Мертвая зона

ОТ АВТОРОВ

Широко и просторно раскинулась красавица-Волга, чистая и вольная, под голубым прозрачным небом. Ветер играет рябью, полощет флаги и вымпелы на шпилях речного вокзала, дебаркадеров, на многоэтажных теплоходах, наполняет паруса скользящих по водной глади яхт. Река омывает песчаные косы, зеленые острова, прячет в легкой дымке противоположный левый берег.

Неподалеку от песчаного пляжа вознес форштевень на постаменте катер «Гаситель», возле него — параболический обелиск-стела. Сейчас это — сверкающий свежей краской музейный экспонат, а было время, когда катер, обгорелый и изрешеченный пулями, шел в море огня от разлившейся по реке нефти: в те дни среди чадивших и взрывавшихся руин огромного города горела сама Волга…

Мы сидим с Глебом Сергеевичем Афанасьевым неподалеку от катера и не торопимся прерывать его молчание. Видит он сейчас здесь совсем другие картины: вместо прекрасного, заново отстроенного Волгограда с великолепной набережной — затянутые сизой мглой остовы разрушенных зданий, руины, протянувшиеся на десятки километров, и над руинами черные клубы дыма, подсвечиваемые снизу багровыми отсветами пожаров.

Закопченные стены домов смотрят пустыми глазницами в кричащее болью небо, словно струи огнеметов, полосуют его вспышки осветительных и сигнальных ракет, мчатся со всех сторон навстречу хищным теням «мессершмиттов» и «юнкерсов» огненные пунктиры трассирующих пуль.

По свинцовой, с зловещими багровыми отсветами Волге плывут обломки домов, барж и лодок, судовых надстроек, ящики от мин и снарядов, трупы; гладь реки, так же как и весь город, засыпана пеплом сожженных бумаг. От разрывов бомб и снарядов вздымаются столбы воды, придонного ила, прыгают фонтанчики от крупнокалиберных пуль. Давят на уши несмолкаемый гул и грохот канонады, трескотня пулеметов и автоматов, леденят душу крики раненых. А по ночам, когда стихают бомбежки и обстрелы, с левого берега доносится жуткий вой собак, чующих и через Волгу гарь, трупный смрад, запах живой человеческой крови…

— Теперь нам известно, — сказал Афанасьев, — как формулировалась конечная цель гитлеровского плана «Барбаросса»: «…отгородиться от азиатской части России по общей линии Астрахань — Волга…» Начиная войну, Гитлер понимал, что значит волжский рубеж для окончательной победы… Только сам Фридрих (Рыжебородый) не ведал, когда тонул в Черном море еще в двенадцатом веке, какой разгром ждет его потомков на этих Волжских берегах. Не помышлял он и о нашем областном управлении НКВД, а зря… Пока не развернулась Сталинградская битва во всем своем грандиозном размахе, наша 10-я дивизия НКВД под командованием полковника Сараева да еще истребительные батальоны народного ополчения решали все жизненные задачи: и военные, и чекистские, и гражданские — сдерживали натиск врага, вылавливали шпионов и диверсантов, обеспечивали порядок в городе и области, на железной дороге, на переправах через Волгу…

Говоря так, Афанасьев не погрешил против истины, однако он не сказал, какую нагрузку выдерживали в Сталинградской битве особый отдел СМЕРШ и все областное управление НКВД вместе с уголовным розыском в условиях особо острой борьбы с бандитами и мародерами, которых в широких масштабах стремились использовать агенты абвера — германо-фашистской разведки.

— Немало судеб прошло в те дни перед моими глазами, — продолжал Афанасьев, — во многих пришлось принимать участие. Запомнился мне один наш бывший подопечный Николай Рындин, которого не один год тащил я за уши из уголовного мира. Этот Колька оказался причастным к событиям государственного масштаба, да так, что попортил немало крови и мне, и всему нашему управлению. Но в итоге помог провести весьма серьезную чекистскую операцию…

Что и говорить, в работе Сталинградского областного управления НКВД важно было, конечно, и в военное время бороться за каждого молодого человека, направляя его на путь истинный.

Но намного интереснее для нас был сам Афанасьев, обеспечивавший действенную помощь советской контрразведке вместе с другими сотрудниками областного управления НКВД, как представитель поколения, вынесшего тяжесть войны здесь, в сталинградском пекле.

Глава 1 ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

тарший оперуполномоченный Сталинградского уголовного розыска управления НКВД Глеб Андреевич Сергеев сложил в стопку протоколы дознаний. Случилось непредвиденное: уже знакомый Сергееву квартирный вор — «скокарь» — Николай Рындин прислал в управление на его имя украденные у сотрудника германского посольства документы и, словно нарочно, оставил на конверте отпечатки пальцев.

«Черт бы побрал этого Кольку! Нет бы адресовать бандероль начальнику управления или хотя бы в экспедицию! Догадался прислать именно мне, как доверенному лицу, близкому другу… Теперь попробуй объясняйся с начальством…»

Сергеев снял телефонную трубку, попросил дежурного:

— Алексей Иванович, направь ко мне задержанного.

Еще раз перебрал в памяти все, что знал о Рындине: вырос тот в Сарепте под Сталинградом, в немецкой колонии. Когда умер отец, переехал с матерью в Сталинград. Мать устроилась на работу официанткой в столовую, Колька ходил к ней обедать, там и встретился с неким «дядей Володей». Этот «дядя» не скупился на гостинцы, Колька привык и даже привязался к нему, а когда умерла мать, «дядя Володя» стал брать Кольку «на дело». К двадцати годам Рындин не раз привлекался за кражи, был судим, бежал из мест заключения, снова воровал, в последний раз тоже сумел убежать до окончания срока. И вот — эта бандероль… В Сталинграде есть у Рындина подруга Маша Гринько — двадцати лет, работает в парикмахерской. Парикмахерская — удобное место встреч, какие могут интересовать профессионального «скокаря». Вызвал Сергеев на сегодня и Гринько. Неизвестно еще, что за человек эта Маша…

Дверь открылась, вошел высокий парень в светло-сером костюме. Лицо чистое, волосы, русые, аккуратно зачесаны назад. По виду студент, да и только, еще и с какого-нибудь «интеллектуального» факультета, вроде физмата. Но взгляд настороженный, ускользающий.

Сергеев указал Рындину на стул, отпустил конвоира.

— Садись.

Колька присел на краешек стула, уставился в пол.

— Опять за старое?

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Не первый раз мы с тобой встречаемся… Молодой, здоровый парень. Работал бы на заводе — почет, уважение. А так, живешь вроде зайца, то и дело ловят.

— Вы мне мораль не читайте, — огрызнулся Колька. — Взяли, назначайте следствие, а там суд и — дело к стороне.

— А что хорошего?.. Непонятно мне, с какой радости такие, как ты, жизнь себе портят?

— Деньги нужны, — не сразу ответил Николай. — Думал, в последний раз бы достать… Без денег никуда не сунешься. Кто меня на работу возьмет, когда на мне срок? Я бы завязал, если б хотя бы на первый год деньги были.

— Потому-то иностранца и обворовал, — уточнил Сергеев.

— Сгорел из-за него, — согласился Рындин. — Я же вам какие документы отправил, а вы меня опять в тюрягу.

— За документы спасибо, — сказал Сергеев. — А вот были у немца деньги или нет, не прояснил.

— Да какие там деньги! Полтора десятка красненьких…

— Сто пятьдесят рублей?

— Ну…

— Значит, сто пятьдесят рублей все-таки украл?

— А что ж, немцу их оставлять? Немцы и так половину Европы оттяпали.

— Это какую ж половину?

— А Чехословакию, Польшу, Данию, Австрию, Бельгию, Норвегию и еще Голландию…

— Выходит, газеты читаешь?

— Нельзя не читать.

— По-твоему, значит, оттяпали немцы половину Европы и еще сто пятьдесят рублей, а ты восстановил справедливость?

— Ну…

— Оригинальная логика. Ладно, рассказывай, как дело было.

— А мне за чистосердечное признание срок скостят?

— Решение вынесет суд.

— Вы все же запишите, что сам рассказал… А было обыкновенно. Встретились на пароходе. В Астрахань вместе плыли… Вижу, машину иномарку на палубу грузят — номера иностранные. У машины этот тип стоит… Отчалили… Стал я гулять по палубе. Волга что море: разлилась, берегов не видно. Деревья отражаются, как в зеркале, облака вроде из глубины плывут… Только красота немцу ни к чему: стоит у поручней злой как черт, ругается: «Доннер веттер!» — и еще разными другими словами. Я ему на чистом баварском запускаю пробный шар: «Под такое настроение самое время выпить…» Оглядел он меня, спрашивает: «Вы немец?» Отвечаю: «Из немецкой колонии, живу в Сарепте». Он меня дальше прощупывает: кого я там знаю, да сколько кому лет, кто где работает, что говорят о победах Германии?.. Я ему толково все разъяснил, сам прикидываю, кто он и сколько у него может быть денег? «А вы, — говорю, — тоже из Сарепты?» «Живу, — отвечает, — в Германии, здесь в туристической поездке». Ну и предлагает: «Пошли в ресторан, я угощаю…» Ели, пили в три горла, платил за все немец. Добавили у него в каюте. Тут уж я держал ушки топориком: незаметно сливочное масло ел, чтобы не опьянеть. Смотрю, а он тоже на масло налегает. «Что ж такое, — думаю, — выходит, кто кого перепьет?» Под конец все-таки я его усидел…

— А перед Астраханью сошел с его чемоданом на берег, — завершил Колькин рассказ Сергеев.

— Само собой, огладил…

— Ты-то понял, какого немца «огладил»?

— Когда увидел бланки с гербами: орел держит в лапах свастику — перепугался. «Вот, — думаю, — влип! Какой-то немецкий государственный деятель!»

— Сотрудник германского посольства, — подсказал Сергеев.

— Так и я понял. Потому и запечатал все в бандероль и вам послал… У нас же с ними пакт!.. «А что, — думаю, — вдруг из-за меня, дурака, война начнется?»

Сергеев испытующе смотрел на Николая. Тот казался серьезным, озабоченным, не паясничал, смотрел искренне.

— Такое тоже могло быть. Только зачем в милицию на мое имя посылал?

— Других никого не знаю, а вас держу за порядочного человека.

— И на том спасибо… Ты порядочный, я порядочный, уже два порядочных. Можно и международные вопросы решать.

Колька промолчал, Сергеев на минуту задумался.

Сам собой напрашивался вопрос: «Зачем сотрудник германского посольства кормил-поил незнакомого парня, владеющего немецким языком, проживающего в немецкой колонии Сарепте — пригороде Сталинграда? Вербовка?.. Весьма возможно. Николай об этом ничего не сказал. Спроси — отопрется. Но если завербовали, почему тогда отправил бандероль? Похоже, что о сливочном масле сказал правду: ел, пил, а головы не терял… чтобы украсть чемоданы. Так что вербовка Рындину вроде бы ни к чему. Но как знать? С другой стороны, если бы согласился сотрудничать, не воровал бы. Похоже, что рассказал правду. И все-таки…»

— О чем еще толковали? — спросил Сергеев.

— По делу я уже все сказал, — ответил Колька. — Ну а когда пьянь пошла, болтали всякое, про женщин там да про любовь, да где лучше жить: у нас или в Германии?

— Ну и как решили?

— Каждый свое хвалил… А по мне, если без понту, у нас лучше: все мои кореша здесь.

— Насчет того, чтобы Германии помогать, твой немец не говорил? — напрямую спросил Сергеев.

— Я знал, что такое скажете, — спокойно ответил Николай. — Ясно, прощупывал: кто, мол, родители, а раз родителей нет, на какие шиши горе мыкаешь? Доволен ли своей житухой? А чего мне быть недовольным? Была бы воля, а в такие игры, как он мне намеки строил, я не играю… Увидел, что за бумаги у него в портфеле, руки похолодели: понял, за гербы с печатями головы оторвут и тому, кто потерял, и тому, кто нашел…

— Правильно понял, — подтвердил Сергеев.

«Если уж Колька Рындин уяснил, что с немцами ссориться нельзя, дальше ехать некуда». Вести с Запада все тревожнее: офицеры-пограничники, приезжающие в отпуск, рассказывают, что немцы регулярно, как на работу, летают на нашу территорию, ведут детальную разведку. По ночам доносится гул множества моторов, лязг гусениц…

Сергееву был известен приказ: «Не поддаваться на провокации». Какие там, к черту, «провокации», когда фашисты в открытую ведут подготовку к войне! Они уже сейчас стянули к границе страшную силу. Да и границы, как ей положено быть, собственно, нет: старую демонтировали, новую еще не оборудовали, хоть и гонят строительство полным ходом.

— Да, Коля, — вздохнув, сказал Сергеев. — Живем в трудное время. Неизвестно еще как все обернется… В общем, с международными делами есть кому, кроме нас, разбираться, давай про наши с тобой потолкуем… С барыгой Саломахой давно виделись?

Николай мгновенно замкнулся. Перед Сергеевым был прежний Колька, непроницаемый, настороженный.

— Не знаю такого…

— Кузьму Саломаху не знаешь? А он тебя хорошо знает. Его даже пацаны знают. Да и взяли по пустяковому делу: научил ребят из школьной раздевалки пальто таскать.

— Может, кто-то кого-то и учил, — ответил Николай, — а только я никакого Саломаху не знаю.

— На тебя-то твой дядя Володя навел.

— Дядя Володя не наведет.

— Ну вот, а говоришь, Саломаху не знаешь! Он и есть дядя Володя. Судимостей у него на четверть века, не брезгует вербовкой мальчишек, скупкой краденого…

Колька замолчал, сообразив, что сболтнул лишнее.

— Ладно, — сказал Сергеев, — может, это к твоему делу и не относится.

— Глеб Андреевич, — спросил Николай, — а меня что, опять в зону?.. Без свободы жить не могу, особенно теперь.

— А что ж такое случилось именно теперь?

— Человека встретил…

— Ну так береги, если встретил.

— Я берег, да оно вон как получилось… Уехать бы с ней, где нас никто не знает, начать бы жить по-новому…

— Ехать-то, брат, придется в другую сторону… Ладно. На сегодня хватит. Вот здесь, если согласен, подпиши. Когда надо будет, вызову.

Уже наступало время, на которое Сергеев назначил встречу с Машей Гринько.

Николай вышел.

Сергеев с минуту стоял перед окном, глядя на раскаленную от зноя улицу. Допускал ли он мысль, что может начаться война? И да и нет. Хотелось верить, что Гитлер побоится мощи огромной страны, но где-то подспудно оставалась тревога: слишком неблагополучно было в пограничной зоне…

Набрав номер дежурного по управлению, спросил:

— Гринько пришла?

— Здесь.

— Направь ее ко мне.

В кабинет к Сергееву вошла темноволосая девушка с очень бледным лицом, покрасневшими веками. В руках — туго набитая дамская сумочка.

«Плакала… Напугана…» — глянув на Гринько, подумал Сергеев.

— Садитесь, — предложил он, — и успокойтесь. Я думаю, вы догадываетесь, зачем вас пригласили?

— Да. То есть не совсем, — ответила Маша. — Вот… Она раскрыла сумочку и вытащила сверток в газете.

— Что это?

— Деньги… Я как увидела их, сразу решила идти в милицию. А тут ваша повестка. Ну я и поняла: все сходится. С того и началось… А казался таким самостоятельным…

— Вы о Николае Рындине? — уточнил Сергеев.

Маша кивнула, достала из сумочки платок, вытерла глаза, высморкалась, стала отрешенно смотреть в сторону, с тоскливым чувством ожидая вопросов.

— И сколько здесь денег?

— Я не считала, наверно, много… Развернула, увидела связанные пачки сотенных, тут же в бумагу завернула и вам принесла. Там они еще в тряпку завязаны. Может, на них отпечатки пальцев какие?

— Это уж точно. На деньгах какие-нибудь отпечатки пальцев обязательно будут, — сказал Сергеев.

Сняв трубку, снова позвонил дежурному:

— Алексей Иванович, организуй мне понятых, попроси зайти начфина… Да… Есть поступление… Где вы их нашли? — спросил он у Маши.

— Сама бы я не нашла. Он их спрятал в радиоприемнике, потом позвонил.

— Там вроде бы и прятать негде?

— Приемник большой, в деревянном корпусе. Отец, когда уходил в плавание, подарил… Николай втиснул деньги в железную коробку, привинтил внутри к стенке ящика, вроде электроприбор какой, еще и провода подвел. Звонит мне позавчера и говорит: «То, что найдешь в приемнике, сохрани, иначе ни мне, ни тебе не жить!»

— Веселый разговор, — не сразу отозвался Сергеев. А про себя подумал: «Если не мое, то чье? Да и правду ли он ей сказал?»

Пересчет купюр в присутствии понятых много времени не занял. Расписавшись в акте, где значилась кругленькая сумма в двадцать семь тысяч рублей, и передав сверток с деньгами на экспертизу, Сергеев проводил начфина с понятыми до двери, вернулся к Маше Гринько.

— А теперь расскажите, что знаете о Рындине? Это поможет не только нам, но и ему.

— Я с первого вечера не знала, как относиться к Николаю, — неуверенно начала Маша. — Когда познакомились, думала, не парень — настоящий герой… Шла как-то вечером одна из кино, пристали двое, такие вежливые нахалы. «Девушка, — говорят, — вам жмут туфли, вы их снимите, а то мы поможем». Села я на тротуар, реву, туфли снимаю, боюсь, как бы еще него хуже не получилось… Тут он и появился. Подходит и спрашивает: «Почему дева плачет?» Один из грабителей отвечает: «Вали отсюда, пока не схлопотал». Николай развернулся, смотрю: оба корчатся на земле, вскочили и с ножами к нему. Испугалась я страшно: «Сейчас зарежут». А он им командует: «Разойдемся». Только и сказали: «Ты?..» И нет их, исчезли… Очень все это показалось мне подозрительным…

— А позже вы не замечали, встречался Рындин с ними?

— При мне ни разу… Правда, часто и надолго уезжал…

Сергееву было, конечно, понятно, что творилось сейчас в душе Маши Гринько. Ясно, догадывается, кто такой Николай Рындин. Но вот, не бросает же его… Видно, любит этого охламона.

— А вы… Что-нибудь знаете о нем? — спросила Маша.

— Кое-что, конечно, знаем, — ответил Сергеев. — Не беспокойтесь и не обращайте внимания на всякие угрозы и предупреждения. Сам Николай мог вас припугнуть, чтобы сохранили деньги. А дружки его так просто к вам не придут, сообразят, что дом, где вы живете, может быть под нашей круглосуточной охраной.

— Но ведь вы заняты… Работаете в кабинете… — неуверенно сказала Маша.

Сергеев улыбнулся:

— Не только я вас буду оберегать, — все районное отделение милиции, участковый, бригадмильцы. В беде одну не оставим.

Успокаивая Машу, Сергеев понимал, что такая помощь может и не поспеть вовремя.

Прощаясь с ним, Маша как будто приободрилась, но видно было, сомнения одолевали ее. Что говорить, жизнь Маши Гринько с этого дня намного осложнилась, и никто пока не мог бы сказать, чем закончится эта история.

Когда Гринько ушла, дверь приоткрылась, донесся голос начальника отделения уголовного розыска Комова:

— Глеб Андреевич, зайди ко мне.

— Слушаю тебя, Павел Петрович.

Комов, дочитывая на ходу какую-то бумагу, спросил:

— Как самочувствие?

— Более-менее… Жаловаться некому, плакать не даете.

— Нам тоже плакать не дают, хоть и приходится чуть ли не каждый день.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось…

Выглядел Комов усталым и озабоченным: лицо бледное, залысины над широким лбом еще белее. От бессонных ночей веки припухли, серые глаза смотрят внимательно и остро.

— Доложи сперва, что с твоим подопечным Рындиным?

— Он такой же мой, как и всего нашего отдела.

— Однако документы на твое имя прислал, — резонно возразил Комов.

«Начинается», — только и подумал Сергеев. Вслух ответил:

— Потому что «держит меня за порядочного человека». В личной беседе выяснилось.

Комов фыркнул, ничего не сказал, вопросительно глянул на Сергеева.

— Подружка Рындина Маша Гринько, — продолжал тот, — работает в парикмахерской на площади Павших Борцов, принесла сегодня в управление двадцать семь тысяч рублей, которые оставил ей на сохранение Николай…

— Откуда эти деньги — будем разбираться, — сказал Комов. — Не исключено, из портфеля германского дипломата. Вопрос в том, сам взял или получил в виде аванса с каким-то заданием? История получилась настолько серьезная, что занимаются ею и товарищи из госбезопасности, кому положено, и лично наш Александр Иванович, и первый секретарь обкома Чуянов.

Сергеев мысленно присвистнул. То, что сам начальник областного управления НКВД вместе с первым секретарем обкома занимаются историей Рындина, говорило о том, какую важную птицу «огладил» Николай. Черт его дернул ввязаться в эту историю!

— Немец оказался ни много ни мало помощником военного атташе германского посольства, — продолжал Комов. — Выехал он под маркой туриста на скоростном «хорьхе». Воронин тут же получил об этом сообщение из Москвы. Маршрут был заявлен: «Москва — Сталинград — Энгельс и обратно». Как предполагает руководство, цель поездки — встречи с резидентами, передача инструкций… Под Урюпинском его перехватили наши сотрудники райотдела, но «хорьх» тут же оторвался от эмки и ушел в направлении к Сталинграду. Скоростных машин в области только две: у нас ж в обкоме. Для обеспечения успеха операции одной мало. Воронин попросил Чуянова дать еще обкомовскую, Чуянов тут же распорядился. Так что «туристу» далеко уйти не дали, настигли у Деминской МТС, а дальше уже «повели»… Зажатый с двух сторон, выбрался он на шоссе в районе железной дороги и с таким эскортом прибыл в Сталинград.

— Ну а в городе первым делом направился в гостиницу, — сказал Сергеев.

— Само собой. Только и здесь нашему гостю не повезло. В «Интуристе» свободных номеров не оказалось, в «Большой Сталинградской» тоже. Посоветовали обратиться в Дом колхозника, там предложили место в общежитии… Ясно, такой сервис ему не понравился, но задание-то надо выполнять! Сел он в трамвай и поехал в направлении Тракторного. А тут пристали «хулиганы», затеяли драку. Всех высадили на остановке, тут — постовой, бригадмильцы, препроводили разгорячившихся в милицию. Дальше тоже все разыграли как по нотам: объяснились с гостем исключительно вежливо, с почетом направили его опять в Дом колхозника. Тут уж и ему стало ясно, что «засветился». Взял он билет на рейсовый теплоход до Астрахани, погрузил свою машину на палубу и поплыл. Что было в Астрахани, рассказывал нашему Воронину сам Чуянов… Звонит ему в обком начальник Астраханского управления НКВД Колосунин и говорит: «Алексей Семенович, посоветуй, что нам делать, не знаем, как поступить?» — «А что случилось?» — «Да с парохода, что прибыл от вас из Сталинграда, сняли человека в одних трусах. Настолько перепил, что ничего не помнит. Сначала выдавал себя за иностранного туриста, потом заявил, что он — ответственный сотрудник германского посольства, просит отправить его в Москву…» Чуянов говорит: «Найдите „туристу“ какой-нибудь костюм, а то без штанов в самолет не посадят, и отправляйте в сопровождении вашего сотрудника по месту его высокой дипломатической службы…»

— Напился с горя, что сорвали выполнение задания? — предположил Сергеев.

— Может быть, и так. Но что касается нашего подследственного Рындина, возникает вопрос: завербовал или не завербовал его «турист»? Такие, как твой Николай, за деньги или заграничную тряпку и мать родную продадут.

— Думал я об этом, — ответил Сергеев. — Гарантий, что они ни о чем не договорились, конечно, нет… А тут эти немалые деньги… Но вот, на что рассчитывал Рындин, когда отправлял почтой украденные документы, мне непонятно. Ведь будто нарочно оставил на конверте отпечатки пальцев, зная, что по нашей картотеке его опознают и найдут.

— Пока не известно, на что он рассчитывал, — ответил Комов. — Может, сначала согласился, а потом испугался и нарочно подставился, чтобы скрыться в лагере? Возможно, есть у них какой-нибудь хитроумный план, мол, за воровство отсидит, а зато потом будет больше доверия, как сознательному и перековавшемуся: украл и сам на себя показал, способнее будет работать на нового заграничного хозяина под вывеской, что твой Рындин проявил политическую сознательность.

— И все же, — возразил Сергеев, — остается еще одно, самое простое предположение: если и была попытка завербовать, Рындин на нее не клюнул только потому, что задачу перед собой ставил самую примитивную — «огладить» туриста. А когда «огладил» и увидел, какие документы в портфеле, испугался…

— И «с перепугу» двадцать семь тысяч оставил себе, — закончил мысль Сергеева Комов, — если ее получил с обоюдного согласия под расписку. Не знаю, что он тебе по этому поводу говорил.

— Говорил правильные слова: «Боялся, что из-за меня, дурака, война начнется».

Комов дипломатично промолчал, потом заметил:

— Следствие покажет, как оно на самом деле было. Хочется тебе видеть в Рындине человека — это хорошо. Только его дело придется теперь вести Фалинову.

— Почему?

— Вот из-за этого донесения из Алексеевской…

Сергеев только сейчас увидел, что вслед за Комовым подошла к двери девушка в форме лейтенанта милиции.

— Кстати, познакомься, — пропуская ее вперед, сказал Комов. — Наша новая сотрудница — Вера Петровна Голубева…

Лишь усилием воли Сергеев постарался не выдать невольное волнение: на вид «новой сотруднице» было не больше восемнадцати лет. Лицо свежее, без косметики, темные брови, слегка вздернутый нос. Весь облик нежный, девичий. Глаза карие, спокойные, внимательные.

Пропуская новую сотрудницу вперед, Комов едва заметно ухмыльнулся, увидев оторопь, охватившую Сергеева, сказал с подтекстом:

— На задание поедете вместе. Так что прошу любить и жаловать.

— Тогда давайте знакомиться, — нашелся наконец Сергеев и, слегка запнувшись, назвал себя.

— А я просто Вера… Петровной называть меня не обязательно. По комсомольскому призыву окончила школу криминалистики, направлена к вам экспертом.

Сергеев никак не мог справиться с охватившим его замешательством. Ему хотелось сказать: «Что тебя, милая, погнало в нашу тяжелую работу, где и кровь, и грязь, и подлость, и насилие — обыденные слагаемые серых, неприглядных будней? Хватит ли у тебя силы сохранить веру в людей, не видеть в каждом встречном преступника?..» Но ничего этого не сказал Сергеев Вере Голубевой, лишь спросил обычное, банальное:

— Устроились ли с жильем, нет ли каких проблем?

— Спасибо. Павел Петрович уже позаботился, — глянув на Комова, ответила Вера. — Чемодан оставила в общежитии, остальное приложится. Готова к выполнению задания.

— Вот и отлично, — отозвался Комов. — В направлении Алексеевской едет наш Воронин. Его эмка у подъезда, берет вас с собой. Садитесь в машину, минут через десять выйдет и Александр Иванович.

— Значит, повезло, — бодро заметил Сергеев. — Тогда пошли?

Краем глаза он уловил блеснувший усмешкой взгляд Комова, словно Павел Петрович хотел сказать: «Попался, старый холостяк!»

Что касается определения «старый», тут бы Сергеев возразил: тридцать с хвостиком — это еще не старый. Насчет «попался», как посмотреть: сам еще не понял, что произошло. А вот, что «холостяк, засидевшийся в девках», — это уж точно. Шуточками подобного рода не раз донимали его друзья и сослуживцы по управлению… Что и говорить, очень даже не против был Сергеев составить компанию новому эксперту, окончившему школу криминалистики по комсомольскому набору. Одно общение с таким славным специалистом — радость и удовольствие, а уж поработать вместе — тем более приятно…

— Что стряслось в Алексеевской? — запоздало спросил Сергеев.

— Пропал человек, — ответил Комов, протягивая бумажку, которую все еще держал в руках. — Жительница села Сулаевского — бухгалтер средней школы Елена Стрепетова поехала в Алексеевскую получать зарплату для учителей и не вернулась. Ни живой Стрепетовой, ни трупа не нашли. Начальник райотдела лейтенант Степчук второй день как сбился с ног, а результатов пока нет. Характеристики на Стрепетову хорошие, маловероятно, что сбежала, скорее всего, убили из-за денег… Расследование поручается тебе, как самому опытному нашему сотруднику. Ну и поскольку вы уже приступили к исполнению своих обязанностей, — глянув на Веру, добавил Комов, — также и вам. Поезжайте и разберитесь на месте.

— В таких случаях говорят: спасибо за доверие, — отозвался Сергеев. — Хотя, если по-честному, жалко отдавать дело Рындина. Свои соображения насчет него изложу письменно. Николай — не конченый человек, одним своим признанием заслуживает смягчения наказания, если, конечно…

— Вот именно, «если», — подхватил Комов, — если деньги германского дипломата украл, а не получил из рук в руки. Насчет Рындина свое особое мнение пиши. А какую меру наказания ему дать, установит суд…

Глава 2 НОВЫЙ СОТРУДНИК УПРАВЛЕНИЯ

Сергеев захватил небольшой саквояж, всегда готовый к экстренным выездам, стоявший в шкафу кабинета, Вера перекинула через плечо брезентовый ремешок сумки, похожей на сумку медсестры, оба вышли из подъезда, сели на заднее сиденье легковой машины, дожидавшейся начальника управления. Водителя не было. Сергеев почувствовал некоторую неловкость, не зная, с чего начать разговор. Вера сама пришла ему на помощь.

— Кто такой Рындин, дело которого вам предложили передать оперуполномоченному Фалинову? — спросила она. — Знакомый?..

— Такой же, как другие, что числятся у нас в картотеке, квартирный вор-рецидивист, правда, еще не совсем конченый человек, с проблесками гражданской психологии: прислал нам украденные у германского дипломата документы, теперь сам под следствием.

— Нам в школе говорили, — заметила Вера, — чтобы стать хорошим экспертом, тем более следователем или оперативным работником, надо быть и аналитиком и психологом.

— Правильно говорили, — согласился Сергеев. — Однако… биография каждого человека, — вздохнув, продолжал он, — складывается из опыта в каком-то определенном материально обозначенном труде. Агроном, например, познает небо и землю, погодные явления, особенности сортов и видов растений, добивается лучших урожаев, слесарь-механик осваивает принципы работы машин, художник, композитор, писатель — законы искусства, отражает в образах жизнь общества. Результаты такой деятельности ощутимы, а дела и произведения мастеров-классиков остаются на века… А какие вечные ценности может создать оперуполномоченный уголовного розыска, или эксперт, или следователь? Вся наша деятельность регламентирована сводом законов, уголовным кодексом, где любое преступление определено статьей.

— По-моему, вы не правы, — помолчав, возразила Вера. — У меня мало опыта, но я точно знаю, что работа следователя и криминалиста — это наука и в чем-то даже искусство. А уж разбираться в человеческой натуре тем, кто распутывает преступления, надо уметь безошибочно, особенно когда дело касается молодежи, поскольку у них часто срабатывает романтика самоутверждения любой ценой.

Рассуждая так, Вера была безусловно права. Не раз думал Сергеев, почему именно подростки так легко попадают под дурное влияние взрослых? Чем, например, пленил мальчишек, обворовывавших школьный гардероб, Кузьма Саломаха, он же «дядя Володя», «воспитатель» Николая Рындина?.. Ребята наверняка понимали, что совершают преступление, значит, рассчитывали, что оно останется безнаказанным? А ведь растут под присмотром родителей, школьных учителей…

— Признаться, — сказал Сергеев, — в детстве я и сам попробовал такой ребячьей «романтики». Было мне тогда еще лет семь, до сих пор вспоминать стыдно… Подговорили дружки идти за яблоками в колхозный сад. От страха и сознания собственной удали сердце колотилось в груди, как заячий хвост, особенно когда лез в дыру в заборе, а потом на яблоню… Нарвал крупной антоновки — за пазуху ее, яблоки грудь и живот холодят, ойкнуть хочется, а я еще рву. Спрыгнул на землю, садовник тут как тут. Взял за руку и спрашивает: «Что мало нарвал, рви еще… Через забор не лезь, иди, в калитку выпущу…» Так и проводил до самых ворот…

— Уши не надрал? — поинтересовалась Вера.

— Нет, обошлось…

— Напрасно. Говорят, хорошо запоминается.

— «Говорят», — передразнил Сергеев. — Что ж на других-то кивать? Небось и свой опыт имеется?

— А вот это уж тайна, не подлежащая оглашению, — парировала Вера. — Вы недосказали, как там у вас дальше было?

— А дальше — дело известное, — ответил Сергеев. — Ребята видят, что я попался, сыпанули с яблонь и бежать, только доски в заборе трещат. Все убежали, только я один по неопытности попался. Стою у калитки, от стыда голову поднять не могу, выдернул рубаху из штанов — яблоки так и застучали по ногам. Вырвался у садовника и с ревом домой…

— Ну-у-у-у… — разочарованно протянула Вера. — А я-то о вас лучше думала.

— То есть?

— Надеялась, что вы один убежали, а все остальные попались.

— Ну знаете ли…

— И с тех пор решили стать на страже правопорядка? — закончила свою мысль Вера.

— Точно, — согласился Сергеев. — Правда, еще и отец добавил переживаний.

— Все-таки выпорол? — с надеждой спросила Вера.

— Нет. На сознание давил. «Из-за тебя, — говорит, — я теперь на улицу не могу выйти, все на меня пальцами показывают: „Сын яблоки воровал“».

— Зря…

— Что — зря?

— Зря не выпорол. Запоминается еще лучше, чем если уши надерут.

— У каждого свой опыт… Слушайте, с таким кровожадным характером вам просто противопоказана работа криминалиста!

— А вот это будущее покажет… Расскажите еще о себе, — уже не шутливо, а серьезно попросила Вера, и эта серьезность обезоружила Сергеева. «Вот незадача!» — подумал он, однако почему-то просьба Веры не показалась ему неуместной.

— Рассказывать-то вроде нечего… Исполнилось мне всего девять лет, когда умер отец. Мать одна поднимала семью, а в семье пять ребят — мал мала меньше, я — старший… Все было: и голод, и нужда… И несмотря ни на что, мать сумела дать всем нам образование. Школу окончил с педагогическим уклоном, в Сталинградской области устроиться не удалось, поехал на родину к сестре Клаве, в село Василево Красноярского края, работал там заведующим, потом вернулся в Сталинград, по совету брата поступил в милицию, с тридцать второго года вот работаю в органах НКВД…

Сергеев не сказал, что уже через пять лет ему присвоили звание «Почетный работник рабоче-крестьянской милиции», выдали нагрудный знак, — счел это нескромным.

— Вы сказали, село Василево в Красноярском крае? — спросила Вера. — У меня родители в Красноярске…

— Надо же! Такое совпадение!

— Судьба!.. — лукаво сказала Вера, и Сергеев понял, что первое впечатление о ее юном, «несмышленом» возрасте обманчиво: в разговоре Вере палец в рот не клади…

Занятые друг другом, они не сразу заметили сбегавшего по ступенькам крыльца начальника управления Воронина, спешившего к машине. Надо было настраиваться на деловой лад, включаться психологически в предстоящую работу.

Начальник управления был чем-то озабочен: заняв место рядом с водителем, он лишь поздоровался и сосредоточенно замолчал. Сергеев не счел возможным продолжить в дороге непринужденную беседу с Верой. На душе у него стало спокойно и легко, будто впереди ожидала какая-то давно предполагаемая радость.

Но едва они въехали в станицу Алексеевскую, благостное настроение, сошедшее на Сергеева, мгновенно испарилось: хмурые, встревоженные лица жителей, группками стоявших на улице возле сельсовета, где размещался райотдел, стайка ребятишек, обступивших эмку, едва машина остановилась, постовой милиционер у дома с красным флагом — все говорило о необычном состоянии взбудораженных станичников, ожидающих не только разъяснений, но и решительных действий от прибывших властей.

Выйдя из машины и проводив взглядом умчавшуюся дальше по тракту эмку, увозившую Воронина в один из районов, Сергеев осмотрелся, отметив про себя: станица как станица, небольшая, степная… Деревьев на улицах мало, все больше акации да пирамидальные тополя. Может быть, только тем и отличается от других таких же станиц, что к одной из околиц, где раскинулись корпуса то ли автохозяйства, то ли фермы, примыкал небольшой лиственный лесок: осокори, дубки, грабы да карагачи… Наверное, там били родники: зелень казалась свежей и темной, несмотря на уже навалившуюся летнюю жару…

Встретил их начальник райотдела лейтенант Степчук — молодой, коренастый, по виду озабоченный и даже подавленный чрезвычайным происшествием, случившимся в его районе.

Сергеев познакомил его с Верой Голубевой, выслушал короткую информацию, что Елена Стрепетова — хороший человек, но, кто знает, сама она скрылась с деньгами или ее убили?

— Кто последний раз видел Стрепетову? — спросил Сергеев.

Степчук не задумываясь ответил:

— Видел ее колхозный автослесарь Мельников, а в тот день, когда она исчезла, возле промтоварного магазина встретился с нею односельчанин и школьный товарищ Чеканов.

— Кого-нибудь подозреваете как потенциального преступника?

Степчук подумал немного, несколько неуверенно ответил:

— Был тут у нас один местный из села Сулаевского, по фамилии Бекаширов. Ограбили сельмаг вместе с каким-то залетным гастролером по кличке Хрыч. Бекаширов попался, Хрыч с большей частью добычи исчез. Сколько ни бился следователь, так и не узнал его настоящую фамилию, возможно, Бекаширов и сам ее не знал…

— А какое отношение эти Бекаширов и Хрыч могут иметь к исчезновению Стрепетовой? — спросил Сергеев.

— Бекаширов и Чеканов — дружки. А раз уж Бекаширов спутался с Хрычом, рецидивистом, не исключено, что и Чеканов — того же поля ягода. Хотя ничего такого за ним пока не замечалось…

— Чеканова вы, конечно, уже допрашивали?

— Само собой.

— Ваше мнение? — обратился Сергеев к Вере.

— Думаю, нам тоже надо посмотреть на обоих, видевших пропавшую в последний раз, чтобы составить свое впечатление, — ответила Вера, и Сергеев мысленно с нею согласился, отметив про себя, что от шутливого тона и беспечного выражения лица у нее не осталось и следа.

— Ну что ж, зовите еще раз Мельникова и Чеканова, — сказал Степчуку Сергеев. — Насчет Бекаширова запросите лагерное начальство, где он отбывает срок.

— Запрашивали… И не так давно, — ответил Степчук. — Справку получили за подписью начальника лагеря. Сообщают, что наш Бекаширов работает хорошо, ни в чем не замечен, тянет на досрочное освобождение. Еще порадовались, что в лагере не попал под влияние уголовников, остался «работягой».

— А возможен ли контакт напрямую этого, как вы сказали, гастролера Хрыча, — спросил Сергеев, — предположим, с Чекановым помимо Бекаширова?

— Почему невозможен? Все может быть. Только до налета на сельмаг о Хрыче у нас никто слыхом не слыхал…

Поручив Степчуку еще раз осмотреть лес, Сергеев попросил дежурившего во дворе милиционера вызвать Чеканова и Мельникова.

Первым пришел Мельников — крупный, медвежьей стати увалень. Взгляд настороженный, угрюмый.

— Садитесь, — сказал Сергеев. — Ответьте мне, где в какое время вы в последний раз виделись со Стрепетовой?

— Неподалеку от леса, часов около двенадцати. Шли они с Чекановым. Я с ними не разговаривал, прошел мимо…

— Вам известно, что Стрепетова пропала?

— Как не известно, все только об этом и говорят… В тот день получала деньги в банке.

— Как вы считаете, может она, получив деньги в банке, куда-нибудь уехать?

— Кто ее знает?.. По-моему, не похожа на таких… Нет, не может.

— Придется все-таки дать подписку о невыезде. Распишитесь вот здесь.

— Вы меня подозреваете?

— Я никого не подозреваю, веду следствие. Такой у нас порядок. Вера Петровна, снимите, пожалуйста, у Мельникова отпечатки пальцев.

Тот возмутился:

— Вы что это со мной, как с преступником? Тут вам не Америка! Я найду, кому жаловаться!

— Не волнуйтесь, не у одного у вас берем отпечатки, — заверил Мельникова Сергеев, внимательно проследив, как Вера, словно извиняясь, взяла двумя розовыми пальчиками толстый, как сарделька, черный, «шоферский» палец Мельникова, приложила его сначала к штемпельной подушке, а затем к отмытой фотопленке. Такую же операцию проделала с другими пальцами.

Поразило Сергеева то, что Мельников, сначала возмутившись, вдруг затих и стал с интересом наблюдать за действиями эксперта, не без удовольствия созерцая ее строго сдвинутые брови, сосредоточенный взгляд, румянец смущения на щеках. Вера, видимо, впервые в жизни «работала» и проходила не учебную, а настоящую практику, и получалось это у нее настолько мило и непосредственно, что, казалось, сам Мельников забыл, для чего все это делается. Когда процедура с правой рукой была закончена, он, не спуская с Веры заинтересованного взгляда, протянул ей для экспертизы левую руку, чем вызвал еще большее ее смущение.

— Это уже не нужно, — строго сказала она, а Сергеев, глядя на черные от солярки и отработанного масла руки Мельникова, покрытые ссадинами и мозолями от гаечных ключей, подумал, что человек с такими руками не может совершить тяжкое преступление. Он понимал, что, снимая отпечатки пальцев, они обижают, может быть, самого честного и порядочного труженика, но такая уж у них работа.

Не очень-то разобиженный, Мельников ушел, Вера, помолчав, подняла на Сергеева глаза и сказала:

— Он ни в чем не виноват…

— Откуда такие выводы? Ведь все может быть?

— Рука теплая, пальцы не дрожат. Такой большой, добрый сенбернар, давал мне то правую, то левую лапу, а должен был из-за наших подозрений возмутиться.

— Ну так возмущался! Правда, тут же заинтересовался то ли экспертизой, то ли самим экспертом…

— Да ну вас.

— Ладно, не будем отвлекаться… Дежурный! Чеканов пришел?

— Здесь.

— Зовите его и поприсутствуйте на допросе.

— Слушаюсь.

В комнату вошел рослый белокурый парень с холодными голубыми глазами, шапкой кудрей пшеничного цвета. Спокойно поздоровался, подошел к столу, за которым сидел Сергеев, сказал:

— Меня уже спрашивали. Что знал, ответил…

Сергеев подумал: «Этот герой может любой девице голову вскружить».

— Из материалов следствия видно, — сказал он, — что вы хорошо знали Стрепетову.

— Росли вместе в Сулаевской… Вы что, меня подозреваете?

— Я вас не подозреваю, только прошу отвечать точно. В котором часу вы расстались со Стрепетовой?

— Я уже сказал, около часу дня.

— Она приезжала за деньгами?

— Это я точно не знаю.

— Вам не кажется странным: получив такую сумму, пошла с вами в лес? — спросил Сергеев.

— Попросила сфотографировать. У меня в руках был фотоаппарат. А я и раньше, когда приезжала за деньгами, встречал ее и провожал до станции. Чего же ей меня бояться?

— Бекаширова знаете?

— Тот, что сельмаг обворовал и два года получил?

— Говорят так.

— А Бекаширов при чем? Вкалывает в лагере, отбывает срок.

— Спросил потому, что он тоже, как и Стрепетова, из Сулаевского… Бывает, возвращаются из лагерей уже с квалификацией, кому как повезет: одни честно трудятся, другие попадают под влияние уголовников и возвращаются готовыми рецидивистами.

Сергеев отметил про себя, что на ходу подсказанная версия Чеканову понравилась.

— Кто его знает, — все же с осторожностью ответил тот. — По времени ему еще сидеть и сидеть, но, может быть, досрочно выпустили, а то сбежал?.. Вам-то, должно, лучше известно?

— Это мы проверим, — пообещал Сергеев. — Вы не можете сказать, какие отношения были у Бекаширова со Стрепетовой?

— На деревне толковали, дело у них к свадьбе шло. Бекаширов для того и в магазин полез, чтобы, женившись, голым не ходить. За это срок схлопотал. А когда сцапали его, у Ленки от ворот поворот получил. Сказала она ему: «За вора не пойду».

Чеканов явно импровизировал. Вдохновившись собственным творчеством, добавил:

— А любил он Ленку крепко, потому как девка ходовая…

— Как это — «ходовая»?

— Ну, деловая и собой хороша… Сказал он ей на прощанье: «Пусть меня засадят, но ты все равно ни с кем другим не будешь — друзья отомстят».

— Ну а друзья у Бекаширова кто? Говорят, по делу ограбления универмага с ним какой-то Хрыч проходил?

Чеканов сделал вид, что задумался.

— Это что, фамилия такая или прозвище? — спросил он.

— Прозвище. Бекаширов его Хрычом называл.

— Про Хрыча я ничего не знаю, — спокойно ответил Чеканов. — Мало ли у Бекаширова друзей в лагере?

— Больше ничего не скажете?

— Вроде все…

— Прочтите протокол и подпишите. И еще… Дадите подписку о невыезде… Товарищ эксперт, снимите, пожалуйста, у гражданина Чеканова отпечатки пальцев.

Чеканов криво усмехнулся:

— Зачем же «отпечатки»?.. Еще и «гражданин»?..

— Так полагается, — коротко ответил Сергеев, наблюдая, как, сразу побледнев, Вера, строгая и сосредоточенная, проделала ту же операцию, что и с пальцами Мельникова.

С тревогой Сергеев наблюдал за лицом Веры: мертвенная бледность все больше покрывала ее щеки и лоб. «А ну как хлопнется в обморок! С чего бы это?»

— Я могу идти? — когда процедура была закончена, не глядя на Веру, спросил Чеканов.

— Пока да. Понадобитесь — вызовем.

Чеканов, не оглядываясь, вышел.

— Веруша, что с вами? — когда они остались вдвоем, спросил Сергеев.

— Он — убийца, — едва разжав слипшиеся губы, ответила Вера. — Я снимала отпечатки с пальцев убийцы… Это всего лишь интуиция, но я точно знаю: убил он.

— У меня такое же ощущение, — признался Сергеев. — Но интуицию, как говорится, к протоколу не подошьешь. А как вы это почувствовали? Что, пальцы у него холодные или руки дрожат?

— Ни то, ни другое… Будто ток прошел. У него не пальцы, а железные электроды… Он понял, что я обо всем догадалась. Видели бы вы этот взгляд: как ножом ударил. Глеб Андреевич, его надо немедленно арестовать, он еще немало бед может натворить.

— Зайчик, зайчик, — заставив себя улыбнуться, сказал Сергеев, — сам как вкопанный, а хвост дрожит… Ну можно ли работать в уголовном розыске с такими нервами? И это всего в двадцать лет? Что ж потом будет?

— Не двадцать, а двадцать два, — поправила его Вера, с удивлением глянув на Сергеева, по-своему восприняв его неожиданное «зайчик». — С такими нервами, как у меня, только и работать в нашем ведомстве: человека я чувствую на расстоянии…

— Каждого?

— Без исключения.

Открытие, что не такая уж большая разница у них в возрасте, порадовало Сергеева: всего-то семь-восемь лет…

— А с вами опасно общаться, — сказал он.

— Не всем… Мы отвлеклись. Думаете ли вы задерживать Чеканова или дадите ему спокойно удрать от правосудия? Я считаю, что задержать необходимо.

— Может быть, вы и правы, — неожиданно согласился Сергеев. — Признаться, и у меня по спине как будто Дед Мороз босыми пятками вдоль хребта пробежал…

Разговор их прервал начальник райотдела лейтенант Степчук. Войдя в комнату прямо в сапогах, испачканных глиной, отрешенным голосом доложил:

— Нашли Стрепетову.

— Жива?

— Убита.

— Где нашли?

— В лесу, неподалеку от гаража автохозяйства. Зарезали, сволочи.

— Труп не трогали?

— Нет.

— Едем… Вера, может быть, останетесь?

Вера удивленно посмотрела на Сергеева.

— Это ведь и моя работа обследовать трупы, — сказала она. — Конечно, поеду…

Ехали недолго. В лесу, неподалеку от деревни, подошли к глубокой яме, до половины засыпанной прошлогодними листьями. На дне ямы лежала вниз лицом молодая женщина в прорезанном и залитом кровью розовом плаще. Рядом валялся раскрытый портфель.

— Переверните труп, — сказал Сергеев. Невольно он стиснул зубы: рана была на груди убитой сантиметрах в двенадцати ниже ключицы. Белая кофточка пропиталась кровью.

— Еще и в грудь ударил, сволочь, садист какой-то… — пробормотал пораженный Степчук.

Закончить фразу он не успел — на опушке послышался шум тяжелого грузовика: резко взвизгнули тормоза, хлопнула дверца, кто-то напрямик продирался к ним через заросли. На поляне перед ямой появилась массивная фигура колхозного автослесаря Мельникова. Увидев убитую, он остановился, будто наткнулся на препятствие, медленно стащил с головы промасленную кепку, вытер ею потное лицо.

— Вот где она, — проронил потерянно Мельников. — Так я и думал… — Глянув на Сергеева и Веру, добавил: — Вы у меня отпечатки пальцев брали, а Пашка Жакан сбежал.

— Чеканов сбежал? — переспросил Степчук.

— Он самый. Ты, что ли, его по прозвищу не знаешь?

— Спасибо, что сообщили, — сказал Сергеев.

— Сообщишь, когда самого на кукан берете…

— На кукан, как вы говорите, никто вас не берет, а в качестве свидетеля, надеюсь, еще поможете следствию.

— Да уж что смогу… Хотя бы ради Ленки, — кивнул он в сторону погибшей. — Жалко-то как…

Сергеев с тревогой наблюдал за принявшейся обследовать убитую Верой: как еще скажется на молодом эксперте вся эта передряга?

— Вам, может быть, помочь? — не выдержал он. — Что-нибудь нужно?

— Нужно, чтобы не было таких дней, как сегодня, — ответила Вера. — Не было бы насилий, убийств. Но что делать, когда они есть…

Когда экспертиза была закончена, молча дошли до опушки леса, где их дожидались машины. Неожиданно Вера, может быть, чтобы разрядить напряжение, сказала безо всякой связи с предыдущим разговором, немало озадачив Сергеева:

— Сегодня меня впервые в жизни взрослый серьезный мужчина назвал «зайчиком». Так приятно…

Поперхнувшись, Сергеев ничего не ответил, не зная, что говорят в таких случаях.

«Надо было дураку разнежиться! Скажешь вроде в шутку, а воспринимается всерьез! И это несмотря на сегодняшние потрясения!»

Молча, в многозначительной тишине дошли они до машин, так же молча сели в кабину ЗИСа, не говоря ни слова вернулись в село.

Сергеев мысленно подвел итоги событиям, происшедшим не только в Алексеевне, но и за прошлую неделю.

В деле об убийстве Елены Стрепетовой наряду с подозреваемыми маячили, как бы на заднем плане, фигуры Бекаширова из села Сулаевского и связанного с ним некоего Хрыча. Все это намного осложняло поиск и расследование. Может быть, Вера права: надо было сразу же задержать Чеканова, а уже потом разбираться, что к чему. О Хрыче в архиве уголовного розыска есть лишь упоминание, фамилия преступника осталась неизвестной, Бекаширов осужден, отбывает срок наказания, а вот фамилию Чеканова Сергеев что-то в делах управления не встречал. Он ли убил Стрепетову — неизвестно, хотя то, что сбежал, говорило о вероятности такой версии…

Глава 3 ЗВЕНЬЯ ОДНОЙ ЦЕПИ

Сергеев не мог бы сказать, правда ли, что перед стихийным бедствием активизируется всякая нечисть: то одолеет нашествие крыс, то налетят тучи саранчи, а то навалится какая-нибудь эпидемия или мор. Уголовному розыску трудных дел всегда хватает, но что-то последнее время посыпались они густо, одно за другим. Но что эти дела! Они были, есть и будут. Все ощутимее становилась главная, общая для всех тревога, которая приобретала реальные черты, неотвратимо надвигаясь с западных границ.

В райотделе Алексеевки их дожидался похожий на лейтенанта Степчука коренастый широколицый старшина-пограничник с зелеными петлицами на воротнике гимнастерки, на фоне которых ярко выделялись рубиново-красные треугольнички — по четыре штуки с каждой стороны.

«И род войск передовой, и звание соответственное», — подумал Сергеев.

— Знакомьтесь, — сказал Степчук. — Брат — Геннадий, приехал с западной границы всего на три дня, а у нас ЧП, и встретить по-родственному не пришлось.

— Насчет вашего ЧП я хотел бы еще вот что сказать, — отозвался Сергеев. — Мобилизуйте актив: Чеканов еще может появиться в Алексеевской или где-нибудь рядом по соседству. Ушел буквально в том, что на нем было. Может быть, к друзьям завернет или домой заглянет, чтобы взять кое-какие вещи…

— Я уже дал команду, товарищ старший лейтенант, — ответил Степчук. — Только вряд ли он вернется в Алексеевскую. У него и в городе есть свои опорные пункты по женской части.

— А кто-нибудь знает эти пункты?

Степчук молча развел руками.

— И все же проследите.

— Есть. А сейчас прошу ко мне на чашку чая: со вчерашнего дня ни вы, ни я дома не были, а тут еще такой случай — родной брат приехал. Жена уже два раза сынишку присылала.

Отказываться не было смысла: переглянувшись с Верой, Сергеев согласился, они прошли вслед за Степчуком к небольшому домику с палисадником, где на одной из половин снимал квартиру лейтенант.

Когда отдали должное угощению, Сергеев обратился к его брату:

— Расскажите, что у вас на границе? Здесь разное толкуют, а что происходит в действительности, никто не знает.

— Живем, как на фронте, товарищ старший лейтенант, — ответил Геннадий. — Приехал сюда, и не верится, что у вас все тихо-мирно, моторы не шумят, гусеницы не лязгают…

Степчук-старший пояснил:

— Задает он мне вопросы по тактике-стратегии, текущей политике. А я не знаю, что отвечать. Может быть, вы подскажете?

— Почему вы решили, что я или Вера Петровна лучше вас разбираемся в «тактике-стратегии»? — спросил Сергеев.

— Ну как же. Работаете в областном управлении, информированы лучше нас, опыта больше…

— Опыта, еще неизвестно, у кого меньше, у кого больше, а информация у всех одинаковая: газеты одни и те же читаем… Вот он, живой человек, — Сергеев кивнул в сторону старшины, — приехал, можно сказать, с передовой, он нас и проинформирует.

— Я спросил Сашу, — сказал Степчук-младший, — почему напечатали в газетах и передали по радио заявление ТАСС «Не поддаваться на провокации», когда у нас там, на западе, каждую ночь ждем начала военных действий?

— Вопрос серьезный… — только и сказал Сергеев, но ничего не ответил по сути, лишь плечами повел.

— Думаю, наши руководители знают, — сказал он наконец, — для чего потребовалось такое заявление. Наверное, для того, чтобы подольше сохранить мир, не дать себя спровоцировать?

— Читали нам этот приказ. Там тоже было оказано: «Не дать себя спровоцировать». А немцы по нескольку раз в день летают к нам, как к себе домой… Чуть ли не каждое утро появляется в небе двухфюзеляжная «рама» и все кружит, кружит, пока все не высмотрит. Вроде у нас ни зениток, ни истребителей нету.

— А наземные части? — спросил Сергеев.

— Ночью лес, как живой, ворочается, в наряде стоять страшно.

— Что я могу сказать? — со всей искренностью ответил Сергеев. — Только одно: наше дело — помнить присягу и выполнять приказы командования.

Сергеев понимал, что это не ответ, но сказал, что думал: какое бы тревожное время ни наступило, каждый должен хорошо делать свое дело.

Вера не принимала участия в разговоре, и Сергеев понял, как она устала сегодня от всего увиденного и пережитого.

Степчук, переглянувшись с женой, тут же предложил:

— Вера Петровна, оставайтесь у нас, заночуйте, отдохнете, а завтра мы вас отправим в город с оказией.

— Нет-нет, хороша я буду, если с первого задания останусь отдыхать. Мне ведь тоже надо отчитываться о проделанной работе.

Поблагодарив хозяев, сели в кабину колхозного ЗИСа, и Сергеев, может быть впервые в жизни, не посетовал на неудобство кабины грузовика, мало приспособленного для комфортабельного путешествия.

Веру посадили в середину, между Сергеевым и шофером — солидным, пожилым человеком. То ли чтобы не мешать водителю, то ли от усталости, она, едва тронулись с места, привалилась плечом к Сергееву и, склонив голову ему на грудь, задремала, словно уйдя в небытие, и Сергеев боялся пошевелиться, чтобы не нарушить ее сон, хотя ему и упиралась в спину какая-то железка, а сидеть на давивших снизу пружинах было весьма неудобно. По собственному опыту он знал, как важно восстановить силы после таких тяжких психологических испытаний, какие выпали сегодня на их долю.

Преодолевая неровности дороги, подпрыгивая на жестких рессорах, мерно покачивался грузовик. Сергеев задумался, мысленно подводя итоги командировки. Итоги не радовали: Чеканов сбежал, и его теперь не так легко будет найти. Он ли убил? Или своим исчезновением отвлекает на себя внимание? Во имя чего? А если не он, то кто убийца? Как вести следствие, когда Чеканова теперь днем с огнем не сыщешь?

Но в этом своем умозаключении Сергеев ошибся. Прошло всего несколько дней, как случилось новое происшествие, обратившее на себя внимание крайне жестоким «почерком» исполнителей.

Сергеева вызвал к себе начальник уголовного розыска Комов, дал ориентировку:

— Совершено бандитское нападение в самом Сталинграде на квартиру зубного врача, практикующего дома. Самого дантиста оглушили ударом по голове, выбили изо рта золотые коронки, сейчас он в больнице… Разберись на месте. Едет с тобой эксперт Коломойцева…

— А Be… — невольно вырвалось у Сергеева, но он тут же замолчал.

— А Вера Голубева едет в Бекетовку с оперуполномоченным Фалиновым. Там убит сторож и ограблен вклад, — сказала, входя в кабинет, огненно-рыжая Коломойцева, по прозвищу Женщина-Факел.

Сергеев, застигнутый врасплох, промолчал. Он действительно хотел спросить, как себя чувствует Вера Голубева после поездки в Алексеевскую. Именно такой вопрос и задала ему Коломойцева, не без саркастических интонаций:

— Ну так как же вам съездилось с Верой Голубевой в Алексеевку, Глеб Андреевич? И поработали, и поразвлекались?

— Да уж, развлечений было достаточно, — ответил Сергеев. — В город вернулись едва живы…

— Надо же, сколько сил потратили!..

Пришлось вмешаться самому Комову.

— Не теряйте времени и отправляйтесь, — сказал он. — Если понадобится помощь, звоните… Глеб Андреевич, задержись на минуту, возьми документы.

— Я буду ждать у машины, — сказала Коломойцева, и, когда она скрылась за поворотом коридора, Сергеев упрекнул своего начальника:

— Ну уж, удружил, Павел Петрович, спасибо тебе. Она же теперь мне житья не даст.

— А ты не ходи холостой, — всерьез парировал Комов. — Незамужних женщин смущаешь. За все, брат, надо платить: «За равнину буераком, за любовь — законным браком…»

— Глубокие стихи… Сам сочинил?

— А что ж, я тебе не поэт?

— Пушкин…

— Ладно, поезжайте и работайте с Коломойцевой как надо. Никуда от тебя твоя Голубева не уйдет. Вечером на летучке встретитесь.

— Ну вот, уже и «моя». Я-то ничего о Голубевой не говорил, — всерьез обозлился Сергеев.

— Не говорил, а следопыты сделали свои выводы, — по-деловому объяснил Комов. — Народ у нас в управлении догадливый.

На месте происшествия Сергеева и Коломойцеву встретили соседи пострадавшего и участковый. Свидетелями командовал дедок-пенсионер из той категории, что «все видят и все знают».

— Мамонтов Иван Иванович, — с достоинством представился он сотрудникам уголовного розыска, хотя на мамонта даже отдаленно не был похож: сухонький, быстрый в движениях, седоусый и белоголовый, смахивал он скорее на хомяка-альбиноса с живыми, любопытными глазками и красноватыми от конъюнктивита веками.

— Живу этажом ниже, — увидев милицейскую форму, с ходу начал он давать показания. — Вышел на лестничную площадку, собрался в молочную за кефиром… Да… Хотел еще сливок купить… Смотрю, поднимаются по лестнице три парня в резиновых сапогах с рюкзаками и складными удочками. Остановились этажом выше у квартиры Марка Иосифовича и на кнопку звонка нажимают. Я еще подумал: «Собрались на рыбалку и зашли за ним»…

— Расскажите, как они выглядели, — перебил велеречивого старикана Сергеев.

— Один кучерявый, хоть в кепочке, а волосы я разглядел: вроде девки, перекисью крашенной… Другой плечом дергает, третий бледный такой, худой, в лице ни кровинки, глаза черные, как бусинки на шарнирах, так и бегают по сторонам, так и бегают!.. Да!.. Еще у него левая рука в перчатке. Перчатка хоть и светлая, под цвет кожи, а видно, что кисть покалечена…

Сергеев и Коломойцева переглянулись: подергивающий плечом грабитель в протоколах уголовного розыска уже фигурировал. Надо было только вспомнить фамилию — то ли Петров, то ли Петрунин. Белокурый вполне мог оказаться Чекановым, а третий, с черными глазами-«бусинками», не иначе как ограбивший с Бекашировым сельмаг Хрыч. Каждый сам по себе — «знаменитость», а тут еще собрались в стаю…

— Что еще можете сообщить? — спросил Сергеев пенсионера-свидетеля.

— Ну как же, как же! — заторопился тот. — Возвращаюсь я из магазина, сам все думаю: что, если у них машина своя? Не найдется ли у них местечко и для меня? Прикидываю, куда могут поехать? Если на Бакалду, там делать нечего: народу туча. Скорей всего, думаю, на Тумак, а может быть, в Коршевитое на Воложку. И такое меня любопытство разобрало: «А ну, возьму и спрошу у самого Марка Иосифовича, может, еще не ушли?» Подошел к двери, звоню — никто не открывает. А потом слышу, стонет вроде Марк Иосифович, и на двери возле ручки вроде как кровь… Я бегом домой, давай звонить в милицию, «скорую» вызывать!.. Прибыла «скорая», участковый, а тут и вы приехали…

Женщина-Факел Коломойцева тронула Сергеева за рукав, указала на валявшийся возле зубоврачебного кресла никелированный молоток. На молотке и невооруженным глазом можно было рассмотреть следы крови. Склонившись над ним с лупой в руках, Коломойцева сказала:

— Есть отпечатки пальцев.

В присутствии свидетелей, дававших показания, составили протокол, взяли молоток на экспертизу, опечатали квартиру, тут же отправились в больницу, чтобы опросить потерпевшего. Лишь на третьи сутки Сергеев смог с ним повидаться: врачи не разрешали беспокоить больного.

— Как вы считаете, — спросил Сергеев, — кто из троих нанес вам увечье?

— Не сомневаюсь, что белокурый красавчик с курчавой головой и холодными голубыми глазами… Знаете, есть такие эталонные блондины: белая кожа, легкий румянец, шелковистые кудри, длинные ресницы; поглядеть — ангел во плоти. На самом деле — дьявол. Он выбил зубы.

— Этот был у вас? — спросил Сергеев, показывая фотографию Чеканова.

— Точно. А как вы узнали?

— Старый знакомый, — уклончиво ответил Сергеев.

Экспертиза показала, что на никелированном молотке, кроме отпечатков пальцев самого зубного врача, никаких других следов нет: Чеканов знает, что его ищут, «работает» интеллигентно, в перчатках.

По картотеке управления определили фамилию подергивающего плечом — соучастника налета на квартиру дантиста. Им оказался некий Петрусев Иван Саввич.

После возвращения из Алексеевки Вера держалась сухо, а Сергеев никак не мог понять, что произошло. Может быть, та же Коломойцева что-нибудь ей наплела? Или так повлияло на Веру убийство сторожа в Бекетовке?

Сергеев знал по опыту, что на тяжкие преступления способны немногие рецидивисты. Чаще всего действуют одни и те же «мокрушники», которым уже нечего терять и за прошлые «художества» обеспечена «вышка».

Не сговариваясь, Сергеев и Вера вышли в обеденный перерыв на улицу, прошли к набережной, присели на скамейку — полюбоваться Волгой.

Солнце поднялось к зениту и, если смотреть вдоль реки по течению, било в глаза, создавая освещение «контражур», сверкая зеркальными бликами, переливающимися, казалось, в самом воздухе, играя муаровыми сполохами на белых бортах катеров и теплоходов, на бетонной стенке причала.

— …За весеннее солнце, птичий гомон и блеск Золотыми червонцами платит осенью лес… — неожиданно сказала Вера, и Сергеев удивился, как точно она этим двустишием передала его настроение.

— Ну почему так? — с болью продолжала она. — Есть же прекрасная Волга, хорошие стихи, радость жизни, доброта, сердечность, самопожертвование… И рядом — грязь, насилие, убийства… Или это я такая невезучая: только приехала к вам, и сразу несколько тяжких преступлений. У вас всегда так?

— Ничем мы не лучше и не хуже других, — не сразу ответил Сергеев. — К сожалению, «у нас», как и «у вас», почти всегда так. Преступный мир существует и будет существовать, пока остаются для этого предпосылки и условия. Вот и приходится с ним бороться. Чеканов бежал из Алексеевки, а объявился в Сталинграде. Не исключено, что в Бекетовке сторожа убили тоже не без его участия.

— Кажется, обошлось там без Чеканова, — ответила Вера. — Заведующий складом, — продолжала она, — видно, что человек честный и обстоятельный, больше всего был огорошен смертью сторожа. То, что ограбили склад, его как бы и не волновало, все повторял: «Эх, Максимыч, Максимыч!» Говорит, проработали вместе много лет, дружили… Такой, думаю, на сделку с грабителями или поджог с целью покрыть недостачу не пойдет… Рассказал, что буквально за день до убийства у склада болтались три весьма подозрительных типа, спрашивали, не работает ли здесь Бекаширов?

— Заведомо зная, что настоящий Бекаширов на отсидке в лагере и работать в складе не может, — сказал Сергеев.

— Вот именно, — подтвердила Вера. — Охарактеризовал он этих троих так. «Главный у них, — говорит, — волчина: шеей не ворочает, из-под бровей, как из амбразуры, смотрит. Другой — плечом дергает, а третий бледный, в лице ни кровинки». Завскладом сказал: «Я еще подумал, язвенник, что ли? Глаза у него приметные, как две черные смородины, по сторонам бегают. Левая рука покалечена». Убили сторожа тупым орудием — в висок… Всего неделю, как я у вас работаю, а уже два убийства да еще увечье дантиста. Не многовато ли?

Но, как оказалось, в подсчете количества тяжких преступлений за последнюю неделю Вера ошиблась. Едва они вернулись в управление, Сергеева и Веру тут же вызвал к себе начальник уголовного розыска Комов и, едва сдерживая негодование, проинформировал:

— В районе хутора Новониколаевского у дороги нашли труп водителя полуторки старшего сержанта Красной Армии — с проломленным виском. Удар нанесен тупым орудием, наган и документы похищены… Это уже черт знает что! Профессиональные бандиты действуют как хотят, а мы с вами, выходит, задарма государственный хлеб едим. Доложите, что сделано.

— Установили фамилию одного из участников налета на квартиру дантиста. Это — подергивающий плечом Петрусев, проходивший по делу Хрыча и Бекаширова.

— Адрес есть?

— Адрес фальшивый.

— Ну так ищите настоящий! Хрыча и Саломаху упустили, выловите хотя бы Петрусева, начинайте с него! Мне теперь Бирюкову и Воронину хоть на глаза не показывайся! Первый вопрос: «Как поживают ваши бандиты? Хорошо ли им на свободе?» Ничего себе формулировочка — «ваши бандиты»…

Сергеев молчал, молчала и Вера.

— Мобилизуйте актив, общественность, используйте любую информацию, косвенные признаки! Опасные преступники должны быть найдены!

После этого разговора Сергеев довольно быстро установил место пребывания подергивающего плечом Петрусева. Оказался он в Сталинграде, на Дар-горе, в небольшом домике, огороженном штакетником. В ближайшую же ночь оперативная группа во главе с Сергеевым и Фалиновым окружила дом. На стук в дверь послышался сонный голос:

— Кого там черти принесли?

— Милиция! Открывай!

Из-за фанерной двери раздались выстрелы, с противоположной стороны дома распахнулось окно, оперативники схватили выскочившего на улицу вооруженного пистолетом Петрусева.

Стриженный под машинку, с какими-то лишаями-струпьями на голове, с злобным выражением лица, дергающийся и озирающийся, выглядел он отталкивающе.

Сергеев спросил:

— За вооруженное сопротивление знаешь что бывает?

— А откуда я знал, что и правда милиция? Думал, свои, кореша по мою душу пришли.

— Пистолет тоже для корешей приготовил?

— Кореша разные бывают.

— Саломаху с Хрычом знаешь?

— Кто ж их не знает? Только не видались с той поры, как Хрыч с Бекашировым погорели на алексеевском сельмаге.

— Хрыч с вами был?

— Был.

— Фамилию знаешь?

— Какая фамилия? Все Хрыч да Хрыч…

— А Саломаха?

— Саломаху не знаю. Жакан да Хрыч были.

— А вот завскладом дал показания, что Чеканова с вами за день до убийства сторожа возле склада не было.

— Ну и что? За день не был, а на дело пошел. Сторожа ударил гирей в висок Жакан. Он же мокрушник, ему человека убить как пообедать…

Петрусев с такой легкостью закладывал Чеканова, что Сергеев тут же усомнился: «Почему? Кого выгораживает? Саломаху?»

— Ты-то понимаешь, что только чистосердечным признанием можешь смягчить меру? «Вышка» ведь маячит… Саломаха был?

Петрусев криво усмехнулся, сказал с издевкой:

— Начальник, не фальшь[1]. Умный ты человек, а говоришь — слушать смешно. Насчет «вышки», еще доказать надо. Я ж тебе сказал: сторожа Жакан ударил… Мне-то лучше по новой в лагерь загреметь, чем свои за длинный язык башку оторвут…

Так ничего и не добившись, Сергеев и Фалинов, отправив Петрусева с конвоирами, предъявили хозяйке дома ордер на обыск, перерыли всю квартиру, но ни краденых вещей, ни оружия не нашли и так, не солоно хлебавши, отправились к дороге, чтобы остановить попутную машину и ехать к себе в управление.

— Должен вас огорчить, Глеб Андреевич, — сказал Фалинов.

— Что еще стряслось?

— Ваш Николай Рындин сбежал.

— Он такой же мой, как и ваш, — заметил Сергеев.

— Его дело я от вас принял.

Сергеева удивила сдержанность, даже холодность, с какой разговаривал сейчас молодой оперуполномоченный Фалинов. К тому же обидно было узнать, что Колька наврал о своем желании изменить жизнь, «уехать с Машей туда, где их никто не знает, зажить по-новому». Видно, какие-то серьезные обстоятельства заставили Рындина отказаться от своей мечты и скрыться. Приказ завербовавшего его германского дипломата? Все может быть. Хотя в эту версию, честно говоря, Сергеев не хотел верить.

— Что-нибудь стоящее успел рассказать? — спросил он у Фалинова.

— Начнем с того, — резковато заметил Фалинов, — что подследственный, вместо показаний, начал допытываться, почему его дело веду я, а не вы. Пришлось ответить: сотрудники областного управления НКВД перед уголовниками не отчитываются. На допросе каждое слово из Рындина приходилось чуть ли не клещами тащить, в показаниях, как нарочно, сбивался и путался. Хрыча и Саломаху даже не упомянул, на прямые вопросы отвечал: «Не знаю».

— И в чем, вы полагаете, причина его побега? — делая вид, что не замечает раздраженного тона Фалинова, спросил Сергеев.

— Видимо, появился в Сталинграде кто-то, кого Рындин смертельно боится. Может быть, сам Кузьма Саломаха, который никуда и не уезжал. У таких руки длинные, где угодно достанут, особенно в местах заключения, где передвижение в пространстве ограничено.

— Наверное, вы правы, — согласился Сергеев. — У этого «дяди Володи» наверняка есть в зоне исполнители санкций насчет Рындина, а сам он, не исключено, здесь, в Сталинграде или области. Возле склада в Бекетовке, похоже — по описаниям — его видели. Так что для нашего Николая, — подвел он итог разговору, — выходит, куда ни кинь — все клин… Жаль, что так сложилось. Парень-то хоть и не сразу, а мог бы выправиться. Теперь же для него все плохо…

Глава 4 ВОЙНА

После стольких происшествий, случившихся за последнюю неделю, Сергеев каждое утро встречал тревогой: «Что еще случится сегодня?» Но вот в канун выходного дня к нему в кабинет вошла Вера Голубева и опросила:

— Глеб Андреевич, что, по-вашему, делает человек, которому нужно перепрыгнуть через высокий забор?

— А забор этот — не раскрытые нами тяжкие преступления?

— Именно это я имею в виду.

— Ну… Я думаю, человек этот разбегается подальше и прыгает повыше.

— Умница! Вы просто прекрасно оценили обстановку. А потому назавтра я вас похищаю для хорошего разбега, чтобы послезавтра нам с вами «прыгнуть повыше».

— А что будет завтра?

— А завтра будет воскресенье, выходной день, в кинотеатрах идет «Большой вальс», а в клубе завода «Баррикады» выступает юная пианистка Аля Пахмутова, играет «Времена года» Чайковского, там же выступит отличный танцевальный ансамбль заводского клуба.

— Какое же я бревно! — искренне воскликнул Сергеев. — Это я должен пригласить вас на «Большой вальс» и «Времена года» вместе с танцевальным ансамблем! Приношу извинения и срочно перехватываю инициативу. С этой уголовщиной забываешь, что есть на свете кино, цветы, музыка, стихи, прекрасные девушки!

— Много прекрасных девушек не нужно, достаточно одной, — поправила его Вера.

— Абсолютно согласен! Тем более что эта единственная — самая прекрасная!

— Формулировка принимается. Если идея одобрена, разработка деталей за вами.

…И вот оно наступило, это удивительное, неповторимое, запомнившееся на всю жизнь по многим причинам июньское воскресенье.

«Большой вальс» оглушил и взбудоражил Сергеева еще и потому, что рядом с ним в темном кинозале сидела Вера, затаив дыхание, потрясенная великолепной музыкой Иогана Штрауса. На экране — прекрасные виды голубого Дуная, старой Вены. Радостные, счастливые люди-красавцы дарят друг другу пригоршни солнечных лучей, легко добиваясь славы, блистательного успеха…

«В тот час тоскуя о прошлой своей весне, „О как вас люблю я!“ — сказали тогда вы мне…» — пела героиня фильма, и Вера, сама того не замечая, крепко сжимала пальцами запястье Сергеева, еще в начале сеанса доверчиво положив свою руку на его широкую кисть.

До слез рассмешило их обоих недовольство одного из героев фильма — пекаря Кинзела: «Кто же совершает революцию в воскресный день, когда всем хочется отдыхать, танцевать, слушать музыку, потому что жизнь дана для радости и счастья, красоты, любви…»

Выйдя из кинотеатра, Вера и Сергеев посмотрели друг на друга и рассмеялись, когда Сергеев высказал то, о чем подумали оба:

— А не посмотреть ли нам «Большой вальс» еще раз?

— Мысль прогрессивная, — ответила Вера, — но у нас на сегодня определена программа, и мы должны ее выполнить: предстоят «баррикадные» бои за право на отдых и ностальгию по детству.

— Ну что ж, «Баррикады» так «Баррикады», займемся боями, тем более что они запланированы. Сам бы я никогда не собрался слушать «Времена года» в исполнении юной пианистки Али Пахмутовой… А почему «ностальгия по детству»?

Вера запнулась, ответила не сразу:

— Никому не рассказываю, вам скажу: еще в четвертом классе ходила в музыкальную школу, после каждого урока брела по улице домой с раскрытой нотной тетрадью, всматривалась в волшебные значки и линии, именуемые нотами, пыталась постичь таинства непостижимого искусства… В седьмом уже играла Баркаролу, «Осеннюю песню» и «На тройке» — самые популярные пьесы из «Времен года».

— А что же потом? Сейчас-то, наверное, не приходится играть?

— А потом один за другим умерли родители, жила с бабушкой, пришлось поступить в медучилище, идти работать в больницу, сначала няней, затем медсестрой… Ну и как вы уже знаете, из больницы направили меня по комсомольскому набору в школу криминалистики, решили, что медицина нечто родственное вашей профессии. Так что «Времена года» бывают разные.

При всей грубости «человеческого материала», с каким приходилось иметь дело Сергееву, он все-таки не настолько отупел, чтобы не оценить доверительную исповедь Веры, ее жалобы на несбывшуюся мечту стать пианисткой. Что делать!.. Он тоже не стал учителем, хотя и проработал несколько дет в школе. Учительская практика тоже прошла не зря… Все остается в человеке, особенно то, что закладывается смолоду. Следователю (а кроме оперативной работы Сергееву не раз приходилось вести следствие) тоже надо быть и педагогом и психологом…

После фильма они в приподнятом настроении прошли в зал клуба завода «Баррикады», сели в своем шестом ряду и стали смотреть и слушать, как худенькая малышка, совсем ребенок, Аля Пахмутова, которая и на стул перед роялем села на высокую подушку, стала чистенько и звонко играть Чайковского. С уважением наблюдал Сергеев, как разгорелись щеки Веры и в ее глазах закипели невольные слезы. Сидел он не шевелясь, боясь потревожить словом или движением нахлынувшие на Веру чувства, понимая, что встретилась она сейчас со своим детством, когда живы были папа и мама и еще не надо было самой прокладывать нелегкие пути в жизни…

После исполнения каждой пьесы зал аплодировал юной исполнительнице, и Сергеев, не опережая события, но и не отставая от других, громко хлопал в ладоши, оживленно поглядывая на Веру. Эта роль «самодеятельного меломана», как он сам определил свое состояние, нежданно-негаданно освоенная им с ходу ради этой милой, искренней девушки, которая все больше нравилась ему, забавляла Сергеева. Он и сам не без удовольствия открывал в себе не известную ранее способность слышать и воспринимать ту волнующую красоту музыки, которая раньше проходила мимо внимания, была ему недоступна. Сергеев чувствовал себя благодарным Вере за эти открытия, пребывая в состоянии неустойчивого равновесия, когда и тревожно, и радостно, и ждешь чего-то хорошего, которое обязательно вот-вот должно случиться…

Вора со смущенной улыбкой, стараясь не показать охватившего ее волнения, нарушила молчание, проронив:

— Эпиграфом и Баркароле Чайковский взял стихи Плещеева:

И Сергеев вдруг с удивлением обнаружил, что и он слышит в этих переливающихся звуках Баркаролы тихий плеск воды, а в раскатившейся по зимней дороге «Тройке» — звон колокольчика. Сам бы он, возможно, не очень воспринял прекрасную, истинно русскую глубину и образность шедевров Чайковского, но рядом была Вера, и Сергееву казалось, что он понимает красоту и содержание именно тех пьес, какие в детстве играла она, а сейчас исполняла Аля Пахмутова.

Во втором отделении концерта сцену заполнили, словно живые цветочные клумбы, яркие сарафаны юных танцовщиц ансамбля заводского клуба. Лихая пляска достигла своего предельного накала, когда на сцену неожиданно вышел озабоченный, о непривычно суровым лицом знакомый Сергееву секретарь райкома партии завода «Баррикады», остановился у рампы и, окинув зал невидящим взглядом под яркими лучами софитов, стал ждать, когда все присутствующие осознают, насколько значительно то, что он должен будет сказать. Прервали свое вихревое выступление танцоры, в зале наступила гнетущая тишина.

