Сибирские старцы, кухарка Агаѳья и гражданин Рихтэр.
I.
Средняго роста, плечистый и коренастый старик осторожно пробирался по огороду, выбирая дорогу между гряд так, чтобы его не было видно из окон докторской квартиры. Впрочем, сам доктор вставал поздно, а могла увидеть акушерка Прасковья Ивановна или ея горничная Паня. Старик благополучно обогнул баню, и оставалось пройти небольшое разстояние между сараями и кухней. Окна в кухне были открыты, и в одном виднелась спина кухарки Агаѳьи, месившей тесто. "Экая спина-то",-- подумал старик. -- Ты это куда прешь-то?-- неожиданно окликнул его сердитый голос кучера Игната.-- Тебе что было сказано? Позабыл станового Ѳедора Иваныча? -- Оставь ты меня, Игнат,-- ответил старик, стараясь придать своему голосу строгую ласковость.-- И совсем даже не твое это дело... Ради Бога, оставь. Не к тебе ведь иду... Игнат, здоровенный парень, с скуластым и угрюмым лицом, чистил докторскую лошадь и в этот момент отличался особенной деловой мрачностью, а тут еще старец подвернулся. -- Не к тебе иду, сказано,-- повторил старик уже с некоторым нахальством. -- Значит, к Агаѳье? -- Значит, к Агаѳье...-- вызывающе ответил старик, глядя на Игната в упор маленькими серыми глазками. Он уже хотел итти к кухне, когда Игнат вспомнил, что ведь Агаѳья его жена, и что на этом основании следует старику накостылять хорошенько шею. Игнат бросил скребницу и остановил старика, схватив за плечо. -- Куда прешь, безголовый?!.. Старик только повернул могучим плечом, и кучер Игнат отлетел в сторону. -- Говорят тебе: оставь!-- сурово крикнул старик.-- А то единым махом весь из тебя дух вышибу... Остервенившийся Игнат уже ничего не понимал, с каким-то ревом бросился на старика и, как медведь, сразу подмял его под себя. Но это продолжалось всего один момент, а в следующий уже старик сидел на Игнате верхом и немилосердно колотил его прямо по лицу, так что только скулы трещали. -- Говорили тебе: оставь...-- повторял старик. На крик Игната из кухни выбежала Агаѳья и с причитаньями начала разнимать дравшихся. -- Голубчик... Матвей Петрович... оставь ты его, глупаго!.. Ничего он не понимает... Когда Агаѳья убедилась, что ей не разнять дравшихся, она пустила в ход последнее средство и проговорил: -- Вон барыня в окно смотрит... Смотрела в окно не барыня, а горничная Паня, но дравшиеся поднялись и конфузливо пошли в кухню. Дорогой Игнат успел вытереть кровь с лица рукавом рубахи, продолжая ругаться. -- Зачем по скуле бьешь, желторотый?!.. Вот приедет становой Ѳедор Иваныч, так я тебя произведу... Будешь помнить, каков есть человек Игнат... Я тебе покажу, старому чорту. -- Говорил тебе: оставь,-- повторял свое старик.-- Я тебя не трогал... -- Ох, оставьте вы грешить, ради истиннаго Христа,-- умоляла слезливо Агаѳья. Кухня была светлая и большая, как и полагается настоящей господской кухне. И кухарка была по кухне -- молодая, ядреная, как репа. Она носила сборчатый сарафан с чисто-заводским шиком, а подвязаппый под мышками длинный передник ("запон", как говорят на Урале) нисколько не портил могучей груди. Вообще, баба была красавица, как ее ни наряди. Она показала глазами старику место в переднем углу на лавке под образом, но он только покосился на образ и присел на кончик лавки у двери, спиной к образу. Игнат умывался у рукомойки за большой русской печью и продолжал ругаться. -- Знаем мы этих варнаков, сибирских старцев... Даже очень хорошо знаем. Кто в третьем году у нас хомуты украл? Выпросился ночевать такой же варнак, а утром хомутов и не стало... Агаѳья понимала, что Игнат уже не сердится на старца и что сорвет сердце на ней. -- Ну и пусть бьет,-- решила она про себя, улыбаясь смиренно сидевшему на лавочке сибирскому старцу.-- И пусть... Она добыла из залавка кусок вареной говядины от вчерашняго господскаго супа и подала на стол. А потом отрезала большой ломоть ржаного хлеба и певуче проговорила: -- Не обезсудь, миленький, на угощении... В чужих людях живем, так уж что под рукой нашлось. Прикушай, Матвей Петрович... Сибирский старец взял ломоть хлеба, взвесил его на руке и с улыбкой спросил: -- Но-твоему это, Агаѳьюшка, хлеб? -- Уж как печь испекла, Матвей Петрович...-- ответила Агаѳья, не понимая вопроса. -- Печь-то печью, а только печаль не от печи... Мучку-то на каких весах весила? На клейменых, голубушка: на чашках-то лежит мучка, а на коромысле печать антихристова. И кто ест сей хлеб, тот верный слуга антихристов. В Апокалипсисе пряменько сказано: "без числа его ни купити, ни продати никто не может, а число его 666.." Поняла, миленькая? Игнат только-что хотел вытереть лицо полотенцем, но так и остолбенел. Вот как ловко сказал сибирский старец про клейменый-то хлеб... Игнат с мокрым лицом подошел к старцу и бухнул ему в ноги. -- Уж ты того, Матвей... значит, прости за давешнее... -- Не мне кланяйся, миленький, а кланяйся своему становому Ѳедору Иванычу, самому любезному антихристову сосуду,-- сурово ответил старец, поднимаясь с лавки. Он подтянул ременный пояс, которым был перехвачен татарский азям, и хотел выйти, но, оглянувшись на стоявшую у печки Агаѳью, заметил стоявшую на окне пустую бутылку из-под сельтерской воды. -- Это у вас что такое? -- Бутылка. . -- Вижу, и антихристово клеймо на бутылке вижу. А вот ты мне скажи, что в бутылке-то было?.. -- Известно, вода... -- Вот то-то, что вода... Вода -- дар Божий и шипеть не будет. А тут вытащишь пробку, твоя вода и зашипит, потому как он, скверный, надышал в бутылку смраду. Господам, которые щепотью молятся, это первый скус... Ох, и говорить-то, миленькие, грешно об его мерзостях! Все у него щепотники, как рыба в неводу, и все он осквернил: где скверной своей лапой цапнет, где смрадом надышит, где свою антихристову печать наложит, яко свое антихристово знамение. Когда сибирский старец ушел, Игнат молча бросился на жену и зачал ее немилосердно бить. Он таскал ее по полу за косы, топтал ногами, бил кулаком прямо по лицу. -- Вот тебе сибирские старцы!..-- рычал Игнат, делая передышку.-- Я из тебя вышибу всю дурь, змея... Агаѳья все терпела, пока муж не ударил ее ногой прямо в живот. Господская кухня огласилась неистовым бабьим криком.
II.
Отчаянный вопль Агаѳьи разбудил барыню Прасковью Ивановну. Она выскочила в ночной кофточке в столовую, где спряталась Паня. -- Игнат убил Агаѳью,-- шопотом заявила перепуганная и побледневшая, как полотно, девушка.-- Своими глазами видела, барыня... Донесшийся из кухни новый вопль показал, что Агаѳья еще жива. Прасковья Ивановна не растерялась, а, накинув на скорую руку утренний капот, в однех туфлях бросилась в кабинет, где спал доктор Рихтер. -- Где у вас револьвер, Гаврила Гаврилыч?-- кричала она, на ходу Завязывая распущенные волосы в узел.-- Игнат убивает жену... -- Револьвер в письменном столе,-- спокойно ответил доктор, потягиваясь под своим пледом.-- А что касается Игната, так я тебе не советую мешаться в чужия семейныя дела... -- А если он убивает Агаѳью?.. Паня видела своими глазами. -- Пустяки, просто маленькое семейное недоразумение. Агаѳья повоет, а потом и помирятся. -- Ничего вы не понимаете! Таких вещей нельзя позволять, и я могу только удивляться вашему безсердечию... -- Успокойся, пожалуйста, и не мешай мне спать. Револьвер в левом ящике... Только будь осторожна и не подстрели сгоряча себя. Пока Прасковья Ивановна искала револьвер, доктор невольно полюбовался ею. В сущности, удивительно милая женщина, не утратившая ни в фигуре ни в движениях девичьей свежести. Даже безпорядочный утренний костюм не портил общаго впечатления. Особенно хорошо было круглое лицо с темными горячими глазами, сейчас точно вспыхнувшее чисто-южной энергией. Когда Прасковья Ивановна сердилась, она была особенно хороша, что свойственно не всем женщинам. С своей стороны, Прасковья Ивановна в спокойном равнодушии доктора видела только тысяча первое доказательство гнуснаго мужского эгоизма. Схватив револьвер, она с презрительной улыбкой проговорила: -- Вы, Гаврила Гаврилыч... вы, действительно, только гражданин Рихтер -- я больше ничего. -- Что же, я ничего не имею против этого,-- согласился доктор, позевывая. -- И кухаркин сын,-- прибавила уже про себя Прасковья Ивановна.-- Сейчас видно кухаркину кровь... Выбежав в следующую комнату с револьвером в руках, она успела уже раскаяться в этой выговоренной про себя, тайной мысли. -- Все еще убивает...-- встретила ее шопотом Паня, ждавшая в столовой.-- Вот как кричит Агаѳья... -- А вот я сейчас его застрелю, негодяя!-- энергично ответила Прасковья Ивановна показав револьвер.-- Да еще барин ему задаст, когда встанет. Кухня была через двор. Когда Прасковья Ивановна спустилась с параднаго крыльца, то увидела, что Игнат, как ни в чем не бывало, чистит под навесом лошадь. Она быстро подошла к нему и грозно спросила: -- Ты это что делаешь, разбойник... а? Игнат даже не повернул головы и, продолжая драть скребницей вздрагивавшую лошадь, очень грубо ответил: -- Лошадь чищу... -- Ах, ты, негодяй!-- уже крикнула Прасковья Ивановна, подступая ближе.-- А кто сейчас убивал Агаѳью? -- Агаѳью? Это вас не касаемо, барыня, потому как Агаѳья мне жена, и я по закону могу делать с ней, что хочу... -- Да ты с кем разговариваешь-то, разбойник? Вот я возьму и сейчас застрелю тебя... -- И даже очень не смеете убивать живого человека. -- А не смею... Тогда я тебя отправлю, негодяя, к Ѳедору Иванычу, и он посадит тебя в кутузку... да! Потом я буду жаловаться мировому судье... да! Наконец Гаврила Гаврилыч тебе задаст... Он уже одевается и сейчас выйдет... С ним не будешь так разговаривать и грубить, как со мной. Понял, негодяй?! "Негодяй" продолжал свою работу и все поворачивался к разсвирепевшей барыне спиной, чтобы не показать опухшаго от работы сибирскаго старца лица. При имени барина он даже ухмыльнулся самым глупым образом, что не ускользнуло от внимания Прасковьи Ивановны. -- И этот негодяй еще смеется... Отчего ты прячешь лицо? Хоть и негодяй, а совестно досмотреть в глаза... Вот барин тебе задаст, и Ѳедор Иваныч, и мировой судья. -- Промежду мужа и жены судья-то один Бог. И не касаемо это самое дело вас даже нисколько... Хочу и буду бить, сколько влезет, потому как я в законе с Агаѳьей. Дальнейшия разсуждения с негодяем были совершенно излишни, и Прасковья Ивановна отправилась в кухню. Агаѳья в каком-то оцепенении сидела на лавке и даже не заметила, как вошла барыня. Она была вся в крови, а лицо ея было обезображено до неузнаваемости. Правый глаз совершенно затек под громадным синяком. Паня даже вскрикнула, когда увидела Агаѳью в таком виде. -- Агаѳья, тебе больно?