Медовые реки

Душевный глад.

I.

Даже у прокуроров бывают скверные дни, как, например, было сегодня у Матвея Матвеича Ельшина. Во-первых, он проснулся позднее обыкновеннаго (вчера заигрался в клубе в карты и вдобавок проигрался), а потом -- сегодня ему нужно было ехать в острог, что его каждый раз волновало. За чаем он молчал, стараясь не глядеть на жену, которая в такие дни ему казалась и растрепанной, и грязной, и вообще безобразной. Парасковья Ивановна была на четыре года старше мужа и действительно не блестела особенной красотой. Высокая, брюзглая, с веснущатым лицом и всегда мокрым ртом, она точно создана была специально для того, чтобы омрачать существование прокурора загорскаго окружнаго суда. Сидевший рядом с Парасковьей Ивановной пухлый и головастый мальчик лет пяти напоминал мать. "Какой-то рахитик...-- думал Ельшин, наблюдая, как сын набивал рот булкой.-- Идиот, совсем идиот... Да и что другое может быть от такой прелестной мамаши..." По своей прокурорской привычке, Матвей Матвеич у всех своих знакомых находил удивительно ярко выраженные признаки врожденной преступности (морелевския уши, гутчинсоновские зубы, седлообразное небо и т. д.), а у себя дома, когда был не в духе, мысленно даже переодевал жену в арестантский халат и находил, что она служила бы типичным экземпляром преступности. Еще сильнее проявлялась эта преступность в сыне: надбровныя дуги, как у шимпанзе, нижняя челюсть "калошей", как выражаются французские анатомы, несоразмерно длинныя руки, а главное -- этот тупой, безсмысленный взгляд безцветных глаз... В сущности, ничего подобнаго, конечно, не было, и маленький Коля ничем особенным не выделялся среди других интеллигентных детей.. Просто, тихий и склонный к мечтам ребенок, который любил больше всего свое детское уединенное житие. -- Я убежден, что из этого отшельника с временем вырастет очень хороший преступник,-- уверял жену Ельшин, когда хотел ее позлить.-- Вообще, великолепный экземпляр из области судебной медицины... Сегодня, под впечатлением вчерашняго проигрыша, Ельшину собственная семья казалась каким-то гнездом преступников, так что он даже пошел в гостиную и посмотрел на самого себя в зеркало, как на человека, который до известной степени, прямо и косвенно, причастен к этому делу. Из зеркала на него смотрело худенькое нервное лицо с карими глазами и козлиной бородкой. На этом лице выделялся не по возрасту свежий рот, открывавший при разговоре два ряда рудных белых зубов, что придавало, ему вид маленькаго хищника. Ельшин был немного меньше средняго роста, и, может-быть, поэтому казалось, что у него слишком много зубов. -- Да, есть что-то хищное в выражении лица,-- определял самого себя Ельшин, глядя в зеркало.-- Но признаков врожденной преступности никаких. Успокоившись относительно последних, он, не торопясь (в остроге прокурора могут и подождать "господа преступники"), оделся, еще раз оглянул себя в зеркало и, не простившись с женой (он не мог ей простить своего вчерашняго проигрыша), вышел в переднюю, где его уже ждала очень миловидная горничная Груша. Надевая пальто, Ельшин успел подумать, что если бы вот эта простая девушка Груша была его женой, то он не спасался бы ежедневным бегством в клуб. Такая; свеженькая, простая и хорошая девушка эта Груша, и, наверно, она народит не рахитиков и будущих преступников. В Груше не было ни одного признака преступности. Выходя из дому, Ельшин принимал внушительный, деловой вид, как это делают все мужчины небольшого роста. Дома он был просто Матвей Матвеич, а за пределами этого дома -- настоящим прокурором. Но это специальное настроение было нарушено глупой сценой на самом подезде. Когда Груша отворила дверь и Ельшин уже занес ногу через порог, справа кинулась прямо ему под ноги какая-то масса. -- Голубчик, господин прокурор, ваше превосходительство...-- заголосила эта неопределенная масса "неточным" бабьим голосом.-- Ох, пришла моя смертынька... -- Что вам нужно от меня!?. -- Ох, смертынька... ваше высокое превосходительство... -- Во-первых, я никакое превосходительство,-- обиженно заметил Ельшин, надевая перчатки.-- А во-вторых... -- Барин, это жена Буканова, который в остроге,-- шопотом обяснила Груша.-- Таисьей звать... -- А... Ну, что вам угодно от меня, госпожа Буканова? Да встаньте, пожалуйста... Это неприлично -- валяться на полу. Госпожа Буканова, благодаря своей тучности и возрасту, поднялась с большим трудом на ноги и запричитала, -- Все из-за Ивана Митрича... Родной племянник и пустил на старости лет по миру... Ѳедор-то Евсеич за что в остроге засажен? -- Какой Ѳедор Евсеич? -- А, значит, мой муж... Он самый. Одного страму не износить... -- Ах, да, Буканов, который будет судиться за подлог... Ну, матушка, тут я ничего не могу поделать. Горничной Груше нравилось, что у ея барина в ногах валяется толстомордая купчиха. И ростом не вышел барин и капиталу никакого, а тут купчиха Буканова, у которой и собственный дом, и собственный капитал, и собственная лавка со скобяным товаром. -- Да ведь ни при чем тут мой-то Ѳедор Евсеич... Все племянничек Иван Митрич нахороводил, он еще двух племянников разорил и родную жену обокрал... Все он, змей подколодный!.. -- Вероятно, он много натворил, ваш Иван Митрич, и все это выяснится в свое время на суде, но от этого вашему мужу не будет легче. Ваш муж будет судиться особо, по своему собственному делу, и, повторяю, я решительно ничего не могу для вас сделать, даже если бы и желал. В ответ Буканова опять повалилась в ноги и закричала что-то уж совсем безсмысленное. Ельшин разсердился. У подезда уже начала собираться кучка любопытных. -- Да говорят же вам, встаньте!.. -- Ох, смертынька... Ельшина выручил извозчик, который "подал" в самый критический момент. Буканова поднялась и, провожая глазами уезжавшее начальство, проговорила: -- Этакий маленький, а злости-то сколько в ём... Это замечание обидело Грушу. -- И даже совсем наоборот... Матвей Матвеич даже совсем не злые, а такая уж ихняя строгая служба. -- Не ври, мать... Все от прокурора: кого захочет -- того и посадит в острог. На что боек был Иван Митрич, а и того упоместил твой-то барин. Ох, смертынька!

II.

В первый момент Ельшин разсердился на полоумную старуху, которая держала его квартиру в осаде, так что ему носу нельзя было показать на улицу. А с другой стороны, ему льстило, что клиенты считают его всесильным. Как хотите, глас народа -- глас Божий... Сознание собственной силы -- что может быть выше и лучше? А Загорск давно оценил Матвея Матвеича... Даже светила местной адвокатуры побаивались его. Не обладая каким-нибудь выдающимся ораторским талантом, Ельшин вел каждое дело с каким-то ожесточением и затаенной злостью. Особенно доставалось подсудимым во время допроса свидетелей на суде. Ельшин просто выматывал душу, как говорили про него адвокаты. А между тем по душе он совсем не был прокурором и считал себя не на своем месте. -- Какой же я прокурор?-- спрашивал он в мипугу отчаяния.-- Разве такие прокуроры бывают? -- Чем же вы, Матвей Матвеич, хотели бы быть? -- Я?.. Он задумывался, теребил свою козлиную бородку и с виноватой улыбкой признавался: -- Может-быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что из меня вышел бы недурной акварелист... Незнакомые люди удивлялись такому скромному желанию загорскаго прокурора, а знакомые соглашались с Матвеем Матвеичем, потому что своими глазами видели его акварельные рисунки и находили их очень хорошими и талантливыми. Но бывали моменты, когда Матвей Матвеич сомневался сам, что мог бы быть хорошим акварелистом, как это было сегодня. Тогда у него начиналась другая полоса мыслей, и он начинал думать на тему, что единственно хорошее в жизни -- это добывать свой хлеб своими руками, как делали еще римские магнаты и неудавшиеся цезари, в роде пресловутаго Цинцинната. Да, быть свободным, быть самим собой... Матвею Матвеичу, грезилось собственное именьице, очень небольшое, но уютное, и он видел самого себя в рабочей блузе фермера. Даже Парасковья Ивановна и идиот Коля в этой обстановке утрачивали признаки врожденной преступности и делались нормальными. Разве