Мерецков. Мерцающий луч славы

ПРОЛОГ

Скорый поезд с гулом бежал в кромешной тьме, колеса на стыках рельс звонко стучали, вагоны дёргались как в приступе лихорадки. А на рассвете, когда взошло солнце, из окна вагона в сизо-молочном мареве Мерецков увидел пограничный знак СССР. Поезд, в котором он ехал из Франции через Германию и Польшу, пересёк советскую государственную границу!

«Наконец-то я вернулся на Родину», — легко вздохнул Кирилл Афанасьевич. Почти год пробыл он в мятежной Испании и так соскучился по родным краям, что порой слезу из глаз вышибало. Вместе с республиканцами он воевал против генерала Франко. Кровавые бои оставили в душе Мерецкова глубокий след, и даже теперь, когда ехал по родной земле, мысленно он всё ещё был там, в окопах под Мадридом, где под его руководством были наголову разбиты франкисты, пытавшиеся с ходу захватить столицу Испании. Озлобленный поражением генерал Франко бросил в бой Итальянский экспедиционный корпус, чтобы сломить оборону республиканцев. Но разработанный Мерецковым план нанесения удара позволил уничтожить вражеский корпус. После поражения под Гвадалахарой франкисты долго не могли оправиться, а само слово «Гвадалахара» стало нарицательным.

«Жить без нравственного усилия — это сон», — говорил Лев Толстой. Для Мерецкова нравственное усилие означало сражаться с врагом до последней капли крови. Так он действовал на Гражданской войне, где трижды был ранен, так он поступал и в Испании. И когда испанские товарищи провожали его на вокзал, они сказали ему немало тёплых слов. Волонтёра Петровича, как называли там Мерецкова, больше всего тронула мягкая улыбка Пасионарии — Долорес Ибаррури, нежное пожатие её пальцев, объятия друзей по совместной боевой работе. Особую симпатию вызвал в нём Ян Карлович Берзин[1]. Когда осенью 1936 года Мерецков прибыл в Испанию, Берзин с радушием встретил его, обнял как родного брата.

— Я рад, что вы, Кирилл Афанасьевич, приехали сюда сражаться с фашистами, — растроганно произнёс Берзин. — Тут нужны отчаянные командиры, а вы из их числа!

Мерецков сообщил Берзину о своих полномочиях. Ян Карлович сказал ему, что он заменит генерала Купера, то есть Григория Ивановича Кулика, военного советника при председателе хунты обороны Мадрида генерале Миахе.

— Мадрид сейчас важнее всего, как-никак столица Испании, — подчеркнул Берзин, — и оставить Мадридский фронт без квалифицированной военной помощи мы не можем! Функции военного советника в Главном штабе, — продолжал Ян Карлович, — я беру на себя, а вы, Кирилл Афанасьевич, займитесь подготовкой специалистов. Нам нужны танкисты, лётчики, артиллеристы, не хватает и общевойсковых офицеров. У республиканцев слабая военная подготовка. Как же их посылать в бой, если многие не умеют обращаться с оружием!

В тот же день Мерецков принял дела у Кулика, которого знал с тех пор, как тот вместе с Ворошиловым и Сталиным в 1919 году оборонял Царицын, командуя артиллерией. Мерецков его уважал, ибо сам служил в Первой конной армии народного героя Семёна Будённого. Кулик был храбр, решителен и как заядлый артиллерист действовал в боях отчаянно. Уезжая, он напутствовал Мерецкова:

— Держи тут высоко марку советских добровольцев, Кирилл! Пока наши ребята дают жару мятежникам. Уверен, что и ты проявишь себя. А там, на Родине, с твоими соратниками по службе я подниму бокал шампанского и за твою удачу!

— Зачем пить дамский напиток, Григорий Иванович? — улыбнулся Мерецков. — Нет, я возражаю. Лучше выпейте рюмку водки, тогда у меня наверняка будут успехи на поле брани!

— Хорошо, я так и сделаю, — неловко передёрнул плечами Кулик.

Деятельность советских военных советников в Испании сводилась к главному — помочь республиканской армии своими рекомендациями. Так считали в Москве, направляя туда добровольцев. Но пришлось им заниматься и тем, о чём раньше и речи не шло. Они разрабатывали испанскому военному командованию замысел той или иной операции, готовили проекты оперативных приказов и обучали штабной работе ответственных за это лиц. Нередко советники и сами водили в бой республиканских солдат и офицеров, подвергая себя смертельной опасности. Мерецков не раз в критические моменты боя брал на себя командование…

Кирилл Афанасьевич не отрывал глаз от жухлого поля, вдоль которого ехал поезд, выбрасывая из трубы шапки чёрного дыма, и будто наяву увидел другое, огненное поле и окопы в два яруса. Тогда мятежники наступали под Мадридом со стороны Толедо, чтобы на стыке республиканских соединений вклиниться между ними. Следовало задержать врага, и штаб послал туда стрелковую дивизию, а командира вдруг не оказалось. Где он, что с ним? Не убит ли? У Мерецкова от напряжения засосало под ложечкой. А фашисты уже опрокинули передний край и быстро продвигались вперёд.

— Товарищ Петрович, что будем делать? — подскочил к Мерецкову начальник штаба дивизии.

— Бить мятежников! — громко произнёс Мерецков. Он подозвал к себе капитана Родимцева и приказал: — Разворачивай дивизию и — в бой!

Родимцев растерялся: шутка ли, целая дивизия, а он ещё и полком не командовал!

— Капитан Родимцев, вам ясен приказ? — спросил Мерецков.

— Действую, товарищ Петрович! — наконец пришёл в себя Родимцев.

И всё же, чтобы подстраховаться, вслед за ним Мерецков послал другого офицера проверить, как пойдёт дело, предупредив его, что скоро прибудет на место сам. Однако Родимцев, хотя слегка и нервничал, приказы республиканцам отдавал разумно и чётко. Когда Кирилл Афанасьевич на броневике объехал поле боя, он остался доволен. А в это время на мосту у Мансанареса в Мадриде ситуация сложилась ещё круче. Марокканцы, воевавшие на стороне франкистов, прорвались к окраине города и на рассвете атаковали охрану моста. Пулемётчик, державший переправу под кинжальным огнём, был убит, и по мосту фашисты устремились на другой берег, где оборонялись республиканцы. И тогда капитан Родимцев бросился к пулемёту и открыл огонь по наседавшим мятежникам.

— Ты, Саша, бьёшь врага дерзко, я это уважаю, но не очень-то озорничай. — Мерецков обнял Родимцева и тихо добавил: — Ты будешь Героем Советского Союза, я этого добьюсь!..

Сколько было подобных атак? Мерецков их не считал, но каждая атака добавляла седины на его висках.

Кирилл Афанасьевич стряхнул с себя воспоминания. Его мятежная душа ещё не оттаяла, в ней был ледок. Радость возвращения глушила горечь потерь своих соратников. Перед самым отъездом на Родину главный военный советник Берзин отвёл его в сторонку и сообщил, что Тухачевский[2], Уборевич[3], Якир[4] и другие военачальники арестованы как изменники и враги.

— Кирилл, меня до боли гнетёт то, что в Союзе идут аресты военачальников Красной Армии, — сказал он. — Я не знаю, на самом ли деле, все они предатели или в верхах идёт борьба за власть, сильные мира сего убирают неугодных им. Но мой тебе совет: когда приедешь в Москву, не бросайся в атаку, хорошо осмотрись, не то, не ровен час, сам угодишь в камеру на Лубянке. У меня на этот счёт больше опыта. Ты до мозга костей предан нашему революционному делу, и жаль будет, если с тобой что-то случится.

— Хорошо, Ян Карлович, я это учту!

Мысль об аресте тех, кто учил его и у кого он сам учился полководческому искусству, угнетала Мерецкова. Что с ними будет? Уборевич — враг? Нет, в это Мерецкову не хотелось верить. Иеронима Петровича он любил как старшего брата, преклонялся перед его военным талантом.

— Внимание, внимание! Наш поезд прибывает в столицу Советского государства город Москву! — прозвучал в радиодинамиках голос начальника поезда. — Всем пассажирам приготовиться к выходу на перрон!..

«Ну вот и приехали, через час я буду у себя дома», — отметил Кирилл Афанасьевич.

Поезд, звякнув тормозами, остановился, и люди высыпали из вагонов на перрон. Мерецков, подхватив чемодан, поспешил на стоянку такси. Ехали недолго, и вот уже зелёная «эмка» остановилась у подъезда дома. Расплатившись с водителем, Кирилл Афанасьевич поднялся к своей квартире и, переводя дыхание, постучался.

— Кто? — услышал он детский голос.

«Сынок!» — пронеслось в голове Мерецкова.

— Сынок, это я, твой папа! — Мерецков почувствовал, как шевельнулось в груди сердце.

Володя открыл дверь и, увидев отца, бросился ему навстречу, да так и повис на нём. Кирилл Афанасьевич поцеловал тринадцатилетнего сына. Жена метнулась к мужу, обняла. Он прижал её к груди и жарко поцеловал.

— В Испании ты часто приходила ко мне во сне и всё улыбалась, — прошептал Кирилл Афанасьевич. — Хоть бы слово мне во сне сказала, лишь улыбалась.

Зазвонил телефон, стоявший на тумбочке. Мерецков снял трубку. Звонил адъютант наркома обороны комдив Хмельницкий.

— С приездом вас, Кирилл Афанасьевич! Давно приехали?

— Час тому назад. А что случилось?

Вам надо срочно прибыть в наркомат!

— Что-нибудь серьёзное? — спросил Мерецков.

— Очень даже серьёзное, — обронил адъютант. — Машину я за вами пошлю. До встречи!

Жена, слушавшая их разговор, неожиданно произнесла:

— Я боюсь за тебя, Кирилл, а вдруг арестуют?

— Что тебе пришло в голову?

Она грустно усмехнулась.

— Разве ты не знаешь, что на Лубянке сидят и ждут приговора военачальники и среди них твой учитель Уборевич? Чего молчишь? Военная тайна, да? Какая же это тайна, если вся Москва уже знает?

Кажется, впервые он метнул на неё взгляд, полный отчаяния.

— Дуняша, ты в наши командирские дела не лезь! Если кого-то и посадили, значит, так надо было. Троцкого вот не посадили, а разрешили ему выехать за границу, теперь он в буржуазной прессе клевещет на Страну Советов, льёт на нашего вождя товарища Сталина всякую грязь. И зачем только разрешили этому лживому политику уехать из страны!..

Раздался стук. Мерецков открыл дверь. На пороге стоял водитель.

— Я за вами, Кирилл Афанасьевич!

— Иду. — Мерецков надел фуражку и, поцеловав жену, вышел.

Пока ехали в Наркомат обороны, Мерецков всё гадал, зачем его вызвали. Наверное, хотят услышать от него рассказ об испанских делах, о войне в Испании. Он был разочарован, когда Хмельницкий сказал, что начальствующий состав ознакомят с материалами относительно ареста маршала Тухачевского, Уборевича, Якира и других военачальников.

— Видите, что у нас тут произошло, пока вы были в Испании, — с усмешкой произнёс комдив Хмельницкий. — Климент Ефремович страшно огорчён, что предатели и изменники оказались в Наркомате обороны!

— Я и сам никак не приду в себя, — признался Мерецков.

Информацию о «заговоре» Тухачевского сообщил нарком Ворошилов. Перечислив фамилии арестованных, он заявил, что этот военно-фашистский «заговор» не случаен. Тухачевский в 1926 году возглавлял советскую военную делегацию в Берлине, Якир учился на курсах Генерального штаба в Германии в 1929 году, а Корк был военным атташе. Они встречались там с немецкими генералами и офицерами, были на дипломатических приёмах, участвовали в различных переговорах.

— Там, видимо, немцы их и завербовали, — подчеркнул Ворошилов. — Следствие ещё не завершилось, но уже сейчас эти людишки разоблачены как изменники и враги…

«Неужели они предали Родину?» — невольно спрашивал себя Кирилл Афанасьевич, но ответа не находил.

Через два дня в Кремле состоялось совещание высшего комсостава, на котором обсуждалось трагическое событие в вооружённых силах страны. У всех, с кем Кирилл Афанасьевич встречался, были мрачные лица. Коллеги поздравляли его с возвращением из пылающей Испании, но он, казалось, жил в другом мире и до конца ещё не осознал, что же произошло на самом деле. А с трибуны уже выступали военные и говорили о том, кого из числа обвиняемых они ранее подозревали и кому не доверяли.

— А что нам скажет товарищ Мерецков? — вдруг подал голос Сталин, слегка улыбнувшись. — Вам слово, Кирилл Афанасьевич! Должен сказать, товарищи, что ваш коллега только что вернулся из Испании, где сражался против мятежников генерала Франко. И сражался неплохо. За оборону Мадрида его наградили орденом Красного Знамени, а за участие и разгроме Итальянского корпуса под Гвадалахарой — орденом Ленина. Так, Климент Ефремович?

— Истина! — отчеканил нарком.

Мерецков подошёл к трибуне и стал делиться своими мыслями о войне в Испании, о значении боевого опыта, приобретённого там. В задних рядах послышались реплики:

— Говорите по существу вопроса!

— Дайте свою оценку предателям!

— Правда, что Уборевич ваш крестный?..

Мерецков почувствовал, как его словно обдало горячим миром. Не успел он и рта открыть, как Сталин вновь задал ему вопрос:

— Что вы можете сказать о тех, кто арестован?