-- спросила Прасковья Ивановна по-детски.-- Паня, беги скорее в аптеку и принеси мне губку, карболки, английскаго пластыря... Нет, сначала принеси губку и теплой воды. Ах, негодяй!.. Ах, разбойник!.. Агаѳья молчала. Она не плакала, не стонала, не жаловалась, а только вздрагивала и пугливо озиралась на входную дверь. Человека не было, оставалось одно избитое женское тело. Прасковья Ивановна стояла над ней и не знала, что ей делать и что говорить. -- Барин одевается...-- скороговоркой повторяла Прасковья Ивановна, чтобы сказать что-нибудь.-- Потом я пошлю Паню за Ѳедором Иванычем... да... Вечером к нам приедет пить чай мировой судья... Одним словом, я все устрою. Игнат не имеет права бить тебя, как скотину, да и скотину никто так не бьет... -- Милая барыня, оставьте,-- сухо ответила Агаѳья, охая от боли в плече. -- Как: оставьте?! Я о тебе же хлопочу... -- Нечего тут хлопотать: что заслужила, то и получила. -- Агаѳья, да что с тобой?!.. Из-за чего у вас вышла вся эта история? -- Ах, милая барыня, не спрашивайте... Единственным свидетелем этого разговора был солнечный весенний луч, с любопытством заглядывавший в окно, да несколько мух, бродивших по ломтю оставленнаго сибирским старцем ржаного хлеба. Как Прасковья Ивановна ни допрашивала, ничего не могла добиться. Ее выручила вернувшаяся с водой и губками Паня, которая боялась взглянуть в лицо Агаѳье. Засучив рукава, Прасковья Ивановна опытной рукой принялась мыть лицо и голову Агаѳье, которая покорялась каждому ея движению. Когда кровь была смыта, ничего особеннаго не оказалось, т.-е. череп был цел, а пострадало одно лицо от кровоподтеков и содранной кое-где кожи. Все-таки пришлось кое-где залепить ссадины пластырем, а разбитый глаз забинтовать. Оставалась разсеченная рана на губе, но Агаѳья не согласилась ее зашивать. -- Ничего, барыня, живое мясо само срастется... Когда работа кончилась и Прасковья Ивановна начала мыть руки, Агаѳья неожиданно повалилась ей комом в ноги и запричитала: -- Милая барыня, не троньте вы, ради Христа, Игната... -- Да ведь я о тебе же хлопочу, глупая?!.. Надо его хорошенько проучить... -- Барыня, уж наше дело такое... Хоть и битая, а все же мужняя жена в настоящем законе. Прасковья Ивановна закусила губу, повернулась и вышла. Это было уже оскорбление, как и давешний ответ Игната, т.-е. намек на ея незаконное сожительство с доктором. Вернувшись в свою спальню, Прасковья Ивановна расплакалась. Она слишком переволновалась... -- Это какия-то низшия животныя,-- шептала она сквозь слезы,-- И ничего человеческаго...
II.
Выдался нервный день. Доктор Рихтер отправился в свое время, т.-е. в десять часов утра, в больницу, обошел четыре палаты (летом оне пустовали, потому что летом заводские рабочие не любили лечиться), принял в амбулаторном отделении человек пятнадцать, сездил к двум тифозным больным и в обычное время, т.-е. к пяти часам, вернулся домой. Он после рабочаго дня вообще чувствовал себя хорошо, как человек, который не даром ест хлеб, и ехал всегда домой с удовольствием. Прибавьте к этому, что Прасковья Ивановна, как все хохлушки, была отличная хозяйка и умела из ничего выкроить что-нибудь вкусное и даже пикантное. Сегодня, как всегда, он вошел в переднюю в очень хорошем настроении. Паня его встретила, и по ея лицу он догадался, что в доме что-то неладно. Паня смотрела в землю, и это было плохим признаком. В столовой Прасковьи Ивановны не было, что было еще хуже. Доктор только теперь припомнил, что утром было что-то такое, одним словом -- была глупость, и что Прасковья Ивановна на него сердится. На чисто-русском лице доктора, с присвоенном таковому окладистой бородкой, мягким носом и этими добрыми славянскими глазами, явилось недовольное выражение. Если Прасковья Ивановна не в духе, следовательно все в доме идет вверх дном, и т. д. Но "гражданин" Рихтер ошибся. Прасковья Ивановна вышла к обеду и даже извинилась, что заставила себя ждать. У нея был такой кроткий вид, и доктор понял, что все дело в сегодняшнем утреннем происшествии, о котором он совершенно добросовестно забыл. -- Ну, что там такое делается?-- спросил доктор, когда подали по его вкусу зажаренную котлетку. -- Я ничего не понимаю, Гаврила Гаврилыч,-- ответила она с продолжавшейся кротостью. Он говорил ей "ты", а она -- "вы". Это как-то установилось само собой и оставалось. -- Я тоже ничего не понимаю,-- ответил доктор. -- Дело гораздо серьезнее, чем можно было бы думать,-- заговорила Прасковья Ивановна.-- И пока ясно только одно: что мы с вами ровно ничего не понимаем. Скажу больше, мы даже не можем ничего понять. Какие-то сибирские старцы, что-то такое Агаѳья... Игнат прежде, чем, бить жену, отчаянно дрался с одним из этих сибирских старцев,-- что Паня видела собственными глазами, когда мы спали. Заподозреть в чем-нибудь Агаѳью я не имею никакого права, и сам Игнат ни в чем ея не обвиняет. Вообще, в нашем доме творятся совершенно непонятныя вещи... -- Гм... да... -- И, как мне кажется, дело гораздо серьезнее, чем мы вообще привыкли думать о нашей прислуге. -- Я понимаю, что прислуга такие же люди, как и мы с тобой,-- заговорил доктор, стараясь сдержать нараставшее раздражение.-- Да, понимаю... Может-быть, понимаю даже больше других, потому что сам -- сын петербургской кухарки... Когда доктор начинал волноваться, что с ним случалось очень редко, Прасковья Ивановна сразу чувствовала себя виноватой. Опять сказывалась -- да простят меня южныя женщины!-- привычка восточной женщины к повиновению, в меньшем случае -- к известному режиму. Но сейчас вышло как раз наоборот. Прасковья Ивановна пододвинула свой стул поближе к стулу доктора и заговорила вполголоса: -- Представьте себе, Гаврила Гаврилыч, наша Агаѳья помешалась на том, что должна спасать свою душу. Да... Я ходила к ней второй раз. Она почти обругала меня, как... Я, право, не умею сказать, как она меня называла. Но в ея глазах мы с вами просто погибшие люди... Она же и жалеет нас!.. Какая-то там щепоть, хождение по-солонь, и т. д. Она мне прямо в глаза сказала что считает нас погибшими людьми. Что-то тут играет роль и ржаной хлеб, и сельтерская вода, а то, что я волосы плету не в одну косу, по-девичьи... Представьте себе, все это говорит мне наша собственная Агаѳья и говорит авторитетно, как какая-то Жанна д'Арк. -- Гм... да... Кажется, дело сведется к тому, что мы должны итти и извиниться пред Игнатом,-- не без ядовитости заметил доктор. -- Опять не то!.. Прасковья Ивановна даже вскочила с своего места и зашагала по столовой. -- Да, не то... Если вы хотите знать, гражданин Рихтер, я начинаю понимать нашу Агаѳью с ея щепотью и хождением по-солонь. Ведь весь вопрос в том, что она хочет спасти свою бабью душу, а мы... Вы только подумайте, что где-то в нашей кухни тлеет мысль о спасении души. Разве это не трогательно? -- Прибавь к этому, что все эти сибирские старцы -- беглые и каторжники. -- Очень может быть... Мы даже могли оы сделать так, что когда приедет Ѳедор Иваныч... -- Ну, это уже лишнее... -- Нет, будем говорить по душе... Мне Паня все разсказала, т.-е. разсказала, что в нашу кухню приходят какие-то два сибирских старца. Одного зовут Матвеем, который сегодня дрался с Игнатом, а другого Спиридоном. Они совращают нашу Агаѳью в раскол, и в этом разгадка сегодняшней истории... Игнат жалеет по-своему совращаемую жену и на этом основании бьет ее смертным боем. Весь вечер был занят тоже мыслью о том, что делается в кухне. Паня раз пять бегала посмотреть в окно и ничего особеннаго не увидела. Игнат починял какую-то сбрую, а Агаѳья что-то шила. Даже завернувший вечерком становой Ѳедор Иваныч не мог отогнать этой мысли о кухне. Это был толстый и лысый мужчина за пятьдесят. Полицейский мундир сидел на нем мешком. Круглое лицо вечно лоснилось, точно было покрыто лаком. Ѳедор Иваныч любил хорошо покушать, хорошо выпить, хорошо соснуть и хорошо повинтить, отличался почти истеричной набожностью и боялся грома до такой степени, что во время грозы спасался на собственной постели, прикрыв голову подушкой. Между прочим, он любил острить, и одной из самых его удачных острот была та, что он прозвал доктора "гражданином". -- Конечно, гражданин, потому что живет гражданским браком,-- обяснял Ѳедор Иваныч, подмигивая немного косившим глазом. Сегодняшний вечер как-то не удался, как не удались пельмени у Агаѳьи, хотя по этой части она была великая мастерица. Прасковья Ивановна извинялась пред гостем, а доктор курил сигару и думал об Агаѳье. -- У вас много раскольников?-- спросил он Ѳедора Иваныча. -- А сколько угодно этого добра, хоть отбавляй. Наш Ушкуйский завод старинное и самое крепкое раскольничье гнездо. Ох, и хлопот же мне с ними было... -- А сейчас? -- Ну, сейчас как будто полегче... Бывают, конечно, случаи, но особеннаго ничего не заметно. Их губит то, что они делятся между собой на разные толки и согласия и отчаянно враждуют. -- Чего же они хотят? -- Вероятно, они и сами этого не знаиот... Поздним вечером, когда Ѳедор Иваныч уехал, Прасковья Ивановна долго сидела на террасе одна. После весенняго теплаго дня наступила довольно холодная горная ночь. С террасы можно было видеть краешек заводскаго пруда, залегшую под плотиной фабрику, а дальше начинались горы, покрытыя лесом. Ночью фабрика была почти красива, благодаря своей вечной рабочей иллюминации -- всполохами вырывалось пламя из доменных печей, высокия трубы снопами разсыпали искры, густыми клубами валил черный дым. Где-то, точно под землей, слышались удары молотов, визг и лязг железа, тяжелое дыхание паровых машин, шум воды, свистки и окрики рабочих. Прасковья Ивановна долго любовалась этой картиной и вспоминала свою далекую родину с ея чудными весенними ночами. У нея что-то ныло в душе, ей хотелось плакать. Почему она не думала о своей душе, как думает Агаѳья?
