Мертвое «да»

Снова осень, и сердце щемит —

Здесь сильнее дыхание грусти.

Эти дни хорошо проводить

Где-нибудь далеко в захолустье.

Очертания острые крыш…

В небе ратуши темные башни.

Легкий сумрак… Стоишь и стоишь,

Заглядевшись на камни и пашни.

Вдаль уходят пустые поля,

Темнота опускается ниже…

Как ни странно, но все же земля

С каждым годом нам будто все ближе.

Господи, я верую и жду,

Но доколь, о Господи, доколь,

Мне терпеть душевную нужду,

Выносить сомнение и боль?

Каждому — заслуженный удел,

Каждому — по силам благодать,

Почему-то я лишь не сумел

В этом мире счастье угадать.

Только я… А в чем моя вина?

Только я… А в чем мои грехи?

Но одна отрада мне дана —

Я пишу рассказы и стихи.

И в стихах, рассказах, наяву,

Темной ночью, на рассвете, днем,

Я одно заветное зову,

Я тоскую только об одном.

Я не знаю имени его,

В памяти — неясные черты.

От Тебя ж не скрыто ничего,

Ты всесилен и всезорок Ты.

Все видать, я верую, с небес,

Небесам не надобно огня,

Сотвори же чудо из чудес —

Маленькое чудо для меня!

Не надо сердцу старых скреп,

Мне путь иной теперь указан.

В поля, в поля! Червонный хлеб

Еще не скошен и не связан.

Не надо слов и звонкой лжи,

Простым останусь и веселым.

Благоуханье сонной ржи

Уносит ветер спящим селам.

В поля, в поля! Сиянье звезд

Залило радостную землю.

Не надо думать! Снова прост,

Я всех люблю и все приемлю.

Идти за светлым от росы

Холодным и звенящим плугом,

Поет последний вздох косы

Над голубым и влажным лугом.

А облака как журавли

Плывут в сияющую просинь,

Мы утомились, мы легли —

Нас опьяняет запах сосен.

И небо чище, голубей,

И мы покорнее и проще…

Летает стая голубей

Над засыпающею рощей…

Как ветер — вперед и вперед!

Но ветру — всегда непокорным.

Под легкою поступью лед

Становится зыбким и черным.

Под воду уходит стезя,

Взбирается льдина на льдину,

С одной на другую скользя,

Преграды разрушу и сдвину.

По льдинам, по хрупкому льду,

Как ветер, но ветра свободней —

На берег далекий взойду,

Покорный лишь воле Господней!

Я в горах. Улегся зной.

Ни о чем мечтать не надо,

В темно-синей чаще хвой

Бродит медленное стадо.

Запах праздничной земли —

Здесь смеются, а не пашут,

Яхта белая вдали

По волнам веселым пляшет.

Льется тихий лунный свет,

Блещет млечная дорога,

И тоски вчерашней нет,

Но и радости — немного…

Опять сентябрь, и воздух снова чистый,

И в бледном небе стынут облака,

Уносит вдаль безжизненные листья

Спокойная и мутная река.

Стена в стене. Вознесшиеся стены.

Чужой асфальт и холоден и сер.

На пьедестале у зеленой Сены

Скривил лицо насмешливый Вольтер.

Привычный шум. Шуршат автомобили.

Холодный свет сентябрьской синевы.

О, если б мы хотя на час забыли

Теченье величавое Невы!

И этот день… Его забыть нет силы,

Когда впервые, рано поутру,

Меня тропинкой снежной подводили

К надменному и грозному Петру.

Моей тоски и нерушимой веры

Я никому на свете не отдам.

Тоска, тоска! А черные химеры

Смеются на высокой Notre-Dame.

Пройдут года, и слабо улыбнусь

Холодными и бледными губами:

Мой нежный друг, я больше не вернусь

На родину, покинутую нами.

Мне суждено на чинном Pere-Lachaise

Глядеть в чужое палевое небо,

И я тоскую… Мраморных чудес

Прекрасней поле скошенного хлеба.

И этот холм, откуда поутру,

Лишь небосклон слегка порозовеет,

Так ясно видны села по Днепру

И ветерок благословенный веет…

Но я напрасно думаю и рвусь,

Мой нежный друг — неумолима тайна.

О, милая, покинутая Русь!

О, бедная, далекая Украйна!

Эти странные жуткие сны…

Эти полосы бледного света…

Не люблю я шумливой весны

И нарядного яркого лета.

Под окном осыпается клен,

Свежий ветер неровен и волен.

Я тобою, сентябрь, ослеплен,

Я тобой очарован и болен!

Не звенит утомительный плуг,

И река не смывает плотины,

По деревьям развесил паук

Золотую парчу паутины.

Бледный свет обозначил виски,

И глаза улыбнулись смелее.

Неотступное бремя тоски

Надвигается все тяжелее

И безжалостно сводит с ума.

…Но уже неподвижным чернилом

Стали воды… И машет зима

Ледяным и жемчужным кропилом.

Кое-где оставались снега,

Но уже зеленели посевы.

На высокой колонне строга

Неусыпная тень Приснодевы.

(Приснодева спасла от чумы

Этот город в пятнадцатом веке.)

Поздней ночью на площади мы

Расставались с тобою навеки.

В черной башне потухли огни,

Замолчали в тоске переулки.

Мне осенние вспомнились дни,

Мне припомнились наши прогулки,

И любимые наши места,

Древний крест, потемневший и строгий.

По полям разошлись от креста

Разорвавшейся лентой дороги.

В бледном небе сквозили леса,

Но не грели лучи золотые.

Неотступные эти глаза

В Октябре я увидел впервые.

И за их ослепительный взгляд

Полюбил эту местность и осень.

Только выпив заманчивый яд,

Я заметил, что он — смертоносен.

…Перелески белели, лески,

В горностай разодетые срубы…

А теперь и напиток тоски

Пусть попробуют бледные губы.

После милой короткой зимы

Солнце подняло сонные веки.

На проснувшейся площади мы

Расставались с тобою навеки.

И когда уж совсем занялись

Небеса, согревая посевы, —

Нас покинуло счастье и ввысь

Улетело к ногам Приснодевы!

Воспоминанием невмочь

Душа сегодня истомилась.

По небосклону покатилась

Звезда пылающая в ночь,

И из земного шалаша,

Как друг испуганный к невесте,

К ней сорвалась моя душа

Лететь в неведомое вместе.

