Механикус Ползунов

Черная книга

По Барнаульскому заводу ползли слухи: новый пастор подружился с Ползуновым и днями засиживается с ним над черной книгой.

Седой подканцелярист в заводской конторе как-то сказал, чиня гусиные перья:

— Колдун-то наш огненную машину выдумал. Царице в Санкт-Петербург об этом написано. Ну, что будет, — неизвестно.

Это слышал соляной подрядчик, он передал жене. Та на базаре сказала жене начальника инвалидной команды, что Ползунов военную машину придумал, торгуется со шведским королем, ему продать хочет. Новый-то пастор от шведского короля подослан. А министры матушки-царицы про ту измену узнали и велели Ползунова в железа взять. Указ есть про то, многие слышали. А без Ползунова серебряная фабрика станет, ну Ратаев царицын указ без ходу держит.

Никакой черной книги не было. Но была переплетенная самим Ползуновым в рыжую кожу толстая стопка тетрадей. Над этой-то книгой и сидел пастор Лаксман, из-за нее он допоздна не уходил из душной комнатки Ползунова. На первой странице почерком Ползунова была написано:

В книге было много чертежей и рисунков, сделанных наскоро, без циркуля, не медным чертежным, а обыкновенным гусиным пером. И все-таки замысел изобретателя вставал перед Лаксманом все яснее и убедительнее.

— Понимаю! — кричал пастор, отрываясь от книги. — Теперь я понимаю! Иван Иваныч, у вас тут написано, что «в малом виде машина шесть ходов эмвола делала». Вы строили ее в малом виде? Где она теперь?

— Сгорела. Вы ж тот пожар видели.

Лаксман вспомнил намеки ночного сторожа и сказал о них. Но Ползунов нахмурился.

— Не хочу о людях худое думать. Может, то напраслина, — и перевел разговор снова на науку.

— Механика — самая важная наука, — говорил изобретатель, — она учит, как силу найти, когда в работниках скудность; от работы человека может избавить. Тогда и люди лучше станут, обман и злоба прекратятся. Я механикой больше всех наук обольщаюсь.

А ежели такие же машины теперь заграницей строятся, так мне мою строить не дадут. «Как бы не прогадать, — скажут, — как-бы перед заграницей не осрамиться!» И разницы не поймут — вот чего боюсь. Пойдет мой проект по конторам да канцеляриям на долгие годы да потеряют еще его не раз. А если бы я первый был, так, может, и не забоялись бы столичные власти. Построил бы я машину, польза бы оказалась… вы видели по книге, какая…

— И слава!

— Ну, слава!.. Нет, не то… Я ведь не из дворян. Солдатский сын. И новую силу искал для облегченья работных людей. Видали вы, как в шахтах да на плавке работают? Нет? Ну, а я сам с девяти лет работаю. От усталости да отчаяния работные люди и жизнью не дорожат. Недавно случай был… свинец горячий разливали в горшки у печей плавильных… Горшки глиной обмазаны, а один, видно, плохо просушен был. Жидкий металл метнуло, двух плавильщиков обожгло. Не знаю, будут ли живы. Сами виноваты — из сушила не тот горшок принесли. А злобятся на меня: начальство, дескать. Им не понять… Нет, мне главное, что моя машина сразу работным людям облегченье даст. Не напрасно я тогда жизнь проживу.

— Теперь-то я знаю, Иван Иваныч. Это только в первый раз я не оценил…

Ползунов проводил гостя за калитку, постоял, прислушиваясь к перестукиванию ночных сторожей.

Барнаул спит. Спят плавильщики, кузнецы, фурмовые, молотовые, засыпки, штейгера и иной мастеровой и рабочий люд, спят, не чуя рук и ног после тяжелого трудового дня. Спит пьяным сном заводский управитель Ратаев. Спит, чмокая губами, пастор Лаксман. Свернувшись клубочком, неслышно дыша, спит Маргарита.

Ползунов лежит, вытянувшись во весь рост и сложив руки на груди, — неподвижный, как покойник, и глядит во тьму бессонными глазами.

Ночные мысли, иссушающие мозг, не дают ему отдыха. Сомнения одолевают его.