тогда он стал бы проводить безсонныя ночи в клубе за дурацким винтом? Кстати, он припомнил ужасный случай, который произошел с ним именно из-за карт. Как-то года три назад, после картежной ночи, он из клуба отправился прямо в суд, где должен был участвовать в распорядительном заседании. Как на зло, заседание вышло очень скучное. Ельшин задремал и на предложение председателя высказать свое мнение ответил: -- Я пас... Это была одна из самых прискорбных минут в жизни Матвея Матвеича, и он каждый раз краснел, вспоминая о ной. Хуже всего в этом случае было то, что он где-то читал именно в таком роде дурацкий анекдот, а потом (horribile diotul) сам проделал его. И сегодня, под впечатлением вчерашняго проигрыша, Матвей Матвеич невольно припомнил свой роковой "пас" и в тысячу первый раз решил, что необходимо сделаться фермером,-- да, фермером, а не помещиком. Ведь у каждаго ненормальнаго человека, т.-е. человека с нарушенной волей, есть свой "пас", как у той же купчихи Таисьи Букановой, которая сейчас валялась у него в ногах. Высшая реализация этого "паса" был тот острог, в который он ехал сейчас,-- там были собраны те человеческие минусы, которые являлись в общем течении жизни тем, что в математике называется отрицательными величинами. А высшая математика оперирует с "мнимыми величинами", создает теорию вероятностей и т. д. Недостает только теория "прокурорскаго паса",-- ведь существовало же в старинных арнометкках какое-то "девичье правило", отчего же не быть "теории прокурорскаго паса"? Было уже одиннадцать часов утра. Уездный город Загорск по-провинциальному просыпался очень рано, и сейчас трудовой городской день был в полном ходу, как заведенная машина. Ельшин ехал по знакомым улицам, мимо знакомых домов, и встречал знакомых людей, которые раскланивались с нам и говорили: -- Ну, наш Матвей Матвеич в острог покатил, разборку делать... Загорск хотя и был провинциальным гордом, но это не мешало ему иметь свои "сенсационные процессы", как сейчасть злостное банкротство бывшаго директора общественнаго банка Ивана Дмитрича Тишаева. Это дело было особенно неприятно Ельшину, потому что еще недавно он играл в карты вот с этим Тишаевым, встречался с ним у общих знакомых, а теперь не имеет права подать ему руку и предложить сесть. Тишаев по его же настоянию был заключен в острог, несмотря на поручителей, которые предлагали взять его на поруки и вносили залог. Amices Plato, sed veritas magis... Когда Ельшин был назначен прокурором в Загорск, он не подозревал, с каками тонкими преступлениями ему придется иметь дело. Какой-нибудь уездный город и такая не по чину тонкая работа преступной мысли и преступной воли! О, сколько пришлось Матвею Матвеичу поработать над этим преступным материалом! Как хитрили его клиенты, притворялись, обманывали его на каждом шагу, старались сбить с настоящих следов, запутать в противоречиях, вызвать его сожаление или участие, и т. д. и т. д. Взять того же Тишаева, который обобрал общественный банк, ограбил двух племянниц, довел до острога родного дядю купца Буканова и натворил целый ряд правонарушений. А сколько всяких других преступлений по части всяческаго насилия, с истязаниями, членовредительством, убийством -- и все это в маленьком провинциальном городишке, где и люди-то все наперечет. И сейчас, конечно, деятельность преступной воли не прекращалась. По наружному виду все обстояло благополучно: сапожник тачал сапоги, слесарь ковал свое железо, купец торговал, учитель греческаго языка изводил ребят греческой грамматикой, чиновник неусыпно блюл, с одной стороны, интересы обывателя, а с другой -- охранял престиж власти, наконец городовой стоял на своем посту, отдавая честь проезжавшему мимо прокурору Матвею Матвеичу, и в то же время где-то неустанно и незримо работали преступная мысль и преступная воля, работали вот в этих улицах, под крышами вот этих домов, работали настойчиво и неугомонно, чтобы в свое время предстать пред недреманным прокурорским оком Матвея Матвеича. -- Ах, так вы вот какие, голубчики... Почему-то