— Счастлив, что наконец дозвонился до вас, господин комиссар.
— Поверьте, господин следователь, я — и подавно.
Г-жа Мегрэ вскинула голову. Ей всегда становилось не по себе, когда муж начинал говорить таким мирным и благостным голосом, а уж если он выбирал подобный тон с ней самой, она настолько терялась, что ее тут же бросало в слезы.
— Я пять раз звонил вам на службу.
— А меня все не было! — сокрушенно поддакнул Мегрэ.
Жена знаком показала ему: не забывай, что говоришь с судебным следователем, шурин которого вдобавок несколько раз был министром.
— Мне ответили только, что вы больны.
— Люди всегда преувеличивают. Просто немного прихворнул — простуда. Да и то не уверен, что серьезная.
Вероятно, в игривое настроение Мегрэ приводило то обстоятельство, что он дома, в пижаме, теплом халате, шлепанцах и удобно устроился в кресле.
— Меня удивляет, почему вы не сообщили мне, кто вас замещает.
— В каком смысле?
Следователь был сух, холоден, подчеркнуто официален, в то время как голос комиссара все больше проникался доброжелательностью.
— Я имею в виду дело о трупе на площади Согласия. Надеюсь, вы не забыли о нем?
— Весь день только об этом и думаю. Минуту назад я как раз говорил жене…
Г-жа Мегрэ еще более энергичными знаками потребовала, чтобы муж не впутывал ее в эту историю. В квартирке было жарко. Мебель мореного дуба, стоявшая в столовой, красовалась там со времен женитьбы Мегрэ. Окна с тюлевыми занавесками выходили на белую стену с надписью большими черными буквами: «Лот и Пепен. Прецизионный инструмент». Вот уже тридцать лет комиссар утром и вечером видел эти буквы, а под ними ворота склада, у которых всегда стояли несколько грузовиков, и, странное дело, этот пейзаж не вызывал у Мегрэ отвращения. Напротив, доставлял ему удовольствие. Он как бы ласкал эту надпись взглядом. Потом переводил его вверх, на заднюю стену дальнего дома, где на окнах сушилось белье; на одно из них в погожие дни выставлялась красная герань.
Вероятно, это была не одна и та же герань. Но в любом случае комиссар мог бы поклясться, что, как и он сам, это г цветочный горшок находится здесь уже тридцать лет. И за все эти годы Мегрэ ни разу не видел, чтобы кто-нибудь оперся о подоконник и полил растение. В комнате, разумеется, кто-то жил, но у него и у комиссара не совпадал распорядок дня.
— Вы полагаете, господин Мегрэ, что ваши подчиненные и без вас ведут расследование с должным старанием?
— Не сомневаюсь в этом, господин Комельо. Более того, уверен. Вы не представляем себе, как удобно руководить подобным расследованием сидя дома, в тихой, хорошо натопленной комнате, вдали от всякой суеты, когда рядом с тобой только телефон да кувшин с лекарственным отваром. Открою вам маленький секрет: мне все кажется, если б не это дело, я не расхворался бы. Конечно нет: я ведь простыл на площади Согласия, где обнаружили тело, или на рассвете, когда мы после вскрытия прошлись с доктором Полем по набережным. Но я не то хочу сказать. Понимаем, не начнись расследование, моя простуда осталась бы просто насморком, на который никто не обращает внимания Следователь Комельо у себя в кабинете наверняка пожелтел, а то и позеленел, и бедная г-жа Мегрэ уже не знала, какому святому молиться. Она ведь питает такое почтение ко всякой иерархии!
— Согласитесь, что здесь, дома, где за мной ухаживает жена, мне гораздо удобней думать о расследовании и руководить им. Меня никто или почти никто не отвлекает…
— Мегрэ! — вмешалась его половина.
— Цыц!
— Вы находите нормальным, что через три дня после убийства потерпевший еще не опознан? — гнул свое следователь. — Его фотография появилась во всех газетах. Судя по тому, что вы сами мне сообщили, есть какая-то женщина…
— Да, он мне это говорил.
— Пожалуйста, не перебивайте меня. У него была, вероятно, жена, друзья. Были также соседи, домовладелец и еще Бог знает кто. Люди привыкли видеть, как он в определенное время проходит по улице. Однако никто до сих пор не явился опознать его или заявить о его исчезновении. Разумеется, бульвар Ришар-Ленуар известен далеко не каждому…
Бедный бульвар Ришар-Ленуар! Ну почему у него такая дурная репутация? Конечно, он упирается в площадь Бастилии. Конечно, он окружен густонаселенными улочками, а в квартале полно складов и мастерских. Тем не менее бульвар широк, посередине даже разбит газон. Правда, трава там растет над метро, из вентиляционных решеток которого тянет теплом и хлоркой, и через каждые две минуты при проходе поезда окрестные дома как-то странно подрагивают. Но это вопрос привычки. Сотни раз за тридцать лет друзья и коллеги находили Мегрэ квартиры в более «веселых», по их выражению, кварталах. Он ездил по адресам, бурчал:
— Да, недурно.
— А вид какой! А комнаты — просторные, светлые!
— Да, превосходно. Я был бы счастлив жить здесь. Только вот… — И, помолчав, комиссар со вздохом заключал:
— Переезжать придется!
Тем хуже для тех, кому не по вкусу бульвар Ришар-Ленуар. Тем хуже для следователя Комельо.
— Скажите, господин следователь, случалось ли вам заталкивать себе в нос горошину?
— Что?
— Горошину. Была у нас в детстве такая игра. Вы попробуйте, а потом посмотритесь в зеркало. Результат будет поразительный. Бьюсь об заклад, что с горошинкой в ноздре вы пройдете в двух шагах от людей, с которыми ежедневно общаетесь, и они вас не узнают. Ничто так не изменяет внешность, как небольшое отклонение от обычного. Особенно легко обманываются в таких случаях те, кто больше всех к нам привык. А вам ведь известно, что лицо потерпевшего обезображено куда сильней, чем это можно сделать с помощью горошинки в носу. Учтите и другое. Людям трудно представить себе, что их сосед по лестничной площадке, сослуживец или официант, ежедневно обслуживающий их в кафе, может разом превратиться в нечто совсем иное, в убийцу или жертву например. Мы читаем в газетах о преступлениях, но воспринимаем их так, словно они происходят в ином мире, в другой сфере, не на нашей улице, не в нашем квартале.
— Словом, вы считаете нормальным, что убитый до сих пор не опознан?
— Меня это не слишком удивляет. Я помню одну утопленницу, которую опознали лишь через полгода. А было это еще в старом морге, когда холодильников не существовало и на труп просто пускали струю холодной воды из крана.
Г-жа Мегрэ, вздохнув, отказалась от попыток заставить мужа замолчать.
— Короче, вы удовлетворены ходом следствия. Человек убит, минуло трое суток, а мы не только не вышли на след преступника; но и ничего не знаем о жертве.
— Я знаю целую кучу всяких мелочей, господин следователь.
— Разумеется, настолько незначительных, что о них не стоит ставить в известность даже меня, кому поручено следствие?
— Да вот, к примеру. Незнакомец любил принарядиться. Особым вкусом, пожалуй, не отличался, но был франтоват, о чем можно судить по галстуку и носкам. При серых брюках и плаще носил черные шевровые туфли очень тонкой кожи.
— В самом деле, чрезвычайно интересно!
— Совершенно верно, чрезвычайно. А еще интересней, что рубашка у него была белая. Вам не кажется, что человек, носящий сиреневые носки и галстук с разводами, должен был бы предпочесть цветную рубашку, или хотя бы в полоску, или с мелким рисунком? Зайдите в любое бистро, вроде тех, по которым он нас водил и где чувствовал себя в своей стихии. Немного вы увидите там белых рубашек.
— Какой же вы делаете из этого вывод?
— Минутку. В двух по меньшей мере подобных бистро — Торранс снова побывал в них — незнакомец заказал сюзситрон, словно привык именно к этому аперитиву.
— Итак, теперь мы знаем его вкусы.
— Вы пробовали сюз, господин следователь? Это горький напиток с низким содержанием алкоголя. Он не из тех, что пользуются большим спросом. Я имел случай убедиться, что любители его не относятся к числу тех, кто идет в кафе выпить аперитив для бодрости; нет, это те, кого ведет туда профессиональная необходимость, например коммивояжеры, вынужденные не один раз на дню ставить покупателям выпивку.
— Вы заключаете отсюда, что покойный был коммивояжером?
— Нет.
— Кем же тогда?
— Минутку. Его видели человек пять-шесть, чьими показаниями мы располагаем, но никто из них не сумел подробно его описать. Большинство уверяет, что он был коротышка и отчаянно жестикулировал… Забыл упомянуть об одной детали, которую нынче утром обнаружил Мере. Он — добросовестный парень. Никогда не довольствуется достигнутым и сам, без чьих-либо настояний, возвращается к уже сделанной работе. Так вот. Мере установил, что у потерпевшего утиная походка.
— Какая-какая?
— Утиная. Он выворачивал носки наружу, если угодно. — Комиссар знаком попросил жену набить ему трубку и уголком глаза проконтролировал операцию, женами рекомендуя не слишком уминать табак. — Так вот, я говорил о том, как очевидцы характеризовали покойного. Их описания весьма расплывчаты, и все-таки у двух человек сложилось одинаковое впечатление. «Я не уверен. Все это очень смутно, — сказал хозяин „Погребов Божоле“. — Однако он мне что-то напоминает. Только вот что?» Потерпевший не киноактер. Даже не статист — мой инспектор обошел все студии. Он не политический деятель, даже не судейский…
— Мегрэ! — вскрикнула супруга комиссара. Не прерывая разговора и чередуя слова с затяжками, муж ее раскурил трубку.
— Задайтесь вопросом, господин следователь, на мысль о какой профессии наводят эти детали.
— Я не любитель шарад.
— Понимаете, когда поневоле сидишь дома, у тебя есть время поразмыслить… Да, я забыл самое важное. Поиски, разумеется, ведутся в разных сферах. Велотреки и футбольные стадионы ничего не дали. Я распорядился также опросить всех, кто имеет отношение к ПГТ.
— Простите, не понял?
— К Парижскому городскому тотализатору. Вам, без сомнения, знакомы кафе, где можно, не двигаясь с места, поиграть на скачках. Сам не понимаю почему, но покойник представлялся мне завсегдатаем агентства ПГТ. Увы, там тоже ничего. — Терпение Мегрэ проявлял ангельское. Со стороны показалось бы, что ему доставляет удовольствие затягивать этот телефонный разговор. — А вот Люкасу на ипподромах повезло больше. Но хотя он потратил много времени, говорить об окончательном опознании и сейчас еще нельзя: все из-за обезображенного лица. Не забывайте, мы привыкаем видеть человека живым, а не мертвым, и превращение в покойника сильно меняет его в наших глазах. Тем не менее на ипподромах кое-кто помнит нашего незнакомца. Он был из тех, кто не сидит на трибунах, а толчется вдоль скакового поля. По словам одного торговца секретами конюшен, покойник довольно усердно посещал скачки.
— И все-таки этого оказалось недостаточно для опознания?
— Да, недостаточно. Но это, равно как и остальное, что я вам изложил, позволяет мне почти наверняка утверждать, что покойный подвизался по части горючего.
— Горючего?
— Так принято говорить, господин следователь. «Горючее» — это профессиональное выражение, обозначающее крепкие напитки, употребляемое всеми, кто связан с торговлей ими, — официантами, мойщиками посуды, барменами, даже хозяевами заведений. Вы замечали, что официанты в кафе неизменно похожи друг на друга? Я не имею в виду физическое сходство, но во всех них есть нечто общее. Вам самому, безусловно, сотни раз казалось, что вы узнаете официанта, хотя в глаза его не видели. У большинства из них плоскостопие, что и понятно. Обувь они носят легкую, тонкую, почти что домашнюю. Вы никогда не встретите официанта или метрдотеля в спортивных ботинках на тройной подошве. Точно так же они профессионально приучены к белым рубашкам. Не скажу, что у всех, но у значительной части их утиная походка. Добавлю еще, что по непонятным мне причинам они отличаются ярко выраженным интересом к скачкам и что многие из них, работающие с раннего утра или, наоборот, по ночам, — завсегдатаи ипподромов.
— Короче, вы считаете, что потерпевший был официантом?
— Нет, как раз нет.
— Ничего не понимаю.
— Он имел отношение к горючему, но был не официантом. Я раздумывал об этом много часов. Все, что я сказал вам об официантах, применимо и к содержателям бистро. Не заподозрите меня в тщеславии, но мне все время казалось, что мой мертвец не служил у кого-то, а имел собственное дело. Вот почему сегодня в одиннадцать утра я позвонил Мерсу. Рубашка покойного по-прежнему находится в отделе идентификации, но я уже забыл, в каком она состоянии. Мере обследовал ее снова. Заметьте, здесь нам помог случай: она могла быть и неношеной — любому из нас случается надевать новую рубашку. Эта, к счастью, оказалась неновой. У нее даже изрядно потертый ворот.
— Очевидно, у содержателей баров особенно сильно снашиваются воротники рубашек?
— Не больше, чем у других, господин следователь. Но у них не снашиваются манжеты. Я говорю о маленьких барах для простого народа, а не об американских барах вокруг Оперы или на Елисейских полях. У хозяина рукава всегда засучены — ему постоянно приходится погружать руки в лед и воду. Так вот — и Мере это подтвердил, — у рубашки, ткань которой вытерлась на вороте до основы, целехонькие манжеты.
Г-жа Мегрэ окончательно сбилась с толку: теперь ее муж говорил с глубокой убежденностью.
— Добавьте к этому треску по-провансальски…
— Это — излюбленное блюдо владельцев маленьких баров?
— Нет, господин следователь. Просто в Париже полно заведений, где кормят очень немногих постоянных клиентов. Порой там на стол даже не стелют скатерть. Часто готовит сама хозяйка. Подают только дежурное блюдо. В таких барах, особенно во второй половине дня, бывают часы затишья, когда хозяин свободен. Вот почему с сегодняшнего утра два инспектора обходят все кварталы Парижа, начиная от Ратуши и площади Бастилии. Вы, должно быть, заметили, что наш покойный все время крутился в этом районе. Парижанин дико привязан к своему кварталу, словно лишь там чувствует себя уверенно.
— Вы надеетесь, что вскоре решите загадку?
— Я надеюсь решить ее рано или поздно. Ну, кажется, все сказал. Нет, я не упомянул о пятнышке лака.
— О каком еще пятнышке?
— На брюках. Его обнаружил опять-таки Мере, хотя оно еле заметно. Он утверждает, что лак свежий. Добавил, что мебель этим лаком покрыли самое большее три-четыре дня назад. Я разослал людей по вокзалам, начиная с Лионского.
— Почему именно с Лионского?
— Потому что он представляет собой как бы продолжение района вокруг площади Бастилии.
— А при чем тут вокзал?
Мегрэ вздохнул. Господи, до чего же нудно все это разжевывать! Как может судебный следователь отличаться таким полным отсутствием элементарного чувства реальности? И как люди, ни разу в жизни не бывавшие в бистро, в агентстве ПГТ, на скаковом поле, люди, не понимающие, что означает на жаргоне «горючее», смеют воображать, будто они способны проникнуть в душу преступника?
— У вас должно лежать мое донесение.
— Я перечел его несколько раз.
— Когда в одиннадцать утра в среду потерпевший впервые позвонил мне, его преследовали уже давно. По меньшей мере с вечера. Он не сразу решил уведомить полицию. Надеялся, что сам выкрутится. Однако уже струхнул. Понимал, что дело идет о его жизни. Следовательно, должен был избегать безлюдья: толпа служила ему прикрытием. Не осмелился он и вернуться домой — убийца мог ворваться вслед за ним и прикончить его. Даже в Париже не так уж много мест, открытых всю ночь. Если не считать монмартрских кабаре, это только вокзалы. Они освещены, залы ожидания в них никогда не пустуют. Так вот, в понедельник скамьи в зале ожидания третьего класса на Лионском вокзале были заново покрыты лаком. Мере утверждает, что лак идентичен тому, что на брюках.
— Вокзальных служащих опросили?
— Да, и продолжают опрашивать.
— В общем, несмотря ни на что, известных результатов вы добились.
— Да, несмотря ни на что. Я знаю также, в какой момент пострадавший изменил свои намерения.
— Какие намерения?
Г-жа Мегрэ налила мужу чашку отвара и знаком велела: «Пей, пока горячий».
— Как я уже сказал, сперва он решил, что выпутается сам. Потом, в среду утром, ему пришло на ум обратиться ко мне. Он продолжал эти попытки до четырех дня. Что случилось затем — не знаю. Может быть, послав нам свой последний SOS из почтового отделения на улице Фобур-Сен-Дени, он вообразил, что мы ему не поможем. Во всяком случае, часом позднее, около пяти, он зашел в пивную на улице Сент-Антуан.
— Выходит, в конце концов какой-то свидетель все-таки появился?
— Нет, господин следователь. Эти сведения — от Жанвье: он предъявлял фотографию и опрашивал официантов во всех кафе. Короче, покойный заказал сюз, деталь, которая подтверждает, что ошибиться насчет него мы не могли, и потребовал конверт. Не почтовую бумагу, а только конверт. Затем сунул его в карман, взял в кассе жетон и бросился в телефонную будку. Дозвониться ему удалось: кассирша слышала, как сработал автомат.
— Но звонил он не вам?
— Нет, — не без обиды признался Мегрэ. — Он обратился не к нам. Что же касается желтой машины…
— Есть сведения?
— Они неточны, но совпадают с остальным. Набережную Генриха Четвертого знаете?
— Это со стороны площади Бастилии?
— Так точно. Как видите, район, где разворачивались события, столь ограничен, что кажется, будто все двигалось по кругу. Набережная Генриха Четвертого — одно из самых тихих и малолюдных мест Парижа. Ни магазинов, ни бистро, одни жилые дома. В среду, ровно в восемь десять вечера, некий юный доставщик телеграмм приметил там желтую машину. Она бросилась ему в глаза потому, что стояла у дома шестьдесят три, куда он как раз нес телеграмму. В моторе, открыв капот, копались двое мужчин.
— Приметы он запомнил?
— Нет. Было темно.
— А номер машины?
— Тоже нет. Людям редко приходит в голову запоминать номера автомобилей. Важно другое: машина была развернута в сторону Аустерлицкого моста, и часы показывали десять минут девятого. А результаты вскрытия дают основания полагать, что убийство произошло между восьмью и десятью вечера.
— Вы считаете, состояние здоровья вскоре позволит вам выйти из дома?
— Следователь поостыл, но сдаваться не собирался.
— Не знаю.
— В каком направлении ведет; вы теперь расследование?
— Да ни в каком. Жду. Что мне еще остается? Согласитесь, мы сейчас на мертвой точке. Мы, вернее, наши люди, сделали все, что могли. Остается только ждать.
— Чего?
— Не важно чего. Того, что произойдет. Может быть, свидетельских показаний. Может быть, новых фактов.
— Вы думаете, они обнаружатся?
— Надеюсь.
— Благодарю. Я доложу прокурору о нашем разговоре. Поправляйтесь, господин комиссар.
— Благодарю, господин следователь.
Мегрэ положил трубку с важным, как у индюка, видом. Уголком глаза он следил за женой, чувствуя, что она полна глухой тревоги, хотя и взялась опять за вязанье.
— Тебе не кажется, что ты зашел слишком далеко?
— В каком смысле?
— Сознайся, ты над ним потешался.
— Ты находишь?
В голосе комиссара прозвучало неподдельное удивление. В сущности, он говорил совершенно серьезно. Не сказал ни одного неискреннего слова, даже насчет сомнений в опасности своего недомогания. Время от времени, когда расследование шло не так, как следовало бы, Мегрэ действительно случалось слечь или запереться у себя дома. Тут с ним носились. Ходили вокруг него на цыпочках. Он вырывался из суеты и шума уголовной полиции, уходил о г бесконечных вопросов со всех сторон и бесчисленных текущих дел. Сослуживцы навещали его или звонили. Все старались быть с ним потерпеливей, справлялись о здоровье. Ценой нескольких порций проглоченного с гримасой отвара он получал о г г-жи Мегрэ несколько стаканов отменного домашнего грога.
Спору нет, у них с его мертвецом есть нечто общее, внезапно подумалось комиссару. В сущности, они держались за свой квартал не из страха черед переездом, а из нежелания менять привычный горизонт. При одной мысли, что, проснувшись, уже не увидишь надпись «Лот и Пенен», не пойдешь на работу обычной дорогой, чаще всего пешком… И он, комиссар, и его мертвец срослись со своим кварталом. Мегрэ приятно было это сознавать. Он выбил трубку, заложил в нее новую порцию табаку.
— Ты вправду думаешь, что покойник был владельцем бара?
— Допускаю, что выразился слишком категорически, но раз я так сказал, хочется, чтобы так и было. А на это похоже. Сперва-то я импровизировал, а потом почувствовал, что все сходится, и стал развивать свою мысль.
— А вдруг это сапожник или портной?
— Доктор Поль сказал бы мне об этом. Мере тоже.
— Им-то откуда знать?
— Доктор Поль установил бы это по деформациям рук и мозолям, Мере — по пыли, выбитой из одежды.
— А если покойный все-таки не был хозяином бара?
— Тем хуже для меня. Передай мне книгу. Это тоже была привычка Мегрэ: болея, он неизменно погружался в один из романов Дюма-отца. У комиссара было полное собрание его сочинений в стареньком дешевом издании с пожелтевшими страницами и романтическими гравюрами, и запах, источаемый этими томами, воскрешал в памяти комиссара те редкие случаи, когда ему удавалось-таки поболеть.
Печка урчала, вязальные спицы позвякивали. Поднимая глаза, Мегрэ видел качание медного маятника часов в футляре из мореного дуба.
— Прими-ка еще аспирину.
— Давай.
— Почему ты думаешь, что он обратился к кому-то другому?
Милая г-жа Мегрэ, как ей хочется ему помочь! Обычно она не позволяет себе расспрашивать мужа о служебных делах, разве что осведомляется, когда он приедет спать или поесть, но когда он болеет и все-таки не перестает работать, она не в силах подавить беспокойство. В душе, только в душе, конечно, она боится, что мужу не хватает серьезности, хотя на службе он, без сомнения, держится по-другому, действует и говорит как настоящий комиссар полиции. Разговор со следователем Комельо особенно всполошил ее, и сейчас, считая про себя петли, она явно думает о нем.
— Знаешь, Мегрэ…
Комиссар, нахмурив лоб, оторвался от книги.
— Я тут кое-чего не понимаю. Говоря о Лионском вокзале, ты утверждал, что покойный не осмелился вернуться домой, потому что преследователи ворвались бы и туда.
— Да, я, вероятно, это сказал.
— Но вчера ты уверял, что он сменил пиджак. А следователю историю с треской по-провансальски изобразил так, словно убитый ел ее у себя в ресторане. Значит, он туда вернулся? Значит, больше не боялся, что вслед за ним кто-то проникнет в дом?
Обдумал ли Мегрэ это заранее? Или, напротив, сымпровизировал?
— На вокзале он был во вторник вечером. Еще до того, как обратился ко мне. Он надеялся ускользнуть от преследователя.
— А разве на следующий день за ним никто не следил?
— Возможно, да. Даже вероятно. Но я ведь сказал, что около пяти он изменил свои намерения. Не забывай: он куда-то позвонил и еще потребовал конверт.
— Ты, видимо, прав, — вздохнув, согласилась г-жа Мегрэ, хотя и неохотно.
Оба замолчали. Время от времени шелестела перевертываемая страница. Носок на коленях г-жи Мегрэ понемногу удлинялся. Потом она разжала губы, опять поджала. Не поднимая головы, комиссар бросил:
— Выкладывай.
— Да я так… Это пустяки… Я только подумала, что это было ошибкой, раз его все равно убили.
— Что было ошибкой?
— То, что он вернулся домой. Извини. Читай. Но Мегрэ уже не читал, во всяком случае, не читал внимательно, потому что теперь первым поднял голову он.
— Ты забыла об аварии с машиной, — бросил комиссар, и ему показалось, что мысль его обрела новое направление, а глазам сквозь разрыв в завесе мрака забрезжила правда. — Прежде всего надо установить, сколько точно времени простояла машина из-за неисправности. — Комиссар уже не обращался к г-же Мегрэ, а рассуждал вслух, и, понимая это, она остерегалась перебить его вторично. — Авария непредвидима. Это несчастный случай, нечто такое, что по смыслу своему расстраивает все планы. Значит, события развернулись не так, как предусматривалось.
Комиссар как-то странно посмотрел на жену. В конце концов, именно она вывела его на верный путь.
— Что если он и погиб из-за этой аварии?
Мегрэ внезапно захлопнул книгу, положил ее на колени, протянул руку к телефону и набрал номер уголовной полиции.
— Позови-ка Люкаса, старина. Если он не у себя, значит, сидит в моем кабинете… Ты, Люкас?.. Что?.. Есть новости?.. Минутку… — Комиссару не терпелось выговориться первому: он боялся, чтобы ему не сообщили то, до чего он додумался в одиночку. — Пошли человека на набережную Генриха Четвертого — лучше Эрио или Дюбонне, если они под рукой. Пусть опросят всех привратниц, всех жильцов не только в доме шестьдесят три и по соседству, но и в остальных. Набережная не Бог весть какая длинная. Люди наверняка заметили желтую машину. Мне нужно по возможности точнее узнать, когда с ней случилась авария и когда она снова оказалась на ходу. Погоди, это не все. Седокам, возможно, понадобились запасные части. По соседству должны быть гаражи. Их тоже надо обойти. Пока все… Теперь докладывай.
— Секунду, шеф. Я только перейду в другой кабинет. — Это означало, что Люкас не один и не хочет говорить при собеседнике. — Алло!.. Ну вот, хорошо.
Предпочитаю, чтобы меня не слышали. Это все по поводу машины. Полчаса назад явилась одна старуха, которую я принял в вашем кабинете. К сожалению, она, по-моему, немного чокнутая.
Это неизбежно. Стоит придать расследованию маломальскую гласность, как в уголовную полицию устремляются все психопаты Парижа.
— Она живет на Шарантонской набережной сразу за складами на набережной Берси.
Это напомнило Мегрэ о расследовании, которое, тому уже несколько лет, он вел в странном маленьком доме по соседству. Перед ним ожила набережная Берси, решетка складов слева, большие деревья и каменный парапет Сены — справа. Затем мост, название которого он забыл. За мостом набережная расширялась: вдоль нее тянулись одно-двухэтажные зданьица, наводившие на мысль скорее не о городе, а о его окрестностях. На реке вечно качалась куча шаланд; на причале, сколько хватало глаз, громоздились бочки.
— И чем же занимается твоя старуха?
— В этом-то вся закавыка. Она карточная гадалка и ясновидящая. Словоохотлива до невероятия и смотрит вам в глаза так, что становится не по себе. Сначала она поклялась, что не читает газет, и попробовала убедить меня, что они ей не нужны, — ей, мол, достаточно прийти в транс, как она все и без них узнает.
— Тогда ты ее поприжал…
— Да. В конце концов она призналась, что заглянула одним глазком в газету, которую забыла у нее клиентка. Там она прочла описание желтой машины. Уверяет, что видела «Ситроен» в среду вечером меньше чем в ста метрах от своих окон.
— В котором часу?
— Около девяти вечера.
— Седоков тоже видела?
— Видела, как двое мужчин вошли в дом.
— Дом указала?
— Это небольшое кафе на углу набережной и какой-то улицы. Называется «У Маленького Альбера».
Мегрэ стиснул зубами черенок трубки, стараясь не смотреть на жену, чтобы та не заметила огонек, заплясавший у него в глазах.
— Это все?
— Из интересного — почти все. Тем не менее говорила она целых полчаса и с невероятной быстротой. Может, вы сами с ней повидаетесь?
— Еще бы!
— Привезти ее?
— Минутку. Известно ли, сколько времени машина простояла перед «Маленьким Альбером»?
— Примерно полчаса.
— Уехала в направлении центра?
— Нет, в направлении Шарантонской набережной.
— Груза из дома в машину не выносили?
— Нет. Старуха уверена, что мужчины ничего не выносили. Это-то меня и смущает. И еще — время. Я ломаю себе голову, где эти типы болтались с трупом от девяти вечера до часу ночи. Не отправились же они на прогулку за город!.. Ну так что, привезти вам птичку?
— Привези. Возьми такси и, приехав, не отпускай. Захвати с собой одного из инспекторов. Пусть ждет внизу вместе со старухой.
— Вы собираетесь выйти? А как же ваш бронхит? Деликатный человек, однако, Люкас! Вместо «простуда» говорит «бронхит» — так внушительней.
— Не волнуйся.
Г-жа Мегрэ заерзала на стуле и раскрыла рот.
— Скажи инспектору, чтобы не упустил ее, пока ты поднимаешься ко мне. Люди склонны подчас внезапно менять решения.
— Думаю, это не тот случай. Старухе хочется увидеть в газетах свой портрет со всеми титулами. Она интересовалась у меня, где же фотографы.
— Распорядись сфотографировать ее до отъезда. Доставим ей удовольствие.
Комиссар положил трубку, с мягкой иронией посмотрел на г-жу Мегрэ и перевел взгляд на своего Дюма, которого не дочитал и наверняка в этот раз не дочитает. Что ж, пусть книга ждет, пока он опять расхворается. Глянул комиссар, правда, презрительно и на чашку с отваром.
— За работу! — громыхнул он, вставая и направляясь к буфету, откуда достал бутылку кальвадоса и рюмку с золотым ободком.
— Стоило пичкать тебя аспирином, чтобы ты пропотел!