IV.
В следующие дни кухня продолжала оставаться центром общаго внимания. Оказалось, что дня через три вечером приходили оба сибирских старца и долго сидели. Игната не было дома. Старцы пришли с собственными чашками и с аппетитом ели докторский суп. Агаѳья все время стояла перед ними и слушала, подперев по-бабьи щеку рукой. В открытое окно слышно было каждое слова, но Паня ничего не поняла. -- Что-то такое о горах да о пещерах все толковали,-- разсказывала она.-- Свиридов, худенький такой старичок, все грозил ей, что она душу свою губит... Агаѳья плакала и в ноги кланялась... Потом старцы пили водку из своих стаканчиков... Матвей все грозился, что убьет Игната, если он станет опять бить жену, а Спиридон велел Агаѳье все терпеть. А когда пришел Игнат, старцы убежали в окно... Из этого довольно безсвязнаго показания трудно было что-нибудь заключить. -- Эти сибирские старцы еще нас всех убьют,-- говорила Прасковья Ивановна.-- Надо поговорить с Агаѳьой серьезно. Может-быть, это разбойники... -- Нет, барыня, они все божественое говорят,-- защищала старцев Паня.-- Спиридон учил Агаѳью, как надо молиться, и сам складывал ей пальцы в ихний раскольничий крест. Паня только потом призналась, как сибирские старцы ругали господ и всячески их срамили, как безбожников. -- "И молятся твои господа щепотью, и крещены против солнца, и живут супротив закона, как собаки",-- обясняла Паня со слезами ея глазах.-- Уж мне так было обидно... Особенно этот Матвей ругался, который бил Игната.. И потом все поминали какую-то вдову Марью Тимоѳеевну... Так страшно было слушать, так страшно!.. Доктор сначала не обращал внимания на всю эту историю, а потом заинтересовался. В самом деле, вот он живет на Урале пять лет, имеет с раскольниками постоянное дело и ничего о них не знает. Даже и не интересовался что-нибудь узнать. А эти люди живут своим собственным миром, у них свои жгучие интересы, сомнения и страстное тяготение к правде, хотя последнее и выражается иногда в довольно странных формах, чтобы не сказать больше. Конечно, тут есть и своя доля религиознаго фанатизма, и наследственность, и гипноз, и воинствующая стадность. Во всяком случае, явление громадной общественной важности, непонятое и не обясненное до сих пор, но продолжающее существовать, принимая уродливыя формы. -- Да, надо этим вопросом заняться,-- решил доктор, перебирая в уме злобу последних дней.-- Материал самый благодарный, да и все над рукой. Взять хоть того же Игната... Доктор приступил к выполнению своего плана с самыми тонкими предосторожностями. Игнат был вызван в кабинет для совместнаго обсуждения вопроса о новом дорожном тарантасе, как эксперт. Он, как всегда, остановился у двери, заложил руки за спину и начал смотреть на барина тупым взглядом, как бык. Повидимому, у Игната явилось подозрение, что его недаром вызвали, и что, конечно, тарантас только предлог. "Вот сейчас барин учнет пилить за Агаѳью",-- думал Игнат, наблюдая шагавшаго перед ним доктора. Переговоры о тарантасе кончились скоро, потому что Игнат соглашался на все: и так можно и этак можно. -- Послушай, Игнат, какие это сибирские старцы ходят к вам в кухню?-- спросил доктор, стараясь придать и лицу и голосу равнодушное выражение. -- Старцы-то?-- тоже равнодушно повторил Игнат вопрос.-- А кто их знает... Сказываются сибирскими. -- А зачем они ходят к тебе? -- А, значит, жену Агаѳью сомущают,-- откровенно признался Игнат, нисколько не смущаясь.-- Значит, для спасения души... -- Чем же они смущают? -- Разное говорят... Одним словом, волки безпаспортные. Убить мало... -- Гм... да... Я это так спрашиваю. Мне ьсе равно. Спасать душу -- дело недурное. Может-быть, и ты хочешь спасаться? Игнат посмотрел исподлобья на барина, почесал в затылке и нехотя ответил: -- Где уж нашему брату, которые, значит, около лошадей!.. Игната удивило, что барин ни слова не сказал про избиение Агаѳьи, а он уже приготовил чисто-кучерской ответ: "Вот тебе, барин, хомут и дуга, а я тебе больше не слуга". У Прасковьи Ивановны, которая производила допрос Агаѳьи, дело шло успешнее, вероятно, потому, что Прасковья Ивановна проявила более сильный дипломатический талант. Сначала Агаѳья отнеслась к барыне очень подозрительно и даже что-то нагрубила. -- Зачем ты грубишь мне, Агаѳья? -- А зачем вы меня пытаете, барыня, о чем не следует? Может, мне и разговаривать-то с вами грешно... -- Чем же грешно? Агаѳья понесла какую-то околесную о щепоти, хождении по-солонь, клейменых весах и сельтерской воде. -- Это научили тебя говорить сибирские старцы? При напоминании о сибирских старцах Агаѳья впала в какое-то ожесточенное состояние и даже погрозила барыне кулаком. -- Вот теперь вы -- барыня, а я -- слуга, а кто будет на том свете в смоле кипеть?!..-- истерически выкрикивала Агаѳья.-- Это тоже надо понимать, ежели который человек правильный... Для вас душа-то наплевать. Вы вот и постов не соблюдаете... Прасковья Ивановна решила выдерживать характер до последняго и старалась говорить с ангельской кротостью. -- Агаѳья, неужели для спасения души необходимо грубить людям, которые тебе же желают пользы? -- Матвей наказал обличать. Кроткий тон барыни подействовал на Агаѳью. Она как-то сразу отмякла и расплакалась. -- Барыня, ничего-то, ничего вы не понимаете,-- запричитала она, вытирая слезы передником.-- И того не знаете, что я, может-быть, ночи не сплю... Силушки моей не стало... и страшно как... Как раздумаешься -- у смерти конец. Ведь вся-то я грешная и с мужем живу по-грешному, потому как венчали нас против солнца... И тебя сейчас осудила, а по писанию лучше согрешить, чем осудить -- кто осудил, на том и грех. Ох, моченьки моей нет... Смерть моя... И вас жаль, и своего Игната жаль, и себя жаль... Никакого терпенья! Вам-то, поди, смешно дуру-бабу неученую слушать, а мне тошнехонько... Прасковья Ивановна только теперь заметила стоявшую в углу Паню и тоже плакавшую. -- Паня, ты-то о чем плачешь?-- спросила Прасковья Ивановна. -- А не знаю...-- ответила девушка, закрывая лицо руками.
V.
"Честная матёрая {Матёрая, женщина, у которой есть дети.} вдова" Марья Тимоѳеевна жила на самом краю Ушкуйскаго завода. Ея пятистенная изба стояла на самом берегу заводскаго пруда. Марье Тимоѳеевне было за пятьдесят, но она казалась гораздо моложе своих лет,-- ядреная, рослая, румяная баба хоть куда, особенно когда в праздники выряжалась в кумачный сарафан. В избе с ней жила дочь Палагея, некрасивая и сердитая девушка лет двадцати, на которую временами "находило", а потом ютились какие-то подозрительные люди, в роде сибирских старцев и ра:ных скитниц, являвшихся в Ушкуйский завод из неведомой горной глуши за подаянием разных доброхотов и милостивцев. Марья Тимоѳеевна чем-то приторговывала в дощатой лавчонке на базаре, куда-то по временам уезжала и вообще вела таинственный образ жизни. Свои заводские считали ее ухом-бабой, у которой всякое дело к рукам пристает. Время от времени в избе Марьи Тимоѳеевны появлялись таинственные младенцы, которые еще более таинственно исчезали. Всем было известно, что этих младенцев привозили из женских скитов, и все молчали, чтобы не выдать честною вдову в лапы любезнаго антихристова сосуда, станового Ѳедора Иваныча. Встречая Марью Тимоѳеевну, становой непременно грозил ей пальнем и говорил: -- Ты у меня смотри, сахарная.. Все знаю! -- Да чего и знать-то про вдову,-- отвечала Марья Тимоѳеевна.-- Каждый таракан знает наши бабьи дела... Марья Тимоѳеевна за словом в карман не лазила, и Ѳедор Иваныч любил с ней пошутить. -- Ужо в гости к тебе чай приеду пить, сахарная... -- Милости просим, Ѳедор Иваныч... Становому, конечно, было известно кое-что про честную вдову, но он ея не трогал до поры до времени. Ничего, пусть себе живет, а когда будет нужно -- от рук правосудия не уйдет. Конечно, главное подозрение заключалось в пристанодержательстве, и Ѳедор Иваныч даже берег Марью Тимоѳеевну про всякий случай. Мало ли бывало в его практике случаев, когда приходилось ловить какого-нибудь бродягу, подозрительнаго пустынника или шляющаго человека, а пятистенная изба Марьи Тимоѳеевны являлась очень удобной ловушкой. Между прочим, Марья Тимоѳеевна частенько завертывала к Прасковье Ивановне. У нея всегда было какое-нибудь неотложное дело, начиная с собственных болезней. Прасковья Ивановна только удивлялась, что такая на вид здоровая женщина и болела самыми утонченными нервными болезнями. В сущности, Марья Тимоѳеевна была форменная истеричка, как и кухарка Агаѳья. Откуда, как и почему? Гражданин Рихтер, призванный к ответу, по обыкновению, ответил уклончиво: -- Удивительнаго в этом решительно ничего нет... да. Ведь это чисто-городская логика, что здоровые люди могут быть только в деревне. Нет и нет... Каждый самый простой мужик -- истерик. Не смейся, Прасковья Ивановна, ибо я говорю правду... А твои деревенския бабы еще более истеричны, что уже в порядке вещей. Прасковья Ивановна даже не желала спорить с гражданином Рихтером, потому что это, во-первых, было безполезно; а во-вторых, гражданин Рихтер был прав. Лучшим примером являлась та же Марья Тимоѳеевна, как женщина для крестьянской среды незаурядная. Марья Тимоѳеевна являлась в докторском домике как-то неожиданно, всегда оглядывалась и любила говорить каким-то предательским шопотом. В ней чувствовалась та истеричная ласковость, которая гипнотически действует на толпу. Она именно так и явилась к Прасковье Ивановне дня через три после истории с Агаѳьей. Прасковья Ивановна встретила ее довольно сухо. -- А вот и я пришла...-- певуче проговорила Марья Тимоѳеевна.-- Не ладно у вас, Прасковья Ивановна, в дому. -- Нет, ничего,-- неизвестно для чего солгала Прасковья Ивановна.-- Кучер у нас дерется с женой... -- Слышала, слышала... Поучить бы его немножко надо. Глуповат паренек... -- Ну, я в этой истории решительно ничего не понимаю,-- откровенно призналась Прасковья Ивановна,-- Ничего не разберешь... Думаю, что вы больше знаете, Марья Тимоѳеевна, что делается у нас в доме... -- Я?!.. Да храни меня Бог... Так, стороной слышала... -- Перестаньте и будемте говорить откровенно... Представьте себе, что я знаю гораздо больше, чем вы думаете. Лицо Марьи Тимоѳеевны сразу изменилось, так что Прасковья Ивановна сочла нужным поправиться: -- Вы, пожалуйста, не подумайте, что... Одним словом, вы понимаете, что я хочу сказать. -- Вот сейчас помереть, ничего в толк не возьму. -- Дело ваше,-- сухо ответила Прасковья Ивановна.-- А впрочем, должна сказать вам откровенно, что вы совершенно напрасно подсылаете к Агаѳье ваших сибирских старцев. Для вас же может выйти большая неприятность... -- Ох, Прасковья Ивановна, какое ты словечко выговорила...-- затоворила раскольница, размахивая руками.-- И то ко мне Ѳедор Иваныч подсыпается. А мое дело вдовье, и ничего я не понимаю. А что касаемо Агаѳьи, так ей про себя-то ближе знать. Марья Тимоѳеевна долго наговаривала какие-то пустяки, которых нельзя было разобрать, и Прасковья Ивановна чуть не прогнала ее, сославшись на какое-то дело. -- А ты не сердитуй, матка-свет, на глупую деревенскую бабу,-- говорила Марья Тимоѳеевна, уходя. Ну, какой спрос с нашего брата бабы? Хуже овцы... И слова-то только самыя глупыя умеем говорить. Из господских комнат Марья Тимоѳеевна завернула в кухню, где Агаѳья была одна, и без обиняков обяснила: -- Ну, нахлебалась я из-за тебя и жару и пару, Агаѳья. Как разстервенилась твоя-то полубарыня... Все грозила мне Ѳедором Иванычем. Я, грит, тебе покажу, будешь, грит, меня помнить, а сама табачище проклятый курит... Смрад от нея идет на версту... тьфу!.. Уж я думала, что и живая от нея не вырвусь. Так к сердцу и подкатывает... Агаѳья слушала эти наговоры, опустив виновато глаза. Ведь из-за нея барыня сживает со свету Марью Тимоѳеевну... Она уже видела, как ночью Ѳедор Иваныч наедет в избу к Марье Тимоѳеевне с обыском, заберет в плен сибирских старцев, да и Марью Тимоѳеевну посадит вместе с ними в острог. А Марья Тимоѳеевна смотрела на нее и качала годовой. -- Ловко тебя муж-то изукрасил, Агаѳьюшка! Вон как глаза-то подбил... Агаюья старалась надвинуть платок на лоб так, чтобы не видно было мужниных синяков, но всего лица не скроешь. Сожаление Марьи Тимоѳеевны вызвало у нея слезы. -- Случается, что мужья учат жен,-- не унималась Марья Тимоѳеевна.-- Только и учат, жалеючи... И виноватая жена своя, а не чужая. Не муж он тебе, твой Игнат... Прасковья Ивановна своим косвенным вмешательством очень помогла Марье Тимоѳеевне.
