Месть фортуны. Дочь пахана

Глава 3 Лихая судьба

Капка скоро начала самостоятельно есть, вставать с постели, ходить по комнате. Она все еще чувствовала боль в левой части тела. Карманник задел что-то очень важное. И Задрыга нередко просыпалась среди ночи от судорог, сводивших сердце, и от страха, донимавшего ее.

— Это пройдет со временем, — успокаивали фартовые, начинавшие уже тяготиться разговорами о болезни Задрыги. Та почувствовала. Замкнулась. И снова стала прежней. Отказалась «от колес», навязанных врачом, лечилась методом, подсказанным Сивучем. И вскоре впрямь встала на ноги.

Девчонка уже знала от малины, что приехали они в Ростов очень кстати. Что через пару недель тут собирается сход фартовых, где будет выбран сам маэстро. Пахан всех паханов и фартовых, главный вор, самый уважаемый из законников. На этом сходе должны будут собраться воры от Мурманска до самого Сахалина. Все они уже оповещены, всех их ждут в Ростове с нетерпением.

— Ох и будет сходка! Последняя такая была двадцать один год назад, когда назначали недавно умершего маэстро. Ох и кент он был! Ломовик! А хитер, падлюка, хуже нашей Задрыги! — вспоминал Глыба восторженно.

— Я его один раз в жизни видел. Когда меня паханом Черной совы сделали. Он со мной ботал обо всем. Что я умею, где ходки отбывал, как и с кем линял, какие дела проворачивал, какие навары имел, сколько в общаке имею, сколько кентов в ходках канают, посылаю им грев или нет? Какой положняк даю приморенным кентам — какие из ходок возникли и привыкали к воле заново? Сколько на главный общак отвалю? Все я ему выложил. Все ему по кайфу пришлось. К одному прикипелся, что зоны плохо знаю, тюряги, штрафные изоляторы не нюхал, в одиночках не канал. Законов ходок не знаю. И хотя судимостей до хрена, ни одну ходку больше двух месяцев не тянул. Линял шустро. Он меня тряс, мол, колись, как пофартило смыться? Я трехал…

— Я тоже мозги посеял от дива, как слинял ты с Колымы? Из последней ходки? Не ботал о том ни разу. Хоть теперь расколись! — просил Боцман.

— Почему я? Пусть Глыба с Таранкой вякнут. Вмёсте срывались с зоны! Есть о чем ботать! — усмехнулся Шакал и подсел к Задрыге, сделав вид, что разговор ему не интересен. Пережитое давно стало прошлым. Стоит ли его ворошить?

Глыба и Таранка были иного мнения. И чуть возникал повод, любили рассказать, как убегали из зоны.

— В тот раз нам прямо в суде вякнули, что упекут на самую что ни есть Колыму, к черту на кулички. И намекнули, что живыми оттуда не выберемся. А все потому, мол, что гавенней нас в свете не надыбать. Лаяли нас рецидивистами, бандитами, отходами от фраеров. Вот это последнее хуже плевка обиженника стало. Мне легше было бы парашу Через соломинку схавать, чем такое! — побагровел Глыба и выдохнув сказал:

— Да ты и сам все это слышал и пережил.

— Но как вам удалось всем троим слинять оттуда, с зоны? — не отстал Боцман.

— Погода выручила. Сам сек, какие там бураны были. Самолеты перестали почту из Магадана привозить. И тогда ее начали доставлять на собачьих упряжках. В мешках. Мы все трое в больничке канали. Поморозились. Ну и засекли, когда каюр возник во дворе зоны. Скинул он мешки, охрана их в спецчасть уволокла. Пока собрали обратную почту в мешки, мы доперли. Вышли из больнички и того якута, что почту возил, приласкали трепом. Угостили спиртом, какой сперли в медчасти. Каюр выжрал. Сел в нарты и кемарит. Охрана ему мешки с почтой вынесла. Нас отогнала. Мол, чего тут шляетесь? А якуту предложили чай попить на дорожку. Согреться. Он и похилял. Охрана мешки побросала в нарты и тоже в спецчасть. Кому охота яйцы морозить на колотуне? Ну, а мешки в зоне все одинаковы. Нырнули мы в больницу, вытряхнули грязное белье из мешков. И ждем, когда последний охранник от нарт слиняет. А он, гад, словно чуял, прикипел надолго. Тем временем буран свирепеть начал. Мы уже прибарахлились. Намылились в бега. Свет погасили. Прикинулись будто кемарим. Охранник увидел, что в нашем окне темно и в караулку шмыгнул, погреться. Уложили мы вместо себя в койки белье из прачки. Сами — в мешки и в нарты

залегли. Лежим, бзднуть не смеем. А колотун уже до печенок достал. Каюра все нет. Продирает нас мандраж за все разом. Что если якут лишь по утру смываться вздумает? Мы в сосульки превратимся, — усмехнулся Глыба.

— Да нет! Другого ссали! Что нас вместо писем унесут в спецчасть на ночь, раз каюр ночевать остался, — вставил Шакал.

— Вам легко трехать. Я трясся оттого, что сидор, в какой я влез, почти пустой был. Охрана, будь посветлее, вмиг разглядела б. Но буран вовсе ошалел. Темнело быстро. Меня с нарты сдувать стало. Но тут якут возник. Спросил у оперов, будет ли еще почта? Все ли письма погрузили? И начал нас увязывать, чтобы не растерять дорогой. Крепкие веревки были у него. Чуть не задушил меня, пропадлина! — обругал каюра Таранка.

— Короче, вывез он нас из зоны, ничего не подозревая, кто у него за спиной приморился. Мы канали сколько нас хватило. Потом я вздумал «перо» в ход пустить. Веревки душу передавили. На них только лягавых мокрить, а каюр нас — фартовых, чуть не размазал. Попробовал достать «перо» и хрен в зубы, клешней пошевелить не могу. Намертво зашпандорил, падла. Чую, и кенты приморены крепко. И не секу, далеко ли от зоны слиняли? Слышу снег под нартами скрипит. А когда колотун уже душу достал, не стерпел, позвал якута. Тот со страху еще быстрей своих псов погнал. Как потом вякал, думал, шайтан его окликает. Когда доперло, что за спиной у него шайтаны загибаются, застопорился гад! — говорил Шакал.

— Ну и трясся он, когда узнал нас! Аж позеленел! Мы его уломали, пофартили. Пузырек спирта раздавили на четверых, уже на подходе к Магадану. Там мы слиняли от него. И этой же ночью тряхнули начальника зоны — бугра недавнего.

— Вы к нему в хазу возникли? — удивленно перебил Боцман Глыбу.

— Ну да! Только в неровен час. Этот кабан на своей «параше» кайфовал. Даже не почуял пропадлина. Один канал. Даже шмару не имел. Мы его там и размазали. Тихо… Ксивы выгребли. Прибарахлились и ходу. Ночью на судне ушли.

— У него ксивы ожмурившихся зэков были. Целый ящик. Верняк, сбывал за башли. Иначе, на кой хрен сдались?

— Да ты ж мозгами раскинь? Он и нам вякал, до смерти в зоне приморить. Потому погнал нас тогда на пахоту без робы, чтобы откинулись шустрей. Когда нас привезли в зону помороженных, конвой шерстил, зачем живыми доставили всех троих? Не могли, мол, дождаться пока ожмуримся.

— С чего на вас он наезжал? — спросил Боцман.

— В делах наших особые пометки были. Мол, направляем к тебе тех, какие обратный адрес не должны помнить. Он из дресен лез от старания. Но не обломилось ему. Слиняли. Фортуна помогла. И едва до Урала — там легче. Зима еще не свирепела. До дышали до Брянска.

— Лихо нам врубили тогда в суде!

— Все за ментов ожмуренных! За них из нас души вытряхивали. Из-за «сундуков» и «кубышек» фартовых в особняк не сунут. Этот режим особого содержания для тех, кого не враз, а медленно мокрят, годами. Ведь зэки в бараках так и вякали, что оттуда никто ни разу на волю не выскочил. Только вперед катушками. А там — все едины, — выругался Глыба.

— Ас той ходки как слинял ты, Шакал? Когда тебя на Сахалин увозили? — полюбопытствовал Таранка.

— О том меня и маэстро спрашивал. Мол, вякни, как обломилось слинять? Я и трехнул, как было, — усмехнулся пахан. И рассказал:

_f — Повезли нас «в телятнике». Хвост у товарняка чуть ни на километр. Зэков — с десяток вагонов. В Москве нацепляли со всех городов и мест. В вагонах кто разберет. Всякой шушеры до хрена. Одни — не впервой, другие — как целки? Одни плачут, сопли до колен, другие курят и ночами. Третьи — плевали на все и всех. Но был один — падлюка! Не мужик, засранец! Его, если выставить на базаре, последняя шмара не захотела б. Гавном назвать, чью-то жопу обидеть можно. Этот козел влип за усердие. Инженер-строитель. Ну и хорек! Какая задница придумала его на свет высрать? Всех рожают! Этот! Только через жопу свет увидел. И мозги у него, понятно, из гавна были! Мудак тот заставил строителей дом зимой достроить. И к весне сдал его под заселенье! Раньше срока — на год! Премию получил. Люди въехали. А на третий день ночью дом до самого фундамента рассыпался. Сколько людей погибло, жуть! А этот мудак вякал, мол, он не виноват. Не дал дому выстояться в зиму и не виноват! Когда его забирали, он винил жильцов. Каков козел? Мол, они вбивали гвозди в стены, нарушили структуру! Ну да хрен бы с ним, если б не был он вонючкой! Сколько я на свете дышу, не встречал еще такого хорька! У него не только из пасти, даже из шнобеля и лопухов несло, как из немытой сраки, И вскоре в вагоне всякого виноватого клали на ночь рядом с этим козлом. Проигравшиеся давали себе обрезать ухо, отрубить палец, только чтобы не ложиться рядом с бздилогоном. Те, кто ночью о бок с ним кемарили, до утра не выдерживали. Задыхаться начинали. Другие — блевали, не терпя зловония. Не мужик — гнилая параша! — сплюнул Шакал брезгливо и продолжил:

— И была у этого мудилы подлая привычка, когда все за стол садятся, он тут же — на парашу. Приморится и кайфует, гад, рулады его за вагоном слышны. Но это ладно. А вонь такая, словно не баланду хаваем, жопу обиженника опорожняем собственными языками. Многие из-за этого хавать не могли. Валились с катушек. А охрана лыбится! Мол, мы того вонючего мудака, как великую драгоценность беречь станем. Как редкий алмаз, за большой навар отдадим в зону, где отпетые негодяи будут. И этого хорька, на все годы, до самой смерти, под бок на соседнюю шконку приморим. Я как услыхал такое, сердце мне сдавило. Понял, мне грозит конвой. А ведь довелось по незнанию рядом с тем гнильем лечь, — сознался Шакал.

— Насморк был. Зэки решили, не почую! Так через полчаса насморк как рукой сняло. А в голове — звон, будто угорел. И тошнота к горлу комом подступила. Ну я враз засек, от чего все приключилось, сорвал паскуду и выкинул с нар, вниз, на пол к конвою под бок и уснул тут же. Когда мне им грозить вздумали, усек, надо смываться, либо того хорька замокрить. Третьего выхода — не может быть. Мы к Челябинску подъезжали как раз. Я и усек, как побег устроить. Ну да как ни мылься, не светило мне. Конвоиры, а их двое на вагон пришлось, зенки на меня уставили. Предупредили их, это верняк, что я своего случая не упускаю. Ну, сели мы вечером хавать. Кто где приморился. Этот мудозвон враз на парашу вскочил. Окорячил ее и завел свою музыку. Я ему, падлюке, трехаю, чтоб заткнулся. У нас дыхание от его вони перехватило, глаза на лоб полезли. А конвой хохочет. Ему по кайфу те концерты были. Но… Тут одного из наших на блевотину поволокло. Умолили мы охрану двери приоткрыть. У мужика, аж сердце заклинило. Понял конвой — загнуться может зэк. Ну, мы его к двери поближе подтащили. И я не сдержался. Как раз неподалеку от того козла был, он будто назло, завелся, как паровоз. И откуда в такой гниде столько вони — не пойму. Ну и врубил ему по самые. Хотел всю вонь разом с душой вышибить. Была не была! Чем из-за него задохнуться, лафовей под «вышкой» откинуться, подумалось тогда. А вонючка — кентелем в стену вагона врубился и парашу перевернул. На себя и на конвой. Я и выпрыгнул на ходу, пока конвой гавно выплевывал. Обоим охранникам на мурло попало из параши — в зенки. Я только глянул и ходу. Никто опомниться не успел. Поезд через секунды в тоннель вошел. Так что мне пофартило. Я с полотна скатился и в реку. Нырнул и пошел по течению — вниз. Слышу, поезд застопорили. Весь конвой, наверное, вывалил меня дыбать. Да где там… Я

им как привиделся. И теперь фортуну благодарю, что засранцы на свете дышат. Без него как смылся б? — рассмеялся Шакал.

— Таранка, а как ты слинял из Магадана? — спросил Глыба кента о побеге из зоны, о каком он сам ничего толком не знал.

— Мне не с конвоем махаться довелось. И волю свою я у волка из зубов вырвал, — вспомнил тщедушный кент и продолжил:

— На трассу нас погнали мусора. Пахать вместе с работягами. Я — сачковал, держал закон. За это — хавать не давали конвоиры. Но злее их был колотун. До горла достал. Я и вздумал, файней откинусь, чем фраерну закон. Ну и приморился на сугробе. Как в снег мурлом воткнулся — уже не помню, не слышал, как меня в землю кинули, приняв за жмура. Охрана или зэки — не знаю того. И сколько там канал — один Бог ведал. Но оклемался. Видать, согрелся в могиле И не пойму, где я и что со мной. Кругом темно и тесно. Понял, не на шконке в бараке, не в шизо. И доперло… Жуть взяла. Базлать начал. Дышать захотел. Слышу, кто-то сверху ковыряется, помогает. Я клешнями пытаюсь дергать. И, мама родная, глядь, волчье мурло надо мной висит. Рычит, паскуда, что пахан, — усмехнулся в сторону Таранки.

— Я его по фене обложил. Он умолк, на меня таращится Тут я взвыл, мол, чего сачкуешь, курвин сын? Выгребай шустрей! А он, пропадлина, приморился рядом покемарить Ждет, когда накроюсь. Ну, думаю, хрен в зубы! Давай сам шевелиться. Клешни выволок. Потом и ходули. Там и весь выбрался. Закидал могилу свою, ровно в ней морюсь. А волк не линяет. Как конвой, зараза, по пятам… Я его землей, мерзлыми комьями отгонял. Отскочит, взвизгнет, залижется змей и опять ко мне. Ну я сообразил, что линять шустрей надо Рассвет наступал. Зэков должны скоро привезти на пахоту. И похилял. Волк — за мной охранником хиляет. Когда невмоготу— бросался на меня, — закурил Таранка.

