Мемориал. Семейный портрет

I

— Ага, — сказал Джералд Рэмсботтэм, — завтра ее выгоняю, без дураков.

Развалился, почти лег, и мощные ляжки выпирали, как опоры моста, обтянутые агрессивно клетчатым твидом. Золотые часы стали крошечными и сверхэлегантными на красном, здоровенном запястье.

— Зажигание хреновое, — Фарнкомб выбил трубку о чугун камина.

— Туго разгоняется, жуть, — вставил Монти.

— А ты такую американскую машину видал, чтоб хорошо разгонялась? — спросил Хьюз.

Морис посмотрел на них сверху вниз с каминной ограды, на которой стоял, теребя за кончик проволоки то, что было когда-то дросселем мотоцикла.

— «Мун», у Тедди, например, — сказал Морис.

— О, это тачка шикарная, будь здоров, — убежденно скрепил Фарнкомб. — Ей-богу, Джералд, посмотрел бы ты, как она прям с места пуляет.

— Даже сам не знаю почему, — вставил Хьюз, — но вот не нравятся мне у этих янки машины.

Джералд Рэмсботтэм зевнул, потянулся:

— А «бруг» этот видал — вчера вечером, возле Тринити на углу?

— Ага, — сказал Фарнкомб. — Восьмиместный.

— Восьмиместных «бругов» не бывает в природе, — сказал Хьюз.

— Свежие модели бывают.

— Спорим, не бывает.

— На сколько?

— Ни на сколько, — Хьюз зевнул. — А который час? Джералд глянул на свои золотые часы:

— Без четверти двенадцать.

— Хоссподи! — ахнул Морис. — Мне ж в двенадцать к тутору.

— А у меня лекция, — сказал Фарнкомб, — если не смоюсь.

— Но ты дашь мне сочинение сдуть, а, лапка? — затревожился Морис.

— У меня в комнате лежит, если тебе надо, — бросил Фарнкомб.

— Спасибо тебе грандиозное. Поднялись лениво, позевывая.

— А с чего это тебя Джимми требует? — поинтересовался Хьюз.

— Из-за субботы, — Морис скорчил гримаску.

— И много ему известно, как думаешь?

— То-то и оно. Понятия не имею.

— Небось, девчонка раскололась.

— Ну уж нет. Она б работу потеряла.

— Тогда, значит, старая сука.

— Она ж нас не видала в курятнике.

— Зато она курятник видала после того, как мы там побывали.

— Ты прямо как сумасшедший завелся, — сказал Фарнкомб. Морис хмыкнул.

— Они так мило выглядели со связанными головками, прелесть!

— Едва ли ей так показалось.

— Ну, им это нисколько не повредило.

— Зато здорово повредило гостиной.

— А пусть она еще, между прочим, докажет, — сказал Джералд.

— Опасаюсь, что Джимми особых доказательств домогаться не станет, — сказал Хьюз. — Скушает и косвенные улики.

— Нет справедливости в этом колледже, — вздохнул Морис.

— Скажи спасибо, что ее нет, мальчик мой. Будь здесь справедливость, тебя бы после первого же семестра вытурили.

Морис хмыкнул, польщенный. Подошел к шкафу, сдернул с крюка плащ и шапочку. Твердая четырехуголка давно потеряла нутро. Обвисла, как ночной колпак.

— Джимми со мной прямо шелковый, — похвастался Морис. — Ну пока, ребятки. Не уходите. Я мигом.

И все же что-то его точило слегка, пока спускался по лестнице на Сильвер-стрит — не забыл сунуть голову в гостиную хозяйки, кинуть на ходу: «Доброе утро, миссис Браун. Как ваша киска?» — это очень важный пункт, хорошие отношения с хозяйкой, тем более, миссис Браун пару раз пошла на риск, не донесла, что только под утро вернулся из Лондона, не имея разрешения на отлучку. Спеша к своему колледжу, все гадал, что Джимми известно — и что тот сможет проглотить, не поморщившись. Мысль вертелась вокруг прежних скандалов. Самый первый — в первый семестр — разразился, когда воздушную торпеду взорвал под ногами у Роберта в ночь Гая Фокса. Этот Роберт обгорел кошмарно, и, конечно, поднялся дикий шум. Пришлось тащиться, объясняться с весьма важным официальным лицом, правда, лицо в результате пригласило Мориса на обед. Потом — авария эта, в прошлом году, на Нью-Маркет-роуд, Стюарда Бейна — насмерть, пришлось потом на допрос являться. Ужас. Ожидал невесть чего, вплоть до обвинения в преднамеренном убийстве, но обошлось, обошлось, только Жоржа, беднягу, он-то, собственно, был ни при чем, того вытурили. Шум поднимался и по менее значительным поводам, в общем, по пустякам. Лодку к тылам пригнали с отцепленным мотором, затопили плоскодонку — шум. В комнате Хьюза после дня рожденья костер развели — шум. И вечные скандалы из-за счетов. Кембриджские продавцы, как сговорились, все норовят на тебя наябедничать тутору.

Ох уж эти счета, так про них неохота думать! Особенно, когда совершенно запутался, буквально приперт к стенке. В гараже не желают, видите ли, больше терпеть. Эти всегда отвратней всех. Портной — ну, это чепухенция, несерьезно. В магазине пластинок все можно уладить. Одному Богу известно, что скажет мать по поводу долга в кладовку. А, да от нее все равно в этом семестре денег никаких не дождешься. И так уже в лепешку расшиблась, выложилась, что говорить. Энн давным-давно не дает взаймы — железно. И Фарнкомбу дико задолжал, и Джералду Рэмсботтэму, хотя, с другой стороны, неужели Джералда от такой ерунды убудет. Но, как ни крути, все источники на данный момент иссякли.

Да, придется Эдварду Блейку телеграмму послать, пусть на несколько дней приезжает. Письмо-то уж послано, но тут где сядешь, там и слезешь, на письма Эдвард не реагирует. Не тот случай. А ведь важно, чтоб он срочно прикатил. Сегодня же телеграмму пошлю, решил Морис, на обратном пути от Джимми. Конечно, Эдвард сумеет, Эдвард, он выручит. Слова «заплатит» Морис избегал даже в мыслях. Неприятно считать себя вымогателем, попрошайкой. Но у Эдварда же денег куры не клюют, и он их так швыряет, ими сорит, не считает буквально — а мысль о деньгах все-таки греет, греет, как тепленький такой огонек. И приятно быть к огоньку поближе. Уж скорей бы здесь оказался Эдвард.

Он пересек двор колледжа, поднялся по лестнице к кабинету Джимми. Постучался. Секретарша открыла. Сияющая, как всегда.

— Придется минуточку подождать.

Морис сел с легким вздохом, уныло помня о том, как у него порван плащ. У Джимми манера — морить человека в прихожей. Наконец секретарша возникла из кабинетных недр.

— Входите, пожалуйста.

Постучался. Голос Джимми неприветливо звякнул:

— Войдите.

И, уж конечно, он был страшно занят, писал. Так страшно занят, что чуть ли не минуту целую не соблаговолил поднять взгляд.

— Садитесь, мистер Скривен.

И он сел, сел на краешек стула и ждал, пока Джимми переберет кой-какие бумаги, кое-что промакнет, кое-что подмахнет, потом, наконец, снимет очки в роговой оправе и протрет шелковым носовым платком. Морис рассеянно оглядывал кабинет: знакомые книжные полки, а вот и кубок на каминной полке, на котором так часто уютно покоится взгляд, пока Джимми в тебя выпускает не слишком острые стрелы сарказма, и приходится терпеливо ждать приговора — столько-то недель невылазно на территории колледжа, столько-то фунтов штрафа или просто предупреждение. В глаза Мориса уже безотчестно вступало то выражение несправедливо обиженной, но кроткой невинности, с какой вот сейчас надо будет сказать: «Да, сэр, я понимаю. Спасибо вам, сэр. До свидания, сэр».

Наконец, Джимми управился с прелюдиями.

— Итак, мистер Скривен, полагаю, вы и сами догадываетесь, зачем я вас вызвал. Речь идет о происшествии в Хантингдоне в прошлую субботу.

— Да, сэр? — сама преданность.

— Я вам не предлагаю углубляться в детали показаний, страдают они преувеличениями или нет. Я только хочу вам сообщить следующее: Глава колледжа, и декан, и я обсудили все это дело и пришли к общему выводу, что подобным вещам в конце концов должен быть полагаем предел — поняли вы меня?

— Да, сэр. — Дело попахивало керосином, зато можно было больше не врать, и на том спасибо. Совершенно же непонятно, что тут можно ответить.

— Надо ли напоминать вам о других происшествиях подобного рода? — легкая улыбка скользнула по губам Джимми, но тотчас он опять посуровел. — Не будем сводить старые счеты. Я хочу только вас предупредить — снова снял эти свои очки, — что, если против вас поступят еще обвинения, существенные, нет ли, неважно, Глава колледжа будет вынужден вас исключить.

— Да, сэр, я вполне понимаю.

— Что касается возмещения ущерба, дело удалось уладить. Я переговорил с заинтересованной дамой и, скажите мне спасибо, она согласилась на пятнадцать фунтов.

— Да, сэр.

Повисла долгая пауза. Джимми пыхнул пискнувшей трубкой.

— Скажи мне, Морис, и зачем ты все это творишь?

— Сам не знаю, сэр.

Джимми встал, медленно подошел к камину.

— Я просто отказываюсь понимать. Тикали часы.

— Каждый идиот может таким образом убивать здесь время. Но вам-то зачем?

Морис слегка повозил одной ногой.

— Знаете ли вы, что ваша карьера в нашем колледже стала одним из самых крупных разочарований, какие мне выпали за пятнадцать лет?

Часы тикали немыслимо громко.

— Вы могли бы сделать для колледжа больше любого другого студента на вашем курсе. Интресно, сами-то вы это хоть понимаете?

Морис шаркал другой ногой, пока носы ботинок не встали вровень.

— И я не только про колледж думаю. Задавались ли вы когда-нибудь вопросом о том, что с вами будет, когда вас отсюда выпустят? На какое место в жизни рассчитываете? Предполагаете всю жизнь блефовать и порхать? Не получится.

— Да, сэр, — едва слышно сказал Морис. Джимми выбивал трубку.

— Когда вы отсюда выйдете, вам придется основательно перестроиться. Если сможете. Если сможете.

— Да, сэр.

Часы тикали, тикали. Джимми чем-то маленьким, острым ковырял в своей трубке:

— Ну вот. Это все, что я хотел сказать. Морис не сразу вскочил на ноги.

— Спасибо большое, сэр, что выручили насчет ущерба. Джимми был явно польщен. Сказал:

— Если вы постараетесь, чтоб этот семестр побольше отличался от всех предыдущих, лучшей формы благодарности мне от вас и не надо.

— Да, сэр. Уж я постараюсь.

Морис перемахнул лестницу, перебежал через двор. Ух, обошлось, обошлось, легче даже, чем можно было рассчитывать. Джимми сегодня в духах. Одно погано — эти пятнадцать фунтов. Ну откуда, откуда интересно их взять? Предположим, из Джералда можно выжать половину — ничего, его не убудет. Но все равно, все равно — нет, ясное дело, надо срочно телеграфировать Эдварду. И стоит, наверно, вставить «ответ оплачен». Но это два шиллинга. Однако. В кармане только фунт, до вечера неохота разменивать. А-а, вот и швейцар у ворот, очень кстати, в своем цилиндре. Морис направил к нему стопы.

— О, Брум, любезнейший, не подбросите две монетки до вечера?

— При мне всего один шиллинг, уж извините, мистер Скривен.

— И сойдет, и прелестно, и дивно — а, была не была, предположим Эдвард и поленится отвечать, все равно — почему не рискнуть.

В этот семестр во второй половине дня Морис всегда томится. Вот уже полтора года, как доктор не допускает к играм. Сердце стало барахлить, считается, после той мотоциклетной аварии. Сам-то он ничего такого не замечает. Но тоска зеленая буквально, потому что Джералд Рэмсботтэм играет в регби, Хьюз и Монти в теннис, Фарнкомб занимается греблей; и очень часто между обедом и чаем приходится торчать одному. А одиночество для Мориса нож острый, мука мученическая даже и на минуту.

Постоял возле Холла, прикидывая, что теперь предпринять. Иногда в эту пору дня, смутная, как неприятный запах, подкрадывается мысль о занятиях. Он теперь ни черта не делает, аж с прошлого лета. Правда, дважды в семестр бывают эти контрольные, но изготовить пару шпаргалок раз плюнуть, подумаешь, дело большое. Ну а сочинения — ах да, надо же к Фарнкомбу зайти, это сочинение взять. Хотя сдувать сочинение в одиночестве — такая тоска. То ли дело, когда сам под мухой и вокруг толчется народ.

Ну вот, значит, остается граммофонная лавка. Умней всего — убить там остаток унылого весеннего дня, в звуконепроницаемом кабинете запуская десятки пластинок, чтоб потом купить одну-две — эти люди отличаются прелестным долготерпением. И знакомых там почти наверняка встретишь. Половина Кембриджа, слава Богу, знакомых.

В полпятого комната Мориса уже ломилась от гостей. И Морис к ним ворвался, веселый, помахивая пакетом пирожных и пластинками, которые прикупил.

— Приветик, ребятки! — он крикнул, морща обычно бледное лицо восхищенной улыбкой и так покраснев, что даже жилы выступили на висках. — И эта старая сука вам до сих пор чаю подать не могла?

Так приятно их всех видеть, и они же в ответ сияют, как почти все сияют почти всегда, стоит появиться Морису. Завели граммофон; и, когда хозяйка явилась с чайным подносом, Морис повис у нее на шее.

— Миссис Браун, дорогуша, нельзя ли нам еще одну малюсенькую чашечку, а?

— Ах, да пустите же вы меня, мистер Скривен. Я все из-за вас уроню!

— Ах, миссис Браун, вы прямо изумительная!

За чаем Фарнкомб и еще кое-кто рассуждали о футболе, гребле, актрисах, машинах. Морис, заняв свою любимую позицию на краю каминной решетки, слушал серьезно минуту-другую, больше он не в состоянии. И хотя обсуждались достоинства «роллс-ройса», он вдруг перебил разговор, вздумав бросать бумажными шариками в новую мраморную безобразную лампу в красных прожилках — новейшую гордость миссис Браун. Потом схватил с каминной полки мячик для гольфа, прицелился. Все расхохотались, когда он судорожно, с облегчением выдохнул: лампа не разбилась. Ободренный, Морис схватил у себя со стола стеклянное пресс-папье, взвесил на руке, и, затаив дыхание, осторожненько запустил в лампу. И метко — лампа разбилась вдребезги.

— О, господи! — охнул Морис.

Все дружно кинулись собирать осколки, поскорей, пока не застукала миссис Браун.

— Что-то я, по-моему, шум слыхала, мистер Скривен. Надеюсь, ничего не разбито?