VI.
Вечером, когда господа уехали в гости к мировому судье, Агаѳья урвалась на минуточку к Марье Тимоѳеевне. Ее давило предчувствие какой-то неминучей беды. А вдруг Ѳедор Иваныч накроет сибирских старцев... И все из-за нея, скверной. Сердце Агаѳьи замирало от страха, а мысли в голове путались во что-те безсвязное и безвыходное. Шатровыя ворота у избы Марьи Тимоѳеевны, как во всех раскольничьих домах, всегда были на запоре, и калитка отворялась по-старинному только тогда, когда гость "помолитвуется" под волоковым оконцем. Марья Тимоѳеевна выглянула в окно и узнала в темноте Агаѳью. -- Чего примчалась, свет?-- ласково спрашивала она, когда Агаѳья вошла в избу. -- Ох, матушка Марья Тимоѳеевна, тошнехонько...-- шептала Агаѳья, сдерживая слезы.-- Вся сама не своя... Места не найду... и страшно до смерти... -- Вот, вот, матушка...-- жалела ее Марья Тимоѳеевна.-- Извели тебя вконец, бабочка. В избу вошла Палагея и злыми глазами посмотрела на гостью. Она слышала, как Игнат избил жену, и радовалась. Так и надо вам, мужния жены... Маленькая жестяная лампочка плохо освещала избу, и Палагея никак не могла разсмотреть Агаѳьиных синяков. -- Ужо, пойдем в заднюю избу,-- предложила Марья Тимоѳеевна. Изба Марьи Тимоѳеевны, не особенно казистая снаружи, вместе с надворными постройками и крытым двором, являлась чем-то в роде деревянной крепости. Самая изба большими сенями делилась на две половины: передняя изба -- жилая и задняя -- "на всякий случай", главным образом для приема гостей. Сейчас в задней избе, заменявшей моленную, сидел за столом старец Спиридон и писал раскольничьм уставом "канун о единоумершем" по заказу какого-то милостивца-питателя. -- Матвея-то нет еще?-- довольно грубо спросила Марья Тимоѳеевна, державшая сибирских старцев в строгости. -- А придет, куда ему деваться,-- спокойно ответил Спиридон, не подымая глаз от своей работы.-- Не мешок с деньгами -- не потеряется... -- Беда мне с вами, вот что,-- поодолжала Марья Тимоѳеевна.-- Того гляди, Ѳедор Иваныч накроет... -- А ты терпи, Марья Тимоѳеевна,-- с прежним спокойствием ответил Спиридон.-- Не за нас будешь страдать, а за правильную веру... Условный стук в окно прервал эту сцену. В избу вошел старец Матвей и сердито бросил какой-то мешок в угол под лавку. Агаѳья стояла у двери и чувствовала, как ее начинает бить лихорадка. Марья Тимоѳеевна не приглашала ее сесть на лавку и начала разсказывать, как давеча ей грозила докторская "полубарыня". -- Грозится на меня, а от самой смрад табачищем... Я-то из-за чего терпеть все это должна? В сам-то деле прикачается Ѳедор Иваныч и заморит в тюрьме... -- Будет тебе,-- резко остановил ее Матвей.-- Какия слова неподобныя выговариваешь? Другая радовалась бы, что свою часть в страдании приемлет, а ты, как коза, новых ворот боишься. Агаѳья, ты ея не слушай... И протчая во страданиях да не минует. Табачников да щепотников испугались, а того не боитесь, что душу свою вот в этом самом страхе губите. Не Ѳедором Иванычем заперто царствие небесное. Что сказано в писании: "нуждницы восхищают царство небесное". А вы: Ѳедор Иваныч... Вот наложу послушание, тогда и будете знать. -- Подобострастный я человек, Матвей Петрович,-- заговорила другим тоном Марья Тимоѳеевна.-- Боюсь по своей женской слабости страдания... -- А ты себя бойся... Что тебе показано? Тверди одно: "щепотью молитесь, против солнца ходите, табак курите, рыло свое скоблите"... Вот и вся ваша грамота. Старец Матвей снял с себя кафтан и остался в одной рубахе из синей крестьянской пестрядины, которая выдавала во всех подробностях его могучее сложение. Он раза два взглянул на Агаѳью и погладил косматую бороду. Старец Спиридон продолжал писать, время от времени присматривая свою работу к унылому свету оплывавшей сальной свечи. -- А ты ничего не бойся, Агаѳья,-- заговорил Матвей, не глядя на нее.-- Страх и отчаяние пуще смертнаго греха. Тебе страшно, а ты побороть старайся. -- И терпеть надо,-- прибавил Спиридон, продолжая писать свой канун.-- Все терпеть... Потом старцы как-то сразу накинулись на полубарыню и принялись ее ругать такими словами, что даже Марья Тимоѳеевна вступилась. -- И что она вам далась?! -- А зачем табачище курит? Разве это подобает женску полу?!.. И волосы подстригает в образ козы... В постные дни жрет скоромное... Дохтур немец и творит волю пославшаго, а она в свою голову антихристу служит. Вот как прилепилась к антихристову окаянству... Что было дальше -- Агаѳья плохо помнила. Очень уж складно говорил старец Матвей и даже кулаком себя в грудь колотил. Для нея было ясно одно, именно, что она еще может спасти свою грешную душу и что еще не все погибло. -- Дщи {Дщи -- дщерь, дочерь.}, уже близится час,-- говорил старец Матвей, когда она собралась уходить.-- Да не будет уныния и протчая... Маловерни, ежели в вас песть горчичнаго зерна веры... Это была не речь разумнаго человека, а какие-то истерические выклики, и Агаѳья отлично понимала их как-то всем своим грешным бабьим естеством. Ах, какая она была грешная, вся грешная, до последней косточки... И как она чувствовала сейчас свой женский грех и чувствовала, как далеко желанное спасение. И муж ей казался еще больше грешным. За что он ее бил, как не бьют лошадь? -- Уйду, уйду...-- шептала она, возвращаясь в свою кухню.-- Уйду... Ее смущало только одно: полубарыня Прасковья Ивановна, конечно, была кругом виновата, а все-таки была добрая. Никогда не обидит и всегда очестливая такая. Вот только ничего настоящаго не хочет понимать и не может даже понять. Когда Агаѳья вернулась домой, господа были уже дома. Игнат отпряг лошадь и лежал на полатях. Он притворялся, что спит. Агаѳью дожидалась на крылечке горничная Паня и успела шепнуть: -- "Он" опять тебя будет бить? -- А пусть его бьет...-- совершенно спокойно ответила Агаѳья. Действительно, ничего особеннаго не произошло. Агаѳья, не раздеваясь, прилегла на лавку около печи и хотела заснуть. Она до того устала, что, как говорится, рада была месту. -- Агаѳья...-- послышался голос Игната. -- Была Агаѳья, а теперь нет Агаѳьи,-- ответила она со смелой простотой.-- Чего тебе? Молчание. Потом послышались какие-то сдавленные вздохи и всхлипыванье. -- Агаѳья... -- Да отстань, постылый!.. Опять молчание, опять всхлипыванье. -- И что же это будет?-- слышался в темноте голос Игната.-- Убью я тебя, Агаѳья... -- Бей... -- Агаѳья... -- Бей, говорят тебе!.. Мало еще бил?.. -- Агаѳья... -- Молчи, постылый... -- Так ничего и не будет?.. -- Ничего...
VII.