— На мое счастье, старый попался зверюга. Молодой — в клочья бы пустил враз. Сшибить с катушек тогда — легко было. Видать он, лярвин кобель, не хуже меня, давно не хавал. Вот и плелись мы, не зная кто кого вперед схарчит. Я от него на ночь на дерево залезал. Чтоб не свалиться, меж сучьев устраивался до утра Чуть свет — опять волоклись бок о бок Сколько дней — не помню. Якуты подобрали. Не высветили Две недели поднимали на ходули. Я чуть оклемался — и пахан возник… Он увез…

— А волк? Как же он тебя не схарчит — удивилась Задрыга

— Зверюга людей почуял. Раньше чем они появились. Якуты те охотниками были. Волк запах оружия издалека чует. Видел я, как он застопорился, шнобелем закрутил, взвыл так, даже мне зябко стало. И ходу от меня. Ровно шпана от законника. Не оглянулся. Только его и видел…

Шакал, слушая кента, усмехался. Он помнил, как прикинувшись Таранкиным отцом, приехал в зону. На свидание. А ему ответили, что сынок умер. Шакал тогда чуть дара речи не лишился. И попросил показать могилу. Охрана привела. Указала, где закопали Таранку. И тогда Шакалу взбрело в голову раскопать, убедиться самому. Благо, конвой и зэки далеко от этого места ушли.

Когда пахан увидел, что могила пуста, понял, ломал комедию его кент. Искать его надо среди живых. И вскоре нашел законника. Целый год не брал в дела. От Таранки одно звание осталось. Кожа и кости. На человека не был похож. Казалось, прикоснись и рассыплется на кости.

Шакал когда покинул зону, в какой его кент в жмурах числился, по поселкам проскочил, выспрашивая, нет ли завалящих мужиков для артели старателей. Ему и подсказал один алкаш искать среди беглых, какие у охотников и оленеводов прижились. Там они через пяток дней встретились. Таранка узнал Шакала по голосу. И позвал…

Плохо видел тогда законник. Голод и холод лишь чудом не доконали. Живуч оказался. Вот тогда, прямо из снегов, из юрты, сгреб в охапку. И через десяток дней привез на море. Денег не пожалел, нанял сиделку и врача. Снял для кента комнату. Часто навещал фартового. Пока тот не окреп полностью, не забирал его. Таранка и теперь, хоть годы прошли, помнит доброе Шакала.

— А почему мы Черная сова? — поинтересовалась Капка, давно караулившая момент, когда разговорившиеся кенты раскроют ей тайну названия малины.

Шакал строго глянул на дочь, приказав взглядом — замолчать. Но… Глыба не заметил:

— Вообще тебе уже можно про то вякнуть, — усмехнулся широкой, простоватой улыбкой и продолжил:

— Влипли мы в зону всей малиной. Попутали мусора. Впаяли на всякий шнобель по четвертному и в Сибирь захреначили. Мы все вместе уже лет пять фартовали. Но своей кликухи малина не имела.

— Ты короче трехай! — встрял Боцман. И продолжил:

— Вздумали слинять. А для того — тайгу поджечь. Чтоб не потеряться — совиным голосом окликать друг друга. Так и отмочили. Подпалили файно и слиняли. Конвой все зенки просрал. Пожар тушили. А мы следом за зверями. Выскочили и ходу… Нас сгоревшими посчитали, — хохотал Боцман.

— А почему Черная сова? — не успокаивалась Задрыга.

— В том пожаре иной совы не могло быть. Там небо черным стало от копоти и дыма. Охрана, слыша совиный крик наш, внимания не обращала. Сов хватало в тайге. Только они от дыма и огня враз лес покинули. А нам по кайфу пришлась затея. С тех пор, где нужняк, так вот и окликаемся. Другой, чужой малине, наших голосов не повторить, и тебе надо тому наловчиться. Время пришло. Голосом своей малины должна вякать. Когда лягавые вблизи иль фраера в кольцо берут. Тот голос — сигнал. Но секи про тон его. Резко и коротко — шухер, тихо и мягко — на деле — значит пора шевелиться! Громко трижды — линяй! Вот так это надо! Запомни! — прокричал голосом совы, и Задрыга тут же повторила услышанное.

— Лафово! Вот так и маячь! Ну без понту не дери глотку! — предупредил Боцман Капку.

Девчонка слышала, что на сходку малина собирается основательно. Она начнется вечером. Сколько дней продлится — никто не знал. Но все были уверены, что после «ее обмыть встречу и разлуку на несколько лет, а может, и на всю жизнь, пойдут законники в ресторан. Там будет весело.

Капка всей душой вздрагивала именно оттого, что кенты пойдут в ресторан. И тоже без нее.

— На сходку нельзя! А в ресторан почему не вместе? — допытывалась зло.

— Еще чего?! Ишь, доперла? Ты что — шмара? Фартовая? Ты — зелень! А коли так, не рыпайся! Хазу стремачить надо. Без дела не приморим. С нами — рано. Созрей! В фартовой бухой компании — тебе не место! Будь в хазе! За стремача! Не то вломлю! — разозлился Шакал. И Задрыга отодвинулась от него на другой конец стола.

Рестораны… Именно там, чаще всего, попадают фартовые в лапы милиции. Это Задрыга слышала от Сивуча.

— Секи, Капка, не надо мозги иметь, чтоб допереть, какая публика правит кайфом? Фартовые нынче мозги сеют. Откупают ресторан на всю ночь. Самых клевых официанток и поваров фалуют в обслугу. Музыкантов, какие феню знают. И наши — колымские, печорские, сибирские и сахалинские лагерные песни. Фраера их не слышали. А лягавые, едва до их лопухов феня дошла, тут же в кучи сбиваются и на законников прут. Воронками ресторан в кольцо берут. И законников всех разом накрывают. Те потом допирают в ходках, кто их засветил? Да никто! Сами себя! Не надо базлать во всю глот

ку на весь город про Колыму и Сахалин! Фраерам этих песен не понять. Все это своей шкурой пережить надо. Ну, коли сумел и там выжить и на волю выскочить, сумей молчать! Так нет! Чуть бухнут, и понесло в разнос! Да так, что не услышать этой фартовой попойки мусорам — мудрено. От нее стекла в конце квартала, дрожат. Все вокруг спят. А ресторан, что новогодняя елка — весь сверкает в огнях. И всяк фартовый в нем, как на ладони. Редко веселятся законники, но громко. Оттого и коротко. Когда взрослой станешь, не бухай в ресторане. За короткую эту радость — волей и жизнями многие поплатились, — говорил Сивуч, предостерегая Капку от беды.

Та слушала, запоминала. И уж если не удается ей отговорить фартовых от ресторана, вздумала во что бы то ни стало увязаться за ними. Но… Получился прокол. Кенты дружно, как никогда, грубо оборвали ее просьбу, может, оттого, что не хотели рисковать девчонкой в очередной раз.

Она с грустью смотрела, как собираются кенты, как тщательно бреются, надевают новые рубашки, костюмы. Ничего не забыли, оглядывают себя в зеркало.

Капка выглядывает в окно. Ей уже скучно. Там внизу какой-то мужик крутится. С самого утра. На их окно смотрит. Едва встретился взглядом с Задрыгой, нагнулся, словно чей-то чинарик поднял. Капка ему деревянную стрелу пустила — в задницу. Мужик подскочил, закрутил задом. Выдернул стрелу, поломал, погрозил Задрыге кулаком. Она указала на него фартовым. Выдала, что он тут с утра ошивается. Кенты усмехнулись, мол, тут нынче одни законники приморились. Чей- то сявка стремачит хазу. Не стоит дергаться. Это Ростов. Тут все свои.

Капка хотела поверить. Но сердце не соглашалось.

Она еще попыталась набиться на ресторан, но Боцман молча сунул ей кулак под нос. Задрыга поняла, обиделась и замолчала, отложив в память зарубку на Боцмана, какому вздумала отплатить при первом удобном случае.

— Что же отмочить паскуде? Что учинить из того, что я ему не делала? — думает Капка, закрывая на задвижку двери за кентами, уходившими на сходку.

Капка оглядывается. Смотрит, что имеет она под руками.

не хочется повторять свои прежние козни.

Конечно, можно было бы натянуть колючую проволоку на матрац. Потом накрыть ее простынью, одеялом. Боцман не заметит. Но… Это уже было. Фартовый в тот раз ей уши

— чуть не оторвал. Осторожным стал. Целый месяц проверял койку и стулья. Недавно лишь забылся. Гвозди в подушку она ему подкладывала с детства. И у кента вошло в привычку, прежде всего на ночь хорошенько встряхнуть подушку. Даже ток подводила к его койке. За что получила знатную трепку от пахана.

Тертое стекло, случалось, сыпала ему в ботинки. Он высыпал и грозил Задрыге разделаться с нею как следует.

Она ненавидела Боцмана с малолетства, стойко, люто. И никогда не упускала случай устроить ему пакость. Пахан пытался отучить ее. Но Капка не могла отказать себе в удовольствии подгадить Боцману, пусть даже за это получит крепкую трепку, но это будет потом, после того, как Боцман в очередной раз взвоет от боли.

Негашеную известь сыпала ему под подклад фуражки, а хлорку — в подклад пиджака. Все это теперь казалось ей безобидными шалостями, на какие не следовало обращать внимания. Ей хотелось устроить настоящую пакость, после какой он стал бы бояться Задрыги, уважать ее и считаться с нею, как с настоящим, взрослым кентом.

Капка внимательно осматривает дверь. Она, как никто другой, знает, что возвращаются фартовые в хазу всегда одинаково. Первым входит пахан. Боцман — последним. Он резко хлопает дверью, закрывает на все запоры.

— Лучше было б, если бы он возникал первым, — думает Задрыга. Но… Вскоре, оглядев обналичку, улыбнулась одними зубами:

— Ну, держись, падла, Боцман! Доведу тебя до мокроты, — достала из чемодана узкое, сверкающее лезвие ножа. Ручку к нему собирался заказать Шакал у хорошего мастера, здесь — в Ростове. Но Капке ждать некогда. Она хочет отучить Боцмана совать ей кулак под нос. И вставляет лезвие за обналичку двери.

Задрыга отодвинула обналичку, чтобы при захлопывании дверей лезвие тут же пригвоздило к полу ногу. Капка много раз проверила, как срабатывает ее проделка. Осечки не было. Лезвие выскальзывало из паза только при дверном толчке и на открытие не выпадало. Капка понимала, если Боцман придет совсем бухим, перо может хорошо порезать ему руку. Но это лишь отрезвит, решила она. И закрыв дверь на ключ, вытащила его из скважины, чтобы фартовые сами открыли, _; своим ключом, поверив, что Задрыга кемарит.

Девчонка глянула в окно. Там ни души. Темно и пусто. Капке надоело слоняться без дела. Она погасила свет и легла в постель.

Кенты уже, наверное, в ресторан похиляли. Все вместе. Там, Сивуч говорил, баб полным-полно. Всяких. Верняк, потому меня приморили здесь — одной канать. Чтобы блядей не видела. А может, закадрят какую-нибудь шмару? Но куда они ее денут? Сюда не притащут. К ней — не похиляют сами. Хотя… Может, сегодня сходка не кончится. Пахан трехал, что дел много. И трепу будет… Ни на день. Одной ночи не хватит уложиться, — думает Задрыга.

— А кого паханы в маэстро возьмут? Может, Шакала? Но нет, пахан ботал, для того много надо! У него кишка слаба. Все самые-самые с десяток ходок имели. Все знали. И уже не такие молодые, как пахан. А вот кентов в малину нашу — сфалует. Это верняк! — засыпает Задрыга и вдруг отчетливо слышит шаги на лестничной площадке. Они остановились у двери. Затихли. Кто-то шарит по замку, ищет скважину.

— Нет, не наши! — прислушалась Задрыга. Она знала, пахан без возни, вмиг вставлял ключ в скважину.

— Чего копаешься? Разбудишь эту паскуду! Живей и тихо! — увидела тонкий луч фонаря, ударивший в замочную скважину.

Капка сжалась в комок. Ключ в замке повернулся. Двери открылись и Задрыга, привыкшая к темноте, увидела двоих.

— Где эта блядь? — услышала девчонка глухое.

— Ты дверь закрой. Вопить станет, чтоб никто не слышал.

Дверь хлопнула. И в ту же секунду кто-то рухнул на пол,

— Ты чего? Вставай! — тормошил упавшего напарник.

Капка тихой кошкой выбралась из-под одеяла. Пока второй мужик искал фонарь в руках упавшего, Задрыга сшибла его с ног. Вцепилась в горло намертво.

— Ну, с-сука! Не я, другие тебя натянут и пришьют! Не слиняешь от нас за Вальта! — вырвался мужик из-под Задрыги. Та нажала на глотку изо всех сил.

Мужик затих. Капка связала его. По рукам и ногам, как учил Сивуч, не доверять быстрой смерти. Случается и в этом ломать комедию даже шпане.

Задрыга трясясь включила свет, Вытянувшись во весь рост, лежал на полу мужик. Лицо «под сажей». В темени головы торчал конец лезвия. Оно глубоко пробило голову и лишило жизни сразу.

Маленькая лужица крови возле головы. Даже не верилось, что так случилось. Капка смотрит на второго. Тот хрипит. Пытается вытолкнуть из горла застрявший комок воздуха Ему это не удавалось, пока не повернул голову набок и с ревом освободился от удушливой спазмы. Он тут же открыл глаза увидел Капку

— Кайфуешь, стерва? Пропадлина чумная! Думаешь, от

мазалась от нас — выкидыш обиженника! Я тебе еще пущу шкуру на ленты!

— Ты еще воняешь? — подошла девчонка к столу, взяла отцовский нож из ящика и, подойдя к непрошенному гостю, предупредила хрипло:

— Хайло раскроешь, размажу!

— Ты? — мужик согнул в коленях связанные ноги. Вскочил. Но Задрыга тут же схватили табуретку. Ударила углом в грудь.

— Канай, покуда добрая! — улыбнулась зловеще.

Мужик извиваясь пытался достать ее ногами.

Задрыга отошла к стене, смотрела на того, кого убила

невольно. Ее тошнило от вида бледнеющего лица, западающих глаз, синеющих губ.

— Зачем они возникли? Унесли смерть Боцмана. Не приведись такого. Пахан не посмотрел бы ни на что, разорвал бы в клочья. Но как лезвие угодило в кентель? — не понимала Капка и решила никогда не шутить с «пером».

— Отпусти! Слышь, заморыш! Пальцем не трону тебя, клянусь мамой! — попросил второй мужик, увидев, что его напарник не шевелится.

— Канай тихо. Будешь вякать — ожмурю, как этого, — указала на мертвеца и, уперевшись ногами в пол, с трудом вытащила лезвие из головы покойника.

— Мать твоя — параша гнилая! Ты ожмурила Крота? — изумился напарник мертвеца и вновь попытался вскочить на ноги.

Капка вогнала в него с десяток деревянных стрел. Она всадила их одну за другой, услышав град угроз.

— Всей кодлой в очередь тебя пропустим. А потом утопим в сраной отхожке. За все разом!

— Ты не додышишься! — рассмеялась Задрыга.

— Я не дотяну, другие тебя прикончат. Ты приговорена шпановской малиной к ожмуренью. И сдохнешь, как последняя сука за то, что высветила мусорам нашего!

— Заткнись! — прикрикнула Капка, услышав, как к дому подъехала машина. Она выглянула в окно. Облегченно вздохнула. Из такси выходила малина — Черная сова…

Задрыга включила яркий свет. Открыла двери. Фартовые, глянув, заторопились в хазу.

Шакал вошел первым, как всегда. За ним кенты.

— Смотрю, ты не скучала тут? С чем возникли эти фраера? — спросил пахан криво усмехаясь.

— Сам их тряси, — выдохнула Задрыга и уже не дрожа села ближе к Таранке.

Шакал закрыл дверь. Велел Боцману развязать незванного гостя. И поставив того к стене, приказал глухо:

— Колись, падла! Чей есть? Зачем возник сюда?

— Лось моя кликуха! Малина решила замокрить вон ту паскуду за нашего кента, какого мусорам заложила. Не мы — другие ее застопорят. Это верняк!

— Кто пахан твоей малины? — перебил Шакал.

— Мы сами себе паханы!

— Выходит, сброд фраеров? Тогда все проще. Зароем вместе с этим жмуром в одной могиле. Понемногу сам откинешься. Как ничейный. За таких спросу нет.

— И тебя замокрят, — процедил сквозь зубы Лось.

— Боцман, крикни сявок! Пусть падаль уберут! — выстрелил в упор. И обтерев наган, спрятал за пояс.

Через десяток минут кенты закрыли дверь за сявкой, убравшим все следы нежданного визита.

— Смотри, Задрыга, усек я, как перо оказалось наверху. Доперло, кому мастырила месть. И за что… Завязывай с этим, пора взрослеть. В дела ходишь фартовые. Кончай быковать со своими, — потребовал Шакал строго.

— Я уже зареклась. Чего теперь кипеж открыл? Мне и так до горлянки достало. Еле дождалась вас. А ты бочку катишь. Хватит наезжать. Если б не это перо, меня б уже в живых не было. Оно спасло, — и Капка рассказала все как было.

— Круто взялась шпана. Надо проучить! — встал пахан. И позвав из-за двери сявку, велел ему смотаться к шпановскому пахану всего Ростова.

— Передай ему, я — Шакал, пахан Черной совы, хочу говорить с ним. Завтра. В десять утра. Там, где сегодня была сходка! Если не прихиляет — пусть обижается на себя!

— Уехать бы отсюда! — подала голос Задрыга.

— Захлопнись! Что нас — фартовых, шпана трясла? Чтоб мы из-за нее линяли из Ростова? — сжались кулаки Шакала, и в глазах сверкнули свирепые огни, за какие и получил свою кликуху пахан.

Капка вобрала голову в плечи. Знала, злить Шакала опасно. Доводить до ярости — рисковать головой. Капка тихо легла в постель.

Она проснулась поздно, когда все законники давно встали. Девчонка увидела отца, разговаривающего с незнакомым человеком. Тот слушал Шакала, иногда о чем-то спрашивал. По всему было видно, что оба обсуждают что-то очень важное.

— Сегодня я разборку соберу. Узнаю, кто надоумил Лося. Я не велел им стопорить Задрыгу. Не посылал сюда никого. Да и зачем? Нашел бы возможность с вами трехнуть. Без перхоти. Ну да тряхну я своих, надыбаю, кто меня по ставил в дураки, — пообещал вставая гость.

Шакал положил перед ним пачки денег…

— Это твоя потеря. Потрафь на замену. Пусть толковые будут мужики. И мне пару шестерок надыбай. В обиде н оставлю. И знай, купюры кропленые, — предупредил Шакал.

— Иных башлей не держим. Все фаршманутые. Но мы не фраера. Не дергаемся. А сявок сегодня пришлю. Файные мужики. Костьми лягут за своих. Проверены, — уверил гость пахана. И глянув на Капку, добавил тихо:

— Враз нам надо было с тобой свидеться. Сам секи, шпана тоже уважение ценит…

А вечером к ним постучали. Двое мужиков стояли в дверях, не решаясь войти.

— Нас пахан прислал. Насовсем к вам, — сказал лысеющий, круглолицый человек, оттеснивший за спину длинного худого мужика.

— Как кликухи ваши? — спросил пахан, окинув обоих внимательным, придирчивым взглядом.

— Его Жердь, — толкнул локтем стоящего сзади мужика. И ткнув себя пальцем в грудь, сказал:

— А меня — Краюха!

— Давно в малине шпановской канаете?

— С пацанов. Мы ростовские.

— Как платил вам пахан? — спросил Шакал.

— Сами шевелились. Пахан наш получать любил. Раздавал лишь зуботычины, в мурло. Редко когда со стола перепадало. Так иль нет? — толкнул Краюха локтем Жердь. Тот торопливо закивал головой.

— У меня свой закон в малине! Стремачить, шестерить будете. В дело — ни ногой. Доперло? Хазу стремачить, нашу кентуху! Чтоб пальцем к ней никто не прикоснулся!

— Не то она кентель любому откусит! — добавил Боцман. Он, узнав, что с ним могло вчера случиться, всю ночь не спал, ворочался. Весь день косился на Задрыгу и только недавно в себя стал приходить.

— Вот башли вам! Хиляйте прибарахлитесь. Одно секите! Бухать вам — когда позволю! Сами накиряетесь, выпру из малины без трепу, — предупредил пахан.

Жердь и Краюха взяли пачку полусоток.

— На барахолке прибарахлитесь. Усекли? Завтра с утра до темноты управьтесь. На ночь — сюда. И больше ни шагу от хазы! — велел пахан, отодвинув сявкам часть ужина.

Сявки ушли в коридор. А Задрыга, едва закрылась за ними дверь, спросила отца:

— Как ты секешь? А не разделаются они со мной за жмуров из своей малины? Здесь им меня достать, как шиш обоссать.

— Не трепыхайся, Задрыга! Они за все годы от своего пахана не имели столько, сколько им на барахло отвалено. Да и почетно шпане в фартовой малине дышать. Не часто такое обламывается. Они теперь душонки выложат, чтоб их не выперли отсюда. И нынче прежнюю малину забудут. Что им она? Да и жмуров оплатили им. Дали бабки, чтоб помянули, а на остальные — новых сфаловали. Все в ажуре! Нет больше обид. Уважили шпану. И она кайфует. Потому что она — ростовская. А в своем доме никого обжимать нельзя. Чтобы и дальше дышать лафово — к тебе никого не допустят. Доперли мое слово. Свои, прежние их кенты, если вздумают счеты с тобой свести, эти двое им глотки порвут. Да и пахан их, слово мне дал, — успокоил Задрыгу Шакал и вместе со всеми кентами снова стал собираться на сходку.

— Ты займись, чему тебя Сивуч учил. Чтоб не отвыкла, не посеяла. Теперь уж не сама канаешь. Стремачи имеются. Дрыхни спокойно! — сказал уходя.

Задрыга занималась до глубокой ночи. Когда устала до изнеможения, решила передохнуть. Ей хотелось дождаться кентов. Но когда они вернутся, девчонка не знала.

Тихо перешептывались в коридоре сявки. Капке так хотелось поговорить с ними. Тоскливо одной. Но знала, нельзя ей с ними общаться, ронять достоинство и честь малины. А потому решила лечь спать. Заранее зная, как облают ее кенты, если пронюхают, что говорила на равных с сявками.

Задрыга выглянула в окно. Там никого. Глухая ночь. Успокоенная отцом, что сявки ее стерегут, оставила окно открытым, чтобы к приходу малины проветрить комнату. Да и самой ночью дышать свежим воздухом.

Капка открыла дверь в комнату отца. Там было строго и мрачно. Плотно сдвинуты тяжелые занавеси. Девчонка оглядела замаскированные чемоданы. По привычке закрыла комнату на ключ, положила его в ящик стола.

Сявки сявками. А башли! Их никому пахан не доверил! — усмехнулась Капка. И погасив свет, легла в постель.

Едва закрыла глаза — привиделось море. Зеленые волны сверкают на солнце, качают Капку на своих упругих спинах, обдают белой пеной. Они что-то шепчут ей. Тихо, ласково. О чем говорят? Пытается понять их голос. Но тщетно. Волны будто катают девчонку по бескрайнему простору. Вокруг —

ни души. Где берег? Его тоже нет. Исчез из виду. Унесли ее волны, украло море Задрыгу у малины и несет куда-то, смеясь и играя.

Капка испугалась. Хочет закричать, но в горло попала горько-соленая вода. Она не дает дышать, кричать, звать на помощь.

Задрыга в ужасе дергается. Еще немного, и она утонет. — Пойдет на дно — в непроглядное брюхо моря. И ее никто не сыщет, не спасет. Капка пытается крутнуть головой, чтобы выплюнуть воду. Но не может. И в страхе открывает глаза.

— Да кончай ты с нею! — услышала Капка отдаленное. И чьи-то руки на секунду ослабли, чтобы ухватиться за горло понадежнее.

— Нет тут башлей. Занычили не здесь! Тряхни сикуху, чтобы вякнула! — услышала Капка сквозь звон в ушах. И тут же кто-то хлестко ударил по лицу:

— Колись, падлюка! Где пахан башли притырил? — спросил мужик, заросший щетиной по самые уши.

Капка едва привстала и со всей силы ударила головой в лицо державшего ее мужика. Тот, прокусив язык, зашелся воем. На крик вломились из коридора сявки. Включили свет.

Капка вмиг приметила «кошку», вцепившуюся в подоконник. Именно к ней бросились застигнутые врасплох трое воров. Один из них тут же махнул в оконный проем, но Капка опередила, подскочила в один прыжок, схватила со стола полную бутылку коньяка, коротко, резко опустила на голову вора, уже начавшего спускаться вниз. Он рухнул на землю мешком, без звука, без стона. Оставшегося трамбовали сявки. Они вмиг изукрасили в синяки лицо вора. Загнали в угол, отбивали печень. Иногда отлетали сами, пропуская встречный кулак.

Задрыге опротивело смотреть на затянувшуюся драку. Сивуч за такое зелень наказывал. Не признавал законник долгих потасовок. И ребят учил короткой расправе. Капка вихрем налетела. Сшибла с ног. И перекинув через себя, заломила руки вору за спину. До хруста, до стона. Вывернув их, велела сявкам связать гостя. И, что-то почувствовав, быстро оглянулась на того, какого первым выбила из дела, «натянув на кентель». Тот уже оклемался… Пригнувшись, приготовился всадить Задрыге нож в спину. Та отскочила в сторону в последний момент. Вор уже не смог остановиться. Еще миг, и прощайся сявка с. жизнью. И стал бы для Краюхи первый день в новой малине — последним. Но Задрыга помешала. Успела подскочить, врезать в дых головой. Отбросила к стене. Вор глаза закатил.

Задрыга, вырвав из-под него нож, встала над вором в коротком раздумье. Он хотел убить ее…

— Не мокри, оставь пахану! — услышала голос Жерди. Задрыга улыбнулась зубами, глянула в лицо тому, кто хотел убить ее. Тот корчился от спазм. Капка нагнулась, держа наготове нож.

— Канаешь, падла? — спросила хрипло. Увидела перекошенное злобой лицо, рассвирепела. Двумя короткими взмахами отсекла уши вору. Тот скорчился, пытаясь скорее продохнуть. Задрыга легко вскочила ему на живот, подпрыгнула и с силой встала обеими ногами на пах, оттолкнулась тут же и, став на пол, смотрела улыбаясь, как извивается на полу мужик, прокусывая от боли собственные кулаки и губы. Сине-фиолетовое его лицо, измазанное кровью, было ужасно.

Сявки связали его. Хотели унести из хазы. Но Задрыга не велела. Приказала оставить обоих воров до возвращения малины.

— Жмура из-под окна уберите. С этими я без вас справлюсь! — выставила обоих холодным тоном.

И Жердь, и Краюха, закопав разбившегося насмерть, а может, убитого Капкой вора, тряслись от ужаса перед увиденным.

— Если эта сикуха злей зверя, то какая же сама малина? — вздрогнул Краюха всем телом.

— Влипли мы с тобой! За нее пахан с живых нас шкуры спустит. За недогляд! — тихо вторил Жердь.

— Их Боцман вякал, что кентели она откусить может. Думал, куражится. Да вижу — всерьез трехал. Ей не пофарти, душу выбьет зараза! — вздыхал Краюха, не зная, что делать? Бежать обратно в свою малину пока не поздно, либо вернуться в коридор. И подождать возвращения фартовых.

— Линяем от них! Вернем башли и пропади оно все! Шкура одна. Ее с кровью сдернут. Я откидываться из-за зелени не хочу. Смываемся, покуда все башли на месте, — предложил Краюха.

— Надо пахану их вернуть. Он дал. Не то бздилогонами облают. Мол, зассали, пахану не вякнув, смылись, как фраера, — удерживал Жердь.

— Да и свои теперь скалиться станут. Лажанутыми базлать начнут, — повернул Жердь к подъезду. И, глянув вверх, увидел в окне Капитолину. Она стояла в проеме — тщедушная, совсем беспомощная с виду и смотрела туда, откуда должны были вернуться законники

— Но ведь ее размазать хотели! — вспомнил Краюха. И пожалел Капку в душе.

Задрыга между тем не скучала. Она тренировалась на «мишенях». И всаживала костяные и деревянные стрелы в обоих воров. Они вскрикивали всякий раз, как только стрела приносила нестерпимую боль. Капка повизгивала от восторга, когда воры скрипели зубами от боли.

— Держись, козел безухий! Пидер сявки! Шмарья затычка! Облезлый хорек! — пускала очередную стрелу и тут же подскакивала, вырывала из тела вора, крутнув перед тем так больно, что из глаз мужиков слезы сами лились.

— Ой, мамзели! Плачете, бедненькие мои, — смачивала коньяком полотенце и швыряла в лица — избитые, кровоточащие.

— Змея! Паскуда! Чтоб ты сдохла на помойке!

— Все псы бродячие потравятся! — вставлял второй.

— Пока до меня смерть достанет, вас уже давно не будет, — усмехалась Капка и за обидные слова хлестала связанных тонкой, крепкой веревкой, удары которой не выдерживала одежда — лопалась, рвалась, секлась.

— Уж лучше замокри враз, чем вот так по жиле тянешь! — взмолился не выдержав безухий.

— Легко отделаться захотел? Как бы не так! — рассмеялась Задрыга, примеряясь пустой бутылкой в голову. Тренировалась на меткость, чтобы не забыть уроки Сивуча. Там мишень была неподвижной. Чучело, набитое опилками. Оно не кричало от боли. И заниматься с ним было неинтересно.

Сявки, вернувшись в коридор, наблюдали в замочную скважину за развлечением Задрыги.

У Краюхи не только спина, весь вспотел от переживаний. Всякое видел, сам считался жестким мужиком. Но на такие детские забавы не был способен.

Жердь, глянув в скважину дважды, долго опомниться не мог. Все думал, как расправится с ним девка, когда он провинится?

— Это не вприглядку вздрагивать. Своей шкурой платиться, — вздыхал горестно, тяжело.

Капка веселилась до самого утра, пока не вернулась из ресторана Черная сова.

Шакал едва вошел в хазу, мигом протрезвел. Хорошее настроение улетучилось. Меж бровей складка пролегла.

— Опять?!

— Они через окно влезли. Мамзель не стала закрывать. Мы не услышали. На крик ворвались, — заметно волновался Жердь.

— С вами потом потрехаем, — процедил сквозь зубы. И узнав от Задрыги подробности, спросил безухого:

— Кто наколку дал?

Вор молчал.

— Боцман, развяжи ему хайло! — велел Шакал.

Фартовый вытащил нож, разодрал рубаху на воре, медленно крутил нож перед глазами, потом вогнал в плечо вора и повел вниз к ребру, обгоняя струю крови.

— Кто наколку сделал вам? — спросил пахан второго вора. Тот задергался, закрутил головой, взвыл:

— Вякну, душу выпустят.

— Не трехнешь, я размажу! — пообещал пахан.

— Проговорился по бухой шпановский пахан нашему, что у вас башлей, как грязи. Нашему в кентель моча стукнула. Сфаловал нас. Мы и клюнули…

— Как кликуха пахана?

— Седой.

— За что зелень жмурили? Кто велел вам? — прищурился Шакал.

— Башли не могли надыбать Ее хотели тряхнуть, чтоб вякнула. На «понял» брали. Но. если б знал, как она разделает нас — ожмурил бы… Сам. Была минута! — сознался вор.

— Пахан ваш где прикипелся — перебил его Шакал.

— Хаза неподалеку от толкучки, — начал вор.

— Погоди! Сявкам вякнешь, — позвал из коридора Жердь и Краюху.

Когда те поняли, где искать Седого, Шакал велел им:

— Передайте, чтоб мигом тут возник. Иначе через час будет поздно. Да выкуп за кентов не сеет прихватить! Я погляжу, как их оценит сучий сын. Живей хиляйте, — нахмурился пахан. И когда сявки зашуршали по лестнице, велел Боцману развязать обоих воров. Те, не веря в собственное счастье» сели на полу, прижавшись спинами к стене. Стоять не могли. Когда Задрыга проходила мимо, оба вздрагивали, вжимались в угол

— Не даст Седой за нас выкуп Нет у него башлей. Это верняк! Иначе зачем мы тут оказались? Непруха нас попутала. Лучшие кенты — в ходках. А сам Седой стареть стал. В дела не ходит Проколов много, Не хочет в тюряге откинуться.

— Без кентов вовсе невпротык. Ни дышать, ни сдохнуть!

— Давно с ним кентуетесь?

— С самого начала только с ним

— В ходках были⁷

— Влипали. Я трижды, он — два раза тянул

— Много кентов у Седого?

— Хватало. Теперь швах… Попухло много.

— Седой в законе давно?

— Его лет десять назад приняли.

— Мокрить приходилось вам кого-нибудь? — спросил Шакал.

— Нет. Без жмуров фартуем.

— Седой слиняет из малины, куда сунетесь?

— Чего ему линять? Да и без него не пропадем. Не он нас, мы его держим, — вставил безухий.

— Тогда хари отмойте, — указал Шакал на умывальник в коридоре.

Капка удивленно смотрела на пахана, не понимая, чего он тянет с ними.

Когда воры, тихо постучав, вернулись в комнату, Шакал спросил:

— В какие дела ходили?

— Налетчики мы. Без стопора работали. Всегда…

— Сколько в ходках канали?

— Я — двенадцать зим, он — восемь.

— Многовато, — выдохнул Шакал.

— В общаке долю имеете? — спросил обоих. Воры головы опустили:

— Давно общака в малине нет. Ослаб Седой. А сами, что сорвем, то и спустим. Клевый навар редко обрывается. Хотели твою хазу тряхнуть, башли не надышали, на зелень нарвались. Она у тебя хуже стопорилы — зверюга. Ее на разборки — колоть лажанутых! Всю душу вытрясет живодерка! — жаловался безухий.

В это время в комнату постучали, и в хазу вошел хмурый, седой старик. Все лицо в морщинах, как в рубцах.

— Пахан! — вздохнули воры.

Шакал указал гостю место напротив себя. И спросил холодно:

— Неужели фортуна так обидела тебя, что своих кентов послал ты меня тряхнуть? Фартовый фартового? Иль закон наш посеял?

— Не гонорись, Шакал! В твои годы я ни в чем нужды не знал. И малину имел — не чета твоей. Кентов под сотню. Всем навара хватало. Общаку любой банк позавидовал бы. Да фортуна тоже шмара, старых не уважает. Посеял я удачу. То верняк. Но и твоя молодость не вечна…

— Секу про то. Своих старых кентов не бросаю. Даю им долю. Но на своего законника никогда руку не подниму! Не нарушу закон. Западло фартовому своих обжимать! Тебе — старой плесени, и подавно!

— Не возникай, Шакал! Я не пацан, чтобы ты на меня наезжал! Сам умею! Нынче твой верх! Попутал моих кентов!

— За то, что ты своих налетчиков послал в мою хазу — с тобой сход разберется. По закону! А вот с твоими кентами как будем? На халяву — не верну. Допер? Сколько за них положишь? — усмехнулся Шакал.

— Ни хрена!

— Тогда я их не верну тебе!

— Куда денешь? К себе приморишь? — рассмеялся Седой.

— Они — обязанники мои. Хочу — замокрю или заложу их, другой малине загоню за навар или обменяю на других. Вариантов тьма. И у тебя нет шансов получить их на халяву.

— Выходит, оставляешь без кентов? А как дышать буду?

— Это сегодня сход решит. Там тебе про все трехнут. Не я! Паханы! И новый маэстро! Й до решения схода я их не отпущу к тебе! Не ожидал, что ты так испаскудишься! И на меня пошлешь своих. Чего же ждешь от меня? Я не баба. Жалеть не стану. Всякому фартовому — своя судьба! И даром не спущу твою подлянку! — встал Шакал, давая понять, что разговор закончил.

— Шакал! Я нарушил закон. Но башли можно сделать. А вот — жизнь! Она одна. Мне уж недолго канать. Но ты и это забираешь. Кто ж из нас больший падла?

— Давай за кентов выкладывай. И разойдемся тихо! Громким трепом их не выкупишь. Я всякое вяканье слыхал. Признаю тихий шелест купюр. Он убедительней трепа. Ты зовешь себя паханом. Выкладывай. И отваливай вместе со своими! Не скули здесь! — злился Шакал.

— Поверь на время! Я надыбаю башли! На фартовое слово — верни кентов! — просил Седой.

— Чтоб ты послал их трясти законных?! После всего, кто ж слово твое уважит? Г они бабки, Седой! И не ломай комедию!

— Пустой я, — взмолился пахан.

— Тогда отвали! Ты — не на паперти. Я — не Бог! — напирал Шакал.

— Простите, кенты! — повернулся Седой к ворам.

— Пахан! Не оставляй нас здесь! — взмолились оба.

— До вечера попытаюсь башли найти, — пообещал Седой кентам и Шакалу. Тот усмехнулся, глянув в спину Седому, обронил.

— Не позднее начала сходки. Ни минутой позже! Усек?

Седой, споткнувшись о порог, вышел из хазы, проклиная собственную старость.

— Жердь! Краюха! — позвал Шакал. И указав на воров, велел их накормить и следить, чтобы не сбежали.

— Кентели отверну, коли слиняют эти! Не сможете приморить, замокрите, коли намылятся смыться, — разрешил пахан.

Воры дрогнули, увидев, как при этих словах, глянула на них Задрыга. У безухого во рту пересохло от предстоящего вечера. Что-то утворит зелень… Благо, что теперь руки и ноги свободны. Но Капка, словно прочла его мысли и предложила Шакалу:

— А пусть стремачи свяжут падлов, зачем рисковать? Так всем по кайфу будет. И тебе, и мне! И стремачам.

Но сявки возразили:

— Не тронут «зелень» и не смоются. Ручаемся, пахан. Пусть без паутины дышат, — вспомнили вчерашнее с дрожью.

Задрыга глянула на отца. Тот согласно кивнул головой, разрешив ворам остаться без веревок.

Боцман предупредил их, что Задрыге в случае чего разрешена воля. Она и себя сумеет защитить и обязанников застопорить…

— Может, надыбает Седой башли? У Циклопа иль у Гнилого сорвет? — переговаривались воры тихо. И ждали… Но напрасно. Не пришел за ними пахан. Не принес выкуп. Не повезло. Видно, никто не поверил старику. Не захотел помочь.

Налетчики до последней минуты ждали его. Но когда Черная сова ушла на сход, ждать стало бесполезно.

Воры остались в коридоре вместе с сявками, ожидая, что сделает с ними Шакал, вернувшись со схода.

— Канаете? — внезапно открылась дверь хазы, и Задрыга, оглядев всех, процедила сквозь зубы:

— А кто в хазе марафет наведет? Чего тут разложились, козлы? Шустрите, падлы!

Стремачи и налетчики встали спешно. Понимали, зелень за всякое промедление взыщет.

Капка сегодня была в плохом настроении, и ей не хотелось заниматься. Она злилась на пахана и вздумала досадить ему.

— Эй, фраера! Как кликухи ваши? — спросила у воров.

Безухий, протиравший оконные стекла от пыли, услышав

голос девчонки, едва удержался, чтобы не упасть вниз головой.

— Фингал я! — отозвался послушно.

— А этот — Заноза! — указал на второго, протирающего пыль на столе.

— Меня — Задрыгой зовут! — объявила Капка.

— Это верняк! Самая подходящая кликуха у тебя! — не

сдержал язык Фингал, и тут же получил в задницу железную стрелу. А Капка, как ни в чем не бывало, говорила:

— Меня с детства так назвали. Кажется, Боцман. Говорил, капризной была.

— И это столько лет тебя терпели? — изумился Заноза.

— Пахан — мой отец!

У воров отвисли челюсти. Опомнясь, Фингал процедил:

— Кажись, зелень, покруче будет…

— Это гавно, как я вчера играла с вами! Вот когда меня в закон возьмут, тогда не стану ботать с фраерами! Сама допру, как управиться.

— А тебя трамбовали когда-нибудь? — спросил Фингал.

— Еще как! Пацаны! Целой кодлой! И Сивуч врезал не скупясь. Так отваливал — катушки сдавали. И я не ныла! Назло всем — улыбалась! Ночами, когда одна была, случалась слабина. И то ненадолго.

— Ну ты им, верняк, душу достала? — спросил Фингал.

— Когда фартило, — отмахнулась Задрыга.

— А меня в детстве часто колотили. И дома, и на улице. Всегда в синяках и шишках ходил. Оттого кликуха такая, за прошлое. Хоть со всеми обидчиками давно сквитался, от кликухи не отмазался, — сознался Фингал простодушно.

— Я, если один на один, злей собаки. Но с кодлой не всегда получалось. Пацаны тоже тертые были. Умели махаться файно.

— А тебе по кайфу трамбоваться? — удивился Заноза.

— Самое лафовое дело! Вот только теперь не с кем стало, — вздохнула Капка.

— А у тебя ровесники-кенты были? — спросил Фингал.

— Где б их взяла? Мы на одном месте долго не канаем, — ответила Капка погрустнев.

— А у меня были кенты. Да только не стало их…

— Ожмурились? — спросила Капка

— Да что ты! Когда воровать начал, сам отошел от них.

— А разве фраером быть лучше? — изумилась Задрыга.

— Кто знает… Одно верняк, всяк в своей шкуре дышит и держится за нее. Фраера становятся ворами, когда припечет. А вот воры фраерами — никогда Они сразу в жмуры хиляют. Вот и допри — кем файнее быть?

— Выходит, ты смылся от фраеров потому, что стал вором? — допытывалась Задрыга

— Конечно! Фраера — не кенты! — согласился Фингал.

— Кончай трандеть! — не выдержал Заноза. И заговорил запальчиво:

— А чем ты файней фраеров. Иль два пуза держишь? Иль

в жопе две дыры? Одну требуху голодом морил сколько раз? И не только в ходке! Чего уж там на фраеров клепать? Хватало проколов у самих… Вон мы на пахана сколько пахали? А он за нас не надыбал ни хрена, стольник не положил! Вот тебе и фартовый! Да видел я его — на погосте приморенным. Выйду с обязанников, я его… За все разом тряхну, если додышит, паскуда! — побагровел Заноза.

— Сами дубари! Кентели посеяли. Разнюхать надо было, куда премся, а не ломиться, как пидер в парашу! — осек Фингал напарника.

— А чего вы не хотите в нашей малине примориться? — удивилась Капка.

— Твой пахан нас не оставит фартовать. Заложит иль обменяет на других. А по бухой — размажет…

— Нет, Шакал не быкует. И до усеру не надирается, — вступился Краюха, глянув краем глаза на Капку, той понравилось услышанное.

— Если пахан и кенты захотят вас оставить, вам повезло, — добавила Задрыга.

— А ты? Что вякнешь пахану? — уставился Фингал на девчонку.

— Я — зелень… Меня не слушают, — слукавила Задрыга,

— А как подумаешь?

— Да хрен меня знает! — призналась честно.

Четверо мужиков выдраили хазу до блеска, сели передохнуть на полу. Задрыга позволила.

— Хочешь я научу тебя в очко и рамса играть? — предложил ей Заноза.

— Умею.

— А в шахматы? — спросил Жердь.

— Могу. Но не по кайфу. Я в чучело хочу!

— А это как? — удивился Фингал.

— Стань к двери спиной! — подошла к столу Задрыга.

— И что? — выполнил просьбу Капки налетчик. Та открыла ящик стола. Достала три ножа. И не успел Фингал открыть рот, ножи один за другим, коротко сверкнув, воткнулись над головой и плечами, подрагивая рукоятями, словно успокаивали человека.

Фингал боялся моргнуть. Он будто прилип спиной к двери и не шевелился. Глаза и рот широко открыты. Он не находил слов. Все выскочили из головы.

— Теперь руки подними! И не дергайся! — скомандовала Задрыга, достав из стола ножи, и обложила Фингала по бокам, впритык, не задев даже рубашку. Тот стоял ни жив ни мертв…

— Файно работаешь! — нашелся Краюха, еле сдерживая стучащие зубы.

— А теперь пусть Жердь встанет! — потребовала Капка

— Почему я? Краюха толще и моложе! — отнекивался стремач.

— Шустрей! — нахмурилась девчонка, и едва Жердь стал к двери — выпустила вокруг него железные стрелки.

— Не промазала! Вот бы Сивуч видел это! — выдернула стрелы.

Капка следила, чтобы никто из четверых не приметил, не вошел в комнату отца. Там деньги! Но ни стремачам, ни налетчикам было не до того. Они не знали, что взбредет в голову, этой взбалмашной девчонки, и боялись ее больше чем пахана.

— А на «кента» умеешь играть? — спросил Заноза.

— Нет не играла. Научи.

— Тогда кто первый? — повеселел налетчик.

— Ты ботай правила! потребовала Задрыга.

— Ну вот, смотри! Я сел на пол. Глаза закрыл правой рукой. А левую — вверх ладонью на правое плечо положил. И вот я должен угадать, кто из вас мне по ладони хлопнет.

— Иди в жопу! Пока я отвернусь с закрытыми зенками, ты вместе с Фингалом смоешься! Вот и хлопнет мне пахан. Да так, что мало не покажется! — усмехнулась Задрыга.

— Лады! Ты смотри, как мы станем угадывать, сама не садись! — согласился Фингал, лишь бы Капка свое не придумала.

Первым сел на пол Заноза. Зажмурился, выставил ладонь и тут же но ней с треском ударил налетчик.

— Фингал! — угадал Заноза.

Краюха пальцем поманил Капку, предложил ударить. Та не удержалась. Шлепнула.

— Зелень приложилась!

Потом стремачи били по ладони. Заноза угадал всех и ни разу не ошибся.

После него сел на пол Краюха. Он дважды ошибался. И потому его долго продержали на полу. Увлеченная игрой, не выдержала и Задрыга. Села на пол.

Мужики, щадя худобу, лишь слегка задевали ладонь.

— Заноза! — угадала девчонка.

— Краюха! — узнала по дыханию.

— Фингал!

— Мимо! — рассмеялись мужики.

В это время дверь в комнату открылась. Вошли кенты Черной совы. Их не услышали. Увлеченные игрой взрослые люди.

