Менестрели в пальто макси

Биография

Осенью 1954 года в нашем городке на базаре хромой рыжеволосый человек продавал говорящую ворону. Свои наивно-лукавые мысли немолодая птица излагала весьма складно. Уже тогда я смекнул, что как в фонетическом, так и в лексическом отношении это была безукоризненная речь. Человек просил за ворону сто рублей. Столько у моей мамы не было. Зато своими чисто вымытыми ушами я слышал, как ворона выкрикивала:

- Еще р-р-р-раз! Еще р-р-р-р-разик! Кр-р-ра-савец! Хор-р-роший пар-р-р-рень! Иди сюда!

Мудрые слова вещей птицы слышали несколько непричастных к моей биографии людей. Безмерно жаль, что все они при невыясненных обстоятельствах покинули эту юдоль скорби. Ни одного не осталось в живых.

Стоит мне сегодня заикнуться об этой премудрой вороне, как люди начинают либо смеяться, либо крутить у виска пальцем. Однажды я не вытерпел и взял да рассказал о вороне одной девочке, которой полностью доверял, - наша дружба длилась уже целых двенадцать дней. Поначалу, заметив, что я не шучу, она испугалась. Потом расплакалась, перекрестила меня, поцеловала в щечку, прыгнула в «третий» троллейбус и уехала навсегда...

В четырнадцать лет я разговаривал по-венгерски так же бегло, как мой учитель. Он проживал по ту сторону забора и выращивал замечательные помидоры. Что ж, сегодня я понимаю, что ни черта я не знал венгерского, как не знаю и сейчас. Но скажите, пожалуйста, как это получалось, что в те годы я без труда со всеми сговаривался по-венгерски? Не только с учителем, который вел немецкий и рисование, но и с курами, гусями, свиньями и коровой? Почему? Ответа не нахожу по сей день.

Однажды перед рыжей, обитой дерматином дверью, на которой красовалась надпись «Посторонним вход воспрещен», я минут двенадцать беседовал с удивительно скромной девушкой - она не проронила ни словечка. Двадцать два года минуло, а я по-прежнему люблю эту девушку и всё-превсё помню! Да, никто этому факту не верит, иногда и меня берет сомнение, однако же!

Но есть и кое-что еще. Курсе этак на третьем, в Старом Вильнюсе, недалеко от той церквушки, где вроде бы крестили Ганнибала, совершенно неожиданно для себя повстречал я Генриха Бёлля. Он меня узнал, дружески пожал руку и спросил: где здесь туалет? Я смущенно проводил его до терминала у Клуба связи. Хорошо помню, как писатель был одет: он был в берете, сером пиджаке, черном пуловере, в светло-коричневых брюках, а на ногах у него были такие же зеленые туфли, как у меня. Над этим совпадением мы с Бёллем посмеялись. Еще поговорили о сосисках с горчицей - правда ведь, что от них жжет в горле? Правда, о своих типажах Бёлль не слишком распространялся - редко с кем встречается. Меня особенно интересовал некий Глум, пленный татарин, всю жизнь рисовавший карту мира на стене своей комнаты. Перед церковкой в те времена стоял пивной киоск. Желтый такой. Наскреб мелочи и угостил будущего нобелиата нашим пивом. Немного погодя Генрих, явно смущенный, поведал: то, что мы пили, трудно назвать пивом... Но тотчас же добавил, что после Второй мировой войны и у них пиво было не лучше. Хотел загладить неловкость, факт. Когда я, в сильном волнении, рассказывал об этой встрече нашей преподавательнице лексики, солидной матроне датского происхождения, она расхохоталась до слез, потом поперхнулась собственным смехом, умолкла и изящным жестом показала, чтобы я похлопал ее по спине. Тогда она обрела дыхание и продолжала рассказывать про плюсквамперфектум - сомнительное, призрачное время. Генриха Бёлля я больше никогда не встречал, хотя и высматривал, день-деньской отирался возле ларька и так пристрастился к пиву, что чуть не погубил печень...

Или вот еще один типичный факт биографии. Летовал я в городе — моя любимая со своим любимым отбыла в Калькутту, - и от скуки шатался по улицам. И вот, совершенно неожиданно, возле Трактира ремесленников - хотите, можете взять на заметку! - нашел пачку банкнот, тугую пачку, стянутую красной резинкой. Небось, думаю, какой-нибудь моряк потерял. Они, моряки, хорошо зашибают. Ткнулся туда, сюда - никаких моряков. Всякие проходили мимо — денди, чиновники, негры, почтальоны, а моряка ни одного. Мальчишка в матроске, разумеется, не в счет. Тогда я завернул в подворотню и пересчитал деньги - в пачке было ровно три тысячи двести пятьдесят один фунт стерлингов. Ух, и кружил я по городу, выискивая хотя бы одного знакомого, пусть даже полузнакомого! Надо же было обмыть такую сногсшибательную находку. Тщетно! Пришлось кутить со всякими незнакомыми, даже подозрительными личностями. Они, честно говоря, и не притворялись, будто верят, что деньги я в самом деле нашел и что будто бы ищу какого-то моряка.

Что же делать, спрашиваю я себя на следующее утро, что делать-то? Ведь еще два-три таких красочных штриха и крышка. И так из-за всей этой чепухи я лишился многих друзей и просто полезных людей. Меня бросали все женщины и девушки. И Долоресса Луст, и Черная Кали, и Пьюти-Фьют. Только обмолвись кому-нибудь в минуту откровенности об этой самой вороне или о Генрихе Бёлле, глядишь, уж и мчится очертя голову. Обидно, знаете ли.

Ну вот. Вчера ночью ко мне заглянул Радзивилл Черный. До утра резались с ним в «шестьдесят шесть». Сам бы тому не поверил, если бы на спинке стула не висела продутая им горностаевая мантия с алым подбоем. Смотрю на нее, щупаю золотое шитье и думаю: крышка тебе, Юргис, хана, с такой-то биографией. Никуда с ней не пробьешься. Да при чем тут я, скажите! Все началось с той несчастной говорящей вороны. Осенью 1954 года...

Эй, кто это? В открытое окно просунулась веснушчатая, в редких рыжих волосках ручища. Цап за мантию — и была такова. Ни руки, ни мантии! Ясное дело - Радзивилл Рыжий, он самый. Братец подослал. Начинается, да? Если вечерком заглянет и Радзивилл Сиротинка, будет у нас мужской разговор. Ведь он, Сирота, человек искушенный, видавший виды, большой терпеливец. Вот допишу и сяду ждать вечера, уже недолго...

1990