Медовые реки

Отрадное явление.

I.

-- Студент Сергеев совершенно верно сказал, что путешествие -- лучший способ самообразования,-- убежденно говорила Анна Васильевна, спотыкаясь о засохший ком земли, лежавший по самой средине дороги.-- Я ему вообще не верю, а в этом случае он прав... Например, я? Как я освежилась и отдохнула за границей, душой отдохнула... Вот тебе бы, Катя, хорошо встряхнуться, а то ты совсем закисла в этой трущобе. Необходимо видеть другую жизнь, других людей, чтобы понять наше русское убожество. Господи, где я не была за эти три месяца: в Париже, в Бретани, на острове Уайте, на Ривьере, в Венеции, на Рейне... До сих пор не могу опомниться. Вот где люди живут, потому что умеют жить, а главное -- хотят жить. Нет, тебе необходимо, Катя, встряхнуться... И студент Сергеев тоже скажет, хотя я ему не верю, нисколько не верю. -- А деньги? ответила вопросом Катя, прежде времени поблекшая девушка, с усталым лицом. -- Деньги -- пустяки... Если человек чего-нибудь захочет, он добьется своего. На выставке в Чикаго американские студенты служили лакеями. Это по русски звучит немного грубо, и затем в Америке положение прислуги совсем иное, чем у нас.. Там каждый привык уважать себя... Девушки шли по пыльной проселочной дороге, которая так красива на картинах, а в действительности является мучительной пыткой. Анна Васильевна очень ловко сбивала своим парижским зонтиком белыя головки придорожной ромашки и несколько раз брезгливо стряхивала с подола платья дорожную пыль. В своем сером дорожном платье и в английской соломенной шляпе она походила на строгую английскую мисс, которая привыкла путешествовать одна и у которой точно написано на лице, что она никого и ничего не боится. Рядом с ней Екатерина Петровна казалась старше лет на десять, хотя оне учились вместе в гимназии. -- Фу, какая гадость!-- проговорила в отчаянии Анна Васильевна, останавливаясь, чтобы перевести дух. -- Я тебе предлагала ехать на станцию в телеге,-- точно оправдывалась Екатерина Петровна,-- Ты сама не хотела... -- В телеге?!.. Прости, голубушка, мне еще жизнь дорога. -- До станции всего остается версты три... -- Это я слышу с самаго начала, как мы вышли из деревни... -- От деревни четыре версты, Анюта. Впрочем, я так привыкла ходить пешком... -- И я тоже, только не по таким скверным дорогам. Я всю Швейцарию исходила пешком... В голосе Анны Васильевны слышалось раздражение. Она с какой-то безнадежной тоской посмотрела кругом и сежила плечи. Картина, действительно, ничего привлекательнаго собой не представляла. Кругом разстилались чахлыя крестьянския поля. Стояла засуха, и земля в некоторых местах растрескалась. Посевы были плохие. Жиденькая рожь, редкие и низкие овсы, чахлая трава -- вот и все. Крестьянский недород висел в воздухе. По извилистой линии проселка там и сям уныло торчали ветлы, точно измученные путники, которые уже не надеялись дойти до пристанища. Назади, в туманной дымке летняго марева, чуть виднелось село Ольгино, где Екатерина Петровна учительствовала восемь лет. Собственно, виделась белая церьковь с садом и несколько ветряных мельниц, а крестьянская стройка залегла по скатам голубой балки. Вправо темной полоской залег небольшой лесок. До станции ровною гладью стлались безконечныя, поля, наводившие уныние своим однообразным видом. -- Ах какая тоска!-- думала Анна Васильевна.-- Разве можно жить в такой отчаянной трущобе, где люди могут только голодать... И это святая родина!.. Ужасно, ужасно... Екатерина Петровна чувствовала тайный ход мыслей своей гимназической подруги и тоже раздражалась. Ей было обидно и за себя, и за этот незавидный русский пейзаж, и за что-то такое хорошее, теплое и родное, что, как казалось ей, порывалось с каждым шагом вперед. Боже мой, как она ждала этой встречи, а теперь считала минуты, когда, наконец, эта пытка кончится. Екатерина Петровна со школьной скамьи попала прямо в деревню, в учительницы, да так и засела в ней. Анна Васильевна училась на курсах и в течение восьми лет переменила не одну специальность: сначала была "бестужевкой" по отделению истории, потом перешла на медицинские курсы, потом на педагогические, потом опять на бестужевские. В средствах она не нуждалась и могла располагать своим временем, как хотела. Нужно ей отдать справедливость, что за все это время она поддерживала с Екатериной Петровной самую деятельную переписку и аккуратно сообщала ей самыя последния столичныя новости. Подруги мечтали о свидании, чтобы наговориться и отвести душу. И вот это свидание совершилось, но было бы лучше, если бы его никогда не было. Подруги точно не узнали друг друга, и им даже говорить было не о чем. Их разделила навсегда какая-то невидимая пропасть, через которую не было перехода, как в сказках. -- Кажется, мы никогда не дойдем до этой проклятой станции!-- капризно говорила Анна Васильевна, чтобы сказать что-нибудь. -- Скоро, скоро, Аня... Вон около того леска, направо,-- утешала ее Екатерина Петровна.-- Ты сейчас куда хочешь ехать? -- Право, я сама хорошенько не знаю... Может быть, к сестре заеду, может быть на Кавказ... -- "Для чего я спрашиваю ее?-- подумала про себя Екатерина Петровна.-- Не все-ли мне равно"...

