна сделать это — ради тебя, Trouble man.

— Ради меня?

— Ты полон ненависти к этому городу, к этой стране из-за всего того, что случилось тогда с твоей семьей и теми людьми из подвала, из-за старых и новых нацистов, из-за множества людей здесь, которые никогда ни о чем не жалели и не понесли заслуженного наказания, как не раз говорил ты сам, из-за массовых убийц, подобных Зигфриду Монку, который не искупил своей вины и вот теперь мирно умер во сне… Конечно, ты ненавидишь здесь не всех. Например, людей из Детского госпиталя ты любишь. Но сам ты называешь Детский госпиталь «параллельным измерением» и не причисляешь его к Вене.

— Верно, — согласился он.

— Нельзя жить в ненависти. Тем более если раньше любил.

— Что я любил?

— Этот город.

— Ерунда.

— Ты любил его! Иначе ты был бы к нему равнодушен, не ненавидел бы его так сильно. Но ты не можешь только ненавидеть. Так не получится.

— Очень даже хорошо получится. Мне стоит только подумать о Монке.

— Нет, получится как раз не очень хорошо, — поправила она. — Это делает тебя ожесточенным, несправедливым и, в свою очередь, достойным ненависти — это делает тебя слабым. Тот, кто ненавидит, — слаб. Кто ненавидит достаточно долго, тот умирает от своей же ненависти — как Монк. Ты сейчас не можешь умереть. Ты не можешь забыть ничего, что произошло с тобой, твоими близкими, друзьями и многими другими, все, что происходит снова. Но ты не можешь жить только в ненависти… Посмотри, я же не делаю этого!

— Ты? — растерянно спросил он. — Тебе-то отчего жить в ненависти?

— Об этом я и хочу теперь с тобой поговорить. Что тебе на самом деле известно обо мне и моей семье?

— Очень мало, — внезапно с удивлением заметил он. — Твои родители умерли во время войны…

— Я сама так сказала тебе тогда в Сараево, когда мы встретились в пятьдесят третьем. И больше ничего.

— Больше ничего, — почти испуганно ответил он. — Я тогда подумал, что ты, возможно, не хочешь ничего мне рассказывать. У нас была наша любовь, и было так мало времени…

— Наша любовь, — проговорила она. — И так мало времени. Я действительно не хотела тебе ничего рассказывать. Я никому не хотела ничего о себе рассказывать. Теперь я хочу сделать это… Возможно, что тебе будет полезно думать так же, как я думаю о людях в этой стране.

— Что тебе о них может быть известно?

— Многое, Trouble man, — сказала она. — Мой отец был евреем.

— Он был кем?

— Евреем. Его звали Леон Мазин. У него был старший брат, Иво. У моего отца была кожгалантерейная фабрика в Сараево. Его брат Иво был крестьянином и владел небольшим хозяйством в Гожна Горе.

— Где?

— В Гожна Горе. Это крохотная деревенька высоко в горах юго-западнее Белграда в Сербии. Летом мы жили там. Я всегда была очень счастлива в Гожна Горе. Не всегда, — поправила сама себя Мира.

Она замолчала, а он смотрел на нее так, словно видел впервые.

— Я родилась в двадцать девятом, — наконец снова заговорила она. — У нас был прекрасный дом. Мы были богаты. Я ходила в школу вместе с христианами и евреями, мусульманскими, сербскими и хорватскими детьми. Мой отец крестился в католическую веру. И меня он тоже окрестил. Я не знала, что я наполовину еврейка. Никто не сказал мне этого. Дома об этом никогда не говорили. У меня было прекрасное детство. Вплоть до апреля сорок первого…

— До апреля сорок первого… — как эхо повторил за ней Фабер.

— Мне было двенадцать лет. Немецкие войска вторглись в Югославию. Шестого апреля.

— Шестого апреля, — сказал он, чувствуя себя беспомощным, совершенно беспомощным.

— Ты помнишь, Trouble man, ты помнишь… Немцы поделили территорию государства. Словению и Далмацию получила Италия, Македония отошла Болгарии, Воеводина — Венгрии. Ну а Хорватия получила своего рода независимость под руководством Анте Павелича — лидера партии Усташа. Так как Усташа была профашистско-католической партией, провозглашала националистскую и антисемитскую идеи, немцы дали Хорватии много прав; Усташа была в восторге от Гитлера, а Гитлер — от Усташи, и Усташа немедленно приступила к истреблению всех сербов, евреев и цыган с благословения активной помощи католической церкви и самого господина епископа Загребского Алежзиже Степинача. Немцы были в таком восторге, что отдали хорватам еще и Боснию-Герцоговину, а вместе с ней и Сараево, где жили мы… Павелич поблагодарил их. Он хотел построить «чистокровное народное» государство. Стоит вспомнить об этом сегодня, когда сербов обвиняют в «этнических чистках». До этого уже состоялись большие хорватские чистки. Для хорватов евреи, цыгане и сербы были «расово неполноценными» и подлежали «выбраковке». Вскоре после этого состоялись крупные погромы и возникли концентрационные лагеря, такие как ужасный Жазеновач, где проходили массовые убийства заключенных… Мой отец бросил все: фабрику, дом и, взяв мать и меня, переехал в Сербию.

— Но она была оккупирована немцами!

— Мы, не задерживаясь, отправились высоко в горы к его брату Иво в маленькое селение Гожна Гора. Ты хорошо знаком с Югославией, с ее гигантскими горами и бездонными пропастями — настоящий рай для партизан. Ни одному захватчику не удастся добиться там успеха. Тогда это не удалось немцам, сейчас это не удается ни сербам, ни хорватам, ни боснийцам… Тогда в горах скрывалось много людей, прежде всего евреи и коммунисты. Почти все окрестности контролировались партизанами. Их предводителей звали Михайлович и Тито… Я ничего не подозревала об этом, я бы просто ничего не поняла. Мои родители сказали, что мы снова проведем отпуск у дяди Иво и тети Сони, его жены. Я очень радовалась. Можно было целый день играть с детьми из деревни и животными во дворе. О войне я мало что знала, родители старались уберечь меня от этого. Партизаны были нашими друзьями. Немецких солдат тогда я еще не видела. И только с осени сорок первого…

— Да?

