Мессия, пророк, аватар

Покой

Странник земли Ровоам бен Ровоам, потом Рови, Рови-Натха и снова просто Рови-старший обрел семейное счастье. Быстро привык он к укладу простой семейной жизни. Работал на земле как истинный крестьянин. Сита, его первая любовь, очень похорошела – и лицом, и телом. Мальчик Рови – подумать только, их сын! – был веселого и приветливого нрава, с другими детьми не ссорился, с матерью и отцом был дружен.

Прошло немало дней, прежде чем Ровоам рассказал Сите о годах после расставания, когда он во мраке ночи просто исчез, не оставив никаких надежд на возвращение. И так, наверное, было и лучше. Ведь Сита ждала бы, страдая понапрасну… Рассказал он о себе не за один присест – построил многодневное повествование о «жизни распятого на кресте проповедника Ровоама бен Ровоама из города Назарета». Вечерами садились они втроем на скамеечку возле дома – слева от рассказчика Сита, справа маленький Рови, – и начиналась занимательная история.

Зачем Ровоам так устроил? Конечно же не из тщеславия, которое всегда считал грехом. Так, может быть, в назидание? Кому же? Что почерпнет в рассказе отца мальчик Рови? Для него это – лишь интересное времяпрепровождение, причем вместе с папой и мамой, которых он любит и в которых видит опору и защиту.

И все-таки присутствовали в неспешном повествовании Ровоама и небольшая доля тщеславия, и назидательная нотка, и желание сплотить семью, укрепить тройственный союз дружбы и любви в маленьком своем царстве, ну и еще, может быть, стремление выразить собственные литературные склонности. Он же был творец – этот Ровоам. И, рассказывая, творил мир собственных ощущений, собственных воззрений и представлений о жизни в прошлом, настоящем и будущем.

После рассказа, ужина и прогулки отправлялись спать. Дождавшись, когда сын крепко уснет, сладко посапывая за перегородкой, Сита и Ровоам заключали друг друга в объятия. Утомившись взаимными проявлениями любви, засыпали и видели сны, каждый – свои.

Сите почему-то снились плывущие по реке лебеди. Они превращались в белье, которое крутилось в воде перед ней, сидящей на корточках, и каждая вещь словно требовала: возьми меня, прополощи и выжми. Однажды Сите приснился отец. Он что-то строго говорил ей, тряся перед лицом немощным кулаком, а что говорил – не могла она понять. Потом отец сам взошел на кучу хвороста, приготовленную для погребального костра, и велел развести под собой огонь. Сита закричала – ведь он еще живой, но отец ответил, что он мертв и пусть люди делают то, что полагается по обычаю.

Ровоам часто видел во сне первых своих настоящих друзей Наана и Наля, потом брата Иоанна, на поверку все-таки сыгравшего с ним злую шутку. Иногда он видел тех, кто был с ним, когда он проповедовал в Иудее. А однажды, после особенно горячих ласк Ситы, Ровоам почему-то увидел мать, да так, будто она была рядом и во плоти. Он даже приподнялся с постели и позвал ее. Никто не ответил. Он снова лег, заснул и увидел другую женщину, Мелхолу, свою жену, с которой, как она считала, жил во грехе. Она будто бы снова шла по дороге. Он догнал ее, хотел остановить за плечо, но ему никак не удавалось дотянуться до нее. Каждый раз, как он протягивал руку, она уходила вперед… Так и не догнал он Мелхолу.

И раз он увидел свою казнь. Он уже лежит привязанный к кресту грубыми веревками. Палач – могучий человек в кожаном фартуке, какие носят мясники, – приставил к левой его ладони гвоздь и вот-вот нанесет удар тяжеленным молотком. Ровоам закричал и проснулся весь в поту…

Сита ни разу не упрекнула его за то, что он когда-то покинул ее. Да ей он и не очень нужен был тогда. Она хорошо это сознавала и совсем не печалилась. Наоборот, ее переполняла радость, что исполнились предсказание брахмана и повеление отца: она зачала от святого человека. Уж после, когда вызревал плод в ее утробе, она впадала в плаксивое настроение – как и многие женщины в ее положении – и, чувствуя грядущее свое одиночество, безмужие, очень тосковала. Родился мальчик; не колеблясь, она назвала его именем пропавшего навсегда Рови, и заботы о малыше поглотили ее всю. Внимания требовал и одряхлевший отец. Она даже испытала облегчение, когда он умер на четвертом году жизни внука. А года через два к Сите присмотрелся один мужчина из соседней деревни – торговец мелкими вещами, необходимыми в хозяйстве. Он намекал, что хочет взять Ситу в сожительницы, а может быть, и в жены. Но нет, Ситу он не интересовал. И никто ее не интересовал, кроме собственного сына. Всю себя она посвящала маленькому Рови, точной копии святого человека Рови-Натхи. Она не ошиблась в своем решении не изменять ему. Правильно жила она все эти годы. И вот боги послали ей награду: ее муж Рови-Натха, отец ее ребенка, теперь рядом с ней, обласкан ею и мирно спит в ее постели, так долго бывшей ночным приютом одинокой женщины. Нет, не совсем она была одинока. Когда кормила грудью сына, брала его с собой спать. Но потом перестала это делать. Мальчик должен спать в своей кровати. Так думают все матери. И когда сын вырастет и сделается мужчиной, пусть его женщина ляжет к нему в постель, а не он – на ее ложе…

Прошел уж год, как они вместе. Живут обычной жизнью мужа и жены. Рядом растет Рови.

Сита хотела бы стать матерью во второй раз. Но ничего у нее не получается. Видно, боги ее не хотят продолжения рода Рови-Натхи. Все ж таки он другого роду-племени. Сита уж не знала, что и думать. «Один-то раз они позволили зачать от иноплеменника», – рассуждала Сита. Спрашивала она и Ровоама. Он подумал и объяснил: так природа противится смешению рас, заметь, не боги, а природа.

– Как она это делает? – изумлялась Сита.

– Как? Пока не знает никто. И наука не знает. Пройдет время – узнает. Поколения сменят друг друга, и наука разгадает тайну. Вот только люди не хотят ждать. Им нужно побыстрее, да чтоб еще и чудо было. Думают, помолятся, и все, что пожелают, сбудется, состоится.

– Ты это о чем? Не понимаю.

– Обо всем сущем на земле. Чудес, Сита, не бывает. Так было бы слишком просто жить.

– А надо жить не просто?

– Не поняла ты, Сита… Жить да поживать – как мы с тобой живем – нужно просто… Едим, пьем, спим… любим друг друга… Но изучать, стараться проникнуть в тайны мироздания нужно терпеливо и упорно. Шаг за шагом, опираясь на разум. Это и есть жить не просто.

– Рови, любимый мой, – Сита прижалась к его плечу, – ты такой умный, проницательный… терпеливый. Не стать ли тебе снова проповедником? Только надо так поставить себя, чтобы ты никуда не отлучался из дому, а чтобы люди приходили к тебе за советом, за знаниями. И нам не придется жить в разлуке.

– Сита, посмотри на нашу реку Инд. Сегодня ты входишь в его воды, полощешь белье или совершаешь омовение. Назавтра ты делаешь то же самое. Но это уже не та вода, что текла вчера. Каждый следующий миг – это новый поток. Как видишь, нельзя в один поток войти дважды. Думаешь ли ты об этом?

– Мой Рови, не стану больше докучать тебе. Ты, наверное, и сам не заметил, что говорил со мной как проповедник – понятно и убедительно. Вот я и спросила.

– Сита, вот что скажу тебе… После той нашей первой ночи, когда ты открыла мне свою любовь, и потом через много лет, после… креста, когда меня излечили друзья, я любил одну женщину. Любил сильнее, чем тебя, оставленную мной. Она умерла, родив мертвого мальчика… Теперь я люблю тебя больше, чем ее. Ты – моя первая любовь. И ты – новый поток. Ты не та, что была прежде. Время изменяет все. Но ты все-таки та же Сита… Помнишь ли нашу встречу – первую и единственную? Так много я получил от тебя, что этого мне хватило на долгие годы.

– И мне ты многое дал. Смотри, вот наш сын. Он и есть дар от тебя.

– Знаешь, Сита, порой я сам себе удивляюсь. Показали бы мне в прошлом меня сегодняшнего – не поверил бы, возмутился против такого образа. Тогда ни за что не хотел я окунаться в простую жизнь. Мне нужно было подняться выше, наблюдать за людьми будто сверху, оценивать их поступки, давать наставления, исправлять, направлять. И еще я искал истину мироздания. Для того я и родился, чтобы эту истину открыть. Когда ищешь истину, пытаешься докопаться до первопричин сущего, какая уж тут простая жизнь? Какая уж тут семья, дети? Ясно, тебе не до них. И еще думаешь: жить просто – это легко, это могут все. Я же вроде бы предназначен для иного. И знаешь, Сита, я ведь не надумал себе эти мои стремления, я лишь почувствовал, как они у меня идут изнутри, из моего «я».

– Теперь ты – другой? – спросила Сита робко и с надеждой.

– Только отчасти. Не буду больше чураться, избегать простой жизни. Наоборот, я иду ей навстречу… Значит, не стану и поучать людей, проповедовать свое понимание мироздания… Но, Сита, я тверд в отрицании Божественного. Тут уж ничего не поделать. Часть истины я постиг и отказываться от нее и не могу, и не хочу.

– А что же такое – истина? – наивно спросила Сита, вовсе не предполагая, что может за этим последовать.

Он же, услыхав, прямо опешил. И сразу умолк. Тот же вопрос задал ему римский правитель, перед тем как равнодушным мановением руки осудить на распятие. Потом он преспокойно удалился вымыть руки… Ровоаму вспомнилось все так ярко и выпукло. И взор его затуманился. Будто сквозь пелену едва различал он Ситу. Она ждала ответа, а ему не разжать уста, не вымолвить и слова.

Она взяла его руку, слегка встряхнула:

– Очнись, Рови. Что с тобой?

Он понемногу возвращался из прошлого. Наконец, уже с прояснившимся взглядом, сказал:

– Сита, я только что был там. – И пояснил: – В прошлой жизни. – А потом, помолчав, попросил Ситу: – Не говори больше так, не спрашивай: «Что есть истина?» Не спрашивай, и все у нас будет хорошо…

О, если б так было, как говорил и думал Ровоам, на что надеялась и Сита, веря его словам!

Но нет. Уже надвигалась огромная беда. И не только на Ровоама, Ситу и их мальчика. Надвигалась на весь народ, обитавший в этих горах, вдоль великой реки. Беда шла издалека. Восстала она из гнилых зловонных болот, из высушенных солнцем пустынь, из таких мест, где расплодились жалящие насекомые, коварные ядовитые змеи, жадные злые птицы и жестокие в своей тупости рыбы, способные своими острыми зубами перегрызть самые толстые кости больших и безобидных животных. Страшную болезнь породила вся эта дьявольская свора. Словно огромным серпом болезнь срезала под корень население деревень и городов…

И вот дошла сюда. Черной оспой назвали эту болезнь. Назвали так, потому что с ног до головы покрывала она тело человека темными гноящимися струпьями. Больного трепала лихорадка, он лишался сил, не способен был передвигаться и, оставаясь неподвижен, безмерно страдал, ожидая избавления только в смерти. Стаи мух и кровожадных насекомых облепляли тело, насыщаясь из кровоточащих ран. Умершего некому было предать огню, как полагалось в этих местах, ибо там, где прошлась черная оспа, погибали все.

Правитель страны приказывал слугам и воинам поджигать пораженные болезнью села, не разбирая, есть ли там еще живые люди.

Наверное, Ровоам первым в деревне почувствовал в себе начало болезни. Почему она выбрала его, никто не смог бы ответить. Может быть, только наука, в которую так верил Ровоам, смогла бы найти объяснение, но на это нужно было время. А сейчас, когда у него начался жар и тело покрылось зудящими прыщами, думать и рассуждать было некогда. Он понял главное: часы его жизни сочтены, нужно поскорее удалиться из деревни, чтобы болезнь не перекинулась на самых дорогих ему людей. Они еще ничего не знали, были здоровы и спокойны, уверенные почему-то, что их деревню беда обойдет стороной. Люди всегда надеются, что их обойдет стороной неожиданная напасть…

И вот ночью, уже теряя силы, Ровоам тайком ушел из дому. Он направился в горы, где и хотел умереть в одиночестве. К утру он был высоко в горах, возле пастбищ, куда пастухи уводят овец на все летние месяцы. Уже была осень, никаких овец здесь теперь не оставалось. Отцвели последние цветы, травы уж давно не прибавляли в росте, понемногу высыхали и никли. Но ручейки с чистейшей и прозрачной водицей по-прежнему, весело журча, перепрыгивали через камни.

Ровоам отыскал себе пещеру. Здесь, возле пастушьего кострища – нескольких щербатых головешек и горки пепла, – он надеялся окончить свои дни. У входа он устроил себе ложе из соломы, попил воды из ручья, омыл лицо и руки, скинул хитон, остудил водой подмышки и в паху, где особенно жгло, снова надел хитон и лег на подстилку, вытянув руки вдоль тела. Он лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темно-синее небо. Отсюда, из пещеры, оно выглядело не легким, прозрачным пологом, будто сотканным из невесомого шелка – таким он знал горное небо, – а тяжелым, душным одеялом.

Ровоам покорно ждал смерти. Он не сомневался: смерть долго себя ждать не заставит… Прошло между тем три дня. Тело Ровоама сплошь покрыли гнойники. Самые легкие движения причиняли боль. И все же он находил в себе силы подползать к ручью и обливаться прохладной водой. Так некоторое время он спасался от боли и нестерпимого внутреннего жара. После каждого спуска к воде и подъема обратно в пещеру он, вконец обессиленный, долго приходил в себя. Тогда он наконец догадался: ведь можно вообще не возвращаться в логово, а оставаться рядом с водой. Теперь он просто вытягивал ногу в сторону, лежа у ручья, и она оказывалась в воде. Изловчившись, мог подставить потоку и плечо или даже голову.

Прошло еще несколько долгих и мучительных дней. Седьмой день был самым ужасным. «Сегодня наступит конец мучениям», – был уверен Ровоам. Он лежал прямо в ручье, казалось, совсем без признаков жизни. Вода свободно омывала тело, к счастью минуя открытый рот. Угасающим сознанием Ровоам понимал: до следующего восхода солнца он не дотянет. И он представил себе, как его мертвое одеревеневшее тело, послушное водному потоку, будет перекатываться, словно бревно, биться о камни, пока наконец его не вынесет течением в большую реку. А может быть, его тело еще раньше растерзают хищные звери или птицы. Первым делом птицы выклюют ему глаза…

Ровоам забылся тяжелым сном. Вокруг было пустынно, ни души. И вот если бы все-таки кто-то со стороны наблюдал за мучениями человека в ручье, наблюдал за ним много дней, то на восьмой день увидел бы, что человек этот из воды перебрался на берег, подальше от русла, и, лежа, еще обессиленный, поглядывает по сторонам вполне осмысленно и даже несколько удивленно.

Да, Ровоам начинал понимать, что пришло счастливое избавление. Он еще не решался в это поверить. Смерть отступила, полагал он, побежденная кристально чистой и, вероятно, целебной водой. Что же еще, кроме воды, могло отвести смерть?

К вечеру он уже смог доползти до пещеры. По пути он срывал сухую траву и жевал еще слабыми челюстями. Ему попался какой-то стебель с особенным вкусом терпкой горечи. Ровоаму показалось, что это растение как раз и нужно ему как лекарство, оно-то и поможет. И он теперь искал точно такие же стебли и, найдя, грыз и грыз их, в самом деле чувствуя, как к нему возвращаются силы…

Две недели миновало. Ровоам оставил свое горное убежище, чувствуя себя достаточно окрепшим и здоровым. Он отправился в селение, к себе домой. Тревога за жизнь Ситы и маленького Рови не оставляла его, гнала вперед. И все-же он был еще слаб, чтобы идти быстро. Сильно исхудавший, голодный, он с трудом достиг долины, где не одну тысячу лет катит воды великий Инд. Сейчас покажется знакомая излучина реки. Вот наконец и она. Но… на месте селения – огромное пепелище… Все сожжено дотла. Налетевший ветер кружит вихри пепла и золы, гоняет туда-сюда черные головешки.

Ровоам бродил как во сне, натыкаясь на человеческие кости. «Где-то здесь и они лежат, кости моей Ситы и малыша», – со странным равнодушием думал он. Но безысходная тоска уже сжимала его сердце…

Вдруг будто бы кто-то подтолкнул его, Ровоам побежал прочь из этого мертвого места. Побежал вверх по течению реки, обратно в горы, а может быть… впрочем, куда глаза глядели, туда и бежал, лишь бы поскорее оказаться подальше от этого ада. Бежал он долго, преодолевая слабость и надеясь, что скоро усталость свалит его с ног. Но неведомая сила гнала и гнала его вперед. Вот дорога начала круто подниматься в гору. Шаг Ровоама сделался короче, сами собой медленнее стали движения. Наконец он остановился. Усталость одолела его, он упал. И тут же провалился в глубокий сон.

Проснулся он с первыми лучами солнца. Оно выглянуло из-за горной цепи и, будто увидев Ровоама, бросило лучи в его глаза. Он открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним. Потом вспомнил, но, как бывало не раз, приказал себе не думать о вчерашнем ужасе. Он вообще запретил себе размышлять о чем-нибудь – о прошлых ли событиях или о неведомых грядущих. Но ведь это не так просто…

И опять пустился он в путь. Шагал быстро. Ему теперь нужно предельно изнурять себя, решил он, долгими и длинными переходами, чтобы после заката замертво падать от усталости и крепко спать. Тогда и не останется сил на опустошающие душу размышления. В самом деле, какой от них прок? Исправить случившееся невозможно. Ох уж эта страсть человеческая – терзать себя мыслями о несбыточном, о несостоявшемся, о непоправимом! Как избавиться от такой страсти и возможно ли? А может быть, человеку как раз и нужно до предела измучить себя, истерзать мыслями до изнеможения и тем избыть сожаления и тоску?