II.

Железнодорожная станция называлась Грядки. Она стояла на юру, на самом припеке. Зимой ее заносило снегом, а летом жгло солнце. Грязный даже в самые жаркие дни двор оживлялся несколькими крестьянскими телегами, оборванными мужиками, ожидавшими кого-то или чего-то, несколькими курами и грязными ребятами. Маленький станционный садик походил на приют для растений-рахитиков. Чувствовалась что-то такое унылое и безнадежное в каждой мелочи, что было придумано какой-то больной фантазией. Зал третьяго класса представлял собой клоповник, а в зале перваго класса, где был буфет, вековечная русская грязь была точно загримирована разными предметами европейскаго комфорта. Для чего-то висела бронзовая люстра, на общем столе еще более неизвестно зачем стояли неизбежныя пальмы и т. д. Анна Васильевна с тоской окинула это обстановочное убожество и невольно сравнила Грядки с щегольскими европейскими железнодорожными станциями. -- До поезда остается еще целых два часа, Аня, а ты так торопилась,-- заметила Екатерина Петровна,-- Хочешь чаю? -- Пожалуй... Надо было что-нибудь делать, чтобы убить эти два часа. Официант в засаленном фраке подал чай. Анна Васильевна брезгливо посмотрела на него и на плохо вымытый стакан, но скрепилась и отхлебнула с ложечки подозрительную мутную жидкость. Екатерина Петровна смотрела в окно на двор, где узнала двух мужиков из Грядок. Она почему-то вздохнула. -- Ты меня спрашивала, Катя, что я думаю делать,-- заговорила Анна Васильевна, подбирая слова.-- Кажется, на зиму я уеду в Париж... Студент Сергеев говорит, что мне необходимо прослушать в Сорбонне историю средних веков. Это необходимо, потому что новая история совершенно непонятна без знания средней. Эпоха возрождения, гуманисты, реформация, религиозныя войны -- все связано между собой органически, и все последующее только логическое следствие этих первоисточников. А средневековое искусство, пропитанное религиозными идеями и классицизмом? Мимо прошел молодой начальник станции и поклонился Екатерине Петровне. Он немного ухаживал за ней, и она слегка покраснела. Анна Васильевна заметила последнее и улыбнулась. Боже мой, роман с начальником железнодорожной станции! До чего может дойти человек, засидевшийся в медвежьей глуши. Похоронить себя заживо на глухой железнодорожной станции, когда другие будут пользоваться жизнью во всю ширь, и смотреть всю жизнь, как эти другие, счастливые и жизнерадостные, полные энергии, окрыленные мечтами и жаждой жизни, будут мчаться с быстротой ветра вот мимо этой самой несчастной станции. Бедная Катя... А тут куча детей, нарожденных со скуки, мелкая домашняя нужда, неприятности, муж, который будет выпивать пред обедом по рюмке водки, играть в карты где-нибудь на именинах и всю жизнь завидовать начальнику соседней станции и т. д., и т. д. -- Катя, я знаю, о чем ты думаешь сейчас,-- неожиданно проговорила Анна Васильевна. -- И я тоже знаю, о чем ты думаешь... Тебе жаль меня и в то же время нам не о чем с тобой говорить. Вернее сказать: мы говорим на двух разных языках. -- Ты угадала... -- И мне тебя жаль... -- Меня?!. -- Да... Жаль, потому что тебе вот все это родное убожество кажется чужим, больше -- возбуждает в тебе гадливое чувство. И мне больно, что ты не любишь вот эти выжженныя солнцем нивы, не понимаешь человека, который их вспахал и засеял, а тем больше не понимаешь своей бывшей подруги, для которой вот в этом вся жизнь и которая вот этим счастлива. В голосе Екатерины Петровны послышались твердыя ноты и Анна Васильевна посмотрела на нее с удивлением. Это была совсем другая девушка, которой она совсем не знала. -- Я знаю вперед, что ты скажешь, Катя, и по своему, ты, конечно, права. Служение идее требует жертв, это верно, но, ведь, для нас, обыкновенных средних людей, героизм не обязателен. Скажу проще: есть, наконец, своя