Придти сюда, когда невыносимо

Мне у людей остаться одному,

И на меже, среди полей озимых,

О Нем мечтать и каяться Ему.

Глядит на лес и снеговые тучи,

Молчит земля, пустынна и темна,

И только ветер медленный и жгучий

Приносит стук далекого гумна.

И возвращаясь кладбищем унылым,

Не думая о людях, не таясь,

Перед твоей заброшенной могилой

Припомнить всех, кто больше не у нас.

На повороте скрипнула телега…

Окраин низкие и темные дома…

Сегодня саван медленного снега

Опустит ночью ранняя зима…

Мы на крыше высокой стояли вдвоем,

Мы на бледно-зеленое небо глядели,

А под нами в саду умирал водоем,

И сияла заря, и деревья скрипели.

Бледный отблеск зари, задержавшись, тогда

Наших рук и волос мимолетно коснулся

И растаял в ночи… И потом никогда,

Никогда ни к тебе, ни ко мне не вернулся.

Замолчали последние вздохи струи,

И деревья в саду шелестеть перестали.

Но холодные, бледные руки твои

Холоднее еще и прозрачнее стали…

Миниатюры Изабэ,

Полуистлевшие гравюры,

Дагерротип: на серебре

Едва заметные фигуры,

И весь тот милый, старый хлам,

Что завещали наши предки,

И в парке, строгие, как храм,

И колоннады, и беседки…

Но дальше, дальше! Пыль и тлен

Не могут долго душу нежить.

В глубоких нишах темных стен

Водилась всяческая нежить.

Ах, бедный Вертер! Не без слез

Мы расстаемся, верно, с вами.

… И, уходя, букетик роз

Я прикрепил к какой-то раме.

На блеклом шелке медальоны,

А в них веселые пастушки,

И принц, поймавший Сандрильону

У развалившейся избушки.

Жива идиллия Руссо —

Луга, барашек и качели.

Маркиза катит колесо,

А фавн играет на свирели.

И ночь спускается, шурша

Разлетом темно-синих крылий,

А за стеною камыша

Король ломает стебли лилий…

За белым домом сонный сад,

Дубы, зеленые поляны.

Веселый фавн потупил взгляд,

Слегка взволнованный и пьяный.

И между вязов светлый луч

Не устает безмолвно биться,

На небосклоне дымка туч

То застывает, то клубится.

А у воды заснула тишь,

Сковав летящие пушинки.

Неумолкающий камыш

До ночи шепчется с кувшинкой.

Взлетом упругим и смелым,

Мощью неслыханной полным,

Ринулось смуглое тело

В темно-зеленые волны.

С ним разъяренные гребни

Влились в провалы глухие,

Шепчут испуганно щебни

Гимны холодной стихии.

Ближе надвинулись тучи,

Ждут с затаенным вниманьем —

Выйдет ли снова могучим

Иль уплывет бездыханным?

Вышел… И водные кони

Бьются в беспомощном гневе.

В новой жемчужной короне

Скоро блистать королеве!..

В сущности так немного

Мы просим себе у Бога:

Любовь и заброшенный дом,

Луну над старым прудом

И розовый куст у порога.

Чтоб розы цвели, цвели,

Чтоб пели в ночи соловьи,

Чтоб темные очи твои

Не подымались с земли.

Немного? Но просишь года,

А в Сене бежит вода,

Зеленая, как и всегда.

И слышится с неба ответ

Не ясный. Ни да, ни нет.

Мы знаем — любовь бывает,

Мы знаем — счастье есть,

Но только сердце не знает,

Как сердцу подать весть.

В какой-то стране далекой,

Иль рядом с нами тут,

Знаменья, голоса, срока

Также люди ждут…

Но только годами мимо

Идем, не видя их.

И сыпятся сроки незримо

Песком из рук Твоих.

Так бывает только по ночам,

Так бывает только по весне,

Сон легко спускается к очам,

Жизнь прекрасной кажется во сне.

И приходишь незаметно ты

И на плечи руки мне кладешь…

От любви, тоски и теплоты

Веришь в эту ласковую ложь.

Припадая головой к груди,

Забывая о тоске земной…

О, побудь еще, не уходи,

Хоть тебе невесело со мной.

На душе и горько, и тепло,

Медленно оттаяла душа.

Сквозь ночей волшебное стекло

Эта жизнь волшебно хороша.

Счастье с нами только по ночам,

С наступленьем синей темноты

Сон легко спускается к очам

И приходишь незаметно ты.

Отчего, как стихает речь

И на улице, и в дому,

Стоит только скорее лечь

Помолясь, обо всех — Ему,

Стоит только, глаза закрыв,

Позабыть, что с утра вело, —

Чтобы в черный дневной прорыв

Голубое влилось тепло.

И настал тот блаженный час

В позабытом уже краю,

Словно в небе опять нашлась

Та звезда, что вела в раю.

Не бывало еще отца,

У которого гнев — навек…

От шипов Твоего венца

Отдыхает во сне человек.

Об этом мире слишком много лгут,

Об этой жизни ходит много басен,

Но все же этот мир — прекрасен,

И этой жизнью все-таки живут…

Пройдут года и, заглушая вздох,

Раздастся вдруг невольное признанье: —

О, этот бедный мир совсем не плох!

О, эта жизнь — совсем не наказанье!

Мы ничего не знаем,

Мы ничего не слышим,

Грезят о чуждом рае

Святые по темным нишам.

Пыль на июльской дороге

Нежит ленивые ноги.

Низкое солнце брезжит

На монастырском пороге.

Пахнет горошком, левкоем,

Долгою сухостью лета.

Мы же воздушные замки

Строим — и платим за это.

На плакучих березах не двинется лист

На земле никого не охватит тревога,

Когда в белой рубашке, покорен и чист,

Я предстану пред взорами Господа Бога.

Не с готовою речью явившись на суд,

Не забыв ни о чем волновавшем на свете,

Я скажу, что я жил — как все люди живут

На дарованной им и печальной планете.

Хорошо и привольно живется в раю,

А внизу на земле так темно и тревожно,

Но мечтаю я снова на землю мою

Опуститься с небес, если только возможно…

И задумавшись, скажет на это Господь:

— Я впервые такому усопшему внемлю.

… Но прощаю его. Дух и бренная плоть,

Возвращайтесь скорее обратно на землю.

Это будет суровый и праведный суд,

Самый праведный суд из бывавших на свете.

