Мерле и повелитель подземного мира

Анклав

Над Венецией плыли серые грузные тучи, отяжелевшие от влаги и грозившие пролиться дождем на дворцы и каналы. С севера дул пронизывающий, не по сезону холодный ветер, завывавший в переулках и тупиках, свистевший на пустых площадях и набережных всех городских островов. Ветер вздымал и кружил листовки, разбросанные повстанцами после появления здесь посланца Ада с предложением защитить Венецию от армий Империи Фараона. Листовки повстанцев призывали жителей выступить против дожей-правителей, против Фараона и всех тех, кто несет вину за смертельную опасность, нависшую над городом. В другие времена за такие призывы отправили бы в темницу или пригвоздили к позорному столбу, но теперь было не до того. Всю Венецию охватил такой страх, такое парализующее чувство безысходности и отчаяния, что даже солдаты городской гвардии не обращали внимания на подстрекателей и нарушителей спокойствия.

В тайном убежище бойцов сопротивления, в Анклаве — как называл Дарио это место, — сидел Серафин и завтракал.

Он расправлялся с едой не то чтобы не спеша, но и не слишком торопливо, понимая, что ему ничего другого не остается, как запастись терпением и ждать. Рано или поздно они за ним придут и доставят к своему предводителю, к главе Анклава. Ни Дарио и никто из ребят не называл вождя повстанцев по имени, скорее всего — из соображений безопасности. Но Серафина почему-то беспокоила и настораживала эта таинственность.

Дворец, занятый повстанцами, находился не на окраине города, а на расстоянии какой-нибудь сотни шагов от исторических зданий и памятников старины. В то же время этот дворец словно был отмечен печатью заброшенности и одиночества. Серафин чувствовал себя здесь не очень уютно, однако не находил в этом ничего необычного или сверхъестественного.

Ночью по пути сюда он со своими тремя провожатыми то и дело наталкивался на свидетельства того, что вражеское вторжение началось сразу во многих местах. По беретам каналов, как заметили мальчики, валялось множество брошенных металлических подводных аппаратов, на которых воины-мумии пробрались в лабиринт водных улиц Венеции. Самих воинов у каналов не было видно, однако не возникало сомнений, что мумии пришли и уходить не собираются. Они заполонили город и бродили в одиночку или небольшими группами по переулкам, наводя ужас на жителей. Судьба города была предрешена. То там, то здесь Серафин и его спутники слышали громкие вопли и крики, а порой за углом того или иного дома — звонкий лязг ятаганов. Когда они прибегали на место расправы, то находили одни лишь трупы, среди которых Серафин узнавал своих бывших товарищей — членов воровской гильдии.

Трудно было понять истинные намерения Фараона, столь жестоко расправлявшегося с людьми. Его военные галеры и солнечные лодки находились недалеко от берегов Лагуны, и ему ничего не стоило окружить главный остров Венеции, высадить на него своих воинов и обойтись без массовых убийств горожан.

Серафин сначала предположил, что Фараон захотел устрашить венецианцев. Но за три столетия беспрерывной осады жители и так были запуганы едва ли не до смерти. А может быть, Фараон просто тешил себя жестокостью? Начал свое вторжение с изощренных убийств, а потом обрушит на город ураган огня и металла?

Серафин не мог понять, что же в действительности происходит, и ждал, что глава Анклава все-таки ответит на возникшие вопросы.

Зал, куда его привел Тициан, находился на втором этаже дворца. Первый этаж, как и в других старинных дворцах, был нежилым. В былые времена, когда такие здания принадлежали семьям богатых торговцев, полуподвальные помещения служили складом для товаров, а в те годы, когда случались наводнения, их затапливало водой из каналов.

Теперь, после стольких лег осады, торговля почти умерла в отрезанной от мира Венеции; немногочисленные купцы, которым удалось выстоять, не могли похвастать богатством. Большинство знатных и состоятельных семей уже давно, как только началась война, перебралось на материк, не ведая, что там они станут легкой добычей воинов-мумий и жуков-скарабеев. Никто не мог знать заранее, что волшебство Королевы Флюирии надолго охранит и защитит город от врагов. По злой иронии судьбы те, у кого были деньги и кто смог отсюда бежать, стали первыми жертвами египтян.

Окна и двери в пустых полуподвалах были замурованы, заложены камнями еще тогда, когда никто не знал о воскрешении Фараона. Таким образом, повстанцам досталось здание, в целом годное для обитания. Серафин по некоторым признакам догадался, что их предводитель живет здесь уже довольно давно. Наверное, он какой-нибудь благородный или даже знатный горожанин. А может быть — торговец, из тех немногих, кто здесь остался. Едва Серафин успел сунуть в рот последний кусок, как дверь в зал, где он сидел, отворилась. Вошел Тициан и велел ему следовать за собой.

Серафин шел за бывшим подмастерьем зеркальщика по многочисленным коридорам и ходам, вверх по лестницам и вниз под арки. На всем пути им не встретилось ни одной живой души. Казалось, что людям строго-настрого запрещалось приближаться к покоям главы Анклава. В то же время Серафин ощущал, что с каждым следующим коридором и залом в атмосфере что-то едва заметно меняется; действительность начинает восприниматься как-то иначе: странно и расплывчато. Нет, тусклое освещение оставалось прежним, не менялся и запах — пахло сыростью и плесенью. Но будто бы органы чувств реагировали на все вокруг по-новому: и дышалось, и виделось, и слышалось по-иному, хотя еще было непонятно — как и почему.

Тициан подвел его к высокой двери и шепнул:

— Стой здесь. Тебя позовут.

Он повернулся, хотел уйти, но Серафин схватил его за плечо.

— Ты куда?

— К ребятам. Назад.

— Ты здесь не останешься?

— Нет.

Серафин с недоверием посмотрел на дверь, перевел взгляд на Тициана и опять взглянул на дверь.

— Слушай, а это не западня?

Он понимал, что глупо задавать такой вопрос, но не мог отделаться от подозрений и забыть о старой вражде, существовавшей между ним и Дарио. Он ждал от своего заклятого — или уже бывшего? — врага любой гадости.

— Какой в западне смысл? — спросил Тициан. — Мы могли тебя не спасать от мумий, вот и все. И дело с концом.

Серафин помолчал, потом медленно покачал головой.

— Ладно, извини. Я ваш должник.

Тициан растянул рот в улыбке.

— Да, Дарио бывает опасен. Настоящий головорез. Я знаю.

Серафин не смог не улыбнуться.

— Вы с Боро тоже это заметили?

— Знаешь, но у Дарио есть свои плюсы. Один или даже два. Иначе его бы тут не терпели.

— Плюсы у всех есть. Ясное дело.

Тициан ободряюще мотнул головой.

— Жди и не тревожься.

Он решительно повернулся и быстро, но без спешки пошел туда, откуда они только что вышли. Серафина вдруг бросило в жар от мысли, что теперь в одиночку ему не найти дорогу назад. Анклав со своими залами, коридорами и подвалами — подлинный лабиринт.

Тут правая створка двери неожиданно, словно по мановению чьей-то руки, отворилась, и Серафина обволокло что-то светлое и мягкое. Словно сотня нежных, легких, как перышки, и почти неощутимых пальцев заскользили по его лицу, защекотали воздушным прикосновением. В страхе он отпрянул назад, но оказалось, что это всего лишь трепетал тончайший шелковый полог, брошенный на него струей воздуха.

— Войди, — сказал голос.

Это был голос женщины.

Серафин повиновался и отстранил полог, едва дотронувшись до ткани: ему почудилось, что в руке у него не тонкий щелк, а прозрачная паутина, которая вот-вот порвется. Он сделал два шага вперед и снова попал в объятия этой легкой вуали, а за ней была стена, нет — ряд таких же пологов, почти невесомых и светло-желтых, цветом напоминавших песчаный берег моря. Он хотел было идти дальше, но вспомнил, что надо закрыть за собой дверь. И только потом осмелился вторгнуться в этот шелковый грот.

Он раздвигал один воздушный полог за другим и вскоре засомневался, — не сбился ли он с пути? В какой теперь стороне дверь, через которую он вошел? И далеко ли успел от нее отойти?

Но вот за невесомыми шелками обрисовались неясные контуры каких-то предметов. В то же время присущий Венеции запах гнили и сырости уступил место сильному экзотическому аромату, скорее даже букету дурманящих ароматов. Серафину припомнились запахи неведомых трав и пахучих корешков, которые он несколько лет назад воровал на складе одного заморского купца.

По ту сторону шелковых пологов лежал другой мир.