всякое преступление вызывает удивление публики, особенно удивление близких знакомых даже в тех случаях, когда все в один голос кричат об имя-рек таком-то, что ему острога мало. Рядом можно сопоставить только удивление пред смертью. -- Иван Петрович приказал долго жить... Кто бы мог этого ожидать? И всем кажется, что покойный Иван Петрович оставил после себя какую-то особенно мучительную и безнадежную пустоту, а прошло каких-нибудь две недели, и Ивана Петровича точно не бывало. То же самое и с преступлениями... А между тем, по какой-то психической близорукости, люди забывают основную формулу юридической этики: pereat inundus -- fiat justitia. Ельшин любил думать заученными в университете латинскими цитатами и верил глубоко, что со временем, благодаря деятельности неуклонно карающей руки правосудия, преступная воля будет доведена до того minimum'а, который допускается даже самыми строгими математиками в применении на практике самых точных математических формул, когда нельзя не считаться с составом и свойствами материала, теплоемкостью, трением и т. д. На Загорск и своих клиентов Матвей Матвеич смотрел именно с этой точки зрения и веровал в то светлое будущее, когда мечи перекуются на орала и лев спокойно ляжет рядом с ягненком, и когда провинциальный глухой городишко Загорск проникнется основными идеями правды, добра и красоты.

III.

К острогу Ельшин подехал уже настоящих фермером. Да, нужно все бросить, что затемняет жизнь, и начать все снова. Конечно, правосудие должно исправить со временем все человечество, но, с другой стороны, можно подумать и о себе, т.-е. о собственной нормальной жизни. Все эти теоретическия размышления нисколько не мешали тому, что Матвей Матвеич, слезая с извозчика, принял убийственно-спокойный и безнадежно-серьезный прокурорский вид. Он знал по давнему опыту, как одна фраза: "приехал прокурор" -- всполошит весь острог. Ведь каждый острожный человек чего-нибудь ждет, а последния надежды особенно дороги. Почему-то Матвей Матвеич каждый раз убеждался, что его ждут в остроге, хотя об этом никто не мог знать. Нынче было, как вчера. Около острожных железных ворот, как всегда, толпились самые простые люди из уезда -- старики, женщины и дети, которые приходили и приезжали навестить попавшаго в острог родного человека. Нужда, страх и свое домашнее неизносимое горе глядели этими напуганными простыми лицами, лохмотьями, согбенными деревенскими спинами -- это был тот "отработанный пар", который не попадает в графы статистики. И они знали, что к острогу подезжает прокурор, и эти лохмотья и заплаты начинали надеяться, что прокурор "все может". Но это строгое деревенское горе не причитало и не бросалось в ноги, как делала купеческая жена Таисия Буканова, а ждало своей участи с трогательным героизмом. Ведь нет ничего ужаснее именно ожидания... И прокурор Ельшин чувствовал себя тем, что фигурально называется руками правосудия. Да, он призван возстановить нарушенную волю -- и больше ничего. И рядом с этими повышенными мыслями являлись соображения другого порядка: а ведь хорошо было бы нарисовать акварелью вон ту старуху, которая замотала себе голову какой-то рваной шалью... То, что в жизни являлось очень некрасивым, в акварели получало какую-то особенную, поющую прелесть: лохмотья, старческия морщины, искривленныя от старости деревья, заросшая плесенью вода, плачущее осенними слезами небо и т. д. Это были специально-акварельныя мысли. А тут уже выскакивает какои-то дежурный человек, другой дежурный человек распахивает железную калитку (а ведь хорошо бы было нарисовать такую острожную железную калитку акварелью!), и Матвей Матвеич переступает роковую грань с видом начальства. Нормальное человечество, хотя и находившееся в сильном подозрении, осталось там, назади, за роковой гранью этой железной решетки, а здесь, в ея пределах, начиналась область преступной воли и всяческих правонарушений. Матвей Матвеич прошел в приемную, где его встретил смотритель Гаврила Гаврилыч, седой, стриженый под гребенку старик, страдавший одышкой благодаря излишней толщине, которая так по идет к военному мундиру. -- Ну, что хорошаго, Гаврила Гаврилыч?