Я опять заживу — как все люди живут —

На любимой своей и печальной планете.

Это только пустые романы,

Это только весенняя блажь.

Неужели и ты за туманы

Соловьиное сердце отдашь?

На земле порасставлены клетки,

Для земли хоть себя пожалей.

Не слетай с распустившейся ветки,

Не слетай в западню, соловей.

Это мир бесконечной печали,

Без надежды уже до конца.

Разбиваются в самом начале

О густую решетку сердца.

О, не верь в золотые туманы

И не верь, что бывает любовь.

Не хочу, чтоб из маленькой раны

Полилась соловьиная кровь.

Начитавшись обманчивых сказок,

Ни во сне, ни уже наяву,

К сотне тысяч банальных развязок

Так печально добавить главу…

Все писали стихи

В восемнадцать лет:

В восемнадцать лет

Каждый поэт.

Все мечтали о звездах,

О любви неземной,

О пылающих розах

На доске гробовой.

И пленительной дружбе —

Лучшем даре небес.

В автобусе, на службе

Ожидали чудес…

Все писали стихи

В восемнадцать лет,

Потому что всегда

Каждый мальчик поэт.

И мечтает о звездах,

О любви и стихах,

Пока взрослым не станет

И звезда не рассыплется

В прах.

Мы говорим о розах и стихах,

Мы о любви и доблести хлопочем,

Но мы спешим, мы вечно впопыхах, —

Все на бегу, в дороге, между прочим.

Мы целый день проводим на виду.

Вся наша жизнь на холостом ходу,

На вернисаже, бале и за чаем.

И жизнь идет. И мы не замечаем.

Крылья? Обломаны крылья.

Боги? Они далеки.

На прошлое — полный бессилья

И нежности взмах руки.

Заклятье: живи, кто может,

Но знай, что никто не поможет,

Никто не сумеет помочь.

А если уж правда невмочь —

Есть мутная Сена и ночь.

Я сегодня совсем иной,

Я сегодня не верю надежде.

Только ты можешь делать со мной

Все, что хочешь, — как делала прежде.

Я устал от притворства и лжи,

Все столицы видали бродягу.

Дорогая, лишь слово скажи,

Я у ног твоих с радостью лягу.

Не забыть непрошенных грехов

И ту детски нелепую травлю…

Но моих неискусных стихов

Я тебя уж читать не заставлю.

Все снесу: иронический взгляд —

Можешь сколько угодно смеяться.

Не гони меня только назад,

Дай с тобою, такою, остаться.

Было много холодных измен,

Можно брать, ничего не давая.

Не давай ничего мне взамен

За всю нежность мою, дорогая.

Мне сегодня не надо чудес,

Все равно я навек обездолен.

На парчу розоватых небес

Опустились кресты колоколен.

Если долог осенний закат,

Если небо над ратушей ало,

Будет ветер на завтра трепать

Уцелевшей листвы покрывало.

Там у замка под старой стеной,

Где подъем извивается круче,

Он сметает огромной метлой

Золотых полумертвые кучи.

Только стало все сразу бедней,

Город сдал, как старик, за недели…

С каждым часом морщины видней

И лохмотья на каменном теле.

И одно остается — молчать.

Здесь словами уже не поможешь.

Наше летнее счастье начать

Все равно ведь сначала не можешь.

Завтра утром — на зиму? навек? —

Начинается наша разлука.

Должен все отдавать человек, —

Даже это, без лишнего звука.

Я сегодня как будто ослеп,

Я сегодня как будто погиб.

Ничего, что как затканный креп

Этой рощи широкий изгиб.

Так печален и тих городок,

Так высокий спокоен собор.

А кругом, как могильный венок,

Темно-синий раскинулся бор.

Знаю: этих печальнее мест

Ничего на земле не найти.

Но мешает источенный крест

На распутье отсюда уйти.

Он стоит у бесцельных дорог,

Покривился и мхами зарос.

На заброшенный свой городок

Смотрит третье столетье Христос.

Я родился не в этом краю,

В замке герб на воротах чужой…

Но сегодня тревогу мою

Я несу полевою межой.

Ты, сумевший так многое дать,

И за это распятый людьми,

И мою непосильную кладь

На Свой сгорбленный крест подыми…

Слова печальны и просты,

Не хочет сердце слов заумных.

Да и к чему? — поля, кусты,

Полоска облаков чугунных…

Унылый снег опять идет,

Привычной болью сердце вяжет.

Не каждый этот край поймет,

Не каждый путь в него укажет.

Были очень детские мечты,

Были нежность, дерзость и тревога,

Было счастье. И со мною — ты:

Было все, и даже слишком много.

Было нам по восемнадцать лет.

Нам казалось, это будет вечно.

Но растаял даже легкий след,

Точно утром Путь растаял Млечный.

Я уже не плачу о былом,

Видно, так угодно было Богу,

Чтобы с каждым часом, каждым днем

Мы себя теряли понемногу.

Я стал теперь взрослее и скромней,

Но в сердце те же розовые бредни.

Воздушный замок грудою камней

Лежит в пыли, не первый, не последний…

И так идут короткие года,

Года, что в жизни лучшими зовутся…

И счастье в двери стукнет лишь тогда,

Когда «войди» — уста не отзовутся.

Только утро любви не забудь,

Только утро — как нищая в храме,

Мы, внезапно схватившись за грудь,

Ничего не увидим за нами.

Будет серая тьма жестока,

И никто нам уже не поможет,

Лишь прохожий, что два медяка

На глаза, а не в чашку положит.

Сколько лет безжалостно убито,

Но о прошлом больше не жалей.

Голубое небо приоткрыто

Изумрудной россыпи полей.

Стану снова радостным и новым,

Перейду зеленую межу.

Никого на свете честным словом

Я теперь напрасно не свяжу.

Каждый нынче весел и свободен,

Каждый в теплом ветре обновлен.

В эту землю, в этот Дом Господень.

Я опять без памяти влюблен.

Снова воздух стоит на меже,

Снова полдень не двинется в небе,

Темно-синие звезды уже

В золотистом рассыпались хлебе.

Мой любимый цветок — василек.

Я люблю только небо да поле.

Снова камень от сердца отлег,

Хоть оно, как и прежде, — в неволе.

Так часами лежать и лежать

Под широким парчовым отлогом,

Скоро месяц опустится жать

Васильки загоревшимся рогом.