собственная, личная жизнь. Я даже могу представить себе весь тот ужас, который происходит вот здесь, кругом, когда все будет занесено снегом и умрет на полгода. Ведь это ужасно, Катя, даже подумать ужасно. И никакого общества, никакого проявления общественной жизни, ни одного человека, с которым можно было бы просто поговорить по душе... Екатерина Петровна засмеялась. -- Ах, какая ты смешная, Аня... Как-то установилось смотреть на нас, как на героинь и прочее, а в действительности этого-то и нет. Даже нет подвига, который нам желают навязать... Конечно, у нас в Ольгине нет оперы, концертов, нет в общепринятом смысле слова общества, но, во-первых, без этого можно обойтись, т. е. без условных удовольствий, а что касается общества, то у меня гораздо его больше, чем у тебя. -- Самогипноз, Катя, а, впрочем, для тебя же лучше... Подруги неожиданно разговорились. Их охватила та молодая откровенность, которая не знает удержу. Екатерина Петровна даже раскраснелась и сделалась красивой. Глаза блестели, она улыбалась и несколько раз принималась обнимать Анну Васильевну. -- Аня, милая Аня, если бы ты знала, как мне было тяжело все эти дни...-- говорила она.-- Тяжело и за тебя, и за себя. Когда-то, ведь, и я рвалась туда, в столицу, и другой жизни не понимала, а сейчас... Боже мой, ведь я совсем, совсем другая... Ведь я отлично знаю, что далеко отстала, до известной степени отупела и что тебе, например, неинтересно со мной разговаривать. Мои интересы слишком сужены и всякая профессия делает человека односторонним. Так и быть должно... Все, все отлично понимаю!.. В вашем обществе я, действительно, и скучна, и неинтересна, но у меня есть свое общество... И какое чудное общество, Аня!.. Ведь для села Ольгина я являюсь чем-то вроде академии наук... Моя маленькая аудитория ловит каждое мое слово. Тебе страшна деревенская зима, а для меня это лучшее время. Представь себе зимний вечер... на столе горит лампочка дешевенькая, а кругом стола живой венок из милых детских рожиц... И мы путешествуем по всему свету, переживаем историю, повторяем подвиги человеческаго ума... Ты скажешь: "А учительская нужда? А эти несчастные двадцать рублей жалованья?" Но, ведь, это нужда с городской точки зрения, а по нашему, по деревенски, это богатство... Мои деревенския бабы постоянно мне говорят: "Ох, Катерина Петровна, кабы хучь один денек-то пожить по твоему!.." И мне делается совестно за такую уйму денег, какую я получаю. Конечно, будет время, когда учительницы будут получать в несколько раз больше, но сейчас... Вот над нашей головой висит недород и недоед, весь вопрос нашей жизни сводится к простому куску ржаного хлеба, дети пойдут в "кусочки", т. е. за милостыней, мои дети, которыя должны учиться у меня в школе, и я буду получать свои двадцать рублей жалованья... Ведь это целое богатство и совестно его получать. Я не говорю, что все учительницы должны именно так думать и благословлять свою судьбу... Многия недовольны и считают себя несчастными, им и скучно, и холодно в деревне, но таким нужно уходить в город и поступать в какую-нибудь контору или искать другой городской работы. А я счастлива, и мне ничего не нужно... Да, счастлива!.. И счастлива потому, что я живу... Этот разговор был прерван звонком. Подходил поезд. Неужели прошло целых два часа? Подруги досказывали последния мысли и чувства уже на ходу. Когда Анна Васильевна села в свой вагон, они продолжали разговаривать через окно. -- Аня, знаешь, что меня обижает?-- торопливо говорила Екатерина Петровна.-- Это когда читаю в газетах разныя известия под специальной рубрикой: отрадное явление. Вперед знаешь, что какой-то учительнице прибавили жалованья и т. д. Все, что угодно, только не нужно именно этого, т. е. покровительствующаго сожаления. Третий звонок. Поезд тяжело двинулся. Два белых платка посылали последнее прости.