будто на миг вернулись в детство, беззаботное и светлое, украв у трудной жизни минуту радости.

— Жердь!

— В точку!

— Краюха!

— Мимо!

И вдруг стало тихо. Так тихо, словно все разом онемели, спугались и разучились дышать.

Шакал стал напротив Задрыги. Та не поняв, от чего все умолкли, открыла глаза и похолодела от ужаса. Пахан был белее снега. Он сорвал дочь с пола. За грудки поднял в руке Отшвырнул в угол, сказав короткое:

— Падла!

И весь день не замечал ее, не разговаривал, не видел, будто Капка перестала существовать.

Но это Задрыга… Она понимала, за что схлопотала от пахана и притихла в углу, прикусив язык. Она слушала Шакала. А тот, повернувшись к налетчикам» говорил, пересиливая ярость:

— Сход вывел Седого из паханов. Из закона тоже выперли! Не фартовый он теперь. Хотели его на разборку за то, что вас послал. Да я его не отдал! Старый пидер не выдержит трамбовки. Не стал с него шкуру драть. Из нее башли не смастырить. Велел на глаза не попадаться!

— А мы как? — выдохнул Фингал.

— Вас к разборке приговорили. У шпаны. Их пахан вякнул, о чем с Седым ботал. Лишнего не трехнул. Не доперло, что Седой на падло пойдет. Как с паханом ботал. А ваш — паскудник — мозги с голодухи посеял. Но вы-то знали, куда прете!

—. Ни сном, ни духом! Век свободы не видать! — поклялся Заноза.

— Заткнись! Пока я говорю! — цыкнул пахан.

— Я выкупил вас от разборки! В обязанники мне отдали обоих. Насовсем. Сход так решил…

Налетчики стояли плечом к плечу, тряслись. Не зная, что лучше, сдохнуть на разборке от рук шпаны, либо здесь — в малине — загибаться медленно. Вон ведь и пахан — шакал шакалом. Родную дочь загробить мог. Вон как ее швырнул в угол. Небось, утробу отбил. Хоть и родная. Чего же им от него ждать? Обязанникам? Каких имеет право замокрить в любой миг?

— Но у меня малина! В ней силой не держу никого. Не то это! Фарт — не игра! Обязанник, как лед под ходулями! Веры не будет, надежности не жди! А потому не стану вас морить.

Хиляйте! На волю! Отпускаю! Но… Если стукнет в кентели еще раз клыки на нас поточить, размажу обоих!

— Отпускаешь?! — не поверил в услышанное Глыба.

— Тебе охота волка под боком держать? Коль под примусом им дышать у нас? Они ж всю жизнь нас ненавидеть станут. Беде нашей — радоваться. Пусть отваливают. В малине лишь кенты дышат. Обязанники фортуну отпугивают…

Фингал тут же засуетился, собираться стал. Застегнул рубаху, искал ботинки в углу. Их снял, когда полы мыл.

Мужик нагнулся, чтобы поднять ботинок, почувствовал, как что-то больно впилось в задницу. Схватился, выдернул стрелу. Глянул на Капку. Та тихо лежала в углу, свернувшись калачиком, и налетчик заметил на ее щеках слезы.

Задрыга плакала впервые по-детски. Глотала слезы… Но от чего? От боли, какую причинил Шакал? А может, не хотела расставаться с этими двумя мужиками, с какими забылась в игре… Может, они, не зная того, запали ей в душу, стали первыми кентами, с кем иногда можно сбежать из фарта в детство…

Фингал скорчил ей рожу, как когда-то дразнил ровесников. Девчонка тихо рассмеялась.

— Чего возишься? Шустри! — перехватил Боцман прощание Фингала с Задрыгой.

Налетчик обулся;

— Спасибо, кенты! Век ваше добро не забуду. И, коль обломится удача, надыбаю вас. Сам уплачу за себя.

— Посеешь память! — усмехнулся Глыба.

— Воля на халяву — ходкой пахнет! В обязанниках дышать, что в браслетках на дело идти. Когда мне поверили — я не фраер, отпашу должок! Клянусь мамой!

Шакал, не желая слушать его, отвернулся к Глыбе, заговорил о своем.

Фингал и Заноза поспешно выдавливались в дверь.

— Эй! Пристопоритесь! Вот вам на первое время, пока прикипитесь у кого-нибудь. Теперь без пахана остались. И без башлей. Дышите сами! — дал деньги обоим. Налетчики не верили глазам.

Когда за ними закрылась дверь, Боцман громко рассмеялся:

— Не больше дня, клянусь волей, возникнут эти падлы! Проситься станут, чтоб взяли их…

— Нет! Эти не прихиляют! — обрубил Шакал.

— Их, не фартовых, законники знают. И уважают больше Седого…

— Это за что? — удивился Таранка.

— Слово держать умеют. С фартовыми в делах были. Надежными назвали их.

— Зачем же прогнал?

— Отпустил. Вольные бывают надежны. Обязанник — всегда прокол. Даже если не будет виноват в провале, шишки все равно на него летят.

— Новый маэстро — свирепый черт! Как узнал о Седом, враз ожмурить велел. Еле уломал, — качал головой Шакал

— Не стоило его вытаскивать, — встрял Таранка.

— Заткнись! Седой по молодости меня выручал. По мелочам. И все ж… Не помянул того. Но я не посеял кентель.

— Зачем тогда про него вякал? — не понял Глыба.

— Затем, что по закону так! Да и что за пахан фартовый, коль с рук налетчиков хавает? Одряхлел, шуруй в откол, не вяжи никому клешни и ходули. Как честный вор дыши, а не облапошивай своих! Звание пахана, законника не дал ему вконец изгадить. Того я хотел. А зла на него не держу. Ему нигде уже не фартит.

— Скажи, пахан, сколько мы еще в Ростове канать будем? — спросил Глыба. Капка тоже любопытно подняла голову из своего угла. Ей тоже хотелось знать об этом.

— С неделю еще. Надо кентов присмотреть в малину. Новых. Вместо наших плесеней. Они свое отфартовали. Теперь кайфуют. А нам — дышать дальше. Где ж кентов надыбаем, как не здесь — в Ростове? Тут и подсказка и выбор имеются И проверка, прямо на месте! — улыбался Шакал.

— Приметил кого? — спросил его Боцман.

— Держу на прицеле. Хочу разузнать о них у паханов Что трехнут? Может, поладим…

…В этот вечер лишь Шакал с Глыбой ушли к фартовым. Таранка и Боцман остались в хазе, решив передохнуть от кутяжей и шумного схода, от множества встреч.

Оба они не любили попойки еще и потому, что после них у обоих трещали головы от боли, а удушливая тошнота, подступавшая к горлу, отбивала всякий аппетит. К тому же и желудок Боцмана пошел вразнос. Не только в ресторан, из хазы выйти не мог даже во двор. А потому, едва пахан с Глыбой скрылись из вида, велел Боцман сявкам заварить чай покруче и лег на койку не раздевшись.

Задрыга с Таранкой, поиграв в рамса, отвешивали друг другу больные щелбаны. Но вот кент перестарался. У Капки от щелбана вскочила на лбу шишка. Она потрогала ее, скривилась от боли и ураганом кинулась на Таранку. Она сбила его с ног, и только вздумала закрутить ему голову на спину. Боцман поднял ее за шиворот, еле оторвал от кента. Тот лежал перепуганный насмерть.

— Ты, гавно собачье, что себе позволяешь? Иль мозги просрала? Ты кто есть? Почему, паскуда, на фартового лапу подняла, гнида сушеная?

— Я гнида? — Капка еще висела в воздухе, в руке рассвирепевшего Боцмана, но сумела изловчиться и со всей силы ткнула законника ногой в печень. Тот сразу выпустил Задрыгу, облив ее матом до пяток. Он стоял, согнувшись пополам, вмиг позеленевший. Его рвало с воем.

— Что ж ты, сучка, отмочила? Лярвина хварья, чтоб у тебя муди на пятках выросли, зараза чумная! — испугался Таранка и бросился на помощь к Боцману. Дал ему холодной воды. Тот пил и тут же вырывал. Казалось, из него вот-вот требуха вывалится. Пот и слезы — все перемешалось на лице фартового. В хазе нечем стало дышать от зловонной рвоты. Боцман терял силы на глазах. Он уже стоял на коленях перед ведром, когда не выдержавшие стремачи вошли в хазу, и запрокинув голову фартового, влили в рот что-то горько-вяжущее. Это был чифир. Едва попав в желудок, он остановил рвоту, ослабил боль.

— Тяни до конца! — настаивали сявки, и Боцман, послушав, проглотил чифир залпом.

— Ложись! Успокойся! Покемарь! — уговаривали стремачи, и подведя Боцмана к койке, уложили его.

Краюха вынес ведро. Жердь открыл окно проветрить хазу, оба не смотрели на Задрыгу.

Таранка намочил полотенце холодной водой, приложил к печени Боцмана и посетовал впервые вслух:

— На кой хрен вякни, кент, ты больше всех возился с этой сикухой, чтоб ее черти в задницу бодали! Сколько раз она сдыхала, а ты ее дышать заставлял? Когда на порог приюта подкинули зимой, а нянька, глянув на обосранную, отказалась взять, зачем ты забрал Задрыгу с порога? Пусть бы примерзла курва! Ты ее тогда отмыл. Молоко ей дыбал. С соски. как кента, харчил. Она тебя чуть не загробила! Свинячий выблевок — не зелень!

Боцман лежал, уставив глаза в потолок. Ему было хорошо. Он не слушал Таранку. Законник будто провалился в мягкую перину. До чего в ней тепло и уютно! Как много цветов вокруг! Как оказался он в этой зеленой беседке, сплошь увитой плющом? О-о! Какие девушки! Как они танцуют! Загорелые ноги, руки… Сквозь прозрачную одежду проглядывают округлые бедра. Они улыбаются ему, зовут к себе… Наверное, не знают, кто он есть и зачем здесь оказался. Иначе, не манили б, не решается подойти Боцман. А девушки подходят ближе. Вот одна, самая озорная, подскочила, обвила шею нежны

ми руками, заглянула в глаза Сверкнули смешливые огоньки, и она спросила голосом Задрыги:

— Когда канать кончишь, падла? Приморился хрен собачий, как вошь на шконке! Хиляй хавать, паскуда!

Капка не знала, что человека, глотнувшего чифира, нельзя силой выдирать из кайфа. Можно нарваться на беду…

Боцман не проснулся окончательно. Он только поднял голову. Лицо его было бледно-зеленым, глаза налиты кровью, губы приоткрылись, обнажив ряд крупных, желтых зубов. Ноздри раздувались. Боцман был страшен. Он увидел силуэт, тень Капки, вырвавшей его из кайфа, отнявшей чудесное видение.

Мужик не глядя хватил графин с водой, швырнул в девчонку. Следом запустил табуретку. Потом бутылку со стола сорвал. А там — все, что под руку попало. Он услышал крик, потом визг, стон. Боцман швырял на звук в. се, что могло причинить боль. Он хотел заглушить голос, нарушивший его тишину.

Боцман рассвирепел. Широко открытые его глаза не видели ничего.

Он отупело хватал все тяжелое и бросал в Задрыгу, пытаясь ее поймать. Но Капка, никогда не видевшая Боцмана таким, впервые растерялась и бегала от него, прячась по углам. Вскрикивала лишь, когда он чем-то больно задевал ее.

Сявки могли бы утащить Задрыгу в коридор, и Боцман вскоре бы опять уснул. А через пару часов, когда кайф ослабнет, фартовый стал бы нормальным человеком. Лишь небольшая слабость и вялость напомнили бы о недавнем.

Но… Стремачи хотели, чтобы Боцман проучил Задрыгу и отплатил бы ей за все разом.

Таранка, увидев Боцмана, тоже не стал вмешиваться. Тихо шмыгнул из хазы и теперь спокойно курил во дворе.

А Боцман разошелся. Он перевернул все койки, дыбом поставил стол. И нашарив его ножку, ухватил, поднял, швырнул в угол, где притаилась Задрыга.

Стол, грохнув об угол, сбил Капку с ног, рассыпался в осколки на ее голове, плечах.

— Блядь недоношенная! Мандавошка шмарья! Гнилая жопа лидера! Я тебе, курва, вгоню кентель в транду! — ловил Задрыгу с пеной у рта.

Вот он споткнулся о кровать. Поднял за спинку. Согнул железо, как проволоку, и в гневе запустил в угол. Попал Задрыге в висок. Та свалилась, потеряла сознание. А Боцман буйствовал.

Он перекрошил и переломал все, что можно было испортить. Он гремел так, что Таранка во дворе вздрагивал. Но упрямо не возвращался в хазу.

— Пусть один раз проучит, чтоб на всю жизнь хватило! — решил законник и терпеливо ждал, чем кончится все.

Капка пришла в себя, как только Боцман, нашарив ее за ногу, хотел выбросить в окно

Капка впилась в его плечи. И со всего маху сунула ему головой в лицо.

Боцман пошатнулся. На миг ослабил руки. Задрыга вырвалась. И ножкой стола, не щадя, ударила по голове. Ножка сломалась пополам. Боцман остался на ногах. Он лишь оглядывался, искал Задрыгу. Она рассекла ему кожу. И кровь струилась по лицу фартового.

— Размажу стерву! — крикнул хрипло, шаря что-нибудь, чем можно пришибить Задрыгу. Та увертывалась, ускользала. Но вот он снова прихватил ее за плечо. Сдавил пятерней, как клещами.

— Попухла? Сдыхай!

Боцман сорвал девчонку с пола. Та ногой в пах ударила. Мужик рухнул на пол с воем. Задрыга выплеснула ему на голову целое ведро воды.

Фартовый тут же очнулся от кайфа. В глазах красные сполохи от боли. От нее дышать нечем.

— Что случилось? Откуда эта боль, — никак не мог вспомнить законник. Он катался по полу, царапая ногтями доски, го сдавливал пах — разрывающийся от боли. В глазах мутная пелена.

— Где я? — дико озирался, едва улеглась боль.

— В хазе! Чтоб ты через хайло до смерти просирался! — услышал из темноты угла.

— Задрыга! Зачем притырилась? Включи свет, зараза!

Когда Капка включила свет, Боцман огляделся вокруг.

— Кто это тут трамбовался? Что здесь стряслось?

Когда Капка рассказала, фартовый схватился за голову.

Только теперь заметил, что на Задрыге нет живого места. Вся в синяках, шишках, ссадинах, оборванная. Сплошной комок боли, она едва держалась на ногах, но не плакала. Хотя рассечена губа. От плеча до локтя порез. Гвоздь задел. В спутавшихся волосах щепки, вата от порванных матрацев.

— Довела, стерва! На себя пеняй! Лафа, что не замок- рил, — сунул голову в ведро с водой и позвал сявок, чтоб убрали в хазе.

Те, увидев следы погрома, долго не могли понять, с чего начать. И выносили из хазы все подряд. Ведь ничего в ней не уцелело.

Боцман сидел на вымытом полу. Голова полотенцем обвязана, гудит. Перед глазами карусель крутится. И он словно летит куда-то.

Задрыга умывалась в помятом тазике, ругая Боцмана по- мужичьи, грязно. Тот кряхтел, отмалчивался.

Сявки, взяв у фартового деньги, вскоре принесли койки, постели, стол и стулья. Даже стаканы раздобыли вместе с графином. Ложки и тарелки лишь поутру притащить пообещали.

Они ехидно посмеивались, оглядываясь на Задрыгу, и удивлялись ее живучести.