-- спросил Ельшин, сбрасывая верхнее пальто на руки оторопело старавшагося услужить начальству стражника. -- Ничего, все, слава Богу, благополучно, Матвей Матвеич... В четвертой камере вчера случилась драка, но мы ее прекратили домашними средствами... Из уезда привезли двух конокрадов, оказавших при поимке вооруженное сопротивление. Вообще все, слава Богу, благополучно. В женское отделение сегодня препровождена одна детоубийца и одна отравительница. Приемная делилась большой полутемной передней на два отделения: в одном помещалась собственно приемная, где заседал Гаврила Гаврилыч, а в другом -- острожная канцелярия. В последней над письменным стоком всегда виднелась согнутая спина белокураго молодого человека с интеллигентным лицом. Ельшину было всегда его жаль,-- такой молодой, учившийся до третьяго класса гимназии и в качестве рецидивиста отбывавший за кражу второй год острожной высидки. Он вставал, когда проходил в приемную Ельшин, и как-то конфузливо кланялся. -- Как бы вы, Гаврила Гаврилыч, того...-- заметил Ельшин, нюхая воздух.-- Проветривали бы, что ли... -- Уж, кажется, я стараюсь, Матвей Матвеич. Всякую дезинфекцию прыскаю и порошком посыпаю, а все воняет, потому что какая у нас публика, ежели разобрать... Такого духу нанесут... Тоже и посещающие для свидания родственники не без аромата. -- А что Тишаев?-- спросил Ельшин, не слушая эту старческую болтовню. -- Ничего, слава Богу. Все лежит и "Рокамболя" читает. Вообще человек несообразный... -- Вы вот смотрите, чтобы ему письма в "Рокамболе" не приносили... -- Помилуйте, Матвей Матвеич, да у меня комар носу не подточит... Человек, т.-е. арестант еще не успел подумать, а я уж его наскрозь?... Прикажете его вызвать? -- Нет, пока не нужно... У смотрителя были свои любимыя слова, как: "вообще", "слава Богу", а потом он, точно безграмотный говорил: "опеть", "наскрозь" и т. д. -- Вчера был следователь? -- Точно так-с, наезжали и производили допрос Ефимова, который у нас числится в четырех душах, а тут выходит, что еще есть пятая-с. И даже очень просто все обозначалось. "Вот бы такого подлеца акварелью нарисовать,-- невольно подумал Ельшин.-- Этакая, можно сказать, преступная рожа..." Вместо Тишаева, с которым Матвей Матвеич должен был вести сегодня довольно длинную беседу, он вспомнил о жене Буканова и велел вызвать последняго. Молодой белокурый человек нагнулся еще ниже над своим письменным столом и хихикнул, зажимая рот ладонью. Уж если прокурор вызовет Буканова, то начнется представление. Купец Буканов в остроге был на особенном положении, и даже сам Матвей Матвеич позволял ему многое, чего не допускал для других. Улыбались и стражники, и тюремные надзиратели, и Гаврила Гаврилыч -- Ну, что он у вас, как себя ведет?-- спрашивал Ельшин смотрителя. -- Да ничего, слава Богу... Все правду ищет, а все арестанты его очень любят. Опять и так сказать, особенный человек, и в голове у него зайцы прыгают. Матвей Матвеич шагал по приемной, заложив руки за спину. В пыльное окно падал яркий свет летняго солнца, разсыпаясь колебавшимися жирными пятнами по полу. Где-то жужжала муха. В такую погоду вся острожная обстановка казалась особенно неприветливой, а заделанныя железными решетками окна походили на бельма. -- Буканов идет!..-- пронесся шопот с лестницы.-- Буканов... Послышалось тяжелое дыханье, удушливый кашель, и в коридор приемной с трудом вошел высокий, грузный старик в сером длиннополом пальто, подпоясанном пестрым гарусным шарфом. От натуги его широкое русское лицо с окладистой седой бородой совсем посинело. Близорукие серые глаза на выкате отыскали в углу небольшой образок. Помолившись, старик поклонился смотрителю и писарю. -- По какой такой причине растревожили старика?-- спросил он. Смотритель только показал головой на шагавшаго в приемной Матвея Матвеича. Белокурый рецидивист еще раз прыснул, захватив рот всей горстью. Гаврила Гаврилыч погрозил ему за неуместную смешливость кулаком.