— …пришел конец нашей чудесной жизни, — сказала Мира. — Тогда я и не подозревала об этом, но боевой дух немецких солдат к тому времени ощутимо упал. Они не были знакомы с горной местностью, они не доросли до партизан Тито, у них не было специальных боевых подразделений, потому что изначально они должны были стать лишь оккупантами и были плохо обучены. Многие из них были австрийцами. Наконец немцы назначили нового командующего — генерала над Сербией — австрийца Франца Беме. Тот явился с новыми австрийскими частями — горными стрелками. Эти были обучены много лучше. И, согласно приказу Беме, они осуществляли свои карательные акции с особой жестокостью. Беме и его солдаты видели противника во всем мирном населении. Строились концентрационные лагеря для мужчин, женщин, детей, очень много деревень были полностью сожжены, а скот разграблен. Лагеря были полны евреями и коммунистами. Сперва Беме настаивал на их депортации на восток, чтобы освободить место для других, но затем он приказал своим солдатам прямо на месте производить массовые расстрелы. Их первыми жертвами стали австрийские евреи, которые на пути в Палестину были настигнуты здесь своими гонителями.

Мира надолго замолчала, затем продолжила.

— Десятого октября сорок первого года этот генерал Беме издал приказ о массовом уничтожении. Вследствие «балканского образа мыслей» и «распространения коммунистического и национально-освободительного движения» он предписывал в ходе «внезапных ударных операций» взять на местах в заложники всех евреев, коммунистов и подозрительных личностей из местных жителей. «Следует объявить этим заложникам, — как говорилось в приказе, — что при нападении на немецких солдат и лиц немецкой национальности они будут расстреляны».

Фабер молчал.

— И вот в начале сорок второго года австрийские солдаты добрались до деревни Гожна Гора высоко в горах и забрали моего отца и его брата Иво, это были единственные евреи в Гожна Горе. Но австрийцы забрали также всех коммунистов. Они, как и мой отец и его брат, были выданы местными жителями… Но до того как пленных смогли отправить в пересыльный лагерь, на конвой напали партизаны, чтобы отбить арестованных. В результате был убит один австрийский солдат. Партизаны отступили, когда увидели, что пришло подкрепление. Тогда… двадцать первого февраля сорок второго года… — Мира сглотнула и с трудом продолжала говорить, — …двадцать первого февраля сорок второго около полудня моего отца и дядю Иво, а с ними и многих других мужчин из соседних деревень согнали вместе в маленьком лесочке недалеко от Гожна Горы… Один солдат был все-таки убит, а в приказе генерала Беме было сказано, что расстрелу подлежат пятьдесят заложников, если ранен один солдат, и сто, если один солдат убит. Так вот, двадцать первого февраля сорок второго года австрийские солдаты расстреляли в лесочке у Гожна Горы сотню заложников. Среди самых первых были мой отец и дядя… Мама спрятала меня на чердаке, и вот сверху я видела, как был убит мой отец, его брат и многие другие, и мне все еще было неизвестно, что отец был евреем, мама рассказала мне об этом гораздо позднее.

12

— Ну вот, я наконец-то узнала, что являюсь наполовину еврейкой, — после паузы продолжала Мира. — Но я и понятия не имела, что это такое. Я сильно любила отца и думала, что он не мог быть плохим человеком, потому что я так сильно его любила и он всегда был добр ко мне. Я также не знала, что такое коммунист. Но теперь я знала, что такое австрийские солдаты.

— Я тоже был одним из них, — сказал Фабер.

— Да, но ты дезертировал. Мне сообщили об этом в «Босна-фильме», еще до того как приехал ты и Роберт Сиодмэк. Я прочитала твою первую книгу и знала, что с тобой случилось. Я полюбила тебя с самого первого дня.

— Но почему ты не рассказывала мне обо всем этом?

— Я боялась, — ответила Мира.

— Меня?

— Нет, не тебя.

— Тогда кого?

— Всех людей.

— И всех тех из Сараево? Югославов?

— Их особенно, — сказала Мира. — Понимаешь, я так сильно страшилась, что все может начаться снова, новая война, с новой Усташой и новыми преследованиями… Когда я наконец снова оказалась в Сараево, то подыскала себе комнату в совершенно другой части города. Меня там никто не знал. Никто и понятия не имел, что я наполовину еврейка. И я думала, что не должна об этом никому рассказывать — так сильно я боялась новой войны.

— Но ты же не думала, что это будет еще одна война с Германией и Австрией.

— С кем бы то ни было, — сказала Мира. — Не важно с кем. Евреев все не любят. Тем более еврейских полукровок, — ни христиан, ни иудеев. А войны все равно немедленно вспыхнули по всему свету! После сорок пятого хоть где-нибудь, но обязательно шли военные действия. Я думаю, что с тех пор было от ста шестидесяти до ста восьмидесяти малых и больших войн. И вот уже три года война идет у нас… Это был не только страх, я просто не хотела иметь ничего общего с моим христианством, с моим иудейством, ни с каким еврейским божеством и ни с каким христианским божеством, ни с каким божеством вообще! — Голос Миры зазвучал громко, полный страсти. — Бог! Сколько их есть вообще — этих Богов? Который из них защитил моего отца? И который мою мать? Который из них хотя бы раз предотвратил войну, преступление, несчастье? Назови хотя бы одного! Одного за все эти тысячи лет! Какой Бог хотя бы раз наказал виновного? Ни один! Но: за сколько несчастий, бесчинств и за сколько войн Он в ответе? Сколько войн велось Его именем? Давай возьмем, к примеру, нашу страну! Или Израиль, Ирландию, Францию с ее гугенотами, Испанию с инквизицией и крестовыми походами! Только смерть и разрушения, кровь и слезы! Оставь меня в покое со своим Богом!

— Я вовсе и не пристаю к тебе с Ним! — заметил Фабер. — Я думаю точно так же, как и ты. Только…

— Что «только»?

— Только мне вспомнилось, как сильно ты хотела на Каленберг, в эту часовню к Черной Богоматери из Ченстоховы. Как ты молилась там, чтобы Горан поправился…

— Ах это! — воскликнула Мира. — А разве я не сказала тебе тогда, что не верю в Бога? Разве я не сказала, что в такой вот чрезвычайной ситуации надо использовать любую возможность?

— Да, ты это сказала.

— Я ни во что не верю, именно поэтому я очень суеверна, — пояснила Мира. — И что из этого? Коль скоро Бог приносит одни только несчастья, почему бы Богородице из дерева или камня не приносить счастье? Такие, как я, берут то, что есть… Нет, что принесли все эти религии? Поэтому и нашей дочери Наде я не сказала, что я полукровка, а она в таком случае на четверть еврейка, хотя в этом уже очень мало еврейского, я и сама знаю. Но все-таки я не переставала бояться, что мне придется бежать с ней, как была вынуждена бежать со мной моя мать. Ей я не сказала, и Горан тоже пребывает в неведении… Жив ли он еще? — Мира испуганно посмотрела на Фабера.

— Мира, прошу тебя! — сказал он. — Меервальд оперирует его!

— Да, конечно. А если он умер в ходе операции… — Она не договорила. — Нет. Белл бы позвонил, если бы он умер во время операции.