Таранка, едва появилась постель, прыгнул в нее и вскоре захрапел. Он даже не глянул на Капку. Жива, и ладно. Если Шакал станет за нее шкуру снимать, так не с него.

Боцман мочил полотенце, прикладывал к голове. Ждал, когда Задрыга утихнет, может, удастся ему до возвращения кентов помириться с нею.

Капка приводила себя в порядок. Вычесала из волос мусор. Прижгла уцелевшим коньяком все порезы, ссадины, царапины. Приложила к шишкам вату, смоченную в моче. Табаком остановила кровь, сочившуюся из губы. И теперь лежала, ни с кем не разговаривая.

Она понимала, стремачи специально подставили ее и не вступились, не отняли у Боцмана.

Потому теперь она обдумывала самое важное — месть каждому.

Что такое чифир, она слышала еще от Сивуча. Его действие увидела впервые. Она догадалась, что стремачи чифирят. В коридоре их кто увидит? Решила рассказать пахану. Что за стремач, какой канает от чифира ночи напролет? Он безнадюга. На него положиться нельзя. В случае шухера — не вякнет. Кому такие нужны? И вздумала высветить их перед малиной. Кенты, конечно, выгонят стремачей. И тогда Капка от души посмеется.

Боцмана вывернуть за случившееся, сказав, мол, хорошо, что она, а не кто другой под руку подвернулся. Не только искалечить, замокрить мог.

Вломит ему пахан по самые… Век будет помнить, как чифир хватать, — думала Капка и, вскакивая, смотрела в окно. Ведь уже утро, совсем светло. А фартовых все нет.

Беспокойство девчонки росло с каждой минутой. Она уже не могла лежать в постели, стояла у окна, не сводя глаз со двора, с дороги, по какой должны вернуться законники.

Сегодняшняя стычка с Боцманом не прошла даром. Задрыга поняла, что сама по себе она ничего не значит для кентов. Лишь страх перед Шакалом сдерживает законников, да и то не всегда. Она уяснила, если что-то случится с паханом, ее в малине не потерпят и одного дня. Выбросят. Забудут имя.

Природная хитрость подсказывала, что при таком куцем возрасте ее никто в другую малину не возьмет. Знала — девкам не верят законники. Признают их шмарами. В дела не берут…

Своя малина молчит. Не хотят злить Шакала. Тот делает все, чтобы дочь стала не хуже любого фартового. Она тоже старалась изо всех сил. Но почему-то не ладила с кентами.

Задрыга во всем винила их. И была уверена, что каждый ненавидит ее. И только пахан… Но и он обижал не раз.

Капка сразу увидела такси. Отца и Глыбу. А с ними троих незнакомых людей. Они тут же рассчитались с водителем и пошли вслед за Глыбой в подъезд. Шакал поднял голову, увидел Капку, приветливо махнул рукой, улыбнулся. И заторопился в хазу.

— Наши возникли! Таранка! Ты кемаришь? Новых кентов надыбали! Боцмана под жопу из малины выкинут! — выдала Задрыга затаенную мечту.

— Чего? — вылупился Таранка, замахнулся на Задрыгу. Но в это время в хазу вошли кенты.

— Что стряслось тут? — нахмурился пахан, едва переступив порог.

Капка взахлеб стала рассказывать о своих горестях. Ее перебил Таранка, потом Боцман встрял.

Задрыга показывала отцу рассеченную губу, все синяки и шишки.

Шакал слушал молча. Потом подошел, дал девчонке крепкую пощечину и процедил зло:

— Еще протянешь клешню к законнику, с корнем, из задницы вырву! Усекла? Кто он и кто ты! Посеяла? Со шпаной играешь, роняя звание, со своими — никак не сдышишься! Хиляй с глаз! Падла! — толкнул ее в свою комнату и закрыл на ключ.

Капка мигом взяла со стола пустой стакан. Приложила дно стакана к двери, ухо к краям стакана прижала. Сивуч учил так подслушивать все разговоры. И до нее донеслось отчетливое:

— Ты, Боцман, тоже мудак! Зелень сколько раз малине помогла! Сам Дрезина ее зауважал! С чего гробишь сикуху? Иль посеял, что она с Таранкой банк тряхнула? На эти бабки все дышим. Ей своей доли до конца жизни хватило бы!

— Пахан, она всех достала! — не выдержал Таранка.

— Оттого и достает, что добра от нас не видит! Короче,

кончайте ее трамбовать! Она кто против вас? Шмакодявка жалкая! И вы не можете стрехаться с нею? Как же с новыми законниками скентуетесь? Вот, принимайте! Сфаловал, Хлыщ, Пижон, Тетя!

Новые кенты рассказывали, где и с кем они фартовали. В каких делах были. Где отбывали ходки.

— Знаем мы и Дрезину, и Сивуча. Да и других… Кентовались с Черной кошкой. Но недолго. Накрыли мусора. Чуть под «вышку» не влипли. Защитник отмылил. На четвертак кинули. Под Архангельском приморились, — рассказывал кто- то из новичков.

Задрыга не выдержала и, стукнув в дверь; попросила зло:

— Хавать дайте!

Шакал открыл дверь, выпустил Задрыгу молча. Та оглядела новых кентов. И сделав реверанс, представилась:

— Капитолина!

Боцман от хохота чуть со стула не свалился, схватился за живот:

— Ну, отмочила, Задрыга! Мать твою в задницу! Что барышня возникла, стервоза облезлая!

— А ты падла, Боцман! Чего «зелень» поливаешь? Она нам уважение подарила свое! На том спасибо ей, что сердцем нас приняла. А ты с чего рыгочешь? Видно, не зря она тебя колупает. Сам к ней не прикипайся! — вступился Пижон. И указав на нее пахану, предложил негромко:

— Прибарахлить бы ее!

— Пусть мурло заживет, тогда мы ей потрафим, — отмахнулся Шакал.

Капка, услышав такое, взялась за свою внешность рьяно. До глубокой ночи меняла примочки и компрессы. Ей так хотелось посмотреть город, вырваться из прокуренной хазы на волю, одеться нарядно, чтобы прохожие позавидовали ей хоть раз в жизни.

Но память тут же выволокла из глубины слова Сивуча:

— Старайся не обращать на себя внимание фраеров, берегись зависти толпы. Помни, когда на тебя начнут оглядываться, считай, что ты попухла! Ладно бы сама! Малину, кентов подведешь. Они того не спустят на халяву…

— А я просто прибарахлюсь. Как фраера. Чтоб не выделяться, — решила Задрыга.

Целый день фартовые были заняты своими делами, и никто из них не обращал внимания на Капку. Они уходили, возвращались, кто-то появлялся, снова убегал. Задрыга слышала лишь обрывки разговоров, из каких поняла, что кенты меняют кропленые деньги на надежные.

Слышала девчонка, что пахан уговорил ростовского барыгу за хороший навар поменять все разом. И теперь ждет завтрашнего вечера.

Капка слушала разговоры законников, она поняла, что малина, оставив в Ростове кропленые деньги, собирается покинуть город. Здесь, как сказал Шакал, Черной сове не разгуляться. Да и новый маэстро, узнав, что Черная сова недавно тряхнула банк, запретил ее кентам фартовать в Ростове. Дать возможность законникам других малин выйти из непрухи.

Шакал, услышав это, не захотел остаться здесь, решил смотаться быстрее, чем хотел. И теперь малину сдерживал лишь барыга, на встречу с ним пахан послал Глыбу и Пижона.

— Стремача нам объегорь, пахан! — пудрил нос Глыба, одеваясь в бабу.

— Краюху берите! — согласился Шакал.

— Необкатанного в дело? Нет, пахан, этого не надо. Дело тонкое. Здесь верняк нужен. Давай Задрыгу! — подморгнул законник Капке и предложил:

— Заодно прибарахлим мамзель!

— Валяйте! — согласился Шакал. И вскоре все трое направились в город, к дому барыги.

Задрыга шла позади Глыбы, взявшего под руку Пижона. Тот нес саквояж с деньгами. Законники переговаривались вполголоса.

Не доходя до дома, фартовые послали Капку посмотреть, все ли спокойно у барыги? Нет ли рядом ментов и стукачей? Готов ли к встрече барыга?

Девчонка тихо подходила к дому, делая вид, что оказалась тут случайно. Она несколько раз прошла мимо двора, играя мячом, купленным по дороге. Капка не сразу подошла к глухому забору, прислушалась, что творится во дворе? Там было тихо. Задрыга прильнула к калитке. Уставилась в щель. Никого…

Девчонка сняла крючок с петли и, тихо скрипнув дверью, ступила на дорожку, ведущую к дому.

Тишина, притаившаяся вокруг, настораживала. Ни голоса, ни смеха, ни брани. Капке от чего-то хотелось повернуть назад. Но что она скажет кентам? Их не убедишь одним предчувствием. И Задрыга заставила себя позвонить в дом. Трижды, раз за разом, Как велели законники.

Капка увидела, как дернулась в окне тюлевая занавеска. Кто-то разглядывал ее в окне.

Девчонка огляделась вокруг. С недоверием отступила к кусту роз. Оглядела его. Хотела уходить. Но услышала шаркающие шаги за дверью. Седой, костистый человек, удивленно оглядев, спросил:

— Тебе чего здесь надо?

Капка увидела: за спиной человека кто-то проскользнул, стал за дверь, притаившись, вслушивается в каждое слово.

Барыга удивленно смотрел на девчонку. А та, вместо обусловленного, спросила:

— Дяденька! У моей мамы сегодня день рождения, можно мне для нее срезать у вас немножко роз?

— Чего?! С ума сошла? Я для твоей мамы их растил? — удивился тот. И хотел уже захлопнуть дверь перед носом Капки, бросил напоследок:

— Иди отсюда, нахалка!

— Тогда я сама сорву, раз обзываешь, меня! — поджала губы обидчиво и свернула с дорожки к розовым кустам. Старик выскочил следом. Он нагонял девчонку, но та ускользала и, отбежав к самой калитке, повернулась лицом к барыге, спросила еле слышно:

— Гостей ждете? — у барыги брань горло заклинила. Он оглянулся на дверь в дом, взялся за калитку, выдавив Задрыгу со двора с руганью, сам следом вышел и тихо сказал:

— Через два часа, в горсаду, у лесной избушки буду! — и снова взорвался руганью.

— А кто у тебя? — спросила Капка тихо, зная, что встреча законникам назначалась в доме.

— Свои. Но не стоит так много гостей сразу, — ответил тихой скороговоркой и закрыл калитку.

Капка вернулась к кентам, рассказала о встрече с барыгой. Предложила отказаться от него, выйти на других.

— Стоило бы взглянуть, кто нас застопорить хотел? Что за свои? — высказался Глыба. И велев Капке проследить за стариком, все же настоял на своем и пошел в горсад.

Капка, едва фартовые смешались с прохожими, подошла к двоим мужикам, разговорившимся на дороге, постояла возле них, потом подсела на скамейку к бабам. И все это время внимательно следила за калиткой барыги.

Оттуда суетливо вышел мужик. Не оглядевшись, он торопливо свернул за дом барыги, потом на боковую улицу й словно провалился, исчез из вида.

Капка вернулась к дому барыги. Она что-то проглядела: Калитка уже была закрыта на замок снаружи. Значит, хозяин ушел. И девчонка приуныла.

Правда, фартовые показали ей кратчайший путь к горсаду, но где искать там лесную избушку?

Капка перелезла через ограду горсада. Поленилась обходить. И плелась по аллее, глядя по сторонам.

Лесная избушка… Но кого здесь о ней спросишь, если в горсаду ни души, а Задрыга здесь впервые.

Она оглядывает пустые скамейки, лодки, беседки, сдерживает урчащий живот, расходившийся не ко времени, ругая себя за тарелку слив, какие проглотила с самого утра. Теперь вот желудок взвыл не своим голосом.

— Конечно, кто про меня вспомнит, что хавать надо? Целый день не жравши! — с тоской вспомнила Капка. И вдруг резкая боль в животе остановила девчонку.

Задрыга сворачивает к кусту, но в это время на аллее показалась влюбленная пара.

Девчонка прикусила губу, решила переждать их. Но парень с девушкой облюбовали соседнюю скамейку, и Капка поняла, что уйдут они не скоро.

Она пошла напролом через кусты, подальше от глаз, в глубь горсада, где можно будет избавиться от боли в животе и спокойно дождаться кентов на выходе из горсада.

Задрыга прет буром. И вдруг видит троих мужиков, распивающих под кустом бутылку водки.

Они не обратили внимания на Задрыгу. А та, чуть не плача, обругала их про себя последними словами.

Увидев перед собой что-то вроде врытого шалаша — пустующего и одинокого, кинулась к нему со всех ног. Капка даже не огляделась. Не прислушалась. Осторожность потеряв, помнила лишь о боли, сводившей судорогой тело. И вдруг услышала отчетливое:

— Нашла место, сволочь! Иль до туалета донести не могла, скотина!

Задрыга оглянулась. Из просторного, темного угла шалаша на нее бранился кто-то, шелестя листьями, ветками, травой.

Капка встала не спеша, решив досадить обитателю, какого приняла за бездомного пьяницу. Но тот зашипел громко, зло:

— Да проваливай отсюда живее, вонючка проклятая!

— Тише! Идут! — услышала Капка второй голос и поневоле сжалась в привычный комок. До ее слуха долетел звук приближающихся шагов. Выглянув, она увидела Глыбу и Пижона.

Капка выскочила из шалаша и, оглянувшись на законников, трижды прокричала голосом совы.

Фартовые насторожились.

Капка приметила, как мигом отрезвев, выскочили на аллею трое собутыльников. Двое — из шалаша, какой и называли лесным домом.

Капка поняла все и без слов

Обоих законников ее малины решили взять на гоп-стоп налетчики и стопорилы города.

— Не трепыхайтесь, кенты! — взяли в кольцо мигом и сужали круг.

— Тряхнетесь сами иль помочь? — осклабился рыжий здоровяк, подойдя ближе других к Глыбе.

— Кайфовый маскарад! — дернул законника за кофту Тот, подождав, пока другие подойдут ближе, подцепил рыжего кулаком в подбородок.

— Эй, кореши! Фартовые наших трамбуют! Гастролеры. На ростовских наезжать вздумали? — бросилась на законников шпана.

Пижон двинул в висок здоровенного, лысого парнягу. Тот пошатнулся, но устоял на ногах, выхватил из-за пояса нож.

Пижону явно мешал саквояж. Задрыга видела, как трудно ему отмахиваться одной рукой, и ждала удобный момент. Но… За ним следила не одна Капка.

Глыба, одетый в бабье, отмахивался с трудом. Он явно не был готов к такой встрече. Парик наезжал ему на глаза, юбка трещала по всем швам. Кофта расстегнулась, обнажив волосатую грудь, на какой смешно топорщился набитый ватой лифчик.

— Мажь гастроль! — вопил очухавшийся рыжий.

— Вломи паскудам! — сверкнули ножи в руках Шпаны.

— Ну, суки, держись! — вырвал из-за пояса юбки свой нож Глыба и, коротко взмахнув им, распустил живот рыжему. Тот свалился под ноги дерущихся.

Кто-то задел руку Пижона. И из нее струилась кровь. Капка, улучив миг, когда шпана отвлеклась на стоны рыжего, вырвала саквояж из рук Пижона.