Ответа Ровоам не находил. Пока он знал только, что ему необходимо идти, не останавливаясь, все вперед и вперед, в горы. Когда истощены силы телесные, не остается и сил душевных. «В движении мое спасение», – решил Ровоам и шел, не обращая внимания на холод или жару, на ветер, снег или дождь. Он поднимался высоко в горы, спускался в долины, шел вдоль широких рек и пробирался узкими ущельями, порой такими, где оставалось место только для ручейка. В пещерах, где он намеревался переночевать или отдохнуть, иногда его встречали дикие звери, злобно скалившие зубы на незваного пришельца. Приходилось проводить ночь под открытым небом, не смыкая глаз.

Сколько дней и ночей прошло в этом его сумасшедшем движении по земле, он не знал и не пытался сосчитать. Даже смену времен года не замечал. Порой казалось ему, что он перестал быть человеком, превратился в существо, подобное животному. Ведь он ел только сырую пищу. Огня развести он не умел. Как-то пытался. Не получилось. Человек перестал быть животным, когда научился добывать огонь и пользоваться им. Это он знал – и вот теперь забеспокоился: в животное превращаться не хотелось. Все-таки когда-нибудь он вернется к людям. И он хотел предстать перед ними, не утратив человеческого облика. Обстоятельства сами подсказали ему, что надо делать.

После долгих странствий он пришел в благодатный край. Кругом пышная растительность, обильные сладкие плоды, в речушках полно рыбы, всюду щебечут птицы. И людей здесь было немало. Но Ровоам пока еще сторонился их. Сначала решил привести себя в порядок. В маленьком пруду, почти луже, он разглядел свое отражение и ужаснулся. Лицо сплошь заросло косматой бородой, волосы спутаны, грязны. Отвратительный вид! Что же делать? Волосы остричь сложно, нечем, значит, их нужно заплести в косу. Как быть с бородой? Ровоам отыскал плоский камень, с трудом расколол его другим камнем так, что образовалось очень острое ребро. Им он и принялся брить бороду и усы. Было очень больно, но все же получилось. Потом Ровоам добела отстирал и высушил на солнце свой хитон.

Что ж, совсем другое дело! Помолодел Ровоам… Или он снова Рови-Натха? В этих-то краях? Как ему представляться людям?

Не стыдясь теперь возможных встреч с людьми, даже желая их, он продолжил свой путь, нарочно выбирая дорогу, ведущую к селениям. Там он надеялся получить и подаяние. Ох как надоело питаться сырой рыбой, вылавливаемой на мелководье! А эти жесткие насекомые, горькие волокнистые коренья, подгнившие плоды… Нет, ему теперь хочется пищи, приготовленной человеком: настоящего хлеба, лепешек, сыра из овечьего молока, жареного мяса…

Как-то он наткнулся на тело мертвого горного козла. Видно, хищники не доели беднягу, бросили. Ровоам выпотрошил козла и из шкуры сделал себе торбу. Потом смастерил и посох. Теперь он выглядел как настоящий странник, а не забытый судьбой отпетый бродяга. Торба и посох – непременные детали страннического облика. К странникам люди везде относятся уважительно. «Что ж, посмотрим», – думал Ровоам.

Область, где он странствовал, называлась Кашмир. Чем дальше вглубь уходил он, тем чаще встречал многолюдные деревни. Он уже охотно разговаривал с людьми. Сам себя не узнавал: где тот прежний страдалец, нелюдимый и угрюмый, дважды воскресший, разочаровавшийся в людях? Ничего не осталось от того понурого оборванца. Ровоам держится очень прямо, с достоинством пророка, гордо несет он свою красивую голову. Черная борода обрамляет бледное лицо с большими, глубоко сидящими глазами. Они хоть и темны, но излучают свет. Длинные волосы, чистые и расчесанные, ниспадают на плечи. Ноги Ровоама, как и полагается пророку, босы.

Вот каков Ровоам! И не только внешне он изменился. Обновилась и его душа. Снова охватил его азарт проповедничества. Ему хочется вести долгие разговоры о постижении высших истин, узнать мысли мудрых людей, спорить с ними, хочется говорить и с простыми людьми, открывать им свои мысли, учить их. Ровоам больше не опасается властей, нисколько не боится быть схваченным. Что с того, если такое и случится? Дважды он избежал смерти. Если в третий раз не избегнет, значит, таков естественный ход его жизни. Ему терять нечего. Вечно жить никому не удавалось и не удастся…

Однажды Ровоам повстречал человека в ярко-желтой одежде… Дело было так. Узкая тропинка вела между огромными камнями, обойти их не было никакой возможности. Навстречу шел человек в желтом. И он остановился, уступая дорогу. Человек в белом – Ровоам – сделал то же самое. Оба долго не двигались с места, каждый жестами приглашал другого пройти первым. Наконец человек в желтом нашел веский довод.

– Ты чужестранец, – сказал он уверенно. – У нас в обычае оказывать почтение гостям. Проходи, прошу тебя.

Как только Ровоам прошел между камнями, человек в желтом остановил его и сказал:

– Теперь я хотел бы побеседовать с тобой, чужестранец. Хочешь ли и ты говорить со мной?

– Да, да. Отчего же нет? С большим удовольствием. Присядем вот здесь, на этот небольшой камень.

– Ты разговариваешь так просто, незнакомец? – удивился человек в желтом. – У нас так не принято… Но мне нравится.

– Как же не принято? Много раз я разговаривал здесь с жителями. Все было так просто.

– Но я имел в виду не простых людей, незнакомец. Мы – кто носит желтые одежды – монахи. И нам предписана иная манера речи, в особенности при общении с чужестранцами.

– И что же это за манера такая? – Ровоам искренне был удивлен и не скрыл этого.

– Сперва мы спрашиваем, желает ли с нами беседовать чужестранец. Спрашиваем трижды. Не больше и не меньше. В этом случае собеседник может осознанно ответить на наш вопрос.

– Значит, следуя вашим правилам, и я отвечаю так: согласен, согласен, согласен… Трижды повторил. Больше нет препятствий для нашей беседы?

– Да ведь и я не возражаю. Я лишь ознакомил тебя с одним из наших правил.

– Теперь мы можем и поговорить. Как тебя зовут, человек в желтом?

Монах усмехнулся:

– Не принято у нас спрашивать первым у незнакомца его имя. А раз я не знаю твоего имени, то и не называю себя. Сам же незнакомец не должен представляться, если его не спрашивают.