Что делалось в кухне, доходило в докторскую квартиру через Паню, которая все вызнавала с ловкостью ящерицы. Так гражданин Рихтер узнал, что Агаѳья уже больше не ест из одной чашки с мужем, молится только своему образку, а главное -- неистово постится. Игнат больше ея не бьет и все молчит. Одним словом, кухонная трагедия продолжала разыгрываться, оставаясь непонятной и загадочной. Сначала доктор отнесся к этой семейной мужицкой драме совершенно равнодушно, как к самому обычному проявлению жестокой народной тьмы, но потом начал интересоваться все больше и больше и как человек и как врач. -- Должны же быть какия-нибудь основания Агаѳьиной психологии,-- разсуждал он.-- Раскол расколом, социальныя условия сами по себе, а по-моему, тут причины кроются гораздо глубже... Если, например, смотреть на Агаѳью, как на нервную больную? -- Она и в действительности больная,-- подтверждала Прасковья Ивановна.-- Я уже говорила вам об этом. И Марья Тимоѳеевна тоже больная, а ея дочь Пелагея форменный эпилептик. -- Да, все это так... Но почему наклонность к истерии в Агаѳье приняла форму упорной религиозной мании? По-твоему, все простыя бабы истерички, но не все так неистово предаются спасению души. Чрезвычайно интересная и типичная форма психическаго разстройства... С этой точки зрерия доктор и приступил к своему делу. Ведь факт -- все, а выводы и заключения приклеиваются к нему, как штукатурка к готовым стенам. Доктору начало казаться, что, по существу дела, и вся русская история только curriculum громадной народной истерии. Разве солдат, который идет в огонь, не истерически храбр? Наукой установлен факт, что все великие исторические герои были самые обыкновенные истерико-эпилептики, которым настоящее место в психиатрической больнице. А история, сама по себе, разве не есть история массовой истерии? Первые века христианства, эпоха крестовых походов, священная инквизиция, реформация, наш родной русский раскол -- все это только отдельныя звенья одной общей органической цепи. Агаѳья являлась в этом круговороте громадной исторической концепции только минимальным фактом, той бактерией, которая создавала незримо самую историю. И чем больше вдумывался доктор в находившийся пред его глазами материал, тем сильнее убеждался в его громадности и, рядом, в недостатке собственных средств для его изследования, проверки и точнаго научнаго анализа. Он походил на человека, который голыми руками хочет схватить раскаленное добела железо... Все это было и безсмысленно, и обидно, и как-то больно, больно той тупой болью, какая является только при серьезных хронических заболеваниях. Чтобы быть последовательным, нужно было по частному вопросу об Агаѳье обратиться к ея родовому прошлому, как первоисточнику. Случай не заставил себя ждать. К доктору сразу явились отец и мать Агаѳьи, очень почтенные люди, составлявшие по-заводски "справную семью". Они часа два просидели в кухне, прежде чем решились безпокоить господ. -- Ах, да, я очень рад вас видеть,-- с торопливой виноватостью заговорил доктор.-- Вы относительно Агаѳьи? Отец Агаѳьи, рослый и сравнительно молодой мужик, тупо переминался на одном месте и ничего не отвечал. Красноречивее оказалась мать Агаѳьи, преждевременно состарившаяся женщина. -- Все, дохтур, через Марью Тимоѳеевну,-- быстро заговорила она, выступая вперед.-- Все через нее, поскуду... Муж дернул ее за сарафан, но это оказалось безполезным -- Она первую дочь заморила в скитах,-- продолжала мать Агаѳьи с нараставшим азартом.-- А вторая дочь Палагея ни к чему, вот она и ухватилась за нашу Агаѳью. -- Для чего же ей именно ваша Агаѳья?-- спрашивал доктор, но понимая ничего. -- Марья-то Тимоѳеевна знает, для чего... У ней всякое лыко в строку. На части ее мало растерзать... У ней и тетка такая же была. В третьем году померла... Она вся в тетку. -- Вы тетку Агаѳьи оставьте,-- заявил доктор, шагая по кабинету.-- А вот что мы будем делать с Агаѳьей? Мать Агаѳьи, как и следует даме, в ответ расплакалась, а отец, переминаясь с ноги на ногу, заявил: -- Конечно, Агаѳья, напримерно, нам единоутробная дочь, а промежду прочим у ней муж... Муж и должон отвечать за родную жену. -- В таком случае, зачем вы пришли ко мне?-- спросил доктор, ставя вопрос ребром. Кстати, через ту же всеведущую Паню он знал, что отец и мать Агаѳьи "прикержачивают", т.-е. тайно сочувствуют расколу, хотя и числятся православными. Это для доктора имело громадное значение, потому что (следовательно) Агаѳья только фактически довершала реальным фактом невыясненное стремление всей семьи. -- Так, значит, как же быть?-- решительно поставил вопрос доктор.-- Мое дело сторона. Вам ближе знать... Доктор смотрел на отца и мать Агаѳьи, как на первоисточники ея религиозной мании, а эти первоисточники решительно ничего не давали для собственнаго оправдания. Самая обыкновенная семья заводских рабочих -- и больше ничего. Никаких ненормальных признаков, кроме некоторой тупости и обычной русской апатии. Они говорили о родной дочери, как о постороннем лице, не проявляя ничего особеннаго. -- Прасковья Ивановна, я в отчаянии,-- заявлял гражданин Рихтер.-- Отец и мать Агаѳьи -- совершенно нормальные люди. -- Не может быть?!-- горячо протестовала Прасковья Ивановна.-- И вам говорю, гражданин Рихтер, не может быть!.. -- У меня уже составилась целая теория, а они ее нарушают самым безсовестным образом. Это какие-то пещерные люди, т.-е. я хочу сказать -- люди пещернаго периода. Прасковья Ивановна выкурила, по крайней мере, две папиросы, пока ответила совершенно определенно и категорически: -- Гаврила Гаврилыч, а я сочувствую вот именно этим пещерным людям. По наукам, как вам известно, я ушла не особенно далеко, но чувствовать могу. И если бы... да... -- Если бы я был кучером Игнатом и бил тебя смертным боем... -- Гаврила Гаврилыч, есть предел даже для шуток, а я говорю совершенно сесьезно... -- Слушаю-с... -- И слушайте... Я завидую вот этой самой Агаѳье, завидую, конечно, не потому, что она ходит в синяках, а тому, что у нея... -- Спасение души? -- Да! Прасковья Ивановна не замечала, что она повторяется,-- все это она высказала еще раньше. С Прасковьей Ивановной делалось что-то странное, чего раньше не было. Ну, скажите, пожалуйста, при чем тут какая-то кухарка Агаѳья?!. Гражданин Рихтер самым добросовестным образом отказывался что-нибудь понимать. -- Прасковья Ивановна, ты, просто, как говорится, чудишь,-- категорически резюмировал все происходившее гражданин Рихтер. -- Я?!..-- Она засмеялась и так странно засмеялась.-- Гражданин Рихтер, ведь вы никогда не думали о душе? Да? А правда, совесть, та маленькая правда, которая творится в четырех стенах?!.. Прасковья Ивановна плакала, смеялась и опять плакала, как живой препарат истерии. Гражданин Рихтер только махнул на нее рукой, потому что давно убедился в безполезности всяких средств, когда дело коснется дамских нервов. Да, есть именно дамские нервы, хотя и принято смеяться над этим определением, как есть нервы раскольничьи (читай: Агаѳья).
VIII.
Гражданин Рихтер делал несколько попыток разговориться по душе с Агаѳьей, но из этого ничего не вышло. Она из слова в слово повторила те же безсмыслицы, какия говорила барыне. Игнат оказался толковее жены. На допросе он сообщил много интереснаго. -- Сказывают, уж пятая труба прошла... -- Какая труба? Кто сказывает? -- Ну, те уж знают, барин, которые сказывают. Будет всех семь труб до светопреставленья... Две кровавых звезды упадут. Первая-то пала еще при третьей трубе, а вторая, сказывают, недавно свалилась... Это похуже будет первой, потому как отворила кладезь бездны. -- Кладезь? -- Точно так, Гаврила Гаврилыч. Прямо сказано в писании: и возгласи труба пятая. -- Да ведь ты неграмотный, Игнат, как же говоришь о писании? -- А сказывали... Те уж знают. -- А отчего я не знаю, хоть и грамотный? Игнат уставился глазами в угол и долго подыскивал ответ. -- У господ совсем наоборот, барин... -- Значит, по-твоему, спасутся только простые люди и купцы? -- Точно так... Только купцам гораздо труднее, потому как состоят при собственном капитале. Носившись напрасно с Агаѳьей и кучером Игнатом, доктор догадался, что делал именно то, чего ни в каком случае не следовало делать. Конечно, о его разговорах и разспросах все доводится до сведения сибирских старцев; те примут, с своей стороны, соответствующия меры, так как в их глазах он, гражданин Рихтер, вместе с Ѳедором Иванычем, только любезный антихристов сосуд. Нужно было начать с Марьи Тимоѳеевпы, которую Прасковья Ивановна прогнала совершению напрасно. Из-за последняго у доктора с Прасковьей Ивановной произошла горячая семейная сцена, прячем он чувствовал себя совершено правым и должен был просить извинения. -- Если вам ее нужно, так я ее приглашу,-- сделала с своей стороны уступку Прасковья Ивановна.-- Она такая безсовестная, и ее трудно огорчить. -- Так, пожалуйста, пригласи ее. Марья Тимоѳеевна явилась по первому зову, как ни в чем не бывало. Она, конечно, догадалась, в чем дело, хотя и не выдавала себя ни одним словом. Когда доктор заявил ей о своем желании познакомиться с сибирскими старцами, Марья Тимоѳеевна только замахала руками. -- И что ты только придумал, Гаврила Гаврилыч? И любонытпнаго-то ничего в них нет... Просто, мужичье сиволапое. -- Ну, это мое дело, Марья Тимоѳеевна, а вы все-таки приведите как-нибудь их вечерком. Будто пришли полечиться -- я не имею права никакому больному отказывать в приеме. -- Ужо, поговорю... Может, как-нибудь завернут ко мне. -- Я вам даю честное слово, что разговор останется между нами и Ѳедор Иваныч никогда ничего о нем не узнает. Ведь старцы ходят же в мою кухню... -- Уж не знаю, право... Поговорить поговорю, а только... А ежели спросят, для чего их надобно тебе? -- Хочу поговорить о старой вере... -- Значит, насчет Агаѳьи? -- И насчет Агаѳьи, между прочим... Сибирские старцы расхохотались, когда узнали о желании доктора познакомиться. -- Никак в нашу веру хочет перейти,-- шутливо говорил старец Матвей.-- В самый бы раз... Вот только зачем постов не соблюдает, да табачище курит, да с женой не по закону живет. -- А ты его и обличи,-- советовала Марья Тимоѳеевна. -- И обличу... Даже очень это просто. Дня через три Марья Тимоѳеевна привела старца Спиридона в кухню и послала Агаѳью сказать об этом барину. Было уже темно, по старца провели в столовую не прямо, а через садик, чтобы никто не видал. -- Так-то лучше будет, ежели с опаской,-- обяснила Марья Тимоѳеевна. Опыт оказался совершенно неудачным. Старец Спиридон решительно ничего не знал, кроме своих канонов, и нес какую-то околесную. -- И нужно терпеть...-- повторял он ни к селу ни к городу. Доктор попросил его показать язык, сосчитал пульс и выслушал сердце, которое работало неправильно. Старец жаловался на одышку и на то, что от постной пищи у него "голову обносить". Потом старец ходил по комнате с закрытыми глазами, стоял на одной ноге, растопыривал пальцы на руках, попеременно раскрывал глаза и т. д. Когда доктор для полноты диагноза хотел смерить температуру старца, последний обозлился. -- Не согласен, ваше благородие,-- грубо заявил он.-- Это вы уж других обманывайте, кто попроще... -- Ведь вы же сами говорите, что нужно терпеть? -- Терпеть, да не от антихриста!.. Другим показывай свою антихристову машинку... -- Хорошо, хорошо... А как вы относительно водки? -- По уставу, когда разрешение вина и елея... Доктор только теперь догадался, что это совсем не тот старец, котораго ему нужно, и спросил: -- Это вы дрались с моим кучером Игнатом? -- Никак нет-с,-- по-солдатски ответил Спиридон, принимая почему-то виноватый вид.-- Хилый я человек, и куда мне драться. -- Ну хорошо. Это я так... Может-быть, вы какого-нибудь лекарства желаете получить? -- Сохрани, Господи... Можно себе представить то впечатление, которое произвел разсказ старца Спиридона, когда он вернулся к Марье Тимоѳеевне. Даже никогда не смеявшийся старец Матвей хохотал до слез. -- Вот-вот, оно самое,-- повторял он.-- Ты кому язык-то показывал? Ах, Спиридон, Спиридон... это ты бесу показывал. Ты язык высунул, а бесу это и надобно... Он уж знает, что ему нужно. И персты растопыривал? А какую руку? Правую? Вот-вот... Щепоть и вышла. А на одной ноге, как журавль, к чему стоял? Христос-то когда на одной ноге стоял? Ну-ка? -- Неученый я человек...-- хмуро отвечал сконфуженный Спиридон. -- Вот то-то и есть... как есть ничего не понимаешь. На одной-то ноге вот как грешно стоять, потому как Христос стоял на одной ноге, когда садился на осла... Ах, Спиридон, Спиридон, потешился над тобой бес... Спиридон наконец озлился. -- Да я-то что же? Все это Марья Тимоѳеевна... Она меня подвела. Доктор-то наказал тебя прислать. Вот ступай и покажи свою храбрость. Марья Тимоѳеевна тоже грешным делом посмеялась над простотой Спиридона. Очень уж смешно все вышло. Она скрыла, что Прасковья Ивановна и ее тоже заставляла стоять на одной ноге и ходить по комнате с закрытыми глазами. -- А зачем ты бесу мигал?-- не унимался старец Матвей.-- Ах, Спиридон, Спиридон... И оба глаза закрывал? Бесу вот это самое и нужно, чтобы человек оба глаза закрывал -- он в эту пору и цапает его своей мерзкой лапой. -- Вот что, Матвей Петрович,-- заговорила Марья Тимоѳеевна, косвенно вступаясь за Спиридона.-- Осудил ты Спиридона и посмеялся над ним, значит, грех-то и перекачнулся на тебя. Ты бы лучше пошел сам к доктору и переговорил с ним... -- А ты думаешь, не пойду?-- храбрился Матвей.-- Ничего я не боюсь... И еще обличу от писания. -- Так-то лучше будет, миленький. -- Зачем доктор и его полубарыня вцепились в Агаѳью? Не стало им других кухарок? Небойсь, пока Агаѳья не думала о спасении души, так ея и не замечали... Вот пойду и обличу. Подвела старца Матвея честнйя вдова Марья Тимоѳеевна. Позахвастался он грешным делом, и отступаться от своего слова было поздно. -- И пойду,-- упрямо повторял он.-- Может, еще и беса посрамлю...