— Он не умер! Он не умрет!

— Он не умрет, — повторила Мира. — Это было бы слишком большой подлостью…

«Слишком большой подлостью, — подумал Фабер. — Кто так уже однажды сказал мне?» Он не мог вспомнить.

— Рассказывай дальше, Мира! — сказал он. — Кто похоронил твоего отца и всех остальных?

— Старики из деревни, — сказала Мира. — И моя мать, конечно. Было много снега, стояли сильные холода. Это была тяжелая работа, так как земля промерзла. Они смогли вырыть только одну яму на всех в том лесочке у Гожна Горы. Там лежит мой отец. Я хотела сказать, там он лежал. Я больше ни разу там не была. — Мира снова надолго замолчала. — Затем нацисты отправили нас в Вену, — выговорила она наконец.

— В Вену?

— Ну да, в Вену. Мою мать, меня и всех молодых женщин из Гожна Горы. На принудительные работы. Так это называлось… Они отправляли женщин и мужчин из многих стран в Германию и Австрию на работы, в первую очередь военнопленных, прежде всего русских. Мы с мамой оказались в Зиммеринге, на очень большом заводе, он назывался «Австрия-Эмайл». Там производили приборы для вермахта. Мне известно только об очень маленьких деталях для радиостанций, которые гальванизировались там, где трудилась моя мать…

— Это просто удивительно. Ты вместе с матерью была в Вене…

— Да, в Вене, — сказала Мира. — До конца войны. И еще девять месяцев после ее окончания… Тогда были миллионы ПЛов, перемещенных лиц, вспомни, людей, которых нужно было вернуть на родину. Железнодорожные пути были разрушены, еды на всех не хватало, особенно там, откуда были привезены русские, поляки, румыны, чехи и сербы. И в Вене тоже…

— Ты была в Вене в то же время, в которое был в ней я, — растерянно заметил он.

— Да, Trouble man… и уж точно я сидела в одном из бомбоубежищ в тот самый день, когда тебя засыпало в подвале на Нойер Маркте.

— Как и я, ты была в Вене, как и я, ты была в подвале, и ты никогда не говорила об этом, никогда?

— Никогда. До сегодняшнего дня.

— Потому что ты боялась…

— Потому что я боялась…

— Даже меня…

— Тебя я любила! Я не хотела тебя огорчать… Мы провели так мало времени вместе, Trouble man, и вот ты уже уехал. Мы не виделись с тобой сорок лет и когда наконец встретились снова, речь уже шла о жизни Горана. Я твердо решила все рассказать тебе сегодняшней ночью по одной важной причине…

— По какой?

— Сейчас! Дай досказать до конца: женщины жили в бараках… у многих были с собой дети… многие умерли… Мне было тринадцать, четырнадцать лет, я тоже должна была работать. Мне очень повезло, и я попала в этот цех по гальванизации к матери…

— Это большая удача!

— Да, большая удача! У нас были бараки, нам давали поесть… немного, конечно… а вот русские не получали почти ничего. Так много из них умерло… совсем как маленькие дети… мама и я бегали в город, как только нам не надо было работать. Это было строжайше запрещено, но многие поступали точно так же…

— Как поступали?

— Бегали в город в надежде, что люди дадут нам немного поесть.

— Я помню об этом, — сказал Фабер. — Я видел этих женщин и детей, когда вернулся в Вену из Венгрии. Они стояли неподвижно и протягивали руку. Одна из матерей сказала: «Еда, пожалуйста!»

— «Еда, пожалуйста!» Да, так говорили они все. Это было чертовски опасно, и нас отправили бы в концлагерь, если бы кто-то донес на нас. Но было много людей, много, Trouble man, они делали нам знак, чтобы мы подождали, и шли в ближайшую булочную и покупали на свои хлебные карточки буханку хлеба, снова делали нам знак и исчезали в пустом подъезде дома. Мы шли за ними, и в этом подъезде они отдавали нам хлеб и поспешно уходили прочь, потому что их тоже отправили бы в концлагерь, как и нас. В Вене много было таких людей, которые помогали. Они пускали нас и в бомбоубежища, там в Зиммеринге, когда начались авианалеты. Мы сидели там вместе с австрийцами и немцами, и им было страшно. Тебе это хорошо известно!

— Да, — проговорил Фабер. — Мне это известно… Но я все еще не могу поверить: ты была в Вене!

— Да, Роберт.

— И вы выжили.

— Я выжила, — поправила Мира. — Мама нет. В сорок пятом она заболела воспалением легких и умерла в нашем бараке. — Мира говорила без всякой интонации. Она смотрела через большое окно наружу, где постепенно светало. Цвет неба менялся с молочно-белого на серый, серо-голубой во множестве его оттенков, насыщенно синий и наконец на красный.

— Где ее похоронили?

— Я не знаю. Тогда умирало много женщин. Мертвых увозили… Многие говорили, что их отвезли на Зиммерингскую пустошь. Позднее я искала там, но не нашла никаких могил. Когда умерла мама, мне было шестнадцать лет… Потом Красная Армия нас освободила. У русских не было подвоза продовольствия, как это было у американцев, они жили тем, что давала страна. У них и для себя-то не хватало, но они все равно делились с нами… Медленно, но все же стала работать австрийская администрация, и коль скоро невозможно было быстро отправить нас по домам, предпринимались попытки помочь нам, насколько это вообще было возможно. Квакеры из Швеции присылали продовольствие, для детей устроили специальную кухню. Мы каждый день получали суп, хлеб, немного мяса и иногда даже шоколад. А в конце сорок пятого мне снова сильно повезло…

— Снова большая удача! — заметил Фабер.

— Ну конечно! Народной школе требовалась уборщица. Они взяли меня. Я могла жить в подвале и получала немного денег и продукты у американцев. В этой школе учились мальчики и девочки от шести до десяти лет. Я почти бегло говорила по-немецки. Дети мне очень помогли. Все они были бедны, у многих не было отцов, — кто-то пропал без вести, кто-то сидел в лагерях. В Вене царила страшная нищета, страшная. Однажды учительница дала четвероклассникам тему для сочинения: «Самый прекрасный день в моей жизни», и я отчетливо помню, что один мальчик, Стефан, — я отлично помню его имя — так вот, Стефан в своем сочинении написал: «Самым прекрасным днем в моей жизни было 2 ноября 1945 года, потому что в этот день умер мой брат Пауль, и я получил его ботинки и пальто».

— Его ботинки и пальто, — повторил Фабер.

— Да, — подтвердила Мира. — Он именно так и написал, этот Стефан.

13

Мира встала и открыла створки большого французского окна, которое выходило на балкон. Утренняя прохлада коснулась ее лица.