За нею бросился лысый. Задрыга побежала к ограде. Мужик за нею. Капка внезапно отскочила в сторону, чувствуя, что расстояние сократилось до опасного. Тяжеленный саквояж тянул к земле, мешал бежать. Девчонка кинулась под ноги лысого. Тот споткнулся, упал плашмя. Капка ударила ему по горлу ребром ладони. Оглянувшись на дерущихся, увидела, как к ним из глубины горсада спешит милиция.

— Кенты! Лягавые! — крикнула Задрыга и, мигом перемахнув через забор, выскочила из горсада.

Следом за нею Глыба и Пижон свалились на тротуар. И не обращая внимания на взгляды прохожих, торопились уйти поскорее и подальше от злополучного места.

Глыба быстро и привычно поправил на ходу парик, застегнул кофту, остановив первое такси, сел с Капкой на заднее

сиденье, поторопил Пижона. Тот успел увидеть милиционера, перемахнувшего забор горсада. Но заметить такси тот не успел.

В этот же день малина Шакала сменила хазу. О случившемся пахану рассказали сразу. И тот в эту же ночь разыскал всех, кто застопорил законников в горсаду.

На глухом пустыре вдали от городского шума собрались фартовые Ростова на разборку. Городская шпана уже не впервой трясла законников, и потому они вздумали навсегда отучить ее от наскоков.

— Кто дал наколку вам? — спросил шпану Шакал. Но налетчики не ответили.

— Вкинь им, Пика! — кивнул Шакал пахану шпаны Ростова. Тот медлил. Но почувствовав на себе тяжелые взгляды законников, подозвал сявок. Велел разжечь костерок. Достал веревки. И начал вязать петли.

— Колитесь, падлы! Сами вякайте, кто подбил вас, кто уломал на фартовых хвост поднять? — проверил прочность петель.

— Барыга уломал?! — поднял Глыба одного из налетчиков за шиворот. И подержав в воздухе, разжал пальцы.

Мужик грохнулся тяжелым мешком, что-то отбил себе на утрамбованной земле, скрипнул зубами.

— Колись, пидер! Не то хайло на жопу сверну! — пообещал законник из малины Черемухи.

— Да чего их уламывать, кенты? Замокрим гнид и крышка! — предложил пахан ростовских законников.

— Это шустро! Но кто-то их наколол? Пусть трехнут, — не соглашались остальные.

Четверо налетчиков и барыга сидели связанные, плечом к плечу.

— Надевай сандали! — подал Пика сявкам петли. И, развязав барыгу, накинул ему одну петлю на шею, вторую — на ноги. Повернув мужика кверху задом, связал петли одним узлом. Барыга взвыл от удушья и боли.

— Чего? Не по кайфу? Я ж еще ничего не сделал. А ты воешь? Ну-ка, ботай козел, уламывал шпану на законных вонючую клешню поднять? — прошелся по спине барыги раскаленным прутом. Тот завопил. Но тут же получил сапогом в бок.

— Кончай трандеть! Тебя только погладили! Колись!

— Седой просил. Он сбил с панталыку! Навар обещал, если Шакала тряхнут! — не выдержал барыга.

— Седой? — подошел к налетчикам Глыба. Те молчали.

— Шпану тряхнуть стоит! — предложил резко. И тут же с

налетчиков сорвали сявки одежду. Разложили на земле связанных.

— Чье слово слушали?! — подошел Пижон.

— Седой подбил! — не выдержал налетчик на спине горящих головешек из костра.

— Седой? — глаза Шакала сверкнули зелеными огнями.

— На разборку пидера!

— Размазать паскуду!

— Замокрить гниду! — зашумели фартовые. И вскоре с десяток законников вызвались приволочь Седого сюда — на разборку, не позднее чем через полчаса.

До самого утра разыскивали бывшего шпановского пахана. Но не нашли нигде. Седой исчез, словно сквозь землю провалился.

— Где должна у вас быть встреча?

— Где вас ждет Седой? — взялись законники за барыгу и налетчиков.

— Сам обещал возникнуть. Утром. Прихиляет ко мне! — не выдержал барыга ударов по ребрам сапогами.

Его развязали. Обрезали петли. И Шакал, подойдя вплотную, сказал:

— Хиляешь «с хвостом». Вздумаешь слинять, «маслину» схлопочешь враз. Канай в своей хазе, вместе с кентами. Когда Седой возникнет, не спугни. Он нам живой нужен. Допер, падла? Коль из-за тебя слиняет, свою шкуру и душу тут оставишь! Я тебя мокрить буду. Сам! Своими клешнями. Не смоешься и на погосте!

Вместе с барыгой законники отправили двоих фартовых.

Измордовав налетчиков до неузнаваемости, законники не стали их убивать. Бросили развязанными на пустыре, пригрозив, если застукают их около фартовых, замокрят, как сук.

Фартовые по одному, по двое уходили с пустыря, растворялись в узких проулках, толпах горожан, спешивших на работу, в общественном транспорте. Вскоре на пустыре не осталось ни единой живой души. Расползлись и налетчики по ближним подвалам. В нынешнем состоянии им не до промысла на кого-то, самим бы отдышаться и выжить.

Вернулась в хазу малина Шакала. Пахан решил задержаться в Ростове на день, чтобы увидеть, как прикончат сегодня вечером на разборке Седого.

Недавнего фартового искали все малины города. В пивнушках и притонах, у алкашей и тихушников. Весь ростовский сброд был поднят на ноги, чтобы отыскать Седого. Но его не было нигде. Не объявился он и у барыги. Тот прождал его три дня, не вылезая из дома. Но бесполезно. Седой исчез.

И большинство фартовых подозревали Шакала, говоря, мол, пришил где-то фраера втихаря, а теперь не колется.

— Если б я замокрил, чего бы тянул резину? Давно бы смылся из Ростова! Мне зачем? — удивлялся пахан. И вздумал послать кентов в городской морг.

Вместе с Глыбой и Таранкой туда заспешила шпана. Увидеть, своими глазами убедиться хотелось каждому.

На лавках и топчанах, на столах и в леднике лежали покойники. Молодые и старые. Одни уже готовые к погребению, вымытые и одетые, другие — недавние. Около одних — родственники толпились. Плакали неутешно. Другие — лежали одиноко, забытые всеми.

Посланцы разборки остановились возле одного. Худой мужик с седой головой точь-в-точь был похож на Седого. Но лицо не опознать. Все разбито, искромсано. Даже волосы в крови запеклись. Пальцы рук судорожно скрючены. Ноги подогнуты от неимоверной боли. Видно, от жестоких мучений скончался. Глаза под лоб закатил.

— Шакал пришил! — уверенно сказала шпана. Фартовые головами качали. Похоже, что пахан приложил руку. Но когда успел?..

О покойнике сказали, что нашли его в подвале многоэтажки вчера ночью. Никто за ним не приходил. В доме жильцы не опознали покойного. Документов при нем не было. Милиция, оглядев, видно, не захотела рыться в спецкартотеке. Сказав, если труп не заберут, похоронить за счет собеса. Так ответил ворам хмурый санитар и не посоветовал обращаться к врачу-патологоанатому, какой из усердия мог позвонить в милицию. А уж те не, промедлят! Докажи потом, что не убивал? На кого-то нужно эту смерть повесить, чтоб не осталось преступление нераскрытым.

Шакал, выслушав упреки разборки, решил сам убедиться. И едва глянув на труп уже раздетого мужика, сказал уверенно:

— Это не Седой. Тот жив. Этот жмур не без его клешней тут оказался. Хитер падлюка! — скрипнул зубами и добавил:

— Под маскарадом дышит. Решил этим жмуром прикрыться, чтобы его не дыбали малины. Но где он приморился, гад? — думал Шакал.

Он дотошно расспросил Задрыгу, что за мужик вышел от барыги, когда девчонка следила за домом. Но нет. Капка видела не Седого. И ответила, что у гостя барыги рост был ниже и в плечах жидковат. Он немного старше Седого. И скорее походил на бесцветную мышь.

Шакал пробыл в Ростове еще неделю. Каждый день он искал Седого. Но бесполезно. А в городе между тем начались повальные облавы на фартовых. Одна за другою сыпались малины. Их брали целиком, вместе с паханами, выгребая навары, общаки, доли. Законников арестовывали прямо в хазах. Не успевших проснуться, опохмелиться, натешиться шмарами. Законникам надевали браслетки-наручники и везли в тюрьму пачками.

Милиция словно ожила, не спала ни днем, ни ночью. Она осмелела, набрала силу и потеряла страх перед фартовыми.

Такая перемена не осталась незамеченной малинами. Они поняли, в угрозыск попал кто-то новый, специалист, знаток законников.

В малинах прошел слух, что в Ростов из Магадана припехал сам колымский волк — Игорь Павлович Кравцов. Его пригласили для борьбы с ворами. А ему, дескать, ни знаний, ни опыта не занимать. Всю жизнь провел среди зэков на Колыме. Но работал в прокуратуре, не в ментовке. Знал Мага-, дан, но не Ростов…

— Законники ему верят. Может, какой-нибудь раскололся, засветил всех нас? — наивно предположил Пика.

И только Шакал не верил в легенду, рассказанную шпаной.

— Колымского волка я знаю. Он с ментами не кентуется. Это верняк. Тут кто-то из своих… А кто кроме Седого? Он — падла — ссучился! — предположил вслух. Но шпана враз загалдела:

— Седой — паскуда, но не стукач!

— Не темни, Шакал! Старика замокрил, теперь поливаешь?! Западло — жмура обсирать!

— Что трехать в пузырь! Слови на горячем, потом вякай, кто ссучился?

Шакал понял, ему не верят. А и найти Седого стало невозможно. Оставаться в Ростове было все опаснее. И малина «Черная сова» надумала покинуть Ростов поздней ночью, уехать в Новосибирск, погулять по Омску и Томску, потом махнуть в Хабаровск, Владивосток. А там видно будет, решили фартовые. И едва начало темнеть, отправил Шакал Тетю, Глыбу и Таранку взять билеты на скорый поезд.

Кенты ушли, увезя с собой багаж. Условились, что как только все будет на мази — прислать Таранку.

Шакал видел, как законники остановили такси, сели в него, укатили на вокзал.

Задрыга знала, почему именно так поступил пахан. Еще Сивуч учил, никогда не выходить из хазы всей малиной. По одному, по двое… В случае прокола кто-то все равно останется на воле, а значит, малина будет дышать. По той же причине не советовал держать общак в одном месте, в одних руках. Кого-то припутали, оставшемуся на воле есть на что канать. Особо предупреждал от ошибки, на какой сгорели многие законники — никогда, ни в одной кассе не брать билеты одному на всю малину. Трое должны это провернуть. И ехать надо в разных вагонах. Неудобно, зато безопаснее. Пока двоих — троих забирают, остальные смылись…

Всем этим советам старался следовать Шакал.

Вот и теперь, собравшись полностью, оглядывает хазу. Не останется ли тут следов пребывания малины? Но нет. Сявки постарались. И теперь ждут, когда уйдут законники, чтобы закрыть хазу, отдать ключи.

Вон и Таранка объявился. Помаячил клешней и тут же исчез.

Шакал отправил вниз Боцмана, Хлыща и Пижона, сказав, что через десяток минут возникнет на станции вместе со стремачами и Задрыгой. Законники забрали последний багаж, оставив пахану лишь саквояж, и, выйдя за дверь, быстро и тихо спускались по лестнице.

Шакал лишь на секунду задержался у двери. Он слышал, как фартовые спустились с лестницы, пошли к выходу. Он уже хотел закрыть дверь хазы, как до его слуха долетел легкий шум, защелкиванье наручников.

Шакал мигом схватил саквояж, растерявшуюся Задрыгу и, бесшумно проскочив лестницу, закинул на чердак саквояж, следом Капку, заскочил сам и, пробежав его весь, остановился перед бельевой веревкой, увешанной еще мокрым бабьим тряпьем. Переоделся. И, затолкав свою одежду в саквояж, спустился с Капкой с чердака.

Они вышли из крайнего подъезда дома. Притаились на миг. И свернув за угол, выскользнули на улицу, в ночь.

Задрыга, оглядываясь на Шакала, обвязанного платком до бровей, тихо посмеивалась. Непривычно… В таком маскараде видела отца впервые. А тот приметил воронок, стоявший неподалеку. Там, в кузове, трое кентов. Их охраняли двое милиционеров.

Шакал оглянулся на подъезд дома, где и его ожидали четверо милиционеров. Грязно выругался. Велел Задрыге спрятаться за дерево. Сам расстегнул рукав. Девчонка увидела сверкнувшее лезвие. Оно впилось меж лопаток охранника. Тот, охнув, упал ничком. Второй, склонившись над ним, — уже не разогнулся. Свалился рядом.

Шакал в прыжок оказался у машины. Звякнул отмычкой, распахнул дверь, сказал коротко

— Линяем!

Три тени выскользнули из машины. Вот пахан передал саквояж кому-то. Капку кто-то из фартовых ухватил на плечо. Несется рысаком через ночь. Далеко позади послышались милицейские свистки. Они уже никого не могли испугать.

— Нет, по железке не линяем. Попутают. Кто-то нас высветил. На колесах сорвемся, — предложил Шакал.

— А кенты? Они приморились на станции, — вспомнил Хлыщ.

— Задрыгу пошлем…

Капка вернулась скоро:

— Ждут кенты. Они на проходящий взяли. Он через двадцать минут уходит. Лягавым Не успеть.

Шакал, помедлив немного, согласился. И вскоре оказался в купе вместе с Задрыгой.

Бабьи тряпки Шакал выбросил по дороге. И девчонка, увидев отца в обычном — успокоилась. Она знала, выйди пахан в своей одежде, охрана «воронка» обязательно приметила, обратила бы на них внимание. Лишь одежда сбила с толку, выручила, помогла уйти.

Шакал темнел лицом, глядя на уходящий перрон и провожающих. Он высунулся в окно, чтобы вдохнуть побольше свежего воздуха, и тут же отпрянул от него. Прямо на перрон выскочил воронок. Из него высыпала милиция.

Свистки, крики, брань взвились столбом. Но поезд уже набирал скорость. Машинист вел состав на зеленый свет. Других сигналов он не признавал и не подчинялся им.

— Седой, курва! — вырвалось невольное сквозь зубы.

— А почему ты в того жмура не поверил? Ведь все трехают, что он — Седой! Ты один ботаешь, что тот не откинулся. Откуда знаешь? — спросила Капка Шакала.

— У фартовых своя память. Не в мурло друг друга помнили. Его изменить, как два пальца обоссать. Тому даже тебя Сивуч научил. Мы знаем дела, наколки, татуировки каждого. Доперла? Так вот у того жмура не было меток Седого. Хотя не фраер. Но в законе не был. Всяк пахан, пусть он и последний козел, метку имеет, — показал Задрыге указательный палец с выколотым тонким перстнем. — Когда выкидывают из паханов и закона, этот палец прямо на сходе отрывают мудакам. Седому тоже вырвали. А у жмура все пальцы на клешнях целы. Секешь?

Задрыга кивнула головой.

— Он ссучился? — спросила тихо.

— С ментами канает падла! Это верняк! Кто ж с мусоров мог допереть про хазы? Он высветил. Каждую. И законников заложил.

— Зачем? Ведь надыбают его и ожмурят! — втянула девчонка голову в плечи.