Ровоам начал терять терпение.

– Давно мы тут стоим, – сказал он чуть раздраженно, – а разговор у нас и не начинался.

– Напротив, мы только и делаем, что разговариваем. И я уже сообщил тебе, что я – монах, иначе – лама. А кто ты?

– Странствую. Когда-то жил в Иудее… Очень, очень далеко отсюда.

– Слыхал я от людей, будто ходил по нашей земле один проповедник из Иудеи, да пропал. Знал ли ты его?

– Знал, лама.

– Во что веруете вы, иудеи?

– Во что веруют мои соотечественники, долго объяснять. А я верую в разум человечества. И людям пытаюсь внушить то же самое… А скажи мне, лама, ваш великий Шакья-Муни – человек или божество?

– Шакья-Муни был человеком, а стал Буддой. Он оставил нам пять заповедей и ушел в иной мир.

– Знаю, его сожгли после смерти, а пепел развеяли по ветру. У вас такой обычай… Так о каком же ином мире ты толкуешь, лама, если… пепел развеян по ветру? Он, как мне представляется, как раз остался в этом мире.

– Знаешь, скажу тебе, иудейский странник, я тоже считаю, что никакого иного мира нет. Есть только наш мир, вот этот самый, где мы сейчас… Но так принято говорить: отошел в иной мир… Люди твоей страны ведь тоже уходят в мир иной, не правда ли?

– Что поделаешь, лама, верят они, как и все люди на земле, подобным небылицам. Я устал их разубеждать.

– Не уставай, говори… Ты не должен уставать, раз уж взялся ниспровергать… верования… Но мы, монахи, не можем раскрывать людям наши мысли и сомнения, как я это сделал перед тобой, незнакомцем.

– А насчет заповедей, скажу тебе, лама, вот что: мы тоже имеем заповеди – у нас их десять. Придумал их для нас пророк Моше Рабейну. Очень давно… О, если бы все следовали заповедям, жили бы хорошо и мирно. Но, увы, не все следуют. Хотя и бьют себя в грудь: мы, мол, веруем, мы горой стоим за эти заповеди и следуем им! А упрекни таких в нарушении заповедей, ткни их лицом в их грехи, как напакостившего котенка в лужу его, враз получишь от них в полной мере и поношения, и сквернословия. А то и побьют. У нас распяли на кресте человека, объявленного Спасителем. Возвели на него такую напраслину… Он, дескать, и царя с престола намеревался скинуть, и веру людей в Божий промысел подрывал, он-де и обманщик, и вор. А настоящих-то воров и грабителей отпускают… за деньги.

– Слышал я про это.

– А что было дальше, знаешь?

Ровоам с интересом разглядывал ламу. Молод еще монах. Лицо гладкое, без растительности, череп обрит наголо, глаза – узкие щелочки, будто однажды сощурился лама, да так и оставил это выражение на лице.

– Дальше было… Говорят, будто воскрес он и вознесся на небо как дух бесплотный… Только, знаешь, незнакомец из Иудеи, я не верю таким рассказам.

– Вот мы и сходимся с тобой, лама! – Ровоам не скрывал удовольствия. – Давно не встречал я такого человека, который думал бы так, как я… Были у меня друзья. Но они, учась у меня, только подражали мне. Не уверен, думали ли они так, как я. Скорее всего, лукавили. Из корысти или расчета… Знаешь, лама, давай вместе странствовать и проповедовать то, что мы думаем…

– Нет, незнакомец, устав нашего монастыря требует нашего возвращения за его стены, если мы ненадолго покидаем обитель.

Тем, кто нарушает устав, не избежать наказания. У нас есть и высший суд. Мы верим: придет будущий Будда. Его имя – Будда Майтрейя. Гнев его и наказание за грехи будут пострашнее. Так что прощай. Нам вместе не по пути…

«Вот так так, – рассуждал Ровоам, когда лама в его желтой одежде низшей касты удалился, – и этот, вроде бы здравомыслящий человек неисправимо заблуждается…»

Сколько таких, заблуждающихся, еще встретится на его пути? Все равно он твердо решил продолжать нести людям свое понимание мироустройства. Притом он теперь вполне убежден, что ни высмеивать поступки людей, ни проклинать их, ни жаловаться на них он себе не позволит. Не следует всего этого делать. Нужно просто-напросто понимать людей, научиться их понимать. И… прощать. Вот и вся премудрость. Не станет он и стараться поколебать веру людей в божества, какой бы смешной, на его взгляд, она ни казалась. Пусть себе веруют, если им удобно и легко… И что же ему остается?

Теперь Ровоам намеревался учить людей нравственности, как он сам ее понимал, исходя из заповедей великого Моше Рабейну. Но эти заповеди будут в устах Ровоама исходить не от Бога, а от человека – от самого Моше Рабейну. Ведь на самом деле так было! Пророк поднялся на гору Синай в сильную грозу, промокнув до костей, начертал на доске придуманные им заповеди, а правильнее сказать – выстраданные им за долгое управление народом, передал их, будто бы от имени Бога, этому самому народу. Затем пророк добыл где-то – может быть, и заказал каменотесу – каменные плиты, скрижали, и собственноручно с помощью зубила высек тексты заповедей на камнях. Тяжелый это был труд и не скорый. Но он означал не менее тяжелый труд превращения человеческого сброда в единый народ, послушный заповедям. Обманул ли людей хитрый Моше Рабейну? Обманул, и еще как. Но была эта ложь правильная и во спасение людей. Разве плохо так?