— Сколько сейчас времени? — спросила она.

— Почти семь.

— Они все еще оперируют.

— Да, — сказал Фабер. — Все еще. — Он смотрел на нее с удивлением. — Я не могу поверить в то, что ты мне рассказала.

— Я должна была рассказать тебе это, — ответила Мира и вернулась к своему стулу. — Все. Ты так глубоко увяз в своей ненависти к этому городу. Это сильно меня потрясло и огорчило, когда я заметила это при нашей встрече. Я знаю, что всю свою жизнь ты борешься против нацистов всех мастей. Но я не знала, что ты взял в заложники целый город, целую страну, и возложил на них всю ответственность за то, что произошло более пятидесяти лет назад, и за то, что начинается здесь снова… Ты не можешь ненавидеть всех жителей страны! Так не бывает!

— Разве с тобой никогда этого не было? — спросил он.

— Может быть, в самом начале… Я не могу вспомнить… Если это и было, то очень недолго, по крайней мере до тех пор, пока не научилась жить со своим горем. Но когда я встретила тебя, я уж точно не ненавидела… Нет, не потому, что ты сам во многом мне помог. Нет, не поэтому. Я никогда не смогу забыть того, что случилось с папой и мамой, с тобой и многими миллионами людей по вине нацистов. Точно так же, как и ты не можешь забыть… Но кое-что ты все же забыл.

— Что?

— Молодых людей.

— Я писал и для них тоже.

— Ты писал, как это было. Что это не должно повторится еще раз. Но ты не показал, как именно они могли бы все изменить к лучшему. Многие из этих молодых людей другие, Trouble man! Я знаю это. И я снова столкнулась с этим городом, который ты ненавидишь из-за того, что здесь случилось с твоей семьей и теми людьми из подвала, хотя это могло произойти с ними где угодно — в Берлине, в Гамбурге, в Мюнхене. Везде… Однако признаюсь, что сильно испугалась, когда меня с Гораном снова отправили в Вену, но это и естественно.

— Более чем, — заметил он.

— Тогда я постаралась справиться со своим страхами и подумала о том, что двенадцать лет назад австрийцы из этого города спасли жизнь моему Горану. И все то время, которое я нахожусь здесь, они снова и снова делают это. Я постоянно думала об этом, и страх наконец отпустил — до того момента, как я поехала на метро до площади Зюдтиролер…

— Что ты делала на площади Зюдтиролер? — растерянно спросил он. — И когда?

— Когда ты был в Люцерне. Я поехала туда, потому что поблизости устроили выставку о преступлениях вермахта.

— Ты посмотрела ее?

— Да. Но до этого… дай мне рассказать по порядку, Trouble man! Нас было только пять женщин в вагоне метро. И дюжина этих накачанных молодчиков… подлые, жестокие… они терроризировали нас… угрожали нам ножами, кастетами и кистенями…

«Ну вот, — подумал Фабер. — Ну вот, как это знакомо!»

— …они требовали наши документы и горланили, и я внезапно ощутила страх, ужасный страх… другие женщины тоже. Это было отвратительно, хотя они и не сделали нам ничего плохого…

— Вена остается Веной, — сказал Фабер.

— Совсем нет! — запротестовала Мира. — Совсем нет! От площади Зюдтиролер я направилась в центр «Альпенмильх» — там была открыта эта выставка. «Альпенмильх»![144] Сперва мне показалось невероятным, что там можно устроить такую выставку. Но это же Вена, это и Квальтингер, и Карл Крауз, и Горват! Я была там в будний день, и все же там было очень много людей — молодых людей, Trouble man, молодых людей! И они были совсем не похожи на тех нацистских молодчиков из метро. Они были совершенно другие.

— Ты откуда знаешь? — спросил он и подумал: «Милые молодые люди из Вены. Хотят меня убить. И им почти удалось сделать это».

— Потому что я разговаривала с ними. Те, что были в центре «Альпенмильх», были полной противоположностью тех типов из метро. Просто есть одни и есть другие — и не только в Австрии, во многих странах, Роберт! Те, что были на выставке, хотят узнать наконец, что же происходило на самом деле в войну при нацистах.

— Ты действительно веришь в то, что есть одни и другие?

— Да, Роберт, да! Я же сама с этим столкнулась! Есть немало коричневых ублюдков, но намного больше тех молодых людей, которые чувствуют отвращение к ним и борются против них.

«Без особого успеха, — подумал Фабер. — Меня эти коричневые ублюдки почти достали возле того маленького кафе и в аэропорту Цюриха. Только вот не надо сейчас этого идеализма, пожалуйста!»

Мира увлеченно продолжала:

— Сначала я чувствовала себя жутко на этой выставке, словно в страшном сне. Я увидела свою юность. Все, что творили солдаты вермахта в ходе этой «истребительной войны» на Востоке, прежде всего в Польше и России, но и в Сербии тоже. По всей Сербии, где «проводили чистку» солдаты австрийского генерала Беме, которые убивали, очищая страну от еврейской, коммунистической и цыганской крови. Я увидела фотографии, которые тайно делали сами солдаты и которые изъяли у них в русском плену, фотографии, сделанные местными жителями и партизанами. Я увидела повешенных, застреленных, концлагеря, «душегубки», горы трупов, все в точности так, как я увидела это в Гожна Горе. Так как все эти свидетельства будто обухом меня ударили, я была вынуждена присесть, это-то и обратило на меня внимание молодых людей… они подошли ко мне… и спросили, как я себя чувствую. И я ответила им правду, они без конца задавали мне вопросы, сначала эти мальчики и девочки, потом и пожилые люди тоже. А я отвечала. Они не хотели меня отпускать, Роберт. Главное, что им не важна была моя личная судьба, нет, главным для них было то, что во мне они нашли… живую свидетельницу, своего рода фотокамеру, да, фотокамеру, Роберт! Я, подобно фотокамере, могла подтвердить, что все это происходило на самом деле. И они были возмущены и потрясены тем, что австрийцы, их соотечественники, сделали с другими людьми. Я это видела своими глазами, Роберт! Снова появились молодые люди и снова задавали вопросы, желая узнать, как можно больше. Естественно, что не все девятнадцать миллионов солдат вермахта были преступниками! Ты тоже служил в вермахте. Но не все могли дезертировать, хотя наверняка миллионы из них были в отчаянии от того, что должны были носить эту форму. Но в вермахте были и преступники, я точно знаю это, они убили моего отца и дядю… Выставка важна еще и потому, что положит конец лжи: СС — это плохо, вермахт — это хорошо. Эти молодые люди возмущены фашизмом, как старым, так и новым. Они уже высказали однажды свое возмущение в Австрии и Германии, вспомни волнения молодежи в шестьдесят восьмом году! Сейчас она снова появилась, эта критически настроенная молодежь! — На щеках Миры проступили красные пятна, она страстно продолжала: — И ты, и я, мы все должны оказать им поддержку! Им нелегко. Левые потерпели поражение, а то, что делают правые, что делает капитализм, этого они не хотят. Они не знают, на каком фундаменте им начать свое строительство. У них нет ни фундамента, ни информации. Им требуется что-то большее, чем прописные лекции о добре и зле. Ты не обязан любить Вену и Австрию! Этого никто от тебя и не требует. Но ты знаком с этим городом, с этой страной, с людьми, ведь это твои люди и твоя страна! Поэтому здесь никто лучше тебя не сможет помочь честным молодым людям. Да, среди молодежи есть такие, как эти парни из метро. Но есть и другие — их намного больше, Роберт, намного больше! — которые делают все, чтобы справиться с этой чумой. На выставке я услышала это от многих молодых людей! И я верю им. Зачем бы им врать мне? Зачем в таком случае они вообще пришли на эту выставку?

«В этом что-то есть, — подумал Фабер. — Мира, конечно, права. Есть много таких, которые думают по-другому. Мне не повезло, и мне попадались только убийцы».

— И если ты оставишь в беде этих молодых людей, завтрашних взрослых, и будешь просто ненавидеть всех в этой стране, то накажешь невиновных, которые на самом деле хотят сделать как лучше, и тем самым возьмешь на себя тяжкий грех. Ты должен быть вместе с ними. Я повторяю, ты вовсе не обязан любить эту страну! Но во имя будущего страны — ее молодежи — ты должен примириться с ней! Чтобы все то, что когда-то случилось с нашими близкими, со всеми теми шестьюдесятью миллионами человек, произошло не напрасно, чтобы все они умерли не зря, ты должен помочь этим молодым! Желать им добра… потому что это желание даже важнее любви…

Зазвонил телефон.

Оба вздрогнули.

— Сними ты! — прошептала Мира.

Рукой, влажной от пота, он снял трубку и назвался.

— Доброе утро, господин Фабер, — сказал Белл. — Наилучшие пожелания от доктора Меервальда. Трансплантация прошла без осложнений. Горан находится в отделении интенсивной терапии. Если и дальше все будет идти так же хорошо, то вы сможете коротко увидеть его уже завтра.

— Спасибо! — сказал Фабер. — Спасибо! — Он еще раз сказал «спасибо» уже после того, как Белл повесил трубку. Прижав ухо к трубке, Мира слышала то же, что и он. И вот теперь, когда он почувствовал, что ее слезы текут по его лицу, он услышал, как она сказала:

— Шалом!

14

Однако только через три дня им разрешили проведать Горана в отделении интенсивной терапии. Он был без сознания и дышал через аппарат искусственного дыхания, и Мира сначала страшно перепугалась, но доктор Белл, который их сопровождал, заверил их, что все идет как надо, и она снова успокоилась.

В этот день врачи удалили дыхательную трубку, Горан узнал Миру и Фабера и показал им это движением век. Это произошло 3 октября 1994. На следующий день Горана перевели в обычную палату. К нему была подсоединены капельница и еще много всяких трубок. Фабер и Мира для начала провели с ним полчаса.

Мальчик был очень слаб и спросил:

— Кто я теперь?

— Что ты имеешь в виду, спрашивая, кто ты теперь? — спросил Фабер.

— Я — все еще я? — испуганно посмотрел на него Горан.

— Ну конечно, ты — еще ты! Кто же еще?

— Возможно, тот, от кого я получил печень. Я же не знаю, кто это был… девочка… или, может быть, пожилой человек… Теперь во мне есть часть этого человека… Может быть, я стану им…

— Ты останешься собой, — сказала Мира.

— Точно? — спросил Горан. — Точно?

— Совершенно точно, — сказал Фабер.

— А что случилось с моей печенью? Они просто выбросили ее?

Над такими вещами Горан раздумывал довольно продолжительное время. Позднее он стал называть чужую печень «своим партнером», с которым он должен «сотрудничать», и он обещал «всегда заботиться о нем самым лучшим образом». Прошло немало времени, пока Горан свыкся с чужим органом.

Физически ему день ото дня становилось лучше. Питался он через канюлю, через которую врачи регулярно брали пробы его крови и вводили необходимые лекарства, среди прочего и новый японский препарат FK 506 вместо циклоспорина-А.

Через неделю Петре разрешили регулярно навещать Горана. Она приходила сразу после окончания занятий в школе.

До 25 октября Горан оставался в ЦКБ. Мира и Фабер могли приходить к нему когда хотели. Жизни Горана давно ничто не угрожало. Людмилла тоже навещала его, как и многие врачи и сестры из Детского госпиталя Св. Марии.

Мира теперь всегда отправлялась в ЦКБ после обеда. Фабер в это время спал около двух часов, затем садился писать. Он снова мог работать регулярно и поэтому хорошо продвинулся вперед. Вот только его кратковременная память стала значительно хуже, и все чаще, в том числе и по ночам, когда он не мог заснуть, он брал диктофон, чтобы надиктовать своим мысли и идеи пленку — точно так же он поступил и с рассказом Миры, и с ее просьбой к нему. Он чувствовал, что писать правду — это его долг, он не должен исходить только из своих личных переживаний; он будет писать ту правду, в которую верит Мира и которая одна — возможно — в состоянии предотвратить надвигающийся хаос, и — возможно — сделать будущее всех людей более надежным.

18 октября из Мюнхена позвонил Вальтер Маркс. Он уже знал, что трансплантация прошла очень удачно и что Фабер теперь ежедневно работает.

— Привет, Роберт! Happy days are here again![145] Позвонил Гэри Мур. Сценарист, который написал римейк твоей книги «История Нины Б.», сдал рукопись, которая всем понравилась. Еще в Люцерне я поставил тебя в известность, что он приедет к тебе, как только закончит. Действие твоего романа развивается в Европе, преимущественно в Германии. Автор был здесь пару раз. Его зовут Дэвид Лестер, он немец по происхождению. Лестер хочет просмотреть вместе с тобой рукопись на предмет ошибок, которые он мог допустить. Возможно, у тебя возникнут еще и новые идеи. Гэри считает, что это займет две, от силы три недели. На это время тебе придется прервать работу над своим романом. Это не так уж и страшно! Если рукопись и вправду хорошая, то через месяц начнутся съемки. И тогда тебе заплатят вторую часть покупной стоимости, старик! Много бабок! Ты стал примерным мальчиком и больше не швыряешь огромные суммы направо и налево, папочка должен похвалить тебя за это.