— Не минет падлу сучья смерть! Да только он это знает и тырится у лягашей, не высовывая шнобель из ментовки. Оттуда всех достал. Решил паскуда, что в Ростове одни фраера дышать будут. Да хрен ему! Ростов — папа! И мы его лягавым не дадим. Ну, а Седому канать негде стало. Никто не взял в малину. Кентов не осталось. А дышать охота. Вот и стал дешевкой. Сам сдался лягашам. За баланду! Ну и этим подавится. Найдется петля и на его шею.

— А если его поймают, что сделают Седому? Замокрят враз?

— Кто знает, где фраер ожмурится? Но если в фартовые клешни влипнет, не выскочит. Пришьют, как пса…

— Пахан, к тебе можно? — протиснулись в купе Глыба и Боцман. Они смеясь рассказали, как встретили в вагоне Фингала и Занозу.

— Кенты Седого — твои обязанники! Ты их хоть помнишь? Они в одном вагоне с нами. Тоже смотались из Ростова. Теперь намылились в Мурманск. Рыбаков на гоп-стоп брать. Ну, умора!

— Мы своих сявок не сберегли. Оставили вместо себя ментам. Много их было у дверей. Всех не уложишь. А без стремачей кисло. Если уломаются, пусть клеются к нам. Но сами. Без примуса. За своими я через месяц заскочу. Достану! Ну и эти не помеха! Пусть дышат…

— Они намекали на это. Твое слово им передадим.

— О Седом ботали?

— Вякали. Но тут тебе лишь допереть. Мы не волокем в том, о чем трандят налетчики. И коли в малину их берешь, пусть колятся у тебя, — настаивал простовато Глыба.

Заноза и Фингал вскоре шмыгнули в купе. Капка, увидев их, в комок сжалась. Знакомство вспомнила. Отвернулась от налетчиков. Но не пропустила ни одного слова.

Они сразу сказали, что остались вдвоем. Никто не взял их к себе в малины фартовать, а потому решили махнуть в Мурманск. Там прикипеться.

Пахан слушал молча, не обрывал. А потом спросил их:

— Где Седого посеяли? Почему его с вами нет?

— Лажанулся он. Сам знаешь. Но мы его не бортанули.

Когда он со схода возник, мурло его белей кентеля стало. Мы ему хамовку, выпивон сунули. А Седой сидит не видя. И молчит, как усрался. Всю ночь вот так. Потом, под утро, как чумной стал. О себе растрехался. Съехал. Крыша перегрелась. Иль на сходе его по кентелю огрели? Сам с собой развякался.

И все пустое! Потом, ни с хрена, на подоконник влез. И ботает, что он дышал на халяву и завязать хочет.

— Мы думали, на «понял» берет. А он и впрямь, сиганул в окно. С четвертого этажа! Мы вниз. Там толпа. Мы сдрейфили, что на нас повесят его смерть, и смылись. А он не откинулся, на кучу опилок угодил. Ходули лишь повредил, да тыква — сотрясение. Сам ботал, что из окна выскочил. Его в психушку замели. Он там канает. И ему оттуда не вырваться до гроба. Никого к Седому не пускают. Даже глянуть на него не дают. Мы пару раз пытались прорваться. Сорвалось. Плюнули. Решили сами дышать, — рассказывал Фингал.

— В психушке? Достали его менты. Это та же мусориловка! Там они с ним что хочешь утворят. Слыхал я о дурдомах, — покачал головой Шакал и добавил:

— Ох и вовремя мы смотались из Ростова! Ох и кстати!..

Заноза и Фингал сами попросили Шакала взять их в малину. Пахан согласился, предупредив, что у Черной совы имеются свои законы, какие соблюдают все без исключения. Нарушившие выбрасываются из малины. О тех законах новым расскажут кенты. И, если стремачи, обмозговав и взвесив все, решат прикипеться, пусть скажут.

— Только тыквами секите, а не пустой требухой. Она в фарте — не кент! — предупредил Шакал. И все же на следующий день налетчиков Седого взяли в Черную сову.

Капка знала свое положение в малине, но с новыми стремачами держалась холодно. Помнила, как ей попало за них. А те относились к Задрыге, как к равной.

Шакал учил Капку фартовым премудростям. Наверстывал упущенное либо забытое Сивучем.

— В дело малина берет стремачей. Без них — невпродых бывает. Даем долю, если самим обломился навар, если выгорело, как хотелось. Но дальше — шабаш! Стремач кто есть? Он чуть выше шестерки! У него зенки и лопухи должны пахать без отказа! И баста! В хазе им места нет! Секешь? Они при кентах дальше порога ступить не могут. Сесть и подавно. Потому что кенты — законники, а стремачи — блатяги. За одним столом с нами — западло! Но и вламывать им из куража — не моги! Они — наша воля! Засеку, что врубаешь им — сам трамбану! Без лишнего трепа! — предупредил пахан Капку.

Задрыга молча согласилась.

Когда малина приехала в Москву, девчонка попросила повозить ее по городу.

— Тебе на кой хрен? — изумился пахан. Капка ответила, что хочет приглядеться к магазинам, о каких много слышала от фартовых.

Честно говоря, девчонка просто устала от поезда, от суеты, толкотни и шума. Хотелось почувствовать под ногами твердую землю, немного расслабиться перед длинной дорогой в Сибирь, куда Черная сова решила отправиться вечером, поездом дальнего следования.

— Уломала! Отваливаем! Пора прибарахлить нашу мамзель! — вызвался Глыба, не ожидая просьбы Шакала, тот лишь головой кивнул едва приметно, отправив вместе с ними обоих стремачей.

Вскоре Задрыга ехала в такси по широким, пыльным улицам. Оглядывалась на бетонные громады-дома, смотревшие на приезжих заспанными окнами. Казалось, они не умели улыбаться, как окна в других городах.

— В ЦУМ! — коротко сказал водителю Глыба, тот согласно кивнул. А Задрыга так и не-поняла, куда же они направляются?

Но вскоре оказалась в гуще кипящей очереди. Девчонку закружила толпа.

Кто покупает? Зачем толпятся? Где что продают? Задрыга перестала понимать.

Худая, костистая баба наступила ей на ногу острым каблуком и наорала на Капку зло. Та окинула ее ледяным взглядом, решила проучить жестоко. Пристроившись сзади, вскоре выгребла дочиста содержимое сумочки. Не успокоилась. И тихо отстегнула браслет с ее руки. Тут же отошла подальше, понимая, что баба вскоре хватится. Та и впрямь завопила так, что в хвосте очереди услышали.

— Что случилось? — переглядывались люди.

— Наверное, пристали к женщине?

— Воры проклятые! — визжала баба.

Глыба глянул на стремачей. Те развели руками. Фартовый и не заподозрил Задрыгу. А та смеялась в душе. Не зря же Сивуч учил этому искусству карманника. На всякий случай. Может, пригодится? Хотя, конечно, фартовые этим не занимаются. Но уметь — надо.

— Хиляем отсюда! — потянула она Глыбу, заметив, что на крик бабы уже бежит милиция.

— Теперь стой! — придержал законник и, оглядев Задрыгу, удивился несказанно, откуда у той взялись такие пышные груди?

Очередь, между тем, накалялась. Баба стенала, засыпала всех своими бедами, топила в слезах. Милиция пристально оглядывала очередь, ища подозрительных.

Вот взгляд бабы скользнул по Капке, остановился на ней.

— Она была рядом! — указала на девчонку. Задрыга презрительно фыркнула. Подняв пустые руки, сказала зло:

— Чокнулась, дура!

Двое милиционеров подскочили к Капке.

— Что тут толчещься?

— Со мной она! — рявкнул Глыба.

— Пройдемте в отделение!

— Зачем? Я там ничего не посеял. Мало что кому взбредет? Тогда всю очередь берите! Чего к ребенку пристали? — насупился Глыба.

— И верно! Озверела баба! Дитя обижает. Она все время тут стоит, — вступился Заноза, делавший вид, что не имеет отношения к Капке.

— Вся зарплата пропала! — заламывала руки баба.

— Граждане, пройдемте в отделение! — повторил милиционер. Но в это время с хвоста очереди надавили так, что Глыба еле на ногах устоял, а Капка и вовсе исчезла в толпе и, выгрузившись в саквояж к Фингалу, вернулась к Глыбе уже у прилавка, вся растрепанная, истерзанная и злая.

Милиционеры остались у входа в магазин. Они уже потеряли интерес к бабе, какая чудом зацепившись за двери, осталась у входа. Милиционеры прогоняли нищих, изредка бросая взгляды на выходивших из магазина.

Глыба, заметив это, разодел Задрыгу, как куклу, во все новое. Ее невозможно было узнать. Глыба и сам приоделся. В новом костюме, при галстуке, в сверкающих туфлях, он произвел впечатление на молоденьких продавцов.

Когда Глыба с Задрыгой выходили из магазина, милиционеры узнали их. Но ни слова о приводе в отделение не сказали. Онемело уставились на фартового, открыто завидуя ему:

— Вот это да! Видно, с Севера! Вон как оделись! Хоть в витрину ставь!

Задрыга шла не оглядываясь.

— Сучка облезлая! Зачем бабу тряхнула, лярва? Западло нам это! — опомнился Глыба, уведя Задрыгу.

— Заткнись! Мне эта мандавошка ходули каблуками проткнула. Еще и хай подняла. На халяву ей спустить? Задавится! — сплюнула Капка по-мужичьи.

Набрав в гастрономе харчей, Глыба с Задрыгой и стремачами вернулись на вокзал. Там их ожидал Боцман.

— Пахан своего кента встретил. Колымского. Они наверху. В ресторане. Хиляем туда. Похаваем перед дорогой. Без этого — туго. Билеты уже на кармане. Все в ажуре…

Задрыга, наученная Сивучем, войдя в ресторан, не подсела за стол Шакала. Устроилась у окна за маленьким столиком, откуда ей хорошо был виден каждый входящий.

Она знала, что внизу стремачи зорко следят за лестницей в ресторан. Но… Не доверяла им волю свою и Шакала.

Она видела всех. И по ее глазам, выражению лица, Глыба и Боцман знали ситуацию вокруг ресторана.

Капка уже допила сок, когда взгляд ее скользнул по двери ресторана. Двое мужиков застряли у входа. Увидев их, Задрыга онемела от удивления. Она привстала и вдруг заспешила к двери.

— Девочка! Рассчитайтесь! — остановила официантка.

— Сюда ее счет! — грохнул Боцман, удивленно глядя на Капку. Та, выскочив в дверь, повисла на шее Краюхи. Ничего не спрашивала, не говорила. По худым, заросшим лицам стремачей поняла без слов, сбежали они из Ростовской тюрьмы, до Москвы добирались товарняком. Вон как пахнет от них смолой и углем. Конечно, не ели, не спали. Щеки и глаза запали. Еле держатся на ногах, но ни за что не признаются.

Капка забыла обо всем. Она не любила, когда кто-то уходил из малины даже ненадолго.

— Задрыга, дай кентам похавать, — оторвал ее от Краюхи Боцман. И подтолкнув Жердь к двери, указал, где им лучше устроиться.

Вечером, уже в купе поезда, рассказали стремачи, как повезло им нагнать малину.

— Лягавые взяли нас на гоп-стоп прямо на выходе. Огрели по тыквам, думали, тебя опутали с Задрыгой. И в машину не глядя поволокли. А там — менты ожмуренные. Около воронка. Двое валялись. А мы — без памяти. Мусор прожектор включил. Чтоб разглядеть, что случилось? Увидели падлюки, что не тех замели. И ботают:

— Вы кто будете?

— Ну, мы не пальцем деланы. Сантехниками назвались. Менты на нас матом. Чего, мол, промеж ног мотаемся, когда они работают? Ну и спрашивают, в какую квартиру нас вызывали. Мы вякнули на ту, что соседней с хазой была. Лягавые опять прикипелись:

— Не видели ль посторонних в подъезде?

— А кого мы знаем? Только тех, кто вызывал, у кого ремонты делали. Нам некогда глазеть. Работы много. Вон, у напарника внук родился. Первенец! Хотели успеть в магазин. Да вы помешали, рассмеялся Краюха. И продолжил:

— Лягавые хотели ксивы глянуть. Да я вякнул, что на пахоту их не берем. Бережем пуще кентеля. В хазе держат бабы. Ну, складно темнили. Нигде осечки не дали. Нас и отпустили. Мы на вокзал. А поезд слинял. Мы на вертушках. Дважды чуть не нагнали вас. Да не пофартило. Мандраж взял,

когда думали, что вы уже из Москвы оторвались. Попробуй надыбай в Новосибирске вас! Мы ж гам ни разу не возникали! — улыбался уже успокоившийся Краюха.

— Они Таранку тоже за жопу хотели взять. Но он слинял от них к бабе, что мимо хиляла, — стала рассказывать Задрыга.

— Не вякай, покуда я сам могу! — выставил Таранка острую мордочку и заговорил:

— Смаячил я кентам, чтобы вниз хиляли. А тут — менты. И ко мне подваливают. Один, чисто бычара, кулаки сдавил, вломить, вижу, собрался. Его кулаки с мою тыкву. Ну, раскинул я мозгой, оно, верняк, вломить я ему сумел бы. Но он не один. Целая хевра. Со всеми не потрамбуешься, уложат. Я и приметил бабу, когда лягавому до меня шаг оставался. Она как раз с того подъезда вывалилась, — рассмеялся законник.

— Ох и сдобная баба! Вышло, вроде я ей маячил. Ну, пристроился сзади той красотки, хиляю следом, от ее задницы глаз не оторву. А она у ней под платьем — винтом крутится. Экая мордастая жопа! Отродясь такой не видал. Она оглянулась, когда лягавые уже за шиворот меня схватить хотели. Я их призрел. Рядом с нею пошел. Шаг в шаг. Ну и трехаю ей:

— Мадам, мне грозит смерть, если я не возьму вас под руку. Она не кочевряжилась. Откинула крендель, я в него ухватился обеими. Лягавые с зависти чуть не обоссались. Мне с моим ростом, только в задние щеки ее целовать. До верхних не достал бы. Баба — краля! Кровь с молоком! А лягавые вслед глядят. Я тороплюсь от них шустрей оторваться. Но эта баба! Я за нею еле успевал. Когда за дом свернули, сунул ей полсотню за приятное знакомство. Она аж хайло отвесила. Обрадовалась и вякает:

— Да за такие деньги я тебя, мой тараканчик, на руки б взяла! Жучок ты мой навозный! Когда нужно будет, всегда подходи! — и расцеловала меня в мурло! Тут лягавые высунулись. Поглазеть за мной. Я их приметил. Обнял бабу за шею, на мое счастье она нагнулась. И ломаю из себя кобеля, посеявшего нюх. Аж мусорам неловко стало, смылись они со стыда. А я в такси, и оторвался.

— А краля? — удивился Боцман.

— Она своей дорогой похиляла.

— И адрес не оставила?

— Не нужен он мне. Я по ним не болею! — отмахнулся Таранка.

Поезд, ровно постукивая колесами, увозил фартовых от столицы, подальше от шумной толпы, от крикливых баб, ярких витрин, подозрительной милиции.

Чем дальше, тем холоднее становилось в купе. Кое-где на полянах и деревьях уже лежал первый снег. Скоро зима. В Сибирь она приходит гораздо раньше, чем в Москву.

Задрыга смотрит в окно вагона, поневоле поеживаясь.

Как-то сложится у Черной совы в незнакомых местах. В городах, куда едут фартовые, бывали не все. А это, как в прорубь нырнуть Одно страшно, сумеешь ли выскочить?