— Товарищи… Война… На нас напала фашистская Германия…

В одно мгновение все изменилось, сама жизнь стала другой. Словно померкло солнце, исчезли смех и веселье, осталась лишь неизбывная тревога, томление неизвестностью: что происходит, где сейчас фронт, на каких направлениях наша доблестная Красная Армия наносит «малой кровью» сокрушительный удар по врагу?

Вместе со всеми Сергеев и Вера в притихшей, встревоженной толпе вышли на улицу, не сговариваясь, сели в трамвай, поехали, несмотря на выходной день, в управление, к себе на работу. Война одним ударом отсекла и отодвинула в прошлое все то светлое и прекрасное, что было какой-то час назад…

Неподалеку от управления перед репродуктором, укрепленным на телеграфном столбе, собралась толпа. Звучал голос Молотова:

— «…Без объявления войны германские войска атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов города Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие. Убито и ранено около двухсот человек… Это неслыханное нападение на нашу страну явилось беспримерным в истории цивилизованных народов, вероломным… Несмотря на то, что между нами, СССР и Германией, заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняет это условие этого договора… Ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских правителей… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Только подумать, что уже сегодня, с самого раннего утра время уже отсчитывало каждый малый миг, последние минуты и секунды чьих-то двухсот жизней! Если бы только двухсот…

— Ну почему все произошло так внезапно? — подходя к управлению, не выдержала Вера. — Вчера чуть ли не обнимались с немцами, подписали пакт о ненападении, гнали эшелонами пшеницу и масло в Германию, а сегодня — война?

— Я так думаю, — не сразу ответил Сергеев, — что никакой особой неожиданности в начале военных действий для нас нет. Вспомните хотя бы встречу со старшиной-пограничником Геннадием Степчуком в станице Новоалексеевской. Они еще тогда, и не первый месяц, были в состоянии «готовности номер один».

Вера и Сергеев нисколько не удивились, что в управлении уже собрались почти все сотрудники. Это им пришлось ехать почти через весь город, другие оказались ближе… Ждали Александра Ивановича Воронина, которого с утра вызвали в обком партии в связи с началом военных действий.

Наконец появился Воронин, быстро прошел к трибуне, открыл совещание. Говорил коротко.

— Враг напал на нас вероломно, но врасплох не застал: о том, что война неизбежна, знали и в ЦК ВКП(б), и в Совнаркоме, и в нашем Генштабе… Как вам известно, в мае месяце проводилось в Москве кустовое совещание начальников областных управлений Волжского бассейна. Было сказано, что война надвигается, и уже сейчас надо готовиться к отпору врагу… 6 мая товарищ Сталин был назначен Председателем Совета Народных Комиссаров СССР, приняв на себя личную ответственность за ликвидацию возможного конфликта с Германией… Начавшаяся война требует от нас прежде всего бдительности. Особое внимание мы обязаны обратить на безопасность заводов оборонной промышленности… Враги будут пытаться и здесь, казалось бы в глубоком тылу, — продолжал Воронин, — проникнуть на заводы и предприятия с целью шпионажа и диверсий, распространения ложных слухов, а это потребует мобилизации всех наших сил для борьбы… На внеочередном пленуме обкома ВКП(б) принято решение: партактиву провести митинги трудящихся на предприятиях города. С первого дня войны мы должны создать в Сталинграде пункты воздушного наблюдения, оповещения, связи — ВНОС, создать восемь истребительных батальонов — по одному в каждом районе для борьбы с диверсантами и шпионами. Во всех этих делах наше управление должно принимать самое активное участие, мы обязаны иметь тщательно разработанные планы действия. Вспомним, товарищи, что говорил Владимир Ильич Ленин: «Самое опасное… недооценивать противника и успокоиться на том, что мы сильнее… Такая недооценка может вызвать поражение в войне… Любая распущенность и недостаток энергии должны быть караемы по законам военного времени. Война есть война, и никто в тылу или на каких угодно мирных занятиях не смеет уклониться от своих обязанностей…» Обком партии, исполком облсовета, — продолжал Воронин, — приняли обращение к партийным и советским органам. В этом обращении изложили программу для каждого. Больше, чем кого бы то ни было, эта программа касается нас, сотрудников областного управления НКВД. Всю работу мы обязаны подчинить интересам фронта, организуя беспощадную борьбу со всякого рода паникерами, спекулянтами. Наша задача — кроме уничтожения шпионов, диверсантов, вражеских лазутчиков предавать суду трусов, мешающих делу обороны, и вместе со всеми обеспечить уборку урожая, создать запасы продовольствия и фуража…

…Последующие дни и ночи проходили для Сергеева без отдыха и сна.

Некогда было выпить стакан чаю, остановиться и осознать, что же происходит. С Верой Сергеев не виделся уже несколько суток и никак не мог взять в толк, куда она подевалась.

У радиорепродукторов дежурила поочередно. Хотелось верить, что враг в первые же дни будет отброшен от границ, достойно наказан за наглость, и в самые короткие сроки разгромлен. А сводки Совинформбюро и доходившие слухи были все мрачнее, все тягостнее…

«Правда» от 24 июня в передовой статье писала: «Мы знаем, что победа над фашизмом, над чужеземными ордами, вторгшимися в нашу страну, будет трудной и потребует от нас немало жертв. Теперь надо остановить противника, использовавшего внезапность нападения, а затем начать наши наступательные действия…»

Пока что о «наступательных действиях» не приходилось мечтать: и такой глубокий тыл, как Сталинград, уже в самом начале войны готовился к боям.

В управлении Сергееву встретился начальник 1-го отделения милиции Салмин, назначенный командиром истребительного батальона, формирование которого начали в Ерманском районе.

— Мы уже не первые, — сказал Салмин. — В каждом районе формируются такие батальоны. У тракторозаводцев командиром назначен начальник отделения милиции Костюченко, комиссаром — второй секретарь райкома Мельников… А вы, — спросил Салмин, — тоже на фронт?

— Рапорт написал, жду решения, — ответил Сергеев.

Он заметил, что в вестибюль управления вошла Вера Голубева, остановилась у карты европейской части Союза. Конечно, она слышала его последние слова. Понял это он по напряженному вниманию, с каким Вера смотрела на протянувшуюся вдоль западной границы линию флажков, обозначавших фронт, да и сама эта карта сжимала сердце лютой тоской; каждое утро дежурный переставлял флажки и линия эта неумолимо ползла и ползла к востоку. Фронт оставлял за собой на огромных просторах страны сожженную, израненную я поруганную родную землю.

Увидев Веру, Сергеев извинился перед Салминым, подошел к ней:

— Что случилось? Нездорова? Почему уже несколько дней не вижу на работе?

— Ничего не случилось, только теперь у меня работа другая. По распоряжению руководства веду при военкомате ускоренные курсы медсестер… А ты?.. Подал рапорт на фронт?

Они оба как-то не заметили, что в то памятное воскресенье, такое счастливое, но с которого начала отсчет гибельных дней и ночей война, перешли в обращении друг к другу на «ты».

Вера смотрела на него снизу вверх, плотно сжав губы, едва сдерживая слезы, застилавшие глаза, и Сергеев увидел в ее взгляде такую тревогу, что не в силах был и правду сказать, и тем более соврать ей, и только неопределенно пожал плечами.

— Я не могу тебя просить: «Возьми рапорт обратно», — сказала она. — Надеюсь, что буду хотя бы знать номер твоей полевой почты…

Ответить Сергеев не успел, да и не знал, что бы ей сказать ободряющее, душевное.

Обрадовался тому, что говорить не потребовалось: входная дверь резко распахнулась и в вестибюль стремительно вошел начальник уголовного розыска Комов. Увидев Сергеева и Веру, бросил им на ходу:

— Вы мне оба нужны, заходите прямо сейчас.

Те молча переглянулись, поднялись вслед за ним на второй этаж.

В кабинете Павла Петровича почему-то оказался заместитель начальника управления по милиции комиссар 3 ранга Бирюков Николай Васильевич. Поздоровавшись с вошедшими, он первым делом обратился к Сергееву, молча протянул ему сложенный вдвое лист бумаги.

— Что это? — спросил Сергеев.

— Твой рапорт. Категорически отказано. Если все уйдут в действующую, кто здесь останется? Тебе ли рассказывать, что мы всегда на передовой? Не знаешь, как цепляется фашистская разведка за уголовников и бандитов? Сейчас, когда столько людей ушло на фронт, каждый из нас должен работать за четверых.

Сергеев молчал, мысленно не соглашаясь с Бирюковым: фронт есть фронт. Какая бы важная работа ни была бы здесь, в управлении, Сталинград все-таки глубокий тыл.

— Павел Петрович, введи в курс дела, — обращаясь к Комову, сказал Бирюков. — Где у тебя донесение о преступной военизированной группе, действующей на шоссе? Пусть займутся немедленно. Лейтенант Голубева, вы, как эксперт, тоже подключаетесь к операции.

— Есть! — обрадовавшись назначению, как неожиданному подарку, ответила Вера. — Скажите только военкому Центрального района, что вы меня оставляете.

— Всего на один день, максимум на два, и то едва договорился. Насчет вас ничего не могу поделать: приказ свыше. Говорят, фронту, не меньше чем бойцы, нужны медсестры. Так что, сегодня и завтра работаете с Сергеевым, а послезавтра снова в свой медицинский университет.

— Кстати, — обратившись к Вере, добавил Сергеев. — Раз уж ты преподаватель-наставник будущих медсестер, возьми к себе на учебу известную тебе Машу Гринько вместе с ее подругой Соней Харламовой. Обе идут добровольно в действующую армию. Девчата старательные, получат квалификацию, больше принесут пользы.

— Вот и отлично, — добавил Бирюков. — Спасибо, хоть не забываете дорогу к старым друзьям.

Сергеев не оставил своего намерения снова и снова подавать рапорт, пока не отправят на фронт, но сейчас надо было выполнить срочное задание, связанное с деятельностью какой-то «военизированной» преступной группы.

Бирюков пригласил Веру к себе для уточнения каких-то экспертиз, Сергеев и Комов остались. Комов посмотрел на Сергеева несколько озадаченно, только и произнес:

— А ты, оказывается, времени не терял, быстро сориентировался… На свадьбу-то хоть пригласишь?

Сергеев только рукой махнул:

— Какая там свадьба, Павел Петрович, — война!

— Смотри не утаи, если не пригласишь, по гроб жизни не забуду. Для настоящего старшего оперуполномоченного в таких делах и война не помеха, — назидательно закончил он.

— Выходит, я не настоящий…

— Не скажи. Хотя это, брат, нам теперь каждый день доказывать приходится. Преступлений все больше, в том числе и тяжких, с убийствами… Вот последнее донесение. На шоссе в направлении к Иловле разграблена машина горторга. Шофер убит выстрелом из пистолета «ТТ». Предварительное ознакомление показало: действует группа бандитов, переодетых в военное обмундирование, якобы воинская команда, которая то ли следует по назначению, то ли возвращается из госпиталя… Что будем делать?

— Ловить «на живца», — ответил Сергеев.

— А живцом предлагаешь себя?

— Само собой. Могут оказаться залетные гастролеры, но, сдается мне, действует кто-то из местных, старых знакомых. Во всяком случае, географию области знают, нападают в глухих и укромных местах, а главное — знают, когда и где пройдет нужная им машина, например, такая, как машина горторга.

— Считаешь, работают с наводчиком?

— Не исключено.

— Опасно ведь, на живца-то?

— Сам говорил, что на фронте опаснее…

— Не только я, все так говорят, — ответил Комов. — Ну что ж, действуй. Изучи обстоятельства и принимай меры. Не лезь только на рожон…

Расследованием обстоятельств убийства шофера машины горторга Сергеев занялся в тот же день, начав с опроса водителей, которые знали погибшего. Один из них рассказал: «Выехали мы с Лешкой вместе. Вижу, недалеко от города стоит у обочины лейтенант, а с ним четыре красноармейца. Лейтенант поднял руку, просит подвезти. Ну я не взял: было не по пути и груз у меня не такой, чтобы кого брать, — товару тысячи на полторы… И лейтенант мне не показался: молодой, белявый, как девка, кудрявый, а глаза что лад… А Лешка взял. Грузу у него всего ничего, какую-то сантехнику вез. Небось еще подумал, что с военными будет ехать надежнее: на дорогах-то стали пошаливать…»

Как установил Сергеев, лейтенанта и четырех красноармейцев видели на шоссе другие шоферы, отказывавшиеся их подвезти. Увидев фотографию Чеканова, некоторые подтверждали: да, вроде похож, тоже, мол, из-под фуражки выбивались светлые кудри. Другие пожимали плечами, дескать, не помнят, кудрявый он или стриженый… Ни на ручке дверцы кабины, ни в кузове машины, водитель которой был убит, Вера никаких отпечатков пальцев, похожих на отпечатки Чеканова, не обнаружила. Доложив обо всем Комову, Сергеев получил разрешение на проведение операции «Живец».

Каждое утро, вот уже четвертый день, выезжал он из Сталинграда по направлению к Иловле и обратно на грузовой машине, крытой брезентом. В кузове — наряд милиции, за рулем — он сам, в старой, замасленной спецовке, в томных противосолнечных очках, с перевязанной щекой. Первые три рейса от Сталинграда до Иловли не дали результата: бандиты не обнаруживали себя. Но вот наступило четвертое утро «тихой охоты», где и «охотник» и «дичь» выступали в одном лице.

Легковые и грузовые машины обгоняли Сергеева, которому некуда было торопиться. Пешеходов было мало, шли по одному, по два, но вот впереди показалась группа, и сердце Сергеева забилось быстрее: вдоль обочины шагали четыре солдата, позади молодой лейтенант: «Они!»

Шагали красноармейцы устало, вразброд и не в ногу. Один из них прихрамывал. Лейтенант неторопливо помахивал рукой в такт шагам, о чем-то разговаривая с самым низкорослым, замыкающим группу. Услыхав шум машины, оглянулся, поднял руку.

Сергеев остановился.

— Браток, подвези, ребята совсем притомились…

— Лезьте в кузов, — ответил Сергеев. Он сразу узнал Чеканова. Такая удача взволновала его: от Чеканова могли потянуться ниточки к Хрычу и Саломахе.

«Лейтенант» подал знак, «красноармейцы» полезли в кузов. Сам Чеканов занес было ногу, собираясь сесть в кабину, но на секунду задержался.

— Давай быстрее, времени нет, — поторопил его Сергеев.

Но Чеканов уже догадался, кто перед ним, может быть, узнал по голосу, отскочил от кабины, выхватил пистолет.

Сергеев толкнул дверцу, вывалился на шоссе по другую сторону машины, крикнул:

— Бросай оружие!

Из кузова послышался шум борьбы, раздался крик: «Полундра!» Чеканов несколько раз выстрелил в Сергеева через кабину и побежал прочь от дороги. Спас Сергеева кузов машины. Укрывшись за ним, он еще раз крикнул: «Стой, стрелять буду!»

Чеканов продолжал бежать.

И еще один предупредительный выстрел не остановил Чеканова. Тогда Сергеев несколько раз выстрелил, целясь ему в ноги. Тот упал, выпустив в преследовавших его оперативников остатки обоймы. Но один патрон, видимо, оставил для себя:

— Сволочи! Гады! Живым не дамся!..

Сергеев видел, как Чеканов вскинул пистолет к виску. Раздался еще один, последний выстрел…

Живым задержать Чеканова не удалось, но ликвидировать целую банду, бесчинствовавшую на дорогах, и при этом не потерять ни одного человека — значило действительно в рубашке родиться. Однако с гибелью Чеканова обрывались ниточки, ведущие к его сообщникам, возможно еще более опасным, чем он сам, к Хрычу и Саломахе… Петрусев на допросах от всего отпирался, Чеканов погиб, Хрыч и Саломаха «залегли на дно» и ничем себя не выказывали, их еще предстояло найти и обезвредить…

В конце той же недели при проверке документов в городе был задержан неизвестный, отказавшийся назвать себя. На вопросы не отвечал, настойчиво добивался: «Работает ли в областном управлении НКВД старший оперуполномоченный Сергеев, не уехал ли на фронт?» На ответ: «Работает, что из того?» — категорически заявил: «Ведите к нему, есть важное дело».

Оперативники доложили Сергееву о задержанном, тот вызвал его к себе, не сразу узнал Николая Рындина.

Небритый, с ввалившимися щеками, в помятом костюме и грязной обуви, совсем другой Николай сидел перед Сергеевым и ждал вопросов.

— Вот кто, оказывается, «неизвестный без документов», — отпустив сопровождающего, сказал Сергеев. — Рассказывай, где был, что делал после побега?

Колька молчал. Сергеев не торопил его. Неожиданно Рындин поднял голову, сказал:

— Отправьте меня на фронт… Пускай лучше на фронте убьют, чем обратно в лагерь.

Слушая Николая, Сергеев раздумывал, что с ним делать. Не так просто приспичило ему «на фронт», наверняка есть тому серьезные причины… Отпусти его, убежит и опять будет воровать. Ни на что ведь другое не способен: скокарь, квартирный вор, свое преступное ремесло менять не станет, да и на что менять? За побег срок ему увеличат, переведут в лагерь усиленного режима. А отправь на фронт, если согласится суд, в первом же бою слиняет… Судить его надо, подлеца!

— Давай-ка сначала кое-что уточним, — сказал Сергеев. — Что знаешь о Хрыче?

— Ну что я знаю? — Колька с удивлением пожал плечами. — Хрыч, с понта кореш дяди Володи, один другого стоит. Тоже вор в законе.

— Фамилию знаешь?

— Беспалько… Митька… Вроде Иваныч… Он и взаправду беспалый: в драке топором два пальца на левой руке оттяпали… А вы почему спрашиваете? Объявился он или как?

Сергеев почувствовал тревогу в голосе Николая, сказал безразличным тоном:

— Самого Хрыча не видели, но разговор идет, есть показания, участвовал в дерзких налетах с убийствами и увечьями, в Бекетовке сторожа ухлопали, склад ограбили. Под хутором Новониколаевским на дороге старшего сержанта убили…

— Он может… По мокрому… — сразу став серьезным, подтвердил Колька.

— Где встречался с Беспалько?

— На пересыльном пункте… Приварили ему «особый режим», а в какой лагерь направили, нам ведь не скажут. Ботали с ним «по фене»[2], только потолковать конвоиры не дали… Так… Раз уж Хрыч объявился, значит, и дяди Володя рядом. Эти на пару работают.

— Ты говорил о каком-то важном для меня деле? — напомнил Сергеев.

— Говорил, — подтвердил Николай. — На немецком я, как на родном, переводчиком могу пойти…

— Переводчиком, говоришь? — переспросил Сергеев. — А ты знаешь, какая ответственность на переводчике при допросе пленных?.. Нет, брат, в лучшем случае тебе маячит штрафбат, и то надо заслужить, чтобы доверили оружие и поставили в строй.

— Я согласен и на штрафбат, — опустив голову, сказал Николай.

— Ладно. Буду говорить с военкомом, не знаю, что ответит. Скажи-ка лучше, какие деньги оставил Маше Гринько?

— Дяди Володи деньги, Кузьмы Саломахи. А вы откуда знаете?

— Сдала она их. Принесла к нам в управление, оприходовали по закону.

— Так… — Николай испуганно смотрел на Сергеева. — Дядя Володя мне этих денег не простит.

— Потому-то ты и сбежал из лагеря, — высказал догадку Сергеев.

— Отчасти потому… Глеб Андреевич, как же мне теперь? А с Машей что будет?

— Я, что ли, у «пахана» деньги брал? — разозлился Сергеев. — Вот из-за чего ты и на фронт решил уйти?

— А вот это — неправда ваша, — вскинулся Николай. — Захотел бы слинять, не искал бы вас. Долго ли другую фамилию придумать? На фронт и без документов, добровольцами берут: мало ли людей под бомбежки попадают? А я хочу по-людски…

«А еще хочешь, — подумал Сергеев, — чтобы именно я подтвердил твоей Маше, что Николай Рындин действительно „завязал“ и ушел воевать как честный человек».

— У Маши был? — спросил он.

— Не примет она меня такого. К Маше пойду, когда на фронт возьмете. Если поможете… Вы-то о ней чего-нибудь знаете?

— Знаю, что поступила на курсы медсестер, призывают в армию, — ответил Сергеев. — Из военкомата ей должна быть повестка или уже была.

— А со мной как, Глеб Андреевич? Мне же теперь хана! Кроме фронта, никакого другого пути нету!

— Один я решить не могу, что с тобой делать, — помедлив, ответил Сергеев. — Не сказал еще мне, где болтался после побега?

— Ну где болтался?.. Скрывать не стану. Отсидку дали на Севере. Бежал с лесосеки, старый кореш помог спрятаться в барже, сначала плыли по Каме, потом по Волге до Саратова. Воровал по мелочи, только бы не подохнуть с голоду… В Сталинград к Маше не поехал, знал, возле ее дома будут меня ловить. Спустился до Астрахани. А началась война, с воровством покончил, как отрезало. Решил ехать в Сталинград, где вы меня знаете…

Глава 5 РЕЦИДИВ ПОД ПИСТОЛЕТОМ

Сергееву была небезразлична судьба Николая, хотя появление его добавляло хлопот. Придется усилить наблюдение не только за домом Маши Гринько, но и за самим Николаем, если суд найдет возможным заменить ему лагерь фронтом. «Дядя Володя», след которого с началом войны затерялся, тоже дремать не будет: ему «треба гроши». С другой стороны, раз уж появился в поле зрения уголовного розыска Николай Рындин, легче будет выманить, как тарантула из норы, Кузьму Саломаху, может быть и его близкого дружка Хрыча. А это значит, что прибавится опасности и для Маши, для самого Николая, так что внимания к судьбам обоих придется добавить…

— Хочу дать тебе совет, — заметил Сергеев.

— Слушаю, Глеб Андреевич, — с готовностью отсевался Николай.

— Пойди сейчас к дежурному по управлению, скажи ему, кто ты, и попроси доложить о своем приходе оперуполномоченному Фалинову: он теперь твое дело ведет.

— А вы что, от меня отказываетесь?

— Да не отказываюсь, но так надо.

— А зачем? Ведь я уже здесь! Вы и скажите Фалинову. По-моему, так оно надежнее будет.

— Это по-твоему, а на самом деле, рассуди сам, что лучше: я тебя за руку приведу, или ты, как сознательный человек, сам к нему вернешься?

Николай некоторое время молчал, обдумывая ответ.

— Не согласен?

— Ну, раз вы так считаете… А поверит мне Фалинов? А то найдет статью, и, вместо фронта, опять в лагерь закатают, а там мне кранты…

— Статью тебе найдут и без Фалинова, от статьи никуда не денешься, кто бы ни вел твое дело. А насчет смягчающих вину обстоятельств, обещаю выступить на суде с просьбой послать тебя на фронт, раз уж не первый год тебя знаю…

…Сергеев выполнил обещание. Когда ему в зале заседаний суда предоставили слово, он, обращаясь к молодой судье, видимо недавно избранной на такую высокую, ответственную и неспокойную должность, сказал:

— Наверное, не часто оперуполномоченный выступает в роли адвоката. Но я не собираюсь защищать подсудимого: совершенные им нарушения закона предусмотрены статьями уголовного кодекса. Прошу только обратить ваше внимание на то, что Рындин не на словах, а на деле стремится порвать со своим прошлым… Дважды он, совершив кражу или побег, тут же давал о себе знать, а во второй раз даже пришел к нам в управление с просьбой позволить ему кровью искупить свою вину — ходатайствовать перед военкоматом об отправке на фронт…

После Сергеева выступали другие свидетели, прокурор и защитник, наконец судья обратилась к Николаю:

— Подсудимый Рындин, вы обвиняетесь в краже, побеге из мест заключения и в уклонении от воинской службы в военное время. Признаете ли себя виновным?

— В краже и побеге признаю, — поднявшись со своего места, ответил Николай. — А в уклонении не признаю. Еще раз прошу отправить меня на фронт.

После совещания суд вынес решение: «Рындин Николай Иванович по статьям… (таким-то и таким-то) осуждается на восемь лет лишения свободы в лагерях строгого режима с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны. Направляется в распоряжение военкомата…»

Сергеев даже не предполагал, какое чувство удовлетворения принесет ему такое решение суда. Теперь все дальнейшее будет зависеть от самого Рындина: захочет стать настоящим человеком — станет им. Не последнюю роль в возвращении Николая к нормальной жизни должна сыграть Маша Гринько, если у них действительно крепкое взаимное чувство. Тронул Сергеева и сам Николай, который в зале заседаний суда после выступления Сергеева благодарно сказал: «Спасибо, Глеб Андреевич, вас не подведу…»

Радостным выглядел и Рындин, услышав заветное: «Направляется в распоряжение военкомата». Но уже буквально через сутки Сергеев узнал, насколько преждевременной была его радость: Кузьма Саломаха — бывший наставник Кольки «дядя Володя» — зря времени не терял…

На следующий день после решения суда шагал Николай Рындин прямым ходом в военкомат с отличным настроением навстречу своей новой достойной жизни. Сопровождал его сержант милиции по фамилии Куренцов — так он сам представился, — шел рядом не столько в роли конвойного (оружия у него не было), а, как это понял Николай, больше для порядка.

Еще с вечера Сергеев позвонил военкому и попросил его, чтобы тот вызвал на то же время, что и Рындина, Машу Гринько, если она еще не получила назначение в действующую армию. Он рассчитывал, что курс обучения Маши в школе медсестер, который вела Вера Голубева, еще не окончен, но в военное время могли намного ускорить выпуск.

Как полагал Сергеев, встреча Николая с Машей должна была, с одной стороны, укрепить Рындина в его решении, а с другой — предупредить Машу о все еще оставшихся непростых отношениях Николая с уголовным миром.

…Приемная военкомата битком набита народом. Николай в сопровождении милиционера, не поднимая головы, прошел в заветный кабинет. Майор, тщательно выбритый, в отутюженной форме, расписался в препроводиловке, кивнул на дверь:

— Жди, вызову…

Рындин вернулся в приемную, с удивлением ее сразу заметил, что милиционер — сержант Куренцов протягивает ему руку. От неожиданности излишне горячо ответил на рукопожатие, еще больше удивился, когда сержант сказал: «Ну я пошел», и совсем в оторопелом состоянии проводил своего конвоира до выхода. Вроде бы толком не поговорили, а расстались как настоящие друзья.

В приемной негромкий гомон: некоторые вполголоса переговариваются, другие сидят молча, с нетерпением поглядывая на дверь кабинета. Ни решеток на окнах, ни охраны никакой нет. Как это ни показалось странным Николаю, Куренцов не возвращался. Только сейчас до него дошло: сержант пожимал ему руку, как будущему бойцу, добровольно идущему на фронт.

«Значит, поверили! Уважают, как настоящего человека!..» От одной этой мысли Николай так разволновался, что вышел на улицу и жадно закурил.

Все складывалось как нельзя лучше! Еще и назначение в часть не получил, а уже даже милиция признала в нем чуть ли не героя!.. Но не успел он осознать радость такого отношения к себе, как в одно мгновение померк свет и все рухнуло: обернувшись, увидел, что на него смотрит улыбаясь знакомый худой и нервный урка с черными беспокойными глазами, покалеченной кистью левой руки.

«Митька Беспалько — кореш „дяди Володи“ — Хрыч!..»

Не раз отбывая срок в лагерях, Николай хорошо знал, чего стоят такие «воры в законе». Опасны они своей крайней решимостью. Хрыч — не «шестерка», а вот согласился выполнить поручение самого «пахана». На первый взгляд нечего тут делать Хрычу, с покалеченной рукой, возле военкомата, но Николай сразу понял, ради кого тот сюда пришел. Не помог ему и деланно-безразличный вид, будто не узнал старого знакомого: Хрыч криво улыбался, откровенно радуясь, видимо, не случайной, а заранее предусмотренной встрече. Приблизившись, он, нагло играя глазами я наслаждаясь впечатлением, какое произвел на Николая, словно бы между прочим, спросил:

— Майор чего сказал?

— Велел ждать, — ответил Николай и замер: к военкомату подходила Маша вместе с подругой — полноватой Соней Харламовой, работавшей с нею в одной парикмахерской.

Маша безразлично глянула на Николая, как на незнакомого, потом вдруг глаза ее расширились, она сделала к нему движение, словно ее толкнули, и остановилась. Первое чувство недоумения сменилось жалостью, но, когда Николай проронил неуверенно: «Здравствуй, Маша», ответила непримиримо:

— Ты здесь, в городе, и не зашел?..

Она замолчала: выходившие из двери военкомата оборачивались в их сторону.

— Отойдем немного, все расскажу…

Тут и Маша заметила, что поблизости появился худой черноглазый, как она мысленно окрестила, «тип». А для Николая не оставалось уже никаких сомнений: Хрыч не зря отлучался куда-то и «пасет» именно его.

— Не уходи, — сказал Маше Николай. — Может, последний раз видимся… (Так он позже рассказывал об этой встрече Сергееву).

— Я слушаю тебя, — по-прежнему непримиримо сказала Маша.

— Врал я… Нигде не служил, нигде не работал… Я — бывший вор… Теперь с этим покончено. Как у нас говорят, «завязал». На суде дал слово Глебу Андреевичу. Он поверил. Срок условный, разрешили на фронт… Видишь, в военкомате, и никакого конвоя. Сержант Куренцов руку пожал. Тоже поверил. Поверь и ты.

Николай говорил, а сам слушал, как фальшиво звучат его оправдания. «Ничего себе, „покончено“, а Хрыч — вот он, рядом, дожидается. Еще не известно, что выкинет… Как — не известно? Все известно. Скажет! „Деньги на бочку“ — и вся недолга. Иначе — ноги узлом на затылке, и — прости-прощай, подруга дорогая».

— Как я тебе поверю, если раньше ты мне врал? — словно издали, услышал он голос Маши.

— Раньше с немцами не воевали… Когда война уже началась, залез я в одну квартиру…

— Не надо, не рассказывай!

— Надо… В комнате люлька, в люльке маленький ребенок. На столе недопитый стакан чаю. У зеркала фото лейтенанта, под карточкой похоронка: «Погиб смертью храбрых». Прочитал я и будто колом огрели меня по голове: «Только проводила мужа на войну, и уже вдова, с маленьким»… Было в кармане немного денег, положил бумажки под стакан: придет, подумает, кто-то из однополчан мужа оставил…

— А что это ты так по сторонам смотришь? — спросила вдруг наблюдательная Маша.

— Не хочу, чтобы наш разговор кто слышал, — вздрогнув, ответил Николай, а сам отметил про себя: «Хрыча нигде не видно, а только не один он тут…»

К военкомату подкатила полуторка, за рулем шофер в военном кителе, из кабины выскочил белобрысый красноармеец в линялой гимнастерке, расталкивая всех, распахнул дверь приемной военкомата, крикнул:

— Есть тут Маша Гринько?

— Я Гринько… Что стряслось-то? Откуда вы?.. — проговорила в растерянности ошеломленная Маша.

— Давай скорей в машину! Твой отец едет эшелоном на фронт! Ждет на вокзале под часами!

— Ой, Коля!.. Как же?.. Он ведь в плавании… Приписан к Военно-Морскому Флоту. Старпом… Почему «в эшелоне»? Хотя все может быть…

— Ты едешь или не едешь? Ждать не будем! Через полчаса эшелон отправляется!.. Отец твой у нас комиссаром, — продолжал скороговоркой красноармеец. — Послал нас, говорит: «Дочка в парикмахерской работает на площади Павших Борцов», адрес дал. А приехали, уборщица говорит: «Девчонки в военкомат пошли»… Ну, думаем, дела? Может, нашему комиссару разрешат и дочку в свою часть забрать?..

— Поеду я… — словно извиняясь перед Николаем, сказала Маша.

Белобрысый распахнул перед нею дверцу кабины, одним махом влетел в кузов. Машина рванула с места, помчалась по улице. Вслед бежала замешкавшаяся где-то Соня.

— Маша! Маша! Вернись!..

Но Маша только рукой махнула. Она видела бежавшую вслед за машиной Соню и вновь появившегося откуда-то «ханурика» с «вывихнутыми» черными глазами, резко выделяющимися на бледном, испитом лице. «Ханурик» схватил Николая за рубашку на груди.

«Господи!.. Ничего ведь у него не кончилось! — только и подумала Маша о Николае. — Снова все начинается! „Дядя Володя“ требует свои деньги. И я, я во всем виновата!..»

В тот же день, всего через час-полтора после отправки Николая с сержантом Куренцовым, Сергееву позвонил военком. Немного помолчал, выбирая, с чего начать, затем сказал усталым голосом:

— Глеб Андреевич, эксперимент, должно быть, не получился: ваш Рындин в сопровождении милиционера прибыл в военкомат, я ему сказал: «Жди, вызову», а как оставил одного, он пропал… Третий раз вызываю, что-то не идет…

— Рындин-то не пропал, куда он денется, — как мог спокойнее, заверил военкома Сергеев. — Здесь какое-то недоразумение, в скором времени мы его вам обязательно доставим.

— Хорошо! — почти весело сказал военком. — Я пришлю в ваше управление повестку на Рындина, а вы лично в ней распишетесь с указанием срока, когда он к нам прибудет. Кстати, вы просили на сегодня вызвать и Марию Гринько. Повестку мы послали, но Гринько не пришла. Повторно вызывать?

— Повторно вызывать не нужно, Гринько придет, — давая понять, что не все можно объяснить по телефону, ответил Сергеев.

А что объяснять? Исчезновение Николая вместе с Машей оказалось для него полной неожиданностью.

— Прекрасно! — подвел итог разговору военком. — Значит, и Гринько под вашу ответственность! Так и запишем! Это, конечно, не тот случай, что с Рындиным, но все же проконтролируйте, чтобы я вас больше не беспокоил.

— Договорились, — не разделяя ни радости, ни веселья военкома, ответил Сергеев и положил трубку на аппарат.

«Черт бы побрал этого Николая! Опять ввязался в какую-то историю, еще и Маша его куда-то пропала! Вместе сбежали, что ли? Не должно быть… Оба искренне рвались в действующую армию. Значит, случилось что-то серьезное. Хотя меры приняты и возможные варианты продуманы, но могут быть и неожиданности…» В который раз приходилось Сергееву взваливать на свои плечи груз ответственности за самого ненадежного подопечного, какой только может быть у старшего оперуполномоченного областного управления НКВД. Он еще не решил, как «раскручивать» это ЧП, но события развернулись вдруг с такой стремительностью, что меры пришлось принимать безотлагательно.

Раздался телефонный звонок, в трубке торопливый голос запыхавшегося от быстрого бега человека:

— Товарищ старший лейтенант, докладывает сержант Куренцов…

Выслушав сержанта, Сергеев не удержался, похвалил:

— Молодцы, просто молодцы… Выходит, когда планировали, как в воду смотрели… Да. Сюда, ко мне, и немедленно…

Не успел он положить трубку на аппарат, как снова раздался телефонный звонок. На этот раз докладывал дежурный по управлению:

— Глеб Андреевич, к тебе тут посетительница.

— Фамилию сказала?

— Назвалась Соней Харламовой. Говорит, срочно.

— Пусть пройдет. Попроси кого-нибудь проводить, чтобы не искала кабинет.

Не прошло и минуты, как дверь открылась и в комнату вошла девушка лет двадцати с пышной прической, полноватая, с яркими карминными ногтями.

Этот ее парадный вид настолько противоречил почти неконтролируемому состоянию, что Сергеев вышел из-за стола и предложил Соне стул, но не такой уж и растерянной оказалась подруга Маши, как можно было предположить на первый взгляд.

— Вы Глеб Андреевич Сергеев? — решительно спросила она.

— Вы угадали. Что-нибудь случилось?

— Маша Гринько пропала… Николай… ну, ее друг, сказал: «Беги в управление НКВД, скажи Сергееву, Машку увезли обманом, меня пасет Хрыч, теперь я на крючке у Саломахи, влип намертво».

— Что-то уж слишком много наговорил этот Машин друг, — с легкой иронией, чтобы успокоить Соню, заметил Сергеев. — Одну минуту…

Он снял телефонную трубку, позвонил в архив и попросил принести дело Беспалько (Хрыча).

— А теперь начнем все по порядку… Как я понял, вы — Соня Харламова, работаете вместе с Машей Гринько в одной парикмахерской.

— Точно. Маша мне про вас и про Николая рассказывала, потому и согласилась сюда пойти…

— Ну вот, а теперь спокойно и по порядку расскажите, как и при каких обстоятельствах пропала Маша.

Соня смотрела на него с явным недоумением и даже недоверием: старший лейтенант и не думал хвататься за телефоны, вызывать наряды милиции, немедленно бросаться на поиски пропавшей Маши, а, судя по всему, намеревался затеять неторопливый и обстоятельный разговор.

Сергеев же решил проверить, может быть, в рассказе Сони появятся какие-нибудь детали, кроме тех, что только что сообщил ему сержант Куренцов.

— С утра мы с нею пошли в военкомат, — начала Соня. — Маша, как и я, должна была получить назначение в часть…

— Простите, — прервал ее Сергеев. — А вы уже получили назначение?

— Вот… В распоряжение начмеда 10-й дивизии НКВД, как только закончим курсы… Выпуск будет ускоренный…

— Одну минуту, запишу… Я ведь не просто так спрашиваю. Постараюсь, чтобы Машу Гринько определили вместе с вами.

— Ой, спасибо! Мы же подруги! Так и решили, как работали вместе, так и на фронт или в госпиталь тоже вместе пойдем… А вы уверены, что Маша найдется? Что-нибудь знаете о ней?

— Что-нибудь, конечно, знаем, — по-прежнему невозмутимо ответил Сергеев.

В дверь постучали, вошел помощник дежурного, принес дело Хрыча, заведенное с той поры, когда Рындин назвал фамилию Беспалько, негромко доложил:

— Машина прибыла…

— Вот и хорошо! Как раз кстати.

Сергеев развязал папку, показал Соне фотографию:

— Этот «пасет» Рындина? Сказать по-русски, привязался к нему?

— Точно, этот, — разглядывая фотографию, ответила Соня. — Именно привязался… Маша, когда увидела Николая, отошла в сторону, чтобы не мешать им поговорить… Тут подлетает машина, выскакивает солдат и давай орать: «Где Маша Гринько? Отец на фронт с эшелоном уезжает! На вокзале под часами ждет!»…

— Одну минуту, — прервал ее рассказ Сергеев. — Опишите, пожалуйста, этого, как вы сказали, «солдата».

— Вот я и хотела его описать! — горячо подхватила Соня. — На красноармейца не похож. Угреватый, нестриженый, а красноармейцев «под нулевку» стригут! Волосы и брови белые, ресницы как у коровы! Сам мордатый, спина тумбой — форменный боров!

— Хорошо. Поищем в своей картотеке и этого, как вы сказали, белого борова с коровьими ресницами…

«А Соня-то наблюдательная: внешность напарника Хрыча определила профессионально», — подумал он. Вслух сказал:

— Так что же дальше случилось с Машей?

— Ну, Машка сначала оторопела. «С каким, — говорит, — эшелоном? Отец — в море, старпомом плавает». А потом сказала: «Мало ли что в войну может быть», села в кабину полуторки и уехала…

— До первого регулировщика, — словно бы между прочим, заметил Сергеев.

— Как? Что вы сказали?

— Уехала до первого регулировщика, — повторил Сергеев. — Шофер превысил скорость, его задержали, он начал «качать права», всех вместе с Машей препроводили в отделение милиции… Жаль, что тот, кого вы так здорово описали вплоть до бровей и ресниц, выпрыгнул из кузова и удрал…

Сняв телефонную трубку, попросил дежурного:

— Там у тебя Гринько, пусть войдет.

Дверь открылась, вошла Маша, увидела Соню, от неожиданности ойкнула, бросилась к подруге.

В первую минуту встречи Сергеев терпеливо выслушивал лишь взаимные восклицания Маши и Сони, выражающие больше эмоции, чем какой-нибудь смысл.

— Как только ты поехала! Я же тебе кричала: «Вернись!» Никакой он не красноармеец, хряк нестриженый!

— «Вернись!» я слышала, а больше ничего не слышала. Про «хряка» тем более.

— Хорош твой Николай! — возмущенно продолжала Соня. — Отпустил с бандитами!

— А как не отпустишь? Вдруг на самом деле отец проездом? Уедет на фронт, и не повидаемся!..

Снова зазвонил телефон. В мембране спокойный голос:

— Докладывает сержант Куренцов. Сначала уходили втроем на берег Волги, сидели возле перевернутых лодок, ели какую-то рыбу, разговаривали. Объект молчит, смотрит в землю, а те двое наседают…

— Кто двое? — попросил уточнить Сергеев.

— Один — Хрыч, что у военкомата встречал, а второй — белобрысый и белоглазый, что девчонку на полуторке увез, а потом, когда остановили, из кузова выпрыгнул и ушел… После берега ходили по городу, стояли возле сберкассы, глазели на витрину ювелирного магазина — не понравилось, повели к Центральному универмагу, там и ошиваются.

— Спасибо, сержант. Продолжайте наблюдение. Людей у вас хватает?

— Шесть человек.

— Не спускайте глаз ни на минуту. Скоро к вам подойду.

— Да уж, наверное, надо что-то решать. Этот Беспалько-Хрыч прет буром, прямо как под ножом держит.

— Под ножом и держит, — сказал Сергеев, — безо всякого «как». Знает, на какую мозоль нажимать. Звоните каждый час, сообщайте, где будете, я подойду.

Сергеев положил трубку.

— Это о Николае? — с тревогой спросила Маша.

— Нет, — спокойно ответил Сергеев. — Так, служебный разговор.

— Глеб Андреевич, — обратилась к нему Соня. — Значит, вы все заранее рассчитали, раз уж так быстро перехватили Машу?

Сергеев пожал плечами.

— Для нас, — сказал он, — эта история с машиной и вызовом Маши на вокзал тоже в какой-то мере неожиданность. Но мы предусмотрели и такой вариант, раз уж пригласили в военкомат одновременно и Машу, и Николая.

— Вот оно что! — Маша самолюбиво посмотрела на Сергеева. — Значит, вовсе не случайно мы с Николаем оказались в одно время у военкомата?

— А какие ко мне претензии? — тут же возразил Сергеев. — Это все военком. К тому же, я думаю, он прав: когда же вам еще повидаться? Только перед зачислением в часть и есть возможность. Дальше пути могут ой как разойтись: война!..

— Ну, Глеб Андреевич, никогда бы не подумала! — Маша с укором смотрела в смеющиеся глаза Сергеева.

— А ты что, разве в обиде на меня?

— Да нет, я не в обиде…

— Ну и я не в обиде. Значит, будем дружить по-прежнему.

— А как же в военкомат? — спохватилась Соня. — Повестка-то у нас на сегодня? Раз уж так все удачно кончилось, наверное, нам теперь можно идти?

— Только начинается, — поправил ее Сергеев. — Не торопитесь, сам скажу, когда можно будет.

— И долго нам у вас сидеть?

Сергеев улыбнулся, развел руками: дескать, что поделаешь, надо! Вслух сказал:

— Девчата вы хорошие, а потому ни сегодня, ни завтра расставаться с вами не хочется. Пока мы тут одно дело не выясним насчет тех самых «друзей», что хотели Машу обмануть.

— Но мы-то у вас не арестованные? — задиристо спросила Соня.

— Упаси боже…

Маша сердито ее одернула:

— Разве в этом дело?.. Глеб Андреевич! Вы ничего не говорите о Николае! Он-то не знает, что я у вас! А раз считает, что меня увезли силой, может бог знает что натворить!.. Что с ним? Как ему сообщить обо мне? Ради меня он может на самое страшное пойти!

— Потому-то я прошу вас обеих хотя бы до завтрашнего вечера никуда отсюда не показываться и никому ничего не говорить. Нельзя сейчас что-либо сообщить о тебе Николаю. Сообщим — и дело не сделаем, и его самого можем погубить… На том и строится вся их игра, что Николай не знает, где ты есть, считает, что тебя и вправду украли. Надо так все закончить, чтобы опасность для него свести к минимуму и, кстати говоря, не допустить твоего Николая до новой судимости.

— Значит, опасность для него все-таки есть? — с тревогой спросила Маша.

— А как ты думала? Двадцать семь тысяч все-таки деньги. Барыга Саломаха считает, что они его кровные, честным трудом нажитые, и потому желает получить их обратно.

«Зачем Маше знать, что есть и другая версия, откуда эти деньги? Скажи, что встречался с германским дипломатом, ей переживаний до конца жизни хватит… Правда, то, что „пасут“ сейчас Рындина Хрыч и Боров, подтверждает — деньги „дяди Володи“».

— А Николай где их возьмет? — резонно возразила Маша. — Ведь только что был суд, вы поручились, а выходит, дня не прошло, он опять за старое.

Сергеев вздохнул и даже головой помотал.

— Не так-то просто отделаться от этого старого, — сказал он. — Однако не исключено, что и на этот раз мне удастся помочь твоему Николаю выпутаться и из этой истории…

— Из какой «истории»? Вы что-нибудь знаете? Где он сейчас?

— Знать не знаю, но предполагаю… В общем, если вы обе будете умницами и ни во что не станете вмешиваться, все само собой образуется. Давайте я вас провожу сначала к нам в буфет, а потом в комнату, где вы до утра отдохнете. А утром будет уже ясно, что у нас получается.

— Глеб Андреевич, скажите только правду, — снова заговорила Маша. — В военкомате Николай был под конвоем?

— Ну что ты такая беспокойная? — давая понять, что и без того разговор затянулся, ответил Сергеев. — Для Николая — без конвоя. Сержант ведь попрощался и ушел. Мог также и Николай хоть на все четыре стороны уйти… Ну а мы, раз такая история закрутилась, обязаны его подстраховать, кстати говоря, также и вас обеих. Игры у нас серьезные, и ошибаться нам нельзя.

Проводив девушек и оставшись один, Сергеев мысленно прокрутил варианты, какие могли предложить Хрыч и Боров Рындину, шантажируя его похищением Маши.

Напасть на инкассатора или ограбить сберкассу не так-то просто: вся система изъятия денег и доставки их в банк хорошо продумана и контролируется на каждом этапе… Ограбление универмага — вариант реальный, но в одиночку его трудно осуществить, и вообще, маловероятно, что Николаю удастся с вечера спрятаться где-нибудь в магазине, ночью забраться в отдел, отключить сигнализацию, вскрыть витрину, а утром выбраться из убежища, смешаться с толпой и незаметно выйти на улицу… И все же, скорее всего, шантажисты остановятся на универмаге. Им плевать, что Николая схватят, лишь бы успеть выхватить у него добычу. А Николаю нужны гарантии, что за эту добычу ему вернут Машу Гринько. Он не дурак и отлично понимает, что таких гарантий от подобных субчиков ждать не приходится. Значит… Получается, что «значит» ничего не значит… Нельзя сейчас выходить на Николая и сообщать ему, что Гринько уже в безопасности. «Дружки» неотступно находятся рядом и, чуть что заметят, тут же пырнут ножом. Кстати, после «дела», чтобы избавиться, тоже очень даже просто могут пришить… Остается всего один вариант и то осуществить его можно только при определенных условиях…

…С Куренцовым Сергеев встретился на площади неподалеку от главного входа в универмаг. Приоткрыв дверь машины с надписью на фанерной будке «Техпомощь», впустил сержанта, выслушал доклад:

— Перед самым закрытием, пятнадцать минут назад, Рындин вошел в универмаг, больше не выходил. Двери заперли, опечатали, все сделали, как положено…

— Точно ли, не выходил? — спросил Сергеев.

— Честно сказать, — признался Куренцов, — за сегодняшний день от людей в глазах рябит. Это как после рыбалки: вечером уснуть не можешь — все перед глазами поплавок пляшет. А тут — люди, люди, люди… И в каждом этот Рындин мерещится…

— Вы не ошиблись? И правда, вон какая прорва народу снует туда-сюда?

— Смотрели дружно, в четыре пары глаз, ошибки быть не должно, — заверил его Куренцов.

— А еще две пары где были?

— Контролировали служебные входы-выходы.

— Итак, установлено: Рындин в универмаге и дверь заперта. Значит, нам тоже надо быть там, и побыстрее, пока еще продавцы и служащие не ушли из отделов, — подвел итог разговору Сергеев. — А эти «пастухи», Хрыч и Боров, куда подевались?

— Скрылись с глаз. Наверняка откуда-нибудь наблюдают. Неизвестно, какие у них оговорены сигналы, где будут стоять на стреме[3], где принимать добычу.

— Все это мы выясним, и довольно скоро, — сказал Сергеев. — Людей расставили?

— Все входы и выходы под контролем.

— На крыше тоже есть?

— Есть и на крыше.

— Тогда самое время переодеться. До утра мы — электромонтеры. Значит, и вид должен быть соответствующий.

В рабочих спецовках, с мотками кабеля и с железным ящиком на широком брезентовом ремне — в таких ящиках обычно носят инструменты, — Сергеев и Куренцов выглядели как слесари-монтажники, вызванные администрацией магазина для каких-то срочных работ. Осмотрев себя и старшего лейтенанта и оставшись доволен своим видом, Куренцов спросил:

— А зачем вам вся эта канитель, чтобы он в магазин влез, шарил по этажам, витрины вскрывал? Это вроде как сами подталкиваем на преступление? Брать его надо прямо сейчас, раз он там остался. И дело к стороне: за такое нарушение меньше сроку дадут.

— Зачем же его брать, когда он теперь — наш человек? — возразил Сергеев. — Брать будем с поличным тех «пастухов», кто его по городу водил, а если повезет, то и птицу покрупнее — их хозяина.

— Ну так он-то какую-то добычу должен будет передать «пастухам»? Значит, и в отделы залезет, и витрины нарушит?

— Тут «добыча», — Сергеев похлопал ладонью по железному ящику с инструментами. — Не надо будет и витрины нарушать.

Приоткрыв крышку ящика, он показал толстую пачку денег, перевязанную крест-накрест шпагатом.

— Что это? — с удивлением глянув на него, спросил Куренцов.

— «Кукла». А сказать проще — бумага, нарезанная по размеру купюр, сверху и снизу сотенные, все увязано в пачку.

— Но сотенные, те, что сверху и снизу, — настоящие?

— Зачем же? Тоже из нашего хозяйства. Когда-то отобрали у фальшивомонетчиков, а тут пригодились. Это и есть «добыча», которую наш Рындин будет передавать своим «опекунам», а мы в этот момент должны будем взять их всех троих с поличным, может быть и четверых.

— Слыхал про такое, а вижу впервые, — признался Куренцов. — Тогда другое дело…

— В принципе наша операция в том и состоит, — добавил Сергеев, — чтобы без свидетелей передать Рындину эту «куклу». А дальше, как говорится, по плану… Если нет вопросов, поехали. С администрацией универмага я созвонился, нас ждут.

Формальности заняли немного времени. Предъявив удостоверение дежурному администратору, Сергеев прошел с ним по этажам, прикидывая, что может привлечь внимание вора, который вознамерился вынести ценности небольшого объема на значительную сумму. Ювелирные изделия? По военному времени не так много на них охотников, хотя и золото, и камешки всегда имеют свою цену. Меха? Возможно. Но это все-таки громоздкий товар. Скорее всего, внимание Кольки привлекут часы. Этот товар всегда всем нужен. К тому же в одной хозяйственной сумке можно унести часов на десятки тысяч рублей.

Оставив Куренцова на первом этаже вестибюля, Сергеев поднялся в отдел часов, благо он оказался рядом с ювелирными изделиями, облюбовал себе убежище напротив, за картонными коробками, составленными в отделе электроприборов, то ли с люстрами, то ли с пылесосами, разложил для вида отвертки, плоскогубцы, куски проводов. Пока уборщицы протирали влажными тряпками полы, Сергеев принялся возиться с розетками, выключателями, контрольными патронами, в которых проверяют пригодность лампочек. Но вот ушли и уборщицы, выключив повсюду свет.

Глава 6 ТЯЖЕЛОЕ ВРЕМЯ

В залах и на этажах универмага, где Сергеев привык видеть толпы народа, теперь оглушала его чуткая тишина и пустота. Это было настолько непривычно, что казалось, покупатели, сновавшие по этажам от прилавка к прилавку, притаились вдруг за стеллажами, и стоит лишь отвернуться, как снова появятся за спиной, заполнив собой все видимое пространство. Но впечатление это было обманчивое, по-прежнему всюду лишь безлюдье и тишина.

Стало заметно темнеть, и только через оклеенные крест-накрест полосками бумаги окна проникал синий свет от затененных по военному времени редких фонарей.

Сергеев чутко прислушивался, улавливая привычные звуки ночи, проникающие снаружи, но звуки эти стали совсем другими.

В ожидании выхода Николая Рындина из убежища, где тот прятался, Сергеев вспомнил такое, казалось бы, недавнее, но теперь навсегда ушедшее в прошлое мирное время.

Сколько раз за время службы, дежуря ночью, наблюдал он, как замирает дневная жизнь и на смену ей приходит жизнь ночная на всем огромном пространстве родного, города.

Пустеют улицы, редко проходят машины, слышнее становится шум моторов. Потом наступает полночь — рубеж суток… Реже раздаются шаги пешеходов, особенно слышные в пустоте, иногда торопливые, четкие, чаще — усталые, а то и заплетающиеся, когда какой-нибудь неосмотрительно перегрузившийся «раб бутылки» за полночь добирается домой.

Такие случаи требуют от патрульных дополнительного внимания. Одно дело — бредет подвыпивший гуляка, тоже ведь человек, могут и раздеть, и ограбить, а бывает, чего доброго, не доплывет до спасительной пристани, свалится на сырую землю, угодит в больницу… Сергеев не одобрял тех, кто оставляет таких без внимания, дескать, пьяницам туда и дорога — бросовый народ. Не спешил он и вызывать санитарную спецмашину, другими словами, отправлять подвыпившего в вытрезвитель… Бывает ведь, попадает в неприятный переплет уважаемый человек, хороший работник, отец семейства. Зачем же его позорить, извещать администрацию по месту службы? Проще позвонить домашним, если может назвать номер телефона, а то и отвезти попавшего впросак домой и вручить из рук в руки встревоженной жене… Немало завелось у Сергеева знакомств от таких случаев с самыми приятными семьями, а провинившиеся потом, скрывая за подтруниванием над собой некоторую неловкость, оставались на всю жизнь благодарными за человеческое к себе отношение.

Ночные дежурства до войны памятны были Сергееву прохладой и тишиной, перспективой улиц, свободных от движения и машин. Прозвенит где-нибудь трамвай, донесется с Волги пыхтение и шум дизелей теплохода, протарахтит по булыжной мостовой грузовик или прошелестит с шипением шин по асфальту легковушка — и снова все тихо… Только с железнодорожной станции всю ночь напролет доносится по громкой связи голос диспетчера, иной раз не сдерживающего эмоций и не стесняющегося в выражениях, — там от зари до зари формируют и отправляют поезда, мешая спать всем живущим в ближайших кварталах…

С началом войны все стало иным, не только чужим и чуждым, но подчас враждебным. Улицы и транспортные магистрали города как набухшие, перегруженные до предела вены, покрытые узлами и незаживающими трофическими язвами. Железнодорожная станция и вокзал — встревоженный муравейник, не успокаивающийся ни днем, ни ночью. Запах нечистот устойчиво смешался с запахом дезинфекции — йода и карболки, гниющих ран, несвежих бинтов. Несмолкающий гул голосов, мелькание лиц, бесконечное движение людей, то снующих во все стороны на привокзальной площади, то накатывающих волнами к поездам и машинам, чтобы ехать в неизвестное «дальше», — все это становилось плохо управляемой массой, которая, словно намеренно, стремилась смести со своего пути тех, кто по долгу службы обязан был поддерживать во всей этой сумятице какой-то порядок.

С горечью Сергеев подумал, что сейчас там, на западе, здоровые молодые мужчины с оружием в руках насмерть бьются с врагом, а он, старший уполномоченный областного управления НКВД, должен всего лишь регулировать отношения в этом человеческом муравейнике на станции и улицах города, на переправе через Волгу, вылавливать бандитов и жуликов, спасать, сидя за картонными коробками в универмаге, в сущности, никчемного парня, только пытающегося стать нормальным человеком, Кольку Рындина, от его уголовного прошлого.

Ордена за такие дела мало кому дают, да и то, может быть, раз в жизни, когда подводят ее итоги, годам к шестидесяти, но все равно, и такую, неблагодарную, но очень нужную, работу выполнять кому-то надо, особенно сейчас, в подступившее буквально к горлу тяжелое и смутное время…

Задумавшись, Сергеев не сразу услышал, что его окликают громким шепотом:

— Глеб Андреевич, вы, что ли?.. Час уже за вами наблюдаю! Вы-то зачем здесь?

От стеллажей отделилась темная фигура, Сергеев тут же узнал Николая. Скользнув через открытое пространство, тот присел возле прилавка, жестом предложил Сергееву сделать то же самое.

— Не за чем, а за кем, — поправил его Сергеев. — За тобой пришел.

— Неужто о Маше что знаете? Сижу и думаю: «Выходить или не выходить?»

— У нас твоя Маша. Жива и здорова. Машину тут же задержали возле перекрестка…

— Верно говорите?.. Ну что это я! Вам верю!.. Аж в пот ударило! — Николай и в самом деле вытер ладонью пот со лба. — А как же я теперь?.. Загнали, сволочи, в угол! Из-за Машки по новой на дело пошел! На фронт просился, Машке с три короба наговорил, вам обещал, а теперь опять — тюряга? Прости-прощай, подруга дорогая и в крупную клетку вольная жизнь?

— Не болтай! — остановил его Сергеев. — О чем думал и говорил, забудь. Здесь ты по моему заданию, включен в нашу оперативную группу. Выходишь из магазина с этой «куклой», — Сергеев показал перевязанную бечевкой пачку «денег». — А будешь передавать тем, кто у тебя там на стреме, берем их с поличным. И вся любовь. После операции идете со своей Машей призываться в действующую армию. Так я и военкому объяснил.

— Ну, Глеб Андреевич, век не забуду! — голос Николая пресекся.

— Ладно… Это хорошо, что не забудешь. Скажи лучше, один ты тут, на этажах, или еще кто есть?

Колька не успел ответить: внизу послышалась какая-то возня, раздался громкий крик Куренцова:

— Бросай нож, стрелять буду!

Звон разбитого стекла, истошный вопль:

— Шухер! Менты в хазе!

С улицы донесся частый топот: кто-то сломя голову бежал по асфальту. Мгновенно все стихло, только из вестибюля доносилось тяжелое дыхание, ругань вполголоса, шарканье ног по бетонному полу.

Сергеев и Рындин, переглянувшись, бросились вниз.

У разбитого окна, в которое вливалась утренняя свежесть, сержант Куренцов и еще один милиционер крепко держали за локти все еще вырывавшегося мордатого белобрысого грабителя, в котором Сергеев безошибочно узнал по описаниям Сони Харламовой напарника Хрыча — упитанного Борова с белесыми бровями и «коровьими» ресницами.

Разъяренный, красный как рак, отчего еще светлее казались его мокрые льняные волосы, налетчик, увидев рядом с Сергеевым Кольку Рындина, зашелся в злобе:

— Н-ну, сука! Больше тебе не жить!..

— Жить или не жить, не тебе решать, — ответил за Николая Сергеев. — Насчет угрозы тоже поговорим… Наденьте наручники.

Было, конечно, досадно, что разговором, хоть и говорили тихим шепотом, выдали себя. Да еще к тому же «засветили» Кольку перед его бывшими «дружками». Хрыч сбежал — сам по себе опасный преступник, ясно, что он тут же все расскажет Саломахе…

Если подводить итоги, операция по задержанию Хрыча и выявлению «дяди Володи» не получилась: захватили всего лишь мелкую сошку — стоявшего на стреме Борова. И все равно Сергеев не считал, что его постигла неудача, когда выходили из двери универмага, предусмотрительно открытой перед его группой остававшимся в магазине администратором: рядом шагал потрясенный всем пережитым, но с успокоенным лицом Николай Рындин, а это было, пожалуй, не меньше, чем спасти от грабителей полную сумку золотых часов.

Но с Колькой еще предстояло выяснить кое-что существенное, поэтому Сергеев отвел Рындина к себе на работу и первым делом позвонил военкому. Тот, несмотря на раннее утро, оказался уже на месте и к новости, что сегодня после успешно законченной операции полноправный гражданин Советского Союза Николай Рындин почтит своим присутствием военный комиссариат Центрального района Сталинграда, а затем пойдет воевать против фашистов, отнесся довольно прохладно:

— Хорошо, пусть приходит. Прежде чем воевать, будем учить, каким концом винтовку в сторону врага держать… Гринько ваша тоже сегодня придет? Почему-то вы говорили, чтобы принял я их с Харламовой одновременно?

— Гринько должна быть у вас вместе со своей подругой. Если возможно, очень прошу, направьте их вместе в один медсанбат или в одну часть.

— Постараемся. Однако медсестры у нас дефицит… Хорошо. Как только сдадут экзамены, определим их дежурить на переправу, там всегда работы хватает. У вас все ко мне? А то тут очередь…

Поблагодарив военкома, Сергеев прикрыл дверь, предложил Николаю сесть, некоторое время испытующе смотрел на него так, что тот невольно заерзал на стуле. Решив, что Колька созрел для разговора, Сергеев сказал:

— А вот теперь давай разбираться, что и как у нас с тобой получилось? Как же ты, друг сердечный, Машу свою отпустил? Стоял рядом, рот разинул и молчал? Ждал, пока Боров ее увезет?

— Ну… — только и сказал сразу потускневший Николай.

— Что «ну»?.. Спрашиваю тебя, какой ты к хрену защитник Родины, когда свою девчонку от бандитов не уберег?

— Глеб Андреевич! Не трус я! А что стоял и молчал — все точно! Хрыч из-за дерева на нас браунинг навел и сказал: «Пикнешь, первую Машку застрелю, второго тебя». Точно бы убил. Меня-то ладно, а вот Машу он бы наповал: с пяти шагов целил…

— А если просто пугал? Военкомат рядом, кругом люди?..

— Что вы! Это вы Хрыча не знаете! Он же психованный! Мокрушник! Зайдется — остановить нельзя! Пускай, думаю, хоть увозят, только бы не убили!..

— В общем-то она была о тебе хорошего мнения, — в тон Николаю заметил Сергеев. — Сказала, что ты спас ее, когда какая-то шпана стаскивала с нее туфли…

— Хрыч и дядя Володя не шпана — воры в законе, им терять нечего. Но я их не боюсь, хотя у Саломахи тоже наган есть.

— Откуда такие сведения?

— А шофера, старшего сержанта, гирей в висок на дороге дядя Володя ухлопал, наган себе забрал. Гиря у него на ремешке, сам говорил: «Бесшумное оружие». Стреляют, суки, оба без промаха. Ради того чтобы жизнь спасти, на все пойдут. Не дураки ведь, понимают, как только попухнут[4], обоим «вышка»…

— Так оно, наверное, и есть. Спасибо, что предупредил, хотя мы тут кое о чем и сами догадывались.

Объяснение Николая меняло отношение к нему Сергеева. Но оставалась все та же проблема: два крайне опасных преступника гуляют на свободе, к тому же оба вооружены. Что делать? Организовывать облаву и прочесывать местность? Какую? С захватом каких площадей?

— Ладно, — сказал Сергеев. — Вот тебе немного денег, пойди в буфет, поешь и приведи себя в порядок. Наша оперативная машина едет в сторону военкомата, забросит тебя. Попроси военкома сразу направить в учебный батальон… По городу не болтайся…

Неожиданно Николай вскинул голову, с выражением крайнего изумления уставился в окно.

— Глеб Андреевич! — крикнул он. — Глядите! Немцы над городом! Фашистский самолет!

Сергеев обернулся и увидел в полукилометре планирующий на небольшой высоте самолет, с крестами на фюзеляже, свастикой на крыльях. Летел он бесшумно, огонь — из пушек и пулеметов не открывал, не бомбил. Да и не рассмотрел толком Сергеев, истребитель это или бомбардировщик: мелькнул над крышами домов и пропал.

— Разведчик, — сказал Сергеев, не меньше Николая пораженный такой наглостью немцев.

«Летать на полукилометровой высоте над городом — значило быть абсолютно уверенным, что у нас нет сколько-нибудь действенной противовоздушной обороны. И залетел-то он на тысячу с лишним километров от фронта! Почему же на таком огромном расстоянии никто его не перехватил, не сбил?»

Сергеев снял телефонную трубку, позвонил на пункт связи, не сразу дозвонился. Выслушав ответ, сказал Николаю:

— Точно, разведчик… Посадили на аэродроме в Дмитровке… Вот оно как, Коля, дело пошло: война уже к нам в окна заглядывает…

— А здесь-то что ему надо? Фронт-то вон где! — необдуманно высказался Николай.

— Фотографировал город и заводы, — ответил Сергеев. — Теперь будем ждать «гостей».

— Но ведь говорите, посадили его на аэродроме, не дали улететь, значит, он и снимки своим фашистским начальникам не передал?

— А ты можешь сказать, что он передал по радио своим фашистским начальникам? Наверняка и без снимков сообщил координаты целей, а может быть, и систему нашей противовоздушной обороны.

— Но ведь зенитные пушки не стреляли?

— Вот и хорошо, что не стреляли. Во-первых, самолет мог на город упасть, разрушить дома, покалечить людей. А во-вторых, нельзя было обнаружить себя пушкам, потому и решили самолет посадить, но дело свое он сделал, можешь не сомневаться.

То ли появление над городом немецкого самолета-разведчика, то ли все более мрачные вести с фронтов побудили Сергеева заняться, при всей загруженности на службе, еще и семейными проблемами, которые тоже ведь вместо него никто не будет решать. …Как мало мы ценим устоявшиеся отношения, домашний уют, заботу близких и как ощутимы потом потери, когда приходится всего этого лишиться!.. Такое открытие он сделал для самого себя, да и открытием не назовешь истину, старую как мир. Что уж тут открывать, когда и так все ясней ясного…

Решение отправить мать и младшую сестру Ольгу к средней, в Василево, под Красноярск, снизошло на него свыше как озарение в тот самый день, когда он, отправляя Николая Рындина в военкомат, увидел в окне своего кабинета фашистский самолет. Залетела «первая ласточка», а за ней тучами налетит воронье…

Мать вроде бы согласилась с его доводами, а вот уговорить ехать с нею Ольгу не удалось, настолько она была к нему привязана с самого детства.

Семейный совет держали в один из вечеров в свободный от работы час, да и то перед ночным дежурством. Расслабившись, он сидел в одной майке и спортивных брюках за круглым столом под самодельным оранжевым абажуром, бросавшим уютные блики на салфетку с орнаментом из осенних листьев. От движения воздуха из открытого окна абажур слегка покачивался, и казалось, что листья салфетки шевелятся, как живые, под дыхание ветра. Окна открыты, но прохлады не было: стены домов вечерами отдавали тепло, накопленное за день.

По радио передавали очередную сводку Совинформбюро; прослушав ее, огорченная мать выключила репродуктор. Еще не старая, но рано поседевшая, она молча смотрела на Ольгу, сама не зная, то ли уговаривать ее ехать вместе, то ли не препятствовать категорическому решению остаться.

Не раз уже Сергеев отмечал про себя, как Ольга похожа на мать: такой же мягкий овал лица, серые спокойные глаза, пышный пучок волос на затылке… Домашняя, родная, не только сестра, а близкий товарищ. Но характер, как и у него самого, — не переупрямишь.

— Я его одного не оставлю, — в который раз уже повторила Ольга. — Все занят, занят, и днем и ночью: то учеба в истребительном батальоне, то дежурства, то вызовы — сутками сапоги с ног не снимает, вечно голодный — поесть некогда… Поезжайте, мама, вам с Клавой будет хорошо, о нас не беспокойтесь, будем вам часто писать… Да и скоро уже, наверное, наши погонят немцев назад: сколько можно отдавать врагам свою землю?.. Глеб, ты-то что молчишь? Может быть, я тебе тут не нужна? Буду мешать?

— Оля, ну что ты говоришь?.. Одному мне — труба, и домой не захочется идти…

— Вот видишь, остаюсь… Если не будешь ставить в крапиву, — неожиданно добавила она.

— Нет, теперь не буду, — заверил ее Сергеев.

Чего греха таить, было дело: в детстве, чтобы погонять с ребятами в футбол, Глеб, кому поручалось следить за сестренкой, нашел прекрасное решение проблемы: из крапивы она уже никуда не денется, стоит, пыхтит и только жмется, боясь пошевелиться, чтобы не обстрекаться…

— Вам все шуточки, — уже сдаваясь, заметила мать, — а у меня из-за вас все сердце изболится.

Была еще причина, почему не слишком возражал Ольге Сергеев. Он все выбирал день, чтобы познакомить Веру с матерью и сестрой, но такая встреча никак не получалась: то он был предельно занят, то Веру не отпускали из-за перегруженности и в госпитале, и на курсах медсестер, а иногда и в управлении НКВД, где поручали провести ту или иную экспертизу. Сейчас же сказать Ольге: «Уезжай с матерью» — и одновременно представить Веру как невесту значило бы смертельно обидеть сестру. От одного неверного шага могут испортиться отношения на всю жизнь. Да и с Верой они еще не сказали друг другу главных слов, хотя ему самому и без слов все было ясно… Ясно ли?..

Семейный совет еще не закончился, когда в дверь кто-то постучал, вошла встревоженная соседка по лестничной клетке — полная, молодящаяся, внимательно следившая за своей внешностью, но на этот раз в «растрепанных чувствах» Зинаида Ивановна Гриценко.

Одетый по-домашнему, Сергеев хотел было выйти в соседнюю комнату, решив, что у женщин какие-то свои дела, но Зинаида Ивановна его остановила:

— Погоди, Глеб Андреевич, я к тебе как к оперуполномоченному… Надевай-ка свой китель и бери наган, пошли ко мне…

— А без нагана не обойтись? — Сергеев попробовал разрядить электричество, которое так и сыпалось искрами от соседки.

«Встревожит мать, сестру, и так они переживают каждый вызов на оперативную работу».

— А ты не смейся, — парировала Гриценко. — Шпион у меня сидит. Мешок денег приволок, пистолет в кобуре на стул повесил.

— Тогда слушаю… Присядь и все толком расскажи.

— Сидеть-то некогда… Пустила я сегодня постояльца, говорит, после ранения дали ему отпуск на две недели, а город, где он раньше жил, заняли немцы, поэтому хочет отпуск у нас провести. Попросил купить еду, рубашку, трусы, майки, полотенце, тренировочный костюм. Стал доставать из кармана деньги, а рядом с ним вещевой мешок открылся, я ненароком заглянула, а там пачки сотенных. Виду не подала, беру сумку, вроде в магазин, а сама — прямо к тебе…

— Спасибо, Зинаида Ивановна, правильно поступила. Иди в магазин, нигде не задерживайся, пусть твой постоялец не подозревает, что ты куда-то заходила. Будь с ним поприветливее. Сейчас же вызываю наряд и к тебе…

— Ну вот и хорошо. Теперь и мне спокойнее. Хочу еще спросить совета: сестра у меня сидит, приехала из Новониколаевского. Может, мне к ней на хутор попроситься, а то немцы уже и сюда долетают?

«В районе хутора Новониколаевского убит сержант-водитель, у которого похищены документы и револьвер. Николай сказал, что это дело рук его „дяди Володи“», — тут же подумал Сергеев. Казалось бы, вспоминать этот случай ни к чему, поскольку речь шла всего лишь о намерении одной сестры пожить на хуторе у другой.

Сергеев ответил:

— Думаю, что пока нет необходимости уезжать из города, но на хуторе тебе было бы, ясно, спокойнее: в Сталинграде заводы оборонного значения, возможны налеты фашистской авиации… Не задерживайся, Зинаида Ивановна, гость ждет с покупками, — напомнил он о постояльце.

— Иду! — деловито ответила та и скрылась за дверью.

Сергеев снял телефонную трубку, связался с управлением, доложил обо всем Комову, в ожидании оперативной группы оделся, проверил оружие.

— Глеб, кто это может быть? — с тревогой спросила мать.

— Ну, во-первых, он один, а нас много. Потом, он — гость, а мы у себя дома. Как только выясним, сразу скажу…

— Ты бы уж лучше не шутил. Когда темнишь, хуже получается.

— Ну что ж мы, целой группой с одним шпионом не справимся? — ответил Сергеев, а сам подумал: «Этот „лейтенант“ или где-нибудь хапнул деньги, или его оснастили серьезной суммой для подкупа и вербовки неустойчивых элементов… Только если диверсант, странно, что забросили в такой глубокий тыл…

А что ж тут странного: тракторный завод с начала войны выпускает танки».

Прибыл оперуполномоченный Фалинов с нарядом из двух человек, всей группой отправились к Зинаиде Ивановне. Когда вошли к ней, увидели мирную картину. За столом сидела соседка Сергеева, уже вернувшаяся с покупками, рядом женщина, очень похожая на нее, видимо сестра, напротив — постоялец в форме лейтенанта Красной Армии.

— С нами чай пить, — пригласила хозяйка, не показывая, что знает Сергеева. — Это — наш гость, раненый из госпиталя, — представила она лейтенанта. — А это — моя сестра, Евдокия Ивановна.

— Проверка документов, — официально сказал Сергеев, обращаясь к лейтенанту.

Тот достал из нагрудного кармана справку.

— У вас должно быть удостоверение личности.

— Да, конечно, — заметно нервничая, ответил лейтенант и протянул маленькую книжечку.

— Других вещей у вас нет? — Сергеев указал на рюкзак, лежавший на стуле.

— Больше ничего нет… Здесь у меня белье, кое-какая мелочь. — Лейтенант развязал мешок и показал, что там действительно ничего другого не было.

Зинаида Ивановна густо покраснела:

— А где же деньги? В мешке было столько пачек!

— О чем вы говорите? Какие деньги?

— Да что я, совсем полоумная, что ли? Когда меня посылал за покупками, в рюкзаке были пачки денег. Делайте обыск, а то потом скажет, что я украла!..

«Ай да Зинаида Ивановна! Просто прелесть! Разыграла испуг по поводу пропажи денег, как настоящая актриса! А может быть, и на самом деле испугалась: шутка ли — пачки сотенных! Честным трудом такие деньги не заработаешь!»

Пригласили понятых, обыск продолжался недолго: в передней на вешалке в рукаве старого пальто нашли замотанный в шарф пистолет, в другом рукаве — связанные шпагатом и завернутые в газету пачки денег.

Отправив задержанного с конвойными, Сергеев без какого бы то ни было умысла спросил Зинаиду Ивановну, едет ли она к своей сестре на хутор Новониколаевский.

— Не еду, Глеб Андреевич, не еду! — ответила Зинаида Ивановна и отвела глаза.

— Что так?

— Не еду, и все! Между родными всяко бывает!..

Сестра ее Евдокия во время этого краткого диалога, поджав губы, молчала.

Расспрашивать о причинах решения «не ехать» Сергеев не стал, однако насторожился, не пренебрегая, казалось бы, незначительной информацией, только подумал: «И правда, мало ли что в семье бывает?» Но тем не менее, когда не поладили две женщины, пусть даже два близких человека, причиной может оказаться мужчина. Весь вопрос — какой?..

В эту минуту Сергеев как-то не придал значения столь незатейливому выводу: его осенила мысль, касающаяся собственной персоны.

— Зинаида Ивановна, — спросил он. — Раз уж ты решила не ехать к сестре, не согласишься ли приютить у себя настоящего советского лейтенанта, очень хорошего человека.

— Нет уж, Глеб Андреевич, хватит мне и этого, что о пистолетом да сотенными в мешке как снег на голову свалился. И напереживалась и насрамилась, да и неудобно пускать в дом молодого мужчину. Раненого после госпиталя — куда ни шло, пожалела, дура старая, а здорового — нет.

— В том-то и дело, что мой лейтенант не мужчина, а девушка, наша сотрудница, Верой Голубевой зовут. Добрая, спокойная, очень славная…

— Ах вот оно что! — тут же все поняла Зинаида Ивановна. — А что ж ты сам своего лейтенанта не приютишь? И хлопот меньше, и расходов твоей Вере никаких, разве что на свадьбу потратитесь?

— Так оно, надеюсь, и будет, — не стал отпираться Сергеев. — Только сейчас время еще не пришло. Сама Вера говорит, и, наверное, правильно: «Мало друг друга знаем. Как еще твои родные меня примут?»

— Правильно говорит, — сказала Зинаида Ивановна. — А у меня поселишь, будете бегать друг к другу через площадку и «узнавать»?

— К сожалению, на такую беготню у нас нет времени, — вздохнув, ответил Сергеев. — Каждый с утра и до позднего вечера занят. Вера кроме того, что ведет курсы медсестер, работает в госпитале да еще у нас по совместительству как эксперт задания выполняет, неделями не видимся, а поселилась бы у вас, может быть, хоть по утрам на лестничной площадке встречались бы.

Сергеев видел, что жгучее любопытство одолевает досточтимую соседку: шутка ли, убежденный холостяк Сергеев и тот «с винта свернулся»! Понравилось, видимо, Зинаиде Ивановне и уважение Сергеева к мнению матери и сестры.

— Да и нескладно получится, — продолжал он. — Только познакомились, сразу приглашу домой: что мать и сестра мне скажут?

— Уговорил… Только потому и соглашаюсь, что не первый год тебя знаю. Приводи свою Веру. И мне с нею будет веселее.

— Моим пока не говорите. Придет время, сами познакомятся.

— Ладно. Пусть будет по-твоему…

Но не все в жизни получается так, как задумывается. С трудом убедив руководство управления вызвать Веру на оперативку, которую проводил сам Воронин, Сергеев задолго до совещания ходил перед подъездом, ждал ее, а когда увидел, еще издали побежал навстречу, не заботясь ни о престиже, ни о том, что таким энтузиазмом обращает на себя внимание.

— Наконец-то! — здороваясь с Верой, искрение воскликнул он. — Сто лет тебя не видел! Теперь-то хоть жить будем в одном доме!

Он коротко рассказал, как договорился снять «угол» у соседки.

Вера подняла на него повеселевшие и все-таки грустные глаза, негромко сказала:

— Во-первых, обещай, что всегда будешь меня встречать, как сейчас: ужасно приятно… А во-вторых, как бы ни было заманчиво то, о чем говоришь, ничего у нас не получится. Работаю я теперь операционной сестрой, времени остается только четыре часа в сутки, не более. Столовая, комната, где койки для персонала, — там же, при операционной. На дорогу к тебе — ехать через город — времени не останется. Сегодня тоже не отпускали, считай, что убежала от собственной совести, только бы повидать тебя…

Сергеев видел, как изменилась Вера. Бледное от недостатка дневного света и воздуха лицо, синева под глазами, во взгляде, застывшая предельная усталость, выражение надолго поселившегося страдания.

— Трудно тебе, — с участием сказал он.

— Не те слова. Всем трудно… Сейчас уже адаптировались и от усталости просто отупели. Хирурги, сестры все делают автоматически, будто в полусне. Это не операционная, а какой-то кровавый конвейер. Кромсать и штопать молодых, здоровых парней, от которых иной раз кладут на операционный стол лишь обрубки, ужаснее этого ничего быть не может… Я думала, не выдержу. Но вот держусь. Иной раз проклинаю себя, зачем стала медиком… Весь ужас войны — в госпиталях, медсанбатах. Это я теперь знаю точно. На фронте умирают сразу, на госпитальной койке — постепенно. Всю жизнь, сколько еще отпущено прожить, меня будет преследовать запах хлороформа, формалина, йода, гниющих бинтов. Иной раз думаешь: «Господи! Хоть бы послали на передовую!»