— Я очень счастлив, Вальтер!

— Я тоже, Роберт, я тоже. Так бывает только в сказках!

— Да, все это кажется мне совершенно невероятным…

— Наиболее невероятным мне кажется этот донор. Мы даже не знаем, как его звали. Он хотел умереть. И вот он покончил с жизнью. Тогда в Биаррице ты тоже едва не наложил на себя руки, и Горан в Сараево решил больше не принимать лекарства. Вы оба были на волосок от смерти. Благодаря тому покойнику, самоубийце, вам была подарена новая жизнь: Горану в прямом смысле этого слова, тебе же символически, потому что с той самой ночи, когда была сделана трансплантация, и после разговора с Мирой твоя жизнь больше не переполнена ненавистью. В этом своем новом качестве ты напишешь свою книгу, снова увидишь Вену, Австрию и весь мир с его жителями — ты сам сказал мне об этом.

— Так и есть, Вальтер. Так и есть…

— Важная часть твоей жизни не состоялась бы, если бы ты покончил с собой в Биаррице. Неизвестный человек в Амстердаме покончил с собой. И вот посмотри, что из этого вышло. Случайностей не существует, Фабер, мы оба верим в это.

— Да, — сказал Фабер, — случайностей не существует.

— Все хорошо, Роберт, — сказал Маркс. — Все замечательно… — И после небольшой паузы, во время которой Фабер услышал помехи в трубке, он продолжил: — У Гэри Мура есть к тебе просьба… Этот Дэвид Лестер никогда не был в Вене. Гэри просит тебя помочь ему. Я сказал ему, что ты уже целую вечность останавливаешься в «Империале» и можешь поговорить со своими тамошними друзьями, чтобы они оставили для Лестера хороший, тихий номер и были к нему особенно внимательны.

— Ну конечно, — сказал Фабер. — Я охотно это сделаю. Это хороший повод снова увидеться с моим другом Лео Ланером, портье в отеле «Империал». Тебе уже известно, когда Лестер прибудет в Вену?

— Да, это я знаю точно. Сначала он летит в Нью-Йорк, чтобы поговорить с Гэри, в субботу 12 ноября он летит рейсом 502 АВС-ДЛ…

— Как-как?

— Австрийские авиалинии — Дельта, эти компании сотрудничают, так вот, рейс 502 вылетает из аэропорта Кеннеди в восемнадцать часов пятьдесят пять минут по нью-йоркскому времени. Лестер приземлится в Швечате 13 ноября в девять часов по венскому времени. Ему потребуется номер в «Империале» с утра воскресенья.

— Добро, Вальтер. Я поговорю с Лео Ланером. Он подтвердит заказ номера по факсу непосредственно в «Меркьюри». А Лестер должен позвонить мне сразу, как только прибудет в отель!

Фабер повесил трубку, затем сразу же позвонил в «Империал». Ему сказали, что портье Ланер заступит на дежурство завтра с пятнадцати часов.

19 октября, как всегда до обеда, Фабер отправился к Горану в ЦКБ. Мальчик был еще очень слаб, но его кожа и глаза почти приобрели здоровый цвет. Новый препарат FK 506 давал, по крайней мере пока, меньше побочных эффектов, и Горану было достаточно бриться два раза в день.

После обеда Фабер поехал в отель «Империал».

Лео Ланер двинулся ему навстречу, как всегда робко улыбаясь.

— Я так рад, что с мальчиком наконец все в порядке, господин Фабер, — заметил портье.

— А я-то как рад! — откликнулся Фабер. — Как дела у вашего маленького Михаэля?

Ланер просиял.

— Ему почти два года! И он уже может говорить целые предложения! Все наше счастье заключается в Михаэле.

— А наше в Горане, — проговорил Фабер. Затем он объяснил, что 13 ноября приезжает американский сценарист, с которым они будут вместе работать. Он назвал имя и адрес компании «Меркьюри», номер рейса, время прилета. — От двух до трех недель, господин Ланер. Можно поселить его в моем номере?

Портье справился по компьютеру.

— Конечно, господин Фабер. — Портье внес данные о заказе в компьютер. — Какие-нибудь особые пожелания? — поинтересовался он.

— Поставьте ему в комнату пишущую машинку и все прочее, как и мне: бумагу, ножницы, клей. И, пожалуйста, будьте к нему повнимательнее!

— Это доставит нам честь и удовольствие, господин Фабер. Естественно, мистера Лестера встретят. Я немедленно отправлю факс в кинокомпанию… Если мне будет позволено сказать, господин Фабер, вы выглядите намного моложе и здоровее. Просто никакого сравнения с маем.

— Я пережил много прекрасных минут, и дела идут прекрасно, — сказал Фабер. — И я пишу новый роман.

— Браво! — сказал Ланер. Он проводил Фабера до «опеля-омеги», который стоял перед подъездом, и помахал ему вслед. Фабер помахал в ответ.

В последующие недели он писал столько, сколько было возможно. Он хотел сделать зачин на то время, которое он будет занят с Дэвидом Лестером. Мира помогала ему в этом тем, что проводила дни с Гораном.

25 октября во вторник он переселился в свою уже ставшую привычной палату в Детском госпитале. Горан уже мог нормально питаться, и Мира готовила для него. Канюля служила ему только для взятия проб крови на анализ, все медикаменты он принимал перорально. Время от времени его тошнило, несколько раз у него был понос или его рвало. Но, к всеобщей радости, побочные явления держались в терпимых границах.

10 ноября Горан смотрел по каналу «ТВ-Евроспорт» запись первой игры нового сезона НБА «Буллз» против «Шарлотта Хорнетс», где тот самый Майкл Джордан в первой же игре после своего возвращения набрал пятьдесят пять очков.

В субботу 12 ноября Мира, Петра и Горан планировали устроить в кафетерии завтрак для всех детей, которые могли вставать. Во дворе было уже слишком холодно. Были приглашены все врачи, сестры и санитары, которые найдут для этого время. Целыми днями дети трудились над тем, чтобы украсить кафетерий бумажными гирляндами и бумажными цветами. Взрослые помогали им установить длинные столы и скамьи, Мира и Петра взяли на себя закупки к праздничному столу, и все были очень взволнованы.

И вот 12 ноября в девять часов утра в кафетерии сидело множество детей, присутствовали также Белл, Юдифь Ромер, Джошуа Фишман, дьякон Ламберт, профессор Альдерманн, доктор Меервальд из ЦКБ и координатор Таммер, а также другие врачи, санитары и медсестры. На выбор предлагали какао, кофе или чай, были маленькие аппетитные бутерброды (целая куча!) и чудесные маленькие и большие мучные изделия мельшпайзен, как в Вене часто называют пироги и сладости. Петра повела Миру в знаменитую Королевскую булочную на площади Кольмаркт, именно оттуда и происходило большинство вкусностей, сладких и пикантных, что произвело настоящую сенсацию среди приглашенных! Были также блюда с нарезкой и яйца-четырехминутки, а к ним булочки, соленые палочки и маковые крендели, такие хрустящие и поджаристые, словно их только что вынули из печи.