— А вы что-нибудь разбитое видите, миссис Браун? Видите?

Миссис Браун старательно озирается, и каждое ее движение, давясь хохотом, копируют все присутствующие. В первую минуту она действительно ничего не заметила. Потом до нее дошло:

— О, мистер Скривен! И как вам только не стыдно! Моя изумительная новая лампа!

— Ах, миссис Браун, вы уж простите, простите меня великодушно! Ну прямо понятия не имею, и как это произошло. Может, у нее одна какая-то цепочечка отказала?

— И надо же — только позавчера куплена!

— Знаю, миссис Браун, знаю. Ужасный случай. Но у вас будет новая, точно такая же. Мы вам, миссис Браун, купим точно такую же лампу, ведь правда, ребятки? Есть у кого-нибудь фунт?

Никто из испытанных друзей Мориса не отвечает конечно, но Карри со второго курса, который недостаточно знает Мориса, с готовностью выкладывает деньги.

— Спасибо тебе грандиозное, лапка. Я завтра же первым делом отдам.

— Ах, мне не к спеху, — бормочет Карри в восторге, что удружил Морису.

Миссис Браун ретировалась, частично утешенная.

— Ты, видно, совсем уже идиот, — мрачно заметил Фарнкомб.

Морис, кажется, окончательно сник. Затих на минуту-другую. Но едва опять закипает беседа, граммофон, вдруг взвизгнув, завывает — длинно, протяжно, неистово. Как-то Морис над ним втихую поколдовал. Пластинка вертится на скорости, в несколько раз превышающей самую большую нормальную скорость. Дружный хохот. Морис в восторге заливается тоже. Ах, до чего же это приятно — вызывать дружный смех!

За общим ужином в зале Морис совсем разошелся. Опрокинул пару вермутов и джина в кладовке. Даже глоток алкоголя его заводит. Иной раз, можно сказать, и взгляда хватает. А в дежурке лежит телеграмма от Эдварда:

— Буду завтра днем. Какая роскошь!

Сидеть на своем любимом месте, озирать весь зал, тянуть шею, чтоб перемигнуться с друзьями, им помахать рукой, бросать хлебными шариками в официантов; корябать записочки, которые потом гуляют по рукам, ловить ответы; задираться с Хьюзом и Джералдом Рэмсботтэмом, в результате оказываясь под столом; то и дело поглядывать в сторону донов, убеждаться, что те ничего не заметили — на то и дан человеку ужин, и сегодня Морис в своем репертуаре.

— А вечером что будем делать, детка?

— Тачку, наверно, проветрить надо, — сказал Джералд.

Приятный ответ. Так Морис и знал, что Джералд это скажет. Еще за чаем он выяснил, что у нового друга, у Карри, тоже машина — «санбим» притом. Видно, денег куры не клюют. И когда Морис вскользь предложил всем вместе как-нибудь покататься, Карри так и подпрыгнул. Морис, кстати, его уже пригласил зайти вечерком сегодня на чашечку кофе.

— И еще кой-кого прихватим, а, лапка?

— Точно, — сказал Джералд.

Карри оказался покладистым, идеально. Выпили еще по маленькой и отправились в гараж за машинами.

Игра в прятки сразу отпала: мало народу. Решили прошвырнуться немножко. Морис влез за Карри в «санбим» вместе с Фарнкомбом и Хьюзом. Джералд Рэмсботтэм взял к себе Монти.

— Куда рванем? — задумался Джералд.

— Скатаем туда-обратно, — постановил Морис.

И рванули, и скользнули за угол церкви, и успели заметить инспектора, на своем «ролс-ройсе» поспешавшего к театру, — Морис ему помахал, — и мимо станции, мимо, мимо, во тьму.

«Санбим» был могучий, но очень скоро сделалось очевидно, что Карри не слишком ловкий водитель. Весь раздергался, когда Джералд его догнал и дальше помчали вровень, выжимая чуть не по шестьдесят. Морис орал и визжал от восторга. Фарнкомб на него шикнул:

— Тише ты, еще подумают, что это женская школа возвращается домой с пикника.

Врубались в какие-то заросли, вихляли, кружили, а потом Карри сказал, что окончательно заблудился. Но Джералд и Морис дорогу знали. Они всю округу знали, как свои пять пальцев.

Вырулили на шоссе, настигли одинокий телефон-автомат. Морис решил позвонить Джимми. И позвонил бы, если бы Хьюз с Фарнкомбом не оттащили.

— Ты сегодня совсем чокнутый, — сказал Хьюз.

Когда пролетали какой-то сонной деревней, где попадались, правда, еще кой-какие прохожие, Морис вдруг перелез через ветровое стекло, открыл капот, добрался до педали управления газом. И давай дергать вверх-вниз. Машина продвигалась судорожными скачками. За деревней шоссе под прямым углом сворачивало на высокий арочный мост. За поворот махнули на бешеной скорости — чудо, как только выдержала задняя ось? Морис скорчился, как мартышка, и волосы у него полоскались на ветру. Карри перепугался донельзя, но не мог совладать с управлением, сбавить скорость. Он пытался все превратить в шутку. Это Фарнкомб заорал:

— Чертенок проклятый!

Морис снова забрался в машину, на время затих.

— Ты на меня не сердишься, лапка? — он приставал к Карри.

— Делать людям нечего, — огрызнулся Фарнкомб, — на такую мартышку сердиться?

— Давай, сзади садись, — сказал Хьюз, — подальше от греха. Морис с Фарнкомбом поменялись местами. И вдруг Карри спросил у Фарнкомба, не хочет ли тот порулить. Огорчился, что разлучили его с Морисом.

Скоро Морис затеял новую игру. Выудил из кармана какую-то старую пробку, моток бечевки. Еще секунда, и пробка запрыгала за автомобилем. Они шли впереди. Морис выпускал, выпускал бечевку, пока пробка, наконец, не стала скакать перед самым носом у Джералда. Джералд рванул, чтоб ее обогнать. Морис, визжа от восторга, сидя на кожухе, играл пробкой, и пробка скакала, пробка металась от одной обочины до другой. Вдруг Хьюз заорал: «Берегись!» По шоссе мчался велосипедист. Пробка взметнулась — и угодила между спицами заднего велосипедного колеса. Морис отпустил всю бечевку — слишком поздно. Велосипедист вильнул, чуть не попал под колеса к Джералду — у того не осталось ни места, ни времени для маневра. Матерясь, бедняга рухнул в канаву. Джералд выключил все фары, и они исчезли за поворотом.

Когда Фарнкомб очухался и сообразил, что же произошло, он поинтересовался у Мориса, неужели тот хочет, чтобы их всех повесили.

— Сам виноват, — сказал Хьюз, — за ним не уследил. Зато Карри безумно понравилась шутка.

— В жизни так не хохотал, — он потом признавался Морису.

Наконец добрались до того места, где стоял старый указатель- столб о двух стрелках. Названий было уже не разобрать.

— И какой с него теперь толк, — сказал Хьюз.

— А мы с собой его возьмем, — решил Морис.

Под взрывы хохота вскопали землю гаечными ключами, то раскачивая, то подергивая столб. Совместными усилиями наконец удалось его выдернуть.

— Как бы он чистенькую, миленькую машину тебе не вымазал, — сказал Морис.

— Подумаешь! — сказал Карри. Ему был сейчас сам черт не брат.

Всю дорогу обратно к Кембриджу обсуждали, куда девать указатель. Только к Морису, к кому же еще. Придется втащить в окно. Ничего, время позднее. Вокруг почти никого. Морис взялся за верх, Фарнкомб за середину, Хьюз придерживал столб снизу. Он был завернут в тряпье.

Только одного человека и встретили — выпускника — на пути от машины к подъезду. Когда он с ними поравнялся, Морис крикнул:

— Да это ж Эрик! Привет! Ты откуда такой взялся? Тебя что-то давно не видно.

Эрик, слегка улыбнувшись, очень трезвый, ответил:

— Я тут ужинал с одним доном.

— Какая роскошь! — Морис захохотал. — А послушай, душа моя, когда я-то тебя увижу?

Морис сам толком не знал, и почему это у него выскочило. Но никогда он не мог удержаться не пригласить человека.

— А знаешь что? Приходи ко мне завтра обедать. Эрик, кажется, искал отговорок.

— И без никаких, слышишь? Эрик улыбнулся:

— Хорошо. Спасибо.

— Вот и дивно. В полвторого. И Эдвард Блейк будет. Помолчали. Эрик спросил:

— А что это у вас тут такое? Морис отогнул край тряпки.

— Неизвестный Солдат. Только начальству ни-ни, а, лапка?

— Нет-нет, никому не скажу. Спокойной ночи.

— Это и есть твой кузен? — спросил Фарнкомб, когда Эрик ушел.

— Да.

— Не очень-то на тебя похож, а?

— Непохож, — сказал Морис. — Не повезло. Но он самый башковитый человек во всем Кембридже.

II

Боже ты мой, думал Эрик, из окна своей большой, темной, пустой комнаты глядя во двор колледжа, где вот как раз из каких-то недр вылез тутор, в сосредоточенной беседе с деканом, облаченным по случаю партии тенниса в шорты; трое молодых людей болтают, перебросив через плечи плащи; слуга несется с парой чьих-то ботинок — о, как же я это все ненавижу!

Стоя так, он окутывал, он одевал их всех своей ненавистью — тонно-остроумных донов, плетущих легенды о Прусте; задушевных юных невротиков, строчащих друг дружке письма по десять страниц во объяснение своего поведения на вчерашней попойке; местных спортсменов, рвущихся между хорошенькими продавщицами, покером и университетским крикетом; посыльных, сплошь тающих от подобострастия ко всем этим богатым кретинам; уборщиков, вороватых, болтливых хамов, хлещущих виски своих джентльменов, сколько влезет, и так провонявших, что даже в их отсутствие носа к ним не сунешь в чулан. Будь моя воля, думал Эрик, отдал бы я приказ — и Круглая церковь, Тринити-холл, Главная библиотека и десятки других всемирно прославленных несравненно-архитектурных кладовок, забитых бесценным хламом, взлетели б на воздух от мощного динамитного взрыва, а юных джентльменов в шелках и милейших старых профессоров штыками повытурили бы из шикарных академических апартаментов. И вернулся бы Кембридж к своему исконному статусу — захудалого торгового городишки, и толклись бы тут коммивояжеры, аукционщики, скототорговцы, разжалованные жокеи и прочие завсегдатаи кабаков — кислое племя неудачников, пьянствующих, бьющихся об заклад, с больными легкими и ревматизмом из-за болотистой местности. Туда и дорога.

Ладно, пойду я, не пойду, все равно, он же знает, что я о нем думаю. В Лондоне на прошлых каникулах я очень определенно высказался. И Морис как будто вполне проникся. Да, Эрик, да, я понимаю. Да-да, по-моему, ты абсолютно прав. Спасибо тебе колоссальное, что сказал.

Будь на месте Мориса любой другой, получилось бы намеренное оскорбление. Но Морис в жизни своей никого не оскорбил. Он не может, он не умеет. Просто он, как всегда, был бездумен и невнимателен, как дитя.

А как надоели мне эти дети. Все здесь дети — милые, веселые мальчики-переростки. Такие открытые, резвые и наивные. У Мориса хоть выходит лучше, чем у других. Как-то натуральней, что ли. Все равно — надоело, осатанело.

Вообще, та поездка в Лондон на прошлых каникулах была сокрушительным, жутким провалом. А ведь мечтал, предвкушал весь последний семестр. Хотелось сбежать подальше от Чейпл-бридж, от всей этой обстановки в Холле. Дохнуть прежней атмосферой Гейтсли.

Куда там. Дом тети Мэри у конюшен, кажется, ничего общего не имеет с ее старым домом. И даже Рэмсботтэмы, даже Билли Хокс имеют, кажется, больший успех у новых ломучих приятельниц тети Мэри в этих их черных громадных шляпах. Ну, сама-то тетя Мэри все та же, конечно. И Энн. Только говорят обе на каком-то новом, птичьем языке. Как-то они стерлись, что ли; уже не такие особенные. Утратили крепость, что ли.

Только Морис один, как бы это поточней сформулировать, ну что ли, не стал лондонцем. Морис не пострадал от трансплантации. Потому и возникла мысль, что стоит сказать то, что тогда было сказано. Разумеется — о, еще бы! — имена никакие не были названы. Но даже Морис, конечно, не так туп — нет-нет, тут никуда не денешься, Морис, естественно, вполне точно понял, кто имелся в виду.

И вот вам результат — приглашение на обед.

Холл Эрик ненавидел. Иногда просто задыхался в этом Холле, будто его душат.

— Когда он будет мой, — говорил матери, — я его снесу. Лили не ужасалась — видимо, не очень-то верила. А раз так — ну что ж, хорошо, — он пускался в рассуждения о коммунизме, цитировал Ленина, назидательно толковал о трущобах Манчестера:

— Мы не имеем права жить здесь, когда столько людей голодает.

Но она ничего — не спорила. Приходилось дальше ее подначивать:

— А я знаю, что я сделаю. Отдам землю этой корпорации, под образцовую деревню.

Она отвечала:

— Просто не знаю, что бы я делала, если бы что-то случилось с Холлом.

Значит, абсолютно не слышала слов, только тон уловила, желанье обидеть. Эта ее вялая печаль его приводила в бешенство.

— Этот дом тебе дороже людей.

Она только и отвечала с настойчивой грустью:

— Он дорог мне тем, что напоминает о времени, когда я была счастлива.

Так и жили, вместе, в медленно ветшающем доме, одни во всем мире, потому что Дед теперь стал до того коматозен, что не назовешь ни живым ни мертвым, а миссис Поттс и миссис Беддоуз держались на почтительном расстоянии — одни-одинешеньки, без Гейтсли, без Скривенов, медленно изводя друг друга, терзая друг другу нервы.

Бывали просветы, когда даже обсуждал с ней создавшееся положение, стараясь разложить все по полочкам, быть строго объективным. Бойко обобщал:

— Всюду одно и то же. Родители не ладят с детьми. Такова человеческая природа.

Вот интересно, не явилась ли тут обоим одновременно мысль о тете Мэри? Но Лили просто сидела с мокрыми глазами и трясла головой:

— Все это выше моего понимания. По-моему, наше поколение вообще такими вопросами не задавалось.

— Но мама, ты же сама видишь, так дальше продолжаться не может. Что нам делать?

— Ты знаешь, детка, я одного хочу, чтобы ты был счастлив. Делай то, что считаешь нужным.

Нет, она не пойдет навстречу. Не уступит ни пяди. Как, между прочим, и я.

— Вечно ты споришь, — сказала она как-то.

— Я терпеть не могу спорить.

Ах, ее нежно-ироническая усмешка! Взорвался нелепо, абсурдно:

— Я терпеть не могу спорить, потому что я всегда прав. Ужасно, ужасно. И ведь стало привычкой, вошло в обиход.

Не оставалось, кажется, ни единой темы, какой можно коснуться без риска. И всегда, всегда, уж потом это понял, сам был во всем виноват. Эта грубость, взгляд свысока. Она была мягка, непреклонна. Будто и не спорила вовсе — просто с брезгливой миной вяло поддерживала разговор. Еще в пору заиканья, когда только начал ее поучать, как терпеливо она пережидала, пока он задыхался, хватал губами воздух, багровея, ярясь на свою увечность.

Ничего, он за все расплатился сполна, с лихвой, он достаточно перестрадал. Угрызения совести истерзали. Дневник был полон обещаний исправиться, прекратить эти жалкие перепалки. Конечно, часто из мухи делал слона. «Опять чудовищная сцена за завтраком», — регулярная запись. Говорил себе: а что бы сказал отец? Отец, оставивший ее на моем попечении, предположим, вдруг восстал бы из гроба, ну оказалось бы, вовсе и неубит, лежал, контуженный, неопознанный, где-то у черта на рогах, в лазарете — и вот снова обрел память? Неотступный ночной кошмар. Отец возвращается и видит, что два человека, которых он так любил, которые раньше так сильно любили друг друга, ведут эту скверную мелкую жизнь. Эрик думал: да я бы застрелился, я бы умер со стыда.

И такое существование продолжается, и нет никакого просвета. И на обоих напала жуткая какая-то легкость — притерпелись, смирились. И тут только стало до него доходить, что мученья рапределяются вовсе не поровну. Мать, да, теперь это ясно, вовсе не так мучительно воспринимает трения. Часто она, кажется, даже не сознает, что закрепленная потом в дневнике «чудовищная сцена», вообще имела место. И нельзя не заметить, что чувства ее огрубели, затупились — Боже мой, какая тоска! Может огрызнуться, вовсе не замечая, что подает повод к ссоре. И вот это — мое отражение в ней, как в зеркале, — вот это больше всего остального и мучит.

Бывали и серьезные ссоры, бывали конечно. Эти ссоры ранили, и раны не могли затянуться, ежедневно вскрываясь от банальностей, от злых замечаний.

Как-то раз усталый пришел домой и обнаружил у себя в спальне сомнительную книжицу — «Миссис Эдди». Был в диком, нелепом, обидчивом настроении. Вспомнил материнскую приятельницу, которую не терпел, некую мисс Прендергаст. Сразу вообразил низкий заговор с целью распропагандировать исподтишка. Решительно ворвался к матери:

— Как эта книга попала ко мне в комнату?

— Что за книга, детка?

— Эта. — Швырнул книжонку к ней на диван.

Ее покоробила грубость. Ответила уже холодней:

— Видно, я по ошибке оставила.

— Так она твоя?

— Книга принадлежит мисс Прендергаст.

— Ну и пусть она держит ее при себе.

— Она мне дала почитать, — сказала Лили. — Очень интересная книга.

Не выдержал, крикнул со свирепой издевкой:

— Я-то думал, ты такая заядлая протестантка!

— Это мне не мешает прислушиваться к тому, что могут сказать другие.

— Считаешь, каждой религией не грех побаловаться?

— Я считаю, не грех быть терпимыми.

— Не очень-то вы, протестанты, терпимы к католикам.

— Вы, протестанты, — она не сдержала улыбки. — Ну а кто же ты у нас, детка?

— Неважно, кто я. Я — ат… — но нелепое слово не выговорилось. Бешено повернулся, отчаянно махнул рукой.

— Я ни во что не верю.

Как серьезно она это приняла, слегка ошарашила даже, ведь ждал насмешки. Она ответила:

— Но ты же, конечно, не против того, чтобы разные люди по-разному видели Истину?

— Ты не поняла. Нет, я именно против. Потому что никакая это не Истина. Я не терплю религию. Я ее презираю. Все религии скверны. А религиозные люди — либо идиоты, либо ханжи.

Вот! Наконец-то выговорил. Но она ответила с ледяным достоинством:

— Если у тебя такие чувства, не понимаю, зачем ты ходишь со мной в церковь по воскресеньям.

— Хожу с тобой за компанию. Больше не буду — если тебе так лучше.

— Мне лучше, чтоб ты оставался дома.

На этом собеседование закончилось. Вечером, зайдя к ней, застал в слезах. Произошло примирение. Молил прощения за грубость. Были поцелуи. Ночью, в постели, потом весь следующий день перебирал собственные слова. И хотя терзался раскаянием, почти нестерпимо терзался, из-за того что так с ней себя вел, не мог взять назад, даже в душе, ни единого сказанного о религии слова. Ну просто высказал наконец все, что накипало годами. Когда настало воскресенье, он, тем не менее, был готов пойти с матерью в церковь, если позовет. Очень хотелось окончательно помириться. Но Лили не позвала. Больше она никогда не звала его в церковь.

Он отвернулся от окна, глубоко вздохнул. Надоело, надоело до смерти. Холл надоел, Кембридж, Лондон, сам себе надоел, все и вся надоели. Так устаешь, что даже тоски не чувствуешь, разве что приступами. Надо работать. Вечно надо работать. Даже сутулиться начал, и постоянно болит голова. Нужны очки посильней. Сто раз себе твердишь, а все руки не доходят. Есть даже удовлетворение какое-то в том, чтоб портить себе здоровье, есть даже гордость, что ли, этой своей дурацкой силой сопротивления. То и дело слышишь — у такого-то нервный срыв. Скажите пожалуйста. А тут — устал не устал, а надо себя перебороть. Получить эту их магистерскую степень. Другие блистательны, у них наития. А тут — упорством берешь. И ничего с собой не поделаешь. Если даже, скажем, войти в экзаменационный зал с твердым намерением провалиться — не получится, воспротивится все нутро. И совершенно зря тутор время от времени тревожно остерегает: «Не перенапрягайтесь. Смотрите, не выдохнитесь». Ничего, небось, не слабонервный боксер-тяжеловес. Болельщики будут довольны.

В первый год все, в общем, удачно клеилось. Хорошая школа — тоже не фунт изюма. На какое-то время вписался, втянулся, занялся даже местной политикой, строчил статейки в один университетский журнальчик, который чуть попристойней, иногда выступал в Союзе, где взвешенные фразы, с печатью победы над заиканием, произвели-таки впечатление. Вступил в соответственный клуб и пускался в долгие изнурительные пробеги. Пустая трата времени, теперь очевидно. И вот — вовсе выпал из жизни колледжа, затворник, мишень для незлобных шуточек.

Ладно, решил Эрик, пойду. Какое мне дело, в сущности, будет он там, не будет. Какая разница. Хоть обстановку переменю. Вылезу, по крайней мере, на часок-другой из этой комнаты.

А сейчас надо работать, — повернулся устало к своим книгам, ящичкам с выписками, сел за стол и снова взнуздал свой терпеливый мозг, перегруженный всем тем, что на него навьючивалось два последних года, — сейчас надо работать.

— А, это ты, моя радость? Входи, — кричал Морис с верхней ступеньки.

Он был очень элегантно одет и явно не забывал об этом ни на минуту. Эрика далеко не привел в восторг двубортный пиджачок, очень по моде куцый, остроносые туфли. Стаканчик-другой явно был уже опрокинут.

— Сто лет не видались!

— Со вчерашнего вечера, — Эрик улыбнулся.

— А-а, мы, значит, видались вчера вечером? Ой, ну конечно! Вот идиот, да?

— И какова же дальнейшая судьба указателя?

— В гостиной стоит. Но миссис Браун его не одобряет, правда, миссис Браун? — потому что эта дама явилась в дверях с подносом.

— Ну конечно, мистер Скривен. И я надеюсь, скоро вы уберете эту грязную гадость. Не то у меня будут неприятности.

— Ах, миссис Браун, дорогуша, ну конечно, мы его уберем, раз вы, правда, уверены, что он вам не импонирует.

Эдвард Блейк был в гостиной, с женщиной. Эрик удивился, узнав художницу, которую раза два видел у тети Мэри на прошлых каникулах. Маргарет Ланвин. Тетя Мэри еще устроила выставку ее картин у себя в Галерее. Когда здоровались, она улыбнулась, как будто спрашивая: «Удивляетесь, наверно, причем тут я?» Эрик вспомнил, что она ему тогда понравилась.

— Эдвард демонстрирует совершенно офигенный новый коктейль, — кричал Морис. — Как он называется, а, Эдвард?

— Поцелуй Сатаны, — сказал Эдвард Блейк. Поздоровался он ласково, хоть, как всегда, Эрик углядел саркастичность в этой легкой ухмылке. Вид у него был скверный, еще хуже, чем раньше. Лицо серое, в каких-то разводах, будто его терли ластиком, резкие складки в углах рта. Большие бледные глаза насмешливы, так и горят. Пальцы в желтых никотиновых пятнах, тощие — одни кости. Перстень с печаткой, держась на честном слове, затрясся и звякнул, Эрик заметил, когда Эдвард поднял стакан.

— Осталось там что-нибудь? — спросил Морис.

— Увы.

— Ну тогда, будьте ангел, сотворите еще немножечко.

— Мы, кажется, извели всю Angostura Bitters[24].

— И получится уже несколько иной поцелуй, — вставила Маргарет Ланвин.

— Хоть и не бывает двух одинаковых поцелуев, — поддержал Эдвард Блейк.

Рот у него странно, нервно дернулся на сторону, и он заговорил — старательно, сосредоточенно выговаривая слова. Создавалось неожиданное впечатление будто бы иностранной речи.

Эрик пригубил коктейль — редкую пакость, кстати. Что-то, скорей похожее на микстуру от кашля. Но Морис объявил, что он еще прекрасней прежнего.

— И как это только вам удается, Эдвард? Кудесник! Эдвард не отвечал. Улыбался.

— Может, это прозвучит ужасно невоспитанно, Морис, — протянула Маргарет Ланвин, — но я просто умираю от голода. От всех этих прелестей на буфете у меня буквально слюнки текут.

— Ничего, что все тут холодное? — вскинулся Морис.

Но на самом деле он извинялся перед Эдвардом, не перед Маргарет.

За обедом Эдвард почти не притронулся к еде, хотя ни от чего не отказывался. Пил он много — сперва местный эль, который Эрику показался немыслимо крепким; потом коньяк, который Морис подал с сигарами. Пил, пил и, кажется, поуспокоился. Руки уже не дрожали.

Морис ему расписывал, какой у Карри «санбим».

— Господи, ну до того шикарная тачка! Знаете что, Эдвард, вам надо машину.

— А зачем она нужна, машина? — отозвался Эдвард.

— Ну, чтобы ездить, главным образом. В сто раз дешевле обходится, если, естественно, хочешь куда-нибудь подальше податься.

— Но я не хочу никуда ехать.

— Морис, конечно, с удовольствием бы вас повозил, — Маргарет улыбалась.

Конечно, она вовсе не собиралась никого обижать, но Морис чуть ли не огрызнулся:

— И какой же смысл, интересно.

Потом Эдвард показывал трюк — жонглировал ножом, двумя рюмками и апельсином. Трюк не слишком мудреный. Самое удивительное, что он у Эдварда еще получался. Очевидно — сплошная, голая сила воли. А Морис все повторял:

— Эдвард, ну просто чудо, чудо!

— А такое не угодно ль попробовать? — Эдвард взял нож. Он обращался исключительно к Морису. Крутанулся в кресле, оказался ко всем остальным спиной. Медленно разжимал, разжимал кулак — и вот нож как будто прилип к ладони.

— Господи, да как же это такое? — Морис вытаращил глаза.

— А вот смотри еще раз.

Эдвард сидел, улыбался, держал нож на весу, с видом укротителя змей. И говорил таким тоном, будто они с Морисом совершенно одни в комнате. Эрик вдруг глянул на Маргарет Ланвин. Она улыбнулась в ответ.

— Нет, понятия не имею. Умоляю, объясните, Эдвард.

— Еще посмотри, повнимательней. Морис посмотрел повнимательней.

— Ой, ну скажите!

— А ты понимаешь, как это делается? — Эдвард вдруг повернулся к Эрику.

Эрик сам почувствовал, как краснеет от злости. — Да.

Взял нож, отражая взглядом насмешку Эдварда. Медленно, неловко, разжал ладонь.

— Вот умница! — вскрикнула Маргарет.

— По-моему, теперь я раскусил, что к чему, — сказал Морис. Эдвард смолчал. Только улыбнулся, снова налил себе виски. Эрик еще больше покраснел. Долго молчали.

— Мне, пожалуй… да, мне пора, — вдруг сказал Эрик решительно.

— О, Эрик, — Морис вдруг огорчился, — рано тебе еще. Но Эрик уже вскочил на ноги. Маргарет Ланвин глянула на свое запястье.

— Где бы насчет поездов узнать?

— В привратницкой, — сказал Морис. — Я покажу.

Но ему явно не хотелось расставаться с Эдвардом Блейком.

— Да, кстати, Эдвард, — сказал он. — Может, пойдем посмотрим номер, который я для вас заказал? Вдруг не понравится.

Эрик даже сам удивился, когда вдруг сказал Маргарет:

— Если хотите, пойдемте со мной, я узнаю для вас расписание в нашей привратницкой.

Она тут же встала.

— Большое спасибо. — Повернулась к Морису: — И большое спасибо за дивный обед.

Эдварду она сказала:

— Еще увидимся?

— А вы возвращайтесь чай пить, — сказал Морис, — только понимаете ли какая штука… если нас не будет… ну… вы не обидитесь?

Маргарет улыбнулась:

— Я, наверно, прямо на вокзал пойду; но все равно спасибо большое. Я тут твою матушку поддержать обещала на каком-то кошмарном мероприятии.

— Привет ей от меня.

— Передам. Ну, до свиданья и еще раз спасибо. До свиданья, Эдвард. Желаю приятно провести время.

— Постараюсь, — Эдвард ей отвесил поклон.

Эрик вышел следом за Маргарет. Молча пошли по улице.

— Это Кингс-колледж, да? — спросила она наконец. — Да.

Потом он спросил:

— Уже тут бывали?

— Когда-то. Сто лет назад. Еще до войны. Выяснили у привратника насчет поездов. Эрик сказал:

— В общем… если хотите… я могу вам приготовить чай у себя в комнате. В секунду. На вокзал вам пока рано идти.

Она улыбнулась:

— Спасибо большое.

— О, тут у вас очень мило, — она огляделась в гостиной. Прошлась вдоль полок, взяла Каннингема[25], перелистнула несколько страниц, задумчиво постучала указательным пальцем по Стаббсу[26], будто проверяла на прочность. Эрик как-то жался, стеснялся. Остро ощущая эту ее полубогемистую элегантность, ее обаяние, — очень, конечно, привлекательная женщина, хотя уже, надо думать, чуть ли не под сорок, — взял чайник, налил, поставил на газовую горелку в прихожей, сунул голову в шкаф, высматривая чашки. Когда вошел уже с чаем, она на коленках у камина ворошила огонь кочергой.

— А хорошая тут жизнь, наверно, — так мне кажется, — она сказала. И он не стал спорить, опровергать, он даже в мыслях не обозвал ее дурой.

Долго молчали. Потом она спросила, задумчиво, как бы размышляя сама с собой:

— Вы ведь, кажется, близкий друг Эдварда Блейка?

— Я очень давно его знаю, — сказал Эрик. — Он дружил с моим отцом.

Она, кажется, ничего такого не заметила в тоне ответа. Только и сказала:

— Понятно.

Снова долго молчали. Потом поговорили о том о сем, беспорядочно роняли слова. Потом она сказала, что теперь ей уж и вправду пора. Он предложил проводить ее на вокзал. Она отказалась с улыбкой:

— Я и так уже вам надоела, хватит.

III

Эрик справился в регистратуре насчет номера мистера Блейка. Наверху, в коридоре, горничная несла навстречу поднос с завтраком. Еще стояли ботинки возле многих дверей. Вот не думал, что полдесятого для некоторых — такая кромешная рань. Незачем, кстати, было с собой таскать эти книги и плащ. Лекция в одиннадцать. Куча времени, в общем, можно бы сто раз успеть снова сбегать в колледж. Да почему, собственно, я должен бегать, как соленый заяц? И кого ради, главное.

Неприятно: руки красные, на улице холодина. И волосы, конечно, всклокочены. Кое-как их пригладил, перебросил плащ на другую руку, уронил книги, чертыхнулся, их поднял и постучался в номер одиннадцать.

Полная тишина. Подождал, поднял было руку, чтобы снова постучать, опустил. Почти нестерпимо потянуло удрать и удрал бы, да та же горничная снова возникла в конце коридора. Весь собравшись, как струна натянувшись, в последний раз примерив заготовленные, отрепетированные ходы, окончательно закрыв глаза на доводы разума, он громко стукнул в дверь.

— Войдите.

Номер был крошечный, Эдвард, Блейк лежал в постели, смотрел в окно. Он не сразу повернул голову, и на мгновение Эрика поразил этот профиль: серый, небритый, тяжко больной, безучастно смотрит на белый свет. Завтрак стоял рядом, на столике, но, кажется, он к нему не притронулся.

Эдвард Блейк медленно повернулся, начал зевок, тотчас проглотил:

— А-а? Доброе утро.

Пусть, пусть себе разыгрывает недоумение, подумал Эрик. Ответил строго:

— Доброе утро.

Помолчали, пока Эдвард Блейк, кажется, окончательно не проснулся:

— Может, сядешь?

— Ничего, спасибо, я постою.

Эдвард закончил-таки прерванный было зевок, потянулся, осклабился:

— Что ж, как тебе будет угодно.

— Я некстати, наверно, — Эрик чувствовал, как вскипает внутри злость, — зря к вам вторгся в такую рань.

— Ничуть.

— Долго не задержу.

Эдвард Блейк протянул тощую, желтую руку к столику, нашарил сигареты.

— Закуришь?

— Нет, спасибо.

— Собственно, я весьма тебе благодарен, что разбудил, — Эдвард Блейк закурил сигарету, — мне надо сегодня на лондонский поезд.

— Знаю. Потому и пришел.

— Понятно.

— Есть к-к-кое-что, — он отчаянно обуздывал собственный голос, но голос не слушался, звучал слишком громко, грубо, и как некстати заиканье напало, — к-к-кое-что, о ч-чем мне надо с вами п-поговорить.

Чуть заметная тень улыбки прошлась по губам Эдварда Блейка. Ухмыляйся-ухмыляйся. Гнус. Но вдруг тот выкрикнул:

— Да сядь ты, тебе говорят.

Эрик как не заметил грубости. Взял стул, даже скорее удовлетворенный, что сумел вывести Эдварда из себя. Долго молчали. Наконец Эрик опять весь собрался, успокоился, он был совершенно готов к атаке. Но не собирался терять ни капли из достигнутого преимущества. Пускай этот тип первым заговорит.

— Ну и?

Эрик чуть качнулся на стуле.

— Это насчет Мориса.

Приблизились и удалились по коридору шаги горничной, проклацал поднос.

— Насчет Мориса? — Да.

Опять эта тень улыбки у Эдварда на лице.

— И что же — насчет Мориса?

— Думаю, вы сами прекрасно знаете, — Эрик вдруг почувствовал, как горят у него щеки. Выпалил бешено: — И я п-п-пре-красно понимаю, что это не мое дело.

— А это уж пусть тебя не волнует, — Эдвард Блейк открыто ухмылялся. — Полагаю, ты явился мне сказать, чтобы я оставил Мориса в покое?

— Вот именно, — как — ни крепился, не смог скрыть свое удивление.

— В толк не возьмешь, как это я догадался?

— Вы, кажется, шутить намерены.

— Прошу прощения, Эрик?

— Улыбайтесь себе на здоровье. К-к-кажется, вы п-п-просто не соображаете, что один ч-человек может сломать другому всю жизнь.

Эдвард Блейк раздавил окурок. Взял новую сигарету.

— По-твоему, мое влияние на Мориса, как таковое, дурно?

— По-моему, уж гнуснее некуда.

Эдвард Блейк улыбнулся. Произнес лучезарно:

— Может, объяснишь подоступней, что ты имеешь в виду?

— Вы его осыпаете подарками. За все платите. Повсюду его возите. Он рассчитывает на ваши подачки, и вы это поощряете. Вы за ним таскаетесь. Даже когда он здесь, не можете его оставить в покое…

— Ты сам знаешь, что это неправда. Эрик как будто не слышал:

— Может, вам неизвестно, что вы притча во языцех для колледжа?

— Да ну? — с хохотом. — Видно, колледжу больше делать нечего.

— Морису от этого ничуть не легче.

— И что же именно говорит колледж? Эрик почувствовал, что опять краснеет:

— Сами можете себе представить.

— И ты тоже так думаешь?

— А вот ч-ч-что я думаю, абсолютно не ваше дело. Помолчали. Эдвард Блейк пыхнул сигаретой. Сказал примирительно:

— Думаю, ты не можешь не сознавать, что повторяя подобные инсинуации, ты допускаешь, что Морис столь же гнусен, или почти столь же гнусен, как я. Он в конце концов не дитя малое.

— Он слабоволен, как дитя.

— И ты попросту исключаешь, что вполне чистые и достойные дружеские отношения могут связывать двух людей, у одного из которых есть деньги, а у другого — нет?

— Ну почему. Не исключаю, конечно. Да, могут связывать. Но только не вас с Морисом.

— И отчего ж такое?

— Да оттого такое, что вы ему в отцы годитесь.

Эдвард расхохотался, но, Эрик видел, что ему очень не по себе.

— По-твоему, я такой старый?

— Абсолютно неважно, какой вы по-моему, — в голосе звякнуло презрение. — Факт тот, что вы старый.

— Хорошо, положим, я дряхлый, из меня песок сыпется, но не считаешь ли ты по крайней мере допустимым, чтоб древний старик предпочитал общество молодого человека обществу других стариканов?

— Я только одно считаю, — он еле сдерживался, — вы Морису причиняете вред. И потому я пришел вас просить, чтоб вы оставили его в покое.

Эдвард Блейк теперь сидел на постели. Лохмы вздыбились гребешком, он стал похож на всполошенную драчливую птицу. Спросил, ухмыляясь:

— А вдруг я тебя не послушаюсь? Ну что ты мне сделаешь? Эрик ответил мрачно:

— Сделать я ничего не могу.

— Мог бы, например, Мэри выложить все свои соображения на этот счет.

— Она не поймет.

Долго молчали. Эдвард Блейк курил, бледно сам себе улыбался. Наконец сказал:

— Подозреваю, Эрик, такого мерзавца, как я, ты еще в жизни не видывал?

— Я вас не считаю мерзавцем. Просто вы слабый. Эдвард широко улыбнулся.

— Значит, ты не слишком меня осуждаешь?

— Не осуждаю совсем. М-м-мне дела нет до вашего п-п-пове-дения.

— Если только оно не влияет на Мориса? — Да.

— Но скажи, Эрик, — мне вот интересно. Если я не мерзавец, ты, наверно, меня считаешь слегка сумасшедшим?

Эрик сам чувствовал, как багровеет. Промямлил сконфуженно:

— Я знаю, вы хлебнули лиха на войне.

— Не я один. Эрик промолчал.

— Думаешь, пора взять себя в руки?

— По крайней мере, — он вовсе не хотел никого обижать, — можно бы сделать над собой усилие.

Очень его удивив, Эдвард Блейк улыбнулся:

— Да, война, пожалуй, постепенно устаревает в качестве оправдания, а? — Бросил окурок в кофейную чашку. Прибавил: — Н-да, едва ли я с чистой совестью могу тебе обещать, что исправлюсь. Но постараюсь держаться подальше от Мориса. Идет?

— Если вы это серьезно.

— Даю тебе слово чести. Хотя да, я ж совсем забыл. С твоей точки зрения, у меня ее нет.

Эрик не стал отвечать. Тот вдруг изменил тон:

— Эрик, твой отец был мой единственный настоящий друг. Глупо, по-моему, нам с тобой быть врагами.

— Я вам не враг.

Эдвард Блейк скроил гримасу.

— Н-да, не так уж сильно сказано, а? Ну, я-то, во всяком случае, восхищаюсь тобой.

— Я в-в-в вашем восхищении н-н-не нуждаюсь! — Эрик выкрикнул детским голосом. Вскочил на ноги. Весь трясясь, бесясь на себя, чувствуя, что вот-вот разревется. — М-м-мне п-п-пора, — он пробормотал. Схватил книги, плащ, слепо кинулся к двери.

— Всего хорошего! — крикнул Эдвард Блейк ему вслед. — И спасибо, что разбудил.

В тот вечер Маргарет была в мастерской. Раздался бешеный стук в дверь.

— Слава Богу, ты тут!

— Эдвард, Господи, да что случилось?

Он, шатаясь, прошел по комнате, свалился, как куль, на диван. Медленно поднял на нее взгляд с туманной усмешкой:

— С чего так переполошилась? Ну, перебрал немного.

Но Маргарет поняла, что не просто он перебрал. И сказала бодро, тем голосом, какой усвоила еще со времен Красного Креста, еще с войны:

— Ничего-ничего. Мы сейчас. Ноги надо повыше. Кофейку черного приготовить?

— О Господи! Если можно!

Она кинулась на кухню, вернулась с чашками. Сперва Эдвард лежал с закрытыми глазами. Потом открыл, стал на нее смотреть. Она так проворно двигалась. Мигом приготовила кофе. На удивление быстро. Маргарет — о, Маргарет не застигнешь врасплох. И раньше, бывало, ему кофеек варила.

— Вот, пожалуйста, — она улыбнулась.

Он попытался приподняться на локте. Рухнул со стоном.

— Я совсем ни в дугу.

— Дай-ка я.

Улыбаясь, бережным, сильным и ловким движением поддела его под спину, поднесла чашку ему к губам. Пил он жадно. Потом откинулся. Она села на край дивана и ему улыбалась. Взгляд у него прояснел.

— Маргарет.

— Да, Эдвард.

— Хочу задать тебе один вопрос.

— Валяй.

— Почему, — Эдвард выговаривал слова с этой своей особенной старательностью, — почему, черт побери, ты так ко мне добра?

— Так уж и добра?

— Да. А почему, одному Богу известно. Мне тоже хотелось бы знать.

Она отвела взгляд.

— И это так важно?

Но говорила она очень тихо, почти шептала. И Эдвард вдруг рванулся, бешено, будто высвобождаясь из пут. Приподнялся на локте. Почти заорал:

— Маргарет!

— Да, ну чего ты?

— Увези меня отсюда. Она улыбалась.

— Куда?

— Неважно. Куда хочешь. Подальше от этого проклятого города. От этой жуткой страны.

— Ладно.

— Увезешь? Обещаешь?

— Ну да, — она его успокоила. — Ну конечно.

— Когда?

— Как только получится.

— Завтра?

— Завтра не выйдет.

— Но скоро? — Да.

— Слава Богу!

Он приподнялся, повернулся, уронил голову ей в колени. И смотрел на нее снизу вверх со странной, мальчишеской, несчастной улыбкой.

— Но ты это серьезно?

— Конечно, милый. Если ты это серьезно.

Секунду он лежал не шевелясь. Потом выговорил, очень отчетливо, как будто про себя, как будто совсем протрезвел:

— Не знаю, выдержишь ли ты.

— Я постараюсь, — сказала Маргарет, а пальцы уже сами бежали по его волосам. Она на него не смотрела. У нее дрожали губы. В глазах стояли слезы. Вот он и сказал. Наконец.

Как узник, связанный перед пыткой, Эрик лежал неподвижно, сжав кулаки, на своей узкой постели. Врун! Лицемер! Жулик! Он бешено смотрел в темный потолок. Просто приревновал. Все из-за ревности, все!

Да я в десять тысяч раз хуже Эдварда, думал Эрик. В миллион раз хуже.

И как меня только земля носит.

Спустя три недели с лишним Эрик получил открытку, судя по штемпелю, с юга Франции. Под небом цвета клубничного мороженого мрел пронзительно синий залив. С одного краю небо чуть наползло на море, серо-буро-малиновым вымазав горизонт.

Текст был краток:

Морис тоже получил открытку. Текст был еще на два слова короче:

Вот где я живу.

Морис бросил беглый взгляд на открытку, сунул ее на каминную полку. Жалко, конечно, что Эдвард смылся, но ничего уж такого особенно удивительного. В Париж, между прочим, на каникулах повезти обещал. Забыл, ну конечно, забыл, мало ли. А, и чего было ждать от Эдварда, да и не до него, не до него вообще.

У Мориса и так огорчений хватало.

Случилась ужасно неприятная штука.

Карри говорил, и не раз, что пусть, мол, Морис пользуется «санбимом» в его отсутствие. Ну и естественно, Морис стал регулярно пользоваться. Ну и конечно, были кой-какие царапины, и в гараже только посмеивались и преспокойно все ставили в счет Карри. И тот никакого шума не поднимал.

И так все шло вполне себе мирно и гладко, но на прошлой неделе Морису дико не повезло, он буквально врезался в кирпичную стену, когда на крутом вираже хотел объехать одного кретина велосипедиста. И Фарнкомб, он тоже сидел в машине, сломал себе ключицу и руку. И Карри вдруг буквально озверел, с чего — абсолютно невозможно понять. Морису просто было жаль, вообще, что водил дружбу с таким человеком. И Джимми, главное, сунул нос в это дело, истерзал буквально своим дотошным расследованием, вот что паршиво.

Ну и Морис, естественно, почти совсем забыл о существовании Эдварда Блейка.

Мозг Эрика, если только не был занят настоящей работой, бился над ответным письмом Эдварду Блейку. Набрасывались и сразу уничтожались черновики. То слишком длинно выходило. То слишком коротко. И что можно, собственно, написать? Непонятно.

Так и осталось письмо ненаписанным.