Ибо в небе услышали весть,

Что небесных волшебней и краше

На земле звезда синие есть,

Деревенские, скромные, — наши.

Есть тишина, которой не смутить,

И есть слова, которых мы не в силе

Произнести и повторить

Ни в этой жизни, ни в могиле.

Душа безмолвна и чиста,

Ей нелегко живется в свете,

Она давно уж не в ответе

За то, что говорят уста.

Не то, не то! Но так пройдут года,

И мы не скажем правды никогда.

На портрете он бледен и худ,

Плечи сдвинуты детски-сутуло.

За таких, как на праздник, идут

Под холодное вражее дуло.

Цвет волос — золотистее ржи,

Взгляд очей его — девичьи зыбкий.

Сколько нежности, горя и лжи

В незаметной надменной улыбке.

Только больше молчали уста —

Возле губ две короткие складки.

Для коня: мановенье хлыста,

Для людей — мановенье перчатки.

У него было мало друзей,

Были только влюбленные слуги.

Я хожу теперь часто в музей

Проводить перед ним все досуги.

Этот взгляд — как густое вино,

В драгоценном налитое кубке.

Тяжело Золотое Руно,

Если плечи так узки и хрупки.

Сердце, сердце, что сделал с тобой

Этот призрак Эрцгерцога зыбкий?

Значит, могут быть нашей судьбой

Мертвецов неживые улыбки?

Только след утихающей боли…

С каждым валом — слабей валы.

Легкий сумрак. В осеннем поле

Тянут медленный плуг волы.

Между небом и между нами

Заполняется мглой провал.

Мы во всем виноваты сами,

Ты у нас ничего не брал.

Тишина… Тишина такая,

Тишина на земле и в нас,

Словно в мире совсем иная

И хорошая жизнь велась.

Словно осенью мы не те же,

А серьезнее и грустней, —

О себе вспоминаем реже,

Вспоминаем Тебя ясней…

Уходила земля, голубела вода,

Розоватая пена вздымалась…

Вместо сердца — кусочек холодного льда,

Сердце дома, наверно, осталось.

Время шло, но последний томительный год

Был особенно скучен и долог.

Горечь все наплывала, копилась, и вот

Оживать стал прозрачный осколок.

И забился, как сердце, но только больней,

Угловатые стенки кололи.

Так прибавились к боли привычной моей

Капли новой томительной боли.

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову… (Даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся…)

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу.

Не переводит нас через дорогу.

Про злого муравья и стрекозу

Не говорит. Не учит верить Богу.

До нас теперь нет дела никому —

У всех довольно собственного дела.

И надо жить, как все, но самому…

(Беспомощно, нечестно, неумело).

…Наутро сад уже тонул в снегу.

Откроем окна — надо выйти дыму.

Зима, зима. Без грусти не могу

Я видеть снег, сугробы, галок, зиму.

Какая власть, чудовищная власть

Дана над нами каждому предмету —

Термометру лишь стоит в ночь упасть,

Улечься ветру, позже встать рассвету…

Как беззащитен, в общем, человек,

И как себя он, не считая, тратит…

— На мой не хватит, или хватит век, —

Гадает он. Хоть знает, что не хватит.

Как нам от громких отучиться слов —

Что значит «самолюбье», «униженье»

(Когда прекрасно знаешь, что готов

На первый знак ответить, первый зов,

На первое малейшее движенье)…

Мимолетные встречи — всегда на виду.

Торопливые речи — всегда на ходу.

— «Если будет возможно, конечно, приду».

Не придет…

На моем двадцать пятом году

Я себя как дурак, как мальчишка веду.

Слабый треск опускаемых штор,

Чтобы дача казалась незрячей,

И потом, точно выстрел в упор —

Рев мотора в саду перед дачей.

(…И еще провожающих взор

Безнадежный, тоскливый, собачий.)

Время искусный врач,

Лечит от всех неудач,

Лечит от всех забот.

Скоро и глупый плач

Ночью (во сне) пройдёт.

«Попрыгунья стрекоза

Лето красное все пела».

…Опускаются глаза.

Тихо катится слеза

По щеке, по загорелой.

Сердце попусту боролось —

Наступил последний срок.

Ждать, чтоб все перемололось,

Не по силам. Сорван голос,

Ты забывчив и далек.

Осень стала у ворот,

Листья мертвые в подоле.

Кое-кто ей подает…

(Никогда он не поймет

Этой нежности и боли).

Видно песенка допета

Вся до самого конца.

Не вернется больше лето…

Неумыта-неодета

Осень стала у крыльца.

Первый чуть пожелтевший лист

(Еле желтый — не позолота),

Равнодушен и неречист,

Тихо входит Сентябрь в ворота.

И к далекой идет скамье…

Нежен шелест его походки.

Самый грустный во всей семье.

В безнадежности и в чахотке.

Этот к вечеру легкий жар,

Кашель ровный и суховатый…

Зажигаются, как пожар,

И сгорают вдали закаты.

Сырость. Сумрак. Последний тлен

И последняя в сердце жалость…

— Трудно книгу поднять с колен,

Чтобы уйти, такова усталость.

Ты осудишь. Мы не виноваты.

Мы боролись и не шли к греху.

Запах поля, запах дикой мяты

У Тебя не слышен наверху.

Все у нас печально и убого:

В переулке низкие дома,

Меж полей размытая дорога,

За плечами нищая сума.

Так стоишь часами за деревней,

День прошел — как не бывало дня…

Этот мир, заброшенный и древний,

Веселее не был до меня.

Да и завтра веселее тоже

Он стоять не будет у дверей.

Мы несчастны. Очень. Боже, Боже,

Отчего Ты с нами не добрей…

Будь, что будет, теперь до конца —

Всё поднимут покорно плечи.

Ни одной клеветы на Творца

После этой не будет встречи.

…это был лишь короткий миг,

Но он был невозможней, краше,

Чем все то, что мы знали из книг,

Чем все сны, все надежды наши.

Ведь это было, было наяву —

Совсем не сон, совсем не наважденье.

(И я лишь лгу теперь, что я живу

И всех ввожу напрасно в заблужденье.)

…но стоит только отойти, присесть,

Закрыть глаза, — чтоб начало казаться,

Что дальше невозможно спать и есть,

Ходить в кафе… Как все, за жизнь хвататься.

Четыре часа утра.

На небе бледнеет звезда.

Упрямая линия рта,

Пробора прямая черта.

— А всё же любовь одна,

Я верю любви до конца.

Шампанское. «Пей до дна».

На нём уже нет лица.

Любовь, опустись, припади,

Крылом своим лёгким задень…

…Но пятна на белой груди,

Но чёрный цилиндр набекрень.

Зови не зови — не придёт.

Упрямее линия рта.

Так каждую ночь напролёт,

Так каждую ночь — до утра.

Снова в Париже весна начинается

Очень застенчива, очень слаба.

Что-то как будто бы даже меняется…

Уж не судьба ли? едва ли судьба…

Все-таки нас это тоже касается:

Ландыши, что продают на мосту;

Лица прохожих (их взгляд, что встречается);

Облако; день, что за днем удлиняется;

Русская служба (вечерня в Посту)…

Жизнь, — в этой жизни всегда невесело,

Мир оказался серьезней, умней…

Сердце давно все измерило, взвесило,

Даже весну — и тоску, что в ней…

Не получая писем, сколько раз

Мы сочиняли (в самоутешенье?..)

Наивно-драматический рассказ

Про револьвер, болезнь или крушенье…

Отлично зная — просто не до нас

(Но уж не в силах обойтись без фальши,

Поверить правде до конца страшась,

Не смея думать, что же будет дальше)…

Так от века уже повелось,

Чтоб одни притворялись и лгали,

А другие им лгать помогали,

(Беспощадно все видя насквозь) —

И все вместе любовью звалось…

Задребезжит на лестнице звонок.

Она войдет. Присядет. Что-то скажет.

За нею следом принесут венок.

На стол с постели кто-то переляжет.

Три долгих дня пройдут до похорон.

Три дня его не вынесут из дому.

Но ничего уж не исправит он…

И как ему исправить, неживому?

Его проводят. Кто-нибудь придет

К нему, быть может, и назавтра в гости.

Но очень скоро, мертвый, он поймет,

Что он, на самом деле, на погосте.

И что, пока не запоет труба,

Он обречен сносить воспоминанье,

Как поцелуй его коснулся лба,

Но возвратить уже не мог дыханья…

Нам в этом мире все давно чужи.

Мы чьи-то жмем бессмысленные руки,

Мы говорим, смеемся. Сколько лжи

И сколько в этом настоящей муки.

Но если раз, единый только раз

Мы наяву Тебя случайно встретим —

Толпа сомкнется и разделит нас…

Давно пора бы примириться с этим.

Уже не страх, скорее безразличье —

Что им до нас, спокойных и серьезных?

Есть что-то очень детское и птичье

В словах, делах и снах туберкулезных.

Особый мир беспомощных фантазий

И глазомера, ясного до жути,

Всей этой грусти, нежности и грязи,

Что отмечает в трубке столбик ртути.

Первая дружба — навеки,

Детские клятвы — до гроба…

Где ты теперь, мой друг?

Взрослыми стали оба,

Грустными стали оба,

Фронты, моря и реки

Нас разделили вдруг.

Стоило ночи скакать на коне,

Дни проводить в пулеметном огне

(С Белыми, Красными) и на войне

Между Россией и Польшей…

Чтобы, домой, наконец, возвратясь,

Вдруг на себя бы рука поднялась!..

Так и не свиделись больше.

Настанет срок (не сразу, не сейчас,

Не завтра, не на будущей неделе),

Но он, увы, настанет этот час, —

И ты вдруг сядешь ночью на постели

И правду всю увидишь без прикрас

И жизнь — какой она на самом деле…

Неужели ты снова здесь?

Те же волосы, рост, улыбка…

Неужели…

И снова смесь

Пустоты и тоски — ошибка.

Как-то сразу согнёшься весь.

У нас не спросят: вы грешили?

Нас спросят лишь: любили ль вы?

Не поднимая головы,

Мы скажем горько: — Да, увы,

Любили… как ещё любили!..

Не эпилог, но все идет к концу.

Мы встретимся, я очень побледнею.

По твоему надменному лицу

Мелькнет досада на мою «затею».

На мой приезд — бессмысленный приезд,

На то, что жить, как люди, не умею,

— Что за охота к перемене мест?

(…а если вариант: с ума сводящий жест —

Объятье грубоватое за шею?)

Мы отучились даже ревновать —

От ревности любовь не возвратится…

Все отдано, что можно отдавать,

«Но никогда не надо унывать».

(Придя домой, скорей ничком в кровать,

И пусть уж только ничего не снится.)

До того как в зелёный дым

Солнце канет, и сумрак ляжет,

Мы о лете ещё твердим.

Только скоро нам правду скажет

Осень голосом ледяным…

Не обычная наша лень —

Это хуже привычной скуки.

Ни к чему уж который день

Непригодными стали руки.

Равнодушье («ведь не вернёшь»),

Безучастие, безнадежность.

Нежность, нежность! но ты живёшь,

Ты жива ещё в сердце, нежность?

Мы, уходя, большой костер разложим

Из писем, фотографий, дневника.

Пускай горят…

Пусть станет сад похожим

На крематориум издалека.

Ночь давно обернулась днем.

Не закрылись глаза за сутки.

Что-то было, наверное, в том

Звуке голоса, смехе, шутке.

…это трудно в слова облечь,

Чтоб увидели, чтоб любили…

Это надо в себе беречь,

Чтобы вспомнить потом в могиле.

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову… (даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся…).

И надо жить, как все, но самому

(Беспомощно, нечестно, неумело).

У нас не спросят: вы грешили?

Нас спросят лишь: любили ль вы?

Не поднимая головы,

Мы скажем горько: — Да, увы,

Любили… как ещё любили!..

Здесь главное, конечно, не постель…

Порука: никогда не снится твое тело,

И значит, не оно единственная цель…

Об этом говорить нельзя, но наболело.

Чем больше отдает — тем глубже и сильнее.

Чтоб так, плечом к плечу, о борт облокотясь,

Неведомо зачем плыть в море ночью южной,

И чтоб на корабле все спали кроме нас,

И мы могли молчать, и было лгать не нужно.

Облокотясь о борт, всю ночь плечом к плечу,

Под блеск огромных звезд и слабый шелест моря…

А долг я заплачу… Я ведь всегда плачу.

Не споря ни о чем… Любой ценой… Не споря.

Всей Савойей и всем Пиемонтом

И — немножко хребет надломя —

Обнимаю тебя горизонтом

Голубым — и руками двумя!

За то, что некогда, юн и смел,

Не дал мне заживо сгнить меж тел

Бездушных — замертво пасть меж стен —

Не дам тебе — умереть совсем!

Поколение без почвы…

Мысли о младшем страдающем брате,

Мысли о нищего жалкой суме,

О позабытом в больничной палате,

О заключенном невинно в тюрьме.

И о погибших во имя свободы,

Равенства, братства, любви и труда.

Шестидесятые вечные годы…

(«Сентиментальная ерунда»?)

У него было мало друзей,

Были только влюбленные слуги.

Я хожу теперь часто в музей

Проводить перед ним все досуги.

Бывает чудо, но бывает раз,

И тот из нас, кому оно дается,

Потом ночами не смыкает глаз,

Не говорит и больше не смеется.

Он ест и пьет — но как безвкусен хлеб…

Вино совсем не утоляет жажды.

Он глух и слеп. Но не настолько слеп,

Чтоб ожидать, что чудо будет дважды.

Нет в этой жизни тягостней минут,

Чем эта грань — не сон и не сознанье.

Ты уж не там, но ты еще не тут,

Еще не жизнь, уже существованье.

Но вот последний наступает миг,

Еще страшнее этих — пробужденье.

Лишь силой воли подавляешь крик,

Который раз дозволен: при рожденье.

Пора вставать и позабыть о снах,

Пора понять, что это будет вечно.

Но детский страх и наши боль и страх

Одно и то же, в сущности, конечно.

Опять Сентябрь. Короткий промежуток

Меж двух дождей. Как тихо в Сентябре.

В такие дни, не опасаясь шуток,

Мы все грустим о счастье и добре.

В такие дни все равно одиноки:

Кто без семьи, и кто еще в семье.

Высокий мальчик в школе на уроке

Впервые так согнулся на скамье.

Старик острее помнит о прошедшем.

О, если б можно сызнова начать

И объяснить, что он был сумасшедшим…

Но лучше скомкать всё и замолчать.

А в поле сырость, сумерки, безмолвье,

Следы колес, покинутый шалаш.

Убогим хлеба, хворому здоровье

И миру мир Ты никогда не дашь.

Корфу, 1938

2-IX-1932

У нас теперь особый календарь

И тайное свое летосчисленье:

В тот день совсем не 1-й был Январь,

Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.

Не видно было праздничных одежд,

Ни суеты на улице воскресной.

И не было особенных надежд…

Был день как день. Был будний день безвестный.

И он совсем уж подходил к концу,

Как вдруг случилось то, что вдруг случилось…

О чем года и день и ночь Творцу

Молилось сердце. Как оно молилось…

Конечно, счастье только в малом…

«Нам нужен мир». Не нужен. Ложь.

Когда движением усталым

Ты руки на плечи кладешь…

И на лице твоем ни тени

Того, что предвещает страсть.

Но смесь заботы, грусти, лени…

Зарыть лицо в твои колени,

К твоим ногам навек припасть…

Неужели сентябрь? Неужели начнется опять

Эта острая грусть, и дожди, и на улице слякоть…

Вечера без огня…Ведь нельзя постоянно читать.

Неужели опять, чуть стемнело,

ничком на кровать —

Чтобы больше не думать, не слышать

и вдруг не заплакать.

Не поверю, чтоб в целой Праге

Не нашелся за этот срок

Карандаш и листок бумаги.

Или требуют десять строк

Столько времени, сил, отваги?

До вечера еще такой далекий срок,

Еще так много лжи, усталости и муки,

А ты уже совсем почти свалился с ног

И, двери заперев, тайком ломаешь руки.

Как будто бы помочь сумеет здесь засов,

Как будто жизнь пройти не может через щели.

Сдавайся по добру! И несколько часов

Старайся дотянуть хотя бы еле-еле…

Бедность легко узнают по заплатке.

Годы — по губ опустившейся складке.

Горе?

но здесь начинаются прятки —

Эта любимая взрослых игра.

— «Все, разумеется, в полном порядке».

У собеседника — с плеч гора.

В сущности, это как старая повесть

«Шестидесятых годов дребедень»…

Каждую ночь просыпается совесть

И наступает расплата за день.

Мысли о младшем страдающем брате,

Мысли о нищего жалкой суме,

О позабытом в больничной палате,

О заключенном невинно в тюрьме.

И о погибших во имя свободы,

Равенства, братства, любви и труда.

Шестидесятые вечные годы…

(«Сентиментальная ерунда»?)

Жизнь груба. Чудовищно груба.

Выживает только толстокожий.

Он не выжил. Значит — не судьба.

Проходи, чего стоять, прохожий.

Этот скончался под чтенье отходной,

Этого в стужу нашли под мостом.

Похоронили обоих. Безродный

Спит без креста. А богач под крестом.

Как он, прощаясь, не сошел с ума.

Как он рыдал перед могилой свежей.

Но время шло. Он ходит много реже.

— Забудь, живи, — молила ты сама.

Возле могил для влюбленных скамейки,

Бегают дети и носят песок,

Воздух сегодня весенний, клейкий,

Купол небес, как в апреле, высок.

Склеп возвели для бедняжки княгини,

Белые розы в овальном щите.

Золотом вывели ей по-латыни

Текст о печали, любви и тщете.

В самом конце бесконечной аллеи,

Там, где сторожка, а дальше обрыв,

Черные долго толпятся евреи…

Плачут. Особый горчайший надрыв.

Преступленья, суета, болезни,

Здесь же мир, забвение и тишь.

Ветер шепчет: — Не живи, исчезни,

Отдохни, ведь ты едва стоишь.

Долго подняться она не могла.

Долго крестила могилу, шатаясь.

Быстро спускалась осенняя мгла,

Издали сторож звонил, надрываясь.

Речи. Надгробные страшные речи.

Третий болтун потрясает сердца.

Сжальтесь! Ведь этот худой, узкоплечий

Мальчик сегодня хоронит отца.

Имя. Фамилия. Точные даты.

Клятвы в любви. Бесконечной. Навек…

А со креста смотрит в землю Распятый

Самый забытый из всех Человек.

Может быть, это лишь заколдованный круг,

И он будет когда-нибудь вновь расколдован.

Ты проснешься… Как все изменилось вокруг!

Не больница, а свежий, некошеный луг,

Не эфир — а зефир… И не врач, а твой друг

Наклонился к тебе, почему-то взволнован.

Надо составить опять расписание —

В восемь вставание, в 9 гуляние.

После прогулки — работа. Обед.

Надо отметить графу для прихода,

Надо оставить графу для расхода

И для погоды — какая погода.

За неименьем занятия лучшего,

Можно составить на двадцать лет.

Вечером — чтенье вечерних газет.

И не читать, разумеется, Тютчева.

Только газеты… И плакать — запрет.

Если правда, что Там есть весы,

То положат бессонницу нашу,

Эти горькие очень часы

В оправдание наше на чашу.

Стоит днем оторваться от книг

И опять (надо быть сумасшедшим)

Призадуматься — даже на миг,

Над — нелегкое слово — прошедшим,

Чтоб потом не уснуть до зари,

Сплошь да рядом уже с вероналом…

Гаснут в сером дыму фонари.

Подбодрись! Не борись. И гори

Под тяжелым своим одеялом.

Всегда платить за всё. За всё платить сполна.

И в этот раз я опять заплачу, конечно,

За то, что шелестит для нас сейчас волна,

И берег далеко, и Путь сияет Млечный.

Душа в который раз как будто на весах:

Удастся или нет сравнять ей чашу с чашей?

Опомнись и пойми! Ведь о таких часах

Мечтали в детстве мы и в молодости нашей.

Чтоб так плечом к плечу, о борт облокотясь,

Неведомо зачем плыть в море ночью южной,

И чтоб на корабле все спали, кроме нас,

И мы могли молчать, и было лгать не нужно…

Облокотясь о борт, всю ночь, плечом к плечу,

Под блеск огромных звёзд и слабый шелест моря…

А долг я заплачу… Я ведь всегда плачу.

Не споря ни о чём… Любой ценой… Не споря.

Как закричать, чтоб донеслось в тюрьму

За этот вал и через стены эти,

Что изменили здесь не все ему,

Что не совсем покинут он на свете?

Я видел сон, что я к тебе проник,

Сел на постель и охватил за плечи.

(Ведь он давно, наверное, отвык

От нежности и тихой братской речи.)

Но дружба есть, на самом деле есть,

И нежность есть, стыдливая, мужская…

Не долг, а честь, особенная честь,

Напомнить это, глаз не опуская.

Стало сердце осторожным,

Утомилось, глуше бьется,

Счастья нет. Ну, что ж… С подложным,

Очевидно, жить придется.

В мире злобном и печальном

Трудно только музыкальным,

Часто очень трудно детям,

Где-то плачет вот ребенок.

Остальные терпят. Стерпим.

Слух у нас не так уж тонок.

Но порою слышит спящий

Будто пенье… Эти звуки

Мир не наш. Не настоящий.

Что тянуть к ним праздно руки?

Завтра в них никто не верит,

Ничего не слышат уши.

Ведь не музыкою мерит

Жизнь глухие наши души…

Не верю, чтобы не было следа

Коль не в душе, так хоть в бумажном хламе,

От нежности (как мы клялись тогда!),

От чуда, совершившегося с нами.

Есть жест, который каждому знаком —

Когда спешишь скорей закрыть альбом,

Или хотя бы пропустить страницу…

Быть может также, что в столе твоем

Есть письма, адресованные в Ниццу.

И прежде, чем ты бросишь их в огонь,

И пламя схватит бисерные строки,

Коснется все же их твоя ладонь

И взгляд очей любимый и далекий.

На прошлое давно поставлен крест,

(Такой, что годы, вот, не разогнуться),

Но проезжая мимо этих мест,

Он дал себе зарок: не оглянуться.

Широкий берег, пальмы, казино,

И сразу там… За этим поворотом.

Закрыть глаза. Закрыл… Но всё равно,

Раскрывши их, ошибся он расчетом.

И непонятно, как не грянул гром,

Не наступило окончанье света?

Стекло машины обожгло как льдом:

Обыкновенный провансальский дом,

Гараж и сад. Большой плакат «в наём».

Одно мгновенье в общем длилось это.

Неужели навеки врозь?

Сердце знает, что да, навеки.

Видит всё. До конца. Насквозь…

Но не каждый ведь скажет — «Брось,

Не надейся» — слепцу, калеке…

Куда еще идти по бездорожью,

Какой еще довериться судьбе…

Всего не объяснить однако ложью.

И разве он хоть раз солгал себе?

Но эта вдруг внезапная усталость

И боль, непостижимая уму…

Хотя порой нужна такая малость…

Спокойно спи! Мир праху твоему.

Это всем известно при прощанье:

Длинное тяжелое молчанье,

Хоть чего-то все ж недосказал…

Обещанья? Сколько обещаний

Мне давалось… Сколько я давал.

О, недаром сердце тайно копит

И от всех ревниво бережет

Самое мучительное — опыт…

Он один нам все-таки не лжет.

Главное: совсем не обольщаться.

Верить только в этот день и час.

Каждый раз как бы навек прощаться,

Как навек прощаться каждый раз…

Перемена людей и мест

Не поможет. Напрасно бьешься.

Память — самый тяжелый крест…

Под кладбищенским разогнешься.

Я выхожу из дома не спеша.

Мне некуда и не с чем торопиться.

Когда-то у меня была душа,

Но мы успели с ней наговориться.

Так, возвратясь с работы, старый муж

Сидит в углу над коркою ржаною,

Давно небрит, измучен, неуклюж,

И никогда не говорит с женою.

Да и она: измучена, стара…

А ведь была как будто бы пора…

Теперь совсем иная наступила.

И ни к чему была здесь игра…

И чтоб игра, нужна к тому же сила.

…бродить в полях, но только одному.

Не знать часов. Без цели, без дороги.

Пока в сентябрьском палевом дыму

Не сгинет лес. Покамест носят ноги

Пока внизу не заблестят огни,

Не запоет сирена на заводе…

Но разве в этом мире мы одни,

За городом в такие точно дни,

Искали что-то, только что? в природе.

…Только сердце — брошенная чурка —

Привыкает мучиться и лгать.

Но тебе об этом, милый Юрка,

Никогда, наверно, не узнать…

Ничего «на следующий день»,

Ничего «на завтра» — всё сейчас же.

Несмотря на утомленье, лень,

Или боль, физическую даже.

У меня был очень близкий друг,

Я никак не мог к нему собраться,

— Далеко… Погода… Недосуг.

Что теперь за голову хвататься?

Года и на тебе оставили свой след,

Бороться против них никто, увы, не в силе.

Не бойся — не черты. Твои черты… О, нет,

Они сейчас еще прекраснее, чем были.

Но уж одно, что ты сейчас со мною здесь

И больше никого тебе еще не надо,

И что за целый день и, вот, за вечер весь,

Ни разу на часы ты не бросаешь взгляда…

И понемногу мной овладевает страх,

И в памяти встает старинное поверье:

Счастливый никогда не вспомнит о друзьях,

Счастливый никогда не постучится в двери.

Я ждал тебя пять лет. Но рад и десять лет,

И всю бы жизнь прождать в напрасной лихорадке,

Лишь только б знать, что нет, на самом деле нет

Ни капли истины в моей больной догадке…

Всё об одном… На улице, в бюро,

За книгой, за беседой, на концерте.

И даже сны… И даже (как старо!)

Вот вензель чертит и сейчас перо.

И так — до смерти. Да и после смерти…

Дошел и до него уже, увы, черед…

Совсем не тот задор, не очень крепко спится.

Он больше не дитя. Ему тридцатый год.

Давно уже пора настала протрезвиться.

Из-за него лилось уже немало слез.

На памяти о них не зажили ожоги.

В процессии ему не раз уж довелось

Понуро провожать кладбищенские дроги.

Он часто видит сны и, замирая весь,

В передрассветном сне, в особенности тонком,

Встречает снова тех, кто был когда-то здесь,

Тех, кто его любил, когда он был ребенком.

Во сне и наяву, с собой наедине,

Он долгий счет ведет ошибкам и потерям.

Да, я был виноват… Да, по моей вине…

Как мало любим мы! Как скупо нежность мерим.

За 30 лет, прожитых в этом мире,

Ты мог понять (и примириться мог),

Что счастья нет, что 2х2=4,

А остальное — трусость и подлог…

За ложь, что нам рассказывала нянька,

Не раз, не два мы разбивали лоб.

Но зашатавшись с горя, ванька-встанька

Опять встает, — и так по самый гроб.

Душа давным-давно окаменела,

Но ведь живут годами без души,

Пока еще не износилось тело

И легкие и сердце хороши.

Слезы… Но едкие взрослые слезы.

Розы… Но в общем бывают ведь розы —

В Ницце и всюду есть множество роз.

Слезы и розы… Но только без позы,

Трезво, бесцельно и очень всерьез.

Не до стихов… Здесь слишком много слез,

В безумном и несчастном мире этом.

Здесь круглый год стоградусный мороз:

Зимою, осенью, весною, летом.

Здесь должен прозой говорить всерьез

Тот, кто дерзнул назвать себя поэтом.

Здесь главное, конечно, не постель…

Порука: никогда не снится твое тело.

И, значит, не оно единственная цель…

Об этом говорить нельзя, но наболело.

Я бы не брал теперь твоей руки…

Упорно не искал твоих прикосновений.

Как будто невзначай — волос, плеча, щеки…

Не это для меня теперь всего бесценней.

Я стал давно грустнее и скромней.

С меня довольно знать, что ты живешь на свете.

А нежность и всё то, что в ней и что над ней

Привыкли ничего ждать за годы эти.

Так мало надо, в общем, для любви…

Чем больше отдает — тем глубже и сильнее.

Лишь об одном молюсь и день, и ночь: живи,

А где и для кого — тебе уже виднее…

Можно пожать равнодушно плечом,

Мимо пройти, не добравшись до связи.

Разум, увы, здесь не будет ключом.

Жизнь точно сон… Не понять в пересказе.

Что-то… О чем-то. Но только о чём?

(И не всегда о какой-нибудь грязи.)

Здесь мы могли бродить с тобою вместе,

Но я — один и, как слепой во тьме,

Закрыв глаза и вдруг застыв на месте,

Стою часы, — и лишь одно в уме…

Пока плечом толкнет в сердцах прохожий,

И я проснусь и, содрогаясь весь,

Увижу пред собой Палаццо Дожей,

И Марк мне скажет: — Почему ты здесь?..

Все может быть… Быть может есть — не рай,

Но что-нибудь, что отвечает раю:

Неведомый и непонятный край,

В котором… Только что я, в общем, знаю…

Но может быть… И если это есть,

То что нам делать в сущности на свете —

Ходить в кафе? работать? спать и есть?

Но мы не дети, мы, увы, не дети.

…переступить невидимую грань,

И все вдруг станет радостней и чище.

Отец и няня… Няня, няня, встань,

Зачем ушла из детской на кладбище.

Я без тебя так страшно одинок,

Я о тебе, тридцатилетний, плачу.

(Я даже схоронить ее не мог,

Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу).

Еще хоть раз поговорить с отцом,

Там время может быть у нас найдется.

Не так как было пред его концом…

Но кто мог знать, что он уж не вернется.

Он уходил на час, а не на век

И, вот, упал у Городского Сада…

Усталый, важный, грустный человек,

Проживший жизнь (несладкую) как надо.

И этот друг… Хотя, какой он друг,

(Но он мог стать мне самым лучшим другом),

В большой палате окнами на юг,

Он на платок в крови глядел с испугом.

В начале мы не говорили с ним,

Потом минуту, (я ходил к другому),

Но много надо ли от нас больным…

В больнице все не так и по-иному.

Умней бы было ехать не простясь…

— Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети,

Сказали мы краснея и стыдясь.)

На третий день ты умер на рассвете.

…и несколько других еще имен

Наедине я часто повторяю…

А если смерть короткий только сон?

Но как узнать… Я ничего не знаю…

На семнадцатый год

Показалось ему,

Что так жить — не идет,

Что так жить — ни к чему.

Оставался былым

Их торжественный дом.

«Стал он глупым и злым»,

Говорили о нем.

Хоть бы слово в ответ,

Молчаливый с утра.

«Может быть, он поэт», —

Насмехалась сестра.

«Может быть, он влюблен,

Или тайный порок».

Приближался сквозь сон

Им назначенный срок.

Он писал в дневнике:

«Чуда нет. Я умру.

Не в Твоей ли руке

Кончу эту игру?»

«Если можешь — подай,

Если нет — откажи.

Лучше ад, лучше рай

Ожиданья и лжи».

Из багрового сер

Стал огромный закат.

На столе револьвер

Оставлял его брат.

Звук был ясен и чист

На весь дом, на весь свет.

Был у нас гимназист,

А теперь его нет.