IV.

Войдя в приемную, Буканов опять отыскал образ, помолился, отвесил поклон шагавшему по комнате прокурору и, остановившись у печки, спокойно проговорил: -- Изволили спрашивать меня, ваше высокоблагородие? -- Да, да... Жена у вас бывает? -- Само собой... -- Когда вы ее увидите, Буканов, то предупредите, чтобы она меня не безпокоила. Она мне проходу не дает. Сегодня поймала меня на подезде, бросилась в ноги, начала причитать на всю улицу... Ведь вы знаете, что я решительно ничего не могу сделать для вас, и обясните это жене. -- Уж простите, ваше высокоблагородие. Конечно, женское малодушие одно, и притом очень она жалеет меня, потому как я без вины должен терпеть. -- Ну, это дело присяжных, которые будут вас судить. -- Присяжные тоже человеки и весьма могут ошибаться, ваше высокоблагородие. Все через Ивана Митрича вышло... Моей тут причины никакой нет. -- А кто подделал вексель? -- А кто меня в разор разорил, до тла? Родной племянничек мне приходится Иван Митрич и вот до тюрьмы меня довел... -- А зачем вы ставили его бланк на векселе? -- Да ведь он мне должен? -- Послушайте, Буканов, с вами невозможно говорить. Это какая-то сказка про белаго бычка. -- Она самая и есть, ваше высокоблагородие,-- совершенно спокойно согласился старик.-- То-есть в самый раз. И примерять не нужно... Именно этот спокойный тон и раздражал Матвея Матвеича, а потом его интересовало, почему и откуда это спокойствие. -- Буканов, ведь вы знали, что будет вам за подлог? --Кто же этого не знает, ваше высокоблагородие? Известно, что за такия художества по головке не гладят, и очень даже просто... Вышлют с лишением некоторых прав на поселение в места не столь отдаленныя -- вот и вся музыка! -- Вы знали это и все-таки устроили подлог? Старик широко вздохнул и, сделав шаг вперед, заговорил, быстро роняя слова: -- Ах, ваше высокоблагородие... Вот вы всякий закон знаете, а того закона, которым все мы живем, не хотите знать: всякий человек хочет устроить себя как можно получше. Вот у вас в остроге, напримерно, около шести сотен народу сидит, и для вас это очень просто преступники. Да-с... Значит, худую траву из поля вон. И я так же прежде думал, пока сам не попал в тюрьму. Жалел, конечно, по человечеству и харчи посылал к праздникам; а, грешный человек, осуждал их всех, которые не умела себя соблюсти... да... А вот тут-то и была ошибочка... Есть, ваше высокоблагородие, глад телесный и есть глад душевный... да... Вот они для вас арестанты и преступники вообще, бездельники и негодяи, а вы только то подумайте, что ни один человек из них не думал попасть в острог. Каждый старался как можно лучше устроить свою жизнь... И не просто старался, как простые люди, а со всеусердием и прилежанием. Разве легко украсть, сделать подлог или убить живого человека? И даже очень это трудно, ваше высокоблагородие, а только он хотел устроить как можно получше. Конечно, грех и даже очень большой грех, а уж очень донимал вот этот самый глад душевный... -- Значит, и Иван Митрич, который, как вы говорите, довел вас до тюрьмы, тоже прав? -- Сердит я на него, ваше высокоблагородие, и ругаю, а иногда и раздумье возьмет... И так можно разсудить и этак. Ведь и я не думал в тюрьме сидеть, а вот Господь привел на старости лет. -- Тоже был душевный глад? -- А то как же? И теперь каждый арестант вперед знает свою судьбу, что и как ему соответствует, и чем хуже ему выходит