Месть фортуны. Дочь пахана

Глава 7 Встречи

Медведь, увидев Шакала, приветливо потянулся к пахану, обнял за плечи.

— Долго ж ты с ними разделывался. Думал я, что на обоих недели много будет! — говорил смеясь.

— Лягавого я пришил! Седого пока не искал. Только из Ростова возник. Твои кенты надыбали его, как я просил?

— Как ты слинял, Седого видели в Орле. Тамошние законники, хотели угрохать сами суку, но не пофартило. Слинял шустро, ровно почуял, падла! Сдается, что он с тех мест. И приморился неподалеку. Там его дыбать надо! В других местах — не возникал, пропадлина!

— Орел?! Хреновое место! Но это от меня близко! — обдумывал свое пахан. И сказал Медведю:

— Лягавого я размазал! Значит, половину из тех владений, что мне отданы были — верни! Моим кентам дышать надо! Малина уже вдвое вымахала! В Брянске тесно стало. Трудно дышать. Отвали что-нибудь пархатое! Чтоб мои законники на подсос не сели! С Седым я шустро справлюсь! Это не лягавый. Его никто не стремачит.

— Седого в Орле законники пасут. Если ожмурят они — твою долю им отдам! — ответил Медведь.

Шакал усмехнулся криво:

— Ты отдашь, если я сфалуюсь! Допер? Мое это, мое! Любому глотку порву до лопухов! — побледнел пахан.

Медведь вплотную подошел:

— На меня хвост поднимаешь, кент? Зря духаришься! За Седого я тебя от ожмуренья вырвал! Иль посеял память? Так мне сход созвать, что два пальца… Хиляй! Чего возник, коль дело не провернул? Ты не на паперти! Покуда обещанное сходу

не справишь, ко мне не возникай! — свирепел Медведь, глядя на Шакала наливающимися кровью глазами.

Пахан, вскинув голову, пошел к двери не прощаясь.

Этой же ночью, вместе с Задрыгой и Пижоном, уехал в Орел.

Город славился тем, что ворюги здесь жили на каждом шагу. Ими кишел городской базар и барахолка, в каждом магазине, пивбаре крутились воры всех мастей, любого возраста. От замухрышки карманника — чумазого пацана, до лощеного медвежатника. Убогие с виду старики-наводчики, подрядившись старьевщиками, собирали тряпье в подъездах, присматривая, кто как живет и давали «наколки» домушникам, