Мегрэ и мертвец

Глава 7

Выбравшись из такси на Севрской улице напротив больницы Лаэннека, Мегрэ увидел лимузин с дипломатическим номером. У подъезда ждал высокий тощий человек, одетый до уныния изысканно и с такими безупречно отрепетированными жестами, с таким непогрешимым выражением лица, что хотелось не столько слушать медленно цедимые им слова, сколько любоваться им, как картиной. К тому же это был не секретарь чехословацкого посольства, пусть даже последний по рангу, а всего-навсего простой сотрудник канцелярии.

— Его превосходительство поручил мне… — начал он. Мегрэ, для которого последние часы оказались едва ли не самыми напряженными в жизни, ограничился тем, что пробурчал, увлекая за собой встречавшего:

— Пошли.

Правда, поднимаясь по больничной лестнице, он обернулся и задал спутнику вопрос, от которого тот чуть не подскочил:

— Вы хоть по-чешски-то говорите?

В коридоре, облокотясь на подоконник и глядя в сад, стоял Люкас. Утро было дождливое, пасмурное. Инспектора просили не курить, и теперь он со вздохом указал Мегрэ на его трубку:

— Вас заставят погасить ее, шеф.

Им пришлось подождать, пока к ним выйдет сестра. Она оказалась женщиной в годах, совершенно нечувствительной к известности Мегрэ — видимо, не любила полицию.

— Ее нельзя утомлять. Когда я подам знак, что пора уходить, прошу не задерживаться.

Мегрэ пожал плечами и первым вошел в маленькую белую палату, где Мария, казалось, дремала, а ее малыш посапывал в колыбели рядом с койкой. Однако, несмотря на полуприкрытые веки, женщина настороженно следила за каждым движением обоих мужчин. Она осунулась, но была так же красива, как ночью на улице Сицилийского Короля. Волосы ей заплели в толстые косы, уложив их вокруг головы.

— Спросите, как ее зовут, — обратился Мегрэ к чеху, кладя шляпу на стул, и выждал, хотя не питал особых надежд на успех. Женщина действительно ограничилась ненавидящим взглядом, который бросила на человека, заговорившего с ней на родном языке.

— Она не отвечает, — развел руками переводчик. — Насколько могу судить, это не чешка, а словачка. Я обратился к ней на обоих языках, и, когда заговорил по-словацки, она вздрогнула.

— Втолкуйте ей, что я настоятельно советую отвечать на мои вопросы, иначе, невзирая на ее состояние, она будет сегодня же препровождена в больницу при тюрьме Санте.

Чех напыжился с видом джентльмена, оскорбленного в лучших чувствах; сестра, расхаживавшая по палате, уронила, словно в пространство:

— Хотела бы я посмотреть, как это получится! — И ту же адресовалась к Мегрэ:

— Разве вы не прочли внизу под лестницей, что у нас запрещено курить?

Комиссар с неожиданным смирением вынул трубку изо рта и дал ей погаснуть. Мария произнесла наконец несколько слов.

— Переведите, пожалуйста.

— Она отвечает, что ей все равно и что она всех нас ненавидит. Я не ошибся: она словацкая крестьянка, вероятно с юга.

Переводчик сообщил это с видимым облегчением. Достоинство его, чистокровного чеха-пражанина, больше не стояло на карте: речь шла лишь о словацкой крестьянке.

Мегрэ вытащил свой черный блокнот.

— Спросите, где она была в ночь с двенадцатого на тринадцатое октября прошлого года?

На этот раз удар попал в цель. Глаза Марии помрачнели и впились в комиссара, но с губ все-таки не сорвалось ни звука.

— Тот же вопрос применительно к ночи с восьмого на девятое декабря.

Мария заволновалась. Грудь ее начала вздыматься. Она невольно потянулась к колыбели, словно для того, чтобы схватить ребенка и защищать его. Это был зверь, великолепная самка. Одна лишь сестра милосердия не понимала, что перед ней существо иной породы, и продолжала видеть в ней обыкновенную женщину да еще роженицу.

— Скоро вы кончите задавать ей глупые вопросы?

— В таком случае я задам другой, который, возможно, заставит вас изменить свое мнение, мадам. Или мадмуазель?

— Мадмуазель, с вашего позволения.

— Так я и предполагал. Переводите, пожалуйста, сударь.

В ночь с восьмого на девятое декабря на одной пикардийской ферме в окрестностях Сен-Жиль-де-Водрез зверски зарубили топором целую семью. В ночь с двенадцатого на тринадцатое октября двое стариков крестьян, муж и жена, были убиты тем же способом на своей ферме в Сент-Обене, тоже в Пикардии. В ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября опять-таки топором умерщвлены два старика и несчастный дурачок, их батрак.

— Вы что же, считаете, это она?..

— Минутку, мадмуазель. Дайте перевести. Чех переводил с таким отвращением, словно перечисление этих зверств пачкало ему руки. При первых же его словах Мария приподнялась на койке, вывалив одну грудь, которую и не подумала прикрыть.

— До восьмого декабря об убийцах ничего не знали, потому что они не оставляли никого в живых. Ясно, мадмуазель?

— Мне ясно, что врач разрешил вам свидание всего на несколько минут.

— Зря беспокоитесь: она крепкая. Взгляните-ка на нее.

Заслоняя малыша, словно волчица или львица детеныша, Мария была так же прекрасна, как и в ту пору, когда предводительствовала своими мужчинами.

— Прошу переводить дословно. Восьмого декабря убийцы недосмотрели. Девятилетняя девочка, босиком, в одной рубашке, успела выскользнуть из кроватки, прежде чем ее заметили, и спряталась в таком закоулке, где искать ее никому не пришло в голову. Она все видела, все слышала. Она видела, как молодая красивая брюнетка подносила зажженную свечу к ступням ее матери, как один из мужчин раскроил череп ее деду, а другой в это время поил сообщников. Фермерша кричала, молила, корчилась от боли, а эта тварь, — указал Мегрэ на койку — с улыбкой прижигала вдобавок несчастной груди горящей сигаретой.

— Довольно! — запротестовала сестра.

— Переведите, — распорядился Мегрэ, наблюдая за Марией, не сводившей с него глаз, но, казалось, ушедшей в себя. — Спросите, имеет ли она что-нибудь сказать.

Еще одна презрительная улыбка вместо ответа.

— Девочка-сирота, уцелевшая в этой бойне, взята на воспитание чужой семьей в Амьене. Сегодня утром ей показали фотографию этой женщины, переданную по бильдаппарату. Бедняжка со всей определенностью опознала ее. Девочку ни о чем не предупредили. Ей просто дали взглянуть на карточку, и ребенок так разволновался, что у нее начался нервный криз. Переведите, господин чех.

— Она словачка, — отозвался сотрудник посольства. Тут младенец заплакал, сестра, посмотрев на часы, вынула его из колыбели и принялась менять пеленки под неотступным взглядом матери.

— Позволю себе напомнить, господин комиссар, что время истекло.

— А для людей, о которых я говорю, оно тоже истекло?

— Матери нужно покормить младенца.

— Пусть кормит при нас.

Никогда еще Мегрэ не допрашивал убийцу, к чьей белой груди жадно приник новорожденный!

— Что, по-прежнему не отвечает? Думаю, она ничего не скажет, даже когда вы заговорите о вдове Риваль, убитой, как и остальные, у себя на ферме девятого января. Вместе с ней погибла ее сорокалетняя дочь. Уверен, Мария побывала и там. Как всегда, на трупе обнаружены следы ожогов. Переводите.

Комиссар ощущал вокруг себя атмосферу глубокой неприязни, глухой враждебности, но уже ни на что не обращал внимания. Он был на пределе. Стоит ему присесть на пять минут, и он заснет.

— Теперь перечислите ее сообщников и любовников:

Виктор Польенский, этакий деревенский дурачок с мускулами гориллы, Сергей Мадош, у которого толстая шея и жирная кожа. Карел и мальчишка, которого они зовут Петром.

Мария ловила слетавшие с губ Мегрэ имена и при каждом вздрагивала.

— Мальчишка тоже был ее любовником?

— Переводить и это?

— Сделайте одолжение. В краску вам ее все равно не вогнать.

Даже припертая к стене, она все-таки улыбнулась при упоминании о юноше.

— Спросите, не брат ли он ей?

Странное дело! Порой глаза Марии начинали светиться теплотой и нежностью, и случалось это не только тогда, когда она подносила младенца к груди.

— А теперь, господин чех…

— Меня зовут Франтишек Легел.

— Мне это безразлично. Прошу вас точно, слово в слово, перевести то, что я скажу. От этого, возможно, зависит жизнь вашей соотечественницы. Начните именно с этого: жизнь ее зависит от того, как она себя поведет.

— Экая мерзость! — негромко возмутилась сестра. Зато Мария ухом не повела. Побледнела чуть-чуть сильнее, но все-таки сумела улыбнуться.

— Есть еще один субъект, которого мы не знаем и который был у них за главаря.

— Переводить?

— Да, пожалуйста.

На этот раз Мария ответила иронической ухмылкой.

— Она, конечно, не заговорит. Я знал это с самого начала. Такую не запугаешь. Есть тем не менее одна деталь, которую мне нужно выяснить во что бы то ни стало: ставка — человеческие жизни.

— Переводить?

— А для чего я вас пригласил?

— Простите. Перевожу.

— Между двенадцатым октября и двадцать первым ноября примерно полтора месяца. Между двадцать первым ноября и восьмым декабря чуть больше двух недель. От двадцать первого ноября до девятнадцатого января пять недель. Не понимаете? Да это же срок, за который банда проживала добычу. Сейчас конец февраля… Обещать я ничего не могу. Когда дойдет до суда, судьбу ее будут решать другие. Переводите.

— Будьте добры, повторите даты. Переводчик еще раз, как заученный урок, отбарабанил свою тираду и смолк.

— Добавьте, что, если, ответив на мои последние вопросы, она поможет избежать нового кровопролития, это ей зачтется.

Мария не шелохнулась, только скорчила презрительную гримасу.

— Я не спрашиваю, где сейчас ее дружки. Не спрашиваю даже, как зовут главаря. Я хочу знать одно — много ли у них осталось денег и готовят ли они новое дело в ближайшее время.

И на этот вопрос Мария лишь сверкнула глазами.

— Ладно, пусть молчит. Думаю, я все понял. Остается узнать, действительно ли жертвы убивал Виктор Польенский.

Мария выслушала перевод с большим вниманием, опять не сказала ни слова, и необходимость общаться с ней через сотрудника посольской канцелярии все сильнее бесила Мегрэ.

— Орудовать топором умел не каждый из них, и если эта обязанность была возложена не на Виктора, не понимаю, зачем банда таскала с собой полудурка. В конечном-то счете Марию сцапали из-за него, по его же вине возьмут и остальных.

Снова перевод. Теперь женщина торжествовала. Полицейские ничего не знают. Знает только она. Пусть она сейчас лежит без сил и к ее груди припал новорожденный — она ничего не сказала и не скажет. Непроизвольный взгляд, брошенный ею на окно, выдал ее сокровенную мысль. В ту минуту, когда ее бросили одну на улице Сицилийского Короля, — и, похоже, она сама настояла на этом — ей кое-что обещали. Она знала своих мужчин, верила в них. Пока они на свободе, ей ничто не страшно. Они появятся. Вытащат ее и отсюда, и даже из тюремной больницы Санте.

Она была великолепна. Ноздри ее раздувались, губы искривила непередаваемая гримаса. Она и ее мужчины — люди другой породы, не такие, как те, кто ее сейчас окружает. Они раз навсегда избрали себе уделом жизнь за гранью общества. Они — крупные хищники, и блеянье баранов не находит в них сочувственного отклика.

На каком дне, в какой пропасти нищеты сложился их союз? Их всех мучил голод. Мучил до такой степени, что, совершив злодейство, они делали одно — ели, ели целыми днями, ели, пили, спали, занимались любовью и опять ели, не замечая ни убожества своего пристанища на улице Сицилийского Короля, ни того, что их одежда превратилась почти в лохмотья. Они убивали не ради денег. Деньги были для них лишь средством, позволявшим досыта есть и мирно спать в своем углу, в своей берлоге, не думая об остальном человечестве.

Мария не была даже кокетлива. Платья, найденные в номере, — та же дешевка, какую она носила у себя в деревне. Она не пудрилась, не красила губы, не обзавелась бельем. В другом веке и в других широтах они с таким же успехом могли бы жить нагишом в тропических джунглях.

— Скажите ей, что я вернусь, а пока предлагаю ей подумать. У нее же теперь ребенок. — Произнося последние слова, комиссар невольно понизил голос. Потом обратился к сестре:

— Мы расстаемся с вами. Я немедленно пришлю сюда еще одного инспектора и позвоню доктору Букару. Он ведь ее лечащий врач, не так ли?

— Он заведующий отделением.

— Если она транспортабельна, ее сегодня вечером или завтра утром перевезут в Санте.

Несмотря на все рассказанное комиссаром, сестра по-прежнему недобро поглядывала на него.

— До свидания, мадмуазель. Идемте, сударь. В коридоре Мегрэ перемолвился с Люкасом — инспектор был совершенно не в курсе происходящего. В стороне ждала другая сестра, та, что провела комиссара с первого этажа наверх. У одной из палат стояло с полдюжины ваз со свежими цветами.

— Для кого они? — полюбопытствовал Мегрэ.

— Теперь уже ни для кого, — отозвалась сестра, молодая пухленькая блондинка. — Дама, занимавшая эту палату, только что выписалась, а цветы оставила — у нее много друзей.

Комиссар что-то тихо сказал девушке. Она с явным удивлением кивнула. Но еще больше удивился бы чех, узнай он, что сделал Мегрэ. А тот просто, хотя и чуточку смущенно распорядился:

— Отнесите немного цветов в двести семнадцатую. В палате было пусто и неуютно, а там все-таки лежала женщина с новорожденным.

Было половина двенадцатого. В длинном, скудно освещенном коридоре, по сторонам которого располагались кабинеты следователей, на скамейках в ожидании вызова томились между жандармами мужчины в наручниках и без галстуков. Сидели там и женщины, и свидетели, всячески выражавшие свое нетерпение.

Следователь Комельо, еще более чопорный и озабоченный, чем обычно, велел своему письмоводителю принести дополнительные стулья из соседнего кабинета, а потом отправляться завтракать. Начальник уголовной полиции, явившийся сюда по просьбе Мегрэ, расположился в кресле, а на табурете, который обычно занимает допрашиваемый, поместился комиссар Коломбани из Сюрте «Общенациональная уголовная полиция Франции.». Поскольку уголовная полиция занимается в принципе только Парижем и прилегающим районом, именно Коломбани вместе с провинциальными опербригадами вот уже пять месяцев расследует дело «пикардийских убийц», как журналисты окрестили банду после ее первого преступления. Ранним утром он встретился с Мегрэ и передал ему свои материалы.

Тем же ранним утром, около девяти, один из инспекторов, оставленных на улице Сицилийского Короля, постучался в кабинет комиссара и доложил:

— Он здесь.

Речь шла о содержателе «Золотого льва». Утро оказалось для него мудреней вечера. Испитой, небритый, помятый, он окликнул инспектора, расхаживающего перед домом:

— Мне надо на набережную.

— Идите.

— Боюсь.

— Я вас провожу.

Но разве Виктора не завалили прямо на улице, в толпе?

— Возьмем лучше такси. Плачу я.

Когда он вошел в кабинет, Мегрэ листал его дело: у хозяина было на счету три судимости.

— Даты вспомнил?

— Да. Я подумал: будь что будет. Коль скоро вы обещаете меня защитить…

От него разило трусостью и хворью. Весь его облик наводил на мысль о худосочии. А ведь этого субъекта дважды судили за развратные действия.

— На первую их отлучку я не обратил особого внимания, а вот вторая меня насторожила.

— Вторая? То есть двадцать первого ноября?

— Откуда вы знаете?

— Оттуда, что я тоже умею думать и читаю газеты. Я заподозрил, что это они, но никак этого не показал.

— А они догадались, что ты их расколол?

— Не знаю. Но сунули мне тысячу франков.

— Вчера ты сказал — пятьсот.

— Я ошибся. А пригрозил мне Карел в следующий раз, когда они вернулись.

— Уезжали они на машине?

— Не знаю. Из дома, во всяком случае, они уходили пешком.

— А другой, тот, кого ты знаешь, появлялся за несколько дней до отъезда?

— Сейчас вспоминаю, что да.

— Он тоже спал с Марией?

— Нет.

— Теперь будь любезен мне кое в чем признаться. Две свои первые судимости помнишь?

— Я же молодой был!

— Тем это омерзительней… Так вот, насколько я тебя себе представляю, ты не мог не положить глаз на Марию.

— Я пальцем ее не тронул.

— Еще бы! Ты их боялся.

— Ее тоже.

— Ладно. На этот раз ты хоть не врешь. Только ты не ограничился тем, что время от времени заглядывал к ним в номер. Ну, признавайся!

— Верно. Я провертел дырку в стене и старался, чтобы соседнюю комнату занимали как можно реже.

— Кто спал с Марией?

— Все.

— И мальчишка?

— Он в особенности.

— Вчера ты сказал, что он, возможно, ее брат.

— Но он же на нее похож. Он был влюблен сильнее всего. Часто плакал — я сам видел. Оставаясь с ней, умолял ее.

— О чем?

— Не знаю. Они говорили не по-французски. Когда с ней ночевал другой, парень, случалось, уходил и напивался в одиночку в маленьком бистро на улице Розъе.

— Мужчины ссорились?

— Да, не жаловали друг друга.

— Ты вправду не знаешь, кому принадлежала испачканная кровью рубашка, которую на твоих глазах стирали в тазу?

— Не уверен. Я видел ее на Викторе, но им случалось меняться тряпками.

— Кто из тех, что жили у тебя, был, по-твоему, за главного?

— Главного у них не было. Если возникала драка, Мария прикрикивала на них, и они унимались.

Содержатель меблирашки вернулся к себе в трущобу, по-прежнему сопровождаемый инспектором, к которому он, исходя потом от страха, робко жался на улице. Разило от него еще противней, чем обычно: страх всегда дурно пахнет.

И теперь следователь Комельо в стоячем воротничке, темном галстуке и безупречном костюме смотрел на Мегрэ, взгромоздившегося на подоконник, спиной ко двору.

— Женщина ничего не сказала и не скажет, — говорил комиссар, перемежая слова мелкими затяжками. — А у нас со вчерашнего вечера по Парижу бродят три вырвавшихся на свободу хищника — Сергей Мадош, Карел и маленький Петр, который, несмотря на нежный возраст, отнюдь не похож на мальчика из церковного хора. Я уж не говорю о том, кто их навещал и, вероятно, заправляет ими.

— Надеюсь, вы приняли необходимые меры? — перебил следователь.

Ему не терпелось уличить Мегрэ в каком-нибудь промахе: слишком уж много и слишком быстро, словно играючи, разнюхал комиссар. Сделал вид, будто занимается исключительно своим мертвецом, этим Маленьким Альбером, и, пожалуйста, — вышел на банду, которую полиция тщетно разыскивает целых пять месяцев.

— Не беспокойтесь, вокзалы предупреждены. Это ничего не даст, но так уж положено. Усилено наблюдение на дорогах и границах. Опять-таки как положено. Отправлены ориентировки и телеграммы. Всем, кому следует, позвонили. Тысячи людей подняты на ноги, но…

— Это необходимо.

— Потому и сделано. Взяты под контроль все меблирашки, особенно того же разряда, что «Золотой лев». А этим типам где-то надо ночевать.

— Только что мне по телефону жаловался на вас один мой приятель, редактор газеты. Вы якобы наотрез отказали репортерам в информации.

— Так точно. Я полагаю ненужным будоражить население Парижа сообщением о том, что по улицам города бродят испуганные нами бандиты.

— Я солидарен с Мегрэ, — вставил начальник уголовной полиции.

— Я никого не критикую, господа. Просто стараюсь составить себе определенное мнение. У вас свои методы. Особенно у комиссара Мегрэ, который предпочитает подчас идти совсем уж особыми путями. Он не всегда спешит ввести меня в курс дела, а ведь в конечном-то счете вся ответственность на мне. По моей просьбе прокурор объединил в одно производство дела Маленького Альбера и «пикардийской банды». Вот мне и хотелось бы уяснить ситуацию.

— Нам уже известно, как выбирались жертвы, — нарочито монотонно начал Мегрэ.

— Поступила информация с севера?

— В ней не было нужды. В обеих комнатах на улице Сицилийского Короля Мере обнаружил многочисленные отпечатки пальцев. На фермах эти господа орудовали в резиновых перчатках и не оставляли свидетелей, убийцы Маленького Альбера тоже были в перчатках, но постояльцы «Золотого льва» ходили дома с голыми руками. В картотеке отыскались отпечатки одного из них.

— Кого именно?

— Карела. Фамилия его Липшиц, он уроженец Чехии и пять лет назад въехал во Францию на законных основаниях с паспортом установленного образца. Был включен в группу сельскохозяйственных рабочих, направленных на крупные фермы Артуа и Пикардии.

— Почему его дактилоскопировали?

— Два года назад он привлекался по обвинению в изнасиловании и убийстве девочки в Сент-Обене, где работал на одной из ферм. Арестованный под давлением общественного мнения, он был через месяц освобожден за отсутствием улик. Потом след его теряется. Он, без сомнения, перебрался в Париж. Мы проверим крупные заводы в предместьях, и я не удивлюсь, если окажется, что он тоже работал у Ситроена. Я уже отрядил туда инспектора.

— Значит, опознан всего один?

— Это, конечно, немного, но вы сейчас убедитесь, что именно он стоит у истоков дела. Коломбани любезно передал мне свои материалы, и я тщательно их изучил. В одном из его донесений я прочел, что в деревнях, где совершены преступления, не проживает ни одного чеха. Зато там есть несколько поляков, и кое-кто заговорил о «банде поляков», относя на их счет смерть фермеров. Когда те, с кем позже снюхался Карел, прибыли во Францию, никакой группы еще не существовало. В то время в районе к югу от Амьена мы находим лишь его одного. А как раз в этом районе и были совершены первые три убийства, причем всегда на богатых и отдаленных фермах с хозяевами-стариками.

— А четвертое?

— Оно произошло чуть дальше к востоку, в окрестностях Сен-Кантена. Вот увидите, скоро непременно выяснится, что в этих краях у Карела была приятельница или приятель. Он мог ездить гуда на велосипеде. Три года спустя, когда банда сформировалась…

— И где же, по-вашему, она сформировалась?

— Не знаю, но следы большинства ее членов просматриваются в районе набережной Жавель. Виктор Польенский, например, еще за несколько недель до первого преступления работал у Ситроена.

— Вы упомянули о главаре.

— Позвольте мне сперва закончить свою мысль. До смерти Маленького Альбера, вернее, до обнаружения его трупа на площади Согласия, — я не случайно вношу это уточнение, и дальше вы поймете почему, — банда, имея на счету уже четыре преступления, чувствовала себя в полной безопасности. Примет ее членов не знал никто. Единственным очевидцем была маленькая девочка, видевшая женщину, которая пытала ее мать. Мужчин она едва разглядела, к тому же лица у них были обмотаны черными тряпками.

— Вы разыскали эти тряпки на улице Сицилийского Короля?

— Нет… Итак, банда наслаждалась безнаказанностью. Никому и в голову бы не пришло искать пикардийских убийц в трущобах парижского гетто. Верно, Коломбани?

— Безусловно.

— Внезапно Маленький Альбер замечает, что ему грозит опасность со стороны преследующих его незнакомцев. Вспомните: он сказал по телефону, что их несколько и они сменяют друг друга. Так вот, после того как Маленький Альбер обратился ко мне за помощью, его закалывают в его же собственном бистро. Он хотел прийти ко мне. Значит, имел что сообщить, и негодяи это знали. Встает вопрос: зачем они дали себе труд перевезти труп на площадь Согласия?

Присутствующие молча переглядывались, ища ответа на вопрос, который Мегрэ столько раз задавал себе.

— Я по-прежнему опираюсь на материалы Коломбани, отличающиеся исключительной точностью. При налетах на фермы банда пользовалась автомашинами, преимущественно ворованными грузовичками. Почти всегда их угоняли с улиц, прилегающих к площади Клиши, или, во всяком случае, расположенных в восемнадцатом округе. В том же районе, только чуть-чуть дальше, за Городской чертой, отыскивались на следующий день угнанные автомобили.

— Что из этого следует?

— Что у банды нет своей машины. Автомобиль надо парковать, а припаркуешься — наследишь.

— Таким образом, желтый «Ситроен»…

— Желтый «Ситроен» никто не знал. Мы знали бы об этом, потому как владелец подал бы жалобу, тем более что автомобиль был почти новый.

— Понял, — негромко уронил начальник уголовной полиции, и ничего не понявший Комельо обиженно насупился.

— Мне следовало догадаться об этом раньше. На минуту я допустил такую возможность, но потом отбросил свое предположение: оно казалось мне слишком сложным, а я убежден, что истина всегда проста. Труп Маленького Альбера перевезли на площадь Согласия не убийцы.

— Кто же тогда?

— Не знаю, но скоро узнаем.

— Как?

— Я распорядился поместить в газетах одно объявление. Вы не забыли, что около четырех дня Альбер, поняв, что мы бессильны ему помочь, позвонил кому-то, кто не имел к нам отношения?

— По-вашему, он позвал на помощь друзей?

— Возможно. Во всяком случае, назначил кому-то встречу. И этот кто-то не поспел вовремя.

— Откуда вы знаете?

— Напоминаю: на набережной Генриха Четвертого машина испортилась и застряла довольно надолго.

— Поэтому два сидевших в ней человека и приехали слишком поздно?

— Совершенно верно.

— Минутку. Папка с делом у меня тоже перед глазами. По словам вашей гадалки, машина стояла у «Маленького Альбера» с половины девятого примерно до девяти. А труп был положен на тротуар площади Согласия лишь в час ночи.

— Они, наверное, вернулись, господин следователь.

— Чтобы погрузить и перевезти в другое место жертву преступления, которого не совершали?

— Возможно. Я ничего не объясняю, а только констатирую.

— А жена Альбера куда на все это время подевалась?

— А вы предположите, что они как раз и отвозили ее в безопасное место.

— Почему ее не убили одновременно с мужем? Она же, без сомнения, тоже знала и, уж во всяком случае, видела убийцу.

— А откуда известно, что она была дома? В сложных переплетах некоторые мужчины стараются убирать жен подальше.

— Вам не кажется, господин комиссар, что все это мешает нам вплотную заняться нашими убийцами, которые, как вы сами выразились, бродят сейчас по Парижу?

— Что вывело нас на них, господин следователь?

— Труп на площади Согласия, разумеется.

— Отчего бы ему не вывести нас на их след и вторично? Видите ли, когда мы все поймем, взять банду будет нетрудно. Значит, все дело в том, чтобы понять.

— Вы полагаете, они убили бывшего официанта за то, что он слишком много знал?

— Возможно. И я постараюсь узнать, как он узнал. Выяснив это, буду знать, что он знал.

Начальник уголовной полиции, одобрительно улыбаясь, кивнул: он живо чувствовал антагонизм между следователем и комиссаром.

— Быть может, поезд? — вставил Коломбани, которому не терпелось принять участие в разговоре. Дело он знал назубок, и Мегрэ сочувственно встретил его предположение.

— Какой поезд? — заинтересовался Комельо.

— Последний раз, — пояснил Коломбани, поощряемый взглядом коллеги, — преступники дали нам маленькую зацепку, которую мы постарались скрыть от прессы, чтобы не насторожить банду. Обратите внимание на приобщенную к делу справку номер пять. Девятнадцатого января преступление было совершено на ферме супругов Риваль, убитых, к сожалению, вместе с батраком и служанкой. Ферма называется «Монашки» — очевидно, потому, что построена на развалинах старинного монастыря. Находится она в пяти километрах от деревни Годервиль. К деревне примыкает железнодорожная станция, где останавливаются поезда местного сообщения, хотя это на магистрали Париж — Брюссель. Излишне говорить, что парижане редко пользуются такими поездами — кому охота трястись в вагоне долгие часы, останавливаясь на каждом полустанке? Так вот, девятнадцатого января в двадцать семнадцать с поезда сошел человек, имевший билет Париж — Годервиль и обратно.

— Приметами располагаете?

— Очень общими. Довольно молод, хорошо одет.

— Акцент иностранный? — решил внести свою лепту следователь.

— Он ни с кем не заговорил. Прошел по шоссе через деревню, и больше там его не видели. Зато на следующее утро в шесть с минутами он снова сел в поезд в Муше, другой маленькой станции в двадцати одном километре к югу. Такси он не брал. Ни один крестьянин его не подвозил. Трудно поверить, что он прошагал всю ночь для собственного удовольствия. Он неизбежно должен был пройти поблизости от «Монашек».

Мегрэ полузакрыл глаза, охваченный почти непреодолимой усталостью. Засыпать вот так, наполовину, ему случалось порой даже стоя. Трубка его погасла.