IX.
Старец Матвей сдержал свое слово и через несколько дней вечером "обявился" в докторской кухне. -- В горницы я не пойду,-- заявил он Агаѳье.-- А твоему доктору могу сказать словечко, если придет сюда. Так и скажи... Агаѳья побежала сначала к барыне, бледная и перепутанная. Прасковье Ивановне сделалось ея жаль. -- Да вы не волнуйтесь, Агаѳья,-- старалась она ее успокоить.-- Ничего особеннаго не будет. Поговорят -- и только. Гражданин Рихтер сидел у себя в кабинете и что-то читал, когда Прасковья Ивановна сообщила ему о появлении старца Матвея. -- А, отлично... Взглянув на Прасковью Ивановну, он прибавил: -- Ты, кажется, волнуешься? -- Да... так... Прибегала Агаѳья -- лица на ней нет. -- Пустяки... Мне хочется выяснить себе некоторые вопросы с чисто-научной точки зрения. Ты, может-быть, думаешь, что этот старец будет бить меня, как Игната? -- Нет, я этого совсем не думаю, а только... Мне нельзя итти в кухню вместе с вами? -- Гм... Думаю, что лучше этого не делать. Ты только будешь мешать нам... Прасковья Ивановна сочла долгом обидеться, хотя и понимала, что гражданин Рихтер был прав. Все нельзя... И это с ранняго детства: "ты -- девочка, и тебе это нельзя". Девушке тоже все "нельзя", а теперь она женщина, все может понимать -- и все-таки проклятое слово "нельзя" остается, как у каких-то дикарей слово "табу". Никто не виноват, а одно слово висит у всех на языке, как замок. Кстати, когда гражданин Рихтер был чем-нибудь недоволен, он называл Прасковью Ивановну Прасковьей Ивановной; когда он был в хорошем настроении, то называл Пашей или Параней, а когда в совсем веселом -- попросту Приськой. Прислуге и пациентам он неизменно говорил "вы", кроме отдельных случаев, и не обижался, что они все говорили ему "ты". Старец Матвей сидел в кухне, на лавочке у самой двери. Это была его привычка, точно он вечно хотел куда-то бежать, а бегать ему приходилось всю жизнь. Когда доктор подходил к кухне, ему загородила дорогу Агаѳья и умоляюще прошептала: -- Барин, папиросу бросьте... -- Ах, да... Он бросил папиросу и вошел в кухню. Старец Матвей поднялся и молча поклонился. -- Здравствуй, барин... -- Садитесь, пожалуйста. Агаѳья осталась караулить у двери, чтобы кто-нибудь не вошел. Она вся замерла от страха и чувствовала, как бьется собственное сердце в груди. Что только и будет -- подумать страпшо. Как на грех, еще наедет Ѳедор Иваныч... По привычке доктор прошелся несколько раз по кухне, прежде чем заговорить. Сибирский старец ему понравился с перваго раза, как великолепный антропологический экземпляр. Таких сохранившихся субектов ему приходилось встречать в своей практике не итого. Настоящий крестьянский богатырь. -- Да, так мне хотелось переговорить с вами относительно Агаѳьи,-- начал доктор, точно продолжал только-что прерванный разговор. -- Нестоящее это дело, барин,-- спокойно ответил Матвей. -- Как нестоящее? -- Первое дело -- баба, а второе дело -- силом никого в царство небесное за рога не тащат. Кому, значит, дадено. -- Однако вот вы уговариваете Агаѳью уходить в скиты? -- Я?!.. И даже не подумал... А ежели она сама, напримерно, желает спасти душу. Да... Сама пристает ко мне, а я что же Кухня освещалась слабым огнем дешевой жестяной лампочки, и доктор не мог хорошенько разсмотреть выражение лица старца Матвея, когда он говорил. Доктору казалось, что этот загадочный старец смотрит на него с улыбкой, и он начинал чувствовать себя неловко. Матвей, с своей стороны, тоже присматривался к доктору и в свою очередь остался доволен. И борода и усы -- все как следует, хоть и немец. Вот зачем он только шею себе удавил "галстусом". -- Вот ты со мной разговариваешь, барин,-- заговорил Матвей.-- А мне, может, и слушать-то тебя грешно... -- Почему? -- Да вот креста-то, поди, на тебе нет, а вместо него галстус удавления носишь... -- Это пустяки. Ты просто не смотри на мой галстух. -- Но твоему-то оно, точно, что все пустяки... -- Грех совсем не в том, как человек одевается или что он ест и пьет, а в том, живет он по совести или нет... Не правда ли? Вот ты читаешь писание, а в писании сказано, что не сквернит человека входящее во уста, а исходящее из уст. -- Сказано-то оно сказано, да только это самое надо понимать тоже по писанию. В седьми-толковом Апокалипсисе пряменько говорится... Прочитай-ка Изложение Филарета патриарха -- и там найдешь. Вот вы и ученые, а все сидите в челюстях мысленнаго льва... Старец Матвей с ловкостью записного полемизатора отводил речь от Агаѳьи и засыпал доктора совершенно непонятными для него цитатами из разных раскольничьих цветников и еще более непонятной терминологией. Так могут говорить только религиозные маниаки, для которых слова дороже их содержания. По всему было видно, что Матвей привык поучать и говорил учительским тоном, и что больше всего на его "послушников" и "послушниц", как Агаѳья, действовал именно этот убежденный и страстно-повелительный тон. Вероятно, так же говорил Стенька Разин, Гришка Отрепьев, Емельян Иваныч Пугачев, "изящный скиталец" протопоп Аввакум и другие вожаки и коноводы, потому что за шелухой их ненужных иногда слов чувствовалась стихийная сила, та почвенная поёмная вода, которая неудержимо подмывает самые крутые берега и крушит все на своем властном пути. Конечно, сибирский старец Матвей только ничтожность сам по себе, особенно рядом с крупными историческими именами, но он действовал отраженной силой, как отработанный пар "Если бы смерить у него температуру...-- думал доктор, слушая старца Матвея.-- Или, по крайней мере, сосчитать пульс..." А старец Матвей уже вошел в раж и принялся обличать барина в "галстусе". -- А что тебе далась Агаѳья? Конечно, баба, а свою телесную бабью немощь жаждет отложить и мужецкую крепость восприять... Господам-то этого и не понять, потому как у них одно сладкое житье на уме. Зачем вам далась Агаѳья? -- А разве нельзя спасти душу у себя дома, а нужно бежать куда-то в горы, в лес?.. -- Никак даже невозможно... И опять вам этого невозможно понять, значит, подвига. В миру со всех сторон грех плывет, а в пустыне кругом одно спасенье. Там и мысли другия... Ты вот как посмеялся над старцем Спиридоном, да еще надо мною хотел Пошутить... -- И не думал... Я просто не понимаю, зачем для спасения души непременно нужно куда-то бежать. Вы побежите, я побегу... -- Не побежишь, барин... Некуда тебе бежать, да и от самого себя не убежать. -- И спасенья нет? -- Нет. Странное дело, гражданин Рихтер, разговаривая с сибирским старцем, начал испытывать что-то такое особенное, для чего не было названия. В безсвязных словах старца Матвея была своя гипнотизирующая логика, было то, что называется настроением. Доктор точно начинал что-то такое понимать, как мы с радостным страхом начинаем иногда понимать морской прибой, торжествующий ропот дремучаго леса, подавляющую красоту гор... Ведь и здесь мысли и чувства шли могучим прибоем и застывали каменными громадами. Вчера мертвое и даже ничтожное слово принимало глубокое внутреннее значение, смысл и силу. Это начинавшееся настроение было прервано появлением испуганной Агаѳьи, которая побелевшими губами едва могла прошептать: -- Ѳедор Иваныч приехал...
X.
