Менестрели в пальто макси

Теплая осень

Мало кто помнил такую теплую осень. Листья, хотя и охваченные пламенем, не спешили опасть - сочные, тугие, они радовали глаз золотом и алой киноварью, отчего еще ярче становилась остальная зелень. И это чуть ли не в середине ноября, после Всех Святых, после всеми забытого дня Покрова! В том году, спустя сколько уже времени, газеты вновь заговорили о Чернобыле: появились первые мутанты. Нет, не у нас, где-то южнее Чернигова, да и близ Гомеля. То заяц ростом с теленка, то обыкновенный червячок, вымахавший до размеров ужа. Все эти сообщения публиковались в рубрике «Всякая всячина» рядом с предсказаниями о конце света, возможными столкновениями с астероидами, кометами - читатель ко всему привыкает, его голыми руками не возьмешь.

В последний день запоздалого отпуска собрался я в лес, а чтобы вылазка обрела видимость смысла, решил навестить не первой молодости композитора, коротавшего дни в деревенской усадьбе за Неманом. Приятный, разговорчивый дядечка, только рановато впадает в детство. Чернобыль, кстати, тут не при чем. Я знал: он опять извлечет из недр комода документы, подтверждающие дворянское происхождение, задудит в бирбине, вызывая из разных углов избы трудно дрессируемых ужей, станет поить их пастеризованным молоком, а тогда уже будет обвивать ими руки-ноги и предложит проделать это и мне. И все равно схожу, навещу, давно обещался.

Снаряжаясь в лес, всегда беру с собой нож. Какой окажется под рукой, хотя бы и хлебный. Срезать гибкую ветку орешины на хлыстик, выкопать корешок, да и вообще. Мало ли. С ножом - это с ножом.

Я выпил бутылочку кваса, отер ладонью усы и двинулся в путь.

Час ранний, лазурь, солнце еще пригревает. Мутная лента Немана среди желтоватых холмов. Я снял брезентовую куртку и присел на высокой железнодорожной насыпи близ давно снесенного моста - что за даль, эхо, туманы! Скинув курточки, группа школьников неподалеку слушала рассказ учительницы:

- ...тогда литовцы на высокой башне зажигали огонь. Так они предупреждали соседей о приближении неприятеля...

На противоположном берегу высился двугорбый курган. Я попытался представить себе пылающий на венце башни костер, но перед глазами почему-то возник черниговский вокзал, похожий на церковь с куполами-луковками, - каким он показался мне в свое время безобразным. Огромный, гулкий, грязный, полный опасностей - в сумрачных залах ожидания ужас наводили даже шишкинские медвежата. Вспомнились пустые консервные жестянки, прикованные к газировочным автоматам, и сонный гражданин у стенки в общественном туалете. Я вошел, он открыл глаза, потом предложил мне выпить какой-то мутной, резко пахнущей жидкости из бутылочки-чекушки. Давно это было, еще до всех чернобылей и революций.

- О! - протянула учительница. - Еще в отпуске? И наверняка собираетесь к композитору Э.?

Нехотя подтвердил: совершенно верно, к нему.

Учительница почему-то вздохнула: чего доброго, она с радостью покинула бы своих озорников и пошла со мной.

Лес встретил меня густым, парным духом - такое бывает разве что в начале сентября, когда гриб прямо на глазах прет из-подо мха да хвои. И сейчас все было ими усеяно - сплошь грузди.

Я срезал хлыстик и, помахивая им, двинулся вдоль реки - внизу, на реке, чернела рыбачья лодка, в ней спал человек. Вот так ноябрь месяц!

Вышел к мосту. За ним змеилась старая дорога, вымощенная булыжником. Безлюдная, зарастающая. После того, как срыли холм, путь на северо-восток сократился примерно на полкилометра, и мне показалось, будто по новому мосту и как бы автостраде машины ползут еле-еле, бесшумно, точно в немом кино. Лишь когда одна просигналила чуть не под носом, я шарахнулся к перилам.

Теперь я шагал по старой дороге, прямо по самой ее середине, шел и вспоминал то да се. Вон там я когда-то сломал лыжу. Там чуть было не утонул, когда вывалился из байдарки. А вон там, за поворотом, еще до войны с холма скатился и опрокинулся цирковой фургон - прямо в глубокую лощину. Меня, правда, тогда на свете не было, но и после войны город не переставал обсуждать это событие. Циркачи, при всей своей ловкости, расшиблись. Их торжественно хоронили на нашем городском кладбище, на самом почетном месте. Однако спустя добрых полстолетия их ни с того ни с сего выкопала какая-то главная цирковая гильдия или комитет. Выкопали и увезли перезахоранивать. У них была такая бумага. Оказывается, было решено всех деятелей этого сорта (или толка?) хоронить компактно, в одном месте. И они прочесывали всю Литву в поисках своих могил. Я улыбнулся, подумав: если бы живые вздумали перезахоронить всех самогонщиков, сапожников, аптекарей, пожарных... рыболовов и музыкантов? Сколько было бы хлопот. А суеты, суеты сколько.

Вот и хутор. Пусто, тихо. Ни переливов волшебной бирбине, ни ужиного шипения. И самого помещика не видать.

- О-хо-хо, а-ха-ха! - воскликнула бабка композитора и шагнула через порог мне навстречу. Босиком! - Нету его, нетути! Понаехало каких-то из города, на мелком автобусе. И увезли. Играть, ага, играть! Пивка хочешь?

Я выпил бутылку холодного пива, с наслаждением рыгнул, поблагодарил хозяйку и распрощался без всякого сожаления. Нетути - значит, нетути. С вершины холма еще раз глянул на долину - давно знакомое зрелище! Деревья основательно поднялись и уже закрывают реку. А на самом горизонте серой стеной тянутся многоэтажки, угрюмые даже на таком расстоянии.

Надо же - еще не убрана брюква. А что за гигантская жаба сидит под лопухом. Кожа почти прозрачная. Я наклонился и увидел, как по главному кругу кровообращения ползет липкая жабья жидкость. Выпученные глаза злобно глядели - чего тебе? Иди, куда шел!

По извилистой дороге в долину спускалась легковушка - на этот раз действительно бесшумно - с выключенным двигателем. Визгнули тормоза. Вышел маститый музыкант - он тоже искал композитора. Я знал его имя, даже слушал что-то из его сочинений, но лично мы не были знакомы. Хоть и маститый, здесь, на заглохшей проселочной дороге, он был непринужденно прост.

- Здоров! - воскликнул он. - Закурим?

Мы стояли, дымили, обозревали долину и едва видневшуюся ленту Немана. Оказалось, он на днях вернулся с Балкан.

- И чего им надо, нашим людям! - завел мудрый разговор музыкант.

Ага, вспомнил я, это тебя на прошлой неделе назвали Человеком Планеты номер 000 009 590. Странным образом, я запомнил этот длинный номер.

- Чего им надобно! — горячился Человек. - Спокойно ведь у нас. Зелено, уютно, никто не стреляет. Вон брюква какая вымахала, - он радостно захихикал. - А там... палят из-за каждого угла. Земля гудит.

Я с готовностью закивал в ответ. Сущая правда, наш человек всегда недоволен: то ему смердит, то невкусно и все плохо, он только и смотрит, где бы что прихватить, кого обставить, кого подкупить. Эстетические проблемы никого не волнуют, людям некогда. Разве что какой-нибудь неудачник или бомж, ловя открытым ртом капли дождя или просыхая на захолустном речном бережку, еще в состоянии что-то увидеть. Что правда, то правда. Музыкант остался доволен моим суждением. Он даже кивнул в знак одобрения.

- Знаешь, - он понизил голос, - какие там все-таки люди! Стены рушатся, валятся деревья, а они... ну, понимаешь? Они почти на виду у всего честного народа... ну прямо как собаки!

- Там климат другой, - заметил я. - Там тепло!

Мы затоптали окурки. Он радушно предлагал подвезти, даже, кажется, обиделся, когда я отказался. Однако я решил: возвращаюсь через лес.

Вернулся на свой берег и побрел по знакомой дорожке. Музыкант успел влить в меня какого-то крепкого напитка, и сейчас меня одолела такая сонливость, что, не вытерпев, я свалился у какого-то толстого поваленного ствола, сплошь облепленного лишайником, - ольха редко вырастает такой толщины, обычно падает в молодом возрасте. Я задремал и, кажется, основательно поспал. Проснувшись, увидел, что солнце едва виднеется меж стволов. Но было еще светло.

Я сел, потянулся - славная, однако, осень. И - как хорошо, что здесь не Ливан и не Судан! После того, как выдворили русские десантные части, лес перестал сотрясаться от взрывов и автоматных шквалов. Там, где было их стрельбище, тянулся пустырь. А-а-а-а-у! - смачно зевнул я и опять потянулся. Пора вставать. Пальцы правой руки нащупали приросший к ольховому стволу лишайник - большое вздутие величиной со шляпу, розовато-сизого цвета. Молодой лишайник, свежий. В иных местах считается съедобным. Я стиснул нарост - из него полезла беловатая влага. На пальце осталось розовое пятно.

Невесть что иногда взбредет в голову. Я взял свой нож и, крепко сжав деревянный черенок, полоснул по пушистому бугорку. Захотел рассечь его надвое. Без всякой надобности, просто так!

Раздался истошный вопль, пронзительный визг, и нож сам выпал у меня из руки, а я вскочил, как подкинутый катапультой. Что это? Откуда?! В разверстом лишайнике открылся, исторгая крик, багровый жаркий ротик с белыми оскаленными зубками! Дрожал розовый язычок, а там, где я только что полоснул ножом, в мох впитывалась кровавая слизь и ползли тонкие, синеватые внутренности какого-то зверька. Кровь хлестала, как из только что заколотой свиньи.

Еще несколько мгновений, и этот жуткий крик смолк, лишь язычок все трепетал, и я не мог оторвать от него взгляд. Постепенно он замер, а из страшного ротика хлынула густая кровь.

Все я там побросал - нож и куртку, едва початую пачку дорогих сигарет «Рамона». Лишь добежав до насыпи, остановился. Вытер о траву окровавленные пальцы.

- Который час? - спросила все та же учительница. Она смотрела на меня и едва заметно улыбалась. - А я знала, что вы вернетесь по этой дороге.

Мы направились к ее легковушке. Слава тебе, Господи, кто-то еще способен уважать молчаливых людей, - я молчал. Но когда мы поднялись по лесенке в шестнадцать ступеней в ее комнату рядом с городским парком, она заметила кровь.

- Поранились? - побледнев, спросила учительница, а я задрожал и затрясся всем телом, словно из ее милых уст раздалось не тихое, испуганное «поранились», а тот самый яростный вопль раненого хищного зверька. Я кинулся в кухню и схватил нож, куда больше моего, того.

- Не подходи! - закричал я изо всех сил. - Только попробуй! Одну я уже ухлопал!

А она все наступала, ее губы складывались, твердя какое-то слово. Лишь когда я замахнулся ножом, учительница завизжала точно так же и отскочила.

Я уронил нож, пятясь, выбрался из комнаты, скатился по лестнице и бросился бегом по темной, утрамбованной парковой дорожке. Бежал, пока не зацепился за какой-то корень и не упал. Поверьте, доктор, больше я ничего, ну совсем ничего не помню!

1992