Каждый ребенок получил маленький подарок: шоколадку, конфеты, жвачки или сосательный леденец на палочке, мальчишки постарше получили книги или футболки со смешными надписями, а девочки — чудесные расписные платки. Ввиду предстоящей выплаты второй части суммы за «Историю Нины Б.» Маркс, у которого Фабер шутливо попросил разрешения на устроение этого гала-завтрака, дал свое согласие.

Дети объедались наперегонки, и это было единственным временем, когда в кафетерии было относительно тихо, потому что потом все говорили, перебивая друг друга, смеялись, дурачились, у многих на лысой голове были бейсболки, у других бинты. Это были те, которым вскоре либо предстояло лечение, либо они, подобно Горану, уже прошли его, некоторые знали, что вскоре они умрут, но тем утром они совсем не думали об этом.

Горан сидел рядом с Петрой, а Фабер рядом с Мирой, около десяти часов Горан дал понять, что хочет что-то сказать, и все замерли в ожидании.

Горан встал и сказал:

— В мае я приехал сюда и был почти что мертв. Врачи и сестры, психологи и господин дьякон, многие из детей, и особенно Петра, сделали все возможное, чтобы помочь мне. Им всем — и, конечно, людям из ЦКБ — я обязан тем, что снова почти здоров, хотя мне и придется задержаться здесь на некоторое время. Я сказал бабушке и дедушке, что непременно хочу поблагодарить вас всех, и они посчитали это правильным. С Бакой и дедой — так называют у меня в стране бабушку и дедушку — мы все думали, какими словами я могу лучше всего выразить свою благодарность, и вот бабушке пришла в голову идея, которая кажется мне замечательной. Но, так как это была все же бабушкина идея, то и расскажет вам ее она сама. Прошу, Бака!

Взрослые и дети захлопали в ладоши, но когда поднялась Мира, снова стало тихо.

— Господин Фабер, и я тоже, — заговорила она, — благодарим всех детей и взрослых так сильно, как это только возможно — всех вместе и каждого по отдельности! Когда-то в резервации в Небраске жило маленькое индейское племя. И вот у этого племени была религия, которая исчерпывалась одним предложением… — Теперь все смотрели на Миру, которая медленно продолжала. — …Когда умирает человек, он встречается с Существом — в это индейцы твердо верили — которое спрашивает его: «Сколько людей были счастливы оттого, что ты жил?» Если это Существо есть на самом деле — а почему бы ему не существовать — и оно однажды спросит вас, всех вас, с кем познакомился здесь Горан, господин Фабер и я, и всех тех, с кем мы не познакомились, но они тоже живут здесь — как пациенты или как люди, которые стараются вылечить их, так вот, этому Существу понадобится по крайней мере год, чтобы выслушать весь ответ до конца, потому что каждый из вас… Я думаю, мне не надо продолжать. Спасибо!

Мира села, а профессор Альдерманн подошел к ней, обнял и сказал:

— Это было замечательно, и мы благодарим вас, фрау Мазин! Вы сами, господин Фабер и Горан тоже задержат это Существо не меньше, чем на год… Ах да, вот еще что: вы знаете историю Робина Зигриста. Так вот, позавчера мы смогли его прооперировать. Опухоль удалось полностью удалить. И его мать совершенно примирилась с нами. — И тогда все дети и взрослые захлопали, а Альдерманн подошел и пожал руку Фаберу и обнял Горана. Потом дети снова беспорядочно заговорили, стали кричать, смеяться, и праздник продолжался.

15

Следующий день был воскресеньем.

Фабер приготовил завтрак. В воскресенье Людмилла не приходила. Около десяти Фабер вызвал такси, которое должно было отвезти Миру к Горану.

13 ноября в Вену приезжал американский сценарист Дэвид Лестер.

— Если самолет приземлился вовремя, то уже в девять он должен быть в Вене, — заметил Фабер. — Я попросил, чтобы он позвонил мне по телефону.

— Когда ты с ним встречаешься? — спросила Мира, которая вместе с Фабером шагала через осенний сад к воротам, перед которыми уже ожидало такси.

— Это наверняка будет уже сегодня. На завтрашний вечер я заказал три билета в Академический театр. Будут играть «Гольдбергские вариации» Джорджа Табори. Они великолепны. После концерта я заказал столик в «Маэстэт» — ресторане отеля «Империал». — Внезапно он остановился, и в одно мгновение на лице отразилось состояние глубокой подавленности.

— Что такое? — спросила Мира. — Что с тобой?

— Страх, — тихо ответил он.

— Страх?

Он кивнул.

— Но перед чем? Роберт! Перед чем?

— Прежде всего перед тем, что нас теперь ожидает, что нам предстоит.

— Я не понимаю, — проговорила Мира. — Все ведь так хорошо, нам выпало столько счастья.

— Столько счастья, вот именно. Слишком много счастья! Как дела пойдут дальше? Горан действительно поправится? Долго ли мы оба еще проживем? Я снова могу писать. Я действительно это могу? Написать хорошую книгу? Только через два года, как минимум, это станет ясно — не раньше. Через два года! Что может случиться за эти два года, Мира? Эти молодые люди действительно смогут сделать все лучше, чем мы? Мир… Сможем ли мы жить в мире? Или снова будет война? Новые беды и новые несчастья? Сколько несчастий ожидает нас после стольких счастливых событий? Какой жизнь будет через два года, каким будет весь мир… для нас… для всех? Никто этого не знает…

Мира долго молча смотрела на него. Наконец она заговорила:

— Тогда помечтай о несбыточном!

— О несбыточном?

— Да, — сказала Мира. — Самое время.

— Что…

— Я уже говорила тебе, что в Белграде я посмотрела несколько американских мюзиклов… «Затерянные меж звезд», «Моя прекрасная леди» и «Человек из Ла Манчи». Это история Дон-Кихота… и человек из Ла Манчи поет песню, в которой говорится, что необходимо мечтать о несбыточном: «to dream the impossible dream… — Теперь она говорила медленно, и он неотрывно смотрел на нее. — …to fight the unbeatable foe, to bear with unbearable sorrow, to run where the brave dare not go»…[146] — Он не мог глаз оторвать от ее лица. — И если все смутно, и если никто не знает своего будущего, и даже если знает, Роберт, давай просто попробуем! Мы в хорошей компании. Другие мечтатели, которые живут среди нас, решили мечтать о несбыточном, бороться с непобедимым противником, терпеть невыносимое горе и устремляться вперед смелее самого храброго… Давай сделаем, что в наших силах! Самое большее, что может настигнуть человека, — это поражение.