Наступило лето. Сибирские старцы куда-то исчезли и больше не показывались в Ушкуйском заводе. В докторской кухне водворились мир и тишина. Кучер Игнат, как ни в чем не бывало, исполнял свои кучерския обязанности, а Агаѳья управлялась в своей кухне. Прасковья Ивановна была рада, что все уладилось само собой. -- Старцы ушли в горы,-- сообщала горничная Паня. -- Совсем? -- Неизвестно... Марья Тимоѳеевна знает, но ничего не говорит даже Агаѳье. -- Ну, а что же Агаѳья? -- А ничего... Все молится по-своему и ест только из своей чашки. Игнат все молчит... Агаѳья за лето сильно похудела, потому что постилась и волновалась. Синяки прошли, и она сделалась еще красивее. Глаза, благодаря худобе, казались больше и смотрели таким хорошем, вдумчивым взглядом. Доктор как-то встретил ее в столовой, когда Прасковья Ивановна заказывала обед, и невольно залюбовался ею. -- Какая красивая женщина,-- подумал он вслух. Прасковья Ивановна была ревнива и надулась. Помилуйте, любоваться кухаркой,-- что же это такое? -- Что же, я не слепой,-- как то по-детски оправдывался доктор.-- Да, очень красивая женщина. И лицо совсем какое-то особенное. Становой Ѳедор Иваныч еще раньше обратил свое благосклонное внимание на Агаѳью, и доктору не нравилось, что при встрече с ней он отпускал довольно свободныя шуточки. Сейчас Ѳедор Иваныч удвоил свое внимание и несколько раз повторял: -- Очень приятный бабец эта ваша Агаѳья... Уж, кажется, я знаю женщин, каждую бабу в своем стану по имени могу назвать. И вообще, доктор, говоря между нами -- Прасковья Ивановна не слышит?-- да, говоря между нами, я предпочитаю простую русскую бабу всем этим барыням. А ваших ученых женщин -- уж извините меня за откровенность -- просто ненавижу. -- Да где вы видали ученых женщин, Ѳедор Иваныч? -- А вообще... Для меня ученая женщина напоминает собаку, выкрашенную в зеленую краску. -- Да ведь вы и собак таких нигде не видали? -- Не видал, а ненавижу... То ли дело какая-нибудь Агаѳья. У нея все как-то кругло выходит, и говорит она какими-то круглыми словами... У, батенька, поверьте мне, что я отлично знаю женщин. Была тут одна дьяконица... Ну, да это все равно... Вообще, отлично понимаю этот самый женский вопрос. Пренебрежительный тон, которым Ѳедор Иваныч говорил о женщинах, не нравился доктору, и он в то же время ловил самого себя в этом отношении, потому что относился к женщинам немного свысока, с прибавкой специально-докторской точки зрения на этот деликатный предмет. А такая точка зрения, к сожалению, существовала, хотя доктор и считал себя поборником женскаго образования и верил в женскую эмансипацию. Но все это было в области теоретических мечтаний, а настоящая реальная женщина (Прасковья Ивановна) как-то совсем не укладывалась в эту рамку. Почему, например, он сожительствует с той же Прасковьей Ивановной? А так, по неизвестным причинам, как складывается большинство таких сожительств. Свежая молодая девушка, которая отлично варила свой малороссийский борщ, пела малороссийския песни и танцовала с Ѳедором Иванычем гопака -- вот и все. Прибавьте к этому сближающую обстановку совместной медицинской работы, полныя белыя руки Прасковьи Ивановны, заразительный веселый смех -- и женский вопрос для даннаго случая был решен. В голову доктора как-то даже не заходил вопрос, любит он или не любит Прасковью Ивановну. Затем явилась привычка, и день шел за днем. Кучер Игнат относился к бабам презрительно, как все кучера. Но в одно прекрасное утро пришел к доктору и, глядя в угол, заявил: -- А я к тебе, барин... -- Что случилось, Игнат? -- А ты бы поговорил с Агаѳьей... Совсем отбилась от рук бабенка. -- А зачем ты ее бьешь? -- А кто же ее будет учить? Поговорите вы с ней, барин, может, она вас больше послушает... Агаѳья в докторском кабинете. Она остановилась у дверей и смотрит на барина спокойными, добрыми глазами. Доктор только сейчас заметил, что у Агаѳьи чудные темно-серые глаза с поволокой и мягкие, как шелк, темно-русые волосы. -- Вот что, Агаѳья...-- начинает доктор, подбирая слова.-- Приходил Игнат и просил переговорить с тобой. У вас что-то такое там вышло... Одним словом, он жаловался на тебя. -- Не жена я ему больше, барин,-- с покорной ласковостью отвечает Агаѳья, оправляя сарафан.-- Напрасно только тебя безпокоил, значит, Игнат. -- Как не жена? Ведь вы венчаны? -- Жена бывает от Бога, а не от людей... -- Ты его все-таки любила? Агаѳья не понимает вопроса. Доктор поправляется: -- Ну, по-вашему, жалела? -- И сейчас жалею... -- Так в чем же дело? -- А уйду я от него, от Игната... Своя-то душа дороже Игната. Ни к чему мы жили... так... Один грех. Всякая баба грешная, барин... И хуже нет нашего бабьяго греха. Мужик-то какими глазами на бабу глядит? И что ему от нашего брата бабы нужно? Вот это и есть самый настоящий бабий грех... Разве такой-то муж думает о бабьей душе? Для него что лошадь, что баба -- одна одну работу работает, другая другую. И не один мой Игнат, а все мужики на одну руку. Вот я и уйду... -- В скиты? -- Не знаю, ничего не знаю... -- А кто же знает? Агаѳья в ответь только опустила глаза. Доктор заметил, что у нея чудный, свежий рот и удивительно красивые зубы. И смущение так к ней шло. Доктору вдруг захотелось сказать ей что-нибудь такое хорошее и доброе, чтобы поддержать эту проснувшуюся душу, утешить ее, просто -- приласкать, приласкать по-хорошему, как ласкают ребенка. -- И вам не страшно, Агаѳья?-- неожиданно для самого себя спросил он. Она посмотрела на него так просто, доверчиво и ответила тоном человека, который много страдал и привык к своему положению: -- Как же не страшно, барин? И еще как страшно-то... Как раздумаешься про себя -- головушка с плеч. Отец с матерью сели покорами... Мать-то как убивается. Тоже не чужая. А что же я могу? -- В лесу скучно будет жить. -- Богу молиться не скучно... Грехи буду отмаливать. -- Да... Так что же сказать Игнату? -- А то и скажи, что... что... Агаѳья закрыла лицо руками и тихо заплакала. Доктор смотрел на нее и не знал, что ей сказать в утешение. Ведь, в сущности, она была права... Да и что он, гражданин Рихтер, мог ей сказать: живи с нелюбимым мужем и спасай свою душу у меня в кухне. А ее манило пустынножительство в горной глуши, жажда подвига, страстное желание стряхнуть с себя всякую женскую скверну. Сколько в последнем для этой простой и чистой души было поэзии, смысла и неотвратимой ничем тяги... И как сейчас он, гражданин Рихтер, вот сейчас понимал ее, всю понимал, с ея нелепыми словами, полумыслями и родовыми муками внутренняго духовнаго человека. Кучер Игнат получил от барина неожиданно для него суровый ответ: -- Вы, Игнат, просто негодяй и пальца не стоите Агаѳьи. Бить такую женщину -- это... это... Одним словом, вы -- негодяй. Кучер Игнат долго чесал в затылке, переминался с ноги на ногу, как спутанная лошадь, и кончил тем, что погрозил в пространство, неизвестно кому, кулаком.
XI.
С гражданином Рихтером делалось что-то странное, непонятное, радостное и пугавшее его. В его жизнь ворвалась новая струя, которая провела резкую грань между его прошлым и настоящим. Он не узнавал самого себя. Ему иногда делалось совестно, хотя при самом тщательном анализе он ничего нехорошаго и не находил. Выходило как-то так, что как будто он до сих пор даже не жил, потому что не испытывал никогда того радостнаго волнения, которое сейчас захватило его. "Неужели это... это...-- думал он, не решаясь назвать настоящим именем свое душевное настроение.-- Не может быть... Пустяки и вздор!.." Он точно оправдывался перед самим собой, как делают безнадежно больные. Потом он открыл массу новых вещей, которых раньше не замечал, а главное -- открыл другого себя, того себя, который до сих пор был точно похоронен. Боже мой, как хороша жизнь, как хорошо светит солнце, как ласково зеленеет трава, как мило шепчет с ней ветер... Ему хотелось думать стихами, чтобы придать гармонический ритм своим чувствам. Прасковья Ивановна часто наблюдала его испытующими и взвешивающими глазами, и на ея лбу всплывала жирная морщинка. Она инстинктом догадывалась, что с гражданином Рихтером творится что-то неладное и что он скрывает от нея свое настроение. Не свойственной южанкам пылкости она решилась действовать стремительно, не откладывая дела в долгий ящик. Становой Ѳедор Иваныч было немного удивлен, когда Паня передала ему записку Прасковьи Ивановны. Она приглашала его в необычное время, т.-е. утром, когда гражданин Рихтер занимался в своей больнице. -- Гм.. Скажи барыне: хорошо,-- ответил Ѳедор Иваныч, перечитывая записку. Когда Паня ушла, Ѳедор Иваныч подошел к зеркалу, подмигнул самому себе и лукаво улыбнулся. Он немножко ухаживал за Прасковьей Ивановной и... мало ли что могло быть с специалистом по женскому вопросу? Конечно, гражданин Рихтер хороший человек, по ведь и он не дурной. В докторской квартире Ѳедора Иваныча ожидало самое горькое разочарование. Прасковья Ивановна встретила его почти сухо. -- Мне необходимо переговорить с вами по очень важному делу, Ѳедор Иваныч... -- К вашим услугам, Прасковья Ивановна... -- Благодарю. Я всегда знала, что вы хорошо относитесь ко мне... И теперь... да... Прежде всего: все должно остаться в самой строгой тайне... между нами... Ѳедор Иваныч поднял плечи, надулся и принял такой вид, точно превратился в несгораемый шкап, в котором можно безопасно спрятать все драгоценности. -- Садитесь, Ѳедор Иваныч... Разговор происходил в гостиной, что тоже не представляло особенной интимности. -- Видите ли, Ѳедор Иваныч...-- решительно заговорила Прасковья Ивановна, глядя на гостя своими темными, как черная смородина, глазами прямо в упор.-- Ведь вы знаете нашу кухарку Агаѳью? Да? Ѳедор Иваныч прищурил глаза, делая вид, будто старается припомнить. -- Брюнетка? -- Нет, шатенка... Но это все равно для вас. Да, так если бы вы, Ѳедор Иваныч, выслали ее куда-нибудь подальше... -- Позвольте, т.-е. как это выслал? -- А как высылают? Вам это ближе знать... -- Позвольте, сударыня, вы можете выслать ее гораздо проще, т.-е. отказать от места, как поступают с прислугой. -- Ах, это совсем не то, Ѳедор Иваныч... Во-первых, она ничего не сделала такого, за что бы я могла ей отказать, а во-вторых... мне даже как-то неудобно это говорить... Одним словом, могут подумать, что я это сделала из ревности. Понимаете? "Любезный антихристов сосуд" был совершенно озадачен. Вот положение... Уж не рехнулась ли Прасковья Ивановна, потому что городит совершенно несообразное, точно с печи свалилась. -- Знаете, Прасковья Ивановна, высылают людей только по приговору суда или по каким-нибудь чрезвычайным случаям. -- По чрезвычайным?.. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я прошу вас удалить Агаѳью из ревности... Конечно, вы понимаете, что верх нелепости ревновать к какой-то несчастной кухарке... да... Затем, ведь я не говорю вам решительно ничего такого, что могла бы сказать вот про эту Агаѳью? -- Решительно ничего. -- Ведь я не говорю вам, что к ней по ночам приходят два беглых разбойника, которых она называет старцами? -- Нет, не говорите, Прасковья Ивановна... -- Ведь я могла бы вам сказать, что эти бродяги собираются у Марьи Тимоѳеевны и наша Агаѳья бегает туда? И я не говорю... -- Ничего не говорите... -- Наконец я могла бы вам сказать, что она не желает жить с мужем и собирается бежать с сибирскими старцами куда-то в горы? -- Да, очень могли бы... -- Я не люблю мешаться в чужия дела, Ѳедор Иваныч, и если бы дело коснулось ревности, то завтра бы моей ноги не было в этом доме, как ни было бы это тяжело для меня, как для женщины. Вы понимаете меня? -- О, совершенно, Прасковья Ивановна... Подслушивавшая у дверей Паня сломя голову оросилась в кухню и, задыхаясь от волнения, сообщила Агаѳье, что Ѳедор Иваныч хочет ее посадить в тюрьму, и что барыня упрашивает его не делать этого. Агаѳья выслушала это известие совершенно спокойно, не проронив ни одного слова. -- Ѳедор Иваныч сказал, что ты подманиваешь разбойников, чтобы убили господ,-- продолжала Паня,-- и что Марью Тимоѳеевну он посадит в острог вместе с тобой... Ѳедор Иваныч уехал, дав честное слово, что все останется в тайне, и что он, с своей стороны, примет меры. Вечером "весь" Ушкуйский завод, конечно, уже знал, что Прасковья Ивановна хотела сначала отравить Агаѳью, а потом отравиться сама, и что, только по свойственной Ѳедору Иванычу проницательности, он предупредил катастрофу. -- О, я знаю, что такое женщина, хотя никакой медицине и не учился,-- повторял Ѳедор Иваныч, лукаво подмигивая. Гражданин Рихтер узнал эту историю последним, когда вечером играл в карты у мирового судьи. Он остался без пяти, обявив маленький шлем, и уехал скоро домой. Прасковья Ивановна совсем не ожидала, что он так рано вернется домой, и хотела что-то такое сказать относительно ужина. -- Не нужно,-- довольно резко ответил ей доктор.-- Должен сказать вам, сударыня, что я знаю все и считаю ваше поведение недостойным порядочной женщины... да!.. Побледневшая Прасковья Ивановна хотела что-то возражать, но доктор хлопнул дверью и ушел к себе в кабинет. Поздно вечером, когда Прасковья Ивановна уже улеглась спать, в окно докторскаго кабинета кто-то осторожно постучал. Это была Агаѳья. -- Пришла проститься, барин... Пожалел -- купил ты меня... Вот принесла тебе на память рушничок (полотенце), сама пряла, сама ткала, сама вышивала узоры. Не поминай лихом... -- Куда ты, Агаѳья? Ты с ума сошла... -- А куда иголка, барин, туда и нитка... Прощай, милый барин... Доктор хотел выскочить во двор, чтобы удержать Агаѳью, и в дверях кабинета чуть не сшиб с ног подслушивавшую Прасковью Ивановну. Она не сказала ни слова, а только смотрела на доктора широко раскрытыми глазами. Он понял стоявший в этих глазах немой вопрос и, задыхаясь, ответил: -- Да, да, вы угадали... Я люблю ее!..
