Меж сбитых простыней

Раздумья обезьяны-альфонса

Едоки спаржи знают, какой аромат она придает моче. Одни находят его противным и чуют в нем мерзкую химическую вонь, другие же сравнивают с острым возбуждающим запахом женщины. Бесспорно, он наводит на мысль о физической близости между экзотическими существами в далеких землях или на другой планете. Впрочем, это дело поэтов, и я призываю их вернуться к своим обязанностям, дабы описать сей божественный запах. Все это прелюдия к поднятию занавеса, вслед за которым вы увидите меня в примыкающем к кухне тесном и жарком сортире, где я задумчиво отливаю. Окружающие меня три стены выкрашены в яркий, насыщенно красный цвет, что было сделано Салли Кли в те далекие и необычайно оптимистические времена, когда подобные вещи ее увлекали. Я только что встал из-за трапезы, которая прошла в полном молчании и состояла из разнообразных консервов, зельца, картофеля и спаржи — все комнатной температуры. Салли Кли открывала банки и вытряхивала их содержимое на бумажные тарелки. Теперь я неспешно совершаю свой туалет, мою руки и забираюсь на раковину, чтобы, зевая, рассмотреть себя в зеркале. Неужто я заслужил пренебрежение?

По возвращении я нахожу Салли Кли в той же позе. Она сидит в столовой и перебирает горелые спички, разбросанные в мутной лужице света. Некогда мы были любовниками, жили как муж с женой и чувствовали себя счастливее многих мужчин и женщин. Потом я ей наскучил, и моя настойчивость с каждым днем усугубляла ее раздражение; теперь мы обитаем в разных комнатах. При моем появлении она не смотрит на меня, и я нерешительно топчусь между ее и своим стулом, пялясь на тарелки и банки. Возможно, я недостаточно хорош, ибо слишком кряжист и у меня чересчур длинные руки, которыми сейчас я глажу Салли Кли по ее сияющим черным волосам. Под ними я ощущаю тепло ее черепа, такое живое, трогательное и печальное.

Вероятно, вы слышали о Салли Кли. Два с половиной года назад она выпустила небольшой роман, который мгновенно завоевал успех. В нем рассказывается о попытках молодой женщины завести ребенка, окончившихся горестной неудачей, хотя с медицинской точки зрения она сама, ее муж и деверь вполне здоровы. По словам «Литературного приложения “Таймс”», это сказка, поведанная с «вялой неспешностью». Другие серьезные рецензенты выступили менее сердобольно, но в первый же год было продано тридцать тысяч экземпляров в твердой обложке и к настоящему времени четверть миллиона в мягкой. Если вы не читали книгу, то, конечно, видели ее дешевое издание, покупая на вокзале утреннюю газету: закрыв руками лицо, обнаженная женщина стоит на коленях посреди бесплодной пустыни. С тех пор Салли Кли ничего не написала. День за днем она садится за пишущую машинку и ждет. Но машинка безмолвствует и лишь к вечеру переживает внезапный приступ активности. Салли не может вспомнить, как она написала первую книгу, не дерзнет уйти от того, что знает, и не смеет повториться. У нее есть деньги, время и удобный дом, в котором она, скучающая и растерянная, чахнет в ожидании.

Салли Кли кладет ладонь на мою руку, которая гладит ее волосы; поскольку голова ее опущена и я не вижу ее лица, я не понимаю, что это: признательность за ласку или желание ее прекратить. В своем неведении я иду на компромисс и беру Салли за руку, но через секунду наши руки безвольно распадаются. Я ничего не говорю и, как настоящий друг, начинаю прибирать со стола тарелки, вилки с ножами, банки и консервный нож. Дабы уверить Салли Кли, что я ничуть не задет и не огорчен ее молчанием, я сквозь зубы весело насвистываю «Лиллибуллеро» — совсем как дядюшка Тоби[2] в периоды уныния.

Именно так. Складывая тарелки в мойку, я впадаю в такую угрюмость, что едва не забываю свистеть. Затем, вопреки дурному настроению, я принимаюсь готовить кофе. Салли Кли желает, чтобы кофе был сварен из смеси не менее чем четырех сортов — в этом она подражает Бальзаку, о чьей жизни прочла в щедро иллюстрированном издании, когда знакомилась с корректурой своего первого романа. Мы всегда так говорим: ее первый роман. Зерна необходимо тщательно отмерить и смолоть вручную — к подобной задаче физически я хорошо приспособлен. Втайне я подозреваю, что хороший кофе Салли Кли считает сутью писательства. Наверное, она говорит себе: вот вам Бальзак, написавший тысячи романов, а вот его счета за кофе, которые глядят на его поклонника из стеклянных витрин тихих провинциальных музеев. В смолотый кофе следует добавить щепотку соли и засыпать его в серебряную полость компактной нержавеющей кофеварки, присланной из Гренобля. Пока она греется на плите, из-за двери столовой я разглядываю Салли Кли. Затем делаю пару шагов в комнату, надеясь поймать ее взгляд.

Вероятно, с самого начала затея была обречена на провал. С другой стороны, она доставила потрясающее наслаждение, особенно Салли Кли. И хотя она считает, что я был излишне настойчив, безумен и «ненасытен», тогда как я, в свою очередь, полагаю, что ей больше доставляла удовольствие моя необычность («забавный черный кожистый членик», «твоя слюна на вкус будто жидкий чай»), нежели моя индивидуальность, я тешу себя надеждой, что никто из нас не испытал глубокого раскаяния. На похоронах мужа Мойра Силлито — героиня первого романа Салли Кли — мысленно произносит: «Все меняется». Интересно, спокойная, напористая и все же безоговорочно несчастная Мойра сознательно неточно цитирует Йейтса?[3] Так что, надеюсь, обошлось без горьких сожалений, когда нынешним полднем я перенес свои вещи из просторной спальни Салли Кли в комнатку под крышей. Да, я очень люблю карабкаться по лестницам и потому переехал безропотно. По правде (к чему скрывать?), меня изгнали, однако я имел собственные резоны покинуть наше любовное ложе. Несмотря на все свои прелести, эта связь слишком глубоко затягивала меня в творческие проблемы Салли Кли, и лишь после незлонамеренного подглядывания я понял, насколько я от них далек. Вынашивание художественного плода — дело весьма интимное, и мое присутствие было (и, вероятно, есть) неуместно. Салли Кли отрывает взгляд от стола, и на безмерно долгое мгновенье наши глаза встречаются. Легким кивком она дает знать, что готова принять кофе.

Мы пьем его в «гнетущем молчании». Во всяком случае, так пьют чай Мойра и ее муж Дэниел (идущий в гору администратор разливного завода), переваривая новость о том, что у них нет физиологических препятствий к деторождению. Потом они решают вновь попытаться (хорошее словцо) зачать ребенка. Вообще-то я отменно пью глоточками, но молчание, каким бы оно ни было, меня напрягает. Чашку я держу на отлете и обаятельно вытягиваю к ней сложенные трубочкой губы. При этом закатываю глаза. Было время (особенно запомнился первый раз), когда это представление вызывало улыбку на менее подвижных губах Салли Кли. Сейчас я прихлебываю кофе скованно и, вернув глазные яблоки на место, не вижу улыбки на лице Салли Кли, чьи бледные безволосые пальцы барабанят по отполированной столешнице. Она доливает себе кофе и выходит из комнаты, а я прислушиваюсь к ее шагам на лестнице.

Как уже было сказано, мое присутствие неуместно, и потому я сижу в столовой, но мысленно я рядом с ней. Вот она поднимается по лестнице, входит в спальню и садится за стол. Я слышу, как она заправляет в машинку желтоватый лист формата А4 — на точно такой же бумаге был легко сочинен ее первый роман. Теперь она проверяет, что установлен двойной пробел. Лишь письма друзьям, агенту и издателю она печатает через один интервал. Далее следует решительный удар по клавише абзаца, чтобы создать аккуратный желтоватый прогал в начале предложения, который окружат слова. Дом погружается в благоговейную тишину, а я начинаю ерзать на стуле, непроизвольно издавая писклявые вскрики. Два с половиной года Салли Кли сражается не со словами, предложениями и идеями, но с формой произведения или, скорее, с тактикой действий. Может быть, молчание стоит нарушить рассказом, в котором была бы исчерпывающе выражена единственная, но хрупко-изящная мысль? Да, но какая мысль и в какие слова ее облечь? К тому же всем известно, что хороший рассказ написать труднее, чем роман, а посредственных историй и без того пруд пруди. Может, накатать еще роман про Мойру Силлито? Закрыв глаза, Салли Кли пристально вглядывается в свою героиню и понимает, что уже написала о ней все, что знает. Нет, второй роман должен быть свободен от первого. «А что, если повествование развернется в джунглях Южной Америки?» — осторожно прикидываю я. Какая нелепость! Но тогда что? С пустой страницы выглядывает Мойра Силлито. «Напиши обо мне», — просто говорит она. «Не могу! — выкрикивает Салли Кли, — Про тебя я больше ничего не знаю!» — «Ну пожалуйста», — настырничает Мойра. «Оставь меня в покое!» — орет Салли Кли. «Про меня, про меня», — ноет Мойра. «Нет! — вопит Салли, — Я ничего не знаю! Ненавижу тебя! Отвали!»

Крики Салли Кли протыкают многочасовую напряженную тишину, я вскакиваю, ноги мои дрожат. Привыкну ли я когда-нибудь к этим ужасным воплям, от которых густеет и коробится воздух? Когда я спокоен и размышляю, я напоминаю знаменитые гравюры Эдварда Мунка,[4] но сейчас я мечусь по столовой и не могу заглушить взволнованный визг, который рвется из меня в минуты паники или возбуждения и который, по мнению Салли Кли, снижает мою романтическую привлекательность. По ночам Салли кричит во сне, но мой собственный жалобный скулеж напрочь лишает меня возможности ее утешить. Мойру тоже мучили кошмары, о чем без обиняков заявлено в первой же строке первого романа: «Той ночью, проснувшись от собственного крика, бледная Мойра Силлито соскочила с кровати…» «Йоркшир пост» была одной из немногих газет, отметивших подобное начало, но, к сожалению, сочла его «чересчур уж энергичным». Разумеется, для успокоения у Мойры имеется муж, и к концу второй страницы она, «точно маленький ребенок, засыпает в крепких объятьях молодого мужчины». В удивленной рецензии феминистский журнал «Непокорница» цитирует эту строчку, дабы уличить автора в излишности слова «маленький», а весь роман в «банальной дискриминации по половому признаку». Однако мне эта строчка кажется трогательной, тем более что в ней говорится именно о том утешении, какое глухой ночью я бы хотел принести ее автору.

Я слышу скрип стула и затихаю. Сейчас Салли Кли спустится в кухню, чтобы наполнить чашку остывшим черным кофе, а затем вернется к столу. На случай, если она заглянет в столовую, я забираюсь в шезлонг и принимаю вид озабоченной обезьяны. Нынче она проходит мимо, мелькнув в дверном проеме; чашка дребезжит на блюдце, чем выдает ее состояние нервного отчаяния. Потом я слышу, как она вынимает лист из машинки и вставляет новый. Затем она вздыхает, ударяет по клавише абзаца, откидывает с глаз волосы и начинает печатать с рациональной устойчивой скоростью сорок слов в минуту. Просто музыка. Я вытягиваюсь на шезлонге и уплываю в послеобеденную дрему.

С ритуальными муками Салли Кли я познакомился во время своего недолгого обитания в ее спальне. Я валялся на кровати, она сидела за столом, и каждый по-своему ничего не делал. Я блаженствовал, неустанно поздравляя себя с недавним производством из питомцев в любовники; опрокинувшись навзничь, я забрасывал ногу на ногу, а руки за голову и мечтал о дальнейшем повышении до звания мужа. Да, я представлял, как дорогой авторучкой подписываю договоры о покупке в рассрочку всякой всячины для моей милой женушки. Я бы научился держать перо. Я бы стал «мужчиной в доме» и с легкостью влюбленного карабкался бы по водосточным трубам, чтобы осмотреть желоба на крыше, и висел бы на люстровых крюках, заново беля потолок. Имея мандат мужа, вечерами я бы уходил в пивную, где заводил бы приятелей, я бы изобрел себе фамилию, дабы одарить ею жену, приучился бы носить дома тапочки, а на улице носки и ботинки. Я слишком мало знаю о генетических нормах и установлениях, чтобы размышлять о возможном потомстве, но твердо решил проконсультироваться у медицинских светил, которые, в свою очередь, известили бы Салли Кли о том, что ее ждет. Пока же она, бледная, как Мойра, с криком вылетавшая из постели, безмолвно замерла перед пустой страницей, неумолимо приближаясь к критическому моменту, который заставит ее отправиться на кухню за остывшим кофе. Поначалу она бросала в мою сторону ободряющие нервные улыбки, и мы были счастливы. Но потом я разглядел ее муку, скрытую за безмолвием, а она осторожно намекнула, что мои «эмоциональные вскрики» мешают ей сосредоточиться, и улыбки прекратились.

Потому-то увяли и мои мечты. Наверное, вы уже поняли — я не из тех, кто стремится к конфронтации. Считайте меня тем, кто высосет желток, не повредив скорлупы, и вспомните мое умелое питье из чашки. За исключением глупых вскриков, которые имеют скорее природный, нежели благоприобретенный характер, я не проронил ни звука. Однажды вечером я, охваченный внезапным предчувствием, вбежал в ванную сразу после Салли Кли. Заперев дверь, я взобрался на край ванны, открыл душистый шкафчик, где она хранит свои самые интимные женские штучки, и нашел подтверждение тому, что уже знал. Ее потешный колпачок лежал нетронутым в своей пластиковой запыленной ракушке и вроде бы неодобрительно на меня косился. Потянулись долгие дни и вечера, когда я резво скатился из мечтательности в ностальгию. Я вспоминал наши долгие прелюдии, полные взаимного изучения: она шариковой ручкой пересчитывала мои зубы, я тщетно искал гнид в ее густой шевелюре. Я вспоминал ее игривые исследования длины, цвета и текстуры моего члена и свой восторг перед ее трогательно-бесполезными пальцами на ногах и стыдливо запрятанным анусом. Наш первый «раз» (словцо Мойры Силлито) слегка подпортило недоразумение, вызванное моим предположением, что мы будем двигаться опытным путем. Однако вскоре оно разрешилось, и мы сошлись на предложенной Салли Кли странной позе «лицом к лицу», которая поначалу казалась мне слишком перегруженной контактом и слегка «заумной», что я и пытался втолковать своей возлюбленной. Впрочем, я быстро приспособился, и уже через два дня на ум пришли строки:

К счастью, это было еще не все. «Состояние влюбленности всеобще, однако неописуемо». Подобными сентенциями делится с Мойрой Силлито ее деверь, единственный из большой семьи, кто учился в университете. Надо сказать, что Мойра не знает значения слова «неописуемо», хотя школьницей слышала его в церковных гимнах. После уместной паузы она просит ее извинить и бежит в свою спальню, дабы свериться со словариком, а затем возвращается в гостиную и мило произносит: «Вовсе нет. Влюбленность сродни парению в облаках». Подобно деверю, я был влюблен, но вскоре, как это бывает, моя неутомимость стала угнетать Салли Кли, а еще через короткое время она пожаловалась, что от трения наших тел у нее появляется сыпь, а мое «чужеродное семя» (мое инопланетное зерно, безуспешно пошучивал я) усугубляет ее молочницу. Сей факт вкупе с моим «дурацким лопотаньем в постели» ускорил конец романа — восьми счастливейших дней моей жизни. В апреле мне будет два с половиной года.

После мечтаний и грустных воспоминаний, но еще до выдворения на чердак, я на досуге задался вопросами о творческих муках Салли Кли.

Почему после целого дня сидения перед чистым листом бумаги она с холодным кофе возвращается к столу и меняет тот лист на другой? Что же она так лихо печатает, если за день не истратила и листа, а затем переводит толстую пачку бумаги? Почему эта вспышка активности не приносит облегчения от безмолвных страданий, почему каждый вечер она встает из-за стола с теми же надрывными мыслями о пустом листе? Меня же перестук клавиш избавлял от переживаний, и с первым ударом по ним я неизменно погружался в благодатный сон, ибо перед тем весь день клевал носом в шезлонге. Однажды я не дал сну меня сморить, бочком подобрался к Салли Кли и, притворно ластясь, углядел строчку «…и в таком случае все это можно бы отличить от…», прежде чем моя возлюбленная — тогда еще возлюбленная — нежно поцеловала меня в ушко и ласково отпихнула к кровати. Сия колченогая фраза притупила мое любопытство, но лишь на день-другой. Что «все это»? От чего его можно бы отличить? Через пару дней, когда пластиковая ракушка перестала выпускать свою резиновую жемчужину, я почувствовал, что, как отвергнутый любовник, имею право знать о содержании того, что мне представлялось личным дневником. Любопытство и тщеславие состряпали бальзам, умасливший мою назойливую совесть, и я, подобно вышедшему в тираж актеру, горел желанием прочесть благоприятный отзыв о себе, пусть даже и в отыгранном спектакле.

Пока Салли Кли сидела за столом, я прошел путь от блаженных мечтаний о нашем будущем до горького сожаления о минувшем, теперь же, когда прочно утвердилась наша разобщенность, я затаился в ожидании. Допоздна я не смыкал глаз, чтобы пронаблюдать, как она открывает ящик стола, достает потрепанную синюю папку с застежкой, вынимает из машинки отпечатанный лист, лицом вниз (я подсматривал сквозь смеженные веки) кладет его под уже готовые страницы, застегивает и убирает в стол папку, задвигает ящик и встает; во взгляде ее отупелость от изнеможения и неудачи, челюсть отвисла, она ни сном ни духом не ведает, что ее бывший любовник, а ныне шпион, притворяется спящим, но сам втихую занят расчетами. Пусть далеко не альтруистические, мои намерения не были продиктованы чистым эгоизмом. Естественно, меня грела надежда, что, получив доступ к самым сокровенным секретам и горестям Салли Кли, я смогу нанести точечные удары по тайным порокам моей возлюбленной и убедить ее, что зуд, молочница и лопотанье — мизерная плата за мою безграничную любовь. К тому же я думал не только о себе. В моем воображении нескончаемо прокручивался один и тот же фильм: вот я склонился над дневником, пока его автор в отлучке, а теперь я признаюсь Салли в своем маленьком коварстве и, не дав ей перевести дух, заключаю ее в страстные объятья и поздравляю с созданием шедевра — колоссального духовного творения сокрушительной мощи; Салли падает в кресло, которое я расторопно пододвигаю, в ее распахнутых глазах вспыхивает и расцветает осознание правдивости моих слов; далее очень крупный план: глубокая ночь, мы работаем над текстом — я советую, направляю, редактирую; издательский восторг от рукописи перекрыт восхищением критиков, которое, в свою очередь, тонет в экстазе читающей публики — книга идет нарасхват; наши совместные усилия, наши взаимопонимание и любовь возрождают в Салли веру в себя как в писателя… Да, все это кино о возрождении и только возрождении.

Однако возможность подвернулась лишь сегодня. Салли Кли понадобилось съездить в город, чтобы повидаться с бухгалтером. Свое близкое к истерике возбуждение я сублимировал в бешеную услужливость. Пока в ванной Салли перед зеркалом укладывала волосы, я обрыскал дом на предмет расписаний автобусов и поездов, которые и подсунул ей под дверь. Затем я вскарабкался на шляпное дерево, с самой высокой его ветки сорвал красную шелковую косынку и с ней побежал к Салли. Впрочем, после ухода возлюбленной я заметил, что косынка вернулась на место. А вот не предложи я эту милую деталь, ее бы непременно взяли, угрюмо размышлял я, из мансардного окна наблюдая за Салли на автобусной остановке. До автобуса было еще долго (нет чтобы глянуть расписание!), и она вышагивала вокруг бетонного столба, но потом разговорилась с женщиной, у которой на спине сидел ребенок — зрелище, защемившее грустью по сородичам. Я твердо решил дождаться, когда Салли Кли уедет. Подобно Мойре Силлито, которая в нескончаемые дни после мужниных похорон разглядывала снимок деверя, я не хотел даже в собственных глазах выглядеть торопыгой. Подошел автобус; тротуар вдруг совершенно опустел. Меня кольнуло секундное чувство утраты, я отвернулся от окна.

Стол Салли Кли непретенциозен — обычный конторский стол, за каким восседают средней руки администраторы больниц и зоопарков, его основной материал — клееная фанера. Конструкция — проще не бывает: столешница покоится на двух тумбах с ящиками, прикрытых лакированным задником. Я давно заметил, что отпечатанные листы складываются в верхний левый ящик; когда же, спустившись из мансарды, я обнаружил его запертым, первым моим чувством был скорее гнев, нежели отчаяние. Значит, после столь долгой близости я не заслужил доверия? Стало быть, вот так одна погрязшая в высокомерии особь относится к другой? Словно в издевку — ах, недосмотр! — все другие ящики выскакивали, точно дразнящие языки, и предъявляли на обозрение свое скучное канцелярское содержимое. Перед лицом такого предательства нашего совместного прошлого (что еще она заперла? холодильник? оранжерею?) я решил, что мои притязания на потрепанную синюю папку вполне оправданны. Из кухни я принес отвертку, которой поддел тонкий фанерный лист задника. Раздался звук, похожий на щелканье кнута, и большой кусок фанеры отломился по трещине, оставив вместо себя уродливую прямоугольную дыру. Впрочем, внешний вид стола меня не заботил. Просунув руку в дыру, я нащупал спинку ящика, затем ухватил и потащил к себе папку; я уж было поздравил себя с безупречным изъятием, но тут край чертовой штуки зацепился за гвоздик, и все ее содержимое белым роем разлетелось по занозистым половицам. Левой ногой я собрал листы, сколько мог ухватить, плавно переложил их в правую руку и удалился на кровать.

Я закрыл глаза наподобие тех, кто, раскорячившись на унитазе, еще мгновенье удерживает фекалии в кишках. Ради будущих воспоминаний я сосредоточился на сути своих надежд. Будучи прекрасно осведомленным о вселенском законе, который предопределяет различие между воображаемым и реальным, я даже подготовился к разочарованию. Когда я открыл глаза, весь мой обзор заполнил номер 54. Пятьдесят четвертая страница. Под номером я увидел окончание зловеще знакомого предложения, начинавшегося на предыдущей странице: «…сказал Дейв, тщательно отерев губы и бросив скомканную салфетку в тарелку». Я ткнулся лицом в подушку, сраженный осознанием того, насколько сложна и утонченна особь Салли Кли и как вульгарно невежествен я сам. «Сквозь пламя свечи Дейв внимательно глянул на брата и невестку и тихо договорил: “Другие же сравнивают с острым возбуждающим запахом женщины (Дейв опять посмотрел на Мойру). Бесспорно, он наводит на мысль о физической близости…”» Я отбросил лист и схватил другой — страница сто девяносто шестая: «…земли стучали по крышке гроба; дождь прекратился внезапно, как и начался. Мойра отделилась от толпы скорбящих и побрела по кладбищу, машинально читая надгробные надписи. Она была расслаблена, точно после тяжелого, но безоговорочно хорошего фильма. Мойра долго стояла под тисом и рассеянно колупала кору длинным ногтем в оранжевом лаке. Возле ее ног скакал одинокий замерзший воробушек, взъерошивший перья». Ни одно слово, ни одна фраза не исправлены, все без изменений. Страница двести тридцатая: “…тать в облаках? — раздраженно переспросил Дейв, — А что это означает?” Мойра разглядывала брачок на бухарском ковре и молчала. Дейв пересек комнату, взял ее за руку и торопливо сказал: “Я спрашиваю, потому что должен многому у тебя научиться. Ты много страдала. Ты много изведала”. Мойра отняла руку и взяла чашку с жидким, чуть теплым чаем. “Почему мужчины презирают женщин?” — вяло подумала она».

Больше я читать не мог. Я взгромоздился на кроватную спинку и поскреб грудь, прислушиваясь к нудному тиканью часов в прихожей. Значит, творчество — не что иное, как показная занятость? Стало быть, в основе его страх перед тишиной и скукой, который запросто можно унять неумолчным треском пишущей машинки? Короче, достаточно смастерить один роман, а потом можно тщательно, страница за страницей, вновь его перепечатывать, так, что ли? (Я мрачно закидывал в рот отысканных на груди гнид.) В глубине души я сознавал, что, вероятно, довольно и этого, но вместе с тем теперь я уже ничего не понимал. А ведь в апреле мне два с половиной года! Такое впечатление, что я вчера родился.

Уже темнело, когда я начал собирать листы в папку. Движимый не столько страхом перед ранним возвращением Салли Кли, сколько надеждой, что, наведя прядок, я вычеркну из памяти этот день, я работал сноровисто, всеми четырьмя конечностями. Затолкав папку обратно в ящик, я приладил на место кусок фанеры с рваными краями и приколотил его кнопками, используя башмак как молоток. Потом выбросил в окно отколовшиеся щепки и придвинул стол к стене. Чиркая костяшками по ковру, я вышел на середину комнаты и напоследок оглядел погруженную в полумрак и шипящую тишину комнату… Все было как до ухода Салли Кли — машинка, перья, пресс-папье, увядший нарцисс, но теперь я знал то, что знал, хотя абсолютно ничего не понимал. Значит, не дано. Я не хотел зажигать свет, дабы не ожили воспоминания о моих восьми счастливейших днях. Ощупью передвигаясь в потемках и вздрагивая от жалости к себе, я собрал свои нехитрые пожитки: щетка, пилка для ногтей, зеркальце в стальной оправе, зубочистки. Решение не оглядываться изменило мне у дверей. Обернувшись, я вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Едва я тихо притворил дверь и шагнул рукой на первую ступеньку узкой лестницы в мансарду, как в замке входной двери заскрежетал ключ вернувшейся Салли Кли.

Я просыпаюсь от послеобеденной дремы. Наверное, меня разбудила тишина, заполнившая дом, когда внезапно смолкла машинка Салли Кли. С моего пальца свисает пустая кофейная чашка, во рту паршивый консервный вкус, нитка слюны намочила зеленую обивку шезлонга. Сон не решил моих проблем. Я скребусь, мечтая о зубочистке (в мякоти щеки застряла рыбная кость), но она в моей комнатушке наверху, и чтобы попасть туда, надо пройти мимо открытой двери в спальню Салли Кли. А почему бы не пройти? С какой стати прятаться? Или в этом доме со мной уже не считаются? Я что, невидимка? Разве своим тихим и скромным переездом в другую комнату я не заслужил небольшой признательности, разве между нами, познавшими боль утраты, не возможен короткий обмен кивками, вздохами и улыбками? Я стою перед часами в прихожей и наблюдаю за маленькой стрелкой, которая подбирается к десяти. По правде, я не решаюсь пройти мимо двери, потому что больно чувствовать себя ничтожеством — ведь я и впрямь невидимка, со мной и впрямь не считаются. Потому что я ужасно хочу пройти мимо нее. Мой взгляд устремляется к парадной двери. Да, уйти, чтобы вновь обрести независимость и достоинство, зашагать по Сити-Ринг-роуд, прижимая к груди свой скарб, и пусть надо мной мигают несметные звезды, пусть мой слух услаждает пение соловьев. Салли Кли, с которой нас уже ничто не связывает, останется далеко позади, и я беззаботно окунусь в оранжевый рассвет наступающего дня, а потом нырну в ночь, пересеку реки, продерусь сквозь чащи, дабы отыскать новую любовь, новый статус, новое дело, новую жизнь. Новая жизнь. Эти слова замирают на моих губах, ибо какая новая жизнь сумеет превзойти мою прежнюю, какой новый статус сможет соперничать с положением бывшего любовника Салли Кли? Никакое будущее не сравнится с моим прошлым. Я бреду к лестнице и тотчас задаюсь вопросом: а нельзя ли взглянуть на ситуацию в ином ракурсе? Ведь я хотел как лучше и нынче в безумном порыве действовал в наших же интересах. Каково же было Салли Кли вернуться домой после хлопотливого дня и обнаружить, что часть записей исчезла, а единственный утешитель покинул ее, не сказав ни слова. Ни слова! Мои руки и ноги уже на четвертой ступеньке. Конечно же, обида нанесена ей, а не мне. Но от меня никаких объяснений, я занят безмолвными невидимками, шныряющими в моей голове. Я возомнил себя оскорбленным, и Салли надулась, потому и молчит. А ведь ей так нужны разъяснения и поддержка! Ну да! Как же я этого не понял за нашей молчаливой трапезой? Салли нуждается во мне. Сие открытие покоряется мне, точно девственная вершина альпинисту, и я добираюсь к двери спальни слегка запыхавшимся, но больше от ликования, нежели от затраченных усилий.

В венчике света от лампы Салли сидит ко мне спиной, опершись локтями о стол и устроив подбородок в ковшике ладоней. На заправленном в машинку листе толпятся слова. Скоро его вынут и уложат в синюю папку с застежкой. Я стою позади Салли, сраженный ярким воспоминанием из моего раннего детства. Матушка сидит на корточках, я пялюсь в ее спину и вдруг сквозь туманную дымку стекла за ее плечом различаю призрачные фигуры, которые тычут пальцами и беззвучно разевают рты. Я бесшумно вхожу в комнату и усаживаюсь подле стула Салли. Сейчас кажется невероятным, что когда-нибудь она обернется и взглянет на меня.