И еще решил Ровоам: проповедник, приобретя многие знания, делается в известной степени хозяином положения; если люди ему доверяют, он вправе подавать свои знания и так и этак, соответственно своей главной идее, какую намерен внушать. «И не раскрывай свою душу до дна, – велел себе Ровоам. – Оставь уголок для себя, где ты хранишь сокровенное, принадлежащее одному тебе. Потому-то и лукавить научись. Но лукавь так, чтоб незаметно было лукавство твое. Так и поступает умелый воспитатель, учитель. Зная намного больше своих учеников, он легко управляет ими…»

Царь Кашмира, где как раз проповедовал Ровоам, славный Шалия-хан, в один из дней, указанный звездочетом, оставил столицу, город Шринагар, и отправился в путешествие по стране. Уже не раз владыка совершал такие вылазки и разъезжал по своим владениям. Придворным он объяснял, что хочет знать, как выполняются чиновниками его указы, как живет народ, не слишком ли своевольничают князья. На самом деле была другая причина, толкавшая царя на путешествия. О ней владыка никому не говорил. А она была такова: царь ожидал прихода давно уж предсказанного, обещанного мудрецами грядущего Спасителя народа – Будды Майтрейи. Сведущие ламы говорили царю, что нового Будду можно встретить только среди народа, среди простых сельских жителей. Он может явиться в обличье пастуха или крестьянина, может и просто затеряться в толпе. Только праведным людям дано распознать его по каким-то особым признакам. По каким – ламы ничего вразумительного подсказать не умели. Шалия-хан считал себя праведником из праведников в своем народе. Он был уверен, что в толпе легко различит прячущегося под личиной простого человека самого Будду Майтрейю. «Зачем ему прятаться? – рассуждал правитель Кашмира. – Прячутся те, кому угрожает опасность, кому есть чего бояться. Здесь, в моей стране, его ждут с нетерпением».

Шалия-хан все же сомневался в предсказаниях лам и упрямо полагал, что Будда Майтрейя явится людям вовсе не в толпе, а в образе человека, шествующего в одиночестве. Для нового Будды недостойно смешиваться с толпой, считал царь, он должен держаться от людей на расстоянии. Только в такой ипостаси он и вызовет в народе трепетное почитание. И явление нового Будды станет не иначе как очень торжественным пришествием. А стало быть, первым из людей страны увидеть его должен и может только царь. Шалияхан уже запретил кому бы то ни было первым разговаривать с Буддой Майтрейей, когда тот явится в землю Кашмир. Всякий, кто его увидит, обязан, не вступая с ним в разговор, знаками или жестами показать дорогу к царскому дворцу, молча проводить гостя. Обязательно молча. Плохо тому придется, кто вступит с новым Буддой в беседу, опередив царя.

В очередное путешествие для встречи с Буддой Шалия-хан пускался не по собственной прихоти, внезапно пришедшей в голову, как можно было бы подумать. Нет, он отправлялся только по знаку свыше. Получал этот знак Шалия-хан и во сне, ночью, и средь бела дня, а может быть, и к вечеру или утром – в любое время. Знак подавался не голосом: мол, пора отправляться в путь, на встречу со Спасителем. Знаком могло оказаться все что угодно. Во сне – привидевшееся событие. Наяву – например, легкий ветерок с некоторым особенным запахом; внезапно зашумевшая листва только на одном-единственном дереве в саду, при полной неподвижности и молчании остальных; знаком, поданным высшими силами, могла оказаться и ласкающаяся у ног любимая кошка – палевая, с голубыми глазами и черным носом. Хм! Да все что угодно… Получив условный знак, Шалия-хан хлопал в ладоши, созывая слуг и придворных, велел спешно собираться в дорогу. Ученые вельможи – с некоторыми царь все-таки поделился задуманным – предлагали царю построить на окраинах столицы несколько башен и посадить туда наблюдателей из особенно зорких людей. Как только Будда Майтрейя появится вдали, – а он обязательно направится к столице, войдя в пределы Кашмира, по-иному и быть не может, уверяли мудрецы, – наблюдатели и подадут сигнал во дворец. Таким образом, царю не надо будет выезжать для встречи Спасителя. Нет, такое кощунственное предложение царь, разумеется, отверг!..

Что ж поделаешь, если все предыдущие путешествия – их было ох как много! – оказывались напрасными. Будда Майтрейя не являлся. Зато на этот раз высшие силы подали знак совершенно особенный, не похожий на другие. Один и тот же знак был подан дважды – сначала во сне, потом наяву. Во сне царь увидел, будто дерево, что росло наклонно перед окном спальни, под собственной тяжестью обломилось и упало в бассейн, где Шалия-хан каждое утро купался перед завтраком. Но это – во сне. А в полдень правитель гулял со своим первым советником по саду неподалеку от дворца. Наслаждались запахом пышных роз и рассуждали о бренности жизни человека. Вдруг царь услышал громкий треск ломающегося дерева. Советник мгновенно закрыл царя своим телом, на всякий случай. И тут они увидели: да, это то самое дерево – точь-в-точь как во сне – обломилось под собственной тяжестью и улеглось поперек водоема. «Как удачно получилось, – подумал Шалия-хан, – оно не упало в ту минуту, когда я находился в воде. Значит, Провидение не хотело моей гибели, а сон был мне предупреждением». И он тотчас решил, что полное совпадние сна и яви неспроста.

Шалия-хан заторопился во дворец, на ходу раздавая приказания о новом путешествии по стране. Царь пребывал в приподнятом настроении. «Теперь-то долгожданная встреча наверняка состоится, – думал он. – А может быть, произойдет и что-то другое, но тоже очень важное».

Подали колесницу, запряженную двумя лошадьми – юными кобылицами черной и белой масти. Царь взял в руки поводья. Он всегда сам управлял лошадьми, по примеру египетских фараонов, о которых немало был наслышан и втайне завидовал их величию.

За царской колесницей из дворца выехали и несколько вельмож, сопровождаемые отрядом всадников охраны. Шалия-хан никому не позволял опережать себя во время скачки. А первый советник должен был обязательно держаться позади царя на корпус лошади.

Дорога петляла между холмами. Уже умчались довольно далеко. Город Шринагар скоро и вовсе пропал из виду. Впереди расстелилась долина. Поскакали по широкому лугу. И царь, увлекшись, далеко оторвался от остальных. Он был великолепен на своей колеснице! Лошади летели галопом, золотые спицы колес слились в сплошной круг, царь стоял во весь рост, натянув поводья и гордо запрокинув голову. Казалось, упряжка вот-вот отделится от земли, поднимется в небо.

Вдали показалось селение. Зорко посматривая по сторонам и вперед, Шалия-хан вдруг заметил одинокого человека с посохом в руке и котомкой за плечами. На фоне высокой стены близких гор солнце ярко высветлило идущего. Его длинная одежда была ослепительной белизны.

Царь обомлел. «Вот он, Будда Майтрейя», – мгновенно решил он и придержал лошадей. Только что летевшая как ветер колесница остановилась. Царский поезд уже догонял Шалия-хана. Встревоженная охрана взяла копья наперевес. А царь сошел с повозки, подал знак остальным оставаться на местах и сам двинулся навстречу человеку с посохом.

И вот оба – правитель Шалия-хан и странник Ровоам бен Ровоам – стоят, вглядываясь друг в друга.

Царь понял свою ошибку: обознался, это не новый Будда. И понял он также, что перед ним вовсе не простой странник, их он встречал немало. И хотя царю не подобает первым произносить слова приветствия, он все-таки сказал:

– Добрый путь тебе, незнакомец. Я царь Кашмира Шалия-хан. – И он чуть склонил свою гордую голову.

Ровоам ответил тоже наклоном головы и сказал:

– А я из страны Иудеи. Мое имя – Ровоам бен Ровоам.

Царь велел расстелить ковер и подать угощение. Когда это было исполнено, он спросил:

– Давно ли ты, Ровоам бен Ровоам, покинул свою страну и с каким намерением?

– Знаешь ли, царь, – отвечал Ровоам, – на твои, казалось бы, простые вопросы не ответишь в двух словах… Впрочем, если тебе нужен быстрый ответ, скажу просто – я странствую.

– Ты разговариваешь так смело и непринужденно… Ведь перед тобой правитель страны.

– Да, о царь, конечно. И вижу я, что ты примерно мне ровесник. Люди одних лет легче понимают друг друга.

Царь внимательно рассматривал Ровоама.

– Ты мне кажешься не простым странником, Ровоам бен Ровоам из Иудеи. И я хочу с тобой побеседовать подольше, расспросить тебя поподробнее. Вот принесли ковер и еду. Сядем и будем не спеша разговаривать.

С этими словами царь опустился на ковер, крест-накрест подобрав под себя ноги. Ровоам присел на ковер с краю. Шалия-хан пододвинул ему блюдо с пышными белыми лепешками. Таких Ровоам еще не видывал. Подали вино в кувшине и две серебряные чаши, украшенные замысловатым узором. Царь сам налил вино, сначала гостю, потом себе. Ровоам сделал несколько глотков. Вино сразу ударило в голову. Он не ел два или три дня, поэтому и захмелел. Теперь, хмельной, он уже ничего не стеснялся: взял самую большую лепешку – вытащил ее из горки остальных – и стал жадно поедать. Царь удивленно посмотрел на голодного и рассмеялся.

– Знаешь, странник Ровоам, я велю сейчас всем ехать обратно, в столицу, и беру тебя к себе во дворец. Поживешь некоторое время, отдохнешь в неге и сытости. Будем прогуливаться по саду, беседовать по утрам и вечерам. Я уверен: нам будет о чем поговорить. А когда захочешь продолжать странствия, пожалуйста, иди на все четыре стороны.

И Шалия-хан трижды хлопнул в ладоши. Подошел первый советник…

Второй раз в своей жизни Ровоам имел дело с царем. Очень давно царь его страны велел схватить его как смутьяна и самозванца. Теперь – иначе. Ровоам сам благосклонно разрешил отвезти себя во дворец, где он сможет отдохнуть.

Они продолжили разговор уже в царских покоях, также и на следующий день. Шалияхан возлежал на шелковых разноцветных подушках. Ровоам выбрал жесткую лежанку. В зале по углам стояли курильницы, источая благородные запахи. Посредине тихонько журчал фонтанчик.

В прошедшую ночь Ровоам отлично выспался, а утром Шалия-хан удостоил его чести вместе выкупаться в бассейне. Теперь оба пребывали в прекрасном расположении духа и в полном телесном удобстве.

– …в моей стране, – говорил Ровоам, – я был известен как человек, будто бы рожденный девственницей… почти Сын Божий… Причем я был не первый… Лет за сорок до меня был тот, кого распяли римляне и кто, по преданию, воскрес и вознесся на небо. И у нас появились последователи его учения…

Царь в изумлении уставился на собеседника. Такого признания он никак не ожидал.

– Но я употребил слово «известен», – невозмутимо продолжал Ровоам. – И это совсем не значит, что я и есть Сын Божий. Хотя в том смысле, что все люди – это дети природы… или если кому-то хочется думать, что они дети Бога, то я тоже – Сын Божий… Как и ты, царь. На самом деле я сын обычной женщины, которая согрешила до свадьбы с неизвестным человеком и, чтобы скрыть свой грех от немощного мужа и людей, придумала и распространила в народе красивую легенду о сошествии на нее Святого Духа и непорочном зачатии от него… Тот, кто был до меня, тоже зачат непорочно…

– Ты рассказываешь удивительные вещи, Ровоам бен Ровоам. У вас в стране происходит такое… Прошу тебя, продолжай.

Ровоам поведал царю о своей прошлой жизни со многими подробностями, умолчав лишь о недолгой и счастливой поре, когда он сделался простым крестьянином, мужем Ситы и отцом мальчика Рови. Не мог он говорить еще о той жизни, о страшной ее трагедии. Побоялся: накатит тоска, и снова нестерпимая боль ляжет на сердце…

Окончил рассказ Ровоам. Царь погрузился в размышления. Да и Ровоам нет-нет да и возвратится мыслями к пережитому.

Наконец царь заговорил:

– Для твоего народа ты ведь в самом деле воскрес после страшной казни, когда тебя выходили твои друзья-ессеи. Согласись.

– Пожалуй, так.

– Ты проповедовал, чтобы люди служили Богу.

– Нет, я призывал к праведной жизни.

– Люди понимают праведную жизнь как служение Богу. По их мнению, ты пострадал от неправедных людей, отступившихся от Бога. И легенды, и правдивые рассказы о твоей жизни теперь связаны с твоим именем. Как всегда бывает, потом к ним прибавят и совсем уж фантастические события, каких и не могло быть вовсе… Как с нашим Буддой. Он был просто царским сыном – Сиддартхой Гаутамой из рода Шакья. Потом в устах молвы он сделался Богом. Мы привыкли к его Божественности. Теперь мы верим в его продолжение, мы ждем пришествия нового Будды, ждем Спасителя мира Будду Майтрейю… Кстати, считается, что он тоже будет рожден девственницей… Не странно ли, право?.. Хм!.. А богиня Изида Египетская тоже девственница, хотя родила бога Озириса. Не странно ли все-таки?.. – Царь теребил себе бороду. – Знаешь, увидев тебя, Ровоам бен Ровоам, я сначала было решил, что ты и есть ожидаемый нами Спаситель. Я ошибся, но не жалею. Ты тоже святой человек…

Шалия-хан умолк на полуслове и как-то странно взглянул на Ровоама, что-то прикидывая в уме.

– Подойди сюда, Ровоам бен Ровоам, – шепотом позвал царь, хотя никто в зале не мог их слышать. – Располагайся здесь, рядом со мной.

Когда Ровоам погрузился в мягкие подушки, царь зашептал еще тише, в самое его ухо:

– Откровенно скажу: я больше не верю в явление Будды Майтрейи. Он не придет. Но я должен показывать подданным моим, что являюсь горячим его приверженцем и жду его не напрасно. И вот, послушай меня… Вдруг мне являешься ты. Твой облик так необычен и так ослепительно сияли твои белые одежды в лучах солнца, что в первые мгновения я испытал сильное волнение. Веришь ли?

– Что ты задумал, царь? – невольно поддавшись настроению и доверительному тону, шепотом спросил Ровоам.

– Я задумал… – Царь колебался. – Кстати, подобное уже происходило с тобой, когда твой двоюродный брат Иоанн – все с твоих же слов! – упросил тебя войти в роль Спасителя, по-вашему – мешиаха. Ты ведь не забыл?.. Ну вот, почему бы тебе теперь не предстать перед людьми как Будда Майтрейя? У тебя бы получилось… Разве такая уж никудышная идея пришла мне в голову?

– Царь, я плохо знаю обычаи вашей религии, ваши заветы и заповеди. И потом… это был бы обман народа с моей стороны.

Непрост оказался царь, он тут же поставил Ровоаму в укор:

– Однажды ты уже пошел на такой обман… Со своим народом… По просьбе двоюродного брата… То было, конечно, сомнительное дело.

– И я был предан казни, – прибавил Ровоам.

– Да, это так. Но ты счастливо спасся. Теперь тебе казнь не угрожает. Тебя не будут подозревать и в притязаниях на престол… И еще скажу: ложь во спасение – дело праведное. Подумай над моими словами, Ровоам бен Ровоам.

– Подумаю…

– А знаешь, если тебе трудно принять решение, доверься шахматам.

– Что?! Царь, я слышал об этой игре, но я ее не знаю.

– Сыграем с тобой партию в шахматы. Я научу тебя. В зависимости от исхода игры ты и примешь решение…

Подали инкрустированную перламутром доску с черными и белыми мраморными фигурками царей, офицеров, простых воинов, всадников. Шалия-хан объяснил правила игры. Сделали несколько пробных ходов. Сообразительный Ровоам быстро схватил суть игры и, когда начали партию уже всерьез, даже воодушевился. Игра захватила его.

А царь еще и философствовал, делая ходы:

– В мире есть и добро, и зло. Они всегда рядом. В одной упряжке, как кобылки в моей золотой колеснице – черная и белая.

Ровоам плохо вслушивался в слова Шалияхана, он не на шутку увлекся игрой. Фигурки и их перемещения на доске стали для него реальными людьми и их поступками.

Царь же продолжал рассуждать вслух:

– Вот и в шахматах – черное и белое. Но цвета эти не обязательно добро и зло. Черное и белое могут быть и обозначением разных характеров людей, не так ли? Или могут обозначать разный образ мыслей. Ты играешь черными, но это не значит, что у тебя черные мысли. Нет. У тебя мысли иные, чем у меня, играющего белыми… Не так ли?

Ровоам только кивал, ничего не отвечая царю. Партия подходила к концу, но перевеса не было ни на чьей стороне. И вот настал момент, когда игра зашла в тупик. Ничья. Шалия-хан хлопнул в ладоши. Слуга унес шахматы.

– Вот видишь, наше соперничество на доске не дало тебе решения. Все-таки подумай над моим предложением, Ровоам бен Ровоам. Без меня.

Царь удалился, слегка недовольный. Ровоама предоставили самому себе. Без дела он слонялся по дворцу, по саду. Так и прошел день. На ночлег он устроился под навесом открытой галереи, на жесткой лежанке, застеленной ковром. Почти всю ночь он не смыкал глаз, глядя на бесчисленные звезды. Он раздумывал над предложением царя. Вернее сказать, не раздумывал, а пытался найти ответ лишь в своих чувствах. Приближалось утро, а он все еще не знал, как ему поступить. И тогда он тайком покинул дворец и город Шринагар. «Ах, неблагодарный, – шел и казнил себя Ровоам. – Что мне стоило согласиться? Как прежде, ходил бы по стране, проповедовал. Но назывался бы новым именем».

И все-таки он ушел в горы. Три дня то поднимался к вершинам, то спускался в долины. На четвертый день заглянул в высокогорное селение. Там говорил с людьми, проповедовал праведную жизнь.

Возвращался Ровоам по узкой тропе по краю глубокого ущелья. Справа был обрыв. Снизу издалека доносился шум водного потока. Начался мелкий дождь и вдруг сразу превратился в ливень. С гор полились потоки воды, а с ними посыпались камни. Камнепад обрел чудовищную силу…

Ровоам не сумел укрыться, был сбит с ног и сброшен в ущелье… Кто-то из жителей селения все видел. Поутру тело Ровоама отыскали на дне ущелья, принесли в долину. Там погребли его на вершине невысокого плоского холма. Воздвигли большой камень-валун. Могила видна отовсюду.

Через несколько дней царь Шалия-хан отправился на охоту с отрядом всадников. Он увидел камень на холме, подозвал первого советника.

– Узнай-ка в селении, чья это свежая могила, – приказал царь.

Первый советник и несколько всадников поскакали в обход холма к селению. На обратном пути царя первый советник доложил:

– Государь, здесь похоронен недавно погибший во время обвала проповедник. Жители называют его имя Рови-Асеф. Он пришел из Иудеи, из далекого города Назарета.