Серафин шагнул не на твердую землю, а в зыбучий песок, такой глубокий, что его ноги утонули чуть ли не по щиколотку. Вокруг колыхались все те же вуалевые шелковые пологи, палево-желтые, под цвет песчаному полу. Потолок был затянут тяжелой темно-синей материей, которая резко контрастировала со светлыми тонами окружающей обстановки — словно над пустыней нависло мрачное вечернее небо. Серафину подумалось, что такое впечатление и есть, наверное, самое правильное. Создавалась полная иллюзия пустынного пейзажа, какого ему, уроженцу Венеции, еще не приходилось видеть воочию. Здесь, правда, не было ни искусственных дюн, ни бедуинов с верблюдами, — не было ничего конкретного и реального, но в то же время создавалось впечатление, будто находишься в настоящей аравийской пустыне, в такой, какая рисовалась в мечтах Серафину, никогда не покидавшему свой город у Лагуны.

В центре этого удивительного места громоздился ворох мягких подушек, ароматами заморских трав тянуло из невиданных сосудов, над которыми вились змейки дыма. Возле подушек находился невысокий подиум из камня-песчаника, а на нем стояла массивная круглая купель — диаметром не меньше метра и высотой примерно по пояс человека, — вода в которой рябила и пошевеливалась. За купелью стояла женщина, опустив руку по локоть в воду. Серафин сначала подумал, что это она шевелит пальцами воду, но ее рука не двигалась.

Женщина подняла на него глаза и улыбнулась.

— Ты — Серафин, — сказала она, а его очень удивило, как приятно звучит его имя в устах этого создания.

Она была на редкость красива, наверное, самая красивая женщина из всех, кого он видел, а он повидал немало прекрасных дам, когда работал посыльным у мастера Умберто, который изготавливал магические ткани для благородных венецианок. Ее гладкие, черные как вороново крыло волосы были так длинны, что опускались ниже краев купели. Ее стройная фигура была плотно обернута тканью, ворсистой, как замша, и желтой, как шелковые пологи. Ее огромные карие глаза внимательно оглядывали гостя. У нее были полные пунцовые губы, но Серафин ни минуты не сомневался, что она не пользуется губной помадой. Ее лицо и левая рука, лежащая на кромке купели, были смуглы, но отнюдь не черны, как у мавров, посещавших Венецию, а казалось, загорели на солнце.

Вдруг его осенило: она — египтянка.

Он это понял и уверился в этом раньше, чем она снова заговорила или назвала себя. Восстанием против египтян руководила египтянка!

— He бойся, — сказала она, заметив, что он отступил назад. — Тебе здесь ничто не угрожает, никто не желает тебе зла.

В ее взгляде читалось сочувствие. Она вынула правую руку из воды и положила на край купели. Но ни пальцы, ни рука не были мокрыми. Ни на коже, ни на ее странной одежде не блестело ни капли воды.

— Кто вы? — пробормотал Серафин в растерянности, даже с некоторым страхом. Впрочем, ему было чего пугаться.

— Я — Лалапея, — сказала женщина. — Тебе едва ли известно, какому народу принадлежит мое имя.

— Наверное, египетскому! — Он немного осмелел и ответил даже с некоторым вызовом.

Она рассмеялась звонко и мелодично.

— Египетскому? Нет, совсем нет, мое имя считалось древним уже тогда, когда первые фараоны только взбирались на свои золотые троны. Тысячи лет назад.

С этими словами она выскользнула из-за купели так легко и проворно, что Серафин поразился — пока не увидел ее ног.

У нее было четыре ноги.

И четыре ноги, и нижняя часть тела были львиными, принадлежали львице.

Серафин был так ошарашен, что снова отпрянул назад, запутался в шелковых пологах, потерял равновесие и упал вместе с ворохом невесомых тканей.

Когда он наконец выбрался наружу, Лалапея уже стояла перед ним. Стоило ему протянуть руку, и он смог бы коснуться одной из ее лап и дотронуться до нежной желтой шерсти, покрывавшей всю ее и казавшейся ему ранее бархатистым обтягивающим платьем.

— Вы… вы…

— Во всяком случае — не русалка.

— Вы — сфинкс! — вырвалось у Серафина. — Фараонов сфинкс!

— Нет, не совсем так. Я не знаю Фараона и никогда его не видела. И глубоко сожалею, что кое-кто из моего народа ему прислуживает.

Серафин старался выпутаться из шелковых тканей, что оказалось делом нелегким. Когда он снова отступил назад, за ногами потащились сорванные пологи.

Женщина-сфинкс мягко и грациозно приблизилась к нему на своих львиных лапах.

— Серафин, успокойся. Я открылась тебе, чтобы ты знал, с кем будешь иметь дело. Хотя могла бы и не открывать себя.

— Как это… с кем?

Она снова засмеялась и была так прекрасна, что, невольно взглянув на туловище львицы, он опять подумал, что грезит.

— С кем? Вот, Серафин, смотри.

С этими словами она преобразилась у него на глазах. Ему снова почудилось, что он либо спит, либо видит мираж в пустыне. Нет, это было не наваждение, а самая настоящая реальность: в одну секунду она растворилась в воздухе и явилась вновь — но в ином обличье. И все это произошло моментально, с головокружительной быстротой. Серафин едва успел перевести дух, как увидел перед собой совсем другое существо, совершенно иной образ. Правда, лицо и верхняя часть тела остались прежние, но вместо львиных лап у нее были теперь стройные бедра и длинные смуглые ноги. Ноги настоящей женщины.

Бархатистая шерсть тоже исчезла. Бесследно.

— Позволь, пожалуйста…

Лалапея нагнулась, выхватила легкий шелковый полог из-под ног Серафина и молниеносно окутала тканью свое обнаженное тело. Желтый полог так ловко обвился вокруг нее, что никто бы не сказал, что это не платье, а просто кусок легкой материи; на ней такое одеяние выглядело как самая дорогая одежда из мастерской волшебника-ткача Умберто, у которого Серафин ранее был подмастерьем.

Он хотел было отвести взор, но не успел. И теперь перед его глазами все еще стояла ее стройная, гармоничная фигура, видение, будто навсегда запечатленное зрачками. Так бывает, когда взглянешь на солнце и потом какие-то мгновения больше ничего не видишь, кроме яркого света.

— Серафин?!

— А?.. Что?

— Теперь я лучше выгляжу?

Он скользнул взглядом по ее длинным ногам, утонувшим по щиколотку в мягком песке.

— Это ничего не меняет, — пробурчал он, с трудом ворочая языком. — Вы — сфинкс, и не имеет значения, какой образ вы принимаете.

— Верно. Но теперь ты не будешь бояться моих когтей. — И ее глаза лукаво блеснули.

Он заставил себя не реагировать на ее насмешливый тон.

— А что вы тут делаете?

— Руковожу борьбой повстанцев.

— Против кого? Против Фараона? — Он невесело усмехнулся. — С отрядом мальчишек?

Она потерла правую ногу о левую: можно было подумать, что вопрос привел ее в замешательство. Нет, ничуть не бывало.

— Разве ты, Серафин, — мальчишка? — В глазах у нее мелькнуло нечто вроде кокетства.

— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.

— И ты знаешь, мне кажется, о чем я говорю. — Тон ее голоса стал твердым, слова — чеканными. — Пусть Дарио и другим по четырнадцать, пятнадцать или шестнадцать лет… — Она сказала то, о чем он сам догадывался: среди защитников города не было взрослых мужчин. — Но они смелы и ловки. Фараон их недооценивает. Самонадеянность Аменофиса — это, наверное, самое сильное наше оружие.

— Вы же сказали, что Фараона не видели.

— Да, в его нынешнем образе. Но я знаю, каким он был раньше, в его прежней жизни.

— Когда это было?

— Более трех тысяч лет тому назад.

— Значит, вам — три тысячи лет?

Она слегка улыбнулась.

— Какая разница — три или пять?

Серафин прикусил губу и больше ничего не спрашивал.

Лалапея продолжала:

— Именно тщеславие и самонадеянность Аменофиса заставили меня выбрать для борьбы с ним юношей вроде тебя. Или ты полагаешь, что я не нашла бы защитников взрослее и сильнее тех, кто тут находится? Нет никакого смысла. Египтяне быстро изловили бы всех мужчин и вывезли бы отсюда. А вот отряды таких юнцов… Впрочем, я думаю, что Фараон сначала займется своими самыми неотложными делами. К примеру, — в какой цвет перекрасить те дворцы Венеции, где он устроит свои покои. Во всяком случае, так всегда поступал прежний Аменофис.

— Вы и вправду хотите повести Дарио и других ребят воевать с египтянами?

Она, конечно, в чем-то права, но все было далеко не так просто.

— Я — не воин, — сказала Лалапея.

Да, подумалось ему, это видно. Но тут же он вспомнил о ее острых львиных когтях и промолчал.

— Однако, — продолжала она, — у нас нет другого выбора. Мы должны сражаться с ними. Война — единственный язык, который понимает Аменофис.

— Если хотя бы часть того, что рассказывают про Империю, правда, то Фараон может раздавить Венецию за пару минут. Что может сделать кучка ребят?

— Не стоит верить всему, что говорят о мощи египтян. Да, многое — правда, страшная и жестокая правда. Но многое — всего лишь плоды умелого распространения слухов и собственные пугающие представления. Жрецы Хоруса — великие мастера мистификаций.

— Ничего у вас не получится. Я видел воинов-мумий. Видел, как они сражаются.

Сфинкс кивнула.

— И как они погибают.

— Нам тогда повезло, вот и все.

Лалапея глубоко вздохнула.

— Никто не станет сражаться с воинами-мумиями врукопашную — так, как тебе представляется.

— А как?

— Сначала я хочу знать, можешь ли ты нам помочь.

Она приблизилась к нему еще на шаг. Ее движения были легки и грациозны, ее обаянию было невозможно противиться.

— Но почему — я?

— Почему — ты? — Она снова засмеялась, звонко и добродушно. — Мне кажется, ты недооцениваешь себя и свою славу. В тринадцать лет ты стал мастером гильдии воров, — таких юных умельцев в Венеции еще не было. Не было никого, кто мог бы так быстро и незаметно влезать в окна домов. Никого, кто мог бы незаметно проскользнуть под носом у любого стража. И никого, кто мог бы лучше решить такую задачу, которая может оказаться другим не по силам.

Ее слова не произвели на Серафина должного впечатления. Он не любил, когда ему льстили и восхваляли его таланты. К тому же сказанное не вполне отвечало действительности. Все, о чем она говорила, относилось к давним временам, к его прошлому.

— Мне было тогда тринадцать, — сказал он. — А теперь…

— Пятнадцать.

— …а теперь, — продолжал он, — я совсем не тот, о ком вы говорите. Я бросил гильдию и перестал воровать. Работаю подмастерьем у ткача, мастера Умберто. Только и всего.

— Тем не менее ты сумел выкрасть у египтян Королеву Флюирию.

Он вытаращил на нее глаза.

— Вы откуда знаете?

— Мне многое известно. — Она явно не собиралась вдаваться в подробности, но, заметив его недоверчивый взгляд, добавила: — О тебе известно и о девочке. По имени Мерле.

— Тогда скажите, где она сейчас?

Лалапея не спешила с ответом.

— Мерле… покинула Венецию.

— Да, на каменном льве, я знаю, — быстро произнес он. — Но где она теперь? Что с ней?

— Она жива и здорова, — сказала сфинкс, — вот и все, что я могу сказать.

Серафин чувствовал, что она утаивает правду, и ему страшно захотелось показать, что он ей не верит. В то же время было видно, что она все равно больше ничего ему не скажет. Да, пока не скажет. А вот если здесь еще немного побыть, может быть, удастся выудить из нее сведения о Мерле, о Королеве и еще что-нибудь…

Но тут ему стало не по себе: он понял, что уже попал на крючок и проглотил наживку. И ничего теперь не поделать, пусть будет как будет.

— Ладно, я помогу вам, — сказал он, — если вы мне что-нибудь о Мерле расскажете.

Лалапея задумчиво посмотрела на него.

— Мне было бы приятнее, если бы ты присоединился к нам без всяких условий.

Серафин энергично затряс головой.

— Нет, помогу только ради Мерле.

Глубокие темные глаза женщины-сфинкса испытующе смотрели ему в лицо — не лжет ли. Он заволновался, хотя и понимал, что говорит сущую правду. Ради Мерле он бы даже в Египет отправился, если бы надо было Фараону хвост накрутить. Даже если бы первая встречная мумия проломила бы ему череп. Пусть это всего лишь благое намерение, но тем не менее… Это тоже кое-что значит.

— Ты влюблен в Мерле? — спросила, немного помолчав, Лалапея.

— Вас моя личная жизнь не касается, — сказал Серафин и тут же спохватился, что выдал себя, но было поздно. — И вообще, это к делу не относится, — быстро добавил он.

— Тебе нечего стесняться.

Он снова хотел было выпалить что-нибудь дерзкое, но передумал и спросил:

— А вы знаете Мерле?

— Может быть.

— Хватит шутить. Это — не ответ.

— Я говорю правду. Я не уверена, знаю ли ее.

В глазах Лалапеи блеснул страх — не проговорилась ли, не сказала ли она чего-то лишнего. И она твердо проговорила:

— Я не привыкла, чтобы меня допрашивали…

Впрочем, судя по ее улыбке, она на него не рассердилась.

Серафин отвернулся и стал прохаживаться взад-вперед — два шага туда, два обратно, — словно решая, оставаться ли здесь или сбежать. Впрочем, решение-то он принял сразу. Куда ему идти? Мастерская Умберто закрыта, сам мастер давно куда-то скрылся. Со старыми приятелями из воровской гильдии Серафин навсегда порвал. Разве что вернуться назад к Арчимбольдо, Унке и Юнипе? Что-то подсказывало ему, что это, вероятно, самый правильный путь. Но может быть, ему удастся как-нибудь защитить Юнипу от Лорда Света, если он примкнет к женщине-сфинксу и к ее ватаге?

Наконец он остановился.

— Вы должны мне честно сказать, — что вы замышляете?

— Хорошо. Мы не будем развязывать войну против египтян. Это действительно было бы безумием и самоубийством. Мы пойдем войной на самого Аменофиса.

— На Фараона?

Она кивнула, и вокруг ее головы вспыхнул странный желтоватый свет, а на черных волосах заплясали огоньки.

— Вы хотите его убить? — спросил Серафин, опешив. — Пойдете на убийство?

— Это было бы выходом из положения. Однако этого недостаточно. Аменофис сам себе не принадлежит. Он тоже подвластен, по крайней мере сейчас, тем, кто его оживил.

— Жрецам?

— Да, жрецам Хоруса. Многие столетия они не играли никакой роли, превратившись в секту почитателей тайного культа, о котором на земле давным-давно позабыли. Забыли и о них, пока они не извлекли Фараона из пирамиды Амун-Ка-Ре и не вернули ему жизнь. Таким образом слабая, истощенная страна обрела новые силы. Нового вождя. Новый образ и статус. Именно это и магия жрецов стали теми живительными импульсами, которые воссоздали Империю. Жрецы — вот кто истинное зло, а не Аменофис.

— Тогда все ваши замыслы — пустое дело.

— Высшие жрецы всегда находятся рядом с Фараоном. Его визирь и главный жрец Сет тоже всегда с ним рядом.

— Значит, вы всерьез хотите, чтобы мы отправились в Гелиополис, в столицу Фараона, и там не только его одного, а также его визиря со всеми жрецами… того… ухлопали? — Он нарочно выбрал слово из уличного жаргона, считая подобную детскую затею бессмысленной и нереальной.

— Нет, не надо в Гелиополис, — спокойно ответила сфинкс. — Аменофис и Сет скоро будут здесь. Здесь, в Венеции. И если я не обманываюсь, они обоснуются во Дворце дожей.

Серафин остолбенел.

— Сам Фараон явится сюда?

— Совершенно верно. Он не захочет упустить случай отпраздновать свой великий триумф. Потому что это будет его победа не только над одним городом, а прежде всего над Королевой Флюирией и всем тем, что за ней стоит, — его победа над прошлым, над своей смертью. И тогда не останется никого на свете, кроме Царева государства, кто мог бы ему противостоять.

Серафин усиленно тер лоб ладонью и старался вникнуть в замыслы сфинкса.

— Даже если Фараон придет в Венецию… хотя бы и во Дворец дожей… какая нам в том выгода? Он спрячется за спинами телохранителей. За армиями своих мумий. К тому же использует магию Сета и других жрецов…

Лалапея медленно кивнула и ответила ему с такой ласковой улыбкой, будто обращалась к малышу:

— Вот потому-то я и хочу, чтобы ты нам помог.

— Я, значит, должен пролезть во Дворец дожей? — Глаза Серафина округлились. — Прямо к Фараону?

Сфинкс ничего не ответила. Он и без того теперь понял, каков ее план. Но она добавила два слова, подействовавшие на него сильнее любых уговоров или посулов:

— Ради Мерле!