линия, тем он пуще, ваше высокоблагородие, надеется. Вот, мол, отбуду, примерно, столько-то лет каторги, а там выйду на поселенье и заживу уж по-настоящему. Взять хоть Ефимова -- ему за четыре души безсрочная, а он говорит, что безпременно попадет под милостивый манифест... -- И Ефимов, по-вашему, тоже старался устроиться получше, когда убивал? -- Уж он-то больше всех старался, ваше высокоблагородие, потому как человек отчаянный вполне. Ельшин шагал по приемной, заложив руки за спину, и внимательно слушал странную речь Буканова. Это был какой-то романтизм на острожной подкладке. Буканов, угадывая прокурорския мысли, продолжал думать вслух: -- Который ежели человек свободный, ваше высокоблагородие, так у него меньше мыслей, а свяжите человека по рукам и ногам,-- сколько у него этих самых мыслей обявится. Так и у нас в тюрьме. Каждый арестантик наш как мечтает, мечтает даже о том, чего раньше и не замечал. Примерно взять меня... Конечно, был капиталишко, торговлишка, домишко -- и все, например, очень просто прахом пошло. Ну, что делать, все это дело наживное. А вот я сижу в тюрьме и думаю... Была у меня собачка. "Идолом" ее звали. Выйдешь это на двор, а она уж тут -- в глаза смотрит, хвостиком виляет и только вот не скажет, как она для тебя все готова сделать. Пойдешь куда -- проводит до угла, идешь домой -- она уж ждет у ворот. Вот уж не воротишь... Другую собаку заведешь, так она и будет другая собака. Тоже были у меня две коровы: "Колдунья" и "Именинница"... Ах, какия коровы! А рысак "Варнак"?.. Разве другую такую лошадь найдете в Загорске? В канцелярии слушали этот разговор смотритель и белокурый молодой человек. Оба они улыбались, качали головами и обяснялись знаками. Очень уж потешный этот Буканов, а прокурор его слушает. -- Все это хорошо, Буканов,-- перебил Буканова Матвей Матвеич, останавливаясь.-- А что же вы будете делать после суда? Старик улыбнулся и, оглядевшись, не подслушивает ли кто, заговорил вполголоса: -- А у меня уж все вперед готово, ваше высокоблагородие... Всю слепоту как рукой сняло. Скажите, пожалуйста, много ли человеку нужно? Ну, вышлют в Томскую губернию... А разве там не люди живут? И сейчас за работу по своей части, а главное, разведу хозяйство, чтобы все было свое до последней нитки. И всякий овощ, и яичко, и молочко... -- Да, да, вот именно,-- соглашался Матвей Матвеич, и в его голосе уже не слышалось прокурорских нот.-- Главное, чтобы все было свое, и чтобы человек чувствовал себя свободным... Не правда ли? -- Совершенно верно, ваше высокоблагородие. Ведь коровушка-то окупит себя в одно лето, а тут еще теленочка принесет, как премию к еженедельному иллюстрированному журналу "Нива". А каждая курка должна сто яичек дать в лето... У меня, ваше высокоблагородие, была одна курочка пестренькая, так она по три раза в лето на яйца садилась и по три раза цыплят выводила... -- Три раза?..-- удивлялся Матвей Матвеич. -- Точно так-с... А одного боровка держал, так он через два года восемь пудов сала дал, а тушка в счет не шла. -- Восемь пудов?!.. -- Оно ведь спорое, значит, это свиное сало, ежели засолить в впрок... Напримерно, в сенокос, когда не до варева, или в кашу рабочим, в щи, просто с картошкой. Гаврила Гаврилыч сделался свидетелем необыкновенной сцены, именно, когда прокурор Матвей Матвеич совершенно забыл, что он прокурор, что купец Буканов арестант, и на прощанье протянул ему руку.