XII.
Агаѳья исчезла, как тень. Куда она ушла -- никто не знал, хотя все и догадывались, что ей некуда было итти, кроме скитов. -- Куда ей деться окромя,-- сурово отвечал Игнат, примирившийся с фактом.-- Старцы уволокли, как волки овцу... Гражданин Рихтер был мрачен. Он ничего не говорил о своем настроении и отнесся с презрительным равнодушием к гнусному поведению Прасковьи Ивановны. Последняя давно раскаялась в своем проступке и не знала, чем и как возстановить свою репутацию в глазах гражданина Рихтера. Она, по женской логике, во всем обвиняла Ѳедора Иваныча, который все разболтал, как базарная баба, а потом в ея глазах оставался виновным и гражданин Рихтер, который своим поведением довел ее до гнуснаго предательства. Если бы он вступил с Агаѳьей в преступную связь -- это еще можно было бы понять и такие факты случаются, но полюбить свою собственную кухарку, женщину, у которой такия громадныя красныя руки, широкая мужицкая спина и, главное, ноги... Она не могла никак понять, что для гражданина Рихтера совсем не существовало ни Агаѳьиных рук и ног ни Агаѳьиной спины. Агаѳья для него оставалась той чудной русской женщиной, которая незримо и безыменно творила всю русскую историю. Прошло лето. Наступила осень. В конце октября выпал первый снег. Однажды утром пришел к доктору кучер Игнат и заявил, что он уходит и чтобы искали другого кучера. -- Куда же вы уходите?-- полюбопытствовал доктор. -- Я-то? Не знаю... так... тошно мне... Пойду искать Агаѳью. -- Где же вы ее найдете? В горах много места... -- Уж я-то найду... Летом старцам везде дорога, а зимой прошел или проехал -- след и остался, а их я по следу и найду. Игнат ушел, и гражданину Рихтеру было совестно, что он бранил его негодяем. Вместо Агаѳьи была нанята другая кухарка, вместо Игната -- новый кучер. Происходившая в докторской кухне драма начала понемногу зарастать травой забвения. Только приезжавший изредка Ѳедор Иваныч, когда оставался с доктором с глазу на глаз, говорил: -- Агаѳья не вернулась? -- Нет... -- Ну, я приму свои меры... Впрочем, она могла уйти в другой стан -- тогда я безсилен. Помолчав немного, Ѳедор Иваныч прибавлял: -- А славная была бабенка... -- Не будемте говорить об этом, Ѳедор Иваныч. -- Действительно, наплевать. Наверно, она ушла из моего стана... Наступила зима, суровая, снежная. Гражданин Рихтер чувствовал себя как-то особенно скверно. Его охватывала неопределенная глухая тоска. День за днем тянулся с унылой медленностью, а люди точно не жили, а только отбывали повинность собственнаго бытия. В докторском домике водворилась какая-то хроническая скука. Прасковья Ивановна тоже чувствовала себя хмуро. Она, несмотря на все свои старания, никак не могла возстановить своей репутации в глазах гражданина Рихтера, и это угнетало ее с каждым днем все сильнее и сильнее. Она отводила душу только с своей горничной Паней, которую вывезла из Малороссии. -- У нас теперь на Украйне как хорошо...-- повторяла Папя с. тяжелым вздохом.-- Поедемте, барыня, домой?.. -- Некуда мне ехать, Паня. Прошло Рождество, масленица, и наступил Великий пост. Суровая уральская зима долго не сдавалась на ласки начинавшейся календарной весны. Провертывались и теплые деньки, а потом опять падал снег, выла мятель и замерзала оттаявшая вода. Эта пестрая погода, когда зима точно боролась с весной, характерно называется отзимьем. Особенно скучны были вечера, темные, неприютные, раздражающие своей безнадежной тоской. На Урале весна очень коротка, и зима почти без всяких предисловий переходит прямо в лето, тоже короткое, но полное своеобразной прелести. Среди скверных и тяжелых дней бывают еще более скверные и тяжелые. Именно в один из таких мрачных дней в докторский домик завернула Марья Тимоѳеевна. Дело было вечером, и она, по обыкновению, прошла сначала в кухню. Паня, целый день вертевшаяся в кухне, сообщила об этом событии господам, которые пили чай в столовой. -- У ней есть какое-то дело до вас,-- обясняла она, задыхаясь от совершенно безпричиннаго волнения. -- Зови ее сюда,-- коротко приказала Прасковья Ивановна, чтобы насолить гражданину Рихтеру, который усвоил гнусную привычку за вечерним чаем читать вечную газету и изводить ее угнетающим молчанием. Марья Тимоѳеевна вошла в столовую крадущимся шагом, точно боялась кого-то разбудить. Прасковья Ивановна пригласила ее сесть, что делалось тоже на зло гражданину Рихтеру, прятавшемуся за газетой. -- Ну, каково вы поживаете, Марья Тимоѳеевна?-- с усиленной ласковостью заговорила Прасковья Ивановна, обрадовавшаяся живому человеку. -- Какая уж наша жисть...-- певуче ответила Марья Тимоѳеевна, оглядываясь кругом, точно ждала какой-то засады.-- так, день да ночь -- сутки прочь... -- Чаю хотите? Ах, да, ведь вы не пьете чай... Я вам сделаю просто сахарной воды с вареньем... Ведь вы любите варенье, Марья Тимоѳеевна? -- Ох, не до угощенья мне, Прасковья Ивановна... Головушка с плеч! Вот какое дело... -- Что такое случилось, Марья Тимоѳеевна?!. -- Да уж не знаю, как тебе и разсказать... Марья Тимоѳеевна еще раз оглянулась кругом и заговорила уже шопотом: -- Сижу я это третьева-дни вечером, а в окошко кто-то и постучи... Страсть я перепугалась, потому как живу одна с дочерью, и всякий может обидеть. Выглянула в окошечко, вижу, стоит старец Спиридон... У меня так сердце и упало. Чувствую, что он не с добром... Ну, пустила его в избу, а сама глаз с него не спускаю. Ну, снял он с себя шубу и говорит: "Приказала тебе, Марья Тимоѳеевна, Агаѳья долго жить...". У меня ноженьки подкосились, гляжу на него, а сама ничего не понимаю. Затемнилась вся... "Какая Агаѳья?" -- спрашиваю.-- "А, грит, которая у дохтура в стряпках жила. Она самая"... Заплакала я, глупая, Налагая тоже ревет... И что бы, думала, вышло? Эти самые сибирские старцы совсем даже безсовестные, т.-е. Матвей. Это он тогда увел от вас Агаѳью в лес. Сначала для прилику упоместил ее у двух старушек-скитниц. Она там и жила до снегу. А потом обявился Игнат и начал жену звать домой или чтобы она жила с ним. Он тоже хотел спасать душу. Матвей-то тут и оказал себя настоящим волком. Прогнал Игната, а Агаѳью увел к себе в избушку. А она идет за ним, как коза... Грешно и разсказывать-то. Все Агаѳья делала, что ей Матвей ни скажет... Ах, грех, грех!.. У Сипридона-то все на глазах было, потому как он вместе с Матвеем в одной избушке спасался. А Игнат-то в том роде, как последняго ума решился. Всю зиму, слышь, все по скалам бродил, а потом высмотрел себе пещеру и поселился в ней с другим скитником. По весне, этак неделе на шестой поста... ох, грех и разсказывать-то! Тяжелая была Агаѳья и не могла никак разродиться. Так и померла в избушке у Матвея, он ее и похоронил в лесу, а сам ушел, куда глаза глядят. Вот какой грех-то, Прасковья Ивановна... Ну, Спиридону стало скучно жить одному, он и пошел разыскивать Игната. Нашел ихнюю пещеру, а Игнат еле жив. Слышь, тринадцать дён без еды прожил... Спиридон-то едва из пещеры выволок да к матери на завод и привез. Ох, грех, грех... Гражданин Рихтер ушел к себе в кабинет и, не зажигая лампы, долго стоял у окна. На него глядела темная ночь. Падал мягкими хлопьями последний снежок. Темно было и на душе гражданина Рихтера.
1901 год.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги