Меньшой потешный

VII

— Ну, Александр, умница же ты, как погляжу, — говорила своему богоданному сынку скупая вообще на похвалы мадам Фадемрехт, пересчитывая принесенную им обильную выручку. — Лейб-пирожник царский — легко сказать! Смотри же, будь вперед еще угодливей с придворными боярами, а паче того с самим молодым государем: пусть думает, что ты ему всей душою предан.

— Да нетто я ему не предан? — воскликнул Алексашка: — я за него сейчас хоть в огонь и в воду!

Чаще чем когда-либо захаживал теперь пирожник наш в Коломенское, вертелся там около хором отрока-царя, от которого на всех словно исходила какая-то животворная сила. С самым искренним сочувствием ловил Алексашка из неисчерпаемых рассказов придворной челяди всякие, мелкие сами по себе, черточки из жизни Петра; из черточек этих складывались первые легкие очертания будущего могучего, лучезарного образа преобразователя России.

Красивое, смышленое лицо приемыша «мадамы Фадемрехтовой», глядевшее всегда так бодро и весело, скоро тоже настолько примелькалось Петру, что тот издали уже, бывало, приятельски окликал его:

— А! лейб-пирожник наш! что, по-добру, по-здорову ли твоя мадама-то?

Недолго спустя, патронша Алексашки в Немецкой Слободе удостоилась даже личного посещения его царского величества; Петр сказал ей по-немецки несколько лестных слов об ее отменных печеньях, и после этого чистокровная немка Helene Fademrecht сама чуть не бредила молодым русским царем.

Так особенное удовольствие доставили ей пересказы ее земляков-соседей из Немецкой Слободы о том, как держал себя царь Петр Алексеевич при торжественном приеме в Кремле славного в ту пору шведского путешественника, Кемпфера, завернувшего летом 1683 г. в Москву.

Приемная-де палата была разувешена кругом цветными турецкими коврами: на одной стене, поверх ковров, блистали золотыми ризами и драгоценными каменьями святые иконы; под иконами же, в серебряных креслах, середи бояр придворных сидели рядышком два брата-царя — Иван да Петр, в царской порфире. Старший, Иван, которому в наступавшем августе должно было уже минуть 17 лет, насупясь, застенчиво потупил очи в пол; меньшой же, 11-ти-летний Петр, светлый и ясный, как день весенний, весело и задорно поглядывал по сторонам. Как подошел тут к ним посланец «свейский», как подал им с чинным «реверансом» верительную грамоту, и дядькам царским, по уставу стародавнему, надлежало поднять обоих царей под руки, дабы подсобить им на резвые ножки встать, — глядь, Петр-то Алексеевич, не выждав, сорвался сам с кресел, снял с головки свою царскую шапку и звонким таким голосом приветствовал именитого гостя «по формуле»:

— Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский, по-здорову ль?

Бояре кругом, брады уставя, просто диву дались, смутилися: как им и быть-то! А сам Кемпфер после говорил своим родичам в Немецкой Слободе, что молодой-де лев с первого взгляда виден: как бы лишь белому медведю скандинавскому с ним как-нибудь на беду не сцепиться, — что, четверть века спустя, в самом деле и случилось.

Отдав «приватным манером» визит Кемпферу, Петр с этого времени вообще зачастил в Немецкую Слободу, где скучилось пришлое из чужих стран население Белокаменной: немцы, голландцы, англичане, шотландцы, французы, и где в лавочках и мастерских иноземцев ненасытная любознательность его находила всегда новую пищу. Более всего, впрочем (как слышал Алексашка от придворной прислуги), занимали Петра со времени «огненного боя» с Воробьевых гор воинские потехи, и к прежним малым деревянным пушкам, летом того же 1683 года, стольник Головкин должен был доставить из Кремля в Преображенское 16 новых пушек. Вместе с тем, в Немецкой Слободе, у искусника-токаря из Любека, было заказано для царских полковых «сиповщиков»-музыкантов — 25 точеных кленовых «сипош» (дудок).

Наступила осень. Пошли дожди, холода; выпал первый снег. Тут прошел слух, что меньшому царю, Петру Алексеевичу, для ратной потехи его мало уже своих однолеток, что намыслил он будто набрать себе для заправской воинской службы особый полк из людей взрослых. А в день Андрея Первозванного, 30-го ноября, Алексашке случайно довелось быть свидетелем, как совершился первый набор царский.

Палаты отрока-царя в Преображенском были возведены около самой церкви Преображения Господня и ничем особенным не выдавались от домов зажиточных обывателей. То было деревянное жилье в два яруса, с обычными коньками и узорами по крыше и крылечку. По сторонам шли конюшни, оружейные и другие кладовые.

Наведавшись, по обыкновению, ранним утром в Преображенское, Алексашка застал на царском дворе большое сборище мужской придворной челяди. Никому на этот раз не было, дела до маленького пирожника, который в иное время, как форменный поставщик молодого царя, пользовался в Преображенском изрядною популярностью. Толпились тут служители комнатные и постельные, и истопники, и повара, и конюхи, и все они, видимо, были возбуждены, смущены. Из отрывочного их говора Алексашке удалось перехватить одно: что согнали-де их всех сюда по личному приказу меньшого царя Петра Алексеевича; а для чего, про что? — кто его ведает! Бают что-то совсем уж несуразное: будто всех их ноне же от мала до велика, «с борку да с сосенки», под стрелецкую шапку, под ружье!

Общее недоумение вскоре разрешилось. На крыльце, в сопровождении думного дьяка Зотова, огнестрельного мастера Симона Зоммера, генерала-шотландца Патрика Гордона и товарищей-боярчонков, показался сам государь. Несмотря на то, что на дворе, как сказано, лежал уже снег, и слегка морозило, на Петре была одна лишь летняя епанча. Но и без того от него так и веяло теплом и здоровьем молодости.

— Здорово, ребята! — весело приветствовал он челядинцев, озаряя их с вышины крыльца своим быстрым светлым взглядом.

— Здравия желаем, государь! — перекатилось по толпе; однако передние пятились на задних, точно норовя схорониться подалей.

— Чего испугались? Ну, чего? — прикрикнул на них Петр, а сам, слегка вспыхнув, покосился на стоявшего рядом Гордона — почетного гостя, прибывшего накануне из Киева (где заведывал крепостными сооружениями) и приглашенного нарочно для присутствования при наборе. — Вперед!

Толпа заколебалась, и передние под напором задних довольно неохотно подались опять несколько вперед.

— Ближе! Вот сюда, говорю вам! — упорно настаивал молодой царь, указывая точку на земле, в трех шагах от нижней ступеньки крыльца.

Что тут было делать? Те придвинулись еще ближе, к самой указанной точке.

— Дело, ребята, вот какое, — заговорил Петр: — для потешной службы моей нужны мне ныне заправские ратники, мой собственный потешный полк. Но зову я только тех, кто пожелает идти ко мне доброй волей и охотой, кто готов без опаски и оглядки служить мне, исполнять все, что ни повелю. Неволить никого я не стану. Поняли? Но найдутся меж вами, я думаю, и без того добровольные охотники послужить парю верой и правдой?

Ратная служба на Руси в былое время была не в пример нынешней — куда строже и тяжелей, да притом и бессрочная. Коли и взаправду новый полк у даря Петра Алексеевича будет все одно, что другие, — так чем идти туда на кабалу вечную, наперед-то надо было семь раз примерить, поразмыслить, пораскинуть умом-разумом.

Того же мнения, должно быть, был и рассудливый шотландец Патрик Гордон, когда на добровольный призыв царя никто сперва не откликнулся: задние, видимо, прятались за спины соседей, а стоявшие на виду уставились в землю. Наклонясь к Петру, Гордон шепотом сказал ему несколько слов. Но Петр нетерпеливо тряхнул головой и звенящим голосом крикнул челядинцам:

— Так что же, ребята? Найдется меж вами кто иль нет?

Толпа загудела, и сквозь это гуденье можно было разобрать отрывочный говор:

— Коли служить государю, так не все ли едино — где да как! — говорил один голос. — Нетто это служба, где семеро одну соломинку несут? Чем без пути болтаться, так лучше ж по призыву идти. Велит голову сложить — сложим, не пикнем!

— Ты, Серёга, знамо, забубенная башка! — загалдели в ответ другие. — Грудь на распашку, язык на плечо. А как за вихор поволокут…

— Зачем за вихор, — и так пойдем!

— И ступай. Кто тебя держит, бесшабашная голова! Вольному воля…

— И пойду! Пропустите, что ли!

Вперед протискался среднего роста, но широкоплечий, ширококостный, беззаботного вида малый, лет 24-х, в одежде придворного конюха, и, остановясь перед крыльцом, поклонился земно.

Затуманившиеся было черты лица царя-отрока точно осветились разом проглянувшим из-за туч солнцем. Он сошел на нижнюю ступеньку крыльца и, положив руку на плечо своего первого добровольца, как-то необычно-ласково спросил его:

— Ты, стало быть, идешь не по нужде горькой, а по охоте вольной?

— По всей охоте, надёжа-государь!

— А ружьем владеть умеешь?

— Есть, государь, у меня ружьишко немудрящее: грешным делом похлопываю.

— Стало быть, и с ручной гранатой справишься?

— Рады стараться твоему величеству!

— Каяться вовек не будешь; даю тебе на том мое царское слово. Ни кола, ни двора у тебя, я чай, нету?

— Нет, государь.

— Так жалую тебя тут, в Преображенском, земельным наделом под двор, да лесом, сколько нужно для постройки.

— Спасибо тебе, кормилец наш!

Пожалованный бухнул в ноги великодушному государю. Петр украдкой глянул опять на Гордона, с добродушной улыбкой наблюдавшего за обоими, и обернулся к Зотову:

— Запиши-ка этого молодца первым бомбардиром[3] в наш потешный полк.

Зотов достал из кармана записную книжку и свысока отнесся к молодцу.

— Как тебя записать-то?

— Ужели ты его не помнишь, Никита Мосеич? — укорил своего учителя Петр. — Это Серега, второй конюх при наших потешных лошадях.

— Пиши, сударь, — сказал, приподнимаясь с земли, Серега: — Сергей Леонтьев сын, по прозванью Бухвостов.