Они вышли на улицу и подошли к такси.

— Ты удивительная, — сказал Фабер, открывая перед ней дверь машины.

— Мы попробуем? — спросила она.

— Мы попробуем, — ответил он и поцеловал ее.

Садясь в машину, она замешкалась:

— Подожди! Я что-то хотела тебе сказать… Только вот что?.. Ах да, вспомнила. Я тебя люблю, Trouble man!

— И я тебя люблю, — сказал Фабер.

Они снова поцеловались, затем Фабер посмотрел вслед удаляющемуся по Альзеггерштрассе такси, и зашагал через сад назад к дому.

В десять часов пятьдесят пять минут в библиотеке зазвонил телефон.

— Отель «Империал», — раздался в трубке девичий голос. — Я соединяю вас с мистером Лестером.

— Спасибо.

«Итак, значит, самолет приземлился вовремя», — подумал Фабер. На линии что-то щелкнуло, и в трубке послышался мужской голос.

— Господин Фабер?

— Да.

— Это Дэвид Лестер. Я уже час как прилетел в Вену и хотел сразу же связаться с вами.

— Добрый день, мистер Лестер! Очень рад вас слышать. Вы хорошо долетели?

— Wonderful, just wonderful,[147] — У сценариста был приятный голос. — И это wonderful отель. Спасибо, что вы приготовили это for me.[148] They are all[149] чрезвычайно friendly…[150] приветливы co мной.

— Вы превосходно говорите по-немецки, мистер Лестер!

— Мои родители из Берлина. At home[151] мы всегда говорили по-немецки, и я уже был пару раз in Germany, as you know.[152]

— Я слышал, что все в восторге от вашей рукописи.

— О, там еще далеко не все о’кей! But now you are going…[153] но теперь вы поможете мне… и у нас получится нечто действительно хорошее, я надеюсь… Когда мы с вами увидимся?

— Вы не устали после перелета?

— Not at all![154] Я горю желанием познакомиться с вами.

— Не хотите приехать ко мне?

— Отлично. Когда вам будет удобно?

Фабер посмотрел на часы.

— Скажем, в час? Я один, но чай приготовить сумею. Чуть позже приедет моя спутница жизни.

— О’кей, тринадцать часов. I'll take a taxi.[155]

— Я очень рад, мистер Лестер.

— Я тоже рад, господин Фабер.

Связь оборвалась.

Фабер пошел в ванную, снова принял душ, долго и добросовестно чистил зубы и сменил нижнее белье. Затем он надел фланелевые брюки и голубой пуловер. На комоде рядом с кроватью осталась лежать его кожаная сумка. Она была открыта, Фабер положил внутрь ключи от машины и снова забыл закрыть сумку. Пистолет наполовину выскользнул. «Не стоит оставлять ее вот так валяться», — подумал он. Кроме того, здесь она была ему не нужна. Он засунул оружие внутрь, нажал на замочек маленькой сумки и спрятал ее в верхний ящик комода.

В то самое время, пока Фабер стоял под душем, слесарь отпер одну из кабинок в мужском туалете рядом с огромным залом по выдаче багажа в аэропорту Вена-Швечат. Вооруженный полицейский патруль, который дежурил на территории аэропорта и проводил обход каждый час, убедился в том, что эта кабинка была заперта изнутри. На стук ответа не последовало. То, что там кто-то находился, говорило наличие ботинок и нижней части ног, которые были видны в широкий зазор внизу двери. Во второй раз они сообщили о происшествии в диспетчерскую.

Слесарь отошел в сторону, и дверь распахнулась. Полицейские и он — туалет был временно закрыт для пассажиров — увидели сорокалетнего мужчину с темными, аккуратно подстриженными волосами и продолговатым лицом, который косо сидел на крышке унитаза. Голова упиралась о боковую стенку, лицо было белым как мел, глаза закатились. Мужчина не шевелился. В воздухе ощущался запах горького миндаля. Один из полицейских приблизился. Рот мужчины был открыт. Он был без сознания, пульс почти не прощупывался.

Другой полицейский по рации снова связался с диспетчером, он потребовал вызвать врача и криминалистов.

Затем события развивались стремительно. Врач констатировал отравление синильной кислотой.

— Его необходимо немедленно отправить в больницу! Вероятно, ему прыснули газ в лицо и перетащили сюда.

— Когда?

— Час или два назад. Выглядит как американец — судя по одежде. Когда был самолет из Нью-Йорка?

— В девять.

— Здесь было не меньше трехсот пятидесяти человек… Похоже на методы румынских спецслужб. Они тоже распыляют своим жертвам синильную кислоту в лицо. Этому повезло, что большая часть прошла мимо…

Санитары уже уложили неизвестного на носилки и покатили его к машине «скорой помощи», которая ждала в безлюдном внутреннем дворе. Во время поездки другой врач сделал мужчине инъекцию. При нем не нашли ни паспорта, ни записей, ни денег, ни билета. Только много позднее при помощи списка пассажиров рейса АВС-ДЛ-502 и опросов стюардесс удалось выяснить, что потерпевшим оказался сорокадвухлетний Дэвид Лестер из Лос-Анджелеса. Поговорить с ним стало возможным только много часов спустя.

Ровно в тринадцать часов в доме на Альзеггерштрассе зазвонил дверной звонок. В холле имелась видеокамера с переговорным устройством к садовым воротам и электрическое отпирающее устройство. На экране Фабер увидел человека примерно сорока лет, одетого типично по-американски, с черными, аккуратно подстриженными волосами и продолговатым, пышущем здоровьем лицом.

Фабер взял трубку переговорного устройства.

— Здравствуйте, — сказал человек у ворот. — Дэвид Лестер. С точностью до минуты!

— До минуты, — обрадованно повторил Фабер и нажал на кнопку. Садовые ворота с гулом открылись. — Проходите, мистер Лестер!

— Okeydokey,[156] — проговорил веселый человек. Фабер смотрел, как легко он двинулся по гравиевой дорожке в сторону дома. Он отпер дверь. Мужчина, который оказался теперь прямо перед ним, держал в руках девятимиллиметровый пистолет. За те доли секунды между выстрелом, который прозвучал, и тем моментом, когда пуля попала Фаберу в сердце и он мертвый рухнул на пол, его посетило воспоминание о мальчике по имени Пауль, который умер осенью 1945 года и тем самым подарил своему брату самый счастливый день в его жизни, потому что тот получил ботинки и пальто Пауля.