— Получив эти сведения, — продолжал Коломбани, — мы стали разыскивать билет через Компанию Северной железной дороги, поскольку билеты, сдаваемые пассажирами по прибытии поезда, хранятся в течение определенного срока.

— И вы его нашли?

— На Северном вокзале он не был предъявлен. Иными словами, пассажир ушел по путям или, смешавшись с толпой, выходившей на какой-нибудь пригородной станции, сумел скрыться незамеченным, что нетрудно.

— Об этом вы и хотели сказать, господин Мегрэ?

— Да, господин следователь!

— Что же из этого вытекает?

— Не знаю. Маленький Альбер мог ехать тем же поездом. Мог оказаться на вокзале. Впрочем, нет, — покачал головой комиссар, — в таком случае за ним начали бы охотиться раньше. К тому же он располагал каким-то вещественным доказательством — недаром после убийства дом его перерыли сверху донизу.

— Но, очевидно, не нашли того, что искали, почему Польенский и появился вторично?

— Нет, в этом случае они не послали бы туда полудурка. Я поклясться готов: Виктор пошел туда сам, не спросясь остальных. И вот доказательство: они, не раздумывая, прихлопнули его, как только сообразили, что полиция села ему на пятки и он рискует всех засветить…

Простите, господа, простите, шеф, я валюсь от усталости, — извинился Мегрэ и повернулся к Коломбани. — Увидимся в пять?

— Как хочешь.

Мегрэ выглядел таким утомленным, обмякшим, раскисшим, что следователь Комельо ощутил угрызения совести.

— Вы добились существенных результатов, — польстил он и добавил, когда Мегрэ вышел:

— В его годы нельзя не спать целыми ночами. Почему он так стремится делать все сам?

Комельо изрядно удивился бы, если бы увидел, что, садясь в такси, комиссар сначала поколебался и лишь потом назвал адрес:

— Шарантонская набережная. Где остановиться — скажу.

Ему не давало покоя появление Виктора в «Маленьком Альбере». Всю дорогу у него стояли перед глазами рыжий парень и Люкас у него на пятках.

— Чего налить, шеф?

— Чего хочешь.

Шеврие окончательно вошел в роль, а его жена проявила себя неплохой кухаркой: в зале сидели уже человек двадцать.

— Я поднимусь наверх. Пришли мне Ирму. Она поднялась вслед за Мегрэ по лестнице, вытирая руки о передник. Комиссар осмотрелся: окна спальни открыты, в комнате приятно пахнет и чисто.

— Куда вы дели вещи, которые тут были разбросаны? Список их Мегрэ составил еще вместе с Мерсом. Но тогда он искал то, что могли оставить убийцы. Сейчас он задавал себе другой вопрос: за чем мог вернуться лично Виктор?

— Я все засунула в верхний ящик комода. Гребни, коробка шпилек, шкатулка из ракушек с названием нормандского курорта, рекламный разрезной нож для бумаги, испорченный автоматический карандаш, — словом, мелочи, загромождающие любой дом.

— Здесь все?

— Даже недокуренная пачка сигарет и старая треснутая трубка. Нам еще долго тут торчать?

— Не знаю, малышка. Что, наскучило?

— Нет, но клиенты начинают фамильярничать, а муж — терять терпение. Того гляди заедет кому-нибудь по физиономии…

Разговаривая, Мегрэ рылся в ящике и наконец вытащил оттуда старенькую губную гармонику немецкого производства, которую, к изумлению Ирмы, сунул в карман. А еще через несколько минут он по телефону задал г-ну Луазо вопрос, повергший того в остолбенение:

— Скажите, Альбер играл на губной гармонике?

— Насколько помнится, нет. Петь — пел, но я никогда не слышал, чтобы он играл на каком-нибудь инструменте.

Мегрэ вспомнилась гармоника, найденная на улице Сицилийского Короля. Минуту спустя он позвонил содержателю «Золотого льва»:

— Виктор играл на губной гармошке?

— Конечно. Даже на улице, прямо на ходу.

— Играл только он?

— Нет. Еще Сергей Мадош.

— У каждого была своя?

— По-моему, да… Наверняка своя: им случалось играть дуэтом.

В номере «Золотого льва», когда Мегрэ делал там обыск, отыскался всего один инструмент. Гармошка — вот что дурачок Виктор пришел искать на Шарантонскую набережную без ведома сообщников и в конце концов заплатил за это жизнью.