Кириллу Афанасьевичу хотелось ответить что-то хлёсткое тем, кто сыпал репликами, но в последний момент, вспомнив совет Яна Карловича Берзина, сдержался и негромко заявил:

— Здесь говорили о своих подозрениях и недоверии к арестованным военачальникам. Странно однако это слышать. Почему же раньше вы молчали? Почему не возмутились и не информировали руководство Наркомата обороны? Уборевича я ни в чём не подозревал, верил ему и ничего плохого за ним не замечал.

— Уборевич был вашим учителем? — спросил молчавший до этого нарком Ежов, ехидно усмехаясь. Он держал в руке отпоют и что-то вносил в него по ходу выступлений.

— Николай Иванович, вы об этом прекрасно осведомлены, а спрашиваете, — возразил Мерецков. — И всё же отвечу вам: да, Иероним Петрович для меня был учителем, и в том, чего я достиг в военном деле, есть его заслуга. — Мерецков и сам удивился, до чего спокойно прозвучал его голос.

— Мы тоже им верили, — жёстко произнёс Сталин и бросил взгляд на Мерецкова. — А вас я понял правильно. Вы хорошо проявили себя в Испании и вскоре получите более высокую должность. Мы ценим тех, у кого есть сила воли и кто предан нашему большевистскому делу. Что касается совещания, — подчеркнул вождь, — то все, невзирая на чины, должны для себя сделать выводы о необходимости строжайшей бдительности!..

После совещания Мерецкова долго будоражили возникшие у него мысли, и, хотя ему в лицо никто не бросил упрёка, смятение не покидало его. Утром он прибыл в наркомат: его вызвал Ворошилов. Маршал сидел за столом и что-то читал с карандашом в руке. Увидев Мерецкова, кивнул ему на кресло.

— Садитесь, Кирилл Афанасьевич! — Голос наркома прозвучал сухо и необычно глухо. — Скажу вам честно, я ожидал большего от вашего выступления на совещании. Но я не вправе требовать от вас, что говорить, а чего не говорить. Совет, однако, могу дать: врагов Отечества надо беспощадно уничтожать, а не жалеть их!

— Я никого не жалел, товарищ нарком, — возразил Мерецков.

— А Уборевича?

— Я сказал, что всегда ему доверял, считал его честным и преданным нашему революционному делу.

— Смотрите, как бы ваша доброта не подвела вас, — предупредил маршал. — Вы полагаете, что я жестокий человек? Отнюдь нет! Я жесток к предателям и изменникам. Я, к примеру, очень уважал Якира. Теперь ненавижу его, потому что он разоблачён как предатель и изменник. Набрался наглости и прислал мне записку, просит позаботиться о его семье, если с ним что-то случится.

— Вы ответили ему?

— Пока нет…

(Слукавил Климент Ефремович. За три дня до расстрела Якир написал наркому записку: «К. Е. Ворошилову. В память многолетней, в прошлом честной работы моей в Красной Армии я прошу Вас поручить посмотреть за моей семьёй и помочь ей, беспомощной и ни в чём не повинной… С такой же просьбой я обратился к Н. И. Ежову. 4 июня 1937 г. Якир». Ворошилов на его записке начертал: «Сомневаюсь в честности бесчестного человека вообще. К. Ворошилов». Как потом оказалось, все расстрелянные были невиновны, их просто оклеветали Ежов и его подручные. Уже после войны Мерецкову стали известны подробности «суда» над военачальниками. Все они в своём последнем слове говорили о своей преданности советской Родине, народу, армии, просили о снисхождении за ошибки и промахи в работе. Никто из них так и не признал обвинения в предательстве и измене. — А.3.).

— Но вас я пригласил вот зачем, — продолжал Ворошилов. — Решено назначить вас заместителем начальника Генерального штаба Бориса Михайловича Шапошникова. Товарищ Сталин одобрил вашу кандидатуру.

— Постараюсь оправдать оказанное мне доверие, — ответил Мерецков наркому обороны.

— Надо постараться, Кирилл Афанасьевич, иначе вы разочаруете нашего вождя, а он такие вещи никому не прощает…

Усталый и разбитый, Мерецков шёл домой не торопясь. Его одолевали тревожные мысли. Не поступит ли с ним вождь так, как поступал с другими? Назначит человека на высокий пост, а вскоре тот исчезает на Лубянке. Якира, например, арестовали прямо в поезде. Но тут же Кирилла Афанасьевича уколола другая мысль. Может, зря он так резко выступил в защиту Уборевича? До сих пор для него оставалось, загадкой, почему вождь не одёрнул его. Возможно, в ту минуту он сам усомнился в виновности Иеронима Петровича? А что будет, если Ворошилов расскажет Сталину о его сомнениях в правильности ареста всей группы военачальников? Не примет ли вождь другое решение?..

Сердце у Кирилла Афанасьевича гулко стучало. Что принесёт ему день грядущий?