Сергеев не знал, что ответить Вере. Да и что ответишь, когда действительно, если везде трудно, то с теми, кто прошел через мясорубку войны, в тысячу раз труднее.

…Они вошли в помещение, заняли места в зале заседаний. Оперативку Воронин начал с информации о положении на фронтах. Еще проходя мимо утыканной флажками карты европейской части Союза, Сергеев и Вера отметили про себя, насколько осложнилась обстановка. Фашисты уже вступили в Прибалтику, в западные области Украины и Белоруссии, наши войска отошли от Государственной границы в среднем на пятьсот километров и продолжали отступать. Стратегическая инициатива принадлежала немцам. Каждый, кто останавливался здесь перед картой, со все нарастающей тревогой отмечал про себя, как стремительно продвигается враг на восток.

Свое выступление Воронин начал с информации о директиве, которую получили руководящие работники области. Оказывается, постановление ЦК «Об организации борьбы в тылу германских войск» касается не только прифронтовых областей, но и Сталинграда, и всего Поволжья. Следовало уже сейчас подумать, кто возглавит в случае необходимости подпольные партийные комитеты здесь, на сталинградской земле.

— Решением обкома партии, областного Совета депутатов создан корпус народного ополчения, командиром которого назначен председатель облисполкома И. Ф. Зименков, комиссаром — секретарь обкома партии М. И. Водолагин. В корпус вошли две дивизии, стрелковая и кавалерийская, танковая бригада, два отдельных стрелковых полка, Астраханский и Камышинский, батальон связи и медсанбат. Созданы станичные отряды на Дону, Хопре и Медведице. В Астрахани организован комсомольский батальон из тысячи двухсот бойцов, создаются десятки групп самозащиты, противовоздушной и противохимической обороны. В Сталинграде и области, — продолжал Воронин, — намечено в течение августа и сентября подготовить шесть тысяч инструкторов ПВХО[5], девятнадцать тысяч начальников групп самозащиты, четыре тысячи командиров санитарных звеньев, десятки тысяч рядового состава для групп самозащиты жилых домов… Задачи нашего управления известны. Это прежде всего выявление и ликвидация вражеских лазутчиков и парашютистов, диверсантов и сеятелей провокационных слухов, стремящихся дезорганизовать работу нашего тыла. Фашистские агенты распространяют всякие небылицы, сочиняют самые чудовищные нелепицы… Вот вам свежий пример. На швейной фабрике имени 8 Марта, где работают преимущественно женщины, кто-то «по большому секрету» сообщил, что всех детей, начиная с двенадцатилетнего возраста, будут насильно отбирать у родителей и отправлять в неизвестном направлении. Партийному и комсомольскому активу фабрики стоило немалого труда успокоить женщин…

Все больше разведчиков и диверсантов враг забрасывает к нам, казалось бы, в глубокий тыл. Гитлеровская разведка стремится любой ценой получить точную информацию о советских войсках и работе нашей промышленности, транспорта, а также путем диверсий, саботажа, террора и пораженческой агитации подорвать боеспособность Красной Армии, деморализовать тыл… Глеб Андреевич, — обратился Воронин к Сергееву, — доложите совещанию вчерашний случай.

Сергеев коротко рассказал о задержании диверсанта у Гриценко, в соседней квартире.

— Этот «лейтенант», — прокомментировал Воронин его сообщение, — как показало расследование, был заброшен к нам для подкупа неустойчивых элементов, организации диверсий. За последние три недели, — продолжал он, — через городской эвакопункт проследовало более ста двадцати эшелонов с эвакуированными из западных областей. Уже через неделю со дня начала войны в Сталинград стали прибывать с фронта санитарные поезда. Сейчас, спустя всего полтора месяца, в городе заняты госпиталями все пригодные для этой цели здания, где размещались школы, те или иные учреждения… Мы видим на живых примерах, как стремятся воспользоваться таким наплывом к нам обездоленных войной людей наши враги, которые в больших количествах забрасывают к нам разного рода разведчиков и диверсантов. Намного больше появилось в городе и области уголовников, любителей легкой наживы, воров и мародеров, матерых бандитов. Все это обязывает нас удвоить и утроить усилия по выявлению и ликвидации всех вражеских элементов.

Закончив общий обзор событий, Воронин начал ставить задачи перед службами управления, в том числе перед уголовным розыском. Об отправке на фронт нечего было и помышлять: события стали разворачиваться с такой быстротой, а дел навалилось столько, что об уходе в армию не говорили.

После совещания Сергеев проводил Веру в ее госпиталь, а сам, получив «добро» Комова, выехал в хутор Новониколаевский. Опросив там местных жителей, разговаривал и с Евдокией Гриценко, уже прибывшей домой, — никто ничего толком ему не сообщил.

Хутор как хутор, в мирное время позавидуешь: вокруг ерики, озера, бочаги — золотые места для охоты и рыбалки. В военное время — дело другое: хутор на отшибе, не так далеко проходят транспортные магистрали — шоссейная и железная дороги.

Интуитивно Сергеев чувствовал, что именно здесь, в районе Новониколаевского, может быть неладно: уж больно удобное место для волчьего логова! В стороне и глухо… Из головы не выходило, что неподалеку от хутора была ограблена машина и найден труп сержанта-водителя с проломленным виском. «Тихое место» хутор Новониколаевский, а только собралась выехать к сестре Зинаида Ивановна Гриценко, да что-то не поехала. Может быть, как раз потому, что бандиты добрались и до глубинки, а она об этом узнала? Она бы не стала молчать, если ей что известно, а вот сестра ее, Евдокия, да и другие хуторяне все отнекиваются: «Не знаем, не видали». Очень может быть, что не пришлые, а свои, местные, решились на лихой промысел, а своих обычно боятся выдавать и помалкивают…

Уезжал Сергеев с хутора неудовлетворенным, с чувством, что его обвели вокруг пальца намеренным умолчанием. Но и повальный обыск по всем домам не устроишь: не сговорились же местные молчать! Может быть, и правда, никто ничего не видел?

Наказав начальнику райотдела демобилизованному по ранению фронтовику — молодому, энергичному, но с рукой на перевязи парню по имени и фамилии Миша Ушков — почаще беспокоить сообщениями и «глядеть в оба», Сергеев вернулся в Сталинград.

Глава 7 ВРАГ ПОДСТУПАЕТ К ГОРОДУ

Прошел август, за ним сентябрь, наступила первая половина октября.

Останавливаясь каждое утро в вестибюле управления перед картой европейской части Союза, Сергеев чувствовал, как озноб проходит по спине от одного сознания, что так стремительно враг подошел к сердцу страны. Колоколом громкого боя время теперь отсчитывало самые тревожные дни и часы. Сергееву еще в июле стало известно решение Ставки о развертывании Можайской линии обороны, и вот уже приказ ГКО о переводе Москвы на осадное положение. В начале октября немцы приступили к осуществлению операции «Тайфун». Они уже назначили день, когда падет столица. Для этого, с их точки зрения, было достаточно предпосылок.

В районе Трубчевска на Брянщине попали в окружение наши 2-я и 13-я армии. Восточнее Киева окружены четыре армии Юго-Западного фронта. В ходе той же операции «Тайфун» в первые недели октября окружены армии Западного и Резервного фронтов под Вязьмой. Но враги просчитались. Эти окруженные части Красной Армии сражались героически, сковывая значительные силы фашистских войск, задерживая стремительное наступление гитлеровцев, создавая возможность организовать и укрепить оборону столицы.

Тревожные вести доходили и с южного направления: 30 сентября танковые армии Гудериана начали наступление из района Глухова Сумской области, а 8 октября Гудериан был уже под Тулой. И здесь попытка прославленного гитлеровского генерала взять город с ходу натолкнулась на сильную противотанковую оборону. Вместе с частями Красной Армии народное ополчение насмерть встало на защиту родного города.

Попытка врага овладеть Тулой закончилась провалом, но танки Гудериана устремились к Кашире, а Кашира — это уже почти Москва…

Очень важно было узнать, что правительство не выехало из Москвы, что Сталин 7 ноября принимал военный парад на Красной площади! Но как тревожно было то, что прямо с парада эти части шли на фронт и вступали в бой с фашистами в каких-нибудь двадцати-тридцати километрах от столицы.

Даже когда ценой страшных потерь отборные немецкие дивизии, рвавшиеся к Москве, были смешаны с осенней грязью залпами гвардейских минометов — «катюш», тысячами орудий, стянутых к оборонительным рубежам, а затем на десятки километров отброшены от столицы, смертельная опасность, нависшая над страной, не стала менее угрожающей. Потерпев поражение на центральном направлении, коварный враг с наступлением лета, после падения Ростова-на-Дону, направил свою бронированную армаду к жизненно важному, богатому запасами нефти Кавказу и — к Сталинграду. Участились налеты на город фашистских бомбардировщиков. В излучине Дона шли ожесточенные оборонительные бои.

В один из таких тяжких дней Сергеев после дежурства вышел к берегу Волги, где на переправе были заняты эвакуацией на левый берег раненых и прибывающих с эшелонами гражданских сестра Ольга с Машей Гринько и Соней Харламовой. Здесь же, в штольне, вырытой прямо в обрыве, был оборудован перевязочный пункт — операционная. В операционной сегодня с одним из хирургов дежурила Вера.

Привыкнув уже к «пейзажам» прифронтового города, Сергеев обычно не замечал хаоса, остававшегося после бомбежек и обстрелов, а тут невольно подумал, как удручающе должна действовать на девушек вся эта картина переправы — берег, изрытый воронками, захламленный горелыми остовами барж, катеров и лодок, застрявших на мелководье; валяющиеся повсюду ящики из-под мин и снарядов; зловещие свалки окровавленных бинтов в ямах, которые периодически заливали карболкой и засыпали землей, а рядом рыли такие же ямы.

На покрытой ухабами разбитой дороге, подходившей к самой переправе, — остовы сгоревших машин, ломаные колеса и оглобли попавших под бомбежку и обстрелы телег и повозок, в стороне — ломаные велосипеды, детские коляски. Не так давно война вплотную подступила к Волге, и здесь, на переправе, такой же «горячей», как и железнодорожная станция или аэропорт, куда немец не забывал наведываться чуть ли не каждый день, накопилось достаточно железных и деревянных останков. Некому было все это убирать, да никто и не обращал внимания на весь этот хлам.

Вера уже закончила дежурство и дожидалась его, присев на пустой ящик из-под патронов, которые начальник боепитания одного из батальонов вместе со старшинами раздавал бойцам тут же на берегу. Увидев Сергеева, она поднялась со своего места, снова опустилась на ящик, жестом предложив сесть рядом.

— Ноги не держат, — словно извиняясь, сказала Вера. — С утра в вертикальном положении и никакой личной жизни.

— Как раз по этому поводу есть предложение, — в тон ей ответил Сергеев, взял ее руки в свои, борясь с желанием обнять при всех и привлечь к себе самое милое и дорогое существо, так неожиданно вошедшее в его жизнь. Но вокруг были люди, далекие от лирических порывов, и он, вздохнув, сказал:

— Сегодня я намерен отдать один серьезный долг. Какие будут суждения?

Вера испытующе посмотрела на него, не сразу ответила:

— В принципе долги я не люблю, но когда отдают их мне — люблю. В чем суть?

— Похищаю тебя на день рождения. Шампанское томится на столе, жареная индейка выглядывает из духовки.

— А чей день рождения, если не секрет?

— Твой… Оля, подтверди! — крикнул Сергеев, увидев подходившую к ним устало улыбавшуюся сестру.

— Подтверждаю, — заверила та, догадавшись, о чем речь.

— Ой, батюшки! А ведь совсем забыла! — искренне всполошилась Вера. — Глеб, ты просто прелесть!

— Я такой… — скромно опустив глаза, подтвердил Сергеев. — Правда, вместо шампанского — фронтовые сто граммов, а вместо индейки — сухой паек, но от этого праздник не может быть хуже. Кулебяку Оля испекла.

— Тогда почему мы здесь? Вперед, без сомнения! — скомандовала Вера, и все отправились на квартиру к Сергеевым встречать день рождения, как сказал бы поэт, «всем смертям назло».

Это был чуть ли не единственный счастливый вечер, проведенный втроем в квартире Сергеевых. Но не только угощением и общением близких людей запомнился этот день. Вспомнить о нем довелось много позже из-за совсем незначительного, пустякового эпизода, на который в других условиях никто бы и внимания не обратил.

Когда веселье было в полном разгаре, Сергееву пришла в голову удачная мысль: «А давайте мы Зинаиду Ивановну Гриценко пригласим! Давно я ей обещал вас познакомить!»

Сказано — сделано. Зинаида Ивановна приглашение приняла с удовольствием и даже внесла свою долю, выставив на стол банку земляничного варенья, оставшуюся еще с довоенных времен.

— Одну только минутку, девочки, — сказала она. — Ноготь заломился. Кто из вас хирург? Ножнички у зеркала на столике…

— Это, наверное, по моей части, — ответила Вера и, взяв со столика маленькие кривые ножницы для ногтей, тут же привела ноготь Зинаиды Ивановны в надлежащий вид.

Случай пустяковый, но вспомнить о нем пришлось всем троим в очень непустяковом деле, хоть и не так скоро…

Этот праздник по поводу дня рождения, как вспышка во мгле, мелькнул и канул в прошлое, и снова потянулись дни и ночи у Сергеева, Веры, Ольги, Маши Гринько и ее подруги Сони, заполненные изнуряющими дежурствами под бомбежками и обстрелами, а у Сергеева — патрулированием улиц, занятиями в истребительном батальоне, следственной работой.

Чем ближе подходила война к городу, тем больше росла ответственность за каждый шаг, каждый поступок: любой просчет мог обернуться бедой. Старые преступления раскрывались с трудом, добавлялись новые. И, словно застарелая заноза, оставалось сознание, что более трех долгих месяцев таятся где-то два матерых преступника Хрыч и Саломаха — «дядя Володя», и не только таятся, но и наверняка действуют…

Не раз возвращаясь мыслью к хутору Новониколаевскому, Сергеев зашел как-то к соседке по лестничной клетке Зинаиде Гриценко спросить, нет ли каких известий от ее сестры Евдокии?

Открыла ему Зинаида Ивановна, не очень обрадовавшись гостю, встревоженная и озабоченная.

В квартире пусто. Все вещи собраны в узлы, сама хозяйка одета в пальто и сапоги, собралась, видимо, в дальнюю дорогу.

Справившись о ее здоровье и делах и выслушав сдержанные ответы, Сергеев спросил напрямую, уж не в Новониколаевский ли едет она, к Евдокии? Виделась ли последнее время со своей сестрой?

— Не виделась и вряд ли скоро увижусь, дорогой Глеб Андреевич, — ответила Зинаида Ивановна. — Обидела меня Дуня, к себе не позвала… А только есть и кроме родной сестры люди добрые. Неподалеку от Новониколаевского живет в рыбацком стане старик-сторож — двоюродный брат моей покойной матушки — Василий Митрофанович Колотов. Ездила к нему, так он с дорогой душой берет меня к себе на лихое время. Жареной баранины, говорит, не обещаю, а без рыбы сидеть не будем. И мне, говорит, с хозяйкой будет куда веселее.

— Видишь, как оно дело обернулось, — заметил Сергеев. — Тут война идет, а у тебя даже хозяин намечается.

Зинаида Ивановна к шутке отнеслась серьезно.

— Оно бы неплохо с хозяином пожить, — сказала она. — Да только Митрофанычу уже восьмой десяток пошел. Хотя по нынешним временам и такой жених годится…

— А этот стан от дороги далеко? — словно бы между прочим, спросил Сергеев.

— Как же он будет далеко, когда там бочажок с чистыми ключами на дне под рыбий садок был у колхоза приспособлен: где чего бригада поймает, все в этот бочаг сливали, оттуда прямо в магазин живую рыбу доставляли… Теперь-то, ясное дело, ни бригады, ни машин, ни рыбы. Осталась только сторожка под камышовой крышей да сторож Митрофаныч у пустого бочага.

— Ну а место понравилось? Зимовать там можно? — спросил Сергеев.

— Как не понравится, когда в городе того и гляди бомбой накроет.

— Не сказала еще, Зинаида Ивановна, дорога какая. Движение на ней большое? Бывают ли в соседних хуторах люди? Встречал ли кого твой родственник Василий Митрофанович?

Зинаида Ивановна укоризненно покачала головой:

— Ты бы, Глеб Андреевич, со мной не темнил, а сказал бы прямо, кого тебе надо. Может, я и отвечу.

— Если б я знал, кого мне надо, — сказал Сергеев. — В том-то и дело, что пока не знаю. А спросить, твоя правда, пришел то, что у всех спрашиваю: может, где кто чужой появился, такой, что его раньше свои, местные, не видели? К примеру, как тот «лейтенант» с мешком денег? Очень ты тогда нам помогла. Сама знаешь, могут в глубинку и разведчики, и парашютисты, и диверсанты, и фашистские шпионы наведаться.

— Ну ты наговорил, аж мороз под шкуру полез. Думала, хоть у Митрофаныча лихо пересижу, а выходит, и там безопасности нету?

— А чего тебе у Митрофаныча бояться? — возразил Сергеев. — Диверсант-фашист бочажок с рыбой взрывать не пойдет, без рыбы тем более. Ему дадут задание взорвать мост или считать воинские эшелоны на железной дороге. Потому и спрашиваю, не видели там кого чужого: дела у таких диверсантов бывают серьезные.

Зинаида Ивановна, подумав, ответила не сразу.

— Ничего такого не знаю. Правда, Митрофаныч вроде говорил: болтался там у них по Новониколаевскому какой-то страшной парень, лицом аж голубой — будто с креста снят. Волос что хвост вороного коня, с челкой на манер Гитлера. Глаза что вишни, во все стороны вертятся, левая рука — клешней… Как я своим бабьим умом понимаю, в диверсанты такого приметного не пошлют: в кино про ЧК или революцию шпионов обыкновенными показывают.

— Верно рассуждаешь, дорогая Зинаида Ивановна, — весело заметил Сергеев, еще не очень веря в удачу. По описаниям сторож рыбацкого стана Митрофаныч видел в районе Новониколаевского Хрыча, а это значило, что может оказаться неподалеку и Саломаха. А может и не оказаться…

— Ты вроде обрадовался? — спросила наблюдательная Гриценко. — Парень-то этот знакомый тебе или бывал у вас?

— Вот найдем его и узнаем. А найти надо.

— Мне, что ли, поручаешь? — совсем расстроилась Зинаида Ивановна. — Или Митрофаныча на службу берешь?

— Сейчас все на службе, — вздохнув, ответил Сергеев. — Даже те, кому восьмой десяток пошел. С Митрофанычем повидаться неплохо бы. Примерно знаю, где тот бочажок с чистыми ключами, рыбацкая хата-сторожка возле него… Так что, если не возражаешь, прямо сейчас и поедем. Позвоню только в управление, узнаю, как там с машиной.

Зинаида Ивановна искренне обрадовалась:

— Вот удача! А я еще думала, как в такую даль добираться?

— Укладывай, что еще не уложила, — сказал Сергеев. — Примерно через полчаса и поедем.

Сергеев знал не только стан этой рыболовецкой бригады, но и самого сторожа Колотова — в прошлом участника гражданской войны, дравшегося в тридцатые годы с басмачами в Средней Азии. Человек он верный и смелый: не побоялся в такое время остаться в сторожке, когда уже к Дону подступила война. Да еще вот берет к себе родственницу из города… Есть ли у Колотова оружие? Возможно, есть. А если нет, то не мешает на всякий случай оснастить его хотя бы охотничьим ружьем — пригодится в критическую минуту.

Сергеев заехал домой, взял свою тулку-двустволку, патроны с картечью, коробку пыжей, банку пороха, свинцовые пули, выписал в управлении разрешение, доложил обо всем заместителю начальника управления по милиции Бирюкову Николаю Васильевичу.

— Гляди, отвечать тебе, — не очень охотно подписывая разрешение на охотничье ружье, ответил тот. — Мы огнестрельное оружие у всех отбираем, а ты выдаешь. Не ошибись.

— Выдаю, потому что знаю человека. Живет он в такой глуши, что могут к нему наведаться не только наши.

Уложив имущество Зинаиды Ивановны в кузов полуторки, которая шла с каким-то грузом в направлении Новониколаевского хутора, Сергеев проводил до стана свою соседку, убедился, что Василий Митрофанович именно тот Колотов, с которым виделись они в городе, в доме, где жил Сергеев, на лестничной клетке.

Встретил его высокий старик с прокаленным на солнце лицом, не очень морщинистым, сначала отнесся к визиту настороженно, однако, узнав соседа Зинаиды Ивановны, даже обрадовался. А когда Сергеев, расспросив о Хрыче, передал ему ружье, охотничий припас и разрешение милиции, то и совсем отошел.

— За то, что вспомнили, и за уважение — спасибо, — с достоинством сказал он. — Трехлинейка, конечно, привычнее, однако и ружье сгодится.

Пока Зинаида Ивановна на правах хозяйки хлопотала у летней плиты, сложенной под открытым небом, жарила на сковородке только что пойманных в бочаге сазанчиков, Сергеев с Колотовым обошли стаи, прикидывая, может ли это временное рыбацкое жилье привлечь внимание вражеских лазутчиков или лихих людей и что надо сделать, чтобы обеспечить его оборону.

— На всякий случай вырою окоп, — сказал Митрофаныч. — Бомбить меня немец вряд ли надумает, а пострелять, может, придется, если какой вражина на мою халупу позарится. Так что оборону мы, как надо, обеспечим… А насчет того парня, что ты опрашивал, к кому приходил и зачем, в хуторе, может, кто и знает: приблудный он какой, шнырил, где что плохо лежит, а может, и есть тут кто у него.

— Не слыхал, из-за чего сестры Гриценко не поладили? — спросил, как бы между прочим, Сергеев.

— А кто их знает? Бабьи дела разве поймешь? Одна другой что-нибудь не купила, а у этой нос не такой. Вот и не поладили.

— Тоже верно. Однако, присмотрись… Если Зинаида к Евдокии всего-то за четыре километра ни разу не наведается, тоже ведь должна быть причина?

— Думаешь, есть кто у Дуни? — напрямую спросил Колотов.

— Сказать точно не могу, был я у нее, ничего такого не заметил, а только с одного разу не все разглядишь.

— Понял. Ушами хлопать не буду.

— Ну а как тебе новый начальник райотдела?

— Это Мишка-то, Ушков?

— Знаешь его?

— А кто ж его не знает? Нашенский он. Парень старательный, да не все сразу ухватишь…

Отметив про себя, как уверенно держится Колотов, Сергеев невольно подумал: «Наверняка есть у тебя и трехлинейка где-нибудь на чердаке под крышей: военный человек в такой глуши без винтовки жить не будет». Ну а если нет винтовки, хватит для обороны и ружья.

— Ты вот, парень, на машине все разъезжаешь, — спросил Василий Митрофанович. — На коне-то хоть сидел когда?

— Считай, почти вся срочная служба прошла на коне, — ответил Сергеев. — Призвали в тридцать втором, зачислили в 20-й полк ГПУ и марш-марш легким аллюром вдоль дальневосточных границ. Монгольские лошадки вроде маленькие, мохнатенькие, а выносливые, устали на них нет. Больше пятисот километров тогда проехали, помогали нести службу погранзаставам.

— Вот это другой разговор, одобрил Митрофаныч. — Раз служил в кавалерии, значит, дело понимаешь, я с первого глазу тебя приметил: «Наш, думаю, человек»…

Прежде чем вернуться в Сталинград, Сергеев заехал на хутор Новониколаевский, повидать начальника райотдела лейтенанта Ушкова. Беспокоить Евдокию Гриценко не стал.

Доложил ему бледный после госпиталя, худой лейтенант в милицейской форме с рукой на перевязи, сообщил, что в «районе без происшествий», выслушал инструктаж насчет возможного повторного визита Хрыча, что может быть косвенным признаком присутствия в округе его сообщника Саломахи. Сергеев попросил Ушкова навещать иногда старика Колотова, оставшегося на рыбацком стане, и вернулся в город.

Прошло несколько суток. Положение на фронтах с каждым днем становилось все тревожнее. В Сталинграде и области действовали не только истребительные отряды народного ополчения, была уже сформирована и проходила усиленную боевую подготовку 10-я стрелковая дивизия НКВД под командованием полковника Сараева. Ядром дивизии вместе с прибывшими с фронта уральцами и сибиряками стали посланцы города и прилегающих районов. Задачи у дивизии, кроме освоения военного дела и подготовки к боям, были такие же, как у сотрудников областного управления НКВД, — обеспечивать строгий порядок в прифронтовой полосе, вылавливать вражеских лазутчиков — шпионов и диверсантов.

Сергеев, так же как и другие сотрудники управления, кроме повседневной работы в уголовном розыске занимался военной подготовкой в истребительном батальоне, готовясь к будущим боям с подступающим к городу врагом. Не все рассказал он о себе Василию Митрофановичу Колотову. Вернувшись из рейда по Дальневосточной границе, последние месяцы срочной службы провел в охране Горьковского автозавода, тренируя наблюдательность и быстроту реакции в учебных играх, как за «диверсантов», так и за охрану.

Служба дала знание оружия, привила чувство ответственности. Но охрана «объекта» в мирное время — одно дело, а постижение современной тактики боя с опытным, сильным и беспощадным врагом — совсем другое… Фронт подходил все ближе и ближе к границам области, к Сталинграду.

Глава 8 БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

В один из этих тревожных дней заместитель начальника управления НКВД по милиции комиссар 3 ранга Бирюков Николай Васильевич созвал экстренную оперативку.

— Положение наше тяжелое, — обращаясь к собравшимся в его кабинете сотрудникам, сказал он. — Немцы форсировали Дон. Наступают силами десяти дивизий четвертой танковой армии с приданными ей румынскими частями, стремясь расширить плацдарм в районе хутора Вертячего, чтобы выйти к Волге севернее Сталинграда и атаковать город… Четвертая танковая армия немцев силами шести дивизий рвется из района Абганерова к Красноармейску, стремясь выйти к южной окраине Сталинграда… Замысел врага разгадать нетрудно: соединить направления двух ударов на берегах Волги, окружить группировку советских войск между Волгой и Доном и уничтожить ее.

Наступила тишина, в которой отчетливо слышалась со стороны Дона и южной оконечности города артиллерийская канонада. Не верилось, что враг подошел так близко, но это была жестокая реальность.

— У нас, — продолжал Бирюков, — на сталинградском участке, пять полков 10-й дивизии НКВД, два учебных танковых батальона, два батальона курсантов военно-политической школы, 73-й бронепоезд НКВД, конвойный полк. Всего — пятнадцать-шестнадцать тысяч человек да около тридцати танков, а прикрыть надо огромную протяженность теперь уже Сталинградского фронта… Нет необходимости объяснять, какая ответственность лежит на нас с вами… Вчера немцы бомбили Серафимович, переправу через Дон, пытались взять город с ходу. Туда вылетел начальник управления Александр Иванович Воронин с оперуполномоченным Фалиновым и группой сотрудников. Нашим товарищам удалось организовать оборону переправы, навести порядок в самом городе, но положение в Серафимовиче остается очень серьезным. Александр Иванович ранен и госпитализирован, есть раненые среди рядовых бойцов… И вот что еще должен сказать.

Перед тем как вылететь в Серафимович, начальник нашего управления поручил мне довести до сведения всех наших сотрудников случай с лейтенантом Портнягиным, который был ответственным за сохранность одной из переправ через Дон…

Сергеев чутко уловил это «был». «Значит, лейтенанта Портнягина уже нет в живых?.. Или он жив, но уже не лейтенант?»

— …Лейтенант Портнягин, — продолжал Бирюков, — из трусости, получив донесение о приближении передовых немецких частей, взорвал переправу и таким образом поставил в безвыходное положение те наши части, которым было предписано форсировать водную преграду и занять оборонительные рубежи на левом берегу Дона. Несколько батальонов понесли тяжелые потери, пока под все усиливающимся огнем противника смогли навести переправу и обеспечить прохождение следующих за ними частей… За проявленное малодушие лейтенант Портнягин решением военного трибунала приговорен к расстрелу, но ему удалось бежать из-под стражи и скрыться, затем перейти на сторону врага. Портнягин изменил Родине. Каждый, кто случайно или в результате поиска обнаружит местопребывание Портнягина, обязан немедленно доложить командованию или в особый отдел представителю СМЕРШа… Внешние приметы Портнягина: рост выше среднего, сложение атлетическое, лицо овальное, лоб широкий, немного скошен назад, глаза серые с темными ресницами, волосы русые, короткие, стрижка «ежом». Особые приметы: слегка заикается, на левой руке, точнее, кисти руки в треугольнике между большим и указательным пальцами едва заметная татуировка — якорек и его имя — «Слава». Был ранен, слегка приволакивает правую ногу. Хорошо знает подрывное дело…

«Вот и применил свои знания на практике, — подумал Сергеев. — Поскольку уже был однажды ранен, нервы не выдержали — рванул переправу и смотался к немцам». Этого Сергеев не мог понять. Предателю нельзя найти оправдания, особенно в такое критическое, невыносимо тяжкое время…

— Товарищи Комов и Сергеев, — продолжал Бирюков, — сразу после оперативки поезжайте в Серафимович, поможете райотделу с эвакуацией населения и ценностей… Второе сообщение… — Бирюков сделал паузу. — Поступило оно из Калмыцких степей… Там, — продолжал Бирюков, — немцы выбросили десант с целью захватить скопившиеся в этом районе в большом количестве гурты скота, эвакуированного с Украины, из Ростовской области, Ставропольского края. Мне приказано возглавить отряд и немедленно выехать туда на трех грузовиках в помощь местным силам самообороны, отбить нападение десанта, обеспечить сохранность стада.

И третье… Получено донесение из Чернышковского района, на территории которого прорвались наступающие немецко-фашистские войска. Тяжелый бой ведет истребительный батальон под командованием начальника райотдела НКВД Плужникова. Погибли Плужников, комиссар отряда Дмитриев, начальник РОМ НКВД Варламов. Там тоже срочно требуется наша помощь… Поедут товарищи…

Бирюков ставил задачи другим сотрудникам, на оперативку ушло всего несколько минут.

Сергеев слушал Бирюкова и думал, насколько похожа судьба заместителя начальника НКВД по милиции на его собственную. Сам из крестьян-бедняков, образование — всего пять классов коммерческого училища, служил с девятнадцатого по двадцать второй год красноармейцем 27-й Омской дивизии в Смоленске, после армии пошел в милицию и уже в двадцать шестом году стал начальником волостного отделения в Саратовской губернии. В тридцать первом-тридцать третьем — начальник уголовного розыска Саратова, а теперь — комиссар 3 ранга, заместитель начальника управления в Сталинграде… На оперативке распоряжения отдавал ровным голосом, как будто шла обычная работа и не нависла над всеми смертельная опасность.

Сразу после оперативки Бирюков со своим отрядом на трех крытых грузовиках выехал за город. Сергеев и Комов к утру прибыли в Серафимович.

Всюду следы бомбежки, обгорелые остатки домов, дымящиеся развалины. Вереницей тянутся машины, конные повозки. По обочинам шагают угрюмые люди.

В районном отделении милиции все папки с делами уже связаны кипами, их как раз выносили во двор, грузили на машины. Двое парней — школьники старших классов — с трудом тащили сейф. Девушка несла пишущую машинку. Встретили Сергеева и Комова Фалинов, прибывший сюда накануне с Ворониным, и начальник райотдела лейтенант Лознов, который тут же доложил:

— Только что получено сообщение: немецкая разведка заняла Боковскую… Никогда не думал, что они подойдут так близко… Направляем туда отряд нашего истребительного батальона. Командиром назначен я. Едете ли вы с нами или здесь будете руководить эвакуацией?.. Вчера перед бомбежкой выловили вражеского лазутчика в форме старшины Красной Армии. Был он с рацией и набором ракет, передавал немцам сведения о наших отступающих частях. Значит, основные немецкие силы могут быть совсем близко.

— Едем с вами, — выслушав сообщение Лознова, ответил Комов. — Твое мнение, Глеб Андреевич?

— Согласен. Разведка на разведку… Должны и мы узнать, какие у немцев силы. Боковская рядом, могут в два счета оттуда нагрянуть. Выходит, — сказал Сергеев, — немцам удалось с ходу форсировать Дон. Значит, наши не оказывают никакого сопротивления?

Невольно он вспомнил информацию Бирюкова на оперативке о каком-то лейтенанте Портнягине, отвечавшем за сохранность одной из переправ: узнал, что немцы близко, рванул переправу на свой страх и риск, затем скрылся…

Сергеев даже вздрогнул, когда услышал, что Лознов заговорил о том же, о чем он сам подумал.

— Полковник Воронин, — словно отвечая на мысли Сергеева, заметил Лознов, — приказал созвать летучий митинг. И это при такой спешке, под бомбежкой и обстрелами немцев. Сообщил, что какой-то лейтенант Портнягин взорвал переправу через Дон и перешел на сторону врага. Трибунал заочно приговорил его к расстрелу. Сейчас у нас не та обстановка, ню приказ есть приказ! Мне тоже велено предупредить своих сотрудников и бригадмильцев, если этот Портнягин еще не перешел линию фронта и кто-нибудь его встретит. Передал особые приметы: выше среднего роста, здоровый, волосы русые, глаза серые, ресницы темные, стрижка «ежом», слегка заикается. На левой кисти руки в треугольнике между указательным и большим пальцами едва заметная татуировка: якорек и его имя — «Слава»…

Сергеев молча переглянулся с Комовым: непонятно было, почему руководство управления так настойчиво информирует не только сотрудников, но и гражданских о трусости и переходе на сторону врага, правда предполагаемом переходе, этого лейтенанта, о котором Сергеев слышал впервые? Сомнения закрались ему в голову, но высказывать их он не стал, лишь спросил:

— Что еще говорил на митинге Александр Иванович?

— А больше, пожалуй, ничего. Говорил о необходимости организованно эвакуироваться, взять с собой только самое ценное, остальное безжалостно уничтожить. Сказал: «Мы отходим для перегруппировки сил. За любое проявление трусости, а тем более паники — расстрел на месте», еще: «Пусть пример Портнягина послужит уроком всем неустойчивым. С трусами расправляться будем беспощадно, тем более — с предателями».

В комнату вошел дежурный с винтовкой за плечом, доложил:

— Все готово.

Выехали на двух машинах. В кузов одной из них сели Комов с Сергеевым и Фалинов с Лозновым.

В клубах вихрившейся за машиной пыли видна была раскинувшаяся до самого горизонта выжженная степь о глубокими оврагами, поросшими чахлым кустарником, жухлой травой.

Солнце уже поднялось над горизонтом, но в машине с брезентовым верхом было еще прохладно, в переднее окошко дул встречный ветерок.

Сергеев присмотрелся к своему непосредственному начальнику. Видит Комова каждый день, отношения привычные: получи задание, обсуди то или иное дело, подготовься к докладу, доложи об исполнении… А ведь и у начальников тоже — семьи, близкие…

Эти семейные заботы и одолевали, как видно, сидевшего рядом Комова, одолевали они и оперуполномоченного Фалинова.

Взгляд у Фалинова сосредоточенный, угрюмый. Сегодня утром отправил он свою Фросю в эвакуацию, а где она остановилась, как будет жить, куда ей посылать деньги и продаттестат — неизвестно… После того как вернулся из побега Рындин и Сергеев выступал в суде, защищая его, Фалинов держался с Глебом Андреевичем официально, хотя и старался не показать свое неодобрение позиции Сергеева по отношению к бывшему «скокарю». Он, конечно, узнал от дежурного, что Колька пришел к нему, побывав у Сергеева, но вмешиваться в решение суда не стал. Сейчас эти недавние дела были для Фалинова из той довоенной жизни, которая отошла в прошлое безвозвратно и теперь уже никогда не вернется. Слишком многое приходилось пересматривать и переоценивать с началом войны. Будущее никак не вырисовывалось, и никто не знал, что ждет их даже сегодня, сейчас, через какие-то часы и минуты.

Если бы всего месяц назад кто-нибудь сказал Сергееву, что немцы будут в Боковской, не поверил бы, но факт остается фактом — враг оказался совсем рядом.

Начальника райотдела Лознова, возглавлявшего местный истребительный отряд, Сергеев знал мало.

Война к Серафимовичу подошла вплотную, заставила решать проблемы как государственные, так и житейские, но такого масштаба, о котором раньше не приходилось думать.

Худое лицо Лознова выражало озабоченность, а не только внимание к прибывшему из области начальству. Что говорить, и Комову, и Сергееву — старшим командирам управления — предстояло впервые принять бой с разведкой врага. Сколько там немцев, какое у них оружие — никто ничего не знал.

Комов, будто читая мысли Сергеева, нарушил молчание:

— Хорошо тебе, не женат — одна голова не бедна…

— Считай, почти женат, — поправил его Сергеев, — на свадьбу не можем выкроить всего один день… К тому же сестра осталась со мной в городе, так что «голова не одна»…

— Сестра и «почти» — взрослые люди, — возразил Комов. — А я как подумаю о своей Птахе, сердце тисками жмет. Не знаю, что и делать: то ли отправлять своих, то ли оставлять в городе?

— Давно надо было отправить.

Сергееву было известно, что многие сотрудники управления уже отправили свои семьи в безопасные места. Комов не успел. Жена. Трое детей… Младшей, Жене-Птахе-Щебетухе, нет еще и пяти.

— Последние две недели, сам знаешь, сутками не бывал дома, — словно оправдываясь, сказал Комов.

И это было верно, но все-таки…

Сергеев промолчал, другие разговоры в кузове сами собой прекратились. За всю дорогу до Горбатовского на пути к Боковской не встретилось ни одного человека, ни одной машины.

Не доезжая до хутора два-три километра, остановились в небольшой рощице, сбегавшей в овраг, заняли оборону. На одной из машин отправили разведку к хутору.

Солнце жгло невыносимо. Во время движения встречный ветер приносил прохладу, а сейчас будто вымерло все в зное. Вокруг тихо и спокойно, но это лишь кажущееся спокойствие: вот-вот обманчивая тишина взорвется автоматной очередью, разрывами гранат. Страшно было от одного сознания, что враг совсем рядом, топчет родную землю, грабит, насилует, убивает…

Лежавший рядом на кромке оврага Фалинов негромко заговорил:

— Были у нас вчера двое из этих мест. Сказали, что на хуторе осталось всего несколько стариков и старух да молодая учительница, и та, может быть, ушла: ночью под Боковской была сильная стрельба — немцы рядом.

— Не исключено, что и Горбатовский занят?

— Все может быть…

От жары не было никакого спасения. Разведка все не возвращалась.

Сколько раз Сергеев участвовал в поимке вооруженных преступников, подвергая и себя, и товарищей реальной опасности, но вступить в бой с воинским подразделением немцев предстояло впервые. Справится ли с такой задачей их небольшой отряд? Да и как сложится этот бой?

Наконец бойцы охранения, прятавшиеся в кустах вдоль кромки оврага, подали знак: вернулась машина с разведчиками; приехала учительница Светлана Самойленко и опровергла эту версию.

— Немцы на хуторе. Приехали утром на мотоциклах, человек пятнадцать-двадцать, сразу стали лазать по хатам, стрелять кур. У соседки зарезали корову. Уезжать не собираются, ждут своих.

— Что будем делать, Павел Петрович? — обратился Сергеев к Комову, как к старшему по званию и служебному положению.

— Воевать будем, — ответил тот. — Пока не подошло к немцам подкрепление, задача — уничтожить разведку… Уточним некоторые детали…

С помощью учительницы наметили, как лучше окружить дом, где расположилась основная группа немцев, поставили задачу командирам отделений, двинулись к хутору.

На этот раз Сергеев и Самойленко ехали в кабине первой машины, напряженно вглядываясь в раскинувшуюся перед ними степь: не появятся ли еще мотоциклисты или, чего доброго, танки?

Всех томило ожидание боя. Сергееву казалось, что под ложечкой тает кусок льда и от него холод распространяется по всей груди, как бывает при задержании опасного вооруженного преступника. Наконец сидевшая рядом Самойленко сказала:

— Остановиться надо вон в той лощине. За бугром — выше лощины — хутор.

Машины замаскировали сетками, стали пробираться к домам, видневшимся за высокими пирамидальными тополями.

Немцы обнаружили их с небольшим опозданием когда наступавшие уже достигли первых хат. Поднялась беспорядочная стрельба. Бой оказался настолько скоротечным, что Сергеев не успел опомниться, как все тут же кончилось, но отдельные детали ярко врезались в память.

Едва он побежал вслед за Комовым и Лозновым, как на улицу из ближайшего дома выскочили четыре немца, бросились к мотоциклам. Сергеев выстрелил в ближайшего, затем во второго… Откуда-то сбоку в дерево, за которым он укрылся, ударила автоматная очередь. Нестройными залпами трещали тугие винтовочные выстрелы. Один из немцев успел завести мотоцикл и направил его прямо на забор из тонких жердей, но далеко не уехал: едва поравнялся с воротами, свалился вместе с мотоциклом в кювет.

Скоротечный бой отходил к дальней окраине, в этот миг острая боль пронизала ногу Сергеева, и он рухнул на землю.

Вскоре стрельба затихла, только из степи доносился уходящий рев моторов мощных «харлеев».

К Сергееву подбежал Комов:

— Жив? Куда ранило?..

— В ногу. Выше колена… Где немцы?

— Драпают по степи. Троих убили. Трофеи — два мотоцикла, три немецких автомата, для начала неплохо.

— А наши потери?

— Четверо ранены, ты пятый… Встать можешь? Дай-ка посмотрю.

Сергеев поднялся, прихрамывая сделал несколько шагов, обрадованно проговорил:

— Кость вроде не задета.

Почувствовал, как сразу намокли от крови брюки.

Комов тут же принялся его перевязывать, стянул ногу жгутом, заложив на рану индивидуальные пакеты, Сергеева и свой, туго бинтуя бедро и колено.

— Надо, пока не поздно, отходить, — сказал он. — Отогнали мы всего лишь разведку, вот-вот могут нагрянуть основные силы.

Спешно перевязали и погрузили раненых, настелив сена в кузов одной из машин. Не теряя времени, выехали обратно в Серафимович… Предстояло в считанные часы, остающиеся до вторжения врага, заниматься тяжелым и кропотливым делом эвакуацией, а это означало — не только спасать людей и ценности, но и уничтожать все то, что нельзя было увезти. Серафимович оставляли врагу, а это совсем рядом со Сталинградом. Немцы подступали уже к самому городу…

Глава 9 НА СТАЛЬНЫХ ПУТЯХ

Отошла в прошлое разведка хутора Горбатовского, которая стала для Сергеева первым боевым крещением. С приближением фронта новые заботы и дела навалились на управление внутренних дел, требуя неотложных действии. Рана Сергеева затягивалась, хотя давала о себе знать: ходил он с палкой, прихрамывая, но от госпиталя отказался и уже через неделю вернулся на службу, приступил к исполнению обязанностей.

В эту ночь они дежурили с Фалиновым на железнодорожной станции и вокзале, а ночь выдалась нелегкая, прибавила тревог и забот.

Еще с вечера прибыл эшелон эвакуированных, а о ними на станции появились и уголовники, готовые поживиться за счет несчастья других. До последнего времени чекистам и милиции было немало хлопот не только от диверсантов, но и от бандитов и мародеров, но с приближением фронта этой братии поубавилось: стоило усилиться бомбежкам и обстрелам, как урки подались в Среднюю Азию и Казахстан. Остались лишь самые отчаянные, кому «и черт не брат»…

Вокзал и станция — еще одна болевая точка города. Сергееву были хорошо известны все тяготы, какие приходилось преодолевать железнодорожникам.

Через Сталинград все шли и шли эшелоны на восток со станками и оборудованием заводов, фабрик, хлебом и углем. Все прибывали десятками тысяч эвакуированные. Угля для паровозов не хватало. На путях скопилось огромное количество людей и грузов, что само по себе могло обернуться непоправимой бедой.

Ремонтные бригады переводили паровозы с твердого топлива на жидкое, работали круглосуточно, в три смены, восстанавливали пути после бомбежки, чинили подвижной состав. И хотя сейчас гигантское скопление поездов на станции, забитой эшелонами, понемногу рассасывалось, людей становилось ее меньше, и дежурства здесь по-прежнему были самыми трудными.

Делами дороги занимался сам первый секретарь обкома Чуянов. Порядок и охрану обеспечивала большая группа чекистов и сотрудников управления НКВД, в их числе старший оперуполномоченный Сергеев. Кроме охраны грузов и поддержания порядка на станции доставляли продукты эвакуированным, вылавливали вражеских лазутчиков, уголовников, привлекая для этой работы бойцов истребительных батальонов.

Перед армейским формированием — 10-й дивизией НКВД — стояла невыносимо трудная задача — задержать немецкие войска, не пускать их к городу, пока не закрепятся на новых рубежах отступающие под ударами врага части Красной Армии.

Впечатления сегодняшней ночи не давали покоя Сергееву. Люди, как в первые дни войны, ехали в чем выскочили из домов. Мало кто успел прихватить кое-какие вещи, а если взяли что — не всегда самое необходимое… Пришлось повозиться ему с больными стариками, оставшимися без родных и близких, с ребятней детсада, прибывшего в полном составе. Потом привезли двух раненых мальчуганов, которых отправил с оперативной машиной в ближайший госпиталь.

Сергеев был на перроне, когда где-то на дальних путях станции раздались винтовочные и пистолетные выстрелы.

Вместе с двумя дежурившими по вокзалу оперативниками он бросился в лабиринт эшелонов, стоявших и двигавшихся на рельсах, сходившихся и расходившихся у стрелок и убегавших в ночную тьму.

Где запрыгивая на тормозные площадки, а где пролезая под вагонами, обдирая руки о шлак и щебенку балласта путей, наконец выскочили к какому-то щербатому и дырявому забору, возле которого громоздились сложенные в штабель старые шпалы.

Снова метрах в пятидесяти впереди грохнул винтовочный выстрел. Сергеев крикнул во всю силу легких:

— Прекратить огонь! Милиция!..

Наступила мгновенная тишина, затем послышался молодой напряженный голос:

— Один человек ко мне, остальные на месте!

«Какой-то хорошо проинструктированный часовой, — подумал Сергеев. — Отвечает по уставу караульной службы: „Разводящий, ко мне, остальные на месте!“».

— Я старший лейтенант милиции Сергеев, — крикнул он. — Отзовитесь, где вы?

— Идите вдоль эшелона с металлоломом!

За спиной коротко рявкнул паровозный гудок, заставив вздрогнуть и оглянуться. Машинист включил прожектор, грубо нарушив этим приказ о светомаскировке.

С подножек паровоза и тендера соскочили несколько человек, бросились по направлению к щербатому забору.

Отвернувшись от слепящего света, Сергеев увидел на фоне этого забора у штабеля старых шпал тающий, как на негативе, зеленоватый на красном фоне силуэт кряжистого, сутулого человека с револьвером в руке. Сергеев даже лицо его рассмотрел, грубое, с низким лбом и тяжелой челюстью, запомнил вислые плечи, крупные кисти рук… Где-то он его видел?..

Спрыгнувшие с паровоза вооруженные железнодорожники уже настигали неизвестного, но тот почему-то медлил, хладнокровно выжидая, когда преследователи подбегут ближе. Решив, что пора уходить настала, неторопливо шагнул в дыру в заборе, и тут же, на то место, где он только что стоял, с грохотом обрушился штабель шпал.

Послышались восклицания, громкая ругань. Подбежав ближе, Сергеев и сопровождавшие его оперативники увидели, что вооруженного бандита преследовали, видимо, деповские рабочие из группы самозащиты: лица и руки черные от металла и масла, замасленные комбинезоны и спецовки. Усатый деповец, видимо старший группы, оказавшись к Сергееву ближе других, пояснил:

— Мы этого гада не первый раз на путях видим. Все крутится неподалеку от этого забора. Думаем, с чего бы это? Оказывается, шпалы у него тут пристроены, чтоб, если кто погонится, как в мышеловке прихлопнуть…

— Счастье, что никого не придавило…

— Когда один появляется, когда с напарником… Эшелоны проверяют…

— Стреляли-то вы или часовой? — спросил Сергеев. — Если вы, почему не попали?

— Часовой стрелял, в воздух. А мы хотели этого бандюгу живьем захватить… Что только ему среди железяк приглянулось?

— Значит, знал, за чем шел, — ответил Сергеев, хотя и ему было непонятно, что могло привлечь грабителя в этих грудах ржавого железа? Любую махину — блоки тракторных двигателей, колеса вагонов, коленчатые валы или гребные винты чуть ли не от океанских пароходов — без подъемного крана от платформы не оторвешь.

Однако наличие охраны именно в этом эшелоне наводило на мысль: «Есть тут что охранять». Унюхали это и бандиты, решившись на вооруженное нападение со стрельбой из нагана и таким эффектным отступлением под аккомпанемент обрушившихся у дыры в заборе шпал.

— Товарищ старший лейтенант Сергеев! Где вы? — послышался прежний встревоженный голос.

— Здесь! Иду к вам!..

— Ну мы тогда поедем, без нас разберетесь, — сказал старший деповец, справедливо считая, что, раз уж милиция на месте, группе самозащиты можно вернуться к своей работе.

Ухватившись за поручни, он вслед за своими товарищами поднялся на стремянку паровоза. Огромная тяжелая машина, коротко рявкнув, задышала паром и со сдержанным гулом покатила по рельсам в темноту ночи.

А у Сергеева никак не шел из головы выхваченный прожектором силуэт налетчика на фоне дырявого забора: согнутая, сутулая фигура с наганом в руке. По внешнему виду — типичный «медвежатник», только «сейф» избрал себе размером с товарный вагон. Уходил от погони расчетливо, хладнокровно, норовя задавить шпалами преследователей. Значит, не первый раз выходит на «охоту» — операции у него и планируются, и тщательно продумываются…

Ориентируясь на голос часового, Сергеев шел в узком коридоре между составами, пути здесь изгибались дугой, и он не сразу увидел теплушку с тормозной площадкой, возле которой рассмотрел в сумраке ночи одинокую фигуру красноармейца с карабином наперевес. Услышав шаги, часовой снова крикнул:

— Стой, кто идет?!

— Да я, я… Сказал же тебе, старший лейтенант Сергеев с оперативной группой.

— Пароль?!

— Пароль я не знаю. Какой пароль?..

— Стоять! — крикнул часовой.

Гулко, как в трубе, между составами грохнул выстрел. Пуля, зацепив какую-то железку на крыше соседнего пульмана, с зловещим пением рикошетом ушла в ночное небо.

— Ты что, сдурел? — заорал Сергеев. — Людей поперестреляешь!

— Стоять! Руки вверх! — по-прежнему с надрывом в голосе крикнул часовой.

Сергеев поднял руки. То же самое сделали сопровождавшие его оперативники.

Глупее положение не придумаешь: вместо того чтобы оказать помощь, видно, измаявшемуся парню, охраняющему какой-то важный груз, они теперь должны стоять и ждать у моря погоды с задранными руками.

— Ну и долго ты нас будешь так мурыжить? — спросил Сергеев.

— Пока не придет тот, кто знает пароль!..

На этот раз голос доносился из-под вагона: часовой на всякий случай залег в тень, еще и наверняка спрятался за колесо.

— Могу я послать человека доложить руководству? — спросил Сергеев.

— Всем стоять на месте! — послышался категорический ответ.

Парня этого можно было понять. Если он там один, ничего не стоит зайти кому-нибудь с тыла, бросить гранату. Видно, и в самом деле какой-то важный груз у него в вагоне. А если важный, то почему часовой один? Их должно быть по крайней мере трое!

Потянулись томительные минуты — одна, вторая, третья… Скосив глаза, Сергеев видел светящийся циферблат под железной решеткой своих «Кировских» часов на запястье руки, поднятой выше головы. Никогда бы он не подумал, что самому, да еще с оперативниками придется стоять вот так под прицелом часового и чего-то ждать…

Впереди, в узком коридоре между эшелонами, послышались шаги: приближалась целая группа.

— Стой, кто идет? — на еще более высокой ноте завопил часовой. И полной неожиданностью для Сергеева был ответ:

— Комбриг Воронин.

— Пароль?

— «Сталинград».

— Товарищ комбриг, что ж вы так долго? Я ж не знаю, как вас жду!.. Товарищ старший лейтенант Сергеев, подходите и вы тоже! Я ж иначе не мог!..

— Понимаю, служба… — опустив руки и подходя к часовому, сказал Сергеев. Сам подумал: «Ведь Воронина госпитализировали после Серафимовича, где его ранило. Значит, груз настолько важен, что сам начальник управления прямо с госпитальной койки прибыл на станцию его встречать…»

Сергеев официально доложил Воронину о налетчике, обстрелявшем часового, и о том, как бандиту удалось скрыться, обрушив за собой штабель шпал.

— Расследуйте и доложите, — сдержанно ответил Воронин. — Покормите часового, видите, человек на пределе… Молодец, солдат… Фамилия как?..

— Красноармеец Черемных…

— Буду ходатайствовать о представлении к правительственной награде… Так… Где документы?..

Он взял у часового накладные, передал их стоявшему рядом человеку в штатском, сказал:

— Товарищ капитан, проверьте груз.

Тот, открутив обычную проволоку на задвижке вагона, откатил дверь теплушки, исчез в темном проеме, включил карманный фонарь.

— А напарник у тебя где? — спросил Воронин у часового.

— Задело в бомбежку осколком, остался на разъезде…

— Сколько суток один ехал?

— Трое суток…

При свете карманного фонарика, который направил капитан в штатском на часового, Сергеев увидел страшно исхудавшего красноармейца в обмундировании «мешком» — типичного «интеллигента» — узкоплечего, в очках, сквозь стекла которых лихорадочно блестели белки глаз на черном от грязи и угольной пыли лице, уж действительно — кожа да кости…

Капитан спрыгнул на землю, доложил:

— Груз в порядке. Количество мест, маркировка — по документам. Пломбы не нарушены.

— Ну вот и ладно… Понадобится ли вам для доставки на место оперативная группа Сергеева?

— Нет, товарищ полковник. Как спланировали, обойдемся своими силами.

— Тогда приступайте… А ты, сынок, — уже неофициально сказал Воронин, — пойдешь вот со старшим лейтенантом. Приведи себя в порядок, поешь и пока отдыхай. Понадобишься — вызовем… Копию накладной с моей подписью возьми. Спасибо за службу!

— Служу Советскому Союзу! — страшно обрадовавшись, что кончились тревоги и мытарства, бодро ответил «красноармеец Черемных».

— Разрешите идти, товарищ полковник? — вскинув руку к фуражке, спросил Сергеев.

— Конечно. Возвращайтесь на свой участок. После дежурства зайдете ко мне. Опросите свидетелей, кто видел этого налетчика, доложите свои соображения…

— Есть.

— Сам-то заметил, кто тебя обстрелял? — спросил Воронин у часового.

— Близко видел. Как только не попал? Пуля у самой головы в стенку вагона стукнула. Как раз в эту секунду вагон дернуло, а он уже и на площадку прыгнул, да я его ногой спихнул… Похож на гориллу, челюсть, как у Муссолини…

— Молодец, что не растерялся. Звать-то тебя как?

— Аркадием…

— Отдыхай, Аркадий, потом уж будем решать, куда тебя определить…

Сергеев со своими оперативниками и часовым эшелона с «металлоломом» вернулся на вокзал, где первым делом накормил «студента» и отправил его в санпропускник тут же при вокзале, велев после бани вернуться на оперативный пункт железнодорожной милиции. «А парень при всей своей отваге и добросовестности стрелять в человека не смог: бандита и то с площадки ногой спихнул, а стрелял вверх… Непросто убивать, особенно таким молодым».

В оперпункте железнодорожной милиции дождался Аркадия Черемных, отправил его прямо в управление с запиской дежурному, чтобы устроил на ночлег…

В час ночи пришел лейтенант Фалинов, придерживая правой рукой левую, перетянутую жгутом выше локтя, и своим появлением натолкнул Сергеева на предположение, кто же был «медвежатник», напавший на часового эшелона с ржавым железом.

Рукав гимнастерки Фалинова разорван, предплечье в крови, но вид у коллеги-оперуполномоченного довольный и даже загадочный, как будто он узнал какую-то новость и до времени не спешит о ней говорить.

— Кто это тебя?

(После выезда в Серафимович и стычки с немцами на хуторе Горбатовском они стали обращаться друг к другу «на ты»).

— Хрыч порезал… В аптечке должен быть индивидуальный пакет, свой потратил на одного раненого…

— Где ж ты его нашел? Задержали?

— А куда он денется. Сидит в КПЗ при нашем железнодорожном оперативном пункте.

— Слушай-ка, если Хрыч объявился на станции, уж не сам ли Кузьма Саломаха караулил вагон в эшелоне с «металлоломом»? Поручиться не могу, но сдается мне, и часовой Аркадий Черемных приметил, да и сам я видел вроде бы самого «дядю Володю»? Может такое быть?

— Почему не может? Сам на путях, конечно, дежурить не будет, а Хрыча на разведку послать может.

— А откуда они узнали, что в эшелоне вагон с ценностями?

— Узнать им, конечно, неоткуда, но догадаться нетрудно… Наверняка где-то неподалеку обитает, на мелкую добычу не выходит, зато крупную на расстоянии чует. Парню, Аркадию Черемных, можно сказать, повезло: не дернул бы паровоз состав да удержись Саломаха на подножке, еще неизвестно, чем бы все кончилось. Такой важный груз и отправили с одним мальчишкой! — Фалинов, видимо, уже знал все детали сегодняшней истории.

— Вовремя подоспели Александр Иванович и этот капитан-особист, а то бы и нам неизвестно сколько стоять с поднятыми руками…

— Значит, дали особому отделу ориентировку встречать этот эшелон. Мало ли какие ценности отправляют сейчас из Центральной России на восток…

— У Хрыча пистолет отобрали? — спросил Сергеев.

— Нож отобрали.

— Рындин говорил, у Хрыча браунинг. Он его ловко прячет под поясным ремнем, под мышкой или к ноге привязывает в самодельной кобуре.

— Обыскали как надо. Никакого браунинга у него нет… Не рви гимнастерку, рукав прилип…

— Когда же вы столкнулись?

— А когда из эвакуированных стали составлять группу для отправки за Волгу… Одна женщина вздумала идти к переправе, не пожелала ждать остальных. Я еще крикнул ей: «Подождите!» Какое там! Не переубедишь… Вижу, вроде знакомый тип шмыгнул вслед за нею, сразу вроде и не признал, а потом будто в голову стукнуло: «Хрыч!..» Я, конечно, за ними. Не успели отойти от вокзала, Хрыч ударил эту женщину чем-то по голове, втащил ее между киосками, сумочку под мышку и давай шарить по карманам. Меня увидел, выхватил нож, метил в грудь, пырнул в руку. Но тут подоспели патрули, взяли его, женщину привели в чувство, отправили с остальными на берег, я — сюда…

— Пойди-ка ты в медпункт, — сказал Сергеев. — Рана резаная: надо стянуть скобками или наложить швы.

Он сам проводил Фалинова на перевязку, а когда тому зашили рану и забинтовали руку, предложил:

— Давай-ка снимем предварительный допрос, послушаем, что нам Хрыч окажет? Любопытен мне этот тип, лютый и наглый, а уж скользкий, как намыленный угорь, — не схватишь.

— Думаешь, о Саломахе скажет? Он и от своего прозвища отопрется, посмотришь, будет нам голову морочить.

— Не сомневаюсь. И все-таки допросить надо. Хотя бы потому, что с Саломахой в одной связке работают.

— Связь у них, конечно, должна быть, — согласился Фалинов. — И конспирация, я думаю, на уровне. К тому же, едва ли такие крупные акулы типа Саломахи уйдут сейчас далеко от Сталинграда, когда через станцию потоком грузы идут, — в фронтовой полосе есть где рыбку половить в мутной воде… Кстати, служит ли еще твой Рындин? Его ведь тоже, как своего бывшего «сынка», этот «дядя Володя» караулит.

— Рындин-то служит… Проходит курс военных наук в учебном батальоне, — ответил Сергеев. — Зачислен в резервный полк… Афонькин и Петрусев сидят, Хрыча вы взяли, но не исключено, что у Саломахи найдутся и другие исполнители санкций насчет Николая, кроме этих, известных нам деятелей…

В оперативном пункте железнодорожной милиции специальной комнаты для допросов не было, разговор с Хрычом состоялся в присутствии дежурного и конвоира.

Уж теперь-то Сергеев хорошо рассмотрел старого знакомого. Поразило его действительно лютое выражение черных глаз, резкие складки в углах тонкогубого рта, желваки на скулах, как будто челюсти у Хрыча всегда стиснуты до предела. Лицо нервное, испитое, глаза как две черные смородины, перебегают с предмета на предмет, казалось, вертятся во все стороны.

«Наркоман, что ли? А уж что алкоголик, так это точно: и сейчас от него сивухой несет…»

— Повернись к стене и подними руки, — приказал Сергеев и, когда Хрыч повернулся с поднятыми руками, провел ладонями по бокам от подмышек до ботинок, вокруг пояса, проверил и колени, и щиколотки — оружия у Хрыча не было.

«Успел выбросить пистолет или сегодня не брал?»

— Меня уже обыскивали, — стоя лицом к стене, сказал Хрыч, — нож я отдал.

— После того как порезал лейтенанта, — добавил Сергеев.

— А я не видел, кто на меня напал.

— Не напал, а задержал, когда ты у женщины по карманам да в сумочке шарил.

— Начальник, ты мне дело не шей. Упала она от голода. Я стал поднимать, а тут сзади кто-то навалился, я и махнул ножом…

— Ладно. Это я уже слышал. Сядь.

Сергеев указал на скамью, стоявшую по другую сторону стола, приготовил бланк протокола.

— Говори фамилию, имя, отчество.

— Бекаширов Аркадий Лукьянович.

Хрыч полез в нагрудный карман рубахи, протянул Сергееву бумажку. Это была справка на имя Бекаширова, что он лечился в госпитале после осколочного ранения левой руки. Эту руку Хрыч словно нарочно держал так, чтобы ее хорошо было видно. Лиловый шрам наискось пересекал скрюченную кисть, на которой не хватало среднего и безымянного пальцев.

Сергеев передал справку Фалинову, тот повертел ее в руках, поднес к свету, спокойно сказал:

— Подпись и печать размыты, справка липовая. У нас ты числишься как Беспалько Дмитрий Иванович. В деле твоем есть фотография анфас и в профиль, подпись, отпечатки пальцев — все честь по чести, официально прислали из лагеря, где в последний раз отбывал срок.

— Может, у вас есть какой Беспалько, — парировал Хрыч, — но я — Бекаширов. И справка настоящая…

Крыть было нечем: Сергеев видел, что справка действительно настоящая.

— Афонькина давно знаешь? — спросил он.

— Какого еще Афонькина?

— А того, что возле универмага с тобой на стреме стоял, зовут его еще Боров, когда вы Рындина посылали по этажам шарить.

— Слушай, начальник, ты мне дело не шей: ни Афоню, ни Рынду я не знаю.

— Ладно… Поговорим тогда о Бекаширове. Два года назад он был осужден за ограбление магазина в Алексеевке, работали вместе с Хрычом. Знали такого?.. В лагере Бекаширов был освобожден досрочно, с началом войны ушел на фронт, попал в госпиталь, из госпиталя домой не вернулся, выходит, пропал без вести. Вот и растолкуй, как получилось? Был Беспалько, а добыл верные «ксивы» дружка, стал Бекашировым. Куда вот только дружок подевался?..

— Ну, нагородил, начальник, — Хрыч криво усмехнулся. — Кто тебе такую баланду травил? Вранье все это.

— И это — не вранье, и насчет того, что Кузьма Саломаха сегодня по станции шарил, — тоже правда. Знаешь ведь, что только признание во всем может смягчить меру наказания. А так ведь маячит «вышка»!

— За что же «вышка»?

Хрыч, казалось, нисколько не испугался угрозы, лишь уточнял, что могут знать о нем и Саломахе «менты»?

— Хотя бы за налет на квартиру зубного врача и нанесенное ему увечье, за убийство сторожа и ограбление склада в Бекетовке, за убийство Бекаширова! Вон сколько набирается! Подумай, как отчитываться перед законом.

Хрыч вдруг выпучил и без того рачьи глаза, зашелся в крике:

— Я фронтовик! Кровь пролил! А меня мордовать?..

Неожиданно он упал на пол и забился в припадке. Глаза выкатились, изо рта пошла настоящая пена.

— Черт его знает, может, и в самом деле припадочный, — сказал Фалинов, сделал знак конвоиру, чтобы тот придержал Хрыча.

— Кстати, — продолжал он, — справка у него настоящая, из госпиталя, так что наверняка Бекаширова он «убрал».

— Запросим сельсовет, чтобы прислали фотографию настоящего Бекаширова и копию свидетельства о рождении. Кстати, раз он осужден за ограбление сельмага, все должно быть в нашем архиве. Есть ли у вас люди, чтобы отконвоировать Беспалько к нам в управление? — спросил Сергеев у дежурного по милицейскому железнодорожному оперпункту. — Надо не меньше двух человек: преступник опытный и ловкий, не раз уходил из-под конвоя.

— Людей у нас мало, но раз надо… — ответил дежурный. — Как только придет в себя, сразу отправим.

Конвоир плеснул водой в лицо все еще бившемуся в припадке Беспалько-Хрычу, тот подергался немного, стал успокаиваться, затем открыл глаза, обвел всех безумным, отсутствующим взглядом, снова смежил веки.

— Сейчас пойдешь с конвоирами, куда следует, — сказал ему Сергеев. — А завтра начнем разговаривать. Подумай, стоит ли запираться, когда на карту жизнь поставил?

Но ни завтра, ни послезавтра разговаривать с Хрычом Сергееву и Фалинову не пришлось: война внесла свои коррективы и в это, так неожиданно удачно складывавшееся, расследование.

Не успели они с Фалиновым выйти из оперативного пункта железнодорожной милиции, как раздались сигналы воздушной тревоги, вой сирен, прерывистые гудки паровозов, пальба зениток. Сверху, из затянутого мглой ночного неба, донесся воющий звук фашистских бомбардировщиков, нарастающий свист бомб. Вместе со всеми Сергеев и Фалинов бросились к щелям, вырытым на перроне прямо возле путей.

Ахнули тяжкие разрывы, вслед за которыми начался кромешный ад. Долгие пятнадцать минут сотрясалась земля, гудел и вибрировал воздух, разрывая барабанные перепонки, выли и жужжали осколки, со стуком впиваясь в стены, в стволы деревьев, сыпались на землю обрубленные ветки и сучья, доносились крики и стоны раненых, летели сверху камни и песок.

Наконец бомбежка кончилась, на перроне и между путями появились санитары и дружинники, милиция, армейские патрули. Не сразу Сергеев и Фалинов вернулись в комнату милиции, а когда пришли, дежурный, бледный, с рассеченным осколком лбом и поцарапанной скулой, доложил:

— Во время бомбежки сбежали арестованные. Оба конвоира убиты.

— Беспалько-Хрыч тоже сбежал?

— Хрыч тоже.

— Теперь ищи ветра в поле, — только и сказал Фалинов.

Глава 10 «ДИВЕРСАНТЫ-ПАТРИОТЫ»

На следующее утро Сергеев узнал, что фашистские «юнкерсы» совершили также налет на одну из станций под Сталинградом, разбомбили эшелон с призывниками, среди которых оказались и случайные люди.

Часть из них погибла под бомбами, а часть разбежалась, собравшись в довольно-таки многочисленную группу.

Прошло еще несколько дней, и в Сталинград вернулся из Калмыцких степей с тремя грузовиками заместитель начальника управления НКВД по милиции Николай Васильевич Бирюков. Едва он вышел на работу, тут же вызвал к себе Сергеева.

— Как живем, как воюем? — спросил таким тоном, как будто расстались они только вчера.

— Воюем на уровне, — ответил Сергеев. — Фронт подступил уже к самому городу, так что на передовую скоро будем ездить трамваем… Как у вас сложился поход?

— Могу сообщить, — ответил Бирюков, — десант гитлеровцев разгромлен и уничтожен, скот сохранен и отогнан в безопасное место, охрана гуртов обеспечена. Наш отряд вернулся без потерь, если не считать шестерых раненых.

— И все же, судя по вашему виду, досталось вам крепко, заметил Сергеев. — Да и загар, как с курорта.

— Было дело, — согласился Бирюков. — Все это время жили, как на раскаленной сковородке: пекло и сверху, и снизу, еще и немцы жару поддавали.

Лицо начальника милиции высушилось и почернело, кожа туго обтянула скулы, губы потрескались, воспаленные от песка и суховеев глаза окаймлены красными от конъюнктивита веками. По одному виду Бирюкова можно было судить, чего стоил рейд на машинах в глубь степей остальным участникам похода, да еще в условиях бездорожья, нехватки бензина, необходимости вступать в перестрелку с разведгруппами и десантами гитлеровцев.

— Ладно… Красоту наведем после войны, — сказал Бирюков. — А вызвал я тебя, Глеб Андреевич, по делу. Как ты уже знаешь, после бомбежки железнодорожной станции в степи появилась банда дезертиров. Судя по донесениям из соседних станиц и хуторов, есть там у них и землянки, и оклад с продуктами, и оружие. Начали пошаливать: ограбили зернохранилище и пасеку, выходят к тракту, нападают на машины, подводы, тут же скрываются. Кое-кто прячется у родственников, остальные — на основной базе… В общем, получено указание провести войсковую операцию отрядом в двести — двести пятьдесят человек, прочесать местность, выявить и обезвредить банду… И вот какой любопытный казус случился в том районе. Погляди, что мне доложил сегодня дежурный.

Бирюков протянул Сергееву оперативную сводку за последние сутки, на полях которой красным карандашом был отчеркнут абзац:

«В шесть часов тридцать пять минут звонил председатель колхоза „Заря коммунизма“, сообщил: пришли к нему девушка и двое мужчин „сдаваться в НКВД“, потому что они — „сброшенные с самолета немецкие шпионы-парашютисты“».

— Дежурный сначала не поверил, — прокомментировал донесение Бирюков, — еще и обругал этого председателя, что передает всякую брехню, но тот ему спокойно разъяснил: «Точно, шпионы, и точно сброшены с парашютами, пришли в правление колхоза с повинной. А потому высылайте скорей вашего оперуполномоченного. Начальник райотдела там выехал в степь на место приземления парашютистов, а мне поручил звонить вам. Ночью связи с городом не было, только утром и дозвонился…» Дело там осложнилось еще тем, что приземлилось четверо, а к председателю колхоза явились трое. Главарь еще ночью встретился с каким-то местным проводником и ушел с ним в направлении к железной дороге. Наряды я выслал, и дорогу подстраховываем силами истребительного батальона, но с этими «парашютистами-патриотами» разбираться поручаю тебе. Бери группу и поезжай, задержанные сидят под охраной в правлении колхоза. В ту сторону с аэродрома Гумрак летит какой-то легкий самолет, я договорился, захватит твою группу и эксперта Коломойцеву. От госбезопасности капитан Мещеряков уже выехал.

Через час с небольшим Сергеев и Коломойцева были на месте, в правлении колхоза «Заря коммунизма».

Двое задержанных, или, как мысленно уточнил Сергеев, те, что пришли с повинной — девушка и мужчина лет тридцати, — сидели в доме правления колхоза и дожидались начальства из области. Охранял их наряд милиции и гражданских по всей форме: один часовой на крыльце правления колхоза, другой — сержант милиции — в помещении вместе с задержанными, два дружинника — бравые деды-казаки с берданками в руках — на лавочке под окном. Один из стариков с Георгиевским крестом на вылинявшей гимнастерке.

Сергеев вошел, выслушал рапорт сержанта:

— Товарищ старший лейтенант, начальник райотдела лейтенант Крамаренко с одним из диверсантов и вожатым розыскной собаки Альмы Чернышовым уехали на то место, где шпионы спрятали парашюты. Этих двух лейтенант приказал до своего возвращения охранять здесь, ждать вашего приезда. Докладывает сержант Рыбашов.

При первом же взгляде на задержанных Сергеев определил, что пришельцы с той стороны фронта на убежденных врагов не похожи. Вид у обоих был настолько отрешенный, что, казалось, война для них кончилась, волнения, связанные с воздушным путешествием через фронт и сбрасыванием с парашютом, тоже позади… Обыкновенная девчонка, бледная, печальная, с заплаканными глазами и красным, чуть вздернутым носиком. Обыкновенный мужчина лет тридцати, русый, флегматичный. Встретишь таких и не подумаешь, что это — специально подготовленные диверсанты.

Первые вопросы Сергеев задал девушке. Начал с простого: кто она, откуда, как попала в разведшколу? Спрашивать, где эта школа, кто начальники, сколько там человек, какие задачи ставят инструкторы, он не стал — все это предстояло узнать товарищам из госбезопасности. Сейчас же важно было, не теряя времени, найти и обезвредить главаря группы да еще узнать, что за местный проводник встретился с ним.

— Галя Верболес, з Черниговщины, — ответила девушка. — В разведшколу пишла, шоб, як тике нимци перебросить наз через хронт, уйти к своим…

— Ну а плачешь зачем? Сейчас-то уже у своих? — спросил Сергеев.

— Тато и маму жалко, — вытирая слезы, ответила Галя. — Воны там осталысь у нимцив заложникамы. Штурмбаннфюрер казав, колы з намы шо зробыться, або не выполнимо задание, усих родных постриляють.

— А какое задание?

— Старшой знае, мы не знаемо.

— Значит, надо сделать так, чтобы штурмбаннфюрер не узнал, что вы уже у нас.

— А хиба так можно?

— Думаю, можно. Радистка?

— Та то так.

— А где рация?

— Старшой знае. Вин узяв. А парашюты у балки, Петро вашим покаже…

— Кто такой Петро?

— А третий наш, шо з намы сдаваться пишов, колы старшого нашего якый сь хлопець до желизной дорози повив.

— Как фамилия старшого?

— Я вже казала вашим, лейтенант Гайворонский… Позывные на рацию, схемы связи, шифры, коды, гроши, динамит — все у його.

— Откуда взялся проводник? Он что, встречал вас? — этот вопрос Сергеев задал молчавшему все это время русоволосому мужчине. Звать-то как? Фамилия, имя, отчество?

— Меня-то? Сергеем… Иванов Сергей Иванович.

— Иванов — настоящая фамилия или псевдоним?

— Чего?

— Спрашиваю, у отца такая фамилия или Иванова тебе в разведшколе придумали?

— А… Вот вы про что… Фамилия настоящая. А насчет проводника, что с нашим Гайворонским к железной дороге пошел, встречал он нас: оба знали и время и место, обменялись паролями, на словах и предметами, а какими — мы не знаем.

— Расскажите подробнее, как он вас встречал, что говорил?

— Ну… Выбросились мы кучно, удачно приземлились: место ровное, деревьев нет, друг друга почти не искали. Ночь. Голая степь, кругом ни души. В двух шагах овражек, кустарником зарос — лучше места для маскировки не придумаешь… Собрали парашюты, лейтенант командует: «Быстро в балку!» Стали прятать снаряжение, тут Гайворонский подает знак, чтобы замерли, шепчет: «Кажется, проводник уже на месте. Я обойду с тыла, а вы страхуйте…» Ходит он бесшумно. Сказал и пропал, вроде в темноте растаял. Слышим голоса. Гайворонский спрашивает: «Чего крадешься?»

Другой голос, неробкий такой, отвечает:

— А чего мне красться, я тут живу.

— В балке, что ли?

— А хотя бы и в балке.

— Дезертир?

— Никакой не дезертир, особое задание выполняем.

Гайворонский говорит:

— Задание выполняют военные, а ты в гражданском.

А тот ему в ответ:

— Гражданские тоже выполняют.

Потом лейтенант говорит: «Ладно, показывай, что у тебя?» Тут они оба замолчали, должно, сверяли вещественный пароль. У нас кому половинку разорванной трешки или рубля дают, кому — распиленную монету. Другая половинка у того, к кому посылают, чтоб половинки совпали… Когда сверили, Гайворонский спрашивает: «Почему сам не пришел?» Проводник отвечает: «Велел передать, в …лаевке неспокойно, нельзя было выйти, послал меня». Мы слушаем и, конечно, понимаем, что Гайворонский его на прицеле держит. Минуты две бумажкой шуршал, фонариком светил под плащ-палаткой, потом говорит: «Годится, если правда». Проводник отвечает: «Проверено». Гайворонский спрашивает: «В балке есть еще люди?» Тот отвечает: «Здесь никого, а километра за полтора есть. Как раз дезертиры. Ваши парашюты в небе они тоже видели». Лейтенант говорит: «Придется сделать отсюда марш-бросок в какую-нибудь сторону». После этого подошел к нам, застегивает нагрудный карман, приказывает Гале развернуть рацию, дает закодированный текст, велит выйти в эфир, связаться с центром, наверное, доложил о прибытии, передал сведения, что принес проводник…

— Погоди-ка, — остановил его Сергеев и, обращаясь к Гале, спросил: — Позывные помнишь? По какой системе работала?

— А як у ваших военных радистив: «Кю-Эр-Кю», нашими буквами — «Щ-Р-К»… Мои позивни — «ЯНГ-17», центра — «ОТТО», радиограмма цифрами, пятизначными группами… А шо вин там напысав, мы ж не знаемо…

— А центр что тебе передал?

— Радиограмму. Восемнадцать групп по пьять цифр. Мабуть, якась инструкция.

— Больше ничего?

— Бильше ничого… «КС», «ПС», «ЕЦ»…

Сергеев и без расшифровки знал, что «КС» на языке военных радистов означает «как слышишь», «ПС» — «проверка связи», а «ЕЦ» — «конец передачи».

Гайворонский маскировался под работу нашей обычной радиостанции и времени не терял: не успели приземлиться, уж и о прибытии доложил, и донесение отправил.

— А потом что у вас было? — снова обращаясь к Иванову, спросил Сергеев.

— Ну что было?.. Нам приказ: парашюты, взрывчатку и продукты перенести на шесть километров к северу. Рацию и часть толовых шашек он взял с собой, сказал проводнику, чтобы тот показал, как ближе выйти к железной дороге. Ну, тот, что нас встречал, спрашивает: «Чем платить будешь? Я что было велено выполнил, а идти с тобой не обязан». Гайворонский говорит: «Дура… Войне скоро конец. Выполним задание, подорвем рельсы, все у тебя будет и у твоего шефа. Через линию фронта переходить не придется, фронт сам скоро сюда придет». Проводник ему отвечает: «Шеф сказал, ты должен передать для него три куска, здесь только один. Где еще два?» Гайворонский говорит: «Выйдем к железке, получишь еще два. Если сейчас дам, ты смоешься». Проводник согласился: «Ладно, пошли. И ты от меня никуда не смоешься…» Нам Гайворонский приказал ждать его в балке, куда мы должны были унести мешок с продуктами и снаряжением. Взяли они тол, рацию и ушли.

— Опиши, какой он из себя, Гайворонский? — спросил Сергеев.

— Ну какой?.. В общем-то приметный… Ростом ниже вас, но здоровый, весь накачанный, тренированный — инструктор по какой-то там японской борьбе, жиу-житсу называется, что ли? Голыми руками может человеку шею сломать. На нож и пистолет спокойно вдет и успевает. С виду на грузина похож: брови густые, сросшиеся у переносья, глаза карие… Усы… Он их то сбреет, то оставит, за две недели у него отрастают. Такая узкая темная полоска на верхней губе. Зубы белые, взгляд смелый. Мужик, в общем, орел — молодой, складный. Девки, как одна: увидят — оглядываются… С этой борьбой никто в школе один на один против него не выходил: боялись. Троих и четверых запросто, как щенков, раскидывал… Как-то раз в городе возле пивной из-за баб компания человек шесть сговорилась его отлупить, а может, и чего похуже задумали. Так он ушел и от шестерых. Самому — хоть бы что, а позади — крики, вой, ругань — руки-ноги переломаны, одному глаз выдавил, — ни с чем не считается, никого не щадит…

— Наверное, кроме силы и ловкости командиру группы еще и соображать надо? — заметил Сергеев. Невольно у него закралось сомнение: «А не перехваливает ли своего начальника этот Иванов, не запугивает ли? С другой стороны, зачем ему запугивать или перехваливать?..»

— Это уж само собой, — подтвердил Иванов. — Насчет «соображать» — можете не беспокоиться, башка у него варит, как у беса, сквозь землю и то на три метра в глубину видит… Когда наметили мы в случав выброски через линию фронта к своим перейти — рты на замок, ни словом, ни звуком не обмолвились. Так он, сволочь, спиной учуял — все себе забрал: и шифры, и деньги, и взрывчатку, и оружие. А ведь и намеку от нас не было. Как будто все заранее знал… Да и в обыденке, не успеешь рот раскрыть, тут же догадается, что ты хочешь сказать.

— Да, серьезный у вас командир, — заметил Сергеев, отдавая должное искренности словоохотливого «диверсанта-патриота» Иванова.

— А несерьезных в разведшколе командирами групп не держат. И через линию фронта не посылают, — резонно возразил Иванов.

— Ладно… Что еще о Гайворонском можешь сказать?

— Ну, что еще?.. На инспекторском смотре показывал нам, как в фашистских офицерских школах, когда выпускают своих разных «фюреров», испытывают их на нервы… Танк мчится на полном ходу, а он из окопчика шасть между гусеницами! Танк над ним проскочил — тут же гранату ему вслед на двигатели: рука не дрогнет, точно попадает.

— Характеристика убедительная, — не показывая своего недоверия к рассказу Иванова, сказал Сергеев. — Итак, когда ушли Гайворонский с проводником…

— Ну а когда ушли Гайворонский с проводником, — продолжил его фразу Иванов, — отыскали мы в степи дорогу на полевой стан и пошли в ближайший колхоз, тут и сдались.

— Правильно сделали. Только и сами могли бы задержать Гайворонского. Не пришлось бы нам его по степи искать.

— Так я же вам рассказал почему. У нас оружия-то — одни ножи и те, когда пришли в колхоз, сдали…

— С этим ясно. А теперь расскажите, как выглядел проводник? Вы-то хоть видели его?

— В темноте да ночью не очень-то разглядишь, но наш Гайворонский на него фонариком посветил, тот ли это, кого ждали? Парень лет двадцати пяти, лицо белое, глаза черные, как у рака, выпученные, левая рука покалечена. С такой рукой ни один военкомат в армию не возьмет. Разговор о дезертирах, ясно, них условный был — пароль.

Сергеев повел плечами от осенившей его догадки.

— Может, я что не так сказал? — спросил задержанный.

— Все так. Кажется, я знаю, кто к вам ночью вышел…

Иванов замолчал, а Сергеев минута за минутой, час за часом восстановил в памяти события недавней ночи во время дежурства на станции Сталинград-1… Очень похоже, что Саломаха и Хрыч вместе спланировали выход на железнодорожные пути в районе спасительного забора, где подготовили путь отступления. Поскольку, со слов Рындина, «работают» на пару, один должен был подстраховывать, пока другой рыскает по вагонам. Глаз у них наметанный: углядели в эшелоне с ржавым железом теплушку, на тормозной площадке которой оказался вооруженный часовой. А теплушка — обыкновенный товарный вагон — с немалыми ценностями. А ведь, даже увидев вооруженного красноармейца на тормозной площадке товарного вагона, вовсе не обязательно принимать этого солдата за часового: отстал от своего эшелона, вот и догоняет с попутным товарняком. Однако Саломаха, если это был действительно он, сделал другие, весьма точные выводы. Но вот то, что Хрыч в это время промышлял среди эвакуированных, прибывших с очередным поездом в Сталинград, а потом оказался в степи и встречал парашютистов Гайворонского, наводило на мысль, что «шеф», или «сам», у него не обязательно Саломаха. Слишком самостоятельно он действовал в ту ночь. Пока «дядя Володя» атаковал теплушку в эшелоне с металлоломом, Хрыч выполнял свою программу, возможно по договоренности с Саломахой, если они так договорились… Это было уже второе «если» в предположениях Сергеева, а это значило, что на столь зыбких выводах нельзя строить сколько-нибудь определенную версию. И все же, по описаниям «диверсантов-патриотов» Иванова и Гали Верболес, встретил в степи парашютистов немецкой разведшколы и ушел к железной дороге с главарем группы Гайворонским не кто иной, как Хрыч, «работая» на самого себя, а скорей всего, на «пахана» — «дядю Володю» Саломаху…

Однако, кто бы ни встречал ночью десантников-парашютистов, а все-таки встретил. Если это Хрыч, что весьма вероятно, ему обязательно надо было оказаться в назначенное время в назначенном месте, и он успел, несмотря на задержание на вокзале, бомбежку и побег из-под стражи. Выходит, у них есть и связь, и свой транспорт. Когда надо, дружки подбрасывают на машине в любой пункт, как это уже было в истории похищения Боровом Маши Гринько…

Итак, оставалось неясным, кто этот «сам», где его искать, что за сведения он передал Гайворонскому, да еще такие, что стоят «три куска»?..

— Вы не можете вспомнить точно, какой населенный пункт называл Гайворонскому проводник? — спросил Сергеев.

— Слышал я «…лаевка», может, «…ляевка», — ответил Иванов.

— Мабуть, Каляевка? — подсказала молчавшая все это время Галя.

— На Новониколаевский похоже?

— А хто ж ии знае? Може, и Новониколаевский. А тике «Ново» мы не чулы… Гайворонский з тым, шо нас зустрив, балакалы тыхэнько…

Оставив задержанных под охраной двух милиционеров и двух бравых дедов-казаков, на груди одного из которых красовался «Георгий», Сергеев пошел к телефонному аппарату райотдела, доложил начальнику управления Бирюкову свои соображения о необходимости немедленно начать армейскую операцию — прочесать местность, обеспечить гарантированную охрану железной дороги.

— Команда уже дана, — ответил Бирюков. — Начальник управления связался с воинской частью, в вашем районе разворачивается истребительный батальон 10-й дивизии НКВД. С командиром батальона майором Джегурдой выехал капитан госбезопасности Мещеряков. Скоро будут у вас. Так что не один ты будешь искать Гайворонского и вылавливать дезертиров. Есть ли какие соображения?

— Соображения есть, Гайворонского нет. Одна надежда, что рацию он взял с собой и будет вынужден выйти в эфир: без связи ему не обойтись. Так что сохраняется шанс его схватить.

— Для этого еще надо успеть его запеленговать, — возразил Бирюков. — Да и сейчас, обнаружит Гайворонский наблюдение, считай, провалили все дело.

— Он обнаружит не только наше наблюдение, — возразил Сергеев, — но и весь истребительно-ударный батальон, когда в округе развернутся двести пятьдесят бойцов и станут прочесывать местность.

— Тоже верно.

Ясно, что Бирюков не хуже Сергеева понимал, какую сложную задачу приходилось им решать. По опыту оба знали, что далеко не все так происходит на самом деле, как планируется. Значит, придется действовать «по обстоятельствам».

Глава 11 ГЕОРГИЕВСКИЙ КАВАЛЕР

За окном раздался шум машины, у порога райотдела затормозила полуторка. Рядом с водителем в милицейской форме Сергеев увидел моложавого человека с седыми висками, знакомого уже по встрече на станционных путях возле эшелона с металлоломом. Это был тот самый капитан с военной выправкой, но в гражданском костюме, которому начальник управления Воронин поручил проверить и принять у часового Черемных какой-то весьма ценный груз.

Опередив капитана в штатском, из кузова спрыгнул озабоченный лейтенант милиции, поднялся на крыльцо, доложил Сергееву:

— Товарищ старший лейтенант, неподалеку от железной дороги, на охрану которой прибыл из Сталинграда истребительный батальон, в степи найден труп в гражданском. Один из задержанных парашютистов, которого брали, чтобы показал место приземления и где спрятаны парашюты, узнал в убитом проводника, встречавшего группу. Документов и оружия при убитом нет. Собака привела к дренажной трубе под проселочной дорогой. Там нашли солдатский мешок с толом и деньгами, часовой механизм взрывателя. Тола и денег немного: часть взрывчатки и банкнот Гайворонский взял с собой, видимо, уходил от оцепления налегке. Дальше следы вели к полевой дороге в направлении к шоссе. Наряд продолжает преследование. Докладывает начальник райотдела лейтенант Крамаренко.

Сергеев пожал руку лейтенанту, представил его эксперту Коломойцевой, спустился с крыльца, подошел к капитану в штатском, назвал себя, взяв официально под козырек.

— Капитан госбезопасности Мещеряков, — услышал он в ответ. Отвечая на рукопожатие, ощутил жесткую, как у плотника, руку.

Сейчас, при дневном свете Сергеев хорошо рассмотрел нового знакомого. Мещеряков оказался примерно таким, каким и представлял себе Сергеев особиста: сдержанным, подчеркнуто интеллигентным, официальным. Узкое, тщательно выбритое неброское лицо, бледное от ночной работы, виски, припорошенные инеем, серые глаза, взгляд спокойный, оценивающий…

Что они уже однажды виделись на станции Сталинград-1, участвуя в одной и той же акции — встрече самим Ворониным ценного груза в эшелоне с металлоломом, Мещеряков не показывал даже виду. Сергеев понял причины такой скрытности: не только служба и работа СМЕРШа обязывала его к элементарной конспирации, сведения эти, видимо, были не того свойства, чтобы обсуждать их в присутствии всех. Поняв это, Сергеев тоже ничем не показал, что не первый раз видит Мещерякова, и тот, судя по его внимательному, предупреждающему взгляду, это оценил. Тем более удивительным показался Сергееву вопрос, который в первые минуты встречи задал ему капитан:

— Вы и ваши сотрудники были в Серафимовиче, помогали с эвакуацией, когда ранило начальника управления. Больше ничего не слышали от местных о лейтенанте Портнягине?

— Что взорвал переправу через Дон? — переспросил Сергеев.

— И как предполагают, ушел к немцам, — добавил Мещеряков.

«Почему он говорит о Портнягине, когда появилась такая фигура, как Гайворонский?»

— Связываете его исчезновение о появлением десанта парашютистов? — спросил Сергеев.

— Все связано в этом мире, — философски заметил капитан. — Ставка у врага здесь ни много ни мало — Сталинград. Сюда, на подступы, направлены все устремления гитлеровского командования… Я знаю, что вы участвовали в тот день в разведке на хуторе Горбатовском, где в стычке с немецкими мотоциклистами были ранены. Сейчас, надеюсь, раз уж вы здесь, рана не слишком опасна?

— На Украине в таких случаях говорят, — ответил Сергеев, — могло быть гирше…

— Ну вот и хорошо, — словно закрывая тему, сказал капитан. Обратившись к начальнику райотдела Крамаренко, распорядился: — Выведите задержанных, пусть опознают труп.

Сергеев поднялся на колесо полуторки, заглянул в кузов. Милиционер, охранявший труп, откинул край плащ-палатки, под которой лежал Беспалько-Хрыч: его покалеченная рука, испитое лицо. На груди темнеет входное отверстие от пули со следами ожога: Хрыч был убит выстрелом в упор. Видно, серьезное задание у Гайворонского, если, убрав свидетеля, в котором, судя по всему, лейтенант сомневался, не побоялся стрелять в открытой степи. Хотя… Мало ли кто стреляет в степи в военное время?

В кузов полуторки поднялась Коломейцева, методично и последовательно принялась за свою работу, обследуя труп, делая записи в блокноте, сфотографировав Хрыча несколько раз.

«Работать она умеет, — подумал Сергеев. — В обстоятельности и добросовестности ей не откажешь».

— Этот вас встретил? — спросил капитан у задержанных.

Все трое — Галя Верболес, Иванов и Петр подтвердили:

— Он…

— Кажется, убитый вам тоже знаком? — глянув на Сергеева, спросил Мещеряков.

— Еще как! — ответил Сергеев. — Своего рода знаменитость в уголовном мире…

Сам подумал: «Если даже Хрыч со своим звериным чутьем и мгновенной реакцией сплоховал и попал под пулю „лейтенанта“, нетрудно догадаться, чего стоит сам Гайворонский… Какое у него задание? Куда он пойдет? Какие сведения получил от „самого“ и кто этот „сам“? Где его искать?»

В конце улицы появилась запыленная эмка; подпрыгивая на ухабах и не снижая скорости, подкатила к крыльцу райотдела. Из легковушки вышел армейский командир, восточного типа, с двумя шпалами в петлицах, представился:

— Командир второго истребительного батальона 10-й дивизии НКВД майор Джегурда.

Когда присутствующие в свою очередь назвали себя, майор сказал:

— Счет времени у нас на минуты. Согласно ориентировке из вашего управления, батальон развернут, оцепление блокирует весь этот район, начинаем прочесывание. Мне сказали, что внесены дополнительные коррективы: в степи найден труп проводника, встречавшего парашютистов.

Подъехала еще одна машина — ЗИС-5, в кузове ее Сергеев увидел красноармейца, в котором с удивлением узнал… Николая Рындина.

— А вот мой крестник, — подзывая жестом Кольку, сказал Сергеев. — Лучше его никто не сможет опознать убитого.

Николай спрыгнул на землю и, как это полагается по уставу, подошел к командирам строевым шагом, вскинул руку к пилотке:

— Товарищ майор, разрешите обратиться к старшему лейтенанту?

Получив разрешение, официально доложил:

— Хрыч это, по фамилии Беспалько. Я его еще из кузова ЗИСа увидел. Тут и думать нечего — он… А я, как только узнал от своего ротного, что и вы здесь, попросился в машину, хоть повидаться, думаю, может, и я на что пригожусь?

— Вот и пригодился, — ответил Сергеев, не подозревая, насколько эта встреча осложнит в самом недалеком будущем его собственную жизнь.

— Лейтенант Скорин, — представил майор Джегурда выскочившего из кабины ЗИСа и подошедшего к ним ротного командира Николая. — На этом участке развернуто его подразделение, прочесывает район, прилегающий к шоссе.

Майор глянул недовольно на Рындина, тот козырнул и отошел к машине, улыбаясь Сергееву, явно сожалея, что им не удалось поговорить.

— Какие будут дополнительные соображения в связи с усложнившейся обстановкой? — спросил майор.

Сергеев промолчал, Крамаренко со Скориным ждали, что скажут старшие командиры, в первую очередь Мещеряков.

— Насчет корректив, — сказал капитан, — операция спланирована и утверждена. Задача — локализовать диверсанта Гайворонского, выловить дезертиров.

— Дезертиры-то преимущественно новобранцы, — заметил Сергеев, — вряд ли окажут серьезное сопротивление. А вот Гайворонский весьма опасен. Хватит ли решимости у бойцов вашего батальона стрелять, когда он пойдет на прорыв?

— На войне — хочешь не хочешь — приходится стрелять, товарищ старший лейтенант, — ответил Джегурда. — Отдан приказ: кто упустит преступника, пойдет под трибунал.

— Введите прибывших командиров в курс дела, — сказал Мещеряков начальнику райотдела Крамаренко.

— У нас счет времени и вправду на минуты, — отозвался тот. — Километрах в пяти отсюда, где проселочная дорога выходит на шоссе, есть хуторок. Собака тянет по следу прямо туда. Машиной — не более десяти минут, мигом доскочим, а поддержать наряд с собакой было бы нелишне…

— Извиняйте, товарищи командиры, — послышался нетвердый голос.

Все оглянулись: два старика, сидевшие с берданками в руках на завалинке, поднялись. Один из них — с Георгиевским крестом на груди, сивоусый, с выгоревшими на солнце бровями, прокаленным до кирпичного цвета лицом — жестом подзывал к себе лейтенанта Крамаренко:

— Слышь, Гришка, поди сюды, чего скажу.

— Говорите всем, мы тоже послушаем, — ответил за лейтенанта Мещеряков.

— Та не… Я Гришке… Той диверсант, шо вы шукаете, пиде до Мокрой балки. Другого ходу йому нема.

— А где Мокрая балка? Вы можете показать? — спросил майор и раскрыл планшетку с картой.

— А на пивничь, — даже не глянув на карту, ответил старик и махнул рукой в сторону севера.

— Собака тянет наряд по следу почти точно на восток, — сказал Мещеряков. — Вот на карте и хуторок, что вы говорили, возле шоссе. Так что, я думаю, надо ехать на помощь вашему наряду.

Все заняли места в полуторке и эмке, обе машины, переваливаясь на ухабах, выехали за пределы райцентра.

То, что произошло в следующие полчаса, отложилось в памяти Сергеева тяжким укором совести, сознанием неотвратимого стечения роковых обстоятельств.

Когда отъехали уже довольно далеко от села, Крамаренко, стоявший рядом с Сергеевым в кузове, опираясь о крышу кабины, с тревогой оглянулся, издал невнятное восклицание.

— Что стряслось? — спросил Сергеев.

— Дед Трофим, кажется, прав, — ответил лейтенант. — Что-то есть в этой балке.

Сергеев тоже оглянулся и увидел мотоцикл с коляской, тянувший за собой густой шлейф пыли в сторону от дороги, по которой они сейчас мчались к уже видневшимся в знойном текучем мареве белым домикам хутора.

— Если прав дед Трофим, — сказал Сергеев, — то как быть вот с этим? — он показал вперед и в сторону на бегущие вслед за собакой на длинном поводке две фигуры в такой знакомой милицейской форме.

— А черт его знает, как, — ответил Крамаренко. — Но и на мотоцикле дед Трофим со своим внуком Петькой так просто в степь не поедут. А направляются они прямо к Мокрой балке.

— Петька-то откуда взялся? Да еще с мотоциклом? — спросил Сергеев.

— Ездил в соседнюю станицу через степь… Может, заметил в Мокрой балке дезертиров?

— Почему называется Мокрая балка?

— Там родники. И в жару не пересыхают. Потому дед и решил, что Гайворонский обязательно должен выйти к роднику.

— Если знает эти места, — резонно заметил Сергеев.

— А вот это Хрыч мог подсказать, еще и планчик начертить, — ответил Крамаренко.

В это время эмка обошла полуторку, в кузове которой ехали Сергеев и Крамаренко, подпрыгивая на ухабах, помчалась к шоссе.

— Майор Джегурда решил лично помочь нашему наряду, — сказал Сергеев. — Но в общем-то, как только справимся здесь, надо бы поехать и узнать, что там, в вашей Мокрой балке?

Сквозь пылевую завесу, поднявшуюся вслед за проскочившей вперед легковушкой, Сергеев увидел, как собака, схватив след верхним чутьем, потянула милицейский наряд к хутору.

За низкими домиками, прятавшимися в группе пирамидальных тополей, виднелось накатанное шоссе, размытое маревом миража, словно кто полил его водой.

Последующие события развернулись на глазах у Сергеева и его спутников за считанные секунды.

С расстояния примерно трехсот метров они увидели, как от крайней хаты, когда проводник с собакой были уже недалеко, метнулась к шоссе плотная фигура в военном обмундировании о солдатским вещмешком за плечами, пересекла открытое пространство и, повиснув на кузове машины, прицепилась к заднему борту катившегося через хутор грузовика.

— Гайворонский? — спросил Сергеев у стоявшего рядом парашютиста Иванова.

Тот отрицательно мотнул головой:

— Не он. Какой-то хлопец-новобранец. Тоже здоровый, а только Гайворонский будет куда складнее.

Из кабины донесся голос Мещерякова:

— Нажмите, водитель! Квалифицированный разведчик уходит!

Водитель нажал, стоявшие у кабины Сергеев и Крамаренко с Ивановым едва не вылетели из кузова. Все трое увидели, как майору Джегурде на своей эмке удалось обогнать грузовик и метрах в пятидесяти от него развернуться поперек дороги.

Шофер ЗИСа нажал на тормоза, едва избежав столкновения, распахнул дверцу и, озадаченный, выскочил на дорогу. К нему уже подбегал с пистолетом в руке Джегурда. Одним махом влетев в кузов, направил оружие на и не думавшего сопротивляться «квалифицированного разведчика». Полуторка остановилась за ЗИСом, и Сергеев увидел, что преследуемый никак не может быть командиром диверсионной группы, хоть и напялил на себя офицерские сапоги и с чужого плеча обмундирование с лейтенантскими кубарями в петлицах. Крупный, но рыхлый парень с детским, круглым лицом стоял, высоко подняв руки, и трясущимися губами не мог выговорить даже «мама».

— Вижу, что не Гайворонский, — обернувшись к Иванову, сказал Сергеев, заметив, как, иронически глянув на него, поправила выбившуюся из-под пилотки огненную прядь Коломейцева. Иванов, с опаской оглядываясь по сторонам, только рукой махнул.

Майор, не выпуская из рук пистолета, быстро обыскал парня, вытащил из его карманов разную мелочь, пачку денег в банковской упаковке, приказал опустить руки.

— Кто такой? Имя, отчество, фамилия? — срывающимся от досады голосом спросил он.

— Степа… Степан Алексеевич Глушко…

— Так!.. — начал было майор, выругавшись, но, помолчав, взял себя в руки, продолжал спокойнее: — Где же ты, Степан Алексеевич, лейтенантскую форму отхватил?

— То ж не я! То сам товарищ лейтенант! Там, возле Мокрой балки!.. Хлопцы послали узнать, чи есть на хуторе люди, а лейтенант как с неба упал, наставил на меня пистолет и приказывав все свое снять, а все, что на нем, — надеть и бегом к хутору. «Не побежишь, — говорит, — пуля догонит». Ну я и побежал.

— Деньги тоже его?

— И деньги его. Мне чужого не надо…

— Сам-то как в степи оказался?

Парень умолк, не сразу ответил:

— К тетке Ванюшки Крайнюка на хутор шел…

— Значит, вы с Ванюшкой Крайнюком из того эшелона, что под бомбежку попал?

— Ну да… Ребята от самолетов разбежались по степи, а Ванюшка мне говорит: «Пока бомбят, у тетки на хуторе пересидим, а улетят немцы, в эшелон вернемся и воевать поедем».

— А что ж Ванюшка сам на хутор не пошел?

— Так его ж тут все знают. Увидят и скажут: «Дезертир». Вроде как с фронта убежал.

— А вы все, значит, не дезертиры, просто к тетке в гости пошли?

— Ну да…

— Вот это действительно «да»! Так можно и до конца войны у тетки на хуторе просидеть.

— Та не, до конца войны мы не говорили, только пока бомбежка.

— Ладно… В Мокрой балке как оказались?

— А где ж еще? Вода только там… До хутора не дошли, увидели на шоссе военные машины, поховались в балке.

Сергеев переглянулся с Коломойцевой.

— Вот что, Степан Алексеевич, — сказал он задержанному. — Быстро снимай с себя лейтенантскую форму и клади сюда.

Коломойцева уже протягивала ему мешок из плотного пергамента. Майор, оглянувшись на них, сказал:

— Вы правы: самого Гайворонского нет, но форма и запах его есть.

— А форма будет подвергнута у нас самой тщательной экспертизе, — добавил внимательно наблюдавший за этой сценой капитан Мещеряков.

— Кроме формы и запаха Гайворонского, — добавила Коломойцева, — есть еще Альма, которая, надеюсь, если потребуется, вспомнит его.

Услышав свою кличку, собака насторожила уши, склонив голову набок, стараясь понять, что от нее требуется. Вожатый Чернышов, внешне оправдывавший свою фамилию — темноволосый и смуглолицый, — потрепал ищейку по холке, дал понюхать гимнастерку и брюки Гайворонского, которые задержанный Степа Глушко уже опускал в пергаментный пакет.

Альма вскочила на лапы, потянула своего вожатого снова к дороге. Но тщетно, след пропал у самого шоссе, а источник запаха упрятали вместе с пергаментной упаковкой еще и в прорезиненный брезентовый мешок.

«Квалифицированный разведчик» Степа Глушко, простоватый, рыхловатый, круглолицый, выглядел в майке и трусах, плотно облегавших его дебелые чресла, обескураженным и даже несчастным. «Сдобный», белый и «рассыпчатый», он ежился под взглядами командиров, не зная, куда себя девать.

— Иди садись в машину, — приказал ему Джегурда. — И не стучи зубами: без тебя на бездорожье трясет.

— Товарищ майор, теряем время, — напомнил Мещеряков. — Вы со своим батальоном остаетесь или едете с нами к балке?

— В оцеплении у меня командиры рот и взводов, — ответил Джегурда. — Они достаточно хорошо знают, что делать. Едем к балке.

Порывом ветра донесло треск автоматной очереди, вслед за нею — тугой, как удар бича, винтовочный выстрел. Стреляли в Мокрой балке.

— А очередь-то из немецкого «шмайссера»! — глянув на Сергеева и Мещерякова, сказал Джегурда. — Быстро по машинам! Лейтенант Крамаренко! Садитесь ко мне в эмку, будете показывать дорогу. Товарищ капитан, прошу…

Один из красноармейцев, сопровождавших майора, вышел из легковушки, вскочил в кузов полуторки, вслед за ним поднялся вожатый собаки со своей Альмой. Туда же приказали сесть и дезертиру Степану Глушко, которому водитель машины райотдела дал во временное пользование свой рабочий комбинезон. В кузов полуторки поднялся и Сергеев.

Проехали вслед за эмкой не более десяти минут, как увидели у заросшего свежей зеленью оврага взметнувшееся желтое пламя. От огня потянулся, становясь все более заметным, черный шлейф дыма.

«Вот тебе и Мокрая балка, — подумал Сергеев. — Зря не послушались старика…»

Подъехав ближе, увидели, что горело чадящим пламенем масло, разлившееся по сухой траве из плоской железной банки. Рядом валялась на боку коляска от мотоцикла с колесом, пробитым пулей. На коляске — следы крови. Вокруг — никого…

Остановили машины, некоторое время внимательно осматривались и, только убедившись, что опасности нет, спрыгнули на землю. Собака потянула вожатого к краю оврага, прошла по зарослям немного ниже склона, снова вернулась к коляске и стала судорожно чихать, жалобно повизгивая, виновато глядя слезящимися глазами на своего хозяина.

— Ищи, Альма, ищи!..

Но как можно искать, когда и без того ясно: Гайворонский не только сменил обувь и одежду, но еще и засыпал свой след табаком или каким-то другим ядовитым составом.

Подойдя к краю оврага, поросшему на диво зеленым боярышником, Сергеев крикнул:

— Есть кто-нибудь?

— Есть, — послышался слабый голос.

— Ну так выходи.

— Не можу…

В овраге увидели парнишку лет шестнадцати с кой, обмотанной окровавленной рубахой. Рядом с ним — уткнувшегося в землю деда Трофима в линялой, залитой кровью гимнастерке с четырьмя дырами от пуль поперек спины, от лопатки к лопатке.

— Петро!.. — бросился к парнишке Крамаренко. — Ах ты, беда какая!.. Говорить-то можешь?

Несмотря на пережитое потрясение, парнишка, видимо доводившийся родственником и убитому старику и лейтенанту, довольно связно поведал о трагической кончине Георгиевского кавалера Трофима Крюкова, воевавшего с немцами еще в первую мировую войну.

— Ехал я до дому мимо балки, — сбиваясь и останавливаясь, начал Петро. — Вижу: чужие… А в милиции никого нету… Дедуня сидит на завалинке с берданкой. Спрашиваю: «Где начальник?» Отвечает: «Все начальники поехали на машинах до шляху. А зачем тебе они?» Я ему: «Какие-то люди в Мокрой балке». Он отпросился у милиционера, что в самой милиции дежурил, садится в коляску — берданку между колен — и говорит: «Погоняй прямо туда!» До места не доехали, приказал: «Останови… Если тут кто чужой, мы его на мотоцикл выманим. Ему сейчас мотоцикл дороже золота». Выманули… Поставили мотоцикл на бугорок, чтоб его видно было, сами — в низинку, под кусты, на бровку балки. Дедуня берданку выставил, ждем… А только этот гад сзади обошел и с автомата по нас шарахнул. Сам бегом к мотоциклу. Дедуня только раз и выстрелил. Колесо в коляске пробил. А потом… Сомлел я, думал, тоже убитый… Очнулся, встать не можу. Рука болит, кровь идет, в глазах темень. Пояском руку перетянул, все равно идет. Коляска, гляжу, отцеплена, мотоцикла нет, и никого нет. Банка с маслом перевернута, масло вытекло. Зажег я спичку, сунул в коробок, вместе с коробком в масло кинул, чтоб вы дым увидели и приехали, сам в другой раз сомлел…

Несмотря на недостаток времени, тщательно изучили следы трех человек вокруг обрызганной кровью валявшейся на боку коляски мотоцикла, установили, что пуля из берданки деда Трофима, кроме того что попала в коляску, чиркнула по протектору заднего колеса самого мотоцикла, оставив след. Сергеев, Meщеряков и Коломойцева, спустившись в овраг, нашли отпечаток поврежденного протектора на сыром песке возле родника и второй такой же отпечаток на выходе из оврага.

С лупой в руках Коломойцева тщательно изучила эти следы, сфотографировала их, для верности еще и срисовала в блокнот.

— Есть у нас и особые приметы, — рассматривая следы, сказал Сергеев. — Для начала не так уж их мало: форма диверсанта, его запах, поврежденный протектор мотоцикла…

— От которого Гайворонский постарается избавиться при первой же возможности, — сказал Мещеряков.

— Думаю, что торопиться с этим делом не Судет, — возразил Сергеев. — Мотоцикл ему как подарок судьбы: во многом облегчит передвижение в пространстве. Вопрос в другом: взял ли он с собой рацию или где-нибудь здесь спрятал?

— Да, это один из основных вопросов, — согласился Мещеряков. — И ответить на него — ваше дело, на то вы и уголовный розыск.

«Теперь уже и шпионы о диверсантами стали „нашим делом“», — подумал Сергеев, но возражать не стал: грани между обязанностями ведомств Мещерякова и Сергеева в военное время во многом стирались, во многом совпадали. Гайворонский, как змея после линьки, оставил свою шкуру, сам исчез, искать его надо общими усилиями. Только попробуй найди… Едва ли он в этом районе рискнет выйти в эфир, да и в других районах не так просто будет его обнаружить при таком недостатке радиопеленгаторов, столь необходимых на вплотную придвинувшемся фронте.

Версия, что Гайворонский спрятал рацию в Мокрой балке, казалась Сергееву сомнительной: в воде не спрячешь — родник всего лишь небольшая лужица под железной трубой, торчащей из горы, точнее, из склона оврага. Из трубы струйкой течет вода. Зарыть рацию в землю у Гайворонского не было времени, да и не станет он это делать: собака тут же найдет. Если и это место засыплет табаком, поведение ищейки укажет, что здесь что-то спрятано. Главное для Гайворонского — связь его с центром, поэтому рацию он никому не доверит и нигде не оставит. Само собой, что такой руководитель диверсионной группы должен владеть не только оружием, подрывным делом, но и радиообменом…

К вечеру того же дня силами истребительного батальона майора Джегурды прочесали всю местность, переловили по одному и группами дезертиров, скрывавшихся в степи, человек около двадцати взяли с оружием, отправили в Сталинград для проведения следствия. Гайворонский как сквозь землю провалился.

Когда вернулись в правление колхоза, рядом с которым размещалось и районное отделение милиции, Мещеряков пригласил Сергеева в отдельную комнату и без предисловий спросил:

— Вы не один день и не один год знаете убитого в степи Беспалько-Хрыча. Ваше мнение: его связь с диверсионной группой носит случайный характер, или Хрыч — постоянный связной действующего в области резидента?

— По идее, — ответил Сергеев, — возможен любой вариант. Для таких, как Хрыч или Саломаха, очередное преступление мало что добавит к уже совершенным деяниям в смысле определения меры: дойдет до суда — и по совокупности определят самое строгое наказание, вплоть до «вышки». Однако, зная психологию уголовников, могу поделиться собственными наблюдениями и выводами… Эта братия отлично разбирается в уголовном кодексе и в принципе предпочитает с политикой не связываться. Почему? Да потому, что постоянная связь с резидентом, если он есть, а в военное время конечно же должен быть, рано или поздно будет обнаружена, так как за политическое преступление, измену Родине, искать будут с большей настойчивостью, чем за уголовное…

— Что ж, пожалуй, логично.

— Если и соглашаются на какие-то услуги, — продолжал Сергеев, — вроде как встретить парашютистов или передать сведения, предпочитают разовые задания с немедленной выплатой гонорара, а на длительную идейную борьбу с соблюдением конспирации, тем более на самопожертвование ради верности «долгу», такие просто неспособны.

— Вы хотите сказать, поскольку уголовники народ шкурный, идейная борьба и постоянная работа на резидента таким, как Хрыч, ни к чему, поэтому они и предпочитают разовые задания, с тем чтобы в дальнейшем с заказчиком по возможности и не встречаться?

— Думаю, что такой вариант ближе к истине.

— Тогда каким образом и через кого неизвестный «шеф» Хрыча получил информацию, где, когда и кого надо встречать в степи в виде парашютного десанта? К тому же еще и подготовить диверсионной группе информацию?

— Ответ на ваш вопрос лежит, по-моему, на поверхности, — ответил Сергеев. — С первых дней войны на Сталинград обрушился такой наплыв эвакуированных, что посланец от самого начальника гитлеровской разведшколы может ехать в любой город Советского Союза и без затруднений перейти линию фронта там, где это будет ему удобно.

— Тоже верно. Однако лишнее промежуточное звено едва ли целесообразно. Логичнее искать связного среди тех, кто одинаково хорошо владеет и немецким, и русским языком…

— Я с вами согласен, — сказал Сергеев, сразу догадавшись, в чей огород камешки. — Такое тоже не исключено, однако любая версия требует подтверждения фактами.

Мещеряков промолчал, а Сергеев подумал: «А что я сам знаю о Николае Рындине? Только то, что тот о себе рассказывает?»

В город Сергеев возвращался с тягостным чувством неудовлетворенности от провала операции, хотя и переловили сбежавших из эшелона новобранцев, задержали парашютистов, которые, кстати сказать, сами сдались. Эти «успехи» не перекрывали исчезновения главаря группы: рация у него, часть взрывчатки — тоже. Пока не поймают, наделает немало бед… Как свое собственное, ощущал Сергеев горе, придавившее родных и близких Георгиевского кавалера Трофима Крюкова, погибшего в неравной схватке с матерым диверсантом.

В эти минуты Сергеев еще не знал, какая страшная беда уже завтра постигнет Сталинград, какое чудовищное несчастье свалится на всех жителей и защитников родного города.

Глава 12 ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ АВГУСТА

Утро этого рокового дня отсчитывало последние часы и минуты жизни сотен тысяч сталинградцев.

Ночью Сергеев патрулировал улицы, прилегающие к вокзалу, а после дежурства, прежде чем идти домой, как обычно, зашел в управление, где встретился с начальником уголовного розыска Комовым. Павел Петрович все уже знал о вчерашних событиях и не меньше Сергеева был озадачен исчезновением Гайворонского. Вместе с тем выглядел так, как будто у него наконец-то состоялось решение, которое давно его тяготило.

Сергеев спросил:

— Что нового?

— Отправил своих теплоходом по Волге, — ответил Комов. — Жена не хотела уезжать, насилу уговорил. Кстати, напрасно твоя сестра отказалась ехать.

— Не раз говорил ей. Отвечает, не хочет меня одного оставлять, — сказал Сергеев. — Работает, как и мы, с утра до ночи, помогает с эвакуацией на переправе.

— Не будь у меня малых ребят, я бы тоже оставил в городе жену, — признался Комов. — Да уж больно опасно стало у нас.

Сергеев видел, что Павел Петрович все еще под впечатлением расставания с близкими.

На пристань они едва не опоздали; когда туда прибыли, погрузка на теплоход заканчивалась: уже перенесли всех тяжелораненых, палубы заполняли эвакуированные — яблоку негде было упасть.

Детей и жену Комова, Антонину, поместить в каюту не удалось, плыть им предстояло до Куйбышева, а это значило — ночевать придется под открытым небом. Но что делать? Оставаться в Сталинграде нельзя, плыть надо…

— Капитан сказал, — пояснил Комов, — на борту без малого семьсот человек, теплоход перегружен. Только бы до Камышина проскочить, а там уже будет не так опасно… Тоня тут опять за свое: «Может быть, лучше было в Ленинск? Были бы поближе к тебе…» А далеко ли от Сталинграда до Ленинска? В Куйбышеве мать, она и за ребятами присмотрит… Когда поцеловал на прощанье жену и детей, было такое чувство, что больше не увидимся…

— Зря говоришь, Павел Петрович, — возразил Сергеев. — На тебя не похоже…

Сам подумал: кто знает, сколько еще продлится война? Придется ли ему самому увидеть мать и сестру Клавдию? Что ждет его самого, Олю и Веру в осажденном городе?..

О том, что произошло с теплоходом «Иосиф Сталин», Сергеев узнал позже из рассказов немногих оставшихся в живых очевидцев.

В этот роковой день, двадцать третьего августа, немцы прорвали нашу оборону и вышли к правому берегу в районе поселка Рынок. Теплоход с эвакуированными держался ближе к левому берегу. На палубе большими полотнищами кумача был выложен красный крест. Белые флаги с красными крестами развевались на мачте и на корме корабля. Но и капитан, и пассажиры с опаской поглядывали на небо: не появятся ли фашистские самолеты? Вдруг с палубы раздался крик:

— Немцы на берегу!

В ту же минуту прогремел орудийный выстрел, над теплоходом со свистом пронесся снаряд, второй снаряд разорвался на корме «Иосифа Сталина», третий снес капитанский мостик.

Вспыхнул пожар. Над Волгой понеслись крики о помощи. Началась паника.

Тот, кто все это пережил, позже с трудом мог рассказать о виденном. Раненые, волоча размотавшиеся бинты, ползли и ковыляли к борту. Плач, крики, вопли покрывали грохот разрывов. Немцы беглым огнем из нескольких орудий расстреливали в упор беззащитный теплоход.

Тоня Комова, прижав к себе старших девочку и мальчика, не двигалась с места: то, что происходило на палубе, парализовало ее. Оглянувшись, стала звать младшую, Женю, сидевшую у борта с соседкой по дому Ларисой Ткачук.

Из горящей каюты выбежал пылающий, как факел, человек, бросился за борт. Все, кто был у борта, посыпались в воду вслед за ним. Хладнокровно, как по мишеням в тире, немцы вели по ним огонь из пулеметов. Волга обагрилась кровью.

Обо всем этом ужасе Сергееву рассказала много позже Лариса — одна из немногих спасшихся женщин. При первых же выстрелах она увидела растерзанные взрывом снаряда тела старших детей Комова и его жены Тони, не раздумывая схватила младшую, Женю, и вместе с нею бросилась за борт.

В довершение всего появились «мессершмитты» и на бреющем полете стали добивать из пулеметов плывущих к берегу раненых, женщин и детей…

Только чудом оставшись в живых, Лариса с Женей кружным путем добралась до Ленинска, где жили ее родственники, поведала в районном отделении милиции о варварском расстреле немцами санитарного теплохода, попросила оставить пока девочку у нее: после двадцать третьего августа никто не мог бы сказать, остался ли в Сталинграде в живых каждый второй человек. Много позже Сергеев узнал от самого Комова, как тот нашел свою дочку.

Расстрел фашистами теплохода с эвакуированными и ранеными был лишь одной из трагедий, обрушившихся на город в эти сутки. В те минуты, когда Комов и Сергеев выходили из управления, Комов еще не знал о гибели жены и старших детей.

Едва они вышли на улицу, со всех сторон понеслись сигналы воздушной тревоги. Тяжкий, прерывистый гул все усиливался, давил на уши: на этот раз «юнкерсы» шли не звеньями и не группами, а сплошной массой, закрывая все небо. Их было так много, что казалось, померкло солнце.

Наши истребители завязали бои с «мессерами» прикрытия, захлопали зенитки, но слишком неравны были силы. Фашистские самолеты вал за валом с воем входили в пике, бомбили непрерывно. Город окутался дымом пожарищ, свинцовой мглой, освещаемой зловещими всплесками пламени. Горели дома, горели деревья, горело все, что только могло гореть, разрывы бомб слились в сплошной вибрирующий гул.

Застигнутые бомбежкой посреди улицы, Сергеев и Комов увидели, как над домом, в каких-нибудь ста метрах впереди, поднялась крыша и разлетелась на части. Стоявший рядом с этим домом двухэтажный особняк осел и скрылся в тучах пыли. Над мостовой взлетел огненно-черный фонтан разрыва, дым и газы наполнили улицу, вихрь огня взвился кверху, набрасываясь на соседние и без того горевшие здания.

Все, что видели в этом кромешном аду Сергеев и Комов, воспринимали словно нереальное, потустороннее, огненный разгул дробился на короткие сцены, выхваченные из дыма и пламени, связанные между собой лишь ощущением смертельного ужаса и сознанием жестокой необходимости пересиливать этот ужас, чего бы это ни стоило, сопротивляться, действовать…

Сергеев увидел, как какой-то старик спрятался за нагруженную тележку и остался там лежать, закрыв руками голову, рассеченную осколком. Девочка лет пяти стояла посередине улицы, прижимая руки к груди, и что-то кричала, но слов не было слышно. Из окон ближайшего дома стали вырываться языки пламени, клубы дыма заволокли улицу. В сотне метров от Сергеева на проезжую часть выбежала женщина с узлом за плечами, раздался свист бомбы, ахнул взрыв, и на том месте, где только что была женщина, задымилась свежая воронка, да в проеме окна повис на осколке стекла кусок окровавленного платья. Дым развеялся, и Сергеев увидел, что посередине улицы все еще стоит девочка с прижатыми к груди руками, от страха не в силах сдвинуться с места. Она была жива и невредима. Сергеев подбежал к ней, схватил на руки, тут же вернулся, передал девочку белой от испуга старухе, показавшейся в открытом окне подвала. Он не знал, куда подевался Комов, в это время раздался крик: «Помогите!» К Сергееву подбежали две женщины, с плачем указывая на горящий дом. Сергеев побежал за ними, на лестничной клетке всех остановил едкий дым. Задыхаясь и кашляя, взбежали на третий этаж, с трудом открыли дверь, подпертую изнутри упавшей вешалкой. В задымленном коридоре Сергеев увидел на полу старуху, прижавшую к себе ребенка. В комнате полыхал огонь. Вынесли обеих на лестничную площадку, затем вниз, в подъезд… Улица встретила их все тем же грохотом разрывов, воем и свистом бомб, криками о помощи.

«Где Ольга? Что дома? Да и есть ли дом?» — неотступно билась тревожная мысль.

У подъезда наконец-то увидел Комова. Тот, хромая, выводил из подвала какого-то старика.

— Ранен? Давай перевяжу…

— Не до этого. Пошли на переправу. Там труднее…

Немцы продолжали методично уничтожать город. На мостовой лежали убитые, валялись опрокинутые тележки, узлы с бельем. Стонали раненые. Ветер гнал между руинами клочья окровавленного тряпья. Город окутался дымом пожаров, свинцовой мглой. Разрывы бомб, освещая эту мглу багровыми отсветами зарева, слились в сплошной гул. Горели здания, деревья, пристани, вихри огня вздымались кверху, стелились по земле, набрасывались на раскаленные улицы. Люди, прятавшиеся в подвалах, гибли под развалинами…

Перебегая от укрытия к укрытию, обходя полыхающие жаром кварталы, Комов и Сергеев вышли наконец к переправе через Волгу.

Еще издали они увидели среди хаоса и разрушений девичьи фигурки занятых делом усталых, испуганных медсестер и санитарок в военной форме, перетаскивающих раненых на носилках от машин и подвод ближе к воде. Увидели Соню Харламову, Машу Гринько. Оли с ними не было… К переправе подъехали еще две машины, неизвестно каким чудом пробравшиеся через горевший город. Едва оба старших лейтенанта подбежали к ним, как снова раздалась команда «Воздух!» и вновь обрушился раздирающий уши вой сирен, тяжкие разрывы бомб, треск пулеметных очередей.

Сергеев и Комов принялись вместе с другими сгружать раненых, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, таская на носилках беспомощных тяжеленных парней и мужиков, невольно удивляясь, как с такой работой справляются совсем не богатырского сложения девчата, усталые, напуганные бомбежкой, продолжающие работать несмотря ни на что…

Наконец-то Маша и Соня заметили появившихся на переправе старших лейтенантов.

— Глеб Андреевич! Павел Петрович! Живы?! Страшно-то как!..

— А вы Олю не видели?

— Не было ее здесь… Как только вы пробрались через город? Что делается!.. Нет больше Сталинграда!..

— Разве Оля не приходила? — снова спросил Сергеев, чувствуя, как мучительная тревога все больше охватывает его.

— Она же ушла еще утром… А вы разве домой не заходили?

Маша испуганно смотрела на Сергеева.

— Только сменился с дежурства, и сразу началась бомбежка. Не успел зайти. «Может быть, и дома уже нет?» — снова подумал Сергеев.

Но надо было работать. Переправа должна жить во что бы то ни стало, это самая важная артерия, связывающая сражающийся Сталинград с Большой землей.

Сергеев понимал, что этим, в сущности, вчерашним девчонкам-школьницам очень важно знать, что есть у них старшие командиры, опытные и знающие, способные защитить и поддержать в такой страшный день, наполненный ужасом разрушений, пожаров, увечий и смертей. А кто поддержит их, Комова и Сергеева, также теряющих родных и близких, отвечающих не только за свою жизнь?

— Что делать, девчата, надо держаться, — сказал Сергеев. — Вы перевязывайте, а уж эвакуацией теперь будем заниматься мы.

Подошла еще одна обгоревшая, побитая осколками машина, снова привезли раненых. У водителя черное, в саже и копоти, лицо, брови и ресницы обгорели, руки в ожогах.

Комов уже распоряжался возле самой воды, где в укрытиях раненые красноармейцы и женщины с детьми дожидались конца бомбежки. Чтобы подбодрить Машу Гринько, Сергеев сказал:

— Видел твоего Николая. Жив-здоров, зачислен в строевую часть, воюет во взводе сержанта Куренцова. Помнишь операцию «Универмаг»? Не сегодня завтра их батальон должен прибыть в Сталинград.

— Лучше бы завтра, только не сегодня! — вырвалось у Маши.

Сергеев промолчал: насколько ему было известно, батальон, в котором служил Николай, должен был прибыть с левого берега именно сегодня.

— Спасибо, Глеб Андреевич, добавила Маша. — Коля после встречи с вами, когда ловили дезертиров, мне написал.

— Не знаю, что с Олей, — признался Сергеев. — Выходит, к началу бомбежки она оставалась дома… Вера-то здесь?

— Вера в штольне, в перевязочной… Не знаю, как она держится, работают вторые сутки без отдыха.

Когда ликвидировали «пробку» и отправили очередную партию раненых, на переправе наступило минутное затишье. Девушки устало опустились на ящик из-под снарядов. Маша стащила с головы косынку и вытерла ею шею и лицо. Соня стала вытряхивать песок из туфель. От горевшего города и сюда, к реке, несмотря на то что ветер дул от воды, наносило жаром. Все звуки поглощал грохот разрывов, гул и треск пламени.

Прошло более часа после бомбежки, когда Сергеев, продолжавший руководить эвакуацией раненых на левый берег, услышал, что его окликают. Обернувшись, увидел прихрамывающего старика, одетого, несмотря на жару, в телогрейку, вязаную шерстяную шапку с отворачивающимися наушниками и обтянутым сукном козырьком. Старик был в рыбацких резиновых сапогах, суконных штанах. Прокаленное солнцем лицо выдавало в его облике истинного волгаря. Был он до предела утомлен и, кажется, ранен: на сапогах Сергеев рассмотрел пятна запекшейся крови.

— Слышь, старший лейтенант, — подходя ближе, заговорил старик. — Тебя один мужик спрашивает… На лодке плыли. Всего-то с полкилометра не дотянули. Лодку в щепки, обоих ранило… Давай скорей, дело у него важное…

— Что за мужик? Какое дело?.. Если обоих ранило, вызову медсестру, перевяжет, — ответил Сергеев.

— С перевязкой погоди. Пойдем… Какой мужик, сам увидишь.

— А вы кто будете?

— Бакенщик я, с Ерзовки. Сайкин фамилия. Сайкин Иван Фокич. Тут такое дело. Надо скорей…

Сергеев прошел за бакенщиком, издали увидел того, к кому они шли: мужчина средних лет, одет по-городскому — в габардиновом пальто и такой же шляпе. Лежал он возле груды сваленного в яму плавника, каких-то разбитых ящиков, свежесрубленных, но уже увядших веток с узкими, ланцетовидными листьями. Увидев приближающихся к нему бакенщика и Сергеева, не поднимаясь со своего места, сунул руку за отворот пиджака.

— Документы, — морщась от боли, сказал мужчина. — Покажите мне документ, что вы — старший лейтенант милиции, и тогда я вам все объясню…

— Пожалуйста… — Сергеев протянул ему свое служебное удостоверение. — Вы тоже покажите мне паспорт или что у вас есть.

— Покажу… Сперва вызовите наряд милиции и двух понятых. Есть у вас с собой бланки протоколов?

— Найдутся. Так может быть скажете, в чем дело?

— Вызывайте понятых… — Раненый застонал, превозмогая боль. — Протокол оформите официально. Печать нужно гербовую. Подпись вашего начальника управления НКВД… Я — кассир. Здесь, — он кивнул в сторону груды хлама, сваленного на берегу, — в четырех кожаных мешках золотой запас банка и полтора миллиона рублей сотенными купюрами.

— Как же вы один эти четыре мешка тащили? — с удивлением спросил Сергеев. — От банка до Волги тоже ведь надо было дойти?

— Сначала не один… Был еще инкассатор Попов, охранник Дейкало. Погибли в перестрелке во время бомбежки.

— В какой перестрелке?

— Нас обстрелял из немецкого автомата диверсант в форме лейтенанта Красной Армии.

— Можете описать его внешность? — спросил Сергеев.

— Ну в общем, внешность кавказского типа… Густые брови. Усики… Плечи развиты, сам поджарый, очень подвижный и ловкий: даст очередь, немедленно скрывается… Расчетливо-смелый… Среди разрывов бомб вел себя так, будто знал, где они будут падать… Но что безусловно предугадал, каким маршрутом мы будем выносить ценности.

«Гайворонский? Весьма возможно… Такой, выполняя задание фашистского разведцентра, не поленится проверить сейфы банка, когда путь к ним открывает гитлеровская бомбежка. Может быть, и не он, однако внешние приметы сходятся… И не только внешние: сотрудникам управления НКВД известен пока только один „лейтенант Красной Армии“, вооруженный немецким „шмайссером“, действующий в тылу наших войск».

— Расскажите в деталях, как все произошло? — попросил Сергеев.

— Какие там детали? — с горечью возразил кассир. — Сидел он в засаде, ждал удобного момента проникнуть в банк. А тут — прямое попадание бомбы. Думаю, сам и навел сигнальными ракетами фашистский самолет на это здание: Дейкало — из нашей охраны — видел над головой красную и зеленую ракеты… Бомба обрушила стену, завалила главный вход. Так что из подвала выбрались мы с этими мешками прямо на улицу. А тут по нас очередь… Почему он всех троих не уложил из автомата, этот мародер в лейтенантской форме? Скорей всего, потому, что сам был ранен: голова и рука забинтованы, стрелял неприцельно. Да и мы, возможно, попали в него: обстрел прекратился, и нам удалось уйти.

Кассир замолчал, морщась от боли, переводя дух, а Сергеев подумал: «Все-таки сыграл, наверное, свою роль один-единственный выстрел из берданки деда Трофима, пообщипал перья с „орла“ Гайворонского… Недешево ему даются лихие диверсионные действия, хотя и того, что он успел, хватит — всего лишь за несколько дней черных дед наделал немало…»

— Ну, потащили мы мешки напрямик к Волге, — продолжал кассир, — тут рвануло совсем рядом так, что не сразу я очнулся. Сопровождавших меня Дейкало и Попова — нет, диверсанта, обстрелявшего нас, тоже нет… Иван Фокич Сайкин вот в чувство меня приводит. Я ведь сначала не знал, кто он и чего от него ждать. Мешков с деньгами и ценностями нигде не вижу, он понял, о чем забота, поясняет: «Спрятал я их… Тут чью-то тележку подобрал. На переправу, что ли, повезем?» Сам и отвечает: «Куда же еще? С таким грузом только за Волгу…» Догадался, что в мешках, да и мешки спецназначения, приметные… Погрузились в тележку, на каких огородину возят, спустились к берегу, только сели в лодку, погребли к переправе, до этого места доплыли на веслах, тут опять бомбежка. Лодку вдребезги, удивляюсь, как сами живы остались. Если бы не Иван Фокич, до вас бы не дотянули.

Сергеев попросил обоих оставаться на месте, привел с переправы двух милиционеров и Машу Гринько, которая тут же перевязала раненых, проследил, чтобы такой необычный груз был доставлен в штольню, служившую командным пунктом, доложил начальнику управления о кассире и о том, что, возможно, именно Гайворонский наводил ракетами немецкие самолеты на здание банка, сказал, что следы его опять затерялись в кромешном аду тотальной бомбежки.

Кассира отправили с первым же паромом в госпиталь за Волгу, но бакенщик Сайкин от эвакуации отказался:

— Буду добираться как-нибудь к своим, — пояснил он. — В Ерзовке у меня бабка, два внука. Как же они без меня? Ни рыбы наловить, ни дров наколоть…

— Так ведь по всей Волге стреляют и бомбят! — сказал Сергеев.

— А я ночами вдоль бережка. Может, какую лодку найду, так потихоньку на веслах и доскребу. Идти-то все равно нога не дает.

— Сын у вас или дочь? Внуки от кого? — спросил Сергеев.

— От дочки и зятя, ответил старик. — Оба воюют, на Волховском. Пишут: «Болота, комары…

Вдобавок к комарам еще и немцы головы поднять не дают»… Ладно, пойду я. Главное — деньги и золото сдали честь по чести. Можно теперь и домой подгребать.

«Итак, Гайворонский в городе. Возможно, одно из его заданий как раз и состояло в том, чтобы ракетами сигналить о расположении наиболее важных объектов. Заводы и без того найти в дыму нетрудно, а вот такое здание, как банк, в подвалах которого хранятся ценности и золото, — заманчивая добыча… Смелости Гайворонскому не занимать, но и ему разбойничать не так просто — достается на орехи. Жив ли он? А если жив, куда еще кинется? С какой диверсией?..»

Бомбежка города не утихала ни на минуту, к переправе все прибывали раненые. Подошла баржа с пополнением, но, лишь только она пришвартовалась, раздались сигналы воздушной тревоги. Над Волгой появились самолеты, снова навалился непрерывный гул и грохот разрывов.

Столбы воды, вздымавшиеся кверху, обрушились на баржу и буксир, но и это, как отметил про себя Сергеев, не вызвало паники у прибывших. С борта баржи красноармейцы стали прыгать прямо в воду, послышалась команда: «В укрытие!» Некоторые, выбравшись на берег, тут же повалились на песок, другие побежали к обрыву, окапываясь в овражках, промоинах от дождя.

Маша и Соня сначала тоже побежали к обрыву, но вернулись. Донесся голос Гринько:

— Давай назад! Машины пришли!

Сергеев видел, как они стали грузить на носилки очередного раненого, потащили его к штольне. Раздался рев самолета, ударила пулеметная очередь, вдоль уреза воды запрыгали от пуль фонтанчики песка.

— Ложись! — с явным опозданием крикнул Сергеев.

Очередь прошла в двух шагах от девушек, прошив раненого, которого они тащили.

На переправе Ольги не было. Входить к Вере в операционную, развернутую в штольне, Сергееву и в голову не пришло бы. Но он не только со слов Маши знал, что Вера работает вторые сутки и держится лишь чудом, на пределе человеческих возможностей.

В небе снова появились фашистские самолеты. Несколько бомб разорвалось на берегу. Одна попала в лодку, разнеся ее в щепки, другая разорвалась рядом с баржей, которую тащил к переправе буксир, взрыв захлестнул пароходик вздыбившимся столбом воды. Огромной силы взрыв на берегу потряс землю: полутонная бомба попала в нефтехранилище, к небу взметнулся столб огня, черный дым стал клубами подниматься вверх. Взрывом снесло дамбу, по откосу берега в реку хлынула горящая нефть, поджигая на своем пути все, что только могло гореть.

Донесся крик: «Волга горит!»

Действительно, впечатление было такое, как будто горела сама Волга.

Пылающая нефть все ближе подходила к переправе, вспыхнули деревянные постройки на берегу, загорелись причальные плоты. Один из длинных огненных языков потянулся к лодке, пересекающей середину реки. Гребец изо всех сил налегал на весла, убегая от огня. Но огонь опережал его. Видно было, еще немного — и человек сгорит. Однако лодка, перерезав огненный язык, невредимой направилась к берегу. На этом участке пламя еще некоторое время лизало поверхность воды, потом, к удивлению наблюдавших за этой картиной, стало отступать.

В стоявший у причала катер прыгнули три фигуры в милицейской форме и, включив двигатель, помчались к огненной реке. Катер проскочил ее насквозь, отделив часть пламени, развернулся, снова пересек огонь и так несколько раз, пока не разделил огненную поверхность на островки пламени.

С тревогой смотрел Сергеев на скрытый в дыму левый берег в ожидании переправы стрелково-пулеметного батальона, с которым должны были прибыть Рындин и его взводный сержант Куренцов.

С легким сердцем передал он Куренцову опеку над Рындиным, считая, что сержанту по заслугам доверили взвод. Мысленно Сергеев представил его себе, невысокого, плотного, прекрасно тренированного, знающего себе цену, умеющего без крика и дисциплинарных взысканий подчинять себе бойцов. Оружием владел в совершенстве, стрелял без промаха. Сергееву было известно, что многие, в том числе Николай, старались поближе держаться к своему командиру, во многом подражали ему.

На свинцовой поверхности реки все еще догорали островки нефти, вода отражала низко нависшие клубы дыма, багровые от зарева пожаров, чернели несколько лодок, за ними — баржа, которую тащил еще один буксир. Теперь плавсредства рассредоточивали на значительном расстоянии друг от друга: опыт научил не держаться кучно — так меньше несли потерь от обстрелов и бомбежек. Именно на этой барже, как предполагал Сергеев, должен был переправляться батальон майора Джегурды, знакомого уже по вылавливанию дезертиров и операции «Диверсанты-патриоты».

По глади реки, движущейся всей массой в своем извечном стремлении вниз, к морю, проплывали обгорелые обломки пристаней и береговых строений, судов, стропила и куски потолочных балок, оконных переплетов, целые крыши небольших домиков — все это было выброшено чудовищными взрывами, а затем попадало в воду, дополняя картину всеобщего разрушения и хаоса.

Все ближе и ближе подходил буксир, тащивший баржу, вот уже благополучно миновали середину реки, и Сергееву даже подумалось: «А ну как прозевали фрицы?» Но не тут-то было: послышалась команда «Воздух!» — и над Волгой снова, в который раз сегодня, понеслись сигналы воздушной тревоги.

Со стороны северной части города появились «мессершмитты», их хищные силуэты с тонкими, удлиненными фюзеляжами и короткими плоскостями пронеслись в задымленном небе над головой. Ухнули разрывы бомб, затрещали пулеметные очереди.

На барже загорелась надстройка. Берег был уже рядом, когда на корме раздался взрыв: то ли бомба, то ли от обстрела бронебойно-зажигательными пулями сдетонировали боеприпасы. Донесся голос майора Джегурды:

— Все в воду! Беречь оружие!

Бойцы стали прыгать в воду с борта, отходить под прикрытие берега.

— Товарищ майор! Куренцов! Рындин! — увидев знакомые фигуры, закричал Сергеев, выскочив на Открытое место, махая сорванной с головы фуражкой, не обращая внимания на продолжающийся обстрел. Увидел, как, заметив его, бросились к штольне красноармейцы батальона, а вместе с ними Николай и Куренцов. В небе снова появились «мессершмитты», стали поливать пулеметным огнем и суда на воде, и берег, и Волгу.

Не успели прибывшие разместиться в штольне, вырытой в крутом и высоком берегу, куда битком набились и прибывшие с левого берега бойцы, и дожидавшиеся переправы женщины с детьми, не успел Сергеев пожать руки благополучно выбравшимся из воды и добежавшим до укрытия Рындину и Куренцову, как из пещерки, куда втиснулись они вместе с другими, выскочил мальчишка лет семи и с криком «Мама!» бросился к воде.

Сидевший ближе других к выходу Куренцов хотел перехватить его, но мальчишка увернулся и побежал дальше. Куренцов догнал мальчишку, и тут же над ними появился неизвестно откуда взявшийся самолет. Куренцов упал на землю, закрыв мальчишку собой. Воздух разорвала пулеметная очередь, Сергеев увидел, как Куренцов вздрогнул и поник, услышал отчаянный крик бежавшей к мальчишке матери:

— Ми-и-и-и-ша-а-а-а!

Сергеев и Николай бросились к Куренцову, Николай перевернул своего взводного на спину: глаза закрыты, лицо и грудь залиты кровью.

Произошло это в считанные секунды, невозможно было поверить, что всего полминуты назад всего этого могло не быть.

— Глеб Андреевич, как же?.. Только ведь сейчас!..

— Быстро в укрытие! Может, еще не насмерть!

Подхватив Куренцова, они втащили сержанта в пещерку, услышали донесшийся снаружи знакомый девичий голос:

— Ко-о-о-ля-а-а-а!..

С откоса бежала Маша Гринько.

Санитарная сумка с нашитым на ней красным крестом, висевшая на брезентовом ремне через плечо, била Машу по бедру. Маша спускалась с крутого берега — колени вместе, отбрасывая легкими тапочками песок в стороны, балансируя на бегу тонкими руками. Запыхавшись, подбежала с капельками пота на носу, почти упала рядом с окровавленным Куренцовым, дрожащими руками расстегнула на его груди гимнастерку, вскрыла индивидуальный пакет, принялась накладывать тампон на рану, но руки ее опустились. Глянув на Николая и Сергеева, только и сказала:

— Убили…

Молча сидели все трое возле залитого кровью такого здорового, крепкого сержанта.

Сергеев расстегнул нагрудные карманы его гимнастерки, достал «медальон» — карболитовую капсулу, какие выдавали каждому фронтовику, с вложенной бумажкой, на которой были записаны имя и фамилия, номер части, адрес и группа крови. Затем раскрыл служебное удостоверение, снова его закрыл.

— Вот и все, — сказал Сергеев. — Отвоевался Петро…

Николай скрипнул зубами:

— Убил бы того мальчишку! Куда дура-мать смотрела!

Маша коснулась его руки:

— Кто ж знал… Мне надо идти. Хорошо, хоть повидались…

— Маша! Куда ты? Двух слов не сказали!

— Очень много раненых, Коля. Смотри, что делается… Пойду я… Мы с Соней тут дежурим, тут и живем. Когда сможешь, найдешь нас здесь, приходи…

— Но ведь отбоя воздушной тревоги еще не было! — Николай все надеялся удержать Машу.

Та, пригибаясь и прячась в промоинах дождя, побежала к штольне, куда уже переносили раненых с только что прибывшей машины. Вот она оглянулась, помахала рукой, скрылась в темном проеме входа.

— Вы оба пока живы, свиделись… — сказал Сергеев, чтобы как-то подбодрить Николая, оглушенного гибелью взводного и такой встречей с Машей.

— Лучше бы меня, чем сержанта! — ответил Николай. — Чего я хорошего в жизни сделал? Если бы не вы с Куренцовым, шлепнули бы меня уже давно Хрыч или дядя Володя…

— Жаль Петра, — еще раз сказал Сергеев. — Такой человек, и так нелепо погиб!

К ним уже подходили санитары с носилками — пожилые призывники из похоронной команды.

— Прощай, Петро, — сняв фуражку, сказал Сергеев, стараясь не смотреть на мокрое от слез лицо Рындина, тоже стащившего с головы пилотку.

После того как унесли Куренцова, они еще некоторое время сидели молча, пока не послышался голос ротного командира Скорина: «Становись!»

Батальон майора Джегурды прямо с переправы шел в бой.

Над Сталинградом висела, заполняя все небо, черная мгла. Ветер гнал над Волгой клубы дыма и пыли. Пожары в городе не прекращались. После каждого налета фашистских самолетов они вспыхивали в нескольких местах одновременно, тушить их было некому. Город остался без воды и связи.

Глава 13 В ОГНЕ

Серия тяжелых мин накрыла берег Волги. Ударили разрывы. Оглянувшись, Сергеев увидел бегущего к нему запыхавшегося красноармейца в окровавленной гимнастерке.

— Товарищ старший лейтенант! — закричал он. — Майор Джегурда велел передать: немцы на станции Сталинград-1, заняли пивзавод! Рота лейтенанта Скорина ведет бой на привокзальной площади!

Сергеева словно ошпарило: «Немцы в городе!»

— Все, кто может держать оружие, за мной! — крикнул он.

Тут же увидел Комова, уже поднимавшегося в кузов машины, с ручным пулеметом в руках, подхватил коробки с дисками, вскочил в полуторку вслед за ним. Туда же запрыгивали и красноармейцы, и гражданские, и дежурившие на переправе милиционеры.

Только сейчас Сергеев увидел, что на Комове лица нет.

— Павел Петрович, что с тобой?

Ответил Комов не сразу, с усилием разжимая спекшиеся губы:

— Немцы потопили теплоход… Все мои погибли…

Что мог сказать ему на это Сергеев? Тоже не знал, где Ольга, что с нею? Да и говорить не оставалось времени…

Чудом пробились через дымящиеся развалины, остановились, не доезжая до привокзальной площади. Встретил их лейтенант Скорин, жестом показал позиции своей роты. Площадь простреливалась, согнутые фигуры в дыму перебегали открытое пространство, спешно занимали в грудах кирпичного щебня стрелковые ячейки. Через площадь пыталась проскочить наша артиллерийская батарея на конной тяге: испуганно ржали лошади, вырываясь из рук ездовых. Одна из них была ранена, артиллеристы ее выпрягли, на руках вкатили орудие между глыбами кирпичных блоков и тут же, почти без подготовки, открыли огонь прямой наводкой.

Сергеев побежал вслед за лейтенантом Скориным, стараясь не отстать от опередившего его Комова, по команде которого занимали позиции бойцы прибывшего с ними милицейского взвода.

Увидев, как среди развалин на другой стороне площади замелькали силуэты в чужой серо-зеленой форме, Комов, не прячась, установил пулемет на сошки и выпустил полный диск по наступающим фашистам.

— Павел Петрович! Не подставляйся под пули! Толку от этого никакого! — крикнул Сергеев.

Но Комов словно не слышал его, сменил диск, продолжая бить по немцам длинными очередями. Сергеев подтащил к нему запасные обоймы — коробки с дисками, их тут же заметили: засвистели пули, выбивая щебенку, Комов застонал, ткнулся лбом в бетонное крошево.

— Санитара! — крикнул Сергеев. Сам он не мог оказать помощь Павлу Петровичу: гитлеровцы пошли на штурм.

Прячась за глыбой кирпичного блока, Сергеев переменил позицию, уйдя с пристрелянного немцами места, стал расчетливо бить по возникающим в дыму перед прицелом серо-зеленым фигурам. Оглянувшись, увидел склонившуюся над Комовым медсестру в закопченной гимнастерке — голова забинтована, рядом санитарная сумка… Расстегнув китель Павла Петровича, она торопливо бинтовала ему грудь и плечо.

«Хоть бы выжил», — мелькнула мысль, но думать было некогда: немцы наседали, от лейтенанта Скорина, державшегося рядом, Сергеев узнал, что враг уже в нескольких местах вышел к Волге. Бои завязывались не только на окраинах города, но и в центре.

Над руинами, где продолжалась скоротечная перестрелка, одна за другой рвались гранаты, от горящих зданий ползли клубы дыма, озаренные зловещими сполохами непрекращающихся пожаров. Перестрелка становилась все ожесточеннее, но вот впереди и справа показались перебегающие группами красноармейцы, послышалось «Ура!» — это прибыло подразделение какой-то части. Огонь со стороны фашистов стал слабеть, зато усилился почему-то позади засевших в развалинах немецких автоматчиков.

— Лейтенант! — крикнул Сергеев. Что там происходит? Почему немцы притихли?

— А это разведчики вашего милицейского отряда скрытно провели гвардейцев Родимцева в тыл фашистам, вышибли их с площади, правда недалеко… Нам приказ: укрепить позиции, оставаться на месте.

До темноты наступило относительное затишье, ночью над позициями гитлеровцев стали взлетать сигнальные и осветительные ракеты. Видно, немцы запрашивали подкрепление, боеприпасы. Вывод этот Сергеев сделал, услышав над головой гул фашистского самолета.

— Над нами кружит. Сейчас даст прикурить, — только и сказал он вполголоса.

Ранение Комова вызывало тревогу, томила неизвестность, что с Ольгой, где она, жива ли? Но и о самом близком и больном подумать не было времени. Отблески пожаров багровыми сполохами ложились на груды развалин, в этих отблесках высветился в небе парашют, плавно опускающийся между немцами и ротой Скорина.

— Счас рванет… Небось замедленная, — послышался молодой голос.

— Увидим, никуда не денемся, — ответил, вжимаясь в землю, Сергеев. — Ждать недолго.

Но ждать пришлось около часа. Бомба не взрывалась, и никто не решался подползти к сброшенному предмету. А спускавшийся парашют наверняка видели многие.

— Погляжу-ка я, что там, — сказал Сергеев и пополз в сторону развалин, отметив про себя, что еще несколько человек двинулись вслед по-пластунски к тому месту, где белел в камнях парашют.

Обдирая руки об арматуру взорванного бетона, вымазавшись в кирпичной крошке и пыли, Сергеев с несколькими бойцами добрался наконец до белеющего в темноте шелка, привязанного стропами к какому-то ящику. Это оказался немецкий контейнер с продуктами и патронами. Подкрепление попало не по назначению, но пришлось бойцам роты Скорина и группы Сергеева очень кстати.

После того как начальники милицейских подразделений выделили своих опытных командиров и те провели батальон гвардейцев в тыл немецким автоматчикам, центр города был очищен до самого вокзала, наступила хоть небольшая, но все-таки передышка, во время которой можно было немного прийти в себя, подумать и о повседневных заботах… Начиная с двадцать третьего августа, когда сражающийся город лег руинами под чудовищной бомбежкой гитлеровских самолетов, всех уголовников, бандитов и матерых рецидивистов, карманных воров, как метлой вымело из Сталинграда. Но в окрестных районах часть из них осталась. Добавились еще враги рангом посерьезнее, такие, как Гайворонский.

Сергеев не был уверен, что исчезнувший из поля зрения Гайворонский сыграл какую-то роль в массированной бомбардировке города. Как ему стало известно, Сталинград перед решительным штурмом гитлеровцев бомбила тысяча «юнкерсов» с целью подавить сопротивление советских войск. Немцы бомбили и центр, и окраины, и заводские районы. Для чего, конкретно была заброшена группа Гайворонского? Возможно, планировались диверсия на железной дороге, ограбление банка, иначе как объяснить появление сигнальных ракет, замеченных одним из охранников кассира, выбиравшегося с ценностями из подвала? И еще раздумывал Сергеев: «Если Хрыч был связан с „самим“, „шефом“, кто этот „шеф“?.. Обязательно ли Саломаха? И что он успел сделать для Гайворонского? Платить „три куска“ за здорово живешь никто не будет. Так за что намеревался получить этот самый „шеф“ столь солидный куш?..»

Подполз лейтенант Скорин, вполголоса сообщил:

— Ваш подопечный отпросился в разведку… Сомневался я, отпускать ли? Уговорил…

— Что он, один пошел?

— Прикрывает его отделение сержанта Калабухова из взвода Куренцова, а к немцам — один.

«Петра уже нет в живых, а взвод по-прежнему называют его именем», — подумал Сергеев. Он не стал говорить, что одного в разведку не посылают, догадываясь, какие аргументы выдвинул Николай, Скорин подтвердил его предположения.

— Я ему: «На что рассчитываешь? Самого сцапают, как „языка“». А он: «Не сцапают. Есть у меня козырь. Что ж я, зря вырос в немецкой колонии в Сарепте? По-немецки могу болтать хоть на главной площади Берлина перед рейхстагом, и никто не заметит, что русский». «А почему, — спрашиваю я, — раньше молчал? Начальник штаба полка с ног сбился, переводчиков ищет, некому пленных допрашивать». И знаете, что он мне ответил? «Надо же, — говорит, — было в учебном батальоне пройти подготовку одиночного бойца…» Вот какой сознательный. Правду сказать, эта подготовка иной раз боком ему выходила, случалось, за пререкания и наряды вне очереди получал, норовил и от работы увильнуть…

— Ладно, хоть теперь до него дошло: служить в армии да воевать тоже надо учиться, — заметил Сергеев.

Он не забыл, как сам говорил Рындину: «Чтобы стать переводчиком — такое доверие надо еще заслужить». Отпросившись в разведку, Николай решился на серьезный экзамен. Выдержит ли?

— Как воюет Рындин? — спросил Сергеев.

— Хорошо воюет, — ответил Скорин. — Только заняли позицию, немцы начали нас из пулеметов поливать, головы поднять не дают. От пуль за бетоном прячемся, тоже отвечаем им, сдерживаем… А тут миномет… Слышу, мины запели, посыпались на нас сверху — одного ранило, потом еще сразу двух. Рота несет потери… Тут Рындин говорит: «Товарищ лейтенант, вижу, откуда немец мины кидает, разрешите гранатами?» Я ему: «Не пройти. Видишь, что делается?» Он настаивает: «Я пройду, разрешите». Приказал я пулеметному расчету: «Из-за бетонных блоков с арматурой бьет пулемет, давайте короткими очередями по тому месту, прикрывайте Рындина — с гранатами к минометной батарее пополз». Ну… Пулеметчики прикрывают, а где он ползет, поди узнай. Как он прошел, что немцам говорил, одному богу известно. Только появился на завале — немцы весь огонь на него, пули так и рикошетят по камням, штукатурку брызгами выбивают, над головами свистят. «Ну, — думаю, — труба нашему герою, на смерть ведь послал». А тут еще несколько мин разорвалось в наших порядках, опять потери: один убит, двое раненых… Смотрю, немцы переполошились, поливают не только из пулемета — еще из автоматов, но почему-то перенесли огонь правее метров на семьдесят. Минут пятнадцать, кроме этой трескотни, ничего не было слышно, потом одна за другой три гранаты рвануло, миномет замолчал, и стрельбы стало меньше. Мы — броском вперед, вышибли немцев на своем участке, Рындин целехонек, вместе со всеми вернулся, докладывает: «Товарищ лейтенант, ваше задание выполнено, минометный расчет уничтожен!» Как заговоренный!..

— Не сглазьте, — остановил его Сергеев. — Сейчас-то давно ушли?

— Минут сорок… Двух человек взял с собой до нейтралки. Пока ничего о них не слышно.

Сергеев и Скорин тоже повнимательнее присмотрелись и прислушались. Все здесь, на такой знакомой площади и прилегающих улицах, стало до жути неузнаваемым, чуждым и враждебным, как на изрытой кратерами Луне. И только пустые, обугленные коробки разрушенных зданий с незрячими окнами, чернеющие на фоне неба, светящегося от ракет и багровых отблесков пожаров, напоминали, что позиции бойцов Сергеева и Скорина не на Луне, а в развалинах уничтоженного фашистскими бомбами квартала, в простреливаемом со всех сторон пространстве, которое еще так недавно было родным мирным городом.

Автоматная трескотня, тугие винтовочные выстрелы, взрывы гранат доносились и с севера и с юга — с разных сторон, а это значило, что немцы уже в нескольких местах прорвались к Волге.

В полосе обороны роты лейтенанта было в этот час относительно тихо. Над головой взлетали яркие до боли в глазах мертвенно-белые осветительные «фонари», тут и там поднимались, изгибая дымные шеи, красные и зеленые сигнальные ракеты, лучи прожекторов шарили по небу, рассекали задымленную мглу. И медленно ползли к зениту, где гудели моторы ночных бомбардировщиков, разноцветные пунктиры трассирующих пуль.

Эта картина фронта, такая непривычная нормальному человеческому восприятию, как бы отодвигалась в сознании Сергеева за невидимый барьер, и вместе с тем она была сама реальность, от которой никуда не денешься, с которой приходилось считаться.

Все внимание Сергеева, так же как и внимание бойцов роты Скорина, а также милицейского взвода, привлекали негромкие шумы, долетавшие со стороны фашистов, за условной полосой такой неширокой нейтралки.

Позади, между развалинами показалась знакомая фигура: пригибаясь и перебегая от укрытия к укрытию, подошел командир батальона, влившегося в 282-й полк НКВД, майор Джегурда, увидел Сергеева, поздоровался как со старым знакомым, даже пошутил: «Выходит, что и здесь моя милиция меня бережет?» Спросил у Скорина:

— Что разведка? Шума не слышно?

— Все тихо. Вроде примолкли немцы.

— А не могли они?.. — майор не закончил фразу, но Сергеев отлично понял, что он хотел сказать: «А не удрал ли ваш Рындин к врагу?» Уж майор-то знал личное дело Рындина.

Отвечать Сергееву не пришлось: в проеме между глыбами бетона, откуда ждали разведчиков, мелькнули силуэты в красноармейской форме — тащили они что-то тяжелое.

— Наши! — сказал Скорин и крикнул: — Калабухов! Рындин! Сюда!

У Сергеева отлегло от сердца: «Вернулись!» Он посмотрел на Джегурду, но ничего не сказал, сам подумал: «Да и „язык“ знатный».

Красноармейцы тащили немца в офицерской форме, с кляпом во рту. Кляп господину офицеру явно не нравился: белки глаз сверкали в отсветах пожара как раскаленные угли.

Скорин поспешил навстречу группе, донесся его голос:

— Все живы? Раненых нет?

Сержант доложил:

— Товарищ лейтенант, задание выполнили, вернулись в полном составе, взяли в плен фашистского офицера… Товарищ майор… — увидев майора Джегурду, решил повторить свой доклад.

— Слышу, слышу, — ответил тот. — Сами и доставите его в штаб полка. Рындин, вы тоже… Поступаете в распоряжение начальника штаба полка, как переводчик.

— Есть!

Только сейчас Николай увидел Сергеева:

— Глеб Андреевич, и вы здесь!

Но это был совсем другой Николай, и не только потому, что на нем была немецкая шинель, а в руках он держал немецкую каску. Успешно завершенный поиск и пленение фашистского офицера настолько прибавили Рындину уважения к себе, что Сергеев уже не видел в его лице выражения настороженности и недоверия от сознания, что все знают его прошлое и потому избегают. Николай вел себя сдержанно, но видно было, гордость распирала его: «Сказано — сделано; взял и притащил „языка“.

— Расскажите, как вам это удалось? — прежде чем отпустить разведчиков, спросил майор у сержанта Калабухова.

— Это не нам, товарищ майор, а вот ему удалось, — указывая на Рындина, ответил сержант.

— Повезло, товарищ майор, — просто ответил Николай. — На нейтралке рвануло и такой дым пошел, что перед носом своей руки не увидишь. Я, переодетый в фрицевскую форму, нырнул в этот дым и пошел, вроде как по ходу сообщения, гляжу, сразу в немецкие боевые порядки попал. А тут фриц у груды кирпичей лежит, стонет, встать не может. Спрашиваю у него: „Что случилось?“ Отвечает: „Не знаю, ранило или контузило“. Добавляет: „Герр обер-лейтенант Лемке вызывает к себе лейтенанта Краузе“. „Яволь“, — говорю. Сам думаю: „Языка“ бог послал, однако на плотву, может, и щука клюнет». Немца поднимаю. «Вставай, — говорю, — вместе пойдем, меня тоже послали за лейтенантом Краузе… Проклятые русские вот-вот в атаку пойдут…» Он ничего, поднимается. Взвалил его на себя, тащу, он объясняет, куда идти, пароль называет, я только отдуваюсь, вроде мне и говорить трудно… Доложил он лейтенанту, сдал я раненого, отрапортовал: послан, мол, проводить вас к обер-лейтенанту Лемке. На обратном пути пропустил офицера, как положено, вперед, хватил его пистолетом по затылку, кляп в рот и к своим…

— Просто и хорошо, — только и сказал Сергеев. — А главное — все тихо. И правда, в рубашке родился.

— Сейчас будет «громко», — оглядываясь и прислушиваясь, ответил Николай. — Вон герр офицер хочет нам что-то сообщить…

— Вытащите ему кляп изо рта, — приказал майор.

Немца освободили от кляпа, он что-то быстро и злобно заговорил, брызгая слюной, дергая плечами, видимо требуя развязать руки.

— Что он бормочет? — рассматривая пленного, спросил майор.

— Предлагает нам срочно сдаться в плен, а его доставить обратно через нейтралку. Иначе не гарантирует нам жизнь.

— А вы точно перевели? — усомнился Джегурда.

— В натуре точно, товарищ майор. Слово к слову.

— Ну так и вы переведите, что и мы не гарантируем ему жизнь, если эта фашистская сволочь вздумает орать… Сержант Калабухов! Красноармеец Рындин! Объявляю благодарность за отличное выполнение задания! Буду ходатайствовать о представлении к награде. А сейчас ведите пленного. Сами доставите его начальнику штаба.

Обещание Рындина, что «будет громко», оправдалось в ту же минуту. Едва Николай с Калабуховым отправились разыскивать штаб полка, чтобы сдать пленного, в небо взвились осветительные ракеты, где-то совсем рядом забухали минометы, раздался нарастающий свист мин, ударили автоматные очереди.

— Ложись! В укрытие! — крикнул майор, его команду подхватил Скорин:

— Приготовить гранаты!

Чавкающие разрывы накрыли позицию роты, в грудь Сергееву ударило душной волной сгоревшего тола, у ног завертелся красный, оторванный взрывом стабилизатор мины. Из-за развалин дружно затрещали автоматные очереди.

— Прозевали офицера, теперь спохватились, — еще услышал Сергеев голос майора Джегурды, после чего все усиливающийся звон в ушах заглушил остальные звуки. Куда-то подевались трескотня автоматов, разрывы гранат, буханье минометов, непрерывный гул не такой уж отдаленной бомбежки. Немая темнота окутала Сергеева, бросила его на камни…

…Белый потолок, белые стены, белые халаты… В глазах все белое: плывет, двоится, качается. «У корейцев белое — цвет смерти, траура… При чем тут корейцы? Мы — не корейцы…» Эта мысль встряхнула, заставила поверить, что окружающее — не бред в беспамятстве, а явь. Звон в ушах, хоть и не такой сильный, как на позиции роты лейтенанта Скорина, все не проходил. Болела и кружилась голова, к горлу подступала тошнота.

«Все в порядке, — заставил себя подумать Сергеев. — Раз голова болит, значит, она есть. Остается поверить, что еще осталось, кроме головы…»

Он стал медленно шевелить сначала правой рукой, потом левой, затем ногами. Все болело, как будто немцы, вместо того чтобы расстрелять Сергеева, кололи ножами, кидали в него камни. Теперь он себя уже не утешал, что, «если болят руки, значит, они есть». Знал: у инвалидов, бывает, болят и ампутированные, те, которых уже нет…

Сжав пальцы, ощутил под ними прохладную простыню: пальцы ощутили ткань. С ногами было хуже — сдвинуть с места их не смог, хотя они тоже болели… Эти упражнения настолько утомили Сергеева, что он, не в силах вытереть испарину, обильно выступившую на лице, снова впал в забытье.

Очнулся от прикосновения ко лбу чьих-то прохладных женских рук.

— Веруша, — не открывая глаз, произнес Сергеев в удивился, когда до его сознания дошел неожиданный ответ:

— Не Веруша, а Наташа, дорогой Глеб Андреевич…

Голос показался ему знакомым. Сергеев открыл глаза и увидел сидевшую на табуретке возле койки эксперта Коломойцеву.

Но это была совсем не та Коломойцева, какую он привык видеть на работе, в управлении и которую воспринимал из-за экстравагантной внешности почти иронически. Куда только подевались угловатые движения, грубый голос? Да и рыжины в прическе поубавилось: от корней росли нормальные русые волосы… Что греха таить, не раз приходило в голову Сергееву: «Надеть бы на Коломойцеву буденовку, да усы ей, да саблю в руку — лихой бы кавалерист получился времен гражданской войны…» Сейчас же перед ним сидела моложавая, но очень усталая женщина, которой еще долго будет «всего лишь за тридцать», с гладко причесанными двуцветными волосами, с добрыми зеленоватыми глазами, участливым и немного грустным взглядом.

Не раз Сергеев замечал, что рыжие женщины носят только зеленые платья и пальто, как будто это и есть самое удачное сочетание цветов. Наверное, именно потому Коломойцева красилась в цвет лисы-огневки, что глаза у нее зеленые, не подозревая простой истины: натуральный цвет волос ее «куда благозвучнее».

Только сейчас наконец-то Сергеев понял, почему Коломойцева произвела на него не обычное, «кавалерийское», а женственное впечатление: она приехала к нему не в гимнастерке и военного покроя юбке, а в летнем, тонком и прозрачном, платье, да и жакет держала на коленях, очевидно по причине теплой погоды.

Сергеев устыдился своих мыслей: человек вон за сколько километров прикатил к нему в госпиталь, а он по-прежнему думает об эксперте Коломойцевой с привычной иронией.

— Спасибо, Наташа, извини, что ошибся…

— А куда денешься, — вспыхнув, ответила Коломойцева. — Приходится извинять. Сколько лет возле тебя хожу, все без толку, а появилась Веруша и взяла тебя за душу мягкими лапками…

И хоть сказала она это безразличным тоном, Сергеев видел, как мгновенно краска бросилась ей в лицо, едва он назвал «товарища Коломойцеву» нормальным женским именем.

— А это? — не удержался Сергеев от вопроса, указав взглядом на прическу самого яркого и, пожалуй, самого надежного эксперта управления.

— А!.. — Коломойцева махнула рукой. — Парикмахерскую немцы сожгли, дома — краска кончилась, а пожаров в Сталинграде и без меня хватает. Скажи лучше, как сам-то выцарапываешься?

— А что? И верно, выцарапываюсь! Жаловаться некому, плакать не дают! — ответил Сергеев привычной отговоркой.

— Вижу, что дело на поправку пошло: рассматриваешь меня вполне «мужским» взглядом…

«Беда с этими специалистами», — только и подумал Сергеев, вслух сказал:

— Ты уж и тут экспертизу навела? Скажи, видела ли сестру? Может быть, знаешь что о ней?

Коломойцева отвела глаза, пожала плечами.

— Нет, Глеб, не знаю… Была с группой в районе. Сам Бирюков возглавлял. Пыталась навести справки, но никто ничего не знает.

«А дом-то наш цел?» — хотел спросить Сергеев, но не стал спрашивать, понимая, что в Сталинграде целых домов не осталось.

«Если бы Ольга была жива, — подумал Сергеев, — сама бы нашла меня здесь, в Ленинске».

— А на переправе она не дежурит? — все еще цепляясь за призрак надежды, спросил Сергеев.

— Может, и дежурит. Я-то на переправе не была!.. Вот, тебе и Павлу Петровичу наши прислали. Сунулась было, а нашего Комова на повторную операцию повезли… Тут еще довоенные дары природы: мед со своей пасеки, смородина, протертая с сахаром, — витамины. Яблоки местные жители Ленинска для раненых принесли.

— Что тебе сказали о Павле Петровиче? — спросил Сергеев.

— Говорят, тяжел… Две пули вытащили, прошли у самого сердца, пробили легкое. Врач сказал: «Открытый пневмоторакс». Сейчас, как я поняла, его закрывают, а что это такое — не знаю…

— Грудь пробита, — пояснил Сергеев, — а через дырку видно, как легкие дышат…

— Страсть какая, — искренне проронила Коломойцева. — Хоть бы выжил… Беды на него навалились, как из мешка: семью потерял, сам на волосок от смерти.

— Что в Сталинграде? — немного помолчав, спросил Сергеев.

— Говорить не хочется… Тяжелее не бывает. На Мамаевом кургане непрерывные бои, осколков и пуль — как насыпано, горы трупов. На «Красном Октябре», «Тракторном», в Центральном районе, да, считай, по всему городу, бои с утра до вечера, наши закрепились вдоль Волги на полоске земли шириной всего с полкилометра: тут и командные пункты генералов Чуйкова, Шумилова, тут и передовая, до немцев гранатой докинуть можно…

— Выдержат ли наши?

— Деваться некуда. Не выдержат — всем будет смерть, а так — только нам, сталинградцам… Пополнение приходит каждый день, и не батальонами, а полками, целыми дивизиями — все перемалывает проклятый фашист.

Сергеев промолчал, чтобы отвлечься от тягостных дум, спросил:

— С Бирюковым в какой район ездили?

— А все туда же, еще раз в Мокрую балку. С Бирюковым и Мещеряковым. Этот Гайворонский все наше управление на дыбы поставил. Одна только надежда, что вывели его из строя хоть на время. Видно, все-таки достал его из берданки дед Трофим.

— Откуда такие сведения?

— Экспертиза установила: колесо коляски от мотоцикла прострелено пулей из берданки деда Трофима. Коляска окроплена кровью, характер брызг — как при артериальном кровотечении, а это и скоротечно, и опасно: надо накладывать жгут, оперировать сосуд, зажимать его, лечить рану… Видишь, я уже почти медиком стала. Группа крови, что на коляске, ни убитому старику, ни его внуку не подходит. Отсюда вывод: ранен Гайворонский — возле мотоцикла следы только трех человек. Бирюков с этим выводом согласен.

Сергеев задумался. «Чтобы залечь и лечить рану, надо иметь хоть какую-то крышу над головой да еще медицинскую помощь. Есть ли у Гайворонского связи, кроме „хазы“ неизвестного „шефа“? Как некстати подставил ему в виде живца мотоцикл дед Трофим!.. А с другой стороны, старик, поплатившись жизнью, возможно, вывел из строя опасного врага. Так ли?.. На кассира госбанка напал скорей всего Гайворонский. Чудом ведь отбились…»

Дверь открылась, и в палату вошла Вера, в белом халате, в шапочке хирурга, с марлевой повязкой на лице.

«Ну, совпадение! Надо же! Не было никого, а тут!.. Принесло же Коломойцеву в день приезда Веры!» — только и подумал Сергеев. Но, к его удивлению, женщины отнеслись друг к другу не только спокойно, но и дружественно.

— Прости, Глеб, что задержалась: перехватил меня наш хирург Хачатуров, он сейчас здесь работает, попросил ассистировать на срочной операции, а тут, смотрю, на каталке Павла Петровича Комова везут. Пришлось еще одну операцию делать… Вы-то хоть поговорили?

— А вы что, никак вместе приехали? — спросил Сергеев.

— Вместе, Глеб Андреевич, вместе, — поднимаясь со стула, сказала Коломойцева. — В дороге трудно, а вдвоем добираться сподручнее. Если одну прихватит — другая выручит… Ладно, пойду я. Может, к Павлу Петровичу пустят…

— Сразу после операции?.. — начал было Сергеев, но, перехватив укоризненный взгляд Веры, замолчал.

Коломойцева вышла. Наступила неловкая пауза.

— Любит она тебя, — просто сказала Вера, и в первую минуту Сергеев не нашелся, что ответить.

— Даже не подумал бы. Полная неожиданность…

— А ты не оправдывайся.

— Где уж тут оправдываться, когда сам не знаю, хорошо это или плохо?

— Для тебя хорошо, для меня плохо. А для Наташи… Все равно хорошо.

— А почему для тебя должно быть плохо? И что хорошего для нее? Мне-то ее любовь ни к чему.

— Эх вы, логики-схоласты, венцы мироздания, мужичье неотесанное. Головой лишь и живете…

Сергеев почувствовал себя задетым.

— А как еще жить прикажешь? Центральная нервная система…

— По-моему, она у тебя сдвинулась еще в ту пору, когда с яблони треснулся, — неожиданно резко сказала Вера. — Жить надо не головой, а сердцем, Глебушка…

Сергеев хотел было совсем разобидеться, дескать, у баб ума нет, вот они сердцем и живут, но неожиданно подумал: «Уж не ревнует ли Вера?» По простоте душевной как подумал, так и ляпнул, вызвав у любимой бурное негодование.

— Я — ревную? — с сарказмом переспросила Вера. — Плохо ты меня знаешь, Глебушка. Уж если я стану ревновать, от тебя и от твоего драгоценного объекта только дым пойдет!

— Уже идет, — поспешно заверил ее Сергеев. — Что ты в самом деле! Человек на госпитальной койке, а ты его к стенке да под пулеметный огонь!

— И то правда, — согласилась Вера. — Несерьезный у нас разговор. Сказать по-честному, отдала бы по капле свою кровь, только бы ты выжил… Оперировал тебя Хачатуров, говорит: «Счастливо отделался. Переломов нет, вывихов нет». А вытащил из тебя пустячок — всего с полсотни осколков…

— Вера! — остановил ее Сергеев. — Может быть, ты и правда хорошая актриса, но не старайся меня снова отвлечь. Скажи, ты ведь знаешь, что с Олей?..

Наступила долгая, томительная пауза. Наконец Вера, тяжело вздохнув, ответила:

— Похоронили мы ее, Глеб, во дворе вашего дома на другой день после той ужасной бомбежки двадцать третьего августа…

Глава 14 МАША ГРИНЬКО

С этой минуты, о чем бы Сергеев ни думал, что бы ему ни говорили, возвращался к одной и той же мысли: «Нет Оли». Ее не стало физически, но в душе как жила, так и осталась навсегда. Он слышал ее голос, видел родное лицо.

Близкие люди нашли ее под обломками дома и по-человечески похоронили. Они знают, где ее могила, и он будет знать, а тысячи сталинградцев ведать не ведают, как погибли их родственники в огне сплошных пожаров, в общей для всего города братской могиле. Но от этой мысли было не легче: Оли больше нет… Сергеева отныне сжигало лишь одно желание: скорее в Сталинград, беспощадно бить фашистскую сволочь, проклятых врагов, принесших столько горя и слез, бед и несчастий родным и близким, ему самому в этой чудовищной войне. А сводки Совинформбюро и рассказы раненых, прибывающих из Сталинграда в госпиталь, не радовали. Тяжелые затяжные бои продолжались на всем протяжении фронта, и, хоть время перевалило уже на вторую половину сентября, перелома в сражениях пока не было.

Утром каждого дня десятки тысяч вступали в битву с обеих сторон, к вечеру тысячи оставались на поле боя, пополняли медсанбаты и госпитали во всей ближайшей и дальней округе…

Сергеев не заметил, как забылся, а когда очнулся, увидел перед собой карие, с золотистыми точками вокруг зрачков прекрасные очи Веры, услышал ее негромкий голос:

— Прости меня, Глебушка, что не могу остаться твоей сиделкой, уже утром должна опять быть на волжской переправе, — очень много раненых. Отпустили всего на одни сутки, завтра мне снова в операционную, Наташе в управление… Предстоит еще переправляться обратно через Волгу.

Сергеев подумал, что «переправляться через Волгу» — это значит пройти тот же путь под огнем, какой проходил на правый берег каждый защитник Сталинграда, прибывающий на фронт из Заволжья. Да и «правый берег» — слишком громко сказано: осталась от правого берега всего лишь полоска крутояра шириной от трехсот метров до километра…

— Поезжайте обратно немедленно, — сказал Вере Сергеев. — И обещай мне, что переправляться через Волгу будете затемно, ночью.

«Обещать, конечно, можно, но удастся ли одолеть водный рубеж до утра — вот вопрос». Только сейчас он понял, каково Вере отвлекать его от мыслей об Оле.

…Недели через полторы ему разрешили подниматься с койки, и он тут же отправился искать Павла Петровича Комова, неожиданно быстро найдя его в одной из соседних палат.

Сначала приоткрыл дверь, прислушался. Никто из раненых не стонал, только с койки у самой стены слышались тяжелые вздохи и хрипы. Войдя, Сергеев застал трогательно-мирную картину. Пятилетняя Женя Комова по прозвищу Птаха сидела возле койки отца и отгоняла сложенной вчетверо газетой невидимую муху от головы Комова. Увидев Сергеева, громким шепотом предупредила:

— Т-с-с-с… Папа спит!..

Комов тут же открыл глаза, увидел Сергеева, искренне обрадовался.

— Слышал, что ты рядом, — сказал он, — а врачи друг к другу не пускали.

— Не очень-то побежишь, когда тебя опять на операционный стол поволокли, а из меня металлолома на целый танк наковыряли.

— Это тебе Вера сказала? Она и здесь помогала Хачатурову, когда меня повторно штопали… Рад тебя видеть на ходу под своими дизелями. А я что-то малость завалялся…

Честно говоря, Сергеев сразу и не узнал бы Комова, если бы не Птаха, настолько он изменился за время болезни после ранения. А Комов продолжал:

— Девчата наши так кстати пришли. Сначала не понял: тащит сестра мед, протертую смородину с сахаром, говорит: «От Сергеева». Я спрашиваю: «Что ж он сам ко мне не идет?» Отвечает: «Врачи вставать с койки еще не велят…» Только тогда понял, что ты не посетитель, а вроде меня — коллега, раненый…

Помолчали, думая об одном и том же. Комов спросил:

— Тяжко там?

— Говорят, очень тяжко, — ответил Сергеев. — Что я могу нового сказать, когда доставили меня в Ленинск вслед за тобой. Хорошо, хоть свою Птаху ты нашел…

— Это случай, что Лариса — соседка по дому — до Ленинска с нею добралась. Наш начальник райотдела навел справки, а тут и меня в госпиталь привезли. Доставили Птаху ко мне прямо в палату… Работает теперь медсестрой — косынка с красным крестом, на рукаве повязка, — ходит, как большая, кому стишок расскажет, кому воды подаст. — Комов тяжело вздохнул: — До сих пор вижу своих на палубе теплохода…

— А я не могу поверить, что нет Оли, — только и ответил ему Сергеев.

…В конце сентября, во второй половине еще по-летнему теплого осеннего месяца, Сергеев выписался из госпиталя, благополучно переправился через Волгу, вернулся в осажденный город. Все здесь стало еще тягостнее, еще страшнее. Узкую полоску волжского берега, которую удерживали защитники Сталинграда, враг разорвал в нескольких местах и вышел к реке. Артиллерийские обстрелы и удары с воздуха не прекращались ни на час. Вместо когда-то прекрасных домов, набережных и улиц всюду развалины, пепелища. Разрушены здания облисполкома, НКВД, почты, универмага, в руины превращен дом, где жили Сергеевы. Эти руины стали могилой Оли… Нависшие над городом клубы дыма закрывали небо, и главное, от чего отвык уже Сергеев в госпитале, — снова навалился грохот бомбежек, треск автоматной и пулеметной стрельбы, оглушали разрывы гранат. Казалось, не было в Сталинграде такого клочка земли, где бы не строчили автоматы и пулеметы, не рвались бы снаряды и бомбы.

Едва Сергеев ступил на правый берег, первой увидел Машу Гринько, искренне ей обрадовался: «Жива еще девчонка, и это в таком аду, на такой горячей точке!» Но видно было по истомленному лицу Маши, какие сутки подряд она без сна и отдыха работает на переправе.

Сергеев понял: что-то у Маши случилось. Она ничего не воспринимала, делала свою работу с отрешенным видом, на пределе сил.

Раненые все прибывали, укрытий не хватало, пришлось освободить то жилье, где ютились в штольне дежурившие на переправе медсестры. Операционно-перевязочный пункт остался на прежнем месте, где сутками без дневного света работали хирурги и операционные сестры, а с ними Вера. Была она сейчас на дежурстве, а Сергееву так хотелось немедленно вызвать ее, только бы повидаться. Он знал, что не только медперсоналу, но и милицейскому взводу, охранявшему переправу, пришлось переселиться в ближайшие подвалы под руины, куда битком набились теснимые немцами к Волге все еще остававшиеся в городе жители.

Маша, несмотря на крайнюю усталость, встретила Сергеева радостно:

— Ой, Глеб Андреевич! Живы! А Павел Петрович?.. Вера сказала, что его второй раз оперировали, она даже ассистировала нашему Хачатурову…

И опять Сергееву показалось, что Машу Гринько гнетет какая-то беда. Или это от предельного утомления? Подумав, решил, что самое время ее порадовать.

— Знаешь ведь, наверное, — сказал он, — твой Николай — настоящий герой. В тот день, когда меня ранило, он подавил гранатами минометный расчет и с разведчиками захватил гитлеровского офицера. Командир полка представил его к правительственной награде…

— Да? — как-то странно переспросила Маша. — А вы знаете, что Николай…

Она не успела договорить: над головой прошелестел снаряд и разорвался неподалеку.

— А вы знаете, — почему-то переменила она тему, — я вас сразу не узнала…

— Немудрено, — ответил Сергеев..

Еще утром во время бритья он рассматривал свое отражение в зеркале. Осунувшийся, с воспаленными от бессонницы глазами, с пробивающейся на висках ранней сединой, показался себе намного старше своих лет. Что говорить, ранение и контузия да пребывание на госпитальной койке красоты и свежести не прибавляют.

— Узнать трудно, — согласился Сергеев, — когда почти месяц провалялся в госпитале после ранения.

— Теперь и здесь все ранеными занято, — кивнув в сторону штольни, безучастным голосом сообщила Маша. — Мы в подвалах разместились, кто где, стало дальше на дежурства добираться, иногда и под обстрелами бегаем.

— Ну так пойдем, устроишься в штольне у наших женщин. Это же совсем рядом с переправой, — предложил Сергеев. — Вещички, я думаю, собрать недолго?

— Какие там вещички! Зубная щетка да комплект постельного белья… За предложение спасибо, не откажусь.

Но едва они вышли на берег Волги, началась ожесточенная бомбежка, затем артиллерийский налет, пришлось отсиживаться в укрытии, где Маша поведала о том, как тут доставалось защитникам города, и ей в том числе, пока Сергеев был в госпитале.

— Перед тем как мне велели идти в автороту, — начала рассказывать Маша, — привезли к нам на переправу раненых из 10-й дивизии НКВД. Эти ребята и рассказали, какие герои погибли в тот день. Четыре человека не пропустили восемнадцать фашистских танков.

— В госпитале я читал о них, — отозвался Сергеев. — Все из четвертой роты 282-го полка, взвода младшего лейтенанта Круглова: сержант Беляков из Владимирской области, Чембаров и Сарафанов из нашей Ольховки, что под Сталинградом. Сам Круглов — из горного Алтая… И воевали, и погибли как герои… А ты? В какую автороту ходила?

— Да в ту, что за рекой Царицей.

— Но там же мост и открытый овраг. Мост все время бомбят, овраг со всех сторон простреливается.

— Ну да, — спокойно подтвердила Маша. — И раненые так говорили, и сама я все это видела.

Как понял Сергеев, день накануне его возвращения из госпиталя был наполнен для Маши Гринько немалыми испытаниями.

Принимая раненых из автороты 10-й стрелковой дивизии, она обратила внимание, что повязки сделаны непрофессионально, наспех, да и не бинтами, а полосками случайно подвернувшейся под руку материи.

— Спрашиваю, — продолжала Маша рассказывать, — что ж у вас, ни медсестры, ни санинструктора нет? Раненый отвечает: «Сестренку убило, военфельдшера тоже. Бомбит немец, спасу нет. Сколько уже покалечено, сколько убито…» Я спрашиваю: «Где ваша рота?» «За речкой Царицей, на том берегу, — говорит солдат. — От моста полсотни шагов, не больше, только не пройти: гад, каждую кочку пристрелял». Разговор этот слышал наш военврач третьего ранга Рачик Семен Самойлович — начальник медпункта на переправе. Снял очки, протирает их, близоруко так щурится… Вздохнул тяжело и вроде не мне говорит: «Что делать, Гринько, надо идти… Ни одного медработника в автороте не осталось. Здесь тебя подменит Харламова». Я ему только и сказала: «Пойду, Семен Самойлович. Если, вовремя не перевязать, сколько людей от потери крови погибнет…» Раненый из этой автороты обрадовался, что я согласилась, объясняет: «Как пойдешь, осмотрись, сразу через Царицу не ходи. Речонка — тьфу, воробью по колено, а место больно открытое, остерегись, чтоб налету не было…» Как будто я не знаю, какая наша Царица. «Там бетонных плит, — говорит он мне, — наворочено, ты между плитами и пробирайся…» По разговору вроде пожилой: в горле у него хрипит, булькает, а присмотрелась, парню и двадцати нет…

Слушая Машу, Сергеев подумал, что она и вправду не хуже этого «пожилого» бойца знала, что пышное название «Царица» дали речке, которую можно перейти в любом месте, едва замочив подошвы сапог. Название это произошло скорей всего от тюркского «Сари-су» — «Желтая вода». Вода в Царице и в самом деле мутная, однако как водная преграда речка эта никакой трудности не представляет. Но широченный овраг, в котором она течет, открыт со всех сторон, а мост, перерезавший его, словно притягивает к себе фашистские самолеты.

— Захватила я побольше перевязочных материалов, — продолжала свой рассказ Маша, — набила ими вещевой мешок, взяла сумку и отправилась в эту автороту. Сначала думала, трудно будет добираться до моста, оказалось, все наоборот. К речке пришла минут за двадцать, а перед мостом из-за начавшейся бомбежки пришлось залечь…

Сергееву нетрудно было представить себе, как и что происходило с Машей в этот день. Фашистские самолеты волна за волной проносились над нею, сбрасывали бомбы на мост и боевые порядки автороты. Понимая, что с каждой минутой становится все больше раненых, Маша несколько раз порывалась бежать к разбитому мосту, где можно было укрыться между бетонными обломками, но останавливалась, не в силах преодолеть страх. От воя бомб и разрывов ломило голову, подступала тошнота. Неожиданно увидела неподалеку подобие шалаша из двух привалившихся друг к другу обрушенных бомбой бетонных панелей, вспомнила наказ раненого: «Там бетонных плит наворочено, ты между плитами и пробирайся».

…Едва она вползла в укрытие, рядом рванула бомба. В грудь ударила взрывная волна, завоняло гарью, от тротиловой вони, дыма и пыли Маша задохнулась, стала спешно выбираться наружу. Вылезла из каменного шалаша, осмотрелась: бомбили теперь другую сторону оврага, она побежала к речке под прикрытием остатков моста, перебралась на другой берег. Переходя Царицу, остановилась у опоры, казня себя: «Лежала, пряталась от бомбежки, а там, в автороте, ждут помощи, умирают. Какая же я!..»

Из дальнейшего ее рассказа Сергеев узнал, как Маша уже выбралась на высокий берег, когда немецкие самолеты снова зашли на бомбежку. Наверху прятаться было негде, и она побежала вниз, к полуразрушенной мельнице. Взрывная волна швырнула ее на землю, ударила об остатки стены. От удара потеряла сознание, а когда очнулась, некоторое время не могла понять, где она и что с нею. Преодолевая слабость и тошноту, стала выбираться из оврага. Навстречу ей уже бежали красноармейцы автороты, помогли укрыться в окопах…

Авторота 10-й стрелковой дивизии НКВД несла большие потери, но продолжала сдерживать натиск немцев. Раненых оказалось больше, чем она предполагала. До позднего вечера Маша перевязывала их, накладывала шины, вместе с пожилым санитаром оттаскивала в укрытие. Только когда подошло подкрепление, а с ним еще санитар и фельдшер, Маша в сумерках, сопровождая группу раненых, едва держась на ногах, вернулась к переправе. Это было еще не все, что пришлось ей испытать за вчерашний, такой бесконечно тяжкий день.

В центре города шли ожесточенные бои у железнодорожного вокзала, от которого площадь Павших Борцов отделяла только короткая улица. Обгорелые руины станции Сталинград-1 еще занимали наши красноармейцы, но их становилось все меньше. Фашисты наступали, не жалея ни солдат, ни техники.

В развалинах универмага на площади Павших Борцов, в подвале, до этого дня был размещен госпиталь, Из-за опасности, что с минуты на минуту немцы могут занять вокзал, госпиталь эвакуировали. Но в подвале могли искать убежища раненые и после эвакуации, и Маше поручили проверить подвалы универмага, и если там окажутся раненые, доставить их к переправе.

— Площадь простреливается, используйте малейшие укрытия, — напутствовал Машу начмед. — Увидите, одной не справиться, передайте по цепочке связистам, пришлем помощь.

Забрав изодранную и пробитую осколками санитарную сумку, вскинув набитый перевязочными материалами вещмешок за спину, Маша отправилась выполнять второе уже задание в этот, пожалуй, самый тяжелый для нее за последние недели день.

Наверх по сохранившейся деревянной лестнице поднималась без особой опаски: крутой обрыв защищал от пуль и осколков, но на открытом месте пришлось лечь и пробираться ползком, по-пластунски, да перебежками от укрытия к укрытию… Миновала Астраханскую улицу, добралась до площади Павших Борцов. Здесь она оказалась впервые чуть ли не с самого начала войны.

Жуткая картина предстала перед ее глазами: вместо красивого, веселого сквера — изуродованные, как люди с обрубленными руками и ногами, обугленные деревья. Там, где на высоких штангах развевались по праздникам разноцветные флаги, зияла воронка от полутонной бомбы. Все на площади искалечено, исковеркано. На фоне ночного, задымленного неба пустыми глазницами окон смотрят на площадь, заваленную грудами щебня, обгорелые остовы разрушенных зданий.

Хотелось закрыть глаза руками и плакать, но ни закрываться, ни плакать не оставалось времени — вот-вот должна была решиться судьба станции Сталинград-1, а с нею и тех, кто оставался в пристанционном поселке, районе.

В эту минуту она увидела при свете ракет пробирающегося в развалинах бойца. Лицо окровавленное, голова кое-как перевязана индивидуальным пакетом. Увидев ее, боец закричал:

— Куда ты! Поворачивай! Фрицы вот-вот займут вокзал!

— Я в подвал универмага, — ответила Маша. — Не знаешь, есть ли там раненые?

— Забрали их оттуда! Еще вчера! Никого там нету! Очень тяжело у нас! Я — за подмогой!.. Связиста послали по линии — ни связи, ни связиста…

Боец скрылся среди развалин, Маша остановилась, не зная, что ей делать: «Мало ли что „вчерашних“ забрали? А если сегодня в подвал универмага пришли другие раненые?»

Впереди застучал пулемет, застрочили автоматы, в сквере разорвалось несколько мин.

«Заметили или сюда случайно достают?» — подумала Маша и снова, где ползком, а где перебежками, стала пробираться к универмагу… Наконец, вот он, край стены, лестница вниз. У входа остановилась: «А что, если там уже немцы, их разведка заняла подвал?» Прислушалась — вроде тихо. Осторожно спустилась по ступенькам, удивилась, что в подвал звуки извне доходят приглушенными. Вскоре навалилась непривычная тишина, в темноте разглядеть что-либо было трудно.

— Есть тут кто-нибудь?

— Есть, есть…

— Раненые?

— Раненые, раненые…

Маша зажгла спичку. На столе увидела самодельный светильник из артиллерийской гильзы, зажгла его. Слабый лучик выхватил из темноты бойца с окровавленной тряпкой на голове. Рядом лежал другой, за ним — в неестественной позе третий — мертвый. Что-то знакомое почудилось Маше в умершем: «Николай!»

— Знаешь его? — тихо спросил раненный в голову.

— Ошиблась, — едва выговорила Маша. — Потерпите, миленькие, сейчас перевяжу, станет полегче. Будем выбираться отсюда…

Она достала бинты, стала разматывать тряпку с головы раненого.

— Идти сможешь?

— С передыхом, должно, смогу. В глазах высверки прыгают…

— Это от потери крови… Нам бы только до операционной добраться… А у тебя что? — обратилась к лежавшему у стены.

— Ногу прострелило. Видать, кость задета.

Перевязав раненых, Маша осмотрелась: в подвале разбросаны бочки, ящики, какие-то старые стулья, тряпье… Света от самодельного каганца не хватало, но то, что ей было нужно, нашла: из двух дощечек сделала шину и крепко прибинтовала к простреленной и только что перевязанной ноге раненого.

— Найдем какие-нибудь палки вместо костылей и будем выбираться, — тем же успокаивающим тоном сказала она. — Немцы-то совсем близко, надо уходить… Может, еще кто здесь есть?

— Нет, сестрица, нас трое было…

Едва они вышли из подвала, обстрел усилился. Гитлеровцы, казалось, весь огонь сосредоточили на входе в подвал и прилегающей к нему части площади.

— Заметили… Теперь дадут прикурить, — беспокойно проговорил солдат с костылями. — Придется по-пластунски, иначе не пройти. Ты-то сюда как прошла?

— А я и сюда так пробиралась, — спокойно сказала Маша. Ей нельзя было не то что бояться, даже показывать, насколько стало страшно. Да и страшно ли?.. От чудовищного переутомления все чувства притупились, ей было почти безразлично, что бы ни произошло. Подсознательно оставалась одна только мысль: «Вытащить, спасти раненых».

— Ну, миленькие, ну, напрягитесь, не так уж тут далеко…

Но ни раненный в голову, ни боец с переломом ноги ползти не смогли, силы их истощились.

— Иди, сестренка, за подмогой, одна скорей доберешься, а мы за тобой потихоньку.

— Задерживаться нельзя, можем к немцам попасть, — возразила Маша. — Буду вас перетаскивать по очереди. Нам бы только до Астраханской добраться, а там и переправа рядом…

…— Так я и потащила их, то одного, то другого, а тут патрули на Астраханской подхватили и до переправы донесли…

Заканчивая рассказ, Маша показала ободранные в кровь ладони и колени, вздохнув, добавила:

— Вон, кажется, бомбежка кончилась. За вещами я быстро сбегаю…

— Пойдем вместе.

Сергеев не мог отпустить ее одну. Ему казалось, что после пережитого буквально вчера сегодня Машу обязательно настигнет пуля или осколок.

— Ой, правда? — искренне обрадовалась Маша. — Спасибо, Глеб Андреевич!

Короткий путь к подвалу, где временно приютилась Маша, и обратно, до казармы НКВД, как громко называли одну из штолен, прошли они в общей сложности не меньше чем за полтора часа.

— Вот мы и дома, — сказал Сергеев, постучавшись в дощатую дверь, проходя в сопровождении дежурной внутрь землянки.

— Располагайся, ложись на любую свободную постель, отдыхай, а там что-нибудь придумаем. Когда тебе на дежурство?

— Через два часа.

— Я разбужу.

И здесь, в штольне управления, было полно раненых.

Сергеев точно выполнил свое обещание. Когда вошел в землянку, оказался свидетелем самого большого потрясения, какое выпало в эти дни на долю Маши.

Разбудил ее грохот разрывов. Вскочив с постели, она не сразу поняла, куда попала и что с нею.

Тусклый свет пасмурного дня, пробивающийся через отверстие в двери, едва освещал землянку. Дверь распахнулась, вошли два бойца в засыпанных пылью, мокрых от пота на лопатках и под мышками гимнастерках, втащили на плащ-палатке, запачканной кровью, девушку с повязкой медсестры на рукаве. Вслед за ними вошел и Сергеев. Он увидел, как Маша наклонилась к раненой, в ужасе прижала руки к груди: на Машу и Сергеева смотрели безжизненные, широко открытые глаза Сони Харламовой. Пульса не было.

— Соня! — крикнула Маша. — Сонечка!.. — и замолчала, словно окаменела. Ее стали бить рыдания.

— Сонечка! — вырвался у Маши полный тоскливого ужаса вопль.

Сергеев не знал, что сказать, как утешить потрясенную Машу. Наконец нашелся:

— Медсестра Гринько! Прекратите! Здесь раненые! — встряхнув Машу за плечо, прикрикнул он.

Неожиданно окрик подействовал. Продолжая всхлипывать, Маша сквозь слезы пробормотала: «Извините, Глеб Андреевич…» Стала осматриваться по сторонам, увидела, что в штольне действительно забеспокоились раненые. Их скопилось на переправе столько, что для отправки за Волгу не хватало темного времени суток, а новые все прибывали. От того, сколько еще сможет выдерживать нечеловеческое напряжение, весь этот кровавый ужас медсестра Маша Гринько и такие, как она, будет зависеть жизнь многих…

Против входа разорвался снаряд. Осколок, пробив дверь, впился в стену.

— Мне пора на дежурство, — сказала Маша, не спуская глаз с лица мертвой Сони.

— Идем провожу, — глянув на осколок, отозвался Сергеев.

По пути, пытаясь все же как-то отвлечь Машу от только что пережитого потрясения, спросил:

— Не сказала мне, где Николай и что с ним?

— Не хотела говорить, Глеб Андреевич, — отозвалась Маша, — а только придется… Николай опять под следствием…

Такой поворот был для Сергеева полной неожиданностью: и это после подвигов, за которые представлен к правительственной награде?

— Что же он такого натворил? Дело, надеюсь, ведет оперуполномоченный Фалинов?

«У Фалинова можно хоть узнать, в чем провинился Рындин, а может быть, и помочь чем-нибудь?»

— Нет, — ответила Маша. — То, что дело ведет не ваш оперуполномоченный Фалинов, это я точно знаю. Видно, натворил он похуже воровства… Лейтенант Скорин, ротный командир Коли, сказал мне под большим секретом: вызвал его к себе СМЕРШ капитан Мещеряков. В штаб полка Коля больше не вернулся…

Глава 15 «НЕЛОГИЧНАЯ» АНОНИМКА

Уничтожение города вместе с тысячами сталинградцев, расстрел гитлеровцами из орудий теплохода с женщинами, детьми и ранеными, бои на всем протяжении видимого пространства, клубы дыма и сполохи огня от горизонта до горизонта, непрерывные бои на Мамаевом кургане и во многих других районах Сталинграда — все это стало повседневностью, страшным кошмаром войны, давившим на тех, кто еще оставался в живых в окопах или прибывал вновь из-за Волги и должен был, превозмогая боль и горе, на пределе человеческих сил продолжать сдерживать все нарастающий натиск врага. С первых дней возвращения во фронтовой город Сергеев почувствовал, насколько осложнилась обстановка.

Ранение все еще давало себя знать, но выписался он из госпиталя с чувством облегчения, считая, что не вправе отлеживаться в палате, когда здесь, в Сталинграде, было так тяжело. От крайней усталости, когда уже утратилось ощущение ночи и дня, суток и часов, а некоторые часы казались длиннее суток, от мышечной боли во всем теле, горячего пульса в висках, «песка» в глазах, казалось бы, притупилось ощущение жуткой действительности, словно все происходившее вокруг было нереально. Но он существовал, становился все страшнее, весь тот ужас, свалившийся вдруг не на одного человека, а сразу на сотни тысяч людей…

Однако судьба приготовила Сергееву и в эти, может быть самые трагические, дни обороны города еще одно серьезное испытание. Правда, оно же и навело на давно потерянный след.

Прошло всего несколько суток, как он приступил к исполнению обязанностей, когда его вызвал к себе заместитель начальника по милиции комиссар 3 ранга Бирюков, пригласил к себе в «кабинет» в штольне на берегу Волги, прикрыл дверь и голосом, не выражающим никаких эмоций, спросил:

— Как себя чувствуешь? Не рано ли выписался на работу?

— В самый раз, — ответил Сергеев. — И чувствую, и выписался нормально.

— А что с нашим Павлом Петровичем? — тоже в виде вступления к основной теме спросил Бирюков.

— Тяжел Павел Петрович… Врачи пока никаких гарантий не дают. Говорят, все будет зависеть от него самого, от сопротивляемости организма.

— Какая может быть сопротивляемость, когда семью потерял!

— Он и на передовой не берегся, как будто нарочно смерти искал. Да и держит его в жизни одна лишь пятилетняя дочка — Птаха.

Сергеев ждал, что еще скажет Бирюков, понимая, что не только из-за справки о здоровье Павла Петровича вызвал его к себе начальник.

— Телега на тебя, Глеб Андреевич, — без перехода, все тем же безразличным тоном сообщил тот. — Поступила из СМЕРШа — старого твоего знакомого капитана Мещерякова.

— С этим товарищем я уже общался, — заметил Сергеев. — Впервые на станции, когда прибыл эшелон с металлоломом и часовым Черемных, да еще когда ловили дезертиров и упустили Гайворонского. Накануне бомбежки двадцать третьего августа…

— Хочешь сказать, как только упустили Гайворонского, так и началась массированная бомбежка города?

— Не совсем так, но какая-то роль отводилась и ему, хотя бы сигналить ракетами о наиболее важных объектах, таких, как банк. Так что Гайворонский знал, где и зачем приземлиться…

— «Телега» по другому поводу, — сказал Бирюков. — Прислали ее к нам в управление на имя Воронина. Александр Иванович поручил разобраться во всем этом деле мне.

— Как моему начальнику, — чувствуя холодок обиды на какую-то «телегу», уточнил Сергеев.

— Естественно, — нейтральным голосом подтвердил Бирюков. Казался он не столько раздосадованным, сколько озадаченным: СМЕРШ в военное время не шутит, в мирное — тоже.

Сергеев отметил про себя, что вид у его непосредственного начальника, как говорится, на пределе.

Николай Васильевич тяжело пережил гибель Куренцова, тех сотрудников управления, кто оказался в здании в первые минуты и часы бомбежки в роковой августовский день. Ранение Комова и свалившиеся в отсутствие начальника уголовного розыска на Бирюкова десятки дел, двойные и тройные перегрузки, критическое положение на фронте — все это и без «телеги», поступившей от капитана Мещерякова, давило тяжким грузом, с которым все равно надо справляться, а тут еще какие-то сюрпризы…

Бирюков развернул обложку обыкновенной школьной тетради, на которой внутри были наклеены мучным клейстером — что Сергеев сразу же определил по виду и запаху потеков — вырезанные из газетного текста слова и буквы, причем не прямыми, а кривыми ножницами, показал это «произведение искусства» Сергееву. Подписи внизу не было, значилось только слово: «Патриот».

— Это же анонимка, — сказал Сергеев.

— Однако анонимщик пишет с именами и фактами, знает многое и бьет не в бровь, а в глаз.

— Только метод заимствован из приключенческих книжек, — сказал Сергеев, сам подумал: «Какие же серьезные причины заставили автора послать сей документ в уголовный розыск и таким образом подставиться под наш поиск?»

— Кажется, у Джека Лондона или у Конан Дойла есть рассказ, — заметил он, — где текст письма вырезан по буквам кривыми ножницами из газет, чтобы не узнали почерк. Найти бы эти ножницы.

— Сначала прочитай, потом ищи, — уже недовольным тоном сказал Бирюков. — Не вышло бы нам боком это «приключение».

Начиналось письмо призывом: «Смерть немецким оккупантам!» Далее по буквам и отдельными словами без знаков препинания было выклеено: «…ГРАЖДАНИН НАЧАЛЬНИК СМЕРШ ВОЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК РЫНДИН НИКОЛАЙ ПИЛ ПАРОХОД АСТРАХАНЬ НЕМЕЦКИЙ ШПИОН ПОЛУЧИЛ ЗАДАНИЕ ВЗОРВАТЬ ПАРТИЯ БОЛЬШЕВИКОВ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ ХОДИТ НА СВОБОДЕ ДРУГ МЕНТ СЕРГЕЕВ ОТПУСТИЛИ ДЕЗЕРТИР ПАРАШЮТ ШПИОН ОБА СУКИ ПРОШУ ПРОВЕРИТЬ». Подпись, как уже имел удовольствие уточнить Сергеев, — «Патриот». Внизу для убедительности еще раз выклеено: «СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ОККУПАНТАМ!»

— Послушайте, Николай Васильевич, — с удивлением отметил Сергеев. — А этот аноним не так уж мало знает! И то, что в армейской операции по вылавливанию дезертиров участвовал Николай Рындин, и что в том районе опустились диверсанты-парашютисты, и что ушел Гайворонский… Откуда такая информация? Будто сидел в той самой балке, где спрятали парашюты, и за всем спокойно наблюдал?

— Насчет «спокойно наблюдав» — едва ли, — ответил Бирюков. — Батальон майора Джегурды прочесал тогда не только балки, но и все кюветы, не говоря о перелесках и буераках, а вот информация у автора этого документа действительно обширная и довольно точная, в чем следует разобраться. Кстати, и в том, нет ли связи между встречей твоего Рындина с одним шпионом на теплоходе, идущем в Астрахань, и исчезновением шпиона-парашютиста, вырвавшегося из района, блокированного целым батальоном красноармейцев? По-моему, именно этот вопрос больше всего интересует капитана Мещерякова.

— Но ведь допросы Рындина запротоколированы, начальники наши в курсе, дело завизировано, в степи, когда прочесывали район, Рындин не отходил от своего ротного — лейтенанта Скорина. Следы мотоцикла, на котором скрылся Гайворонский, лицезрел лично капитан Мещеряков. Все выходило вон на какие верха! Занимались всем этим и сам первый секретарь обкома Чуянов, и наш Александр Иванович Воронин.

— В том-то и дело, — возразил Бирюков, — что визит немецкого дипломата-шпиона выходил на самые верха, не только наши, а твой Колька Рындин во всей этой истории путался под ногами. К тому же понесла его нелегкая встречаться с тобой, когда узнал, что «диверсантами-патриотами» от нашего ведомства занимаешься именно ты. Можешь гарантировать, что он не выполнял задания содействовать Гайворонскому? Не можешь? Вот и я не могу. И попробуй докажи, что это не произошло!..

— Но ведь лейтенант Скорин и майор Джегурда могут подтвердить, Рындин от них не отлучался ни на минуту.

А они оба, что, дипломатически неприкосновенные персоны? Не подлежат проверке?

— Действительно… Ну и что мне с этим документом делать? — спросил Сергеев. — Объяснительную писать или подавать в отставку?

— Прежде всего не горячись. Объяснение само собой, напишешь прямо сейчас. Причем коротко и ясно — учить тебя не надо. Первый экземпляр Мещерякову, копию — начальнику управления — сдашь мне. Давно известно, что любой документ, какой бы он ни был, обязательно рождает другой документ.

— Вот-вот, война идет, а мы тонем в бумагах.

Бирюков недовольно поморщился.

— Еще раз прошу, — сказал он, — отнесись к этому делу серьезно и ответственно, без обиды и строптивости. Бери из архива дело Рындина, читай внимательно, а как только напишешь объяснение, поезжай к Мещерякову, — Бирюков назвал адрес, — в восемнадцать тридцать он тебя ждет.

Сергеев все еще не мог согласиться с нелепым обвинением, хотя понимал, что ситуация создалась серьезная.

— С особым отделом не торгуются и в пререкания не вступают, — зная, о чем он думает, сказал Бирюков. — Ответственности у них побольше, чем у нас с тобой, беспокоить по пустякам не будут. То, что тебе кажется абсурдным, все равно требует проверки. Так что готовься, как на госэкзамены, забирай письмо, документы и отправляйся.

— Есть, отправляться, — официально ответил Сергеев. — Найти бы этого «патриота».

— Вот и займись на досуге. Давно пора. Так что желаю удачи.

Это был прямой упрек Сергееву, причем справедливый. Крыть, как говорится, нечем. Опасные враги оставались на свободе да еще пытались облить помоями уголовный розыск.

Но кого же так прижали обстоятельства, что решился прибегнуть к столь оригинальной форме эпистолярного жанра? Послать такую анонимку только дурак догадается. Должен же понимать «патриот», что имеет дело с профессионалами: по этой бумажке с наклеенными полосками из газет эксперты рано или поздно доберутся и до автора?..

Прежде чем писать объяснительную записку, Сергеев мысленно проверил себя, может ли он поручиться, что Николай Рындин, в которого вложил столько доброго, не завербован германской разведкой? Оказывается, не может. Те, настоящие, шпионы, которых ему, Сергееву, уже доводилось ловить, внешне ничем не отличались от обычных советских людей. И лейтенант с пачками сторублевок, задержанный у соседки по дому Зинаиды Ивановны, и Гайворонский — командир диверсионной группы, сброшенный с парашютом, прибывший сюда прямо из гитлеровской разведшколы в форме лейтенанта Красной Армии, и тем более члены его группы, добровольно сдавшиеся председателю ближайшего колхоза, — Галя Верболес, ее напарники — Иванов и тот Петро, которого брали в степь показать место приземления, — все это обычные люди, внешне неприметные. Колька Рындин тоже выглядит обыкновенно и поведением своим не вызывает никаких подозрений, на передовой даже геройство проявил. И все же…

Сергеев пожалел, что в разговоре с Бирюковым был несдержан: держался тот сочувственно, но по сути был прав. Какой бы абсурдной ни показалась анонимна, отнестись к этому случаю следует серьезно.

Битых полтора часа Сергеев писал объяснение, вычеркивая все лишнее, приводил выдержки из протоколов следствия, изложил историю отношений Рындина с его бывшим наставником «дядей Володей» — Кузьмой Саломахой и Хрычом, не забыл и операцию «Универмаг», отметил, что, участвуя в вылавливании дезертиров, Рындин ни на минуту не отлучался от своих командиров… Как ни вычеркивал, получилось больше двух страниц, которые надо было еще перепечатать на машинке. Сдав второй экземпляр Бирюкову и получив «добро», с первым экземпляром и всеми материалами по делу Рындина отправился за час до назначенного срока на встречу с уже известным ему капитаном Мещеряковым. Кто может сказать, сколько продлится эта история и чем она закончится? Как еще поглянулась нелепая анонимка капитану? То обстоятельство, что резиденция его оказалась в штольне неподалеку от переправы, натолкнуло Сергеева на мысль повидаться с Верой… Собственная резиденция Сергеева была в том же «районе» — в «полосе жизни» вдоль реки на берегу Волги. В обрыве П-образная штольня, в ней — трехъярусные нары. Теперь это — казарма работников милиции, здесь же командный пункт.

До конца дежурства Веры оставалось еще минут двадцать, и Сергеев, прячась от обстрелов, медленно прошел вдоль реки, пробираясь к переправе, откуда не так далеко было и до подвала, где работал капитан Мещеряков.

Серая, в багровых отблесках гладь Волги, замусоренная плывущими по стрежню горелыми обломками, двигалась всей массой по своему извечному пути, и непонятно было, то ли свет пожаров отражался в тяжелой свинцовой воде, то ли это обагрила воду кровь тысяч сталинградцев, расстрелянных с самолетов, погибших под фашистскими бомбами, изрубленных осколками снарядов.

Кровь и страдания на улицах города, кровь и страдания на переправах, баржах, теплоходах, буксирах, лодках. Кровь и страдания в окопах героически гибнущих защитников волжского рубежа — все это вбирала в себя великая река и несла к исконному своему пределу — Каспийскому морю: море человеческого горя, оборванных судеб, слез… Невыносимо больно было видеть жуткие картины гибели людей на улицах превращенного в развалины Сталинграда, гибель теплоходов и барж, битком набитых ранеными и беженцами, на еще недавно торжественно-праздничной, сверкающей зеркальными бликами под солнцем, белыми крыльями чаек могучей реке-труженице, извечно занятой работой. Невыносимо было воспринимать родные, милые сердцу берега и плесы, где не раз встречал Сергеев утренние зори с прыгающим на легкой ряби поплавком, как враждебный водный рубеж, смертельно опасную преграду, преодолеть которую теперь можно было лишь с риском для жизни, своей и десятков, сотен других…

Все это с недавних пор стало повседневной реальностью, «нормой», непреложным законом бытия. Сколько еще продлится такая жизнь и чем кончится полоса чудовищных испытаний, никто не мог бы сказать. Одно Сергеев знал точно: рубеж этот — последний. Для него, для каждого в отдельности сталинградца и для всех, вместе взятых, за Волгой земли нет. Даже просто погибнуть они не имеют права. Право осталось только одно — победить…

Еще издали Сергеев увидел, что Вера только что сдала дежурство, а сказать точнее — всего на четыре часа отошла от операционного стола и, прежде чем забыться тяжелым сном тут же, в штольне, вышла на воздух, опустившись на ящик, подставив лицо с закрытыми глазами все еще теплому сентябрьскому солнцу.

Сергеев осторожно подошел, опустился рядом.

— Что-нибудь случилось? — не открывая глаз, спросила Вера.

— Зашел просто повидаться, а так, «случайностей» сколько угодно, как говорят, «навалом».

— Не ври. Я знаю, у тебя что-то серьезное, но ты «не хочешь меня расстраивать».

— Ну хорошо, — согласился Сергеев. Вот полюбуйся, какие нам письма пишут и в чем я должен оправдываться перед капитаном Мещеряковым.

Он протянул ей обложку тетрадки с наклеенным текстом анонимки. Вера отнеслась к посланию с профессиональным вниманием. Сергеев почувствовал, что ей было даже интересно не только читать, но и пристрастно изучать столь примечательный документ.

Из дамской сумочки с разной мелочью она достала складную лупу, раздвинула ее и стала внимательно всматриваться в послание, созданное столь оригинальным способом.

— Хорошо то, что тебе доверили этот «исходный материал», — сказала она. — Бумага желтая, из старых газет… Тетрадка лет десять где-то валялась, хоть лапшу из нее вари… Текст резали кривыми ножницами от маникюрного набора. Значит, автор — женщина? Или аноним намеренно внушает мысль?.. Этими ножницами резали тонкую проволоку. Из такой делают примусные иголки: смотри, щербинка… На каждой кривой газетной полоске остался зубчик… Глеб! Очень хорошо, что ты ко мне пришел! Я, кажется, знаю эти ножницы!..

Сергеев со смешанным чувством недоверия и в то же время нежелания обидеть Веру смотрел на нее. Она это тут же поняла и спокойно объяснила:

— Помнишь мой день рождения, когда мы пригласили твою соседку Зинаиду Ивановну, а у нее заломился ноготь, и я его поправила?

— Ты хочешь сказать?..

— Вот именно. Я еще тогда обратила внимание на щербинку — она мне мешала — и подумала: «На примусе, что ли, готовит Зинаида Ивановна?» И тут же решила, что ни одна женщина не станет резать проволоку такими ножницами, портить свод маникюрный набор. Дело это мужских рук…

— Конечно, абсурдно предполагать, чтобы Зинаида Ивановна… — сказал Сергеев.

— Почему абсурдно? Скорей всего, не она создавала это наклеенное письмо, но мог же воспользоваться ее ножницами кто-то другой?

— Ну и где их искать, эти ножницы? Дом разрушен, квартиры Зинаиды Ивановны больше не существует, сама она переселилась на рыбацкий стан к старику Колотову. Не он же клеил это послание?

— Не он клеил, а искать надо в новом жилище Гриценко на стане Колотова, может быть, они еще существуют… Вырезаны и наклеены полоски текста в сентябре: вот просвечивает хвостик даты рядом с призывом «Смерть немецким оккупантам!» — арабская цифра «2», а рядом римская — IX… Если знаешь, где сейчас Зинаида Ивановна, ехать надо к ней…

— Пока что приказано ехать, а точнее сказать — идти прямо к капитану Мещерякову, — ответил Сергеев. — Но то, что ты сказала, наводит на весьма серьезные размышления… Конечно, ни сама Зинаида Ивановна, ни Колотов анонимку не клеили. Можно предположить, кто автор письма, но это еще надо доказать, а главное — найти его.

— А вот это уже по твоей части. Когда найдешь, не забудь сообщить мне, хотя бы в порядке благодарности за идею.

Сергеев молча сжал руку Веры и, немало озадаченный ее открытием, отправился на разговор к капитану Мещерякову, восстанавливая в памяти весь ход расследования по делу германского дипломата — заместителя военного атташе, которого так некстати «огладил» Колька Рындин, и по делу исчезнувшего в степи квалифицированного разведчика и диверсанта Гайворонского, которым конечно же занимается главным образом ведомство капитана Мещерякова, а не уголовный розыск.

Особый отдел размещался в подвале разрушенного дома. Дневной свет через зарешеченное окно под потолком проникал сюда слабо, его дополняла настольная лампа, бросающая уютные блики на лист плексигласа, лежавшего поверх зеленого сукна на столе, как оценил Сергеев, сохранившийся здесь случайно еще с довоенных времен. На столе — несложный письменный прибор с авторучкой в виде тонкой, устремленной в потолок пики, стопка бумаги.

Принял его капитан официально. За то время, какое прошло со дня их последней встречи, он еще больше похудел, под глазами с покрасневшими веками набрякли мешки, взгляд стал не только изучающим, но и колючим. Держался Мещеряков корректно, спокойно. Предложив сесть по другую сторону стола, капитан сказал без обиняков:

— Вам, конечно, известна причина вызова ко мне и тема предстоящего разговора?

— Анонимку я принес с собой, — ответил Сергеев. — Здесь моя объяснительная записка, краткая справка, материалы, имеющиеся у нас по делу Рындина… Операцию по вылавливанию дезертиров, когда ушел Гайворонский, мы с вами проводили вместе…

— В целях экономии времени ознакомлюсь сначала с вашей справкой, а потом побеседуем, — сказал Мещеряков.

Некоторое время капитан внимательно читал объяснительную записку Сергеева, оставляя мягким карандашом едва заметные галочки на полях, затем, дочитав, поднял глаза.

— Что вы еще можете сказать о Рындине? — спросил он. — Вашу операцию «Универмаг» я изучил, а после?

— После этого он сразу же был направлен в учебный истребительный отряд, проходил боевую подготовку, потом, как вы знаете, прибыл в батальон майора Джегурды, в составе которого участвовал в прочесывании местности, когда вылавливали дезертиров, а в первом же бою с немцами подавил гранатами минометный расчет и в составе отделения разведчиков взял «языка».

— Это мне тоже известно. А еще?

— Ну что ж еще?.. Узнав о том, что Рындин свободно владеет немецким языком, его тут же взял к себе начальник штаба полка переводчиком. Ничего другого добавить не могу: после суда и направления военкомата мы с ним встречались только на переправе, когда погиб его взводный — сержант милиции Куренцов, и в первом бою на привокзальной площади.

— Хорошо… В принципе мне ясно, что произошло, — сказал капитан, — хотел только уточнить некоторые детали… Расскажите, какой у вас порядок прохождения поступающей почты?

— Такой же, как в любом другом государственном учреждении, — ответил Сергеев. — Почта поступает в канцелярию, регистрируется в специальной книге, а та, которая касается работы милиции, направляется заместителю начальника управления Бирюкову Николаю Васильевичу. Он с помощью секретаря, который еще раз фиксирует поступления, знакомится с корреспонденцией и расписывает задания сотрудникам для исполнения.

— Значит, документы, похищенные Рындиным у германского дипломата и отправленные на ваше имя, были зарегистрированы и канцелярией, и секретарем Бирюкова? Так я вас понял?

— Безусловно. У нас не было случая, чтобы кто-то хотя бы однажды нарушил раз и навсегда заведенный порядок.

— Как вы объясните, что эти документы Рындин послал именно вам?

— Признаться, для меня такой сюрприз тоже был неожиданностью. Этот же вопрос несколько позже я задал самому Рындину. Ответил он оригинально, не сочтите это саморекламой с моей стороны: «Никого в милиции больше не знаю, а вас держу за порядочного человека».

Мещеряков молча поднял брови, ничего не сказал.

— Объясняется такое доверие просто, — продолжал Сергеев. — Я вел следствие по делу ограбления квартиры. В этом ограблении участвовал и Рындин, но был не в основной группе, а, как говорят уголовники, «на подхвате». Заправилы этой воровской операции, когда их судили, пытались все свалить на Рындина, как на самого неопытного… Ну я в ходе следствия восстановил истину и каждому в своих выводах воздал по заслугам. Вот и все.

Капитан что-то записал на листке бумаги, тем же невозмутимо-методичным голосом спросил:

— Когда началась война и Рындин бежал из лагеря, он снова вернулся в Сталинград. В чем причина такого, по элементарной логике неосмотрительного с его стороны, поступка? Ведь в Сталинграде все его знают, тем более что остались здесь заведомые враги?

— Причина простая, — ответил Сергеев. — Наверное, обыкновенная человеческая любовь. Хочет быть достойным своей Маши Гринько. Хотя именно ее подвел больше, чем кого бы то ни было: оставил ей деньги Саломахи.

— А вы уверены, что это деньги так называемого «дяди Володи», а не германского дипломата, которые он мог украсть, а мог и получить с определенным заданием?

— Уверенным быть нельзя, но в этом случае как объяснить пристальное внимание к Рындину уголовников Хрыча и Борова, стремление шантажировать его похищением Гринько?.. То, что его стали преследовать бывшие «дружки» Хрыч и Боров, думаю, не главная причина, почему он решил идти на фронт. Главная — «по чистой», как они говорят, вернуться к Гринько. Видимо, считает, что я больше других могу помочь ему осуществить такое намерение…

Капитан снова пометил что-то на листке бумаги.

— Вернемся к самым последним событиям, — сказал он. — Какова ваша версия о появлении этого экзотического документа?

Мещеряков пододвинул к себе анонимное письмо, которое на чистом, отражающем свет лампы плексигласе рядом с листами белой бумаги выглядело еще более затрепанным клочком тетрадной обложки с грубо наклеенными изогнутыми клочками — полосками газетного текста, вырезанного кривыми ножницами для ногтей.

— Признаться, затрудняюсь найти объяснение, — сказал Сергеев. — Посылая анонимку, автор ее подвергает себя реальной опасности быть разоблаченным. Понимает же, с кем имеет дело? Должны быть очень серьезные причины, чтобы решиться на такой шаг. Ну, и во имя чего?

— И кто, по-вашему, может оказаться автором?

— Единственная очень шаткая версия, — не очень уверенно ответил Сергеев, — известный вам Кузьма Саломаха. Деньги, которые он оставлял Рындину, как вы знаете, принесла к нам в управление подруга Николая — Гринько. Но Саломаха настолько матерый и осторожный преступник, что вряд ли станет сочинять анонимки подобного рода, наводить уголовный розыск на собственный след. Однако кое-какие только что выяснившиеся частности заставляют думать все-таки о Саломахе.

— Что вы имеете в виду?

— Оригинальный способ создания этого документа. Наш эксперт Голубева узнала ножницы для ногтей, принадлежащие соседке по дому, проживающей сейчас на рыбацком стане в районе хутора Новониколаевского. Это — известная вам Зинаида Ивановна Гриценко.

— А какая может быть связь между Саломахой и Гриценко?

— В Новониколаевском у нее сестра Евдокия. В том же районе был убит водитель — сержант Красной Армии. На допросе Рындин показал, что убил этого сержанта ударом подвешенной на ремешке гири в висок Кузьма Саломаха. Убил и забрал себе наган…

Мещеряков некоторое время с удивлением смотрел на Сергеева, потом спросил:

— Что же вы, знали о такой важной улике, как ножницы для ногтей, и ничего не предприняли?

— Предпринял все необходимое еще до того, как узнал, — ответил Сергеев. — Сам побывал в Новониколаевском у младшей сестры Гриценко Евдокии, проинструктировал нашего уполномоченного райотдела и старика Колотова, у которого живет сейчас Зинаида Ивановна, опросил местных жителей. Версия, что эти ножницы могут принадлежать сестрам Гриценко, возникла всего четверть часа назад, перед приходом к вам, когда я показал анонимку нашему эксперту Голубевой.

— Которая, кстати говоря, — заметил Мещеряков, — ваша если не жена, то во всяком случае невеста.

— Что вы хотите сказать? Уж не усматриваете ли в этом деле семейственность?..

— Я ничего не хочу сказать, — остановил его Мещеряков. — Меня интересуют только факты. А толковать их можно по-разному. Нужны доказательства. При таком тяжелом положении, как у нас на фронте, не приходится говорить о прочесывании местности в районе Новониколаевского: слишком большая роскошь снимать с позиций батальон, хотя, если Саломаха — резидент, может быть, он стоит этого… Подтверждает версию то, что на связь с Гайворонский вышел Хрыч-Беспалько — близкий Саломахе человек. Но есть еще другой вариант… Как вы думаете, если Рындин знает, что именно Саломаха убил ударом гири в висок водителя — сержанта Красной Армии, может он знать, где у Саломахи логово?

— Думаю, что исключено. Саломаха такую важную информацию не доверит ни единому человеку, даже своим близким друзьям-подручным, как покойный Хрыч, осужденные Петрусев и Афонькин, по кличке Боров. А уж Рындину — ни в коем случае. Все последнее время Рындин тяготеет к нам и, с точки зрения этой банды, подлежит ликвидации. Его только с тем условием и оставили в живых, чтобы «отработал долг».

— Ну что ж, это логично, — сказал Мещеряков. — А предполагать, где скрывается его «дядя Володя», Рындин может?

— Безусловно. Ему обязательно надо знать хотя бы район, ориентироваться в пространстве, чтобы не нарваться на своего бывшего «пахана». Предполагаем и мы с того дня, как поссорились сестры Гриценко: логово Саломахи должно быть все-таки не так далеко от Новониколаевского, но это необязательно, во всяком случае, не в подвале же дома Евдокии Гриценко он сидит, не такой дурак, чтобы самому залезть в мышеловку. Подвал я сам проверял, за домом наблюдают наши люди… Не исключено, что Гайворонский мог идти на связь именно в Новониколаевский: этот вариант у нас рассматривался, но никаких сигналов от местных наблюдателей не было.

— А до конца проверить эту версию помешала бомбардировка двадцать третьего августа и ваше ранение, не так ли? Сотрудники управления НКВД тоже ушли все на фронт, — словно в раздумье, проговорил Мещеряков.

— Вы совершенно точно оцениваете ситуацию, — подтвердил Сергеев.

— Ну что ж, это тоже логично… А теперь, что касается Рындина… Но прежде договоримся, как говорят англичане, «кто есть кто». Вы — не подследственный, а коллега. Пригласили мы вас для некоторых уточнений насчет вашего подопечного и совместной разработки дальнейших действий. Сейчас я вызову Рындина и прошу не считать беседу с ним в вашем присутствии очной ставкой. Надеюсь на вашу выдержку и профессиональную солидарность.

— Что я могу сказать? Делайте, как находите нужным, — ответил Сергеев. Сам подумал: «„Не считайте очной ставкой“. А как же это еще называется? Не наломал бы Колька дров…»

Сергеев как в воду смотрел…

Глава 16 ИСПЫТАНИЕ

Мещеряков нажал кнопку звонка, сказал появившемуся дежурному:

— Приведите подследственного.

Спустя минуту в комнату вошел Николай. Увидев Сергеева, раскрыл рот от удивления:

— Глеб Андреевич! Вы-то зачем здесь? Из-за меня? Вызвали, да?

— Кое-что надо уточнить, — сдержанно ответил Сергеев. — Не горячись только и говори все, как было.

Мещеряков постучал карандашом по столу и покачал головой.

Сергеев замолчал.

— Это хорошо, — сказал капитан, — что вы поняли мое предупреждение: порядок таких бесед вы должны хорошо знать.

Но тут Колька решил высказаться, пока у него не отняли такую возможность:

— Если вы из-за меня, будьте в надеже, я им ничего не сказал и не скажу, пусть хоть язык вырвут!

— Рындин, прекратите! — оборвал его Мещеряков.

— Гражданин начальник, — позволил себе возразить Николай. С появлением Сергеева у него явно прибавилось решимости. — Вы третий день все выспрашиваете у меня про Глеба Андреевича, потому что не знаете, что это за человек!

— А вот сейчас и узнаем, — в тон Николаю сказал Мещеряков. — Делаю предупреждение. Оба будете отвечать только на мои вопросы. Знаете, где находитесь. Ведется следствие, а не побаски на завалинке… Вопрос к вам, гражданин Рындин. Откуда вам стало известно, что сержанта-водителя убил гирей в висок Кузьма Саломаха?

— Хрыч сказал, — с готовностью ответил Колька. — Я ведь уже докладывал вам. Когда у военкомата меня и Машу Гринько на мушке держал. Он так и объяснил: «Гляди, сука, дядя Володя гирю для тебя уже приготовил, пойдешь за тем сержантом-жмуриком, что возле машины прилег…»

— Ну и где его искать, Кузьму Саломаху? Может, в Новониколаевском?

— А кто ж его знает? Может, и там… Только ни один волк на своем базу овец не режет…

Мещеряков никак не прокомментировал ответ Николая.

— Вопрос к вам, гражданин Сергеев, — сказал он.

— Граждани-и-ин?

Колька вытаращил от удивления глаза, тут же замолчал.

— Вопрос к вам, гражданин Сергеев, — сердито глянув в сторону Николая, жестко повторил капитан. — Как получилось, что Рындин оказался включенным в вашу опергруппу, когда вы брали преступников, пытавшихся ограбить универмаг?

— По нашему замыслу, — спокойно ответил Сергеев, — он был включен в мою группу как непосредственно вошедший в контакт с воровской шайкой. Эти штуки, когда дружки пытаются все свалить на одного, а сами смыться с добычей, у нас уже были. Мы планировали, как вы уже знаете, в момент передачи муляжа — пачки «денег», так называемой «куклы», — брать всех троих с поличным.

— Вы сделали серьезное нарушение, — по-прежнему жестко сказал Мещеряков, — и понесете за это ответственность по всей строгости военного времени…

Выслушав такое, Сергеев засомневался: не перегибает ли капитан? О каком «серьезном нарушении» толкует? Он, старший оперуполномоченный, как считает нужным, так и проводит операцию. План одобрил начальник УГРО Комов. Какое дело СМЕРШу, посылал ли он Кольку заранее или не посылал, чтобы схватить лотом грабителей?.. Значит, это — работа на Кольку? И все же Николаю и то должно быть понятно: германский дипломат и все, что с ним связано, — его, Мещерякова, дело, а уж как схватить Хрыча и Борова и не подставить под удар Николая с Машей Гринько — его, старшего лейтенанта Сергеева, дело.

Подспудно Сергеев сознавал, что, поскольку с германским шпионом Колька якшался, с Хрычом был связан, а Хрыч — с Гайворонским, и деньги у Саломахи взял, а Саломаха, возможно, и есть информатор Гайворонского, — все художества Рындина в первую очередь касаются капитана Мещерякова. Ясно, что такой вывод отнюдь не порадовал Сергеева.

А Мещеряков продолжал наседать:

— Мне точно известно, что вы, гражданин Сергеев, не встречались с Рындиным до этой воровской операции и никакого задания ему не давали. На другой день после суда он пришел в военкомат в сопровождении сержанта милиции и тут же, как только увезли у него из-под носа Гринько, был схвачен Хрычом и Боровом — двумя преступниками, охотившимися за ним. За покрывательство участника воровской шайки вас ждет самое суровое уголовное наказание!.. Вопрос к вам, гражданин Рындин! Так это или не так? Где вам давал задание выйти с «куклой» из универмага гражданин Сергеев? До операции или в самом универмаге? Я знаю, что в самом универмаге. Так или не так?

— Ну так! Так! — завопил Колька. — В самом универмаге! Нашел меня! Чтоб я опять на червонец не загремел! Нету у меня с ним никаких дел! Нянькается он со мной! Из одной грязи вытащит, в другую попадаю! А вы под такого человека копаете!

— Вопрос к вам, гражданин Рындин, — продолжал капитан. — В протоколе написано: немец, что плыл с вами на пароходе в Астрахань, прощупывал насчет вербовки. Было это или не было?

— Ну и что? Мне его вербовка как дырка в голове. Я и Глебу Андреевичу так говорил: немец — меня, я — немца… За то, что у него портфель и чемодан взял, по суду условный срок дали, заменили фронтом. Есть закон: за одно преступление второй срок не дают!..

— О законах лучше помолчите, — остановил его Мещеряков. — Пока что получается полное беззаконие, особенно у вас, гражданин Сергеев. Думаю, что штрафбатом не отделаетесь!

— Да вы!.. Да ты что?.. Чего говоришь-то? — зашелся вдруг Николай. Слезы так и брызнули у него из глаз. Не находя слов, он заревел в голос, а когда его уже силой стали выволакивать из «кабинета» Мещерякова, принялся орать что-то совсем уж несуразное, чего Сергеев не хотел бы слышать и — хоть уши затыкай — старался не слушать.

— Какой ты, гад, следователь!.. Ты же человека не видишь!.. Глеб Андреевич человек, а ты кто?.. Да я тебя, гада, за Глеба Андреевича где хошь достану! Подыхать буду, на брюхе доползу, а своими руками удавлю! Да знал бы, что под Глеба Андреевича так копать будешь, сам бы удавился, как последняя падла!..

Кольку, оравшего что-то еще в коридоре, за дверью «кабинета» капитана, увели. Сергеев молчал.

Мещеряков, поставив руки локтями на стол, сцепил пальцы и, подпирая ими переносицу, некоторое время сидел так, полуприкрыв глаза. Затем произнес ровным голосом:

— Рындин вам безусловно предан, а это значит, что именно вы должны подготовить его к серьезному испытанию…

Сергеев молча ждал разъяснений. Но Мещеряков не спешил их давать, обдумывая каждое свое слово.

— Прошу извинить, что и вас подверг эксперименту, — тем же нейтральным тоном сказал капитан. — Продолжим разговор… Поскольку возникла версия с ножницами Зинаиды Ивановны Гриценко, попрошу вас немедленно отправиться на рыбацкий стан Колотова, где она сейчас проживает, и постараться найти эти ножницы. Сами понимаете, насколько важно это, в частности, и для вас. И еще… Ваше мнение, сможет ли Рындин выполнить ответственное задание с немалыми испытаниями для психики и даже с риском для жизни?

— Но он уже проявил себя в поиске разведчиков. Такому хладнокровию позавидовать можно: идти и разговаривать с немцами в их окопах, а потом еще фашистского офицера к своим притащить!..

— Речь идет не о фронте, не о военной операции, даже самой героической. Дело ему предстоит гораздо сложнее. Надо встретиться со своими бывшими «дружками», теми самыми, что жаждут мести за невозвращенные двадцать семь тысяч «пахана» Саломахи. Тут уж придется ему мобилизовать все актерские способности, а я не знаю, насколько талантлив ваш Рындин как актер. Больше того, для всех окружающих, с кем он сейчас уже начал новую жизнь и по долгу совести утверждается в новом для него качестве защитника Родины, ваш Николай снова должен стать осужденным по самому суровому обвинению — в пособничестве врагу и сослан в лагерь особого режима. Приказ, точнее, приговор необходимо будет зачитать перед строем батальона, а может быть и полка…

— Но он же сейчас переводчик в штабе, — заметил Сергеев.

— Я не оговорился, — повторил Мещеряков, — приказ необходимо зачитать перед строем батальона или даже полка. Штаб тут ни при чем. Чем громче и шире пройдет такая информация, тем лучше.

— Так же, как информация о лейтенанте Портнягине, взорвавшем переправу через Дон? — неосторожно спросил Сергеев и уже в следующее мгновение пожалел о сказанном.

Мещеряков ничего не ответил, лишь внимательно посмотрел на него, затем стал смотреть в окно, обдумывая ответ. Решив, видимо, не драматизировать возникшую неловкость, ответил не сразу, но достаточно жестким, предупреждающим тоном:

— Это хорошо, что вы все помните и все правильно понимаете. Но вам ли не знать наши принципы: говорить о подобных вещах только там и только тогда, где и когда будет указано руководством. И не говорить больше нигде, никогда и ни с кем, кстати, замечу, даже здесь и даже со мной наедине.

— Я больше нигде не говорил и впредь не собираюсь, — поняв свою оплошность, пробормотал Сергеев.

— Надеюсь… А в общем, версия, что лейтенант Портнягин взорвал переправу и перешел на сторону врага — официальная. Если и возникнет в вашем присутствии разговор, педалировать эту тему не следует, но ни к чему и опровергать… И еще… Паче чаяния, вдруг в одном из ваших поисков пересекутся пути какой-нибудь из ваших оперативных групп и Портнягина, ни в коем случае не стрелять, при необходимости брать живым, а окажетесь один на один — не задерживайте и ни во что не вмешивайтесь. Надеюсь, вы меня хорошо поняли?..

Мещеряков встал со своего места, прошел в угол подвала, открыл стоявший там массивный сейф, достал одну из папок, вернулся к Сергееву. Развязав тесемки, взял в руки фотографию.

— Вот Портнягин, — сказал он, — для тех, кто не знал настоящего Портнягина, расстрелянного за трусость, а точнее — за предательство. Взорвать переправу через Дон перед подошедшими к водной преграде нашими частями, я думаю, вам не надо объяснять, что это такое… Для тех, кто знал настоящего Портнягина, он — Самсонов… Николай Иванович. Кем назваться — выбирать ему самому по обстоятельствам. Не исключено, что пути Самсонова где-то пересекутся с путями Гайворонского, но, сами понимаете, не один Гайворонский его забота… Вы в числе тех, кому разрешено получить такую информацию. В случае, если встретитесь, негласно и незаметно окажете ему содействие, естественно в любом случае тут же сообщите в особый отдел. На зрительную память не жалуетесь?

Мещеряков положил на освещенную часть стола под настольную лампу фотографию, склонился над нею, жестом предложил то же сделать Сергееву.

С фотографии смотрел молодой человек в форме лейтенанта — сапера Красной Армии. Сергеев хорошо запомнил ориентировку, какую дал Бирюков на совещании в управлении, информируя о Портнягине: «Рост выше среднего, сложение атлетическое, лицо овальное, лоб широкий, немного сношен назад, глаза серые с темными ресницами, волосы русые, стрижка короткая „ежом“». Кроме таких детальных описаний для Сергеева каждый человек был на кого-то или на что-то похож, воспринимался как образ. О ком-то скажешь «хорек», и это будет правда, а другой — «шкаф», и это тоже точное определение. Портнягина Сергеев окрестил «ежиком», может быть, как раз из-за короткой стрижки и немного вздернутого носа. Помнил он и его особые приметы: «слегка заикается, на руке — татуировка». То, что Сергееву доверяли сведения такого рода, говорило о многом.

Мещеряков словно подслушал его мысли:

— Не исключено, что Самсонов обратится к вам за помощью, если это ему потребуется, так что вы теперь, как говорится в курсе. Пароль «Сталинград». Отзыв — «Победа». Надеюсь, нетрудно запомнить…

— Тем только и живем…

— Да, тем только и живем, — повторил капитан. — Ладно… О Самсонове теперь вам основное понятно. Вернемся к Рындину… Рындин вам безусловно предан и полностью доверяет. Это значит, что именно от вас будет зависеть, как он справится с заданием, выстоит ли в критической ситуации?

Сергеев не верил своим ушам: доверить Кольке Рындину ответственное дело, требующее высоких моральных качеств?

— Какой «критической ситуации»?

— Какая может возникнуть в проведении операции по выявлению Гайворонского и его возможных пособников, — уточнил Мещеряков.

— Ну и как я должен готовить Рындина? Это же не его возможности и не его ума дело! Все равно что на верную смерть посылать! Гайворонский не шутит!

— Мы ведь тоже не шутим, — устало сказал Мещеряков. — Предлагаю отложить этот разговор до того времени, когда вы привезете ножницы Зинаиды Гриценко. Сами знаете, насколько важно все проверить, чтобы не допустить ошибки… Давайте подпишу пропуск…

— А если Гайворонский уже встретился с Саломахой? Каждый в отдельности — фигура, а сойдутся вместе — ждать беды.

— Беды и без того хватает… Сначала надо найти ножницы. Доложите вашему руководству и поезжайте в Новониколаевский немедленно.

От Мещерякова Сергеев, не обращая внимания на продолжающийся обстрел берега Волги, перебегая от укрытия к укрытию, отправился в медпункт на переправе, откуда до штольни управления было всего два шага.

Вера только готовилась заступить на дежурство, встретила его с ожиданием и тревогой:

— Ну что?

— Анонимке не придают значения, по крайней мере в отношении меня и Николая, — ответил Сергеев. — А для дела она, думаю, пригодится, если, как всегда, сумеем ответить на три основных вопроса: «Кто? Когда? Почему?» Так что не беспокойся, ни мне, ни Рындину она неприятностями не грозит.

Восприняла Вера бодрый тон Сергеева несколько странно, словно бы ее эта тема уже не интересовала, а мысли были заняты чем-то другим.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Примерно так я и думала. — Поколебавшись, добавила: — Не уверена, что стоит забивать тебе голову еще одной проблемой, но кто знает, куда могут потянуться ниточки?.. В общем, слушай и сам делай выводы… Ходит к нам на перевязку пожилой красноармеец из похоронной команды, фамилия его Ященко, — работящий, исполнительный, что ни скажут, все сделает, мертвых хоронит, раненых на носилках таскает, иной раз сопровождает и через Волгу до самого Ленинска, обратно к переправе возвращается вовремя. А лечит у нас трофическую язву на голени. Перевязывать мне его, как операционной сестре, не приходилось, а тут девочки были заняты и на перевязку он пришел ко мне. Где ж ему знать, что у операционной сестры спецобразование криминалиста, а случай, можно сказать, классический: нас еще в школе знакомили — язва на голени у него искусственного происхождения, уголовники практикуют в зонах, чтобы не идти на работу… Есть разные способы, а результат один: поверхностную рану в таком состоянии можно поддерживать неопределенно долго.

— И вместо лесоповала или работы в каменоломнях пролеживать бока на нарах, — добавил Сергеев. — Ты просто умница, твою информацию обязательно примем к сведению… Когда он должен прийти на перевязку?

— Бывает во второй половине дня. Язва у него мокнет и… держит его на этом месте. А другого не дано: демобилизоваться нельзя, на передовую не пошлешь — так тут и трудится. Хотя немцы подчас бомбят переправу не меньше, чем передний край. Возникает вопрос: если уголовник — а прием этот из арсенала уголовного мира, — почему остается в районе такой реальной повседневной опасности, как переправа? Если не уголовник, у кого научился симулировать, с кем связан?

— Ты мне все очень толково рассказала, — заявил Сергеев. — Этому Ященко и намеком не покажи, что его раскусила, а мы постараемся изыскать способ на него посмотреть. Может быть, и трогать не будем, пока не выясним, что у него за окружение, к кому сам ходит?.. Говоришь, охотно сопровождает раненых в Ленинск?

— В этом нет ничего удивительного: по дороге в Ленинск не так стреляют, как в Сталинграде, хотя переправляться через Волгу, сам знаешь, всегда опасно. Еще раз повторяю, претензий к нему нет, работает добросовестно, безотказно…

— Лишь бы не ходить в атаку и не кричать «Ура!», — добавил Сергеев. — Этот народ знает, за что работает, но не исключено, не он сам придумал себе такую должность и сочинил болезнь. Скорее всего, есть у него хозяин, кому такой безотказный трудяга с искусственной язвой необходим именно на переправе для каких-то пока не известных нам целей… Как ты-то держишься?

— Обо мне-то что говорить? Слышишь, что вокруг делается? Бои идут непрерывно, а с передовой по кровавому конвейеру — все к нам…

Что мог ответить Вере Сергеев? Ничего. Не мог он гарантировать, что и сам в любую минуту не попадет на этот «кровавый конвейер», как уже однажды случилось в первые дни штурма фашистами Сталинграда. Раздумывая о том, какие последствия может иметь открытие Веры, Сергеев прошел в «кабинет» Бирюкова, доложил о разговоре со СМЕРШем, сказал и о том, что ему сообщила Вера.

— Санитара Ященко покажи Рындину, — отозвался Бирюков, — возможно, опознает… Только вот твой непредвиденный вариант… Тоже ведь надо проверить. Боюсь, обойдется он недешево и тебе, и твоему Рындину…

«Непредвиденный вариант», «обойдется недешево»… О чем речь?..

— Товарищ комиссар третьего ранга, — официально обратился Сергеев, — могу я узнать, какое задание Рындину имеется в виду?

— Привезешь ножницы Зинаиды Гриценко с рыбацкого стана, тогда и поговорим, — ответил Бирюков. — Сам выдвинул версию, сам и расхлебывай.

«Дались им эти ножницы! — в сердцах подумал Сергеев. — Что если их давно нет в природе? Не Зинаида же клеила это письмо? Наверняка их у нее нет! Тогда у кого?»

С этими сомнениями садился он в катер у переправы, с ними же отправился в район рыбацкого стана.

…И вот уже снова перед ним до удивления не тронутая гарью, такая же, как и до войны, природа. Сергеев даже не предполагал, как защемит сердце при виде извилистой дороги, то поднимающейся на бугорки, то ныряющей в низинки, петляющей между зарослями камыша и осокорей, огибающей отдельно стоящие дубы, жестко шелестящие своей чеканно-медной листвой, не опадающей почти до самой весны. А среди этой, по весне зеленой, сейчас золотисто-бурой, растительности с серовато-желтыми стенками камыша, приветливо качающего вслед машине своими метелками, стали появляться то тут, то там голубые под голубым утренним небом, играющие рябью ерики, протоки и бочажки, изогнутые серпами и подковами, а то раскрывающимися в окружении тростника круглыми, как блюдце, озерцами. Все эти ерики, протоки и бочаги, наполняемые через край по весне мощными паводками Волги, которая становится на две-три недели морем, раскинувшимся от горизонта до горизонта, лишь к июлю возвращаются в свои берега, радуя богатыми уловами сердце рыболова, а напитанная лесом[6] земля с осевшим на ней илом и гумусом одаривает овощеводов богатейшими урожаями помидоров и огурцов, тыкв, дынь и арбузов.

Как давно и как недавно было это светлое и радостное, ни с чем не сравнимое время! Да и было ли оно?.. Сергеев не мог себе представить, что здесь, в этом благодатном уголке сталинградской земли, по-прежнему ласкают взгляд тихие золотистые зори, которые становятся перед буйством ветров пурпурными, что и эти зеркальные ерики и бочаги и другие пустынные ныне водоемы снова когда-нибудь будут одухотворены молчаливыми рыбаками и охотниками, затаившимися в своих засидках, что поплавки от раскинутых веером удочек будут, как и раньше, игриво выполнять на водной ряби танцы рыбацкой радости.

«О чем это я?» — с удивлением подумал Сергеев, мысленно осудив воспоминания не ко времени, но сам все смотрел и смотрел на такие милые сердцу места, где не так уж и давно были пережиты, может быть, самые счастливые минуты жизни. Как ни мрачна была темница, в которой последние месяцы томилась его душа (если бы не Вера, и о душе бы не вспомнил), — впереди все равно светлело голубое окошко, несмотря ни на что, оставляя надежды на будущее. Доживет ли он до этого будущего?.. Тот, кто доживет, пройдет тяжкие испытания, но все равно оно будет, оно обязательно должно наступить, это — теперь такое недостижимое — светлое и радостное время.

Много ли нужно человеку, чтобы обрести душевное равновесие и покой? Чистое небо, чистый воздух, чистую воду. Оказывается, это — очень много… Сейчас, после дымного смрада, обгоревших руин, изуродованных улиц, изрытого воронками берега Волги под непрерывными обстрелами и бомбежками, все, что видел перед собой Сергеев здесь, радовало глаз, утешало, что есть еще прежняя жизнь на земле. И все же в душе сидела какая-то заноза, саднила, не давала покоя.

Почему Бирюков и Мещеряков не все ему сказали, когда говорили о предстоящей операции с участием Николая? Почему ножницы Зинаиды Гриценко оказались «непредвиденным вариантом»? И почему он обязательно должен их привезти, прежде чем давать какое-то не известное ему самому задание Кольке Рындину?.. Беспокоила мысль, что его ждет на рыбацком стане Колотова, живы ли, здоровы ли его обитатели?

Вот и поворот дороги за стенкой камыша, мазанка — бывшее убежище бригады, а ныне дом, прямо-таки семейный очаг. Хатка и правда преобразилась, стала похожей на уютное и даже привлекательное человеческое жилье. Сразу чувствуется женская рука: стены побелены, на крыше, там, где кровля проседала, а кое-где и провалилась, — свежий камыш, окошки обведены синькой, площадка перед порогом чисто подметена. Правда, поодаль, как и раньше, свалены ободранные карши[7] — нанесенные сюда паводком стволы деревьев с выбеленными солнцем и твердыми как кость ветвями. Часть из них распилена на кряжи, у самой хаты сложена поленница дров: обитатели стали готовиться к зиме.

Услышав шум машины, из хаты вышла Зинаида Ивановна, посвежевшая и даже помолодевшая на свежем воздухе и, как подумал Сергеев, «умиротворенная», словно наконец-то, в зрелые годы, обрела свое «женское счастье».

«Да тут, кажется, совет да любовь, — подумал он, — и война, да и возраст не помеха».

— Глеб Андреевич! Ты, что ли? Каким ветром тебя к нам занесло? Уж не случилось ли чего?

— Война идет, дорогая Зинаида Ивановна, — ответил Сергеев. — Сталинградская битва. Слышишь, как гремит? А так больше ничего особенного и не случилось…

— Ну ты и резанул… Что это я, правда, глупости говорю… А Вася только недавно на рыбалку ушел: ребятишки с хутора к нему, почитай, каждый день за рыбой бегают, так он все на ериках[8] торчит, семьи фронтовиков кормит… Может, сходить за ним?

— Не надо… Я ведь просто проведать, как живете, не нужно ли чего? Да еще просьбу Веры выполнить, — безразличным тоном ответил Сергеев.

— Ну как она там? — оживилась Зинаида Ивановна. — Не поженились еще? Счастья бы вам да детишек, а тут такая страсть, столько народу погубили, сколько еще погубят! Война не война, а время идет, природа свое требует…

— Где ж там жениться, когда она из операционной сутками не выходит. А мы и воюем и постоянную службу несем по охране порядка, ловим диверсантов, уголовников, мародеров… Вера-то вот чего просила… Сама знаешь, какие руки нужны хирургам да операционным сестрам, а тут даже ногти нечем привести в порядок. Вспомнила она, что на свой день рождения видела у тебя маникюрные ножницы, просит хоть на несколько дней.

Зинаида Ивановна с неудовольствием поджала губы, тяжело вздохнула, но все же отказать не посмела.

— Только что ради твоей Веры дам, — сказала она, — не надолго. Никому ведь не даю, особенно теперь, когда Вася наточил их лучше новых…

— Как — наточил? — вырвалось у Сергеева. — «А зазубрина? — тут же подумал он. — По каким признакам теперь определять, этими ли ножницами были вырезаны полоски из газет для анонимки?»

— Так и наточил, — с удивлением глянув на Сергеева, ответила Зинаида Ивановна. — Вася — хозяин, — с достоинством добавила она. — У него и свой инструмент наточен, и ножницы в порядок привел… Ромка — внук, стервец, еще перед войной со своей балалайки струну ими срезал, понадобился ему поводок на щуку. Митрофаныч два дня ножницами по бруску елозил, пока зазубрину вывел… А ты вроде недоволен?

— Что ты, Зинаида Ивановна! Разве можно быть недовольным острыми ножницами? Веруша-то как обрадуется!

— Только скажи ей, чтоб долго не держала, — со вздохом рассматривая свои довольно-таки объемистые пальцы, еще раз напомнила Зинаида Ивановна. — Мне ведь теперь они и самой нужны.

Приняв обыкновенные маникюрные ножницы, как редкую семейную реликвию, и выразив в торжественных словах сердечную благодарность Зинаиде Ивановне, Сергеев убедился, что ножницы выточены идеально. Передав боевой привет и пожелания «успехов в личной жизни» Колотову, он отбыл восвояси, кляня хозяйственную жилку сторожа рыбацкого стана, уничтожившего именно ту существенную примету, какая только и могла прояснить нерешенную «проблему зазубрины».

По возвращении в город встретил у входа в штольню лейтенант Фалинов.

— Велено передать, — сказал тот, — как только вернешься, сразу же к начальнику управления.

Сергеев молча посмотрел на друга и соратника, тот ничего не добавил. И без слов было ясно, к начальнику «на ковер» так просто не вызывают, особенно после встречи со СМЕРШем.

— Сказал еще что-нибудь? — спросил Сергеев.

— Мне-то что говорить? Тебе скажет. Нянькаешься со всякими. — Фалинов не стал развивать свою мысль, кого он имеет в виду под «всякими», только добавил: — Ты все воспитываешь, душу вкладываешь, а вместо благодарности тебе в эту душу камень суют.

С невеселым настроением Сергеев постучался в дверь «кабинета» начальника управления, официально доложил о прибытии, остановился у порога.

— Проходи, садись, — просто сказал Воронин, не глядя, протянул руку, продолжая читать какую-то бумагу.

Выглядел он, как всегда, сосредоточенным и уравновешенным, голоса не повышал, но уже такой сдержанностью давал понять свое отношение к собеседнику.

Мысленно Сергеев представил себя на месте Воронина и подумал, что кому-кому, а начальнику такого ведомства не позавидуешь. Александр Иванович, в общем-то человек строгий и замкнутый, облеченный властью и доверием, а главное — огромной ответственностью, денно и нощно давящей на его плечи, всегда был занят до предела и так просто к себе не вызывал.

Отложив бумагу, тот некоторое время смотрел на Сергеева, потом даже головой покрутил:

— Ну ты и даешь!..

Эта неожиданная реплика кого угодно могла поставить в тупик. Сергеев счел наиболее разумным промолчать, дожидаясь, что последует дальше.

— Капитан Мещеряков, — сказал Воронин, — изложил в популярной форме, как твой подопечный Рындин, защищая тебя, кидался на него. Так и сказал: «Был бы нож, и ножом бы пырнул…»

— А что-нибудь еще говорил капитан Мещеряков насчет Рындина? — спросил Сергеев.

— Зайди к Бирюкову. Капитан у него. Все, что надо, тебе там скажут. За операцию «Гайворонский» отвечают оба, ты третий… Ножницы привез?

— Так точно.

— Покажи.

Некоторое время Воронин рассматривал ножницы, потом сказал:

— Так я и думал. А в общем, для порядка передайте на экспертизу.

«Почему только на экспертизу и только для порядка?»

— Насчет Рындина, — продолжал Воронин, — можно сделать вывод, что таких дураков и горлопанов в шпионах не держат. Однако ваша, а точнее, твоя работа с Рындиным только начинается.

— Но задание ему готовится не как дураку и горлопану? Так я понял? — спросил Сергеев.

— Обсудите с Бирюковым и Мещеряковым, они введут тебя в курс дела. А вызвал я тебя, чтобы сказать: характеристику на твою персону мы им уже послали. Так что работай спокойно…

— Спасибо, Александр Иванович.

— За что ж спасибо? Мало ли что бывает в работе? Начинайте действовать, время не терпит…

Глава 17 ГЛАДКО БЫЛО НА БУМАГЕ…

Сергеев вошел в «кабинет» Бирюкова, доложил ему о прибытии, ответил на рукопожатие капитана Мещерякова, передал ему привезенные ножницы. Тот повертел их в руках, вручил Бирюкову, сказал:

— Как и следовало ожидать…

Бирюков достал из ящика стола лупу размером о небольшое блюдце, внимательно осмотрел ножницы, заметил:

— Линия волнистая в том месте, где была зазубрина, так что твою Веру, — он взглянул на Сергеева, — винить не в чем: зазубрину она запомнила, хотя и оказалась не в том месте… А вот этими ножницами и была создана анонимка…

Он достал из ящика стола тоже маникюрные ножницы несколько другой формы с хорошо заметной щербинкой на одном из лезвий.

Бирюков отстриг край газеты, развернул папку, в которой лежало известное всем присутствующим эпистолярное «произведение искусства», наложил сверху только что отрезанный бумажный серпик на одно из слов. Обе полоски и формой и местом зазубрины полностью совпали.

— Если вы уже нашли ножницы, зачем я на рыбацкий стан ездил? — спросил Сергеев.

— Не сердись и не обижайся, — ответил Бирюков. — Во-первых, сам напросился, заявил, что «эксперт Голубева держала эти ножницы в руках», а во-вторых, не тебя учить: любое возникающее предположение тоже надо проверять. Бывают ведь и совпадения!

— И где же вы их нашли?

— Для этого, пока ты валялся в госпитале, пришлось перетрясти имущество кое-кого, как говорят уголовники, «устроить шмон» в тех лагерях, куда поступили прибывшие за последние месяцы осужденные из Сталинграда в лагеря Севера, — ответил Бирюков. — Почему именно Севера? Да потому, что почтовое отправление с анонимкой задержала военная цензура в одном из северных отделений связи.

— Ну а насчет именно «осужденных из Сталинграда», — сказал капитан, — на столь несложный вывод натолкнула информированность автора анонимки и насчет операции по вылавливанию дезертиров, и насчет задержания группы парашютистов.

— Короче говоря, — добавил Бирюкову — ножницы нашлись в лагере у того самого Афонькина, по прозвищу Боров, что стоял на стреме во время операции «Универмаг». Правда, он тут же отперся, что ножницы не его, так что этот факт еще требуется уточнить. Мы должны найти убедительные ответы по крайней мере на два вопроса; как попали эти ножницы к Афонькину и зачем он послал анонимку?

— На первый вопрос я, пожалуй, отвечу сразу, — сказал Сергеев. — И даже не я, а прежняя владелица ножниц, раз уж вспомнили Афонькина.

— Вы в этом уверены? — спросил Мещеряков.

— Думаю, что да… Дежурный! — приоткрыв дверь, крикнул Сергеев. — Разыщите, пожалуйста, на переправе медсестру Гринько и проводите ее сюда.

— На второй вопрос ответ тоже сам собой напрашивается, — сказал Бирюков. — Афонькина заставили. Самому Афонькину, думаю, глубоко наплевать, где будет Рындин, в воинской части, на фронте или на том свете. Но есть другие, заинтересованные лица, чтоб оказался он именно в лагере, где с ним легко расправиться, если не удастся вернуть «кровные деньги».

— За измену Родине в штрафбат или в лагеря не посылают — ставят к стенке, — сказал Мещеряков.

— Возможно, анонимщик переборщил в обвинениях для убедительности, но, если это Боров, нетрудно догадаться, кто его заставил отправить послание. Информацию о парашютистах и о вылавливании дезертиров Саломаха мог получить от самого Гайворонского, а задание в лагерь Борову Саломаха мог передать через своих «шестерок».

Сергеев подумал, что надо бы как-то успокоить Машу, чтобы не волновалась о Николае, но тут же решил, такой поступок Бирюков с Мещеряковым могут расценить превратно, как попытку подготовить подтверждение своей версии. К тому же Маша не должна знать о роли, какая отводилась в операции «Гайворонский» Николаю. Об этой роли он и сам только лишь догадывался.

Едва он так подумал, вошла Маша, увидев сразу трех начальников, остановилась у порога.

— Подойдите, пожалуйста, — пригласил ее Бирюков. — Что вы можете сказать об этих ножницах?

Маша подошла к столу, растерянно оглянулась на Бирюкова и Сергеева:

— Сонины… Сони Харламовой ножницы… Из нашей парикмахерской. Откуда они у вас?

— Да вот нашли… Не можете вспомнить, когда они у вас пропали?

— Конечно, помню. В тот день, когда мы с Соней пошли в военкомат, а за мной приезжали на машине, вроде от отца из эшелона — тот белобрысый Боров. Он и украл!

— А зачем? Только потому, что плохо лежали?

— Я уж и не знаю зачем. Может, подарить своей подружке? Но больше некому. У нас в парикмахерской никогда ничего не пропадало, особенно инструменты. Сначала мы на Борова и не подумали: зачем мужику маникюрные ножницы, а потом поняли — точно он… Мне можно их взять? Сейчас такие нигде не достанешь. Тем более что они Сонины.

— Немного позже возьмете, — ответил Бирюков, — как только закончим следствие. Спасибо. То, что вы узнали ножницы, очень важно.

— Спасибо и вам. У меня теперь это — единственная память о подруге.

Маша умоляюще смотрела на Сергеева, и он понимал, что спросить ей хотелось совсем о другом! «Что с Николаем? Какая связь между Боровом, ножницами и вызовом Кольки в СМЕРШ? Чего ждать после этого разговора?»

Ни на один из этих Машиных вопросов Сергеев не мог ответить, не имел права, тем более что Мещеряков его предупредил: «Преступление и наказание» Рындина должно выглядеть естественно и ни одному человеку нельзя даже догадываться об истинной роли, какая отводится Николаю.

— Я могу идти? — спросила Маша, все еще с надеждой поглядывая на Сергеева.

— Да, конечно, — ответил Бирюков. — Вы нам очень помогли, а ножницы, надеюсь, мы вам скоро вернем.

И тут Сергеев сделал то, что по всем законам субординации и служебной этики не должен был делать.

— Задержись возле дежурного, — сказал он Маше. — Там есть стул, посиди минутку.

Маша вышла. Бирюков и капитан смотрели на Сергеева, ожидая разъяснений.

— Еще один непредвиденный вариант? — спросил Мещеряков.

— Что имеешь в виду? — настороженно спросил и Бирюков.

— Вера обнаружила на переправе санитара-симулянта по фамилии Ященко — с искусственной трофической язвой на голени, — ответил Сергеев. — Как она сказала, случай типичный для уголовников. Прошу разрешения для того, чтобы опознать, кто такой Ященко, послать к переправе Рындина, забинтовав ему предварительно голову и лицо.

— И чтобы бинтовала Рындина сейчас здесь Гринько? — уточнил Мещеряков.

— Да. У нее и санитарная сумка, как всегда, с собой.

— А вы понимаете, что по всем нашим канонам это равносильно провалу операции «Гайворонский»? — спросил Мещеряков.

— По нашим канонам — возможно, по общечеловеческим — как раз наоборот, — возразил Сергеев. — Во-первых, то, что Рындин включен в операцию «Гайворонский», сам он никогда не узнает. Его роль, как я понял, войти в контакт с Боровом и внушить тому информацию, которая заставила бы действовать пособников Гайворонского. Так, если не ошибаюсь?

— Вы правильно поняли задачу Рындина, — тем же официальным тоном сказал Мещеряков.

— А это для Рындина все равно что с голыми руками идти на нож…

— Возможно, — не стал спорить Мещеряков. — Военные действия, тем более такие, как выявление опасного квалифицированного диверсанта, без потерь не бывают.

— Никто из нас не застрахован выйти сейчас из штольни и получить пулю или осколок, — сказал Сергеев. — Дело не в потерях. Речь идет о том, чтобы и такой, как Рындин, выдержал бы испытание, какое мы на него взвалим, и не угробил бы дело. У каждого свои возможности, свой потолок. Он может импульсивно бросить гранаты в немецкий минометный расчет, может проникнуть в боевые порядки к фрицам и взять «языка», обмануть своим баварским произношением и притащить с разведчиками гитлеровского офицера. Но это тоже не больше нем импульс — кратковременная вспышка энергии, щекотание нервов сознанием собственной лихости, такое же самоутверждение, по его понятиям, как и в момент проникновения в чужую квартиру через форточку… Только сила духа Рындина не в нем самом, а вот в этой худенькой и не очень приметной Маше, которая, кстати, ждет сейчас решения судьбы своего Николая у тумбочки дежурного. Это она может сутками работать под обстрелами и бомбежкой, перевязывать и таскать раненых, пренебрегая смертельной опасностью, идти на передовую в боевые порядки автороты через овраг Царицы, а потом еще и в подвалы универмага, когда немцы вот-вот займут и вокзал, и площадь, и универмаг, это она может сутками не есть, не спать, потому что считает такую жизнь и такую работу нормой. Ради своей Маши Рындин пойдет на смертельно опасное задание, ради себя, и тем более ради нас с вами, — не пойдет и толку от него не будет. Самая большая для него ценность в жизни — уважение и вера в него Маши Гринько.

— Постой-постой, что-то ты уж больно горячо заговорил, — остановил его Бирюков, но спросил не о Николае Рындине и не о Маше. — Как там получилось с этим симулянтом Ященко? Когда его усекла Голубева?

— Только сегодня. Раньше его перевязывали другие сестры, не заканчивавшие школу экспертов-криминалистов.

— Так… В этом, по-моему, что-то есть. Как думаешь, капитан?

— Если у Ященко повадки уголовника, то это, скорее, по вашей линии, — ответил капитан. — Хотя попробуй разделись: «ваши» уголовники встречают «наших» диверсантов, а «наши» диверсанты стреляют не только в кассиров банка, но и в «ваших» уголовников.

— Вот именно, — подтвердил Бирюков. — Опознать Ященко надо немедленно: возможно, за эту ниточку что-то и вытянем… И насчет Маши Гринько — возлюбленной Рындина — Сергеев, пожалуй, прав. Она только и поймет, что ее любимый не под ударом, а выполняет какое-то задание. Зато у него будет гора с плеч, и он сделает то, что мы ему скажем… Готовить-то Рындина Глебу Андреевичу, вот он и хлопочет о козырях.

— Товарищ комиссар третьего ранга! — с сердцем воскликнул Мещеряков. — Я тоже человек и тоже понимаю все человеческие аргументы. Но вам ли напоминать об ответственности, какая лежит на всех нас! Да в конце концов, существует строжайшая инструкция, и все мы ходим не только под богом, но и под своим непосредственным начальством!..

— А вот мы сейчас эту инструкцию во благо и употребим, — сказал Бирюков. — Все трое пойдем вместе к Маше Гринько перевязывать Рындина и проконтролируем, чтобы между ними не было сказано ни единого слова. Как себя вести во время перевязки, Маше объяснит Глеб Андреевич.

— Хорошо. Может быть, вы и правы, — поколебавшись, согласился капитан. — Раз уж вы всю ответственность берете на себя.

— Тогда пошли, — скомандовал Бирюков. — Где у нас Рындин?

— Здесь же в КПЗ, в каморке рядом с постом дежурного.

Увидев снова вместе всех троих начальников, которые вызвали ее из-за ножниц Сони Харламовой, Гринько поднялась со стула и с недоумением посмотрела на Сергеева, как на самого знакомого.

— Вот что, Маша, — сказал тот. — Сейчас ты забинтуешь голову и лицо — только глаза оставишь — одному человеку, который жив-здоров и, слава богу, не ранен, и тут же забудешь, что видела его. Если об этой встрече кому-нибудь расскажешь, можешь погубить и его, и себя. Кстати, и то дело, которое мы ему поручаем. Бинтовать будешь молча…

Сергеев приоткрыл дверь в каморку, где томился Николай, да и говорил так, чтобы тот слышал каждое слово. На всякий случай Сергеев спросил у него:

— Ты все слышал и все понял?

— Понял, Глеб Андреевич, а зачем меня бинтовать?

— Чтобы тебя не узнали…

Услышав голос Николая, Маша вскрикнула, но тут же взяла себя в руки, видимо вспомнив, что порученное дело должна выполнить молча. Но какой тревогой и участием светились ее глаза!.. Сергеев даже позавидовал: «Везет же охламонам! И чем этот Колька заслужил такую любовь этой славной дивчины?»

Самые сложные переживания отражались во взгляде Маши, пока она перевязывала Кольку. Главное — удовлетворение и даже успокоенность. Всем своим видом Маша выражала соучастие в чем-то не очень попятном ей, но безусловно значительном.

Мещеряков, внимательно наблюдая за Машей и Николаем, что-то обдумывал, затем неожиданно сказал:

— Сделаем иначе… — этой репликой он как бы продолжал разговор с Бирюковым и Сергеевым. — Сейчас, — обратился он к Маше, — вы отведете Рындина к переправе. Если будет необходимость, введете его в медпункт, по его сигналу приведете сюда обратно. Говорить друг с другом разрешаю, но о встрече с Рындиным — никому ни слова. Можем мы на вас положиться?

— Конечно, товарищ капитан, — просто ответила Маша.

— А сейчас подождите у входа.

Когда Маша отошла к двери, Сергеев сказал Николаю:

— У переправы работает санитар Ященко, лейтенант Голубева тебе его покажет. Нам надо знать, кто это на самом деле. Увидишь и сразу обратно, сюда. Проводит тебя Маша. Помни, что ты ранен: ходи с усилием, медленно, Маше о задании не говори. Все понял?

— Понял, Глеб Андреевич! Одного Ященку я знаю, если это тот Ященко!.. Спасибо вам! Вы даже не знаете, что вы для меня сделали, особенно для Маши! Я тоже не знаю, что для вас сделаю!

— Скоро узнаешь, — многозначительно пообещал Сергеев. — Иди…

Маша и Николай ушли, Мещеряков, Сергеев и Бирюков вернулись в кабинет начальника милиции.

— Все-таки непрофессионально это, — недовольно сказал Мещеряков. — Рындина могла забинтовать любая другая медсестра.

— Ладно, капитан, — остановил его Бирюков. — Иной раз непрофессиональная самодеятельность бывает выше искусства, если делается с душой. Сколько раз убеждался, доверяешь людям, и они тебе доверяют, сделают в двадцать раз больше, чем ты от них ждешь… Давайте-ка обсудим, с чем и как поедет Рындин к Афонькину-Борову, хотя ты что-то сказал насчет решения «по-другому»?

— Возможен несколько иной план, — ответил Мещеряков, — но его еще надо додумать и выверить. Обсудим прежний вариант, кстати, посмотрим «материальное обеспечение» операции, поскольку в принципе оно остается прежним. В общих чертах задачу Рындина мы уже обговорили…

— Тогда обсудим детали…

Бирюков вытащил из ящика стола несколько пачек сторублевых купюр в банковской упаковке, какую-то бумажку и две золотые монеты.

— Ваше хозяйство, — обратился он к капитану, — вам и задачу ставить.

— Это все из тайника Гайворонского под дренажной трубой? — спросил Сергеев.

— Часть бумажных денег — да, печатались в Германии, — ответил Мещеряков, — а часть — того лейтенанта, что вы задержали в квартире у соседки по дому Зинаиды Гриценко. Золото настоящее, монеты дореволюционной чеканки из нашего банка… Замысел прост: где-то на пересыльном пункте должны встретиться Рындин и Афонькин-Боров. Рындин в присутствии свидетелей сообщит Борову, что деньги, которые он «должен» Саломахе, спрятаны в условленном месте, и Саломаха их может взять…

— Ну, знаете, такой информации Боров и «свидетели» не поверят. Вероятность засады рядом с «условленным местом» — стопроцентная. Рындин только фот раскроет, его тут же прирежут.

— Попав в лапы уголовников, он-то не будет подводить Саломаху и его людей под засаду. Иначе его действительно убьют, — возразил Мещеряков. — А для того чтобы не прирезали, Рындин передаст Борову, тоже при свидетелях, несколько новеньких купюр, предположим целую пачку сторублевок, — «прямо из банка», из запаса Гайворонского, и эти золотые монеты, да еще бумажку, которую ему якобы удалось сохранить от «шмона», зашив в одежду. Кстати, бумажка — подлинный документ. И еще скажет, что знает, где тот человек, у которого «остальное золото».

Сергеев разгладил бумажку на столе и с первого взгляда определил, что это грубо набросанный карандашом план центра Сталинграда. Крестами были отмечены отдельные здания в нескольких кварталах, самым жирным крестом — место здания с коротким пояснением: «Банк».

— Легенда следующая, — продолжал Мещеряков. — О том, что какой-то диверсант пристрелил в степи Беспалько-Хрыча, хозяин его, именуемый «сам» или «шеф», безусловно, знает, видно это из содержания анонимки. Афонькин должен поверить Рындину, что тот первым наткнулся в степи на труп Хрыча, потому что следил за Хрычом и успел обшарить его карманы до прочесывания местности батальоном майора Джегурды. Обшарив, изъял чертеж, золотые монеты, гонорар в пачках сотенных купюр…

— Дактилоскопической экспертизой установлена идентичность отпечатков пальцев на этом чертеже с отпечатками из досье Саломахи и Хрыча, — добавил Бирюков. — Так что личность «шефа» установлена точно.

— Какие возникают предположения? — продолжал капитан. — Допустим, Хрыч не отдал сразу Гайворонскому этот чертеж, возможно, в расчете выторговать дополнительную плату, чем вызвал недоверие к себе и поплатился жизнью. Но у самого Гайворонского не было времени более тщательно обыскать Хрыча. Бумажку эту нашли не в карманах убитого, а зашитой во внутреннем шве брюк… Из рассказа Рындина Афонькин должен сделать вывод: Гайворонский взял ценности из банка и у него есть золото. Поверить такой легенде нетрудно: чертеж подлинный, рисовал его сам Саломаха, золотые монеты настоящие, причем «у Гайворонского их много», перепало за услуги и Хрычу, и еще неизвестно, сколько их себе оставил Рындин… Саломаха, скорей всего, пойдет искать Гайворонского с золотом или пошлет кого-нибудь в разведку, такого, как объявившийся Ященко.

— А Борову вы организуете побег, чтобы он обрел свободу действий и навел на Саломаху? Так, что ли? — спросил Сергеев.

— Борову можно организовать побег, — согласился Мещеряков, — а можно на новом месте в обычном лагере объявить набор в действующую армию для тех, у кого малые сроки за незначительные нарушения закона. Тот же Боров в операции «Универмаг» был всего лишь на «подхвате». Ясно, что тут же он запишется в фронтовую команду и на первом полустанке, где остановится эшелон, сбежит.

Наступило недолгое молчание. Затем Бирюков спросил:

— Что скажешь, Глеб Андреевич?

— Легенда, может быть, и правдоподобная, — ответил Сергеев, — только есть в ней одно слабое место… Вы, конечно, думали, что Гайворонский, едва приземлившись и уже спустя какой-нибудь час застрелив Хрыча, не мог в эту же ночь в степи наводить немецкие самолеты на общественные здания Сталинграда и ограбить банк… Запустить руку в золотой запас у него была возможность лишь двадцать третьего августа, во время массированной бомбежки, когда Хрыч был уже мертв. Так что у Хрыча этих золотых монет ни при какой погоде быть не могло. Это тут же вычислит Саломаха, и что ему скажет Рындин?

— Все правильно, — согласился Мещеряков. — Несовпадение последовательности событий — слабое место легенды… Расчет здесь на то, что Рындину все равно никто ни в чем не поверит: речь-то идет о золоте, значит, в любом случае врет. Должен сработать хватательный рефлекс: раз золото у Гайворонского, его, то есть золото, надо взять. Даже если Саломаха и Гайворонский уже сошлись, после такой информации они начнут выяснять отношения и таким образом себя обнаружат.

— Но эти провалы в легенде означают, — возразил Сергеев, — что Рындину не поздоровится, у него постараются вырвать правду любыми путями, вплоть до пыток.

— Что делать!.. В любом, даже самом безупречном, плане операции есть элемент риска, — сказал Мещеряков. — От этого мы никуда не денемся…

— Но ведь не исключено, — заметил Бирюков, — что и сам Рындин может подложить нам свинью: сотенные купюры отдаст, а чертеж и золото отдавать не будет. Спрячет их «на черный день» или по пути следования просто выбросит, чтобы себя не подставлять и других не смущать.

Резон в этом замечании Николая Васильевича был основательный, и Сергеев подумал, что осторожный Колька, скорей всего, так и сделает, если не удастся убедить его решиться на самопожертвование. А во имя чего? Не в характере Николая жертвовать собой.

— Поэтому и должен старший лейтенант Сергеев так подготовить Рындина, чтобы тот честно выполнил задание, иначе лишается смысла вся операция, — ответил капитан.

— А в чем суть только что возникшего у вас варианта? — спросил Бирюков.

— Решение пришло мне в голову только что, когда была здесь Гринько. Говорить об этом варианте рано, закончим обсуждение утвержденного первоначального… У вас есть еще какие соображения, товарищ старший лейтенант? — спросил Мещеряков Сергеева.

— Думаю, что надо поговорить с самим Рындиным. Выполнять-то задание ему!

— Вот и поговори, — подытожил разговор Бирюков. — Ясно, что Рындин больше нас знает и Саломаху, и того же Борова…

В дверь постучали, вошел дежурный по управлению, доложил:

— Вернулся Рындин.

— Пусть войдет.

На пороге появился Николай, забинтованный так, что только глаза-щелки были видны на белом кочане головы. Приняв стойку «смирно», доложил:

— Товарищ комиссар третьего ранга, санитар похоронной команды Ященко — «шестерка» «дяди Володи», кличка — Хрящ. Кузьме Саломахе он в лагере на нарах пятки чесал, за всех подряд парашу выносил. На переправе под обстрелами и бомбежкой зря крутиться не будет, наверняка «пахан» приказал…

— Это точно?

— В надеже, товарищ комиссар третьего ранга. Я его как самого себя знаю.

— Установите круглосуточное наблюдение, — обернувшись к Сергееву, сказал Бирюков. — А Вере Петровне передайте от меня благодарность, объявим еще приказом по управлению. Она хоть и в перевязочной трудится, а все равно наш работник, основную свою специальность не забывает. Правда, кто ее знает, какая у нее основная, медицина или криминалистика? Выходит, обе…

— Начинайте собеседование, — сказал Мещеряков Сергееву и вслед за Бирюковым вышел из помещения.

— Ну что ж, Коля, за то, что опознал Ященко, — спасибо, — сказал Сергеев, — а теперь пойдем в кабинет Павла Петровича Комова, чтобы нам никто не помешал, и поговорим.

Когда он подробно, в деталях, изложил Николаю его задачу, тот сник, опустив голову, и надолго замолчал.

— Что не весел, нос повесил? — спросил Сергеев. — Говори прямо, что думаешь?

— Так ведь, только я появлюсь на пересылке или в лагере, мне тут же перо под ребро и — все дела… У них все давно решено. Знаю даже, кто в карты проиграл.

— Ну и кому это дело поручено?

— Борову… Он из-за меня в универмаге погорел, лишился своей доли добычи, от дяди Володи получил по загривку так, что едва ноги унес, достали его и в зоне, ему меня и кончать. Срок давно назначен. А у «пахана» строго: не выполнит — самого убьют…

«Так вот почему Боров отправил анонимку, рискуя и себя засветить», — подумал Сергеев.

— А было так складно задумано, — сказал он вслух.

— Так ведь когда задумываешь, в голове оно всегда складно, — отозвался Николай. — А только ведь и другие думают!.. Каждый одеяло на себя тянет, тут уж кто кого передумает…

— Тоже верно… Ну а если ты все-таки вернешь эти двадцать семь тысяч, еще и добавишь те, что Хрыч должен был принести от Гайворонского, тогда как?

— А где я их возьму?

— Предположим, дам я или капитан Мещеряков…

— Что, в натуре?

— А вот…

Сергеев выдвинул ящик стола, показал пачки сторублевок в банковской упаковке.

— Настоящие?..

— Не совсем… Ты ответь на мой вопрос, о деньгах еще поговорим. Если вернешь деньги, как с тобой поступят?

— Да все так же. Моя песенка спета. По их понятиям, раз я «ссучился», места мне в жизни нету. Война не век будет. На фронте не убьют, после войны урки прикончат… Если, конечно, «дядя Володя» и Боров живы останутся…

Сергеев чувствовал, что Колька не все ему говорит, взвешивает и прикидывает что-то в уме, что-то решает. Решать надо было и ему с Мещеряковым, — может, и правда, так получится: Кольке рта раскрыть ее дадут, отправят на тот свет.

— А за Машу спасибо, — неожиданно сказал Николай. — Теперь ей спокойнее будет. А то ведь извелась вся, думала, я по новой в лагерь загремел…

— Когда на переправу шли, хоть поговорили?

— Поговорили, спасибо вам…

— Да уж твоя Маша достойна самого лучшего парня, — в тон ему сказал Сергеев. — Такой дивчины, как Маша, я, например, в жизни не встречал… Ты-то что все в сторону уходишь, по делу говори.

— Глеб Андреевич! — взмолился Николай. — Дайте маленько подумать. Чего-нибудь да придумаем. А вы пока Борова выпускайте, пусть он меня найдет. Где-нибудь на узкой дорожке и цокнемся. Мимо Хряща он тоже не проскочит, первым делом к нему прибежит: Хрящ у «дяди Володи» — доверенное лицо… Экая прорва денег! — глядя на пачки сторублевых купюр, потерянно проронил Николай.

— Фальшивые, Коля, печатались в Германии. Правда, от наших ничем не отличишь. Только химический анализ бумаги да краски на подделку указывают. Номера купюр переписаны, деньги подлежат изъятию. Был тут у соседки по дому постоялец — шпион, он приволок.

— Да, по мне, хоть бы и фальшивые… Однако то, что они новые, приметно… Несколько штук не дадите?

— Ты что же, хочешь фальшивые в оборот пустить?

— Какой оборот, Глеб Андреевич? В Сталинграде сейчас за деньги горсть осколков не купишь, хотя их вон сколько на Мамаевом кургане насыпано!.. Надо мне одно дело проверить.

— Ну так скажи, какое дело?

— Что ж говорить, когда, может, и не получится? Еще две золотые монетки дайте.

— Что-то ты, парень, себе на уме. Мы вот операцию коллективно продумываем, а у тебя котелок без друзей, сам на сам варит.

— Так, Глеб Андреевич, вы про государственные дела соображаете! А мне про себя да про Машу соображать надо! Это, знаете, не только моя голова полетит…

— Тоже верно. Ладно, пиши расписку…

И Колька написал: «…я, Рындин Николай Иванович, красноармеец истребительного батальона 10-й дивизии НКВД, взял пятьсот рублей германской печатки и два золотых червонца для разоблачения фашистского врага».

— Написано все правильно, будем разоблачать, — прочитав расписку, сказал Сергеев. — Ставь подпись и число. Ну а в чем твоя задумка, не скажешь?

— Не обижайтесь, Глеб Андреевич, маленько попозже сами увидите… Хрящ уже старый, у него свои дела. Боров — молодой, у него — свои. Мне еще самому разобраться надо, кто кого пасет. Главное, чтобы они вместе сошлись…

— Только тут другое получается: со всеми этими делами придется повременить, — входя в кабинет Комова, сказал Бирюков. — Рындина срочно требуют обратно в штаб полка: нужен «язык». Пойдешь в разведку. У нас тоже намечается сверхсрочное дело…

Услышав, что ему предстоит снова идти за «языком», Николай не только не огорчился, а явно воспрянул духом, да и Сергеев понял его: значит, доверяют! Да и то сказать, идти к немцам за «языком» для Кольки куда веселее, чем в компании уголовников играть со смертью в прятки. Но ведь за «языком» при таких боях тоже — не к теще в гости! Второй раз может и не получиться!..

— Кстати, — обращаясь к Николаю, добавил Бирюков, — вот записка от капитана Мещерякова к начальнику штаба полка, ходатайствует, чтобы тебе всыпали нарядов на всю катушку «за неуважительное отношение к старшему командиру».

— Есть, передать, чтобы всыпали нарядов на всю катушку! — без радости, но и без огорчения ответил Николай.

Видно было, что после сегодняшнего выяснения многих неясностей и обдумывания всего того, что предстояло сделать, эти «наряды вне очереди» были ему как слону дробина, не досаднее комариного укуса.

— Разрешите идти?

— Разрешаю… Старайся не попадаться на глаза кому не надо, иди прямо в часть. О прибытии доложи самому начальнику штаба.

— Есть, отправляться прямо в часть, доложить начальнику штаба, — по-уставному ответил Николай.

Когда Рындин ушел, Бирюков сказал:

— Пойди-ка, Глеб Андреевич, погляди сам на этого Хряща и дождись меня у переправы: срочно вызвал Алексей Семенович Чуянов. Вернусь, зайду к тебе…

Задание идти в перевязочную на переправе порадовало Сергеева: была причина повидаться с Верой, сказать ей, что информация о Хряще пришлась очень даже кстати и вовремя. Возникла новая версия, которая неизвестно еще как будет разворачиваться. Задача в том и состоит, чтобы ее правильно развернуть…

Но почему капитан Мещеряков изменил свое решение? То не разрешал Маше и Николаю словом обмолвиться, а то отправил их вместе на опознание Хряща-Ященко? Что означают его слова: «Сделаем иначе»?

Глава 18 «СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ»

Выбравшись из штольни управления, Сергеев, где согнувшись, перебежками, где в полный рост, направился к перевязочной у переправы. Он уже привык к непрерывному грохоту близкого боя, пению осколков и свисту пуль, к разрывам мин и гранат неподалеку, да и на самой переправе, к внезапным налетам на Волгу, привык кожей чувствовать, когда следует пересидеть в развалинах, а когда можно переползти или даже перебежать открытое пространство. У него все меньше оставалось страха смерти и чувства обреченности, что вот-вот немцы одолеют, захватят и эту узкую полоску крутояра вдоль берега реки, сбросят защитников города в Волгу.

Но бои шли по-прежнему ожесточенные, хотя с паузами: то ли фриц выдыхался, то ли подтягивал и перегруппировывал свои силы. Однако оборона огромного фронта была еще в критическом состоянии… И все же… По тому невиданному масштабу передвижений дивизий, корпусов, армий в междуречье Волги и Дона, по удручающему количеству раненых, которых непрерывно надо было переправлять на левый берег Волги, можно было судить, какие огромные силы участвовали в грандиозном сражении и какие бои были еще впереди.

Сам фронт стабилизировался, в городе отдельные очаги обороны, такие, как Мамаев курган, Дом Павлова, некоторые другие, стали символом беспримерного мужества, неодолимой стойкости. Тем не менее каждое утро начиналось грохотом канонады, бомбежками, артналетами, взрывами гранат, неумолкающим треском пулеметных и автоматных очередей. При такой плотности огня, казалось, не было клочка земли, где бы смерть не собирала кровавый ясак с защитников Сталинграда. И все-таки немцы не смогли сбросить защитников города в Волгу. Разрушенный город жил, сражался, стоял насмерть.

Раненых на переправу поступало так много, что и новая перевязочная едва справлялась с подготовкой подлежащих эвакуации. Войдя в тамбур «приемный покой», обшитый досками, завешенный плащ-палатками от пыли, Сергеев присел у входа на табурет, осмотрелся и прислушался. Снаружи и сюда доносились треск автоматов, пулеметные очереди, разрывы снарядов.

У входа — связист с полевым телефонным аппаратом. Время от времени он дул в трубку, проверял, нет ли обрыва линии:

— «Заря», «Заря», я — «Восход». Как слышите?..

В приоткрытую дверь, сколоченную из толстых досок, видно было небо и часть реки с островом, но солнечный октябрьский день из-за дыма, висевшего над Сталинградом и Волгой, казался пасмурным, затянутым тучами.

Дверь из операционной открылась, и в тамбур вышла Вера, поддерживая, видимо, только что перевязанную женщину. Увидев Сергеева, она улыбнулась ему, Сергеев молча одобрительно ей кивнул, ответив на немой вопрос:

— Установлен контакт и полное взаимопонимание. Больше того, твоя ориентировка принята, Бирюков передал благодарность приказом по управлению. Если и впредь будешь так работать, вернем тебя экспертом в управление…

— Скорее бы, — вырвалось у Веры, и Сергеев понял: насколько трудно здесь сутками стоять у операционного стола и вместе с хирургами ежечасно, ежеминутно бороться за человеческую жизнь.

Из перевязочной высунулся врач.

— Вера Петровна… — начал было он, но, увидев Сергеева, умолк и замахал руками: — Ладно, ладно, пока обойдусь.

— Пришел посмотреть, что за новый «объект» у нас появился, — сказал Сергеев. — Мой крестник Рындин доложил, что у открытого тобой Ященко есть более душевное имя для посвященных — Хрящ.

— Да уж, действительно, Хрящ, — подтвердила Вера. — Личность, прямо скажем, малопривлекательная: нос длинный, извилистый, в профиль — точно щука. Сейчас он на берегу, сопровождает раненых.

— Пойду полюбуюсь на «щуку»…

Женщина, которую Вера вывела из перевязочной, нерешительно остановилась у входа.

— Давайте я вас провожу, — воспользовавшись случаем, предложил Сергеев. — Подожди меня здесь, — попросил он Веру, — думаю, что я и сам его узнаю…

Не о Хряще и не о Рындине хотелось поговорить Сергееву с Верой, да и она ждала его не только для того, чтобы показать новый «объект».

Сергеев проводил женщину к землянке у самого уреза воды, где дожидались посадки на очередной катер или баржу отправлявшиеся на левый берег, присел рядом у входа в землянку, осмотревшись, тут же определил, кто из работавших на переправе Хрящ.

Длинный и сутулый, с узкой рыбьей спиной и широкими мосластыми кистями рук, явно знакомыми с ломом, топором и лопатой. Хрящ представлял собой именно тот опасный тип «шестерок», которые, унижаясь и лакействуя перед «сильными личностями» уголовного мира, вымещают унижения в своем кругу, как приближенные к «элите», на всех остальных. Все это Сергеев понял внутренним чутьем, имея достаточный опыт общения с подобными типами, оценив «сокола по полету, а ворону по перьям». А внешне — солдат как солдат, хоть и длинный, нескладный, медлительный, но, судя по видимой старательности, способный трудиться от зари до зари, как заезженный мерин. Только раз уловил Сергеев брошенный в его сторону настороженный взгляд Хряща, но сделал вид, что занят беседой с соседкой, ничем не выдавая своего внимания. Попрощавшись с женщиной, Сергеев вернулся к Вере.

Едва он вошел в «приемный покой», именуемый «предбанником», связист встал со своего места:

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться. Если вы — Сергеев, вас к телефону.

— Слушаю…

В мембране знакомый голос. Говорил Бирюков:

— Хорошо, что застал тебя. Жди на месте. Есть срочное дело.

«Что-то он привезет от первого секретаря обкома?» — подумал Сергеев. Не успел и двух слов сказать Вере, как дверь открылась и вошел Бирюков в сопровождении старшего лейтенанта милиции Семакина, которого Сергеев знал мало, поскольку работали они в разных отделах, тем не менее искренне был рад увидеть еще одного оставшегося в живых сотрудника управления, пришедшего сюда из прежней, довоенной жизни на изрытый воронками от бомб и снарядов берег Волги.

Ответив на приветствие Сергеева и Веры, Бирюков познакомил ее с Семакиным; оглянувшись по сторонам и решив, что слушателей здесь в избытке, сказал:

— Самое время выйти и поговорить.

— Ну что ж, — ответил Сергеев, — выйдем и поговорим.

Краем глаза он видел, что их наигранный тон отнюдь не обманул насторожившуюся Веру.

— Товарищ комиссар третьего ранга, — официально обратилась она к Бирюкову. — Разрешите и мне подышать воздухом, хоть посмотреть, есть ли на небе солнце?

— Ну что вы!.. — Бирюков слегка запнулся. — К чему так официально? Будем рады и сопровождать на солнечно-воздушные ванны, и оберегать… Да! Совсем забыл! — обратился он к Сергееву. — Посылал я Фалинова в Новониколаевский. Теперь там начальником райотдела не комсомолец Миша Ушков, а солидный человек Артем Иванович Ляшко. Мишу положили в госпиталь с остеомиелитом…

— Жаль парня, — искренне посочувствовал Сергеев. — А от этого Артема есть информация? Передал ли ому мой наказ Ушков?

— Информации ноль. Фалинов передал мой приказ собрать подростков-комсомольцев и под видом рыбалки и сбора грибов, благо опята и грузди пошли, незаметно обследовать всю местность.

— Ребята, конечно, народ дотошный, но войско больно инициативное, как бы не превысили свои возможности да не полезли бы в драку, если наткнутся на кого…

Вера отлично поняла, что разговор этот о подростках и грибах всего лишь отводящий маневр. Поэтому уходить вовсе не собиралась, видимо решив узнать, какое задание дали Бирюкову в обкоме и с чем он приехал к Сергееву. Тот все это, конечно, понял, прикидывая, стоит ли при Вере говорить.

— А мы вот с Германом Александровичем, — вздохнув, сообщил Бирюков, — доложились Чуянову, рассказали, как идут у нас дела, посоветовались кое о чем… И вот поставил Алексей Семенович перед нами задачу… Церквушку в селе Луковый овраг знаешь?

— Неподалеку от самого Лукового оврага, — уточнил Сергеев, — а самого села уже нет, немцы сожгли.

— Точно, села нет, церквушка осталась, а через Луковый овраг проходит передовая…

Сергеев видел, что присутствие Веры сковывает Бирюкова, но он сам пригласил ее «подышать воздухом» и вел себя как галантный джентльмен, а не как начальник — выпроваживать Веру было неудобно, а сама она и не думала уходить.

Накинув свежий халат, чтобы не пугать раненых «производственной одеждой», запятнанной кровью, Вера стояла у входа в штольню, не обращая внимания на то нарастающий, то затихающий грохот боя, защищенная насыпью-откосом, подставив лицо с закрытыми глазами солнцу, как она обычно делала, когда отдыхала, — всем своим видом показывая, что ей нет никакого дела до разговора мужчин, однако слушала — Сергеев это хорошо видел — внимательно.

— Потому-то я тебя и разыскивал, — глянув на Сергеева, продолжал Бирюков. — Вам с Германом Александровичем предстоит организовать группу и вывести из этой церквушки укрывающихся от обстрела гражданских — женщин, детей, стариков. Сколько их там — неизвестно, должно быть, человек тридцать-сорок. Есть раненые и даже тяжелые, некоторых придется оперировать на месте: в группу включаем медперсонал во главе с хирургом.

— Сложность в том, — добавил Семакин, — что церквушка эта не только на нейтралке, но еще и под усиленным обстрелом немцев: они считают колокольню возможным наблюдательным пунктом…

— Какие будут соображения? — спросил Бирюков.

— Соображение может быть только одно, — ответил Сергеев. — Выполнить приказ… Считаю, что лучше всего здесь, у нас, переправиться через Волгу, пройти ночью на лодках вдоль левого берега в район села Луковый овраг и там снова переправиться на правый. По суше правым берегом туда хода нет.

— Так и мы считаем, — согласился Бирюков. — Операцию начнем с этого места, как только стемнеет.

— А медперсонал уже назначен? — послышался голос Веры.

— Нет, это дело начмеда.

— Надеюсь, добровольцев принимаете?

— Конечно. Но это не мне решать, — с ходу догадавшись, куда клонит Вера, ответил Бирюков. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке: смотрел на Сергеева укоряющим взглядом, дескать, чего молчишь, твое дело, служебные отношения тут ни при чем.

— Разрешите спросить, товарищ комиссар третьего ранга? — все так же официально продолжала Вера. — Вы лично послали бы на такую операцию своих близких?

— А какое я имею право делать для близких исключение? — тут же ответил Бирюков. — Но это — запрещенный прием, — спохватился он. — За своих близких я отвечаю, а за вас есть кому отвечать и без меня.

— Спасибо, Николай Васильевич, — просто сказала Вера. — В таком случае, Глеб, я еду с вашей группой операционной сестрой, а ты постараешься сделать все, чтобы хирург, которого назначит начмед, не отказался бы от моей кандидатуры.

Сергеев почувствовал, что от его спины идет пар, а голове стало так жарко, что взмокли волосы. Он стоял и молчал, не зная, как отговорить Веру. Хуже всего было то, что словами Бирюкова: «А какое я имею право делать для близких исключение?» — он, Сергеев, оказался связанным по рукам и ногам. Судя по решительному виду Веры, нечего было и думать о том, чтобы ее переубедить! Но и подвергать такой опасности тоже нельзя. Дважды через Волгу, которая и днем и ночью простреливается вдоль и поперек, да еще в сентябре, когда купание, мягко говоря, не рекомендовано, и церквушка не где-нибудь, а под огнем немцев на нейтралке… Луковый овраг, ясно, не Мамаев курган — и бои там потише, и, по разведданным, позиции занимают не гитлеровцы, а румыны, но, как говорится, хрен редьки не слаще: у румын те же пулеметы и автоматы. И получается, что в Луковом овраге опасности не меньше, чем в любом другом месте Сталинградского фронта.

Все же Сергеев попытался отговорить Веру:

— Подумай, сколько здесь проходит через ваш перевязочную раненых! Ну случится что? Ты же здесь нужна больше, чем на передовой. В Луковом овраге тридцать-сорок человек, да и то по крайней мере половина целы, здоровы, а здесь проходят сотни и тысячи…

— Можешь говорить что угодно, — ответила Вера. — Я поеду с тобой. У нас ведь не было ни свадьбы, ни свадебного путешествия.

Бирюков только хмыкнул, ничего не сказал, а Семакин покрутил головой и пробурчал вполголоса: «Хороша прогулка…»

— Так… Вы решайте, — подвел итог разговору Бирюков. — Времени до сумерек остается немного. Хирургом отправляется прибывший из Ленинска на подсмену в медпункт Хачатуров, милицейский взвод возглавляете вы оба…

…Темная вода, темное небо, Волга, отражающая падающие с шипением ракеты, за которыми остаются, как сказала Вера, «холерные вибрионы» дымных хвостов. Удушливый смрад трупов, горелого камня и железа — всего того, что не должно гореть, но сгорело, хаос на берегу и молчаливые фигуры провожающих: Бирюкова, Фалинова, Коломойцевой… Им предстояло продолжить поиск в районе Новониколаевского, но как это сделать, не спугнув матерого волка Саломаху, если он там, возможно уже встретившегося с беспощадно решительным Гайворонским, — никто пока не может сказать. Где искать преступников, как выманить их из берлоги и где она, эта берлога? Чем еще закончится подключение к операции Кольки Рындина? И на каком варианте плана остановится капитан Мещеряков — на все эти вопросы у Сергеева не было сколько-нибудь ясных ответов. О том, что сейчас с ним едет Вера, старался не думать, а это заботило больше всего…

Замерли у причала темные вместительные лодки, еле слышно плещется вода под бортом… Еще на берегу, у переправы, как ругал себя Сергеев, что принесла его нелегкая именно сегодня к Вере в медпункт, где и нашел его Бирюков, чтобы дать задание. А теперь что? Выдержит ли такие испытания не очень тренированная Вера, почти три месяца не выходившая из подземелья? Имеет ли он право подвергать ее смертельной опасности? На переправе хоть и бомбят, но над медпунктом три наката с рельсами, а в Луковом овраге придется идти под пули. И если немцы или румыны не пожалеют несколько тяжелых снарядов, от церквушки с ее «гражданским» гарнизоном ничего не останется.

Сергеев старался не думать о том, что предстоит им испытать в ближайшие сутки, само думалось…

Он помог Вере войти в лодку, принял сумку с медикаментами и всем необходимым для работы хирурга, усадил Веру рядом с собой на середину банки лодки, обмотал веревкой вокруг плеч, завязал узел на груди у подбородка, другой конец веревки прихватил «удавкой» вокруг собственной талии, намертво привязав к поясу мешок из прорезиненного брезента, куда уложил и сумку медсестры, и запасную форму для Веры с комплектом белья. Горловину мешка туго стянул веревкой. Лишь после этого сел рядом с Верой.

— А ты мужичок обстоятельный, — наблюдая за его действиями, заметила она.

— Что поделаешь, война учит… Теперь мы, хочешь не хочешь, одной веревочкой связаны.

Вера пожала плечами, дескать, не возражает против такой тщательной подготовки: «Напросилась добровольно, терпи». Но все же высказала претензию:

— Зачем только такой узлище впереди?

— Где узел, там будет верх, если надумаешь купаться — не задохнешься. Да и вода теперь не летняя, чтобы ее хлебать…

Он ждал, что Вера спросит: «А что, считаешь, придется?» Но она промолчала, видела сама, как «купались» напротив медпункта на переправе пассажиры лодок и целых барж, когда не дотягивали до берега, попав под бомбежку. После таких «купаний» лишь догорающие обломки уплывали вниз по течению.

Хирург Хачатуров сел в другую лодку, так распорядился командир группы Семакин, и Сергеев оценил его вдумчивую, неторопливую манеру поведения. Как хороший старшина, сам проверил на каждом бойце все снаряжение от боезапаса — обойм в подсумках, дисков к автоматам и гранат — до наличия сухого пайка, запасных портянок. Широкий, коренастый, неторопливый и обстоятельный, Семакин всем своим видом внушал надежду на благополучный исход операции. Сбудутся ли эти надежды?

Заняли места в лодках другие бойцы милицейского отряда, уложили на дно имущество и боеприпасы, проверили на случай вынужденного купания оружие, разместились на веслах — по одному на весло, а всего по шесть гребцов на лодку — и отчалили.

— С богом, — вполне искренне, без тени иронии напутствовал их Бирюков.

Когда отплыли до середины Волги, Сергеев и Вера, сидевшие лицом к корме, увидели, что сделали немцы со Сталинградом. Примолкли и остальные, глядя со стороны реки на разрушенный город. Черные завалы руин, где были когда-то набережные, черные коробки зданий с пустыми багровыми окнами, словно пустые кровавые глазницы слепцов, и все это на фоне расцвеченного непрекращающимися пожарами и вспышками ракет неба. Разрывы мин и снарядов, вздымающие черные, с огненными основаниями фонтаны земли, пунктиры трассирующих пуль и лучи прожекторов, ощупывающие мрачное, клубящееся небо, — все это стало обыденным, повседневным, необратимым…

Обе лодки — «завозни», вместившие в общей сложности милицейский взвод да еще двух медиков с инструментами и сумкой медсестры, аккумулятором для автомобильных лампочек — в церкви наверняка нет света, — благополучно преодолели ширь Волги и быстро поплыли вниз по течению вдоль левого берега. Гребцы бесшумно опускали весла в воду, энергичными толчками гнали девятиметровые астраханские лодки вперед, с каждым взмахом все удаляясь от центра Сталинграда, а путь предстоял неблизкий.

Сергеев видел, что Вера, как он определил, ушла в себя, сидя рядом с ним, словно замерла, расслабившись, опустив руки на колени, погрузившись в то состояние, когда — ни сон, ни явь, а так — полудрема, полусон, с каким-то лишь едва светящимся маячком сознания, отмечающим, где ты и что с тобой. Несколько часов ей не нужно было думать, переживать, ловить каждое слово напряженно работающего хирурга. Можно было хоть на время отключить постоянную тревогу, что «не сделаем», «не успеем», «не спасем»… Не надо было определять, кто из вновь прибывших наиболее плох, кому нужна немедленная помощь, — и так всю смену, день за днем, каждый час, каждую минуту, каждую секунду. А цена этой секунды подчас — человеческая жизнь. Она не думала, что, когда прибудут на место и проникнут в осажденную церковь, где есть и больные и раненые, все начнется сначала, только не в условиях освоенной перевязочной, где уже добились стерильности, а там, где людей держали взаперти не один день, где они были лишены возможности выйти за пределы каменных стен…

Вера отдыхала, она не обращала внимания на взлетающие над Волгой ракеты, на показавшуюся впереди по ходу догорающую на отмели какую-то баржу, от которой по ветру вдоль берега тянулся густой шлейф черного дыма. И Сергеев был благодарен ей за такое мужественное спокойствие в их очень неспокойном «свадебном путешествии», а может быть, это у нее была реакция на все пережитое за последние недели и дни.

Ночь уже пошла на убыль, когда на траверзе горевшей баржи Семакин, сидевший на носу лодки в роли лоцмана, вытянул руку в сторону правого берега, негромко скомандовал:

— Сворачиваем… Вроде бы здесь…

Это означало, что лодки вышли в район Лукового оврага. Осталось только преодолеть Волгу поперек — расстояние всего с полкилометра, может быть немного больше, и они ступят на сушу, полную неожиданностей и смертельной опасности.

«Если наше путешествие окончится благополучно», — только и успел подумать Сергеев.

Но слишком редко на войне это «если» завершается благополучно. Не оказался исключением и вояж группы Сергеева — Семакина.

Они уже миновали стрежень Волги и хоть не так быстро, но вполне уверенно приближались к темнеющему впереди задымленному крутояру, ориентируясь на отмель, где догорала баржа, и Сергеев мысленно одобрил замысел Семакина воспользоваться оказавшейся здесь дымовой завесой.

Как все правые берега крупных российских рек, и этот тоже был высок и крут — на него еще предстояло взбираться со снаряжением и оружием… Уже виднелись темные карши — подмытые паводком и упавшие в воду кронами вниз деревья, наверху поднимались сплошные заросли тополей и осокорей, а кое-где густые заросли низкорослого кустарника. Сергеев уже мысленно намечал место, где удобнее всего было бы причалить, а где пробираться наверх, как в темном, задымленном небе послышался гул самолета и над лодкой повисли ракеты, выхватив ослепительным белым светом плывущую совсем рядом вниз по течению лодку с двумя женщинами и девочкой в красном плаще, поодаль еще лодку со стариком в рыбацкой робе и — на всем видимом пространстве реки плывущие бревна.

— Где-то разбомбили баржу с лесом, может быть, как раз ту, что горит, — негромко сказала Вера, будто это и было то главное, что занимало ее внимание, а не все нарастающий в черном ночном небе гул самолета.

Ответить Сергеев не успел, вспыхнула вторая ракета, послышался свист бомбы, между лодками поднялся огромный столб воды.

Автомат ППШ, висевший у Сергеева на груди, ударил его в подбородок. Оглушенный взрывом, он почувствовал, что летит в воду. Холод сковал тело, взрыв бомбы оглушил, что-то тяжелое ударило по голове, в легкие хлынула вода.

«Лодка накрыла, — мелькнула мысль. — Где Вера?» Схватился за пояс: натянутая веревка была на месте. Почувствовал, как сумка в прорезиненном мешке двухпудовой гирей тянет его на дно. При ярком свете ракеты увидел бревно, плывущее рядом. За бревном, не в силах дотянуться до него, барахталась, захлебываясь, Вера.

— Держись! — крикнул Сергеев.

Поднырнув под бревно, не выпуская его из рук, подтянул веревку, намотав ее на коротко обрубленные сучья вершины, распорядился:

— Хватайся крепче! — и стал, подгребая рукой и энергично работая ногами, толкать бревно к берегу.

Раздался громкий голос Семакина:

— Беречь оружие! Сбор у горящей баржи!..

И хоть до этого зажженного немцами костра было не очень близко, Сергеев оценил находчивость и хладнокровие старшего лейтенанта: за дымовой завесой от баржи больше шансов остаться незамеченными, не попасть под обстрел.

«Где Семакин? Все ли живы? Есть ли раненые?»

Наконец он увидел Семакина. Плыл тот, толкая перед собой бревно с уцепившейся за него девчонкой в красном плаще. Этот плащ, вздувшийся пузырем, то появлялся из воды, как речной бакен, то снова скрывался.

— Держись, дочка! До берега немного осталось! Выберемся! — донесся голос. Только убедившись, что девочка сама стала доставать дно, Семакин предоставил ее женщинам, плывшим рядом и тоже выбиравшимся на берег.

— Всем под прикрытие дымовой завесы! — скомандовал и Сергеев. — Вылить воду из сапог, отжать обмундирование, проверить оружие, боеприпасы! Командиры отделений, по одному человеку наверх наблюдателями!..

Баржа горела на отмели. Пространство между нею и крутояром со стороны противника прикрывал высокий берег. Дым стлался вниз по течению, как раз в эту задымленную зону входила группа Сергеева и Семакина.

— Глеб! Где сумка? — крикнула Вера. При вспышке ракеты он увидел ее лицо, залепленное мокрыми волосами.

— Здесь! У меня! Цела твоя сумка! Держись! Немного осталось!

— Очень холодно!..

Но тут и в самом деле Сергеев коснулся ногами дна, энергично зашагал, толкая бревно с уцепившейся за него Верой к все еще неблизкому берегу. Вот и она смогла идти, сначала по грудь, затем по пояс в воде.

Выбрались в самом дыму метрах в ста пятидесяти от горевшей баржи. Был риск попасть под обстрел или под бомбежку при свете гигантского костра, но ветер наносил дым как раз вдоль берега, скрывая выбиравшуюся из реки группу Семакина и Сергеева.

— Ну, моченые-копченые, подгребаем к огоньку! — увлекая за собой Веру к барже, крикнул Сергеев. — Снимай с себя все и вот, возьми, переоденься, — приказал он. — Здесь, в мешке, белье и сухая красноармейская форма…

— Но Глеб…

— Быстро! Не до церемоний! Я покараулю!..

Вера взяла мешок, скрылась за дымовой завесой. Сергеев, отвязав веревку с брезентовым мешком, в котором была упакована драгоценная медицинская сумка с хирургическими инструментами и бинтами, стащил с себя мокрое обмундирование, отжал его, выжал и трусы с майкой, снова надел влажные брюки и гимнастерку. В дыму, справа и слева от себя, он видел тут и там появляющиеся фигуры: бойцы милицейского отряда отжимали на себе одежду, протирали оружие. Некоторых из них Сергеев знал по работе в управлении.

— Клишко! Каримов! Быстро наверх! — скомандовал он. — Разведайте, нет ли немцев или румын поблизости. Посмотрите, на какую глубину уходят прибрежные заросли, дальше не ходите. Вернетесь на кромку обрыва.

— Есть, наверх!

Два бойца вскарабкались по откосу к краю обрыва, скрылись из виду.

— Глеб! Где ты? — послышался из дыма голос Веры.

— Выходи к реке.

— А где река?

— Иди по пляжу под уклон, у воды остановись.

Сергеев нашел в дыму Веру, взял у нее мокрую отжатую форму, юбку и гимнастерку, подвел за руку к тому месту, где оставил вещмешок и сумку. При свете пламени догоравшей баржи увидел перед собой стройного красноармейца в берете, в плащ-накидке на плечах. На гимнастерке в петлицах по два кубаря.

— Ну как, по росту?

— В самый раз. Спасибо, что предусмотрел. Но не думай, что все время будешь водить меня за руку. Я просто случайно не сориентировалась в дыму.

— А я и не думаю. Дым, он такой… — стараясь не улыбаться, согласился Сергеев. Было ему не до улыбок, но как тепло стало на душе от «самостоятельности» Веры.

Семакин уже проверял наличие выбравшихся из воды, выкликая бойцов по списку.

— Двух человек, Клишко и Каримова, я послал в разведку, — сказал ему Сергеев.

— Правильно сделал, — ответил Семакин. — Скрытно наверх! Рассредоточиться, залечь у края обрыва! — скомандовал он остальным.

Вернулась разведка, доложила Сергееву:

— Товарищ старший лейтенант, нашу группу встречает связной из воинской части, что занимает оборону по рубежу Лукового оврага.

— Сержант Зинченко, — доложил типичный окопник со следами глины и песка на ватном бушлате защитного цвета — невысокий, быстрый в движениях крепыш. — Майор Буланов, командир батальона, ждет вас на КП. Я провожу.

Измазанное глиной обмундирование Зинченко свидетельствовало о том, что не первый день часть, в составе которой воюет сержант, сидит на передовой.

— Ведите, сержант, — ответил ему Сергеев. — Все ли выплыли? — спросил он у Семакина.

— Все. Никого не потеряли. Раненых нет.

На карте Луковый овраг обозначен, как обычное село, да еще небольшим кудрявым коричневым пятном вроде многоножки. Здесь же, на местности, протянулся на несколько километров. Стрелковая часть, которая занимала позиции по кромке оврага, еще недавно была сформирована из новобранцев истребительного батальона, но чувствовалось, что молодые красноармейцы прошли уже боевое крещение и достаточно обжились на передовой. В овраге проложены тропинки, вырыты землянки с накатами, в северной части оборудован наблюдательный пункт.

Вышли из оврага под покров деревьев. В предрассветной мгле впереди на открытом месте белела церковь, дальше — руины — остатки взорванного и сожженного села. Ради спасения укрывшихся в церкви жителей пришли сюда Сергеев и Семакин, Хачатуров и Вера с восемнадцатью бойцами в милицейской форме. Как они будут решать эту непростую задачу — Сергеев не знал.

Что и говорить, умели на Руси ставить храмы. Церковь и в районе Лукового оврага была видна отовсюду.

Венчая самую высокую точку, как сказали бы топографы, тригонометрический пункт, сейчас она привлекала внимание любого военного начальника как потенциальный, удобный, хотя и опасный, наблюдательный пункт на колокольне, а со стороны противника — как ориентир для пристрелки артиллерийских батарей. Сергеев и без информации сержанта Зинченко понимал, что местность перед церковью пристреляна из всех видов оружия.

Наконец-то подошли к землянке, оборудованной под командный пункт — КП. Встретил их в блиндаже командир с двумя шпалами в петлицах. Бледное, усталое лицо, нездоровый, желтый оттенок кожи, воспаленные глаза. Представился: «Майор Буланов».

Назвали себя и прибывшие.

— Большая ли у вас группа? — поздоровавшись, спросил майор.

— Всего с медперсоналом и командирами двадцать два человека. Прибыли с заданием нашего руководства УВД.

— Я и такому пополнению рад, — сказал майор. — Хотя последнее время фашисты меньше беспокоят, видно, у них народу тоже стало маловато. Но подбросили сюда итальянцев и румын, так что сил у них на этом участке достаточно… А задание?

— Вывести гражданских из церквушки, пока не попали фрицам в лапы.

— Вон она, церквушка, стоит на нейтралке, — сказал майор. — Всего-то метров двести до нее, а не подойдешь… Надо ночью да по-пластунски… Будем думать, как выполнить вашу задачу. Что у вас с продовольствием? Не густо?.. Вижу, купались в Волге…

— Не густо, — согласился Семакин. — Лодки потопило бомбежкой, все, что было в вещмешках, промокло. Осталось немного консервов.

— Ладно, поможем вам и с этим, — пообещал майор. — Располагайтесь, пока осмотритесь. Действовать начнем с наступлением темноты… Буду просить командование, чтобы оставили вас хотя бы на несколько дней, пока не прибудет подкрепление. Воевать некому, от батальона и трети не осталось.

— В городе тоже фронт, много и своей работы, — ответил Семакин. — Как еще посмотрит на это дело наше руководство…

— Сейчас вы здесь больше нужны: восемнадцать бойцов, два командира, два медработника — это же сила! С минуты на минуту ждем приказа наступать.

— Если будет такой приказ, и нам будет легче. Пока что мы должны выполнить задачу, поставленную перед группой первым секретарем обкома.

— Вы думаете, мы сами не ломали головы, как выручить гражданских? Для начала попытаемся доставить туда медицину и продукты с водой, а потом будем решать, что делать дальше…

Весь следующий день ушел на изучение переднего края противника, лишь ночью Семакин с Сергеевым, а за ними и Вера с Хачатуровым стали пробираться к вознесшейся на холме церквушке.

…Серая предрассветная мгла. Небо затянуто тучами. Изредка вспыхивают ракеты, выхватывают из темноты поросшие кустами открытые плешины нейтралки. Мертвенно-белый свет опускающихся ракет порождает движущиеся тени, и, когда, затухая, ракета падает, тени мечутся, словно живые существа. Погаснет «фонарь» — еще больше сгущается темнота: ни зги не видно. Лишь в северной части над Сталинградом тучи по-прежнему полыхают багровыми отсветами зарева. Даже отсюда, на таком немалом расстоянии, слышен шум боя, видны эти зловещие сполохи пожаров.

Возле белевшей в темноте церкви, в дальнем конце огороженного чугунной решеткой кладбища темнели чудом уцелевшие кресты. Подходы к ограде прикрывала разросшаяся на склонах колючка, но до этой колючки надо было еще одолеть открытое пространство.

Подтаскивая за собой сумку в том же прорезиненном мешке, Сергеев оглянулся, увидел, что Вера и Хачатуров с трудом продвигаются вслед за ним: Хачатуров волоком тащит канистру с кипяченой водой, Вера — вещевой мешок с перевязочным материалом. Аккумулятор и провода в вещмешке с сухим пайком были у Семакина и двух сопровождающих их бойцов.

«Как там Вера? Справляется ли с таким необычным для нее способом передвижения?» Ясно, в школе криминалистики полосу препятствия преодолевали и курсанты-девушки, но то были учебные занятия, а тут ошибаться нельзя… Идти медикам вместе с разведчиками-командирами настоял Хачатуров. И действительно, опыт подсказывал, что когда кому-то нужна хирургическая помощь, дорога каждая минута.

Позади остались растянувшиеся вдоль верхнего среза оврага, заросшего кустами, бойцы майора Буланова и милицейского отряда. Их задача: если потребуется, прикрыть огнем ушедших к церквушке, обеспечить выход гражданских к своим.

Сергеев дождался, когда подползут ближе Вера и Хачатуров, снова двинулся вперед, перебегая от куста к кусту, подтягивая за веревку брезентовый мешок. Наконец-то они добрались до чугунной, исковерканной взрывами церковной ограды.

«Как вывести людей из церкви?.. Это же не одного и не двух. А дети? Достаточно вскрикнуть ребенку, и немцы откроют огонь. Детям кричать не запретишь…»

Все шестеро лежали у ограды и ждали, когда перестанет гореть очередная ракета.

Наконец и этот «фонарь» погас, навалилась чернильная темнота. Перебежав открытое пространство, остановились возле узкого, как бойница, окна, закрытого кованой узорчатой решеткой. Стекла в окне выбиты — Семакин приподнялся и крикнул:

— Открывайте! Свои!..

Некоторое время было тихо, кто-то выглянул в окно, потом послышались голоса:

— Да откуда вы взялись?

— Батюшки! Наши пришли!

— Неужто немцев отогнали?..

Железная дверь, слабо скрипнув, отошла от дубового притвора, Сергеев и Семакин, пропустив вперед Веру и Хачатурова, вошли внутрь.

— Больные есть? Раненые есть?

— Есть! Есть!.. Ой, родненькие, никак и доктор с вами?..

Их тотчас же обступили, стараясь рассмотреть в темноте, даже пощупать. Сергеев видел вокруг себя встревоженные обрадованные лица изможденных женщин, совсем малых ребят, стариков, старух, потерявших надежду на помощь, на то, что когда-нибудь выберутся отсюда.

— Помогите оборудовать место для операционной, занавесьте окна чем только найдете, чтобы не проникал наружу свет, — распорядился Хачатуров.

Сергеев видел, что и ему, и Вере сейчас ни до кого из сопровождающих. Путь от оврага до церкви показался всем шестерым неимоверно длинным, но добраться сюда было всего лишь первой частью задачи. Теперь предстояло решить, как выполнить вторую…

Медики тут же занялись своим таким нелегким в этих условиях, но привычным и необходимым делом: включили свет от аккумулятора, зажгли спиртовку, стали распаковывать инструменты и бинты.

— Мы пришли, чтобы вывести вас отсюда, — сказал Семакин, — но вижу, что у вас есть и раненые, и ребятня. И все же, на войне всякое может случиться: что, если немцы продвинутся вперед? Уничтожат ведь всех… Надо решать, что делать…

— А вы не давайте нас захватывать, — выступив вперед, ответил совсем белоголовый старик, очевидно старший среди укрывавшихся здесь. — И так, гляди, сколько отдали фашистам, да и что проку в старых и малых?

— Не пощадят они ни старых, ни малых, — ответил Семакин. — Раз уж мы пробрались сюда, и вы сможете уйти…

Женщины заговорили наперебой:

— А дети?.. Вы взрослые, вон какие здоровые, да и то ползком — вся одежда в грязи. А как с малыми ребятами? Всех ведь перестреляют.

С этими доводами невозможно было спорить.

— Мы уж лучше тут подождем, пока не вышибите фашистов, — снова вступил в разговор старик. — А вышибить обязаны беспременно! Ежели молодки, у кого детей нет, решатся, пускай идут, а мы, старые, тут подождем… Докторов привели, продуктов доставили, спасибо…

Сергеев видел, что и Семакин сомневается, имеют ли они право настаивать на эвакуации гражданских? Придется изыскивать другие средства спасения блокированных в церкви. Какие?

В это время снаружи возле узкого, как бойница, окна с узорчатой, каслинского литья, решеткой послышался голос:

— Товарищ старший лейтенант Сергеев!.. Это я, сержант Зинченко… Вам передана из Сталинграда радиограмма. Срочно вызывают в Сталинградское управление НКВД, а старшему лейтенанту Семакину, товарищ майор передал, приказано остаться с милицейским взводом в распоряжении майора Буланова.

— Спасибо, сержант, понял вас… Слышал, Герман Александрович?

— Слышал, — отозвался Семакин. — Все-таки добился своего Буланов. Может быть, он и прав… Пошли обратно на КП, будем разбираться…

— Мы с Верой остаемся, — донесся голос Хачатурова.

— Вера, мне приказано вернуться, — сказал, скрепя сердце, Сергеев, видя, что она уже готовит раненого подростка к операции, разрезая на его плече жесткую, как кора, от запекшейся крови повязку.

— Хорошо, Глеб, иди и не беспокойся, — ответила она таким тоном, будто провожала его в довоенное время на службу. — Будь осторожен, — добавила она. — Мы с Арамом Тиграновичем остаемся: тут много работы…

Глава 19 ОПЕРАЦИЯ «ГАЙВОРОНСКИЙ»

Обратную дорогу к Сталинграду — ползком через нейтралку к командному пункту майора Буланова, оттуда через Луковый овраг и открытое пространство к Волге, переправу на левый берег, а после броска на попутной машине снова на правый, в район штолен управления НКВД, — Сергеев проделал как во сне, с мучительным чувством вины перед Верой, которую он сам, как ни оправдывайся, отвез к врагу и оставил между позициями на нейтралке.

У Лукового оврага в запертой изнутри и снаружи церквушке прибавилось еще два обреченных смертника и нисколько не прибавилось гарантий всем блокированным остаться в живых… И как только он мог согласиться взять Веру с собой, завезти бог знает куда и бросить под носом у немцев, которые вот-вот пойдут на очередной штурм?

Садясь в кабину полуторки, чтобы ехать по левому берегу к Сталинграду, Сергеев случайно увидел свое отражение в зеркале водителя: никогда у него не было такого затравленного выражения глаз, смотрящих из глубоких орбит «с того света». Резко прибавилось в висках седины.

И левобережье Волги, и примыкающая к Сталинграду часть Волго-Ахтубинской поймы — все забито войсками, передвигающимися на машинах, тягачах, лошадях, пешим строем. У переправы, дожидаясь баржи на правый берег, Сергеев прошелся вдоль уреза воды, отыскивая свободное место, где бы можно было присесть, протянуть натруженные ноги и хоть немного расслабиться. В полной темноте, освещаемой вспышками поднимающихся и опускающихся за Волгой ракет, строилось какое-то воинское подразделение: доносились негромкие команды, перекличка вполголоса, затем — доклад:

— Товарищ майор, полк построен… В наличии… Больных… Легкораненых…

В ответ знакомый голос:

— Вольно… Первый и второй батальоны — на переправу, грузиться в баржи, как только прибудут. Третий — в укрытие. Все по своим местам…

Сергеев подошел ближе, увидел примостившегося на перевернутой вверх дном дырявой лодке майора Джегурду, рядом с ним — несколько офицеров в плащах и плащ-накидках. При свете далеких ракет рассмотрел на коленях у майора то ли карту, то ли план части города, увидел, что левая рука у майора по локоть в гипсе, подвешена через шею на косынке из куска плащ-палатки.

Обменявшись несколькими фразами, командиры отдали честь майору, направились к своим подразделениям. С Джегурдой остался лишь один, да несколько поодаль примостился на ящике из-под снарядов солдат — по-видимому ординарец.

Сергеев еще раздумывал, подходить ли ему или не подходить (Джегурда, судя по докладу, командовал теперь не батальоном, а полком) в такой ответственный момент, как переправа через Волгу, дел ему хватает, но тот сам его окликнул:

— Никак, Глеб Андреевич! Товарищ старший лейтенант! Смотри-ка, где встретились! Если в Сталинград через Волгу, давайте с нами!..

— Об этом и хотел спросить, — сказал Сергеев, подходя ближе и отвечая на рукопожатие.

— …Лейтенант Самсонов, — представился ему остававшийся рядом с Джегурдой молодой рослый офицер.

Сергеев назвал себя, ничем не выдав, что тут же его узнал при свете ракет по фотографии, которую показывал ему накануне особист Мещеряков. Это был тот самый Портнягин-Самсонов, которого он, Сергеев, не должен был замечать, однако при случае обязан подстраховывать и даже, если понадобится, незаметно для других опекать. Но сейчас в такой опеке не было необходимости. Мысленно Сергеев определил его для себя «ежиком», однако «ежик» этот был ростом не менее ста восьмидесяти сантиметров, атлетического сложения. Приметы сходились: светлые глаза, темные ресницы, овальное лицо, широкий, немного окошенный лоб, уходивший под козырек фуражки.

«Посвящен или не посвящен майор Джегурда в истинную деятельность Портнягина-Самсонова, и в чем она состоит, эта деятельность?» Такие вопросы Сергеева не должны были интересовать. Следуя наказу капитана Мещерякова, он не проявил к Самсонову никакого внимания, вскинув руку к фуражке и назвав себя, снова повернулся к майору:

— Что ж, в гипсе и на передовую? Ранение, я вижу, с повреждением кости?..

— Товарищ майор, разрешите идти в подразделение? — перебив Сергеева, спросил Самсонов, быстрым движением отдал честь и добавил: — Я буду у начальника штаба…

— Да, идите, — сказал Джегурда, проводив его взглядом, не спрашивая, что за «подразделение» тот имеет в виду у начальника штаба.

А Сергеев подумал: «Значит, действует Портнягин-Самсонов, и, как сказал капитан Мещеряков, не один Гайворонский его печаль-забота…»

Когда Самсонов ушел, Джегурда поправил свою закованную в гипс руку, ответил:

— К сожалению, вы правы, пуля задела кость, однако развернуть карту или подписать приказ можно и одной рукой, тем более что правая пока цела. Правда, закуривать неудобно, приходится спичечный коробок зажимать коленками или вот своего Савченко просить помочь… — Джегурда кивнул в сторону ординарца, деликатно пристроившегося на ящике из-под снарядов поодаль, чтобы не мешать разговору командиров.

— А вы?.. По каким делам были на левобережье? Из госпиталя?..

— Отвез жену, считайте, прямо к немцам, точнее, к румынам в Луковый овраг на нейтральную полосу в блокированную церковь, где заперлись гражданские — женщины, дети, старики…

Сергеев поделился своей тревогой и коротко рассказал о путешествии по Волге, «купании» под бомбежкой, доставке хирургов — «медицины» к раненым, запертым в церкви.

— Решение жены зависело от вас? — спросил Джегурда.

— В том-то и дело, что сама настояла. Ни я, ни начальник милиции комиссар третьего ранга Бирюков не могли ее отговорить…

— А почему вы считаете, что здесь, в городе, для нее меньше опасности? Нажим немцев все усиливается. Атакуют они наши позиции со все нарастающим ожесточением, та же переправа и все, что с нею связано, — под непрерывными обстрелами и бомбежками… В Луковом овраге все-таки не главное направление удара, позиции майора Буланова хорошо укреплены, положение на передовой, насколько я знаю, более-менее стабилизировалось…

Джегурда явно «успокаивал» Сергеева, отлично понимая, что наступление немцы могут начать на любом участке фронта.

«Как раз и начнут давить с флангов, чтобы, расчленив оборону — а это им уже удалось сделать в нескольких местах, — вести потом бои на уничтожение по частям…» — подумал Сергеев.

— Три дня не был в городе, — сказал он, — вижу по скоплению наших войск на левом берегу, что положение намного осложнилось. Может быть, введете в курс дела?

— Командующий фронтом со мной пока не советуется, — ответил шуткой Джегурда, — и оперативными сводками не снабжает, однако кое-что о нашей 10-й дивизии НКВД могу сказать. Да и сами, наверное, знаете… В августе оборону держали мы протяженностью в пятьдесят километров пятью полками, плюс 21-й и 28-й учебные батальоны, два батальона курсантов, отряд Волжской флотилии, 73-й бронепоезд войск НКВД, конный полк, еще сводный полк, батальон 91-го железнодорожного полка да рабочие истребительных батальонов. Всего-то не более шестнадцати тысяч человек…

Сергеев промолчал: все это было ему известно по информации Воронина на совещании в управлении НКВД.

— А сейчас, — продолжал майор, — каждый день приходят и остаются на поле боя все новые и новые части. Такое впечатление, что немцы бросили на Сталинград все свои резервы, идут ва-банк. Только в последние дни против трех наших неполных батальонов фрицы бросили сорок танков и за танками более полка пехоты. Чекистский полк майора Глущенко в бой вступил с ходу после тридцатикилометрового марша. Была у них критическая минута, когда решалась судьба всего участка фронта. Их батальонный комиссар Карпов — был он до войны военкомом погранотряда — сел в танк и повел его на пулеметные гнезда немцев. Только прямое попадание в борт танка остановило его… В Верхней Ельшанке бойцы 272-го полка и курсанты майора Савчука восемь раз переходили в контратаку и все-таки не дали фашистам закрепиться на захваченном рубеже… В городе немцы захватили драмтеатр, стали контролировать подходы к окружающим кварталам. Отбил театр батальонный комиссар Щербина с шестнадцатью добровольцами. Щербина погиб, с ним половина его группы…

Сергеев молча слушал Джегурду, думал о тех немалых испытаниях, какие предстоят самому майору. Встреча с теми, кто уходил на передовую, а оттуда только в госпиталь или на тот свет, вызывала у него чувство неудовлетворенности собой… Конечно, и то, что он делал, тоже боевая работа. Обеспечивать бесперебойное движение на переправе — главной артерии, соединяющей Сталинград с Большой землей, спасать гражданских, блокированных в церкви на нейтралке Лукового оврага, вылавливать шпионов и лазутчиков, бандитов и мародеров, сеятелей слухов — пособников врага, обеспечивать эвакуацию гражданских за Волгу и поддерживать общественный порядок во фронтовом городе — все это было, безусловно, важно. Но такая деятельность, как ни говори, это не тяжелые кровавые бои в окопах на передовой. Передний край есть передний край. Там идет смертельная борьба, и только ценой страшных потерь отстаивается каждый дом, каждая пядь земли защитниками Сталинграда. Один из таких защитников — майор Джегурда, вызывал он у Сергеева чувство глубокого уважения и неудовлетворенности своим местом и своей ролью в этой грандиозной битве.

— Сейчас здесь развернуты дивизии, корпуса, армии. Против немцев с нашей стороны действуют три фронта — сотни тысяч людей, а накал борьбы усиливается с каждым днем. На карту поставлено все, — сказал Джегурда.

А Сергеев подумал: важно, конечно, и то, что делает он, старший оперуполномоченный управления НКВД: один Гайворонский, дай ему развернуться, может стоить полка или дивизии, а таких Гайворонских абвер забрасывает к нам десятками, однако главное — там, где насмерть бьются полки и дивизии, где сошлись в смертельной схватке в общей сложности более двух миллионов человек, огромное количество танков и самолетов, артиллерийских стволов, стрелкового оружия… Какую голову надо иметь, чтобы управлять этой армадой, решая судьбы всей войны, какое мужество, чтобы в окопах стоять насмерть!..

Но, разумеется, Сергеев считал, что надо иметь голову и тем, кто борется с каждым в отдельности Гайворонским, и все же в эти дни и недели судьбы страны решались на Мамаевом кургане и вдоль узкой полосы берега Волги, где держали оборону 62-я и 64-я армии генерала Чуйкова, генерала Шумилова…

— Мне кажется, что труднее, чем сейчас, больше не может быть, — сказал Сергеев. — Что-то должно случиться, что переломит ход сражения…

— Пока что ничего нового не случается, а немец все напирает, остается одно: стоять насмерть…

…Переправившись под покровом ночи через Волгу и тепло попрощавшись с майором Джегурдой «до встречи на передовой», Сергеев немало удивился, увидев Бирюкова, дожидавшегося его, несмотря на поздний час, на берегу.

— С прибытием тебя, Глеб Андреевич, — от души обняв Сергеева и прижимая его к себе, с искренней радостью воскликнул Бирюков. — Пока дождался, извелся весь: четвертый раз выхожу на берег…

Такое проявление чувств было не в правилах комиссара 3 ранга. Видно, напереживался Николай Васильевич: еще и потому, что случилось нечто тревожное.

Сергеев коротко доложил обо всем, что произошло на реке в районе Лукового оврага с той минуты, когда они с Семакиным, Верой и Хачатуровым ушли во главе милицейского взвода от этих берегов.

— Понимаю тебя и сочувствую, — выслушав его, сказал Бирюков. — Но как бы ты ее отговорил, твою Веру, когда — сам видел — решила, хоть ты ее стреляй, ехать с тобой?.. Положение там тревожное, а здесь, что ли, лучше? Хорошо, хоть добрались до места без потерь, проникли в церквушку, оказали гражданским помощь и прооперировали раненых, поддержали сухим пайком и медикаментами, а главное — вселили веру в избавление, ну и, само собой, выполнили не только наказ Чуянова, но и веление собственной совести.

— Туда-то мы добрались, а вот как они оттуда будут возвращаться? — не скрывая тревоги, сказал Сергеев.

— И все-таки есть надежда, — отозвался Бирюков. — Вызывал меня Алексей Семенович, спрашивал наше мнение: войсковое командование поставило в известность ГКО Сталинграда, членом которого, как тебе известно, является Чуянов, о своем намерении усилить нашим милицейским взводом батальон майора Буланова. В общем, Чуянов, не возражая против такой заявки, убедил командующего в целях спасения запертых в церкви гражданских добавить на том участке снарядов из резерва и провести артподготовку по переднему краю немцев, чтобы выбить их из окопов и обеспечить эвакуацию гражданских из церкви вместе с ранеными и детьми. После чего уже вернуть нашу группу во главе с Семакиным в Сталинград.

Сергеев промолчал, лишь подумал, что будут чувствовать запертые в церкви, в том числе Вера и Хачатуров, когда вокруг закипит бой с артподготовкой и атакой батальона? А майор Буланов не дурак, быстро сориентировался. При тех потерях, какие несет батальон, целый взвод обученных и подготовленных кадровиков — это как подарок.

Бирюков ждал ответа, и Сергеев подтвердил его последний вывод:

— Что тут скажешь? Иначе такую задачу не решить: с малыми ребятами да ранеными под пулями через нейтралку от церкви до окопов батальона Буланова не доползешь…

Под треск автоматов и пулеметов, взрывы гранат и грохот разрывов с передовой они, продолжая разговаривать, прошли в штольню управления, к отгороженному дощатой переборкой закутку, который именовался «кабинетом» начальника милиции.

— Вызвал я тебя срочно вот почему, — предложив сесть и прикрыв за собой дверь, сказал Бирюков. — Капитан Мещеряков с блеском провел первую половину операции «Гайворонский», причем гениально просто, и не столько с помощью твоего протеже Рындина, сколько доверив главную роль его подруге Маше Гринько… Но введу тебя в курс событий по порядку… Заявился твой Николай в медпункт на переправе, показывает сестре пустяковую царапину — где-то осколком зацепило — и просит вызвать лейтенанта Голубеву — твою Веру.

— Что-то многовато «моих», — заметил Сергеев. — И Вера моя, еще и Рындин.

— Никуда не денешься, тоже твой… Так вот. Меня он не заметил, я стоял за насыпью у входа, только что спрашивал у связиста в приемном покое, нет ли от вас каких известий. В общем, подошел и слушаю, что за разговор… Оказывается, Николай твой не к медсестре, а к связисту пришел. «Слушай, друг, — говорит, — важное государственное дело… Позвони в управление НКВД, скажи, чтоб передали старшему лейтенанту Сергееву, ждет его в медпункте Николай…» Связист, естественно, спрашивает: «Какой Николай?» Рындин отвечает: «Он поймет…» Ну я вышел, спрашиваю: «Есть новости?» Отвечает по всей форме: «Товарищ комиссар третьего ранга… Новости есть». «Сам-то, — спрашиваю его, — как здесь оказался?» «А оказался я, — говорит, — здесь потому, что капитан Мещеряков вызвал: Боров в Сталинграде…»

«Быстро сработал капитан Мещеряков, — подумал Сергеев. — Трое суток всего, как мы с Верой отправились к Луковому оврагу, а Боров уже в Сталинграде».

Бирюков продолжал:

— Я ему говорю: «Если тебя капитан Мещеряков вызывал, зачем тебе старший лейтенант Сергеев?» Он отвечает: «Товарищ комиссар третьего ранга, вы же все знаете!.. То, что велел капитан, мы с Машей сделали… А только, хоть я вывел Борова на „дядю Володю“, посылайте хоть в штрафбат, хоть к стенке ставьте, а без Глеба Сергеевича слова больше не скажу!» Сообщил я Мещерякову о таком требовании, тот говорит: «Сергеева надо вызвать, пока этот баран Рындин нам карты не перепутал». Получаются сплошные тайны Мадридского двора… Но самое интересное, что Мещеряков принял план, предложенный этой парой — Рындиным и Гринько, и блестяще его осуществил… Им-то он сказал, что цель плана — выявить логово Саломахи. О Гайворонском, конечно, и не заикался. Нам и то не все говорит…

— Такая у него должность, — заметил Сергеев, оценив гибкость поведения капитана. — Раз уж мы подключили к операции бывших и настоящих уголовников, кому же с ними возиться, как не нам?.. А что еще сказал капитан?

— Просил, как только ты вернешься, ему позвонить.

— Рындин где сейчас?

— Посадил его на всякий случай в КПЗ, связался по радио с майором Булановым, вызвал тебя. А тут, как нарочно, донесение из Новониколаевского — час назад поступило от нашего оперуполномоченного Артема Ляшко. Как посоветовал ему Фалинов, мобилизовал он подростков, те под видом рыбалки и сбора грибов облазили всю округу и нашли недалеко от хутора, в яме, засыпанной листьями, труп неизвестного, убитого, заметь, тупым тяжелым предметом в висок… Приказал я ничего не трогать до твоего приезда, сообщил Мещерякову, сам не могу отлучиться — остался за Воронина, вызвали его к командующему, — так что, хоть и устал ты после Лукового оврага, вызывай Коломойцеву, берите свежих лошадей, лихого ямщика и гоните…

— А «свежие лошади» и «лихой ямщик» — очередная баржа на левый берег? — уточнил Сергеев.

— Она, родимая, другого транспорта у нас нет.

— Тогда, наверное, надо звонить Мещерякову?

— Уже позвонил. Ответил, что, как только освободится, сам придет сюда… И слепому видно, — заметил Бирюков, — существует прямая связь между еще одним убийством гирей в висок и «медвежьей болезнью» у твоего Рындина…

— А в чем состоял «план» Николая и Маши Гринько, с которым согласился Мещеряков?

— Сейчас узнаешь…

Они прошли берегом Волги к штольне НКВД. Бирюков сказал дежурному, чтобы тот привел Рындина к нему в «кабинет».

Вошел Николай с видом человека, принявшего важное решение, держался по-уставному, но выглядел напуганным.

— Товарищ комиссар третьего ранга! По вашему вызову прибыл! Глеб Андреевич! Я уж думал, не увижу вас больше!..

— Не «прибыл», Рындин, а, как ты говоришь, «сидишь по новой» под стражей, — одернул его Бирюков. — Вздумал выдвигать требования да еще толкуешь: «По вашему вызову прибыл!»

— Не выдвигаю я требования, товарищ комиссар третьего ранга! А только Глебу Андреевичу капитан Мещеряков велел первым делом про Борова рассказать!

— Может быть, он и не велел? Боров-то, скорей, больше тебя интересует, а не старшего лейтенанта, — с иронией заметил Бирюков. — Да и встречалась с ним Маша.

— Точно, Маша. Она и придумала, — согласился Николай.

— Ну что ж, рассказывай, — разрешил Бирюков. — Коллективным умом операцию провели молниеносно и с блеском.

— Маша придумала, а провел все капитан, — из чувства справедливости уточнил Колька. — Наверняка теперь знает, где «дядю Володю» искать… Сначала про Машу… Увидела она Борова на переправе, сразу узнала, хоть он и приполз, как я и говорил — первым делом к Хрящу, весь в бинтах… Сидят под стенкой землянки и с Хрящом толкуют, по сторонам зыркают… Маша бегом в медпункт, капитану позвонила и все сделала, как он велел. Взяла у него деньги в пачках, у меня две золотые монеты и напрямую к ханурикам, по-простому со своей сумкой и флягой, вроде водички дать им попить. Боров увидел ее, от радости слова сказать не может: «Рыбка-то сама в сетку плывет». А она ему так спокойненько и вмазала. «Слушай, — говорит, — мой Николай брал у дяди Володи двадцать семь тысяч. За это вы нам уж какой месяц житья не даете. Так вот, нате с вашим дядей Володей все до копеечки, подавитесь, чтоб вас обоих разорвало… Тут еще Коля велел передать, те три куска, что Хрыч пахану не отдал… Когда, — говорит, — дезертиров в степи ловили, Коля на Хрыча убитого наткнулся, в карманах и деньги нашел, и эти монеты, вот еще бумажка какая-то, тоже велел передать. Нам с Колей денег и золота не надо, была бы только любовь. Отстаньте, — говорит, — от нас и больше за нами не ходи…» И все при Хряще — и золотые монеты, и сотенные в пачках, и чертеж — Борову сует… Ну те обалдели оба, каждый будто кол проглотил. Боров забыл, что на костылях, схватил деньги, как рванет, вмиг слинял, и — нет его… Хрящ в баржу первым завалился раньше раненых, даром, что санитар. Ноги задрал выше борта, лежит, встать не может, рот раскрывает, глазами водит, за сердце хватается — вот-вот копыта откинет. Готов буксир в зад подпихивать, так ему на левый берег надо. На обстрел с самолета — ноль внимания… Маша рассказывала, когда баржа от берега наконец отошла, даже перекрестился, хмырь некрещеный…

«Чисто сработал капитан Мещеряков, — подумал Сергеев. — Прямо-таки „удар сокола“ — расчет на внезапность. У Борова и Хряща не было ни секунды, чтобы хоть немного посоображать. Ясно, куда побежали эти „шестерки“, к своим хозяевам, а сотрудники капитана, естественно, зафиксировали их путь…»

Вошел Мещеряков, сдержанно поздоровался, сказал Сергееву:

— Рад видеть. Слышал, что не один вы отправились к Луковому оврагу, а со своей половиной. Сочувствую…

Повернулся к Николаю:

— Докладывайте…

Колька, явно струхнув, все же собрался с силами, начал с привычной клятвы:

— Верно говорю, товарищ капитан, век свободы не видать, до вчерашнего вечера не знал… Ночью пацаны с поймы в штаб аж на передовую пришли. Наши доложили начальнику штаба, тот послал меня к вам… Пацаны доложили: ходили по грузди, наткнулись на завал в самой глухомани… Разливом там плавник натащило: карши, сучья, мусор… Находились они, животы подвело, голодные, шкура трещит, а тут из этого завала по ветру да на свежем воздухе жареной рыбой как потянет и над картами вроде дымок идет… Поняли они, добрый человек прятаться не станет, вражина там сидит, свидетелей в живых не оставит. Рванули оттуда — давай бог ноги, едва убежали.

— И это ты не мог мне сказать? — спросил Бирюков.

— Так вы же сами не поедете? Глеба Андреевича нет…

— А почему твои пацаны начальнику райотдела Ляшко не сказали?

— А никому нельзя говорить. С теми, кто в завале сидит, ни одному участковому не совладать. Глеб Андреевич может, а участковый не сможет… Пацаны понимают. Сделали, как я велел: только мне. А я — вам, вот Глебу Андреевичу…

— За информацию спасибо, — сдержанно сказал капитан. — Мне кажется, товарищ комиссар третьего ранга, что это дело больше по вашему ведомству. Результаты поиска, пожалуйста, сообщите мне. Сожалею, что не располагаю больше временем…

«А если Гайворонский уже у Саломахи? Почему капитан не считает возможным такой вариант?» — подумал Сергеев, но при Николае свои предположения высказывать не стал: Мещерякову виднее. Возможно, занят он сейчас как раз с Портнягиным-Самсоновым.

Откланявшись, капитан, сдержанный и официальный, удалился. Бирюков, что-то обдумывая, посматривал то на Сергеева, то на Николая.

— Дожили! — сказал он наконец. — Не мы руководим, а нами руководят!.. Значит, говоришь, — глянул он на Николая, — участкового на задержание не посылать, а старшего лейтенанта Сергеева посылать?

— Ага, — простодушно подтвердил Николай. — Так будет надежнее.

— Ну что ж, решим, как царь Соломон решал: ни тебе, ни мне. На операцию поедут и старший лейтенант Сергеев, и начальник райотдела Ляшко, и лейтенант Фалинов. Так тебя устраивает? Кстати, Фалинов уже на месте.

— Само собой, — сглотнув слюну, согласился Николай. — Так еще надежнее… Товарищ комиссар третьего ранга, я ж ничего не говорю, я ж как лучше… Извините, если что не так…

Сергеев понимал: наверняка пацаны-разведчики доложили Кольке о найденном в яме трупе неизвестного, у которого висок проломлен «тупым тяжелым предметом». Запах жареной рыбы с дымком в сухих картах, оставшихся от паводка, говорил о том, что у Николая есть все основания беспокоиться о надежности операции по захвату неизвестного «рыбака».

— Ну и где прикажешь искать твоих пацанов? — спросил Бирюков.

— Не надо их искать. Если что случится, ни мне, ни вам матери их не простят. И за то спасибо, что добрались до Сталинграда, нашли меня, это во время боев-то, ни на обстрел, ни на бомбежку не посмотрели… Знаю я то место, найду и без пацанов…

— Наверное, и раньше знал, да не говорил? — спросил Бирюков.

— Раньше не знал. Такой облавы на весь район не было. А пацаны… Не трогайте их. Узнает этот гад, кто мне стукнул, — убьет, рука не дрогнет.

— Ладно. Может, ты и прав, иди и жди, вызову…

Рындин и конвоир вышли, Бирюков обратился к Сергееву:

— Выезжайте немедленно. На левом берегу будет ждать вас полуторка нашего оперативного пункта. Есть ли какие соображения?

— Есть. Непонятно, почему Мещеряков счел эту операцию «по нашему ведомству»? А вдруг там Гайворонский? Наверное, нелишним было бы взять с собой одного из «диверсантов-патриотов»? Девчонку не надо: страху натерпится, а вот Иванова, пожалуй, стоит. Мужик спокойный, обстоятельный… Ну а где этот завал каршей и плавника, покажет Рындин.

— Бери Иванова, — дал «добро» Бирюков. — Пока ночь, отправляйтесь с очередной партией раненых через Волгу.

— Есть, отправляться…

Сергеев был почти уверен, что, получив задание прочесать местность, мальчишки наткнулись на логово Саломахи. На эту мысль наводил найденный под листьями труп неизвестного, убитого тупым орудием ударом в висок, и тот факт, что Рындин знал, где оставлять ему своих мальчишек-разведчиков. Кого же еще бояться Рындину, как не Кузьму Саломаху?.. Однако неясным было то, что район поймы, где юные разведчики увидели завал плавника, учуяв запах жареной рыбы, — место это было не так уж близко от хутора Новониколаевского.

Перед тем как отбыть, приняли под расписку от капитана Мещерякова «диверсанта-патриота» Иванова, включив его в группу, сели с экспертом Коломойцевой в лодку и благополучно переправились через Волгу.

На левом берегу, забираясь в кузов полуторки оперативного милицейского поста, Николай сказал Сергееву:

— А капитан Мещеряков — ничего, дело понимает…

— Не понимал бы он, знаешь где бы ты сейчас был? — ответил Сергеев. — Зря тогда в драку полез. Испытывал он тебя, шкура ты или с совестью, правду говоришь или врешь?

— Пожалуй, зря, — согласился Николай. — А только как еще сказать? Не попер бы я на него без тормозов, еще неизвестно, чем бы все кончилось. А так и вы и я на свободе…

— В строю — ты хочешь сказать?

— Ну да, в строю, — поправился Николай.

Глава 20 КОНЕЦ «ДЯДИ ВОЛОДИ»

После страшных картин задымленного, разрушенного города, сражающегося с оголтелым врагом в грохоте разрывов и трескотне пулеметов, после непрерывного гула бомбежек странно и непривычно было ощущать тишину, видеть над головой звездное небо, а вокруг — обычную выгоревшую предосеннюю ночную степь, вдыхать вместо гари и трупного смрада свежий воздух. Но зловещий гул сражений доходил и сюда. Над Сталинградом тучей висела сизая мгла, дым широкой полосой относило к горизонту… И все же…

Этот ад и ужас сказывался и на обширных пространствах, где уже не было прежней жизни. Сюда тоже добралась война. Это не могло не настораживать каждого, а вместе с другими и Сергеева, хоть и воспринималось им, словно сквозь пелену ставшей уже привычной усталости.

Фалинов и уполномоченный райотдела Ляшко встретили группу Сергеева в степи у проселочной дороги, на дальних подступах к хутору.

Увидев в предрассветных сумерках темные силуэты на обочине, квадратную тень кузова полуторки, Сергеев издали узнал своих, дожидавшихся его на месте происшествия.

Рядом с Фалиновым стояли водитель машины и незнакомый Сергееву пожилой человек в милицейской форме, в надвинутой на самые глаза форменной фуражке. Поодаль милиционер с карабином — охрана.

Сергеев приказал сойти из кузова Николаю и «диверсанту-патриоту» Иванову.

Фалинов представил нового начальника райотдела:

— Познакомься, Артем Иванович Ляшко. Он нам и сообщил о находке…

Сергеев назвал себя, крепко пожал руку участковому, отметил его сдержанную молчаливость. Загорелое, изрубцованное глубокими морщинами лицо выражало сосредоточенное внимание, дескать, спрашивайте, отвечу, а со своим мнением встревать повременю… Представил Артема Ивановича Коломойцевой.

Сергеев отметил, что без рыжей краски Коломойцева стала намного привлекательнее, серьезнее. Коломойцева это заметила и поняла, отведя глаза, пряча смущение.

Изменился и Фалинов, с которым не раз им приходилось участвовать в операциях, распутывать дела, в одной упряжке тянуть воз уголовного розыска.

С Фалиновым они словно бы договорились не трогать в разговорах личное, не задавать друг другу вопросов о близких: где, мол, твоя Фрося, получаешь ли письма? Или: как же ты оставил Веру у Лукового оврага? И без того все было ясно. И они не трогали запретное, не травили душу друг другу…

Ляшко жестом предложил пройти в сторону от дороги, где виднелся выбранный из шурфа грунт. В неглубокой яме, кое-как прикрытой колючкой перекати-поля, лежал вверх лицом труп крепко сбитого молодого человека, светловолосого, с низким лбом, в напяленной с чужого плеча военной форме. Не требовалось особых усилий, чтобы опознать его: в этой яме закончил свой жизненный путь Афонькин, по прозвищу Боров, лишь вчера появившийся у Волжской переправы Сталинграда в компании с Хрящом, получивший от Маши крупную сумму денег для «дяди Володи» и сбежавший с нею к своему хозяину. Видимо, поторопился он принести радостную весть Саломахе, нарушил приказ убить Николая Рындина и за это сам поплатился жизнью…

На виске убитого виднелась окровавленная вмятина с белеющей в середине височной костью. Несмотря на то что убийство произошло только накануне, от трупа уже несло тленом.

Ляшко, Фалинов и Коломойцева зашли с наветренной стороны, Сергеев уже занял эту, наименее неприятную в смысле тяжелого запаха, позицию.

— Почерк знакомый, — не сразу сказал он. — О чем свидетельствует экспертиза?

— Афонькин убит сегодня часа в два после полуночи, — бесстрастным тоном сообщила Коломойцева. — Ни документов, ни денег при нем нет.

— Какие могут быть версии? — спросил Сергеев. — Кто убийца и где его искать?

— Прежде чем искать убийцу, — официально ответил Фалинов, — обязаны доложить: пропала жительница хутора Новониколаевского Евдокия Гриценко. Об этом сегодня на рассвете сказала вот Артему Ивановичу ее соседка.

— Так точно, — подтвердил Ляшко. — Все получилось одно к одному. Узнали мы про это, когда уже сюда ехали. «Пошла, — говорит, — уже по-темному к Дуне махотку попросить — курам отрубей запарить, а Дуни дома нету, окно и ночью не светилось — хоть и светомаскировка, а в щелки видно… К соседям толкнулась — нету, и вроде в курене кто чужой побывал. Как что случилось… Все в доме перебуровлено, топор всажен в стойку… Ой, батюшки, думаю, надо к участковому бежать! Выскочила на дорогу, а он сам на машине едет, еще и с каким-то милицейским начальником…» Разговор с соседкой Гриценко передаю слово в слово.

— Память у вас хорошая, — заметил Сергеев. — Давно выехали из хутора?

— Минут сорок…

— Может быть, и ошибусь, но думаю, что знаю, где искать Евдокию, — сказал Сергеев. — Давайте-ка по машинам. Возле трупа оставьте охрану… Артем Иванович, — обратился он к Ляшко, — вам бы я порекомендовал вернуться к себе, быть на связи со Сталинградом. Мы едем на рыбацкий стан к Колотову, а куда оттуда — дадим знать. Николай, — окликнул он Рындина, — едешь с нами…

Мужчины поднялись в кузов полуторки, Коломойцева села в кабину.

— Далеко ли ехать? — спросил Фалинов.

— От хутора километра четыре-пять, не больше, — ответил Сергеев. — А только километры эти черт кочергой мерял.

Бочажок для свежей рыбы у стана Василия Митрофановича Колотова возник из-за поворота дороги не сразу. Но вот показалась глинобитная хатка, крытая камышом, притулившаяся тоже к стенке камыша, а потому мало различимая на желтовато-бурой местности, особенно с воздуха, вынырнула она из-за поворота дороги, уставившись в бочаг единственным на этой стороне окошком, и всем своим нежилым видом насторожила Сергеева.

— Тормозни-ка, брат, — наклонившись к открытому окошку кабины водителя, сказал он. — Надо разобраться, почему в светлый день на стане никого нет и дверь заперта?

Метров за тридцать до бочага остановились, трое мужчин спрыгнули из кузова на землю, эксперт Коломойцева вышла из кабины, осмотрелась по сторонам, стали осторожно подходить к стану.

— Николай, оставайся у машины с водителем, будешь наблюдать, смотри, не проворонь, если кто тут есть…

— Не провороню, Глеб Андреевич!

Можно было не сомневаться в его добросовестности.

На обочине едва заметной дороги, обозначенной в прошлом году колесами машин рыбколхоза, Сергеев заметил бурые пятна.

— Кровь, — наклонившись к ним, сказала Коломойцева, оставшись исследовать поверхность почвы.

— А ну-ка, рассредоточимся и подойдем к хате со стороны глухой стены, — скомандовал Сергеев, — чего доброго, кто-нибудь да и запустит очередь из окна.

Но ни в хате, ни на открытой площадке между хатой и безмятежно поблескивающим спокойной гладью бочажком по-прежнему не было никаких признаков жизни.

Метрах в двадцати от дома грудой свалены нанесенные сюда паводком и полузасыпанные песком карши с ободранной корой и высушенными, как белые кости, стволами и ветвями — часть из них распилена на бревна и кряжи, часть наколота, сложена в круглую объемистую поленницу с проемами в виде бойниц. Жители рыбацкого стана, приспособленного в прежние времена лишь к летнему сезону, ныне готовились к зиме.

— И здесь — кровь, — подойдя, сказала Коломойцева, указывая на такие же бурые пятна возле дома. Сергеев видел, что и порог, выложенный из камня-плитняка, тоже запятнан кровью.

— А вот и визитная карточка, — указал он Наташе-эксперту на поковырянную пулями стену: свежие освинцованные дыры отливали сизым налетом в грубо выстроганных досках двери. Белела отколотая пулей щепка возле дверной ручки.

— Картечь, — сказала Коломойцева. — Стреляли с близкого расстояния.

Еще раз внимательно осмотревшись по сторонам, Фалинов подергал дверь, негромко постучал.

— Не стучи, не откроют, — послышался слабый голос. — Сюда иди, а то сам не вылезу.

От неожиданности Сергеев резко обернулся: голос всходил то ли из груды дров, то ли из поленницы с бойницами.

— Василий Митрофанович! — окликнул он. — Ты ли это? Почему не выходишь?

— Зацепил, гад, из нагана, самому не выбраться, — послышался слабый голос. — А я чую, машина подошла, думаю: «Свои или не свои?» Вижу, вы ходите, а сказать не могу, спазма горло схватила…

Сергеев и Фалинов обошли поленницу, за которой оказался вырытый в полный профиль окоп с накатом из бревен из осокоря и даже земляной лежанкой, устланной метелками камыша и сеном. Поверх настила на старой парусине, брошенной на лежанку, сидел, подложив под локоть свернутую фуфайку, сторож рыбацкого стана Колотов. В другой руке он все еще держал двустволку.

Фалинов и Сергеев осторожно помогли ему выбраться из окопа, заметив, что в окне хаты появилось на мгновение бледное, с перепуганными глазами женское лицо.

Дверь распахнулась, из хаты, с опаской оглядываясь, вышла Зинаида Ивановна Гриценко, с аханьем и причитаниями бросилась к приехавшим:

— Ой, боже ж мой!.. Глеб Андреевич!.. Родненький!.. Та он же ранен! — она бросилась к Колотову. — Та я ж ему кричала: «Василий Митрофанович, иди в хату!» А он на меня: «Цыц, баба! Сиди и не отпирай никому, а то и тебя пристрелю!»

— А ты и послушалась, — упрекнул ее Сергеев. — Вон он сколько крови потерял!..

Фалинов уже разматывал окровавленные тряпки, которыми были забинтованы голова и грудь старика, Коломойцева принялась ему помогать.

— Что ж ты, Василий Митрофанович, — сказал Сергеев, — с таким серьезным ранением и в окопе своем остался? От потери крови мог и на тот свет уйти.

— Он того и ждал, чтоб я в хату пошел, — возразил старик. — Когда ему из двух стволов картечью шарахнул, и то норовил до стрехи дотянуться, камыш запалить.

— Товарищ старший лейтенант, здесь аптечка, индивидуальные пакеты, — водитель протянул Сергееву санитарную сумку.

— Кто «он»? — спросил Сергеев у Колотова. — И еще скажи, у тебя ли Евдокия Ивановна?

— Здесь Дуня, в доме… — ответила Зинаида Ивановна. — Ножом ее этот аспид полоснул, а потом стал в дверь стрелять, когда изнутри заперлись. Митрофаныч его из окопа отогнал из ружья. Ну Федор-то как заорет, как заматерится по-черному! Давай палить из нагана кругом себя, то в дверь, то в поленницу. Если бы не темновато было да не влепил бы Митрофаныч ему заряд картечи, всех бы тут поубивал и хату бы сжег!.. Мы с Дуней кричим: «Давай, дед, в курень, перевяжем тебя, закроемся!..» А он нам: «Не смейте открывать и не высовывайтесь! Вернется, гранату кинет в окошко, всех поубивает!.. То, что Дуня с хутора убежала, — ему крышка!» Мы и сидим, не знаем, чего делать…

— Вы не сказали, кто «он»? — еще раз спросил Сергеев. — Почему «Федор»?

— Ну Федор Коршунов, Дунин ухажер, — ответила Зинаида Ивановна. — Ой, да ничего я и говорить не хочу! Сколько сестре талдычила: «С кем спуталась!..» Пусть сама рассказывает!

— Иди, Глеб Андреевич, в хату, мы с Николаем тут покараулим, — сказал Фалинов.

Старика внесли в мазанку, положили на топчан у боковой стены. В другом углу были устроены широкие нары с роскошным по военному времени ложем-постелью, видимо из хозяйства перебравшейся сюда Зинаиды Ивановны: байковые одеяла с пододеяльниками, простыни, настоящие подушки.

На подушках полулежала младшая сестра Гриценко в просторном цветастом халате, под которым в разрезе воротника виднелась забинтованная грудь. Бледная, потрясенная событиями последних суток, Евдокия приподнялась на своем ложе, но Сергеев жестом приказал ей лежать и не двигаться. Она послушалась, дрожащей рукой разглаживая на пододеяльнике мелкие розовые цветочки.

Эксперт Коломойцева заглянула в мазанку, жестом вызвала Сергеева.

— Напавший на стан потерял много крови, — сказала она, — едва ли может далеко уйти, тем и опасен…

— Рассиживаться на стане не будем, — сказал Сергеев. — Уточню кое-что у женщин и пойдем в преследование. — Тебя прошу остаться здесь, с ними.

Вернувшись в хату, Сергеев присел с краю нар, показал младшей Гриценко взятую из архива управления фотографию Кузьмы Саломахи анфас и в профиль. С фотографии смотрел из-под низкого, как у гориллы, лба мрачного вида мужчина, и правда, как из амбразуры, по выражению начальника склада в Бекетовке. Суть характера выражали тяжелая нижняя челюсть, вертикальные складки у рта, плотно сжатые в узкую полоску губы.

— Его вы назвали Федором Коршуновым?

— Ну да, он… А откуда у вас фото? Так он, значит, у вас числится?..

— Числится… Можете ли говорить?

— Раз приехали, значит, надо.

— Рассказывайте, время дорого.

— Счас…

Она сморщилась, прижала ладонью верхнюю часть груди, извиняющимся тоном сказала:

— До сих пор колотится… От самого хутора, считай, пять километров бегом летела. Уж думала: «Все, спаслась!» Нет, настиг, окаянный, возле самой двери ножом ударил.

— Стрелять-то, наверное, рискованно было? — спросил у старика, войдя в хату, Фалинов. — Мог ведь и женщин картечью уложить?

— Мог, конечно, — согласился Колотов. — А куда денешься? Не стрелял бы, этот бандит всех бы порешил. Кабы не бабы, не промазал бы, уложил наповал, с такой-то близи. А так — заряд краем прошел, — удрал, подлюга!..

Теперь, когда сняли с него ответственность за жизнь двух приютившихся на стане сестер и за свою собственную, у старика словно отпустило напряжение последних недель, и Сергеев понял, что давно уже Василий Митрофанович знал — придется встречать на стане непрошеного гостя, может быть, даже догадывался, кого именно, потому и ночей не спал, дежурил в своем окопе…

Ответив Фалинову, Колотов прикрыл глаза, отрешившись от всего окружающего, предоставив говорить женщинам, а приехавшим начальникам разбираться в происшествии, случившемся на рыбацком стане.

Время действительно было дорого, но и уезжать нельзя, не закончив разговор.

— Начнем по порядку, — сказал Сергеев, обращаясь к Евдокии Гриценко. — Кто бандит и откуда он взялся?

— Да, Федор Коршунов бандит, — пряча смущение и вытирая платком глаза, ответила Евдокия. — Чего уж теперь… Прятался где-то в пойме, приходил ночами, когда раз в неделю, когда два, продукты брал, на зиму собирался в дом, в подпол, перейти, угрожал, что убьет, если скажу, я и молчала… А нынче пришел к нему ночью этот, толстый такой, с белыми глазами, и говорит…

— Посмотрите внимательно, — остановил ее Сергеев. — Этот приходил? — он показал фотографию Борова.

— Ну да, этот… Дружки они, что ли? Один веревку мылит, другой шеей крутит — такие дружки… Часов около двух ночи слышу, вроде кошка в окно скребет… И ведь выследил, когда прийти, Федор только заявился — три дня не был, — он тут как тут. Ну, я открыла, Федор вышел и на гостя волком: «Ты что, завалить меня хочешь? Зачем сюда пришел?» Тот говорит: «Башли[9] от Рынды принес, его Маруха все отдала, и от Хрыча тоже. Все теперь!.. Вот еще записка, вроде чертеж какой…» Ну, Федор не верит. Показывай, говорит, сам чего-то все раздумывает. Спрашивает: «Кто еще видел, когда деньги отдавала?» Этот, толстый, отвечает: «Хрящ видел. Как поглядел, в баржу завалился, на левый берег одним духом махнул». Федор деньги посчитал, говорит: «Все верно». А тот, что пришел, завидует: «Экая прорва башлей! Куда столько девать будешь?» Дескать, дай и мне маленько… Федор отвечает: «Есть тут одно место, там надежно… И тебе туда надо, на хуторе оставаться нельзя — кругом люди…» А сам незаметно гирю в карман, что каждый раз брал, когда ночами уходил… Вышли они, я так и обомлела, поняла, куда он его повел. Сижу и думаю: «Сейчас за мной вернется». Давно уже решила: будет подходящий случай, надо бежать, да все откладывала: дом жалко, хозяйство… Опоить бы его, думаю, окаянного, самогоном, уйти к Зине. Как на грех, нигде не могу самогону достать. А тут уж прихватило — не до раздумий… Он еще в дверь заглянул, не ушла ли я. В упор глазами сверлит, приказывает: «Сиди… Пойду погляжу, нет ли кого». А гиря у него в ватнике карман оттягивает… Только он вышел, я в чем была выскочила и на рыбацкий стан к Митрофанычу бегом… Слышала, как Федор к дому вернулся, увидел, что меня нет, зовет: «Дуня! Дуня!» Я молчу, припустила еще шибче… Может, и ушла бы, да в конце хутора собаки залаяли. Понял он, куда я нацелилась, и за мной… У самой хаты Митрофаныча догнал, сволочь, Зина уж и дверь открыла, повернулась я к нему, крикнула: «Федя, что делаешь!» Он — ножом!.. Ну тут Митрофаныч подоспел, не дал зарезать: как пальнет из ружья, я — будто сноп подкошенный на землю, больше ничего уж и не помню…

— Что ж вы у соседей не спрятались? — спросил Сергеев. — Пять километров бежать — не шутка, ясно, любой мужик догонит.

— Так соседям объяснять надо, что да почему, как дезертира привечала. А Митрофаныч не выдаст… Ни одного человека я не пускала в дом дальше сеней, боялась, как бы чего мужичьего не заметили. Бабы с порога чуют, если табачищем воняет, а Федор иной раз так насмолится — с души воротит…

Евдокия, не в силах справиться с пережитым волнением, шумно захлюпала носом.

— Теперь-то чего уж так переживать, — попытался успокоить ее Сергеев. Сам подумал: «Судить тебя надо, матушку, за твою дурь: добралась до „бабьего счастья“».

— Да ведь не найдете вы его, — чувствуя свою вину, снова заговорила Евдокия. — Всегда от меня разными дорогами уходил, ищи-свищи, хоть на все четыре стороны… Вы вот уедете, а он тут как тут будет, обязательно вернется и всех порешит. Ему ж теперь нельзя нас оставлять — мы свидетели… И что вы приезжали сюда, тоже узнает: есть тут у него свои доносчики.

— Ну и где, вы думаете, у вашего Федора шалаш или землянка? — спросил Сергеев.

— А кто ж его знает? Где поглуше да посуше, может, за пять километров отсюда, может, за десять… На каком-нибудь бугре. Мало ли бугров в пойме?.. Нашел ерик побогаче, чтобы рыба была, там и землянку вырыл. Жрать-то по хутору не больно разживешься, самим нечего… Небось, одной рыбой и питался.

Оставив у Колотова Наташу Коломойцеву, наказав закрыть окна ставнями, запереться изнутри и в случае подозрительного шума во дворе перейти всем на пол, лечь под защиту глинобитных стен, Сергеев и Фалинов в сопровождении Николая отправились на поиски логова Кузьмы Саломахи.

Была ли реальная опасность, что тот вернется и попытается довершить черное дело, уничтожить свидетелей стольких его преступлений? Конечно, была… Но серьезное ранение, о чем свидетельствовали следы крови и освинцованные пробоины в двери от кучно ударившей картечи, все же наводило на мысль: не до мести сейчас Саломахе, доползти бы только до логова да отлежаться, зализывая раны…

Сергеев все-таки оставил двух человек с карабинами из местной группы самозащиты для охраны рыбацкого стана, сказал Рындину:

— В общем, смотри… Ты не Сусанин, а мы не ляхи. Если знаешь место точно — поехали, а нет — не взыщи…

— Да вы что! — обиделся Николай. — Вас-то я обманывать не буду!..

Забираясь в кузов полуторки, Сергеев подумал, что за всю свою практику работы в уголовном розыске еще не помнит случая, чтобы у него был такой ненадежный проводник. Кто может поручиться, что он в последний момент не струсит?.. Но на деле все получилось иначе.

…Рассредоточившись, все четверо (водитель машины, вооружившись карабином, тоже шел с ними в одной цепи) продвинулись на сотню метров, остановились у опушки поляны, окружавшей лысый бугор.

Кажется, Евдокия была права в своих предположениях: логово себе ее Федор действительно выбрал, где было и глухо, и сухо… Сквозь редкие чахлые кусты впереди виднелся пригорок с нанесенным вокруг него, как растрепанные космы вокруг лысины, паводковым плавником и мусором.

— Здесь!

Николай сел возле куста, затравленно озираясь по сторонам, словно ожидая каждую минуту нападения, и Сергеев увидел лицо того, прежнего Кольки, «скокаря», которого приводили к нему на допросы, когда Рындин еще только начинал метаться между Машей Гринько и Глебом Андреевичем, с одной стороны, и Саломахой — «дядей Володей», «воспитывавшим» его с детства, и его подручными — с другой. Куда подевалась армейская выправка, уверенность в себе, обретенная за время службы? Колька снова шел на встречу с «паханом», и это было для него, может быть, самым большим испытанием.

— Николай, возьми себя в руки! — громким шепотом приказал Сергеев, но и этот испытанный прием, так поддержавший Машу Гринько, когда погибла ее любимая подруга Соня Харламова, на Кольку не подействовал. Зубы его выбивали частую дробь, взгляд стал затравленным, заячьим.

— Ну вот что, — жестко сказал Сергеев. — Иди-ка ты отсюда и считай, что в жизни нам с тобой больше встречаться незачем! К немцам в тыл не боялся, а тут струсил?!

— Да вы что, Глеб Андреевич! Я уже ничего! Я — все! Это потому, что Саломаха что хошь сделает, наверняка тут все заминировано, самострелов наставил, волчьих ям накопал, медвежьи капканы настрёмил. У него, верно говорю, и автомат есть! Землянка — ловушка, подходить нельзя!

Животный страх Кольки был убедительным доказательством, что Рындин вывел группу на место правильно. Сергеев поднес бинокль к глазам и стал метр за метром изучать завал плавника и сухих веток, окружающий лысый холм, наконец ясно увидел вход в землянку — дверцу размером не больше крышки колодца, наспех замаскированную дубовой веткой с бронзовой, неопавшей листвой.

Все это, оказывается, Колька и без бинокля разглядел. Такая картина вызывала серьезные подозрения: уж Саломаха свое логово замаскировать сумел бы… Дверца как бы манила: «Открой меня». А здравый смысл подсказывал: «Тронешь — взлетишь на воздух».

Присмотревшись к самой дверце, Сергеев увидел у ее нижнего края телефонный провод, прятавшийся в сухих ветках.

— Тут и правда, как штаб, — сказал он, — вон и связь к входу подведена.

Он дал бинокль Рындину, тот сразу все увидел, отдал бинокль обратно, замотал головой:

— Не, не связь… Самострел настроен. Подойди к двери и дерни за ручку, очередью прошьет… Раз маскировка сдвинута и дверца видна — здесь он, затаился, ждет, кто высунется…

«Старик Колотов так же караулил свою хату из окопа, — подумал Сергеев. — Нетрудно догадаться, что в землянке Саломаха сидеть не будет».

Где его окоп? Откуда ждать автоматную очередь? Можно было не сомневаться, что Колька не ошибся: автомат у Саломахи имеется, может быть и не один, самострелы наставлены…

Сергеев еще раз внимательно осмотрелся, всей кожей ощущая словно сгустившуюся, напряженную тишину. Наконец он увидел, как шевельнулась ветка в той стороне, куда ушел Фалинов, это означало, что взят под прицел вероятный путь отступления Саломахи, а поди узнай, каким путем он намерен удирать?..

— Отделение Янчука, развернуться влево! — крикнул Сергеев во всю силу легких. — Взвод Стучки, перебежками на высотку — ма-а-арш!.. Гражданин Саломаха, вы окружены! Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь!..

Договорить Сергеев не успел: Колька с криком «Граната!» сбил его с ног, навалился сверху, падая ногами к «противнику», головой от своего «дяди Володи», которого с детства боялся, всей душой стремясь к желанной «свободе»!

Один за другим ахнули взрывы, полоснули автоматные очереди, Сергеев услышал, как вскрикнул Николай, ощутил жгучую боль в ногах, а затем и немоту во всем теле, услышал, как раскатистым эхом отразилась от деревьев, окруживших поляну, еще одна автоматная очередь. Донесся топот ног, над Сергеевым и Николаем склонился Фалинов:

— Глеб Андреевич, живы?.. Все! Каюк Саломахе! Ваше счастье, не докинул он до вас свою карманную артиллерию, осколки поразили на излете, однако, вижу, достали… Старик Колотов, хоть и неловко было ему стрелять, а компостер картечью по правому боку «дяде Володе» поставил… Ну-ка, я посмотрю, что у вас…

Несмотря на острую боль в ногах, Сергеев сознания не терял, слышал, как его и Рындина перевязывали, понял, что Кольке досталось больше осколков, чем ему, с трудом спросил:

— Что в землянке?..

— К землянке подходить опасно. На всякий случай обозначили территорию с четырех сторон дощечками: «Мины». Вернемся в Сталинград, пришлем сюда саперов. Раз уж он ждал погоню, ясно, приготовился, провод к дверце привязал.

— Где похоронили? — спросил Сергеев.

— А в его окопе и похоронили, — ответил Фалинов. — В кармане нож, кое-какая мелочь, денег при нем не было. Может быть, в землянке, но туда без специалистов по разминированию решили не лезть.

— Акт составили?

— Все сделали, как положено, сфотографировали труп и землянку. Формальности выполнены.

— Отметьте дорогу, чтобы потом не искать место, сделайте на деревьях затесы, поставьте вешки.

— Все будет сделано. Не впервой. Скажи лучше, крепко ли вам досталось?

— В самый раз…

Как ни осторожно несли к машине Сергеева, а потом Николая, раскачивание и даже незначительная тряска отдавались резкой болью во всем теле.

«Опять металлолома нахватал, да еще не один, вместе с Колькой», — раздумывал Сергеев. Удовлетворение было неполным: где-то еще оставался на свободе Гайворонский. «Если капитан Мещеряков знает, где, почему не задерживает?»

На хуторе в кузов машины постелили соломы и сена, заехали к рыбацкому стану, бережно подняли в машину Евдокию Гриценко и Василия Митрофановича Колотова. Немало удивила Сергеева реакция на все происшедшее Евдокии Ивановны. Узнав, что ее сожитель — Федор Коршунов, он же Кузьма Саломаха — в перестрелке убит, она сначала вздохнула с облегчением, пробормотав: «Получил-таки свое, душегуб проклятый, прости, господи, меня, грешную…», потом тут же стала причитать в голос, хлюпая носом, размазывая слезы:

— Ой да Феденька, непутевый ты мо-ой!.. Как ни просила тебя, не образумилсии-и-и-и! Думала, поживем как люди, не пришло-о-ось!.. Сложил свою буйную головушку, гад паршиво-о-о-ой, ирод окаянно-о-ой!..

— Цыц, баба! — прикрикнул на нее Колотов. — По ком плачешь? Он тебя ножом, а ты — «Феденька»?!

— Кстати, не Феденька, а Кузьма, еще и «дядя Володя», — счел нужным внести свои коррективы и Фалинов, за что тут же получил яростный отпор:

— А ты не встревай не в свое дело, когда не просят! Видишь, у людей горе! Кто бы только знал, чего я с ним натерпелась!

— А уж это, дорогая Евдокия Ивановна, не только я «встревать» буду, — жестко сказал Фалинов, — время-то военное, отвечать придется по всей строгости закона. Кто с передовой не уходит, раненых на себе таскает, а кто дезертиров в подпольях прячет!..

Евдокия испуганно замолчала. Ладно, что весь разговор не слышала старшая Гриценко: Зинаида Ивановна осталась в Новониколаевском: без присмотра оказалось хоть и небольшое, но все-таки хозяйство младшей сестры.

Полуторка с четырьмя ранеными — «лазарет на колесах», как мысленно определил Сергеев, в сопровождении Фалинова и Коломойцевой двинулась в сторону Ленинска. Утомленные событиями последних суток, все молчали, зато Кольку Рындина как прорвало.

— Глеб Андреевич, а Глеб Андреевич! — в который раз пытался он вызвать Сергеева на разговор. — А ведь мы с вами живы, жалко вот только — Машу ранило… Когда в машину садились, ее осколком в руку хватило. Может, и кость задета?..

— Что ж ты раньше-то не сказал?

— А когда «раньше-то»? Про «дядю Володю» да про Борова все думал. А «дядя Володя»-то, и Хрыч, и Боров — тю-тю!.. — снова начал свое Николай.

— Ну так если «тю-тю», почему озираешься, как заяц? — спросил Сергеев, превозмогая боль, чувствуя, как липкая испарина покрывает все тело.

— Так ведь наверняка у них кто-то остался… Хрящ на свободе, передаст дружкам… А все равно, главный-то загнулся? Сколько бы еще наших загубил? А, Глеб Андреевич?!

Колька себя уже не причислял к соратникам Саломахи, что отметил про себя Сергеев.

— Глеб Андреевич… — снова начал было свое Николай.

— Да замолчишь ты наконец! — не выдержал Сергеев. — Ясно, хорошо, что такую кодлу разогнали. Скажи спасибо вон лейтенанту, что Саломаху одной очередью снял.

— Тоже ведь, наверное, в рубашке родился, — отозвался Фалинов. — Когда он бросил гранаты и очередью из автомата впереди себя полоснул, до сих пор удивляюсь, как не задело.

— Саперам скажи незамедлительно, — заметил Сергеев. — Не дай бог, мальчишки в землянку полезут! Место они знают.

— Доложу руководству, чтобы сразу отправили специалистов, подрывников…

Машина, переваливаясь на ухабах, медленно продвигалась вперед, а сейчас это было главное…

Сергеев подумал, что Павел Петрович Комов должен быть еще в госпитале, надеясь отыскать его с помощью медсестер. Беспокоило известие Николая о Маше. Что с нею?.. Не первый раз он ехал в Ленинск. Сейчас этот, в сущности, небольшой городок стал единим огромным госпиталем, переполненным к тому же гражданскими эвакуированными…

Глава 21 ПАРОЛЬ — «СТАЛИНГРАД»

Остановились возле бывшей шкоды, где разместился госпиталь, Сергеева и его группу приняли там же, где он лежал прошлый раз. Об этом попросил Фалинов водителя, в надежде встретиться с все еще остававшимся в госпитале Комовым.

Когда откинули борт машины, неожиданно перед Сергеевым и Николаем появилось лицо бледной, похудевшей и встревоженной Маши Гринько. Хоть и у самой загипсована рука и на перевязи, но, наверное, не первый раз она выскакивала на крыльцо, встречая подъезжавшие машины. Увидев тех, кого, видимо, и ожидала, вскрикнула:

— Коля! Глеб Андреевич! Наконец-то! Живы!.. Я как чувствовала, что вас сюда должны привезти, каждую машину встречаю! Куда ранены? Тяжело? Как чувствуете себя?

— Ты-то как? Кость не перебило? — спросил Николай. Маша помотала головой, настойчиво повторила:

— Почему о себе не говоришь?

Николай, бравируя, вытянул руку с оттопыренным большим пальцем, сделав усилие, сказал:

— Во!..

— Нашел время шутить! Если бы ты знал, что я тут передумала! Все вспомнила: и Хрыча, и Борова, и твоего «дядю Володю» — я же поняла, что поехали его брать, — и кучу денег, над которыми пришлось трястись от страха…

Неожиданно слезы хлынули у Маши из глаз.

— Ну чего ты! Ну перестань! Я же тебя подвеселить!..

— Подвеселил!.. В гроб краше кладут!.. Пойду узнаю, в какую палату вас определят, хоть помогу обработать да перевязать…

— С одной-то рабочей рукой?

— И с одной можно… Скажу еще Павлу Петровичу!..

— Только не очень его путай, — попросил Сергеев.

— Все самое страшное он уже видел, — ответила Маша, и тут она, конечно, была права.

Определили их в одну палату, а когда вымыли и хирурги наконец-то закончили выковыривать из ног одного и другого осколки гранат — Сергеев и сейчас слышал этот звонкий стук, когда они один за другим падали в эмалированный тазик, — а потом заштопали ранения, наступила такая слабость, что Сергеев не мог больше пошевелиться и провалился в забытье, полностью отключившись от действительности. К вечеру того же дня пришел в себя от бьющего в глаза низкого осеннего солнца, услышал, как кто-то громким шепотом назвал его фамилию. Открыв глаза, увидел возле койки пятилетнюю девчушку в белой косынке медсестры.

«Женя Комова, Птаха».

— Сер-ге-ев… Рын-дин… — по слогам прочитала Женя табличку на спинке койки, потом высоко, по-журавлиному поднимая ноги, вышла на цыпочках из палаты и, не прикрывая за собой дверь, громко позвала:

— Папа!.. Они здесь!..

В палату заглянул вроде знакомый и вроде не знакомый человек в больничной пижаме, из-под которой в открытом вороте видна была забинтованная грудь.

— Павел Петрович, ты, что ли? — спросил Сергеев. — И не узнал бы, если бы не твоя Птаха…

— Да вот, разведка доложила… Маша Гринько сказала, что вас привезли, мы и заявились… Фалинов, пока тебя оперировали, рассказал о вашем задании, сейчас ушел звонить на оперпункт левого берега: может быть, у кого-нибудь узнает, какие там дела, в районе Лукового оврага, нет ли вестей о твоей Вере?

— Фалинов-то вернется? — с тревогой спросил Сергеев. То, что происходило сейчас в районе Лукового оврага, была для него главным…

— Должен вернуться, — ответил Комов, и Сергеев понял, что Павел Петрович вовсе не уверен в своих предположениях. Обоим был известен приказ по управлению: при любом задании вне города как можно скорее возвращаться в Сталинград.

Он не стал спрашивать у Комова, что произошло за последние сутки: еще была свежа в памяти встреча с майором Джегурдой у переправы, его информация о положении на передовой, но Комов заговорил сам:

— Давно ли мы с тобой были в Серафимовиче? А сейчас там бесчинствуют фашисты, расправляются с оставшимися жителями. «За плохое отношение к германским войскам — расстрел». «Кто не пройдет перепись — расстрел!» Немцы трубят по радио и в своих газетах, что Сталинград пал. В захваченных районах города расстреливают и вешают райкомовских работников, членов партии, рабочих, отказывающихся выполнять их задания. Вовсю распоясалась немецкая комендатура — на углу Чапаевской и Ладожской улиц, в бывшем Доме Советов… Работают у них военный и административный отделы, «военный суд». Этот «суд» как раз и бесчинствует, развел террор, вершит казни над мирными жителями, женщинами и детьми, остававшимися еще в городе, выгоняет из подвалов и землянок, отбирает одежду и все съестное. Германская комендатура объявила, что все достояние советского народа — заводы, фабрики, земля — переходит в полную собственность германской армии. Комендант издал специальный приказ на немецком и русском языке. «Немецкая армия пришла освободить жителей приволжских областей от большевистского ига. Требуем от всех, кому известно местонахождение русских мин, указать саперам эти места». Но не очень-то надеются, что кто-то пойдет на сотрудничество. Тот же комендант выступил перед германским гарнизоном с заявлением: «Сталинград официально передается вам для открытого грабежа за удивительное и беспримерное сопротивление города и его жителей немецким властям».

«Немцы не только заняли большую часть города, но и уже ведут себя в нем, как хозяева, издают приказы, распоряжаются, — подумал Сергеев. — А что же дальше?.. Ведь совсем немного осталось незанятой территории… Хватит ли сил удержаться, выстоять?..»

Ничего не сказал Комову Сергеев, но тот понял его, переключил разговор.

— А тебя разыскивают, — глянув на Рындина, сказал Павел Петрович. — Женя, — позвал он дочку, — в четвертой палате медсестра Маша Гринько, с рукой на перевязи, позови-ка ее сюда…

«Зачем разыскивать, когда Гринько сама нас встречала?» — подумал Сергеев, но, когда в палату вошла целая делегация, понял, что не только Машу имел в виду Комов.

В палату вслед за главврачом госпиталя вошли замполит и старый знакомый лейтенант Скорин с забинтованной головой. Лицо бледное, вокруг глав темные круги — то ли от утомления, то ли от потери крови. Как оказалось, лейтенант прибыл в госпиталь не только в качестве раненого, но и, как он сказал, по поручению начальника штаба полка, где последнее время был переводчиком Рындин.

— Вот где встретились, — увидев Сергеева, сказал Скорин. — Хоть и на госпитальной койке, но главное — жив! А я вот должен выполнить приятное поручение… Красноармеец Рындин! — окликнул он Николая официально.

— Слушаю, товарищ лейтенант…

Колька и не, ожидал, что его ротный в условиях госпиталя назовет его так торжественно.

— За уничтожение вражеского минометного расчета, взятие важного «языка», за героизм, проявленный в бою, награждаетесь орденом Красной Звезды.

Николай настолько растерялся, глядя на Скорина, на Машу, что забыл полагающийся в таких случаях ритуал, слова будто застряли у него в горле.

— Надо сказать: «Служу Советскому Союзу!» — назидательно произнесла она под всеобщий хохот.

— Служу Советскому Союзу! — запоздало ответил Николай.

Сергеев видел, что от неожиданного награждения и всеобщего внимания Колька чувствовал себя не в своей тарелке: всю жизнь предпочитал оставаться в тени, чтобы не очень-то замечали, а тут вдруг оказался в центре внимания…

Зато Маше Гринько это неожиданное событие пришлось очень даже по душе: в приоткрытую дверь палаты Сергеев видел ее сияющие глаза.

Весь вечер Сергеев ждал возвращения Фалинова с известием о Вере. Но Фалинов не вернулся в Ленинск. Да и как ему оставаться за Волгой, когда в Сталинграде идут такие бои!..

Наконец-то, лишь через трое суток, с очередной партией раненых, поступивших в госпиталь, Сергееву передали записку:

«Узнала, что ранен. Беспокоюсь. Выехать к тебе не могу, много работы… Люблю. Целую. Вера».

Получив эту записку, Сергеев не знал, куда ее положить, перечитывал по нескольку раз в день. «Жива! Дома!» Как будто этот «дом» на берегу Волги под непрерывными бомбежками и обстрелами — безопаснее нейтралки в районе Лукового оврага… Прошло несколько дней, и Сергеев узнал от того же Комова о резком ухудшении обстановки в Сталинграде. Павел Петрович выглядел бледным и даже растерянным, чего раньше Сергеев за ним не замечал. На молчаливый вопрос Сергеева не сразу ответил:

— Когда так тяжело, особенно скверно сознавать, что ничем не можешь помочь: торчишь тут с дырками в легких, а в Сталинграде решается судьба страны.

— Какая сводка? — с трудом преодолевая боль, спросил Сергеев, надеясь, что район переправы, где в перевязочной снова работала Вера, по-прежнему держится, отражая натиск немцев.

— Сводка скверная… Противник развивает наступление на северо-западные и западные участки города… На «Красном Октябре» и «Баррикадах» немцы заняли Верхний поселок, половину Северного. Линия фронта проходит через Рынок, Спартановку, Орловку, овраг Банный, восточные склоны Мамаева кургана… Наши продолжают удерживать часть центра города от площади 9-го Января. На Тракторном горят девятнадцать цехов. Нашему управлению НКВД приказано принять меры к переброске уцелевшего оборудования заводов на левый берег, и это — под непрерывными обстрелами и бомбежкой… Принято решение перенести за Волгу и само управление из нашей П-образной штольни на правом берегу. Центральная переправа в руках немцев…

— А Вера?! — вырвалось у Сергеева. — Значит, и перевязочная на правом берегу у немцев?

— Точно не могу сказать, но на одном из обходов врачи госпиталя говорили, что всех медиков эвакуировали на левый берег, значит, и твою Веру. А может быть, работает на оставшейся переправе, раненых-то сотни…

Сергеев не понял, то ли Комов и в самом деле не знает, где Вера, то ли скрывает правду…

— Очень сильно жмет, проклятый фашист, — проронил Комов, словно оправдываясь в том, что и управление НКВД перевели на левый берег из такой, казалось бы, обжитой П-образной штольни.

— Фрицы вышли к линии железной дороги СТЗ[10] — город. Заняли Верхний поселок завода «Баррикады» и Горный поселок Тракторного. Здесь линия обороны проходит по территории завода и по реке Мокрая Мечетка… Да, вот еще, из нашей сводки, только вчера сообщил мне Александр Иванович Бирюков. Мы ведь не только обороняемся… Двадцать первого октября наши в результате наступления снова заняли правый берег Волги в районе Тракторного завода, поселка Рынок, а в районе «Красного Октября» и «Баррикад» отбили несколько улиц. Ну что еще?.. Коллеги из нашего управления захватили парашютистов, сброшенных немцами неподалеку от Ленинска, с пятого по девятое октября разоблачили и арестовали четырех агентов… Немцы непрерывно бомбят наши боевые порядки. Полностью разрушили 221-й завод… Изощряются в ложной информации: немецкая пропаганда трубит, что Молотов направляется в Берлин для заключения перемирия, считай, подписания капитуляции…

Ну этому никто не поверит, — заметил Сергеев. — Как бы трудно нам ни было, Молотов капитуляцию подписывать не поедет.

— И я так думаю. Никто не поверит этой брехне, однако брешут, рассчитывают на слабонервных… Что еще?.. Исключительно тяжело на юго-западных подступах… Александр Иванович Воронин обратился к руководству НКВД, чтобы разрешили направить три чекистских полка для обороны юго-западной части Сталинграда. Сейчас они уже окапываются на рубеже по линии Опытная станция, Верхняя Ельшанка, Купоросная…

Сергеев слушал и не очень слышал Комова. Мучила мысль:

«Где Вера? Что с нею?..» Сообщения Комова не радовали: обстановка на фронте стала критической, удерживать очаги сопротивления не оставалось ни сил, ни возможностей, а держаться надо…

Фашисты наваливались вал за валом, но жалея ни солдат, ни пуль, ни снарядов. При таком смертельно опасном положении сознавать, что ничем не можешь помочь тем, кто погибал в окопах, было невыносимо тяжело…

— Нам и без того худо, — заметил Комов, — а прибывающие в госпиталь раненые разведчики говорят, что на помощь 6-й германской армии спешат еще две пехотные и одна танковая дивизии фрицев… Но вот что я тебе хочу оказать… В нашей палате лежит шифровальщик штаба командующего фронтом. Лично он передал радистам радиограмму, которую ему приказали зашифровать кодом, известным немцам, этот код применяется только для дезинформации…

— Ну и что? «Дэзу» запускали и раньше, почитай, с первых дней войны, — возразил Сергеев.

— Так-то оно так, — согласился Комов, — но на сей раз, хоть о содержании радиограммы шифровальщик не говорит, вид у него — само ожидание и надежда… А вдруг готовится наступление?

— Какими силами? На каком направлении? Хотя очень хочется верить… Что-то все же должно произойти… Не станут же сначала запрещать пользоваться кодом, а потом специально давать указания так шифровать, чтобы и противник мог узнать содержание радиограммы, да еще «циркулярно всем рациям»… В этом обязательно что-то есть…

Так ли это было на самом деле, или радист, попавший в госпиталь, принял желаемое за действительное, а то и пофантазировал на темы всеобщей мечты: слишком невыносим был пресс, какой давил на защитников Сталинграда, непонятно, где только брались силы, чтобы выдерживать натиск гитлеровских войск.

Прошло еще несколько дней, и Сергеева с Комовым неожиданно навестил капитан Мещеряков.

Привыкший не задавать капитану лишних вопросов, Сергеев попытался сам определить, что за дело привело его в Ленинск, в госпиталь? Не ради визита вежливости прибыл он сюда при всей своей занятости… По-разному складывались у Сергеева отношения с капитаном: хотя и не было с ним острых конфликтов, в трудных положениях капитан проявлял и понимание и терпимость, но не было и задушевных, доверительных бесед, да этого по службе и не требовалось. И все же Сергеев обрадовался приходу Мещерякова — если и не близкого друга, то остававшегося еще в живых хорошо знакомого человека.

Справившись о здоровье, скоро ли врачи обещают вернуть в строй, и оставив на тумбочке скромную передачу, капитан подошел к окну палаты, искоса наблюдая за тем, что происходило во дворе, немало заинтересовав своим поведением Сергеева.

На узком, худом лице Мещерякова с широким лбом, белыми, не знающими солнечного загара, залысинами, в его усталом внимательном взгляде проступала озабоченность, плохо скрытая тревога… Что он там видел, Сергеев не мог даже предположить, вот поднял руку, опустил ее, помахал кистью, еще с минуту наблюдал за какими-то событиями, затем подошел к Сергееву, присел на табурет возле его койки.

— Честно говоря, рассчитывал я на вас, надеялся, что не так серьезно ваше ранение и дело уже идет на поправку…

— Залеживаться не собираюсь, так что рассчитывайте, — отозвался Сергеев. — Что-нибудь намечается такое же стремительное, как операция с Хрящом и Боровом?

— Ах, что вы, что вы!.. — иронически подхватил Мещеряков, но продолжил вполне серьезно: — План-то этот был реализован с вашей подсказки, сложился он, когда вы дали четкую характеристику вашей Маше Гринько. Я и подумал: «Зачем нам промежуточные звенья, если все можно построить на честности, смелости, исполнительности Маши?» Мысль эта возникла после сообщения эксперта Голубевой о появившемся у переправы симулянте Ященко-Хряще, зачастившем в Ленинск в один из госпиталей, сопровождая через Волгу раненых. Ну и признание Рындина, что Афонькин-Боров под страхом смерти обязан первым делом, как окажется на свободе, найти Рындина и убить его, иначе самого убьют, что, собственно, и случилось, поскольку нарушил воровской закон… Значит, и Афонькин мимо Маши Гринько не пройдет. Так что в фокусе всех предполагаемых событий оказалась Гринько, потому-то ей и была отведена главная роль. Когда Маша бинтовала Рындина, чтобы тот опознал Ященко-Хряща, я изменил свое требование исключить разговоры между ними. Наоборот, дал им побыть вместе, разрешил Гринько проводить к переправе своего милого, выработать совместный план действий. Там они все и обсудили. Маша доложила мне этот простой, естественный план, она его с блеском и выполнила…

— А сюда вы приехали, чтобы самому увидеть, кого навещает Хрящ? — высказал догадку Сергеев. — Не его ли вы засекли, глядя в окно, еще и ручкой помахали?

— Если бы… Вашими устами да мед пить, — вздохнув, отозвался Мещеряков. — Хрящ исчез в ту самую минуту, как забрался в баржу, сразу же после встречи и разговора Маши с Боровом. Санитары из похоронной команды, что работают на переправе, показали, что баржу, на которой отплыл Ященко, накрыло прямым попаданием бомбы…

— А Маша Гринько видела это «прямое попадание»? — спросил Сергеев. — Может быть, это — домыслы дружков Хряща?

— Маша не видела, перевязывала в это время раненых, но прямое попадание в баржу в этот день действительно было. А вот угодил ли под него Хрящ или под эту марку смылся — неизвестно. Хотя показания очевидцев сходятся: немцы, как нарочно, угодили бомбой именно в эту баржу.

— А начмеду или командиру подразделения, кому подчинена похоронная команда, о потерях докладывали? Там ведь должны быть поименные списки?

— О потерях докладывают каждый вечер. В докладе гибель Ященко под вопросом: числится «пропавшим без вести», мол, возможно, выплыл после бомбежки, хотя, когда за сорок с хвостиком, не очень-то поплаваешь в сентябрьской воде. Начмеду в эти дни с хирургами, сестрами и всем медперсоналом было не до сводок: эвакуировали медсанбат и перевязочные пункты на переправах с правого берега на левый, и тоже под непрерывными обстрелами и бомбежками. Так что не вдруг и разберешь, в какой день кого теряли…

— А Веру? Веру Голубеву в последние дни вам не приходилось видеть? — не выдержал Сергеев.

— А разве я вам не сказал? — сделал удивленный вид Мещеряков. — Здесь ваша Вера. Вместе приехали. Ей-то я и подавал знаки в окно, чтобы шла сюда, правда, собиралась она сначала к главврачу зайти…

— Ну, товарищ капитан!.. — не находя слов от возмущения, только и сказал Сергеев. — Так где же она? Прошу вас, выйдите в коридор, покажите палату, чтоб не искала…

— С удовольствием… А к вам просьба, как только разрешат вставать с койки, не ленитесь почаще смотреть в окно: может быть, еще появится этот Ященко-Хрящ на территории госпиталя. Не зря же он так часто ездил в Ленинск, пока что неизвестно, к кому…

Мещеряков вышел. Спустя минуту дверь распахнулась и на пороге остановилась раскрасневшаяся, запыхавшаяся Вера.

— Не буду мешать вашей встрече, — сказал капитан. — Кстати, Вера Петровна в курсе, как разминировали и вскрывали землянку Саломахи. Детали она вам сообщит. До встречи…

Мещеряков прикрыл за собой дверь. Вера молча подбежала к Сергееву, прижалась к его груди.

— Пришлось ждать твоего лечащего врача, — словно оправдываясь, сказала она. — Должна же я знать характер ранения, как и от чего тебя лечить?..

— И ты сможешь заниматься мною сама? — не веря такому счастью, спросил Сергеев.

— По крайней мере, очень хочу. Не знаю только, как удастся.

Сергеев смотрел в милое, родное лицо, не выпуская Верины руки из своих рук. Оживление от столь долгожданной встречи красило ее, но какая вековая усталость таилась в ее взгляде, в движении головы!

— Уж и не думал, что свидимся, особенно в последнюю неделю, когда так скверно пошли дела на фронте. Почти десять дней от тебя никаких известий.

— И я не думала, что увидимся, — призналась Вера. — На правом берегу непрерывные тяжелые бои… Окажи честно, как себя чувствуешь? Все ли осколки вытащили? Есть ли боли, какая температура?

— Самочувствие не хуже, чем у людей, — попытался отговориться Сергеев. — Видишь, жив, понемногу поднимаюсь. А увидел тебя, сразу на поправку пошел. Не сказала, где работать будешь?

— Пока здесь, в операционной, до особого распоряжения. Надеюсь, что смогу тебя навещать.

— А что Мещеряков говорил о землянке Саломахи и каких-то деталях, которые ты знаешь?

— Мог бы он и сам проинформировать, но, что знаю, расскажу…

— Я думаю, не для того он приходил, чтобы принести мне пачку печенья и банку варенья да еще сообщить о тебе. Понимает же он, что Хрящ «пропал» не для того, чтобы появиться снова здесь, на территории госпиталя, да и госпиталей в Ленинске — весь город… Не исключено, что и «пропасть» ему помогли, а «прямое попадание» придумали уже потом. Думаю, Мещеряков и без Хряща знает, к кому тот приходил на явку. Тебя в эти дела не посвящали?

— Нет, конечно. Знаю только, что эта история после ликвидации «дяди Володи» не закончилась. Как рассказала Наташа, пост у землянки Саломахи начальник райотдела Ляшко выставил трехсменный, никого посторонних на ту поляну не пустили. Саперы разминировали землянку. Группой руководил Мещеряков, от нашего управления были Наташа Коломойцева и Фалинов. Они-то меня и просветили. В землянке нашли две золотые монеты, пачки сторублевок, судя по номерам банкнот, те самые, что притащил Саломахе Боров. Но не это главное. Под нарами обнаружили красноармейскую форму со следами запекшейся крови. В кармане гимнастерки удостоверение личности на имя Гайворонского, записка ему от Саломахи с координатами хутора Новониколаевского, крестом отмечен дом Евдокии Гриценко…

— Скорей всего, это — та самая записка, которую Хрыч передал Гайворонскому в степи после приземления с парашютами диверсионной группы.

— Это я не могу сказать, — ответила Вера. — Знаю, со слов Наташи и Фалинова, что находка окровавленной гимнастерки и документов на имя Гайворонского очень даже озадачила капитана Мещерякова. Форму эту показали бывшему ее владельцу — парню-новобранцу, сбежавшему из эшелона от бомбежки. Зовут его, кажется, Степа Глушко, а задержали его, как ты помнишь, в районе Мокрой балки. Этот Степа тут же признал свою гимнастерку, говорит, сам пришивал подворотничок из полоски белой байки от новой портянки: белых ниток не было, пришил черными…

— Если Гайворонский просто сменил гимнастерку и оставил окровавленную у Саломахи, то почему не взял свои документы? Или здесь тоже какой-то хитроумный замысел? — спросил Сергеев.

Зная, с кем имеет дело НКВД, он мысленно исключал случайности в поведении как Саломахи, так и самого Гайворонского. Каждый шаг того и другого был наверняка тщательно продуман и рассчитан, и тот и другой играли свою игру.

— А почему ты исключаешь вариант, что Саломаха просто убил Гайворонского, а гимнастерку с его документами не успел спрятать? — спросила Вера. — Я ведь не сказала тебе, там были еще «детали», на которые, не расшифровывая их, ссылался Мещеряков. В районе землянки Саломахи они с Наташей и Фалиновым обнаружили след мотоцикла с протектором заднего колеса, поврежденного пулей, и что самое главное — в том районе выходила в эфир рация с известными тебе позывными «ЯНГ-17». Ясно, что такая демаскировка с привлечением внимания пеленгаторов не могла понравиться Саломахе. Он и «убрал» Гайворонского…

— Слишком просто, — не сразу возразил Сергеев. — Для любого другого версия подходит, для Гайворонского — едва ли. Он и сам кого хочешь, в том числе и Саломаху, «уберет»… И то, что удостоверение личности оставил в кармане гимнастерки, тоже неспроста, хотя, с другой стороны, тому же Саломахе пособничество врагу — диверсанту абвера — не слишком много прибавит вины: и за то, что Саломаха «заработал» раньше, обеспечена «вышка».

— Глеб! — с чувством сказала Вера. — Мы вот обсуждаем с тобой это не раскрытое до конца дело как бы по инерции, будто нет войны и не сложилось, особенно за последние дни, такое катастрофически трудное положение в Сталинграде. Какая территория у нас осталась? Полоска берега вдоль Волги да несколько очагов сопротивления в городе. Что может сделать один Гайворонский, даже если он остался в живых и сменил личину? Как он может еще навредить, когда идут такие бои, хоть и говорят, что один квалифицированный диверсант подчас стоит дивизии?..

— Сама знаешь, что я могу на это ответить, — не сразу произнес Сергеев. — Если будем давать волю каждому Гайворонскому, все наше управление можно ставить к стенке: теряется смысл всей нашей деятельности…

— Но ведь не исключено, что и самого Гайворонского уже нет в живых?

— Конечно, возможно и такое: война… Но только сдается мне, что именно эту мысль нам стараются внушить. Слишком легко в руки Мещерякова попали эти «вещественные доказательства», да и, по логике характера Гайворонского, не тот это деятель, чтобы столько пройти лишь для того, чтобы закончить свой путь в землянке Саломахи.

— Ну вот, видишь, — подвела итог разговору Вера. — Раз уж ты и на госпитальной койке думаешь о работе, значит, дело идет на поправку.

— Не от работы, а от того, что ты со мной, — сказал Сергеев.

Вера вышла. Сергеев прислушался, осмотрелся. В палате прежняя тяжелая обстановка: вздохи, стоны, бормотания… Николай все еще спал, во сне бредил. Последние двое суток у него держалась высокая температура, и лечащий врач распорядился ввести болеутоляющее и снотворное.

Раздумывая о только что услышанном, вновь переживая огромную радость от того, что Вера здесь, с ним, не представляя себе, где теперь искать Гайворонского в этом огромном скоплении сражающихся не на жизнь, а на смерть людей, где война перемалывает полки и дивизии, Сергеев почувствовал, как он устал от визитов, и постепенно погрузился в дремотное забытье, но все же услышал, как кто-то вошел в палату, остановился у его койки. Приоткрыв глаза, увидел Машу Гринько и Павла Петровича Комова, обратил внимание, что у Маши красные от слез глаза, понял, говорят о Николае.

— Врачи боятся гангрены, — сказала Маша.

— Самый страшный враг хирургов и каждого раненого, — ответил Комов. — Однако будем надеяться на лучшее. Организм молодой, должен справиться… А в общем, можешь гордиться своим Николаем. Парень он с головой, значит, все у вас будет.

— Когда только? Да и будем ли живы? — с упреком сказала Маша. — А вы? Скоро ли выписывают?

— Пока не говорят. Не дождусь, когда снова в Сталинград. Птаху вот только придется здесь оставить…

— Вашей Птахе не дадут пропасть: кругом у нее друзья.

— Да уж… Пользуется авторитетом. Ведет себя, как сестра-хозяйка…

— А я не могу больше оставаться в госпитале, — призналась Маша. — Не такое уж у меня ранение, чтобы залеживаться здесь. Можно и одной рукой помогать перевязывать…

Сергеев отметил про себя, что сказано это было искренне и просто, будто засиделась Маша в гостях и теперь торопится домой, где налажена привычная жизнь: тепло, светло, уютно, а не продолжаются на пределе человеческих сил изнурительные бои с озверевшими, все поставившими на карту гитлеровскими ордами…

…Весть о переходе наших войск в наступление 19 ноября 1942 года застала врасплох не только немцев, но и свои части, удерживавшие оборону в самом городе, и раненых в госпиталях, в том числе и Сергеева с Комовым.

Двадцатого ноября, утром, сияющий Комов вошел в палату Сергеева и радостно сообщил:

— Наступление, Глеб Андреевич! Наши пошли на немцев со всех сторон, берут их в кольцо три фронта сразу: Западный — генерал-лейтенанта Ватутина, Донской — генерал-лейтенанта Рокоссовского, Сталинградский — генерал-полковника Еременко!.. Ты знаешь, какую радиограмму шифровал мой сосед по палате? Судя по радиоперехвату, для фрицев наше наступление полная неожиданность! Их фельдмаршала купили на валенки!..

— То есть? — переспросил Сергеев. — Так просто?..

— Не очень просто. Паулюсу, увязшему в Сталинграде со своей 6-й армией, важно было знать, что намеревается делать советское командование: будем ли мы наступать зимой или начинаем готовиться к холодам в обороне? Наш командующий тылом передал по известному немцам коду циркулярно всем частям приказ: строить утепленные блиндажи, получать зимнее обмундирование, топливо для печей. И немцы клюнули! Прозевали колоссальную передвижку наших войск вокруг Сталинградского котла! Слышишь, как гремит?! Так что поправляйся скорей и следуй за мной! Наконец-то выписали! Как подгадали, к наступлению!..

Прощаясь с Сергеевым, Комов попросил:

— У моей Жени есть тут и друзья, и наставницы, но все же присматривай и ты за дочкой, поинтересуйся ее делами, дружи с ней. Я ей сказал, чтобы почаще к тебе заходила.

— Не беспокойся, Павел Петрович. Мог бы и не говорить. Не дадим пропасть твоей Птахе. Правда, сна, как массовик-затейник, нарасхват, но надеюсь и я на ее внимание…

С этого дня и раненые, и врачи, и сестры не отходили от репродукторов, ловили каждое известие с фронтов о таких знаменательных событиях.

С радостью Сергеев отмечал, как стремительное наступление советских войск, скрытно окруживших такую огромную территорию в самые жестокие дни обороны Сталинграда, лишило германское командование инициативы, парализовало истрепанные части гитлеровцев, заставило их перейти к обороне.

Положение немцев ухудшалось с каждым днем: кольцо окружения все плотнее сжимало яростно огрызавшегося зверя. Продовольствие и боеприпасы поступали гитлеровцам с большими перебоями, «воздушный мост» Геринга, о котором трубили все германские газеты, беспощадно разрушали наши летчики и зенитные батареи, прорывались лишь единичные фашистские самолеты, грузы, сброшенные на парашютах, далеко не всегда попадали по назначению. Окруженные немецкие части были обречены, ничто не могло их спасти. Советские войска с запада вплотную подошли к окраинам Сталинграда, в городе немцам не давали покоя наши 62-я и 64-я армии генералов Чуйкова и Шумилова.

Однако в кольце окружения оставались огромные силы врага — остатки отборных частей гитлеровского вермахта. Немцы понимали, что после тех злодеяний, какие они чинили на советской земле, пощады им не будет, а потому сопротивлялись яростно. На подступах к котлу завязались тяжелые бои с танковой армадой Манштейна, брошенной на выручку обреченным на уничтожение, в лучшем случае на плен, германским, итальянским, румынским дивизиям. В декабре 1942 года навалились небывалые в Сталинградской области морозы, гибельные для легко одетых немцев, поверивших своему фюреру, что одна лишь сила «германского духа» способна растопить русские льды и снега.

Раненые, прибывавшие в госпиталь, рассказывали, чего стоило, встречая танки Манштейна, вгрызаться в стылую и твердую как бетон землю. Но наши солдаты были одеты в полушубки, обуты в валенки, дух их был высок, командование полностью владело стратегической инициативой.

Все это Сергеев узнавал не только из сводок Совинформбюро, из газет и по радио, этим жили все, излечивающиеся в госпитале, врачи и медсестры. Наше наступление оказалось настолько стремительным, что фашисты не успевали организовать оборону, оставляли рубеж за рубежом, дзот за дзотом, укрепление за укреплением… Наконец пришло известие о полной капитуляции и сдаче в плен 6-й германской армии — разгроме двадцати двух дивизий во главе с двадцатью четырьмя генералами и самим фельдмаршалом. Всего неделю назад, 26 января, 64-я армия генерала Шумилова овладела Ельшанкой. 21-я армия генерал-лейтенанта Чистякова соединилась в районе Мамаева кургана и поселка «Красный Октябрь» с частями 62-й армии генерал-лейтенанта Чуйкова, танковая бригада Невжинского — с гвардейцами генерал-лейтенанта Родимцева. Немецкие войска оказались разделенными на две части: северную — в районе Тракторного завода и завода «Баррикады» и южную — в центре города.

— Доктор! Не могу я больше оставаться в городе! — взмолился в один из таких дней Сергеев.

— Медицине виднее, — был ответ. — На наш с вами век повоевать еще хватит.

— Как же хватит, когда вот-вот все у нас завершится!

— Не очень-то «вот-вот»… Во всяком случае, ни одного лишнего дня держать вас здесь не будем…

Но прошли еще долгих три недели, прежде чем Сергеева наконец-то признали годным к продолжению службы и выписали из госпиталя.

Перед самой выпиской Сергеева навестил Александр Иванович Бирюков, принес показать захваченные у врага неотправленные письма, уже переведенные на русский язык:

— «Я все еще цел, хотя другие тысячами легли и остались здесь навсегда. Позавчера ел похлебку, сегодня стащил банку консервов из контейнера, сброшенного с самолета. Мне 26 лет. Я один из тех, кто любил орать „Хайль Гитлер!“ вместе со всеми, а теперь подохну как собака или попаду в Сибирь!» А вот еще письмо: «Это конец. Еще одна неделя, и игра окончена. Говорить о причинах ныне нет смысла. Я только могу сказать следующее: не нам объяснять обстановку, а тому человеку, который несет ответственность за нас… Берегись, чтобы еще большая катастрофа не постигла страну…»

— Вот оно, возмездие! — воскликнул Бирюков. — Отпетые нацисты и те понимают, куда завел их Гитлер. Если у солдат не осталось сомнений в разгроме, остается убедить гитлеровских генералов прекратить бессмысленную бойню…

— По-моему, их уже убедили, — заметил Сергеев.

— Не скажи… Наверняка во главе со своим бесноватым фюрером жаждут реванша…

В один из дней начала февраля в палату к Сергееву и Николаю пришел Скорин. В руках — теннисный мяч, который он последнюю неделю тискал ослабевшими пальцами. Гипс с локтевого сустава снят, сняты бинты. Настроение у Скорина отличное, смуглое скуластое лицо сияет.

— Привет славянам-победителям! — провозгласил Скорин с порога, и Сергеев невольно поддался его приподнятому настроению.

— Привет, привет, — ответил он, поднимаясь на койке, демонстрируя «вертикальное состояние организма» вместо опостылевшего горизонтального, — какие новости? Что говорят в сводках Совинформбюро о нашей палате?

— Говорят, что залежались, завалялись мы тут, зря переводим казенные харчи, пора на работу.

— Есть предложения?

— Не предложения, а конкретный приказ командования… Как ты? — обратился он к Рындину. — Не забыл еще «шпрехен зи дойч»?

— Бардзо добже шпрехаю, пан капитан, — ответил Николай. — Опять, что ли, в разведку? Или в штаб?

— Пока не говорят куда, но подполковник Джегурда интересовался тобой… Наша рота получает спецзадание… Доукомплектовывают из госпиталей выздоравливающими, однако сказано, дело поручают ответственное, к тому же требуется знание языка.

— Ну так он, язык-то, всегда при мне, — заверил Николай. — А то, что обратно в роту, так это же хорошо!

— Ясно, хорошо! Переводчики нам тоже нужны!

— Значит, Джегурда уже подполковник? — спросил Сергеев. — Надо бы поздравить его…

«Уж кто-кто, — подумал он, — а офицеры — защитники Сталинграда достойны и досрочного присвоения очередных званий, и правительственных наград».

— А о нашей, милицейской «роте» что говорят? — спросил он.

— А вашей, как положено, разгребать всякую шушеру, оставшиеся очаги в городе… По агентурным данным, — продолжал Скорин, — и вас и нас выписывают в один день, так что форсировать Волгу по льду будем одной командой… Форма одежды зимняя: дают полушубок, валенки — фронтовой комплект по первому классу.

— Значит, на передовую или в караул на посты — охранять наружные объекты, — предположил Николай.

— Насчет передовой не ручаюсь, уловил, что пока службу будем нести где-то в Сталинграде или в области. Может быть, тоже будем выковыривать оставшиеся клопиные гнезда, шпарить их кипятком. Говорят, кое-где постреливает еще фриц, не сдается…

— Сдох фриц! И надеяться ему не на что! — горячо сказал Николай. Видно было, что слова Скорина порадовали его: одно дело — идти после госпиталя в резервный полк и совсем другое — в родную роту вместе со знакомым командиром.

Сергеев мысленно прикинул, какое может быть задание Скорину в Сталинграде или в области, и ничего другого не придумал, как проверку территории, очистку ее от еще оставшихся кое-где групп немцев, потерявших связь со своим командованием или отказавшихся подчиниться приказу капитулировать. Очевидно, как раз понадобится знание языка, чтобы кроме силы действовать и убеждением. Что ж, наконец-то пришла пора полной победы над таким несокрушимым, как еще недавно казалось, врагом. Одно это сознание прибавляло сил, отличного настроения. Что касается его собственной судьбы, тут все было ясно: возвращался он в свое управление на прежнюю должность, прежнее место в жизни, в родной город, хоть и остались от него лишь руины. Там его ждала выехавшая из Ленинска накануне Вера.

Глава 22 БОЛЕВОЙ ПОРОГ ПРЕСТИЖА

Скованную льдом, в застругах и торосах Волгу переходил он ранним февральским утром вместе с небольшим армейским подразделением старшего лейтенанта Скорина. Рядом с Сергеевым шагал Николай.

Встречный холодный ветер заставлял прятать лица в воротники. Полушубки и валенки не спасали от пронизывающей стужи. Белые маскхалаты делали фигуры бесформенными, валенки заметала поземка, струившаяся поперек накатанной ледяной дороги.

Из города изредка доносились короткие автоматные очереди да нет-нет — одинокий орудийный выстрел, и снова — морозная предрассветная тишина. На востоке едва занималась заря, в западной части неба еще горели утренние звезды, белой пеленой уходила в мглистую даль заснеженная, торосистая Волга.

На правом берегу реки от горизонта до горизонта угадывалось то, что когда-то было Сталинградом: занесенные снегом руины, остовы разрушенных зданий, изрытые воронками берега.

Сергеев, не очень уверенно держась на ногах после госпиталя, присматривался и прислушивался, опьяненный свежим морозным воздухом, с трудом преодолевая головокружение, остановился у ноздреватых, хрустящих под ногами закраин, рассматривая заснеженные развалины на том берегу. Выглядел теперь этот правый берег совсем иначе, чем еще недавно. Не было клубящейся дымной мглы, страшного зарева, которое столько месяцев висело над Сталинградом, освещая багровыми сполохами свинцовые тучи. Но и города тоже не было. Остались лишь груды занесенных белой заметью кирпичей и бетона вдоль бывших улиц, остатки обгорелых стен с пустыми проемами окон. Зимой особенно четко выделялись на белом фоне черные зияющие дыры, закопченные скелеты зданий.

Донеслись разрывы гранат, несколько орудийных выстрелов. Но это были лишь отголоски той чудовищной битвы, какая бушевала здесь всего полтора месяца назад.

— И чего стреляют, на что надеются? — прислушавшись, спросил Николай. — Разве не ясно сказано в нашем ультиматуме: не сдадутся — всех уничтожим!

Сергеев промолчал. Он хорошо знал и помнил текст ультиматума советского командования от восьмого января сорок третьего года, особенно в основных его пунктах: «…6-я германская армия, соединения 4-й танковой армии и приданные им части усиления находятся в полном окружении с двадцать третьего ноября 1942 года. Все надежды на спасение ваших войск путем наступления германских соединений с юга и юго-запада не оправдались. Спешившие вам на помощь германские воинские части разбиты Красной Армией, а остатки их отступают на Ростов. Германская транспортная авиация, перевозящая вам голодную норму продовольствия, боеприпасов и горючего, в связи с успешным стремительным продвижением Красной Армии несет огромные потери в самолетах и экипажах от русской авиации. Ее помощь окруженным войскам становится нереальной. Положение ваших окруженных войск тяжелое. Они испытывают голод, болезни, холод. Суровая русская зима только начинается…» Категорически были высказаны и условия капитуляции: «Прекратить сопротивление всем окруженным войскам, передать весь личный состав, вооружение и боевую технику, военное имущество в исправном состоянии». С нашей стороны командование гарантировало сохранить сдавшимся в плен жизнь и безопасность, а после окончания войны «вернуть их в Германию или в любую другую страну, куда пожелают…». Заканчивался ультиматум предупреждением: «При отклонении вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск и за их уничтожение вы будете нести ответственность…»

— В нашем ультиматуме сказано все очень ясно, — ответил Кольке Сергеев. — Однако Паулюс приказал своим войскам не верить советской пропаганде, советским листовкам, «стойко отражать все атаки и ждать подхода танковых дивизий». Не пустить к Сталинграду танковую армаду Манштейна нам было, пожалуй, не легче, чем отстоять сам Сталинград. Морозы в степи стояли под сорок градусов, земля стала как бетон: ни окоп под орудие не отрыть, ни солдату окопаться. Мы с тобой валялись в госпитале, а в это время были страшные бои к югу и юго-западу от Сталинграда с танковой армией Манштейна. Война, Коля, еще не кончилась, мы только добрались до перевала, ключи от которого наконец-то взяло в руки наше командование, однако до полной победы еще далеко…

Хорошо было так беседовать, рассуждая о тактике-стратегии, ступая на хрусткие закраины волжского льда, занесенного торосами снега, возвращаясь в непобежденный, выстоявший в страшных боях город.

Послышалась негромкая команда: «Вперед, марш!» Группами по нескольку человек стали переходить Волгу. При вспышках редких ракет прижимались ко льду, ждали, когда погаснет очередной «фонарь», снова шли, шагали молча, сосредоточенно, как будто именно сейчас, когда «битва века» закончилась сокрушительным разгромом врага, обязательно должно было что-то случиться. Но, к удивлению Сергеева, так и дошли до правого берега, а в воздухе за все это время не показался ни один немецкий самолет. Это было так непривычно, что Сергеев не вдруг и подумал: «Раз капитуляция немцев свершилась, так оно и должно быть».

Невольное волнение охватило его, когда он ступил на сталинградскую землю, удивляясь непривычной, как ему казалось, тревожной и обманчивой тишине.

Старший лейтенант Скорин построил отделение Рындина, скомандовал «Вольно!» и не торопился «следовать дальше», чего-то выжидая, присматриваясь к окружающим развалинам и прислушиваясь. Невысокий и кряжистый, в ловко подогнанном полушубке, лихо сдвинутой на брови шапке-ушанке, он отлично вписывался в фронтовой ландшафт. Сергееву пришло в голову, что он как-то и не представлял Скорина в другой обстановке. Подкупала его природная деликатность, понимание, что могут думать и чувствовать другие, окружающие его люди, в том числе и подчиненные. И сейчас он молчаливо выжидал, видимо понимая, что Николаю надо попрощаться со своим старшим товарищем и наставником, с которым они столько вместе прошли.

Сергеев не мог знать, какое секретное задание предстояло выполнить роте Скорина и чем в этом деле может быть полезен Николай Рындин. Единственное, что его отличало от остальных, — знание немецкого языка. А зачем это знание, когда на всей огромной территории еще недавней Сталинградской битвы немцев осталось, да и то случайно, всего ничего… Видимо, все-таки ради этих немногих немцев…

— Ну что ж, друзья, — заметил Сергеев, — пришло время пожелать друг другу, как в песне поется: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой…» Хотелось бы дожить до победы, но никто не знает, кому какая судьба… А славно было бы встретиться на Волге под мирным небом, чтоб оно не стреляло, не бомбило аж до самых наших границ и чтоб Волга была чистой… Так что пишите. Адрес прежний. Узнаю номер вашей полевой почты, тоже напишу…

— Глеб Андреевич! Жив буду, на краю света вас найду! — заверил Сергеева Николай. — А письмо, как прибудем на место, сразу напишу!..

— Если разрешат писать, — неожиданно охладил его пыл Скорин.

«А задание у них и на самом деле какое-то секретное», — только и подумал Сергеев. Вслух ничего не сказал: много раз убеждался, промолчишь — не пожалеешь, а скажешь лишнее слово, оно и окажется лишним…

Пожали друг другу руки, обнялись на прощание.

— Тихо-то как, даже не верится, что были тут такие бои, — еще раз сказал Скорин.

После того как группа солдат во главе со старшим лейтенантом скрылась среди руин, Сергеев постоял еще некоторое время на берегу, спросил у спустившегося к Волге сержанта милиции, где теперь управление НКВД.

— А где было, туда и вернулось, — ответил тот. — В штольне, на берегу.

Сергееву страшно захотелось сейчас вот, сразу же найти Веру, но он не знал, на старом ли месте перевязочная у переправы? Да и где она, эта переправа, когда при таких морозах форсировать Волгу хоть пешком, хоть на машинах можно в любом месте, где проторена ледовая дорога. С наступлением зимы проложили несколько переправ, а для перевязочной наверняка отыскали какой-нибудь отапливаемый подвал…

И все-таки Сергеев не вытерпел, нашел вход в бывший подземный «приемный покой», где столько дней и ночей провела Вера у операционного стола, толкнул дверь и даже не удивился, встретив ее на пороге.

— Вот я и пришел, — просто сказал Сергеев. — Но как ты-то оказалась здесь? Вас же куда-то перевели, — добавил он, увидев земляные стены, с которых сняли плащ-палатки и стерильные простыни.

— Знала, что ты придешь именно сюда, тут и ждала, прибегала последнюю неделю почти каждое утро, — ответила Вера.

Сергеев привлек ее к себе, вдохнул такой родной запах волос, стал целовать влажные сияющие глаза, теплые губы.

— Задохнулась! — сдерживая его порыв, с улыбкой отстранившись, сказала она. — Смотри, выведешь из строя собственного сотрудника: с завтрашнего дня я уже не операционная сестра, а как прежде — эксперт. Руководство пошло навстречу моей просьбе — восстановить в прежней должности к твоему возвращению.

— Наконец-то! — только и ответил Сергеев.

— Николай Васильевич просил, как только появишься, сразу к нему, — сказала Вера. — Я побуду еще здесь, помогу своим медикам…

Сергеев прошел к штольне управления НКВД, постучал в дверь «кабинета» Бирюкова. Войдя, увидел у него первого секретаря обкома Алексея Семеновича Чуянова.

Энергичное лицо с бровями вразлет, широкие ноздри крупного прямого носа, слегка выпуклые глаза свидетельствовали о решительном, подчас крутом характере члена ГКО города. Трудно было представить тот объем работы и ту чудовищную нагрузку, какую пришлось вынести этому человеку за двести дней и ночей сталинградской эпопеи. Держался он спокойно, смотрел приветливо и внимательно.

— Прибыл из госпиталя для дальнейшего прохождения службы, — доложил Сергеев. — Может быть, я потом? Вы заняты?

— Нет-нет, — остановил его Чуянов. — Оставайтесь… Хорошо, что прибыли, да еще после выздоровления. Как раз о наших общих делах говорим…

— В том смысле, — пояснил Бирюков, — что Алексею Семеновичу и нашему управлению вместе заниматься восстановлением Сталинграда: расчищать от завалов, налаживать жизнь, а нам очищать город от оставшихся еще и активно действующих врагов. Готов ли приступить к исполнению обязанностей, капитан Сергеев?

— Готов, товарищ комиссар третьего ранга. А почему «капитан»?

— Вчера зачитали приказ по управлению, рад случаю поздравить с присвоением очередного звания.

Бирюков крепко пожал руку. Поздравил Сергеева и Чуянов.

— Благодарю. Тогда, выходит, готов, начиная с этой минуты.

— Может быть, именно так и получится, — отозвался Чуянов. — Война для нас, особенно для вашего управления, на сталинградской земле продолжается. Придется подключить вас к весьма серьезной операции. Собственно, она уже началась… Вот что мне рассказал Александр Иванович Воронин, посетивший накануне фельдмаршала Паулюса по его настоятельной просьбе… Сами понимаете, пленение Паулюса — сильнейший удар по престижу Гитлера. Главе абвера — адмиралу Канарису наверняка дан приказ сделать все возможное и невозможное, чтобы выкрасть фельдмаршала, судить его в Германии и на суде свалить на Паулюса вину за поражение в Сталинградской битве… Абвер уже пытается забрасывать к нам разведгруппы, в том числе самолетами. Первая «ласточка», наверняка с такой задачей, к нам уже залетела…

— А что рассказал Александр Иванович о Паулюсе? — спросил Бирюков.

— Тут, видно, надо начать с предыстории, — ответил Чуянов. — Еще в январе, в самый разгар боев, маршал Рокоссовский спросил Александра Ивановича: «Известно ли чекистам, где расположен штаб 6-й армии немцев и где в данный момент находится Паулюс? Мои информаторы утверждают, что все немецкие генералы, в том числе и сам Паулюс, удрали в Германию, а вражеской группировкой остался командовать какой-то обыкновенный командир дивизии». На это Воронин ответил: «Вас дезинформировали, Константин Константинович. Сведения эти неверные. Паулюс со своими генералами, за исключением Хубе, которому главное командование сухопутных войск поручило организовать снабжение 6-й армии вне котла, сейчас в подвале универмага на площади Павших Борцов, в самом центре Сталинграда. Неоднократно зафиксировано, как к универмагу подъезжают штабные машины…»

— Мы это и сами не раз видели, — заметил Бирюков, — докладывали руководству…

— Так что, — продолжал Чуянов, — ваше управление все время контролировало местопребывание германского фельдмаршала и в своих наблюдениях не ошиблось. Но это к сведению… Александру Ивановичу доложили, что Паулюс настоятельно просит, даже требует встречи с представителем советского командования. Воронин ответил: «Герр Паулюс уже беседовал с Шумиловым и Рокоссовским, с Ласкиным и Вороновым, ну и с вашим покорным слугой». Тем не менее просьбу пленного фельдмаршала решил исполнить, хотя бы для того, чтобы узнать, в чем ее суть. «Спустя час, — рассказывал Воронин, — я уже входил в дом, куда поместили пленных генералов. Поинтересовался у командира войск НКВД охраны, чем их кормят, какие могут быть претензии?» Тот ответил: «Питаются лучше, чем в котле». А хозяйка дома добавила: «За этих пленных не беспокойтесь, голодными они у нас не остаются».

Вошел Воронин в комнату, Паулюс не встал, не поздоровался, а с ходу выложил свои требования. Им, видите ли, подается один завтрак, а они привыкли и ко второму. Нет, говорит, сухого вина, а главное — не получает фельдмаршал информацию, что делается на фронтах… Пришлось Воронину разъяснить, что находятся генералы не на курорте, а в плену, что сухое вино производится в Крыму, а Крым пока что под оккупантами. К тому же вместо сухого вина генералам ежедневно выдается по двести граммов водки. Кормят их достаточно калорийно, а что касается положения на фронтах, войска Красной Армии освободили Ростов-на-Дону. «Если говорить о прогнозах на будущее, — добавил Воронин, — немецко-фашистские войска непременно будут выброшены за пределы Советского Союза». Паулюс процедил сквозь зубы: «Цыплят по осени считают». Воронин ответил на это, что и осень для войск вермахта не за горами…

В комнате было жарко натоплено, Александр Иванович расстегнул шинель, и фельдмаршал увидел ромбы в петлицах его френча, встал, заговорил совсем другим тоном… В том смысле, что, дескать, они с неизменным и верным адъютантом Вильгельмом Адамом привыкли по утрам пить кофе, а тут им кофе не подают. Пришлось напомнить ему, что наши бойцы порой вместо чая пьют лишь кипяток, а кофе на территории СССР не произрастает. Что касается газет, господ генералов будут снабжать регулярно «Правдой» и «Красной звездой». А немецких газет у нас нет. О положении на фронтах будет информировать командир батальона охраны… Но не это главное в рассказе Александра Ивановича… Когда он вышел от Паулюса на улицу хутора, увидел прогуливавшегося возле дома Шмидта, который тут же демонстративно отвернулся. Как раз в это время в небе появились два немецких самолета. «Вчера тоже прилетали», — доложил Воронину комендант гарнизона. О чем это говорит? Говорит о том, что немцы нащупали место пребывания своего фельдмаршала и в святая святых абвера, его штаб-квартире на берлинской набережной Тирпицуфер, уже существует план похищения или физического уничтожения Паулюса. Гитлер ни за что не смирится с таким чувствительным ударом по его престижу, не успокоится до тех пор, пока не исчерпает все возможности… Какие практические выводы из этой ситуации мы должны сделать? Самые конкретные… Николай Васильевич, — обратился Чуянов к Бирюкову. — Введите капитана Сергеева в обстановку, кстати, насчет первой «ласточки», уже упомянутой в разговоре…

— Обстановка такая, — ответил Бирюков, — что пришло время ставить задачу. В наш Перелазовский райотдел, — обращаясь к Сергееву, продолжал он, — поступило донесение от местных колхозников, что на дальнем уединенном поле совершил посадку германский самолет «Юнкерс-52». Группа истребительного батальона во главе с первым секретарем райкома Куличенко и начальником Перелазовского райотдела Донским окружила место приземления «юнкерса» и после короткой стычки захватила четырех летчиков тепленькими, изъяв у них карты, на которых были отмечены пункты, где, по мнению абвера, может содержаться пленный фельдмаршал. Отмечен там и хутор Заварыгин, или, как его чаще называют, Заварыкино, там-то на самом деле и пребывает Паулюс… Вполне понятно, что такая информация не для передачи кому бы то ни было…

У Сергеева тут же мелькнула мысль: если такие сверхсекретные сведения сообщают ему, всего лишь старшему оперуполномоченному уголовного розыска, значит, или он пользуется неограниченным доверием, или фельдмаршала с другими генералами и верным адъютантом Вильгельмом Адамом на хуторе Заварыкино уже нет. А если их там нет, зачем тогда планировать операцию и охранять хутор?

— Теперь непосредственно о нашей работе, чем предстоит нам заняться, — продолжал Бирюков. — В районе приземления «Юнкерса-52» обнаружены признаки участия в этом деле Гайворонского: отпечатки поврежденного протектора колеса мотоцикла и запах его одежды и обуви. Собака, гнавшаяся за Гайворонским до Мокрой балки, когда прочесывали местность, вылавливая дезертиров, запомнила этот запах. Ей дали понюхать форму Гайворонского, сохраненную в пергаментном мешке, и она привела наш наряд от места приземления самолета в район хутора Заварыкино. Там след исчез. Какие следует сделать выводы? — продолжал Бирюков. — Во-первых, немцы нащупали место пребывания фельдмаршала, а во-вторых, они не ограничатся одним самолетом, экипаж которого удалось захватить группе Куличенко и Донского. Тебе известно, что наши станции слежения запеленговали рацию Гайворонского «ЯНГ-17» в районе землянки Саломахи, но больше этих позывных в эфире не обнаруживали, видимо, перешел на запасную схему связи. Весьма вероятно, что Гайворонский будет принимать и следующий самолет, задача — предугадать район его приземления, задержать или уничтожить диверсантов вместе с Гайворонским. Ты, как уже хорошо знакомый с почерком этого деятеля, тоже подключаешься к операции, в которой, кстати говоря, участвует и капитан Мещеряков, от него и получишь дополнительные инструкции… Так что, если чувствуешь себя достаточно хорошо, немедленно отправляйся на хутор — соседний с Заварыкино. Там в крайней хате с северной стороны скажешь хозяину дома, кто ты, и с его помощью найдешь капитана Мещерякова. Поступаешь в его распоряжение. Все ясно?

— Ясно, товарищ комиссар третьего ранга. Разрешите отправляться?

— Действуй. Машина у входа в штольню. Об ответственности говорить не буду. Сам понимаешь, чем обернется любой наш промах. Да и Мещеряков верховодит там не один…

Озадаченный, Сергеев вышел из штольни, пытаясь мысленно найти ответы на вопросы, возникающие от такого задания.

Если нам известно, что немцы нащупали место содержания фельдмаршала с его адъютантом Вильгельмом Адамом и некоторыми генералами, ясно, наша контрразведка контролирует ситуацию и ведет с группами, засылаемыми абвером, чтобы выкрасть Паулюса, тонкую и непростую игру. Ему, Сергееву, доверили участие в этой игре как опытному оперативнику, знающему «стиль работы» и характер «супермена» Гайворонского. Какая роль отведена Гайворонскому? Только ли встречать диверсионные группы, обеспечивать прикрытие прибывающих? Надежно ли блокирован предполагаемый район его местонахождения? В этом деле от каждого, в том числе и от него, Сергеева, потребуется предельная точность и безошибочность действий. Как говорится, «спасибо за доверие», но и ответственности тут хватает…

…Сергееву повезло в том, что ему не пришлось посылать хозяина хаты, притулившейся на краю хутора, соседнего с Заварыкино, искать капитана Мещерякова. Встретил его сам капитан в небольшой «зале», как называлась в доме комната попросторнее. Был он не один, о чем-то разговаривал с незнакомым лейтенантом… Как незнакомым? Очень даже знакомым. Его Сергеев видел на волжской переправе, когда встретился с майором Джегурдой, переправлявшимся на правый берег с полком.

«…Лицо овальное, лоб широкий, несколько скошен назад, волосы русые, стрижены „ежом“, брови и ресницы темные» — такие приметы сообщил в Серафимовиче начальник райотдела о предателе коменданте одной из переправ через Дон лейтенанте Портнягине, взорвавшем причал с плавсредствами и переметнувшемся на сторону немцев… И вот этот «Портнягин», он же Самсонов, здесь, на подступах к хутору Заварыкино, где содержат пленных германских генералов во главе с их фельдмаршалом Паулюсом.

То, что это Портнягин-Самсонов, подтверждала еще и татуировка на руке лейтенанта: в треугольнике между большим и указательным пальцами проступало синевой имя «Слава», выше — маленький якорек.

Поздоровавшись с Сергеевым, Самсонов выжидательно замолчал.

— Продолжай, — сказал Мещеряков. — Капитан Сергеев посвящен. Кстати, — обратившись к Сергееву, добавил он, — пользуюсь случаем поздравить вас с присвоением очередного звания. Надеюсь, у нас еще будет возможность отметить это событие?

— В более подходящей обстановке, — добавил Сергеев. — Как понимаю, сейчас это не главная наша задача.

— К сожалению…

— Вот запасной график радиосвязи и шифр, — сказал Самсонов, передавая листок бумаги Мещерякову.

— За это спасибо, — оживился тот. — Слушали вчера ночью твоего радиста. Работает вроде без фокусов. Как он? Ничего не подозревает?

— Боится выходить из хаты. С утра решили, что сегодня не я, а он займется изучением хутора. Сунулся на улицу мой Ступко, тут же вернулся, говорит: «Нарвался на патрулей».

— Хорошо, что вернулся, еще лучше, что боится выходить, тебе будет больше свободы… В конце очередного сеанса связи сообщи своему шефу Зелигеру, прошел, мол, слух об аресте двух немецких шпионов.

— А это зачем?

— Затем, что твой Зелигер хочет получить подтверждение данных о Паулюсе от других групп. Пусть рассчитывает только на тебя. Так что передай…

— Ступко боится выходить в эфир еще больше, чем из хаты: понимает, здесь не прифронтовая полоса, где одновременно работает множество раций. Запеленговать нас — раз плюнуть…

— И тем не менее, — рассматривая бумажку, переданную ему Самсоновым, сказал Мещеряков, — график связи у вас очень плотный, а поскольку, как ты говоришь, завтра прибывают «гости», будет еще плотнее. Какой намечен порядок встречи?

— Пароль: «Вы лейтенант Портнягин?» — «Так точно». Мне должны сказать: «Мы из инженерного отдела штаба фронта. Нам нужно сверить карты минных полей». Отвечаю: «Жду вас третий день». Старший группы должен назваться Белицким…

Только сейчас Сергеев заметил в углу комнаты миноискатель.

— Сколько их будет? — спросил Мещеряков.

— Неизвестно. Мне и Ступко приказано ждать в доме.

— Хозяина дома известил?

— Савельичу сказал, не знаю, мол, куда девать прибывающее саперное начальство. Сначала он призадумался, потом вспомнил: «Сестра уходит на дальний хутор за детишками, можно пока у нее».

— Где этот дом?

— Рядом с нашим.

— Хорошо…

Мещеряков протянул Самсонову пистолет вальтер, сказал:

— Поставь на предохранитель, носи в кармане. Будь осторожен. Мы постараемся следить за каждым шагом «гостей», но сам понимаешь… Не дураки они, могут и докопаться… Плохо то, что в вашем радиообмене никак не упоминается Гайворонский. Он ли будет принимать самолет, или эта группа прибудет сухопутьем?

— Трудно сказать, — отозвался Самсонов. — Думаю, что после осечки в Перелазово посадку самолета будут готовить более тщательно. Выхватить фельдмаршала им можно рассчитывать только по воздуху…

— Еще раз напоминаю: помощь тебе будет в соседней хате. В случае обострения обстановки — сразу беги в этот дом.

Самсонов захватил свой миноискатель и вышел. С улицы послышался голос:

— Много мин нашел, сапер?

Ответ Самсонова:

— Все мои…

Мещеряков некоторое время смотрел ему вслед в окно, затем сказал:

— Забросили мы его к немцам еще в сорок втором, когда за трусость был расстрелян настоящий Портнягин. Расчет на то, что немцы им заинтересуются, оправдался. Правда, пока проверяли, натерпелся парень и концлагерей, и провокаторов, и допросов в гестапо. Шеф разведшколы штурмбаннфюрер Зелигер узнал, что Алексей — будем его пока так называть — хорошо владеет подрывным делом, завербовал его, принял в свою школу. Именно такую задачу мы и ставили перед Алексеем: с самого начала внедриться в одну из гитлеровских разведшкол. Прошло определенное время учебы и подготовки, и Зелигер послал Алексея через линию фронта с диверсионным заданием на железную дорогу. А тут как раз случай: под Ленинском из-за плохого состояния пути один из эшелонов сошел с рельсов. Мы достаточно широко пустили слух, что это дело рук Портнягина, постарались, чтобы информация дошла до фрицев. За успешную «диверсию» Зелигер пообещал Алексею двухнедельный отпуск и денежное вознаграждение, но сначала расспросил, что он знает о населенном пункте, где русские содержат в плену фельдмаршала Паулюса?

— И вы разрешили Алексею назвать Заварыкино?

— Разрешили назвать район Заварыкино, — поправил его Мещеряков. — Сведения такого рода должны быть похожи на правду, иначе не поверят. На поиски места содержания плененного фельдмаршала немцы, тот же Зелигер, отправили не одну группу разведчиков. Разведданные разных групп должны в основном сходиться. Другой вопрос — до какого срока командование оставит Паулюса на старом месте, чтобы собрать вокруг него побольше затаившейся у нас агентуры и всех их накрыть?.. Жене хозяина дома, где поселился Самсонов со своим радистом Ступко, дали команду «проболтаться», что она — повариха, которая готовит для пленных генералов, мол, содержат их на соседнем хуторе… Вот так и послали нашего Алексея проверить, здесь ли Паулюс, и если здесь — принять «гостей». Как вы слышали, «гости» должны прибыть завтра во главе с неким Белицким…

— А что же Гайворонский? Есть ли какие признаки его участия в очередной попытке немцев посадить самолет и выкрасть Паулюса?

— Именно это хотел бы я знать больше всего. Если мы позволим остаться Гайворонскому нераскрытым, грош цена будет всей нашей работе… Вам известно, что Паулюса и его генералов охраняет спецбатальон? Этому батальону мы придали усиленный взвод — до полуроты под командованием известного вам старшего лейтенанта Скорина. Полурота — мобильная, маневренная группа на случай появления диверсантов — парашютистов или высаженных с самолетов, других транспортных средств… Я уже говорил вам, что, судя по всему, самолет в Перелазово принимали не без участия Гайворонского, однако, его самого задержать не удалось, хоть и взяли живыми четырех пилотов — разведчиков абвера… Алексей Самсонов-Портнягин сообщил, что с помощью какого-то агента, возможно, Гайворонского, немцам удалось собрать здесь у нас из гитлеровских недобитков группу нацистов, вооруженных автоматами, гранатами и даже минометом.

Численность — около роты. Собрали ее, видимо, после провала в Перелазово, назначение группы, возможно, а скорей всего так оно и есть, — прикрывать огнем намечаемое похищение Паулюса… Теперь что касается нашей с вами работы… В общем, уполномочен сообщить о роли в этой операции вашего подопечного Николая Рындина. Нам удалось внедрить его в немецкую группу прикрытия. Гайворонский собирал всех, кого только мог, «подобрали» они на поле боя и Рындина, естественно в немецкой форме и соответствующем виде: «окопника» из армии, потерпевшей полный разгром. По пути следования этой группы Рындин оставлял метки, которые позволяли судить о предполагаемом районе приземления самолета, а главное — о том, что Рындин не вызвал подозрений и прижился…

— Если не секрет, что за конкретное задание вы дали Рындину? — настороженно спросил Сергеев.

Нетрудно было представить себе, какой реальной опасности подвергается импульсивный Колька, отправившись прямо к черту в зубы. Одно неверное движение — и обеспечены ему, по его собственному выражению «кранты». Не говоря уже о том, что «прикрывать огнем» группу захвата, которая и без Паулюса будет, по всей вероятности, отступать к самолету, чтобы улететь, значило принять бой с батальоном охраны.

— А что вас так заботит? — спросил Мещеряков.

— Он ведь только из госпиталя, едва держится на ногах. У немцев — отсутствие продуктов, инфекционные болезни, антисанитария, вши…

— Очень убедительно, — иронически заметил Мещеряков. — По-вашему, внедрять его надо было в белой манишке и во фраке?.. То, что он может, безупречно владея языком, никто другой не сделает… Нам нужен Гайворонский!.. Согласны?..

Сергеев пожал плечами: возразить было нечего. Но и представить Кольку в роли разведчика, идущего на все лишения и тяготы, способного ради идеи играть нелегкую роль, контролируя каждый свой шаг, Сергеев просто не мог.

— Задание простое, — сказал Мещеряков. — Держаться поближе к командиру группы, слушать и запоминать, с кем они связаны, кто направляет и корректирует их действия и есть ли такой направляющий центр. Ну и, естественно, не объявится ли перед операцией Гайворонский или кто другой такого же значения и ранга?.. Вас я задействовал для заключительной стадии: когда группа будет разгромлена, Рындин должен остаться на месте под видом убитого или раненого и среагировать на ваш голос, который хорошо знает.

— Ваш голос он тоже хорошо запомнил, — возразил Сергеев, подумав про себя, что, вместо «под видом», очень просто в такой перестрелке оказаться действительно и убитым, и раненым… Но он ничего не мог возразить против самого замысла Мещерякова. Операция по пресечению похищения Паулюса готовилась тщательно, и силы в ней, как явные, так и тайные, были задействованы достаточные. Однако не только охрана немецкого фельдмаршала заботила капитана Мещерякова. Ему нужен Гайворонский. Ради поимки Гайворонского он практически жертвовал Колькой Рындиным, умолчав, что при появлении Гайворонского Колька получил приказ стрелять в него. Мещеряков ничего об этом не сказал — это и без слов было понятно…

— Но прежде чем переходить к заключительной стадии операции, — сказал Мещеряков, — надо ее начать. Скоро уже должны появиться «гости» Самсонова, а потому перейдем в соседний дом, что рядом с домом сестры Савельича…

Глава 23 ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА

…Их было трое.

Наблюдая через зашторенное окно, Сергеев и Мещеряков, невидимые с улицы, хорошо разглядели и главаря группы, и его двоих сопровождающих. Главный — коренастый майор с холеным лицом, властными жестами — расстегнул полушубок, и на петлицах его френча Сергеев рассмотрел по две шпалы с каждой стороны. Второй «гость» — долговязый и худой, интеллигентного вида «инженер», как его мысленно окрестил Сергеев, — то и дело протирал платком запотевавшие очки. Третий — круглолицый солдат — нагружен объемистым рюкзаком, оттягивавшим плечи. Наверняка в этом рюкзаке была и рация.

Дверь открыл им сам Алексей. Обменявшись несколькими фразами, все четверо перешли к соседнему дому, где и должны были разместиться «гости», по договоренности с сестрой хозяина дома Савельича. И плотный майор, и долговязый «инженер» вели себя спокойно и непринужденно, не озирались по сторонам, определяя, есть ли за ними слежка. До утра никто не выходил из дома…

Мещеряков и Сергеев спали по очереди, не раздеваясь, часа по два, с вечера добросовестно изучив карту полей соседних колхозов, решая, на каком поле остановят выбор «гости» Самсонова. Проселочный зимник проходил по краю самого большого открытого пространства, у начала которого дорога разделялась на две ветви.

— Здесь и устроим наблюдательный пункт, — сказал Мещеряков. — Обстановка фронтовая, а потому наденем маскхалаты.

Еще затемно они вышли из дома и затаились в редколесье лесопосадки, неподалеку от намеченного поля. Дула поземка, утренний морозец — основательно покусывал щеки и нос, кончики пальцев. Сергеев уже начал сомневаться в правильности выбора НП — наблюдательного пункта, как на дороге появились о наступлением рассвета три фигуры: плотный, коренастый майор, долговязый очкарик-«инженер» и третий — Алексей Самсонов с миноискателем в руках, наушниками под шапкой. Понадобился он «гостям», скорей всего, для маскировки, чтобы наглядно представить «саперную команду».

Сквозь заснеженные и обледенелые после недавней оттепели ветки кустарника Сергеев хорошо видел в бинокль, как старший «гость» послал Алексея мерять шагами поле вдоль оврага, а долговязого «инженера» — по проселку. Тот зашагал, далеко выбрасывая длинные, тощие ноги в высоких сапогах, явно определяя расстояние от одной лесопосадки до другой, видневшейся в дальнем конце открытого пространства, затем остановился и стал что-то записывать в блокнот.

— Выбирают будущую взлетно-посадочную полосу? — предположил Сергеев.

— Может быть, — отозвался Мещеряков. — А возможно, маячат тут для отвода глаз, а сами давно уже выбрали поле в другом месте.

Оба видели, как именовавшийся Белицким майор с «инженером» что-то сказали Алексею и направились по зимнему проселку в сторону хутора Заварыкино. Алексей остался мерять поле шагами, отмечая что-то на бумажке.

— Добросовестно выполняет команду, — заметил Сергеев.

— А недобросовестно нельзя, — отозвался Мещеряков. — Наверняка откуда-нибудь наблюдают…

Неподвижно сидеть на холоде было уже невмоготу, оба едва дождались, пока Алексей, наконец-то выполнив все, что ему было приказано, направился по проселку в их сторону. Когда почти поравнялся с краем лесопосадки, где был их НП, Мещеряков негромко сказал:

— Не останавливайся и не оглядывайся. Это ли поле наметили? Какие распоряжения получил на завтра?

— Поле это. Завтра меня оставляют в хате, с собой берут радиста Ступко. Сказали мне, будет завтра работа на хуторе Заварыкино.

— Что смотрел на поле?

— Нет ли ям и борозд. Скорей всего, принимать будут следующей ночью.

— Ушли в Заварыкино?

— Да. Решили лично проверить, где Паулюс.

— Как они это проверят?

— Сумеют. Вычислят по косвенным признакам.

— И не боятся патрулей?

— Документы у них в порядке.

— Так… Значит, дело идет к финалу. Если вычислят, уходи вместе с ними.

— Есть…

Не оборачиваясь, Самсонов прошел мимо наблюдательного пункта Сергеева и Мещерякова все тем же усталым размеренным шагом, время от времени как бы ощупывая миноискателем дорогу впереди себя, направляясь к виднеющимся впереди домам.

Сергеев и Мещеряков дождались в засаде, пока стемнеет, выбрались из заснеженного кустарника на опушке лесопосадки, отправились к хутору, на окраине которого сбросили маскхалаты, убрав их в вещевые мешки, снова заняли на чердаке дома свой наблюдательный пункт.

— Вся печаль в том, — сказал Мещеряков, — что Паулюса с генералами на хуторе Заварыкино уже нет. И как бы мы ни маскировали сей факт, опытный профессиональный разведчик, такой, как Белицкий, это тут же поймет. Логический вывод: Алексею грозит разоблачение и пуля в затылок. Что делать?

— А что мешает задержать эту троицу во главе с Белицким, не дожидаясь самолета и не подвергая опасности Алексея?

— Ничто не мешает, — ответил Мещеряков. — Но для нас гораздо важнее сохранить Самсонова-Портнягина у них нераскрытым, чем задерживать Белицкого и, таким образом, лишаться своего разведчика за линией фронта. Война-то еще надолго… Так… Внимание… Наши «гости» возвращаются, и кажется, не в настроении.

Сергеев хорошо видел и без бинокля подошедших к соседнему дому майора Белицкого и очкастого «инженера», с ними — солдата, нагруженного вещмешком. Это, очевидно, и был радист Ступко.

На чердаке зазуммерил полевой телефон, Мещеряков снял трубку.

— Так… Хорошо… — сказал он. — Тогда действуем по второму варианту. Передайте лейтенанту Лучко, чтобы на скрестке дорог (капитан назначил время) захватил капитана Сергеева. Приступаем к ликвидации…

— Вот так, Глеб Андреевич, — положив трубку на аппарат, продолжал Мещеряков. — Рация Белицкого выходила в эфир, так что не зря они брали с собой Ступко, скорей всего, дали «отбой» группе прикрытия. А сами, как я понимаю, будут сматывать удочки.

Сергеев отметил про себя, что капитан назвал перекресток дорог по-местному — «скрестком».

Сергеев и Мещеряков напряженно всматривались в соседний дом с затененными светомаскировкой окнами, стараясь мысленно проникнуть за его стены, узнать, что там происходит, жив ли Самсонов? Или его допрашивают, поставив к стенке?.. Но нет… Кажется, обошлось… Прошло не больше десяти минут, и на крыльце появились все пять человек во главе с майором Белицким, неторопливо зашагали вдоль улицы хутора, скрылись в темноте.

— Как говорится, не солоно хлебавши, — прокомментировал Мещеряков. — Если своим появлением помогли нам выйти на Гайворонского, и на том спасибо.

— Но у них остается возможность расправиться с Алексеем и за пределами хутора, — заметил Сергеев.

— В любую минуту, — подтвердил капитан. — Однако убедительных причин для этого нет. Алексей сработал чисто. А нам время заняться группой прикрытия. Туда, в помощь Скорину, отправляется на ЗИСе взвод из батальона охраны. Командир взвода лейтенант Лучко. Он и захватит вас с собой. Действуйте по обстановке. Задача — найти Рындина, получить у него информацию о Гайворонском, если, конечно, такая имеется. Я остаюсь здесь, на пункте связи. Меня проинформируете при встрече. Телефону такие сведения доверять не будем.

— А ликвидация группы прикрытия не насторожит Белицкого, не поставит под удар Алексея Самсонова? — выразил сомнение Сергеев.

— Все возможно. Но эта «группа прикрытия» в любом случае обречена самим немецким командованием. Было бы странно, если бы мы ее не обнаружили и не ликвидировали. Потеряв здесь более миллиона человек, десятки отборных дивизий, немцы не будут плакать о горстке недобитков, оставшихся в Сталинграде, тем более что акт о капитуляции уже подписан в прямом и переносном смысле слова.

— Однако у этой горстки, как вы сказали, «недобитков» есть и автоматы, и пулеметы, еще и миномет, — возразил Сергеев. — Они небось и сами не прочь захватить самолет и вместо Паулюса улететь отсюда.

— Безусловно. Потому-то и блокирует их не только Скорин со своим отрядом, но и подразделение из батальона охраны. А сейчас отправляем еще и взвод Лучко. Поезжайте с ним и действуйте, как договорились… До встречи…

На скрестке дорог, как сказал Мещеряков, Сергееву ждать не пришлось: навстречу ему уже мчался по заснеженному проселку крытый брезентом грузовик ЗИС-5, резко затормозив, остановился рядом. Задние колеса проехали юзом, ЗИС занесло, развернув едва ли не поперек дороги. Из кабины выскочил незнакомый лейтенант, вскинул руку к серой армейской шапке.

— Командир взвода лейтенант Лучко, — представился он. — А вы капитан Сергеев?.. Садитесь в кабину. Поехали…

Откинув край брезента, лейтенант одним махом влетел в кузов, где, как семечки в подсолнухе, плечом к плечу тесными рядами сидели красноармейцы с автоматами и карабинами в руках.

Некоторое время ехали не останавливаясь, затем машина круто развернулась, так что кузов накренился и колеса с одной стороны приподнялись в воздух, грузно осев затем на обледенелую дорогу. Донеслась трескотня перестрелки, затем чей-то громкий голос, усиленный мегафоном. Сергеев уловил немецкую речь: «Дойче зольдатен!..»

Прибывшие один за другим стали спрыгивать из кузова на обледенелую дорогу, раздался голос лейтенанта Лучко:

— Рассредоточиться по опушке лесопосадки, вперед цепью — ма-а-а-арш!

Сергеев вышел из кабины, окинул взглядом уходящее в мглу пространство, едва различимое в сумраке зимней ночи, отметил про себя, что перестрелка то усиливается, то стихает, ориентируясь на трескотню выстрелов, двинулся вперед за развернувшимися цепью красноармейцами.

Лучко дал ракету, взлетевшую в небо зеленым огоньком, словно высматривая, что происходит на земле, оставляя изогнутый дымный след, через некоторое время Сергеев и Лучко увидели бегущего к ним парнишку в армейском бушлате, серой шапке.

— Товарищ капитан, товарищ лейтенант! — закричал он еще издали. — Старший лейтенант Скорин сказал, чтоб вы своим взводом блокировали вон ту лесополосу по опушке. Докладывает ефрейтор Ложкин!..

— Дойче зольдатен!.. Нихт шиссен!.. — продолжал кто-то орать в мегафон, и Сергееву показался удивительно знакомым этот голос.

— Кто вещает? — спросил он ефрейтора.

— Чего?

— Спрашиваю, кто по радио говорит?

— А!.. Один немец из банды, что мы застукали. Только немец этот вроде наш, потому как старший лейтенант Скорин его знает.

— Веди к Скорину!

— Есть!

Пробираясь вдоль лесопосадки, а затем перебежками через поле, кое-где и по-пластунски, прислушиваясь, как где-то совсем рядом цвикают пули, а впереди не умолкая трещат автоматы и татакает пулемет, Сергеев вслед за ефрейтором достиг наконец линии обороны, занимаемой полуротой Скорина, самого старшего лейтенанта увидел неожиданно почему-то сбоку и даже немного позади себя. Рядом с ним в неглубоком окопчике — возбужденного, с забинтованной головой, на которую кое-как натянули русскую шапку, но в немецкой шинели Кольку Рындина. Бинт на голове в крови, лицо изможденное, однако голос его звучал, как иерихонская труба в судный день, а глаза остро сверкали в свете то и дело взвивавшихся ракет. Николай еще не видел Сергеева, продолжая кричать по-немецки, что с пятого на десятое понимал Сергеев, улавливая смысл призыва сложить оружие, прекратить сопротивление:

— Дойче зольдатен!..

Сергеев оглянулся, заметил, что прибывшие красноармейцы взвода Лучко охватывают полукольцом район лесопосадок, откуда все еще доносилась частая автоматная и пулеметная стрельба.

Сергеев спрыгнул в неглубокий окопчик к Николаю Рындину, куда, увидев его, свалился и старший лейтенант Скорин.

— С прибытием, товарищ капитан! — весело приветствовал он Сергеева, крепко отвечая на рукопожатие. — А мы тут все еще воюем, тогда как добрые люди уже давно по домам чаи пьют… А ну, Рындин, повтори-ка еще раз фрицам!

— Глеб Андреевич! Вы, что ли? — не веря своим глазам, воскликнул Колька. — Живы?..

— Как видишь…

— И я жив!.. Все же охмурили фрицев!.. А теперь я вот — агитатор. Только не слушают, суки, насмерть стоят!.. Дойче зольдатен! Нихт шиссен!.. Ман мус… Ире официрен!.. — заорал он на радостях так, что едва не сорвал голос.

Сергеев дождался паузы в передаче, спросил:

— Ранен?.. Досталось тебе у немцев?

— А ништяк!.. — беспечно отозвался Колька. — Чего там — досталось?! Все нормально. Я ведь у них за своего прохожу. Шкура вот только от грязи да вшей зудит. Сам бы с потрохами в вошебойку залез! Да еще жрать хотел так, что думал, не наемся, пока старший лейтенант Скорин не накормил.

— Ну а как удалось к своим перейти?

— Повезло, Глеб Андреевич. Случай… Капитан Мещеряков приказал, чтоб я у тригонометрического репера держался: позицию-то фрицы на высотке выбрали, в каждом месте ищут свой Мамаев курган. Ну я у такого тригонометрического пункта и залег. Отсекли наши репер, я там остался, задело вот пулей маленько. Так и перешел… Смотрите, смотрите! Фрицы выкинули белый флаг, поняли, что теперь с нами им не совладать!.. Помирать-то никому неохота…

И действительно, автоматная трескотня стала стихать, впереди, на высотке, замаячило что-то белое, как догадался Сергеев, — нижняя рубашка, привязанная рукавами к стволу автомата.

— Отставить огонь! — зычно крикнул Скорин. — Передай фрицам, — сказал он Николаю, — чтоб высылали парламентера.

— Есть, передать! — весело откликнулся Колька.

Когда перевел требование Скорина, Сергеев его спросил:

— Что узнал о Гайворонском?

Николай отстранился от мегафона, не сразу ответил:

— Нету Гайворонского… Фрицы толковали, к тому самолету, что сел в Перелазово, как я понял, приезжал Хрящ на мотоцикле, вроде какое-то донесение привозил. Фрицы донесение взяли, Хряща на всякий случай пристрелили. А про Гайворонского никто ничего не видел, не слыхал.

Неосторожно высунувшись из окопчика, чтобы лучше видеть, Сергеев почувствовал вдруг удар в плечо и сразу после удара знакомую немоту в теле. Долетел звук одиночного выстрела. И это в ту минуту, когда немцы практически прекратили сопротивление…

Так почти ничем закончилась операция по выявлению Гайворонского и предотвращению попытки абвера выкрасть фельдмаршала Паулюса, которого, кстати сказать, на старом месте в Заварыкино уже и не было. В итоге — лишь Портнягин-Самсонов снова ушел за линию фронта, да еще ликвидировали около роты фрицев, часть из них погибла в перестрелке, а остальные сдались в плен. Личное «приобретение» Сергеева во всей этой истории — еще одно ранение в плечо, и кажется серьезное, с повреждением кости.

Привезли его и Николая Рындина снова в Ленинск, поместили в разные палаты, и снова потянулась нудная госпитальная жизнь с закованным в белый камень плечом, процедурами и анализами, многочасовыми дежурствами у репродукторов.

Но настроение у Сергеева и других не самых тяжелых раненых было совсем не такое, как осенью, когда попал сюда после «угощения» гранатами Саломахи. Настроение складывалось отличное! Главное — Сталинград отстояли! Разгромили огромную армию отборных гитлеровских войск. Как следствие победного завершения Сталинградской битвы, немцы, спешно отступая, выскочили из горловины кавказского перешейка, боясь окружения между Черным и Каспийским морями. На стенах палаты появились вырезанные из газет карикатуры Кукрыниксов и Бориса Ефимова. На одной из них — Гитлер в завязанном по-бабьи платочке, с челкой, опущенной на глаза, заливается слезами: «Потеряла я колечко, а в колечке 22 дивизии». На другой — немецкий генерал, получив пинок под зад русским сапогом, сообщает свое отношение к сему факту: «В Моздок я больше не ездок». Карикатуры получились обнадеживающие и, можно сказать, веселые, но лишь тот, кто выдержал двести дней и ночей тяжелейших боев, может сказать, какой ценой добывались эти результаты, сколько десятков и сотен тысяч жизней было брошено под чудовищный каток войны, чтобы остановить его, повернуть вспять и покатить в обратном направлении, теперь уже с востока на запад.

Госпитальный быт скрашивали ежедневные посещения Веры, Сергеев и во сне слышал ее голос: «Теперь-то ты по крайней мере месяц никуда от меня не убежишь, хоть побудем вместе». Слышать это было и радостно и совестно: как сказал капитан Мещеряков, «война-то еще надолго…». Отлеживаться, когда продолжаются тяжелые бои, было по меньшей мере неуютно…

…Прошло около двух недель, наступил день, отмеченный сразу несколькими примечательными событиями.

Утром Сергеева навестил Павел Петрович Комов. Пришел он со своей пятилетней Птахой, выложил на тумбочку гостинцы, пожурил:

— Непорядок, Глеб Андреевич. Столько работы, а ты опять загипсовался, хоть на гранитный пьедестал тебя ставь вместо статуи командора.

— А что? Могу и на пьедестал в каком-нибудь парке. Если не командором, то по крайней мере не хуже «девушки с веслом», — согласился Сергеев. — Только вот во время боев встретил я тогда еще майора Джегурду на переправе с такой же рукой, как у меня. Так он не в госпиталь собирался, а повел полк на передовую…

— Были бои, была необходимость идти и раненому на передовую, сейчас войне тоже не конец, но чтобы ее доконать, проклятую, нужны силы, так что сначала лечись, а работы у нас непочатый край. Как подумаешь, сколько надо сделать, волосы под шапкой дыбом встают… Приезжала тут иностранная делегация, норовила сталинградскую землю чохом купить, за доллары туристам показывать. Практичный народ… Только не подумали, что здесь каждый квадратный метр кровью пропитан, а такая земля не продается. Эти иностранные гости добрались через руины до Тракторного и спрашивают: «Почему в разбитых цехах зарево?» Чуянов им ответил: «Рабочие у костров греются». — «А нам можно с ними погреться?» — «Почему нельзя, конечно можно». Прошли в цех, а там под открытым зимним небом мартены плавку выдают, на Тракторном с конвейеров танки-тридцатьчетверки сходят. Их тут же, у ворот завода, принимают военведы и даже экипажи, кто на платформы грузит, а кто своим ходом прямо на фронт…

— Потому-то и совестно в госпитале лежать, — только и сказал Сергеев.

Не успел уйти Комов со своей Птахой, в палату заглянули Николай Рындин и Маша Гринько. Маша — заплаканная, с красными глазами, Николай — голова у него забинтована — внешне веселый, но за этим весельем угадывается и ожидание и тревога.

— Выписывают, Глеб Андреевич, — радостно сообщил он. — Старший лейтенант Скорин добился в военкомате, чтоб меня опять к нему зачислили. Он теперь батальоном будет командовать, а я — в разведку. Маша вот наревелась, пока уговорили и ее взять с собой. Медсестрой у нас будет. Погоним теперь фрицев аж до самой границы. С фронта вам напишем!..

— Помнишь, — спросил Сергеев, — как ты попросился переводчиком, а я ответил, что такое доверие надо заслужить, мол, в лучшем случае тебе маячит штрафбат, чтоб оружие дали и поставили в строй?

— Ну так глупый был, не понимал, — явно смутившись, ответил Николай.

— А когда на капитана Мещерякова «без тормозов попер»? Тоже помнишь?

— Ну было и такое, Глеб Андреевич, к чему вы это? Он ведь меня тоже на понт брал?!

— К тому, что в последнем своем деле Мещеряков доверил тебе сверхсекретное поручение — найти и ликвидировать квалифицированного фашистского разведчика и диверсанта Гайворонского. Было такое задание?

— А как же!.. Он меня с теми парашютистами, что в колхоз «Заря коммунизма» притопали, свел. Так они мне своего старшого точно нарисовали. Я б его и в личность, и на карточке признал… Только он, сука, к фрицам в отряд сам не появился, Хряща прислал. Фрицы, может, потому Хряща и застрелили, что мертвые не болтают: Гайворонского берегли. За донесение, мол, спасибо, давай, падла, к стенке… А теперь что! Теперь на фронт с Машей едем! Там все ясно: здесь — мы, а за нейтралкой — немцы. Вот и гони их, чтоб до самого Берлина бежали…

— Просто и хорошо, — подсказал Сергеев.

— А как же! Это не то что у нас, по подвалам лазить или с фрицами за своего блатовать!..

— Воевать будешь, сказал, в разведке?

— А как же! Дело привычное!..

Сергеев замолчал, отметив про себя, какая тревога таилась в глазах у Маши. Сама-то она тоже шла в огонь на передовую. «Война-то еще надолго…»

Капитан Мещеряков провожал через линию фронта Алексея Самсонова, сейчас Сергеев провожает на фронт Николая и Машу. Свидятся ли они когда-нибудь, как мечталось, на этой сталинградской земле, на чистой и свободной Волге? Или это — последняя встреча, последнее прощание?..

Сергеев настолько устал от сегодняшних посещений, что после ухода Николая и Маши забылся и некоторое время дремал, пока не почувствовал, что кто-то еще вошел в палату. Открыв глаза, с удивлением увидел перед собой капитана Мещерякова, не спрашивая, что случилось, понял, что состояние у капитана приподнятое, по причине удовлетворения, какое бывает после завершения долгой, трудной работы.

Справившись в своей обычной сдержанной манере о самочувствии, внимательно выслушав Сергеева, капитан неожиданно сказал:

— Хотите участвовать в задержании Гайворонского?

— Когда?.. Сейчас? Здесь? В этой палате? — спросил Сергеев.

— Зачем же в этой?.. В соседней… Специально для вас попросил главного врача поместить наш «объект» рядом на этаже… Там все готово: действующие лица ждут, режиссер — ваш покорный слуга…

— А как я туда доберусь? — немало заинтересовавшись, спросил Сергеев.

— На каталке. Экипаж подан, можно ехать.

В приоткрытую дверь Сергеев увидел кресло на колесах.

— Вы столько труда вложили в это дело, — пояснил капитан, — что я не имею права без вас завершать операцию…

И хоть сказано это было в стиле Мещерякова полуиронически, Сергеев почувствовал искренность в его словах, подумав: «Не будем осуждать невольное желание капитана при свидетелях торжествовать победу в столь многотрудном марафоне — поиске врага, опасного и достойного как по решимости, так и по уму…»

С помощью санитаров Сергеева усадили в кресло на колесах, выкатили в коридор, где он не без удивления увидел трех «диверсантов-патриотов» в накинутых на плечи желтоватых от постоянной стерилизации халатах — Галю Верболес, Иванова и третьего, которого Сергеев знал под именем Петро.

Сдержанно поздоровавшись с Сергеевым, они выжидательно смотрели на Мещерякова.

— Войдете, когда позову, — сказал им Мещеряков. — Пожалуйста, начинайте, — обратился он к майору медслужбы главному врачу госпиталя, подошедшему к группе.

Как это обычно бывает при обходе, главврач в сопровождении одетого в белый халат капитана, лечащего врача и медсестры вошел в одну из соседних палат, туда же к открытой двери подкатили и кресло Сергеева.

Против входа он увидел на койке молодого, сильного мужчину кавказского типа с забинтованной грудью и ногой в гипсе на вытяжке, задранной выше спинки кровати, перехватил его настороженный, внимательный взгляд.

«Гайворонский! Вот он каков! И где оказался!»

Сергеев видел, что тот мгновенно все понял и оценил, тут же принял решение, расслабленно откинув кисть руки и полуприкрыв глаза.

Дежурная медсестра принялась, как обычно, докладывать главврачу состояние больного:

— Старший сержант Шошиашвили Тенгиз Абессаломович… Проникающее пулевое ранение грудной клетки, осколочное с повреждением коленного сустава и голени… Состояние… Температура, анализы… — Все было сказано, как при докладе о раненом.

Но главврач ничего не порекомендовал, перешел к соседнему больному.

Мещеряков подал знак, и в палату вошли «диверсанты-патриоты» — Галя Верболес, Иванов и Петро, остановились возле Гайворонского. Тот посмотрел на них с прежним невозмутимым видом, отвернулся к стене.

— Старший сержант Тенгиз Абессаломович Шошиашвили! — окликнул его Мещеряков, подчеркивая голосом грузинское имя и фамилию раненого. — Вы довольны, что вас навестили друзья?

— Премного благодарен, дарагой, — с нарочитым акцентом ответил Гайворонский.

— Вам все ясно?

— Яснее не бывает! — наконец-то выдав себя ненавидящим взглядом, какой он бросил в сторону капитана, ответил Гайворонский.

Сергеева выкатили в коридор, где Мещерякова дожидался плечистый «санитар» с весьма интеллектуальным выражением лица.

— Установите круглосуточный пост, — сказал ему капитан. — Лежать он будет в отдельной комнате с зарешеченным окном. Разговор с ним предстоит долгий…

Сергеева вернули в его палату, вслед за ним вошел Мещеряков, присел на табуретку возле койки. После всех приключений и сложностей, какие пришлось преодолевать в погоне за изворотливым и ловким диверсантом, Мещерякову удалось до смешного «легко» задержать его не где-нибудь, а в госпитале. Однако не так-то просто было «вычислить» Гайворонского, не зная в лицо, да еще под чужим именем.

— Как вам пришло в голову искать Гайворонского в Ленинске — городе медсанбатов и госпиталей? — спросил Сергеев. — Маскировка-то у него первоклассная!

— Не вдруг удалось, — ответил Мещеряков. — Теперь-то это уже не секрет, тем более от вас… А натолкнуло на такую мысль ваше сообщение о перестрелке кассира банка с мародером в форме лейтенанта Красной Армии и тот факт, что кассиру удалось спасти деньги и золото. Это значило, что Гайворонский или убит, или ранен. А поскольку он обнаружил себя у землянки уголовника Саломахи, значит, ранен и должен лечиться… Оставленная у «дяди Володи» окровавленная гимнастерка с документами на имя Гайворонского в кармане убедила меня, что искать его надо под другой фамилией именно в госпиталях. Не для того же он прошел огни и воды, чтобы закончить свою деятельность в норе уголовника!

— Этими же словами я выразил эту же мысль одному человеку, — не выдержал Сергеев.

— Вашей жене — Вере Петровне Голубевой, — добавил догадливый капитан.

— Точно… Тем более что и она кое в чем нам помогла, хотя бы в разоблачении Хряща-Ященко. Но вернемся к Гайворонскому. Вы недосказали, как удалось выйти на него.

— Руководствуясь элементарной логикой. Нам известны случаи, — продолжал капитан, — когда те, кто скрывается от закона, получив ранение на поле боя, вытаскивают из кармана гимнастерки кого-либо из убитых «смертный медальон», кладут его к себе в карман, уничтожив все остальные документы, и в окровавленном обмундировании, закрыв глаза, спокойно ждут, когда их под новым именем отвезут в госпиталь… Гайворонский, возможно, искал и нашел убитого, внешне похожего на него, а может быть, и сам стрелял в спину Тенгизу Шошиашвили. Как это произошло на самом деле, сказать трудно, однако думаю, что такие предположения близки к истине. Как выяснилось, настоящего Шошиашвили, геройски погибшего, похоронили товарищи в братской могиле и, как я потом узнал, «смертный медальон» в кармане его гимнастерки не обнаружили… Пришлось тщательно проанализировать списки погибших, сравнить их со списками раненых в окрестных госпиталях да еще со списками пропавших без вести, что было наиболее трудной частью анализа… Была еще одна причина, затруднившая поиск. Когда Гринько передала Афонькину деньги для Саломахи, Хрящ не побежал сломя голову в госпиталь к Гайворонскому, а «попал под прямое попадание бомбы» — попросту скрылся. Оказалось, был связным между Гайворонским и немецкой группой, организованной для прикрытия похищения Паулюса. Как вы уже знаете, за свою верную службу Хрящ расстрелян немцами — мертвые не болтают… Таким образом немцы обрубили последнюю нить, ведущую к Гайворонскому…

— Не раз я думал, — сказал Сергеев, — при том масштабе и таком огромном количестве войск, участвовавших в Сталинградской битве, много ли значат гайворонские, с какими бы заданиями они ни действовали бы в наших тылах?.. Наверное, все-таки много…

Мещеряков только плечами повел, дескать, не изрекайте истины, не требующие доказательств.

— В кино и приключенческих книжках о разведчиках и контрразведчиках, — сказал он, — весьма эффектно выглядят погони и перестрелки, а то какая-нибудь рукопашная с применением самбо или каратэ. В действительности же, если доходит до погони или стрельбы, считайте, дело провалено. В жизни работа наша тихая и незаметная. Чем незаметнее, тем эффективнее — мозг-то работает бесшумно. Ну ладно… Вижу, до вашей выписки еще далеко, — завершил разговор капитан. — Но живы будем, дайте о себе знать, как только дело у вас пойдет на поправку. Надеюсь, опять вместе поработаем…

— Непременно, — ответил Сергеев, чувствуя не меньше, чем капитан, удовлетворение от того, что было сделано за эти годы, месяцы и дни. Что ж, Мещерякову надо отдать должное, но и Сергеев, и все, кто его окружает, поработали с полной отдачей.

Рана в плече заживала медленно, к тому же обострилось не до конца залеченное ранение ног. Сергееву снова пришлось лечь на операционный стол, а хирургам выковыривать не найденные ранее осколки. Лишь с приходом весны стал он поправляться, дожидаясь возвращения в Сталинград.

Лето уже наступило вслед за короткой весной, как это обычно бывает на Нижней Волге, когда Сергеева наконец-то выписали из госпиталя.

Через Волгу переправлялся он рейсовым пароходам, стоя у борта в толпе пассажиров, смотрел на приближающиеся развалины города — от края и до края на всем протяжении видимого берега.

Над Сталинградом больше не клубился дым от горящих домов, не слышно было разрывов бомб, пулеметных очередей, трескотни автоматов, рева немецких пикирующих бомбардировщиков. Тишину нарушал только монотонный шум плывущего парохода.

Молча смотрели на руины возвращавшиеся к своим пепелищам люди. Ехали домой, а где эти дома? Где жить тем, кто уцелел в сталинградском аду? Все здесь нужно было начинать сначала. Прежде чем создавать новый город, предстояло убрать то, что наворочала на месте старого война.

— По назначению едешь иль с командировки? — послышался рядом дребезжащий голос.

Сергеев обернулся. Смотрел на него старик в военной фуражке со следом на околыше от звездочки, на плечах — вылинявшая гимнастерка то ли сына, может быть, внука. Видно было, что старик тоже хлебнул военного лиха по самые ноздри. Не удивили Сергеева и его увлажненные от волнения глаза.

— Я вот из эвакуации, — сказал старик. — Хоть и разбито тут все, а тянет в родные места…

Пароход причалил. Попрощавшись, дед зашагал по трапу, а Сергеев пока не спешил сходить на пристань.

Знакомые места всколыхнули в памяти пережитое. Вон там, правее, выбили немцев из пивзавода. На привокзальной площади приняли боевое крещение с Павлом Петровичем Комовым, где его тяжело ранило. Здесь были маршруты Маши Гринько, а внизу, у самой Волги, жила переправа, рядом с которой в перевязочной столько дней и ночей отстояла у операционного стола Вера, а на самой переправе дни и ночи работали девчата-медсестры, спасая раненых.

Спустившись на берег, Сергеев остановился у штольни, где и теперь была их казарма, открыл дверь. Первым встретил его теперь уже старший лейтенант Фалинов.

— О! Кто пришел! Поздравляю, товарищ капитан! С возвращением! Как самочувствие?

— Спасибо, в норме. Где наши, товарищ старший лейтенант?

— Смотря какие «наши»… Если самые близкие, желанные, то они здесь…

Отстранившись, Фалинов пропустил вперед входившую в комнату Веру…

…Отгремели бои, закончилась Победой Великая Отечественная война…

На столе в кабинете Сергеева зазвонил телефон.

— Это я, — раздался в трубке родной голос. — Немного запаздываю, вызвал Комов.

— Буду ждать. Если есть время, предлагаю пройтись к Волге.

— С удовольствием…

Разговор этот состоялся в конце рабочей недели, а выходной было решено посвятить переезду на новую квартиру — началу устройства новой жизни.

Глядя на возвышавшиеся повсюду над руинами подъемные строительные краны, Сергеев проговорил:

— Не дожила Оля до этого дня…

Вера взяла Сергеева за руку. Что она могла ему ответить? Как выразить сочувствие? Десятки тысяч сталинградцев легли в эту святую землю, но от такого сознания каждому, утратившему своих близких, было не легче…

Из Сибири вот-вот приедут мать и сестра Глеба, семья пополнится. Предстояло еще найти жилье для родителей Веры.

Дома их ждал сюрприз: у соседей сидели Николай Рындин и Маша Гринько. На гимнастерках обоих орден Отечественной войны, у Николая еще и орден Красной Звезды, несколько медалей, среди которых поблескивала одна из самых почетных — «За отвагу».

— Маша! Николай! Какими судьбами? — воскликнул Сергеев. — Вот уж не ожидали!..

— Молитвами Павла Петровича Комова — ваши соседи. Решили навестить, — ответил Николай.

— И не только за этим, — добавила Маша. — Поделиться радостью: по ходатайству командира части, где служит Коля сверхсрочно, Верховный суд отменил приговор…

— Я думаю, — сказал Сергеев, обращаясь к Николаю, — ты сам его отменил в тот день, когда пошел на фронт… Что ж мы тут стоим? Раз у нас новоселье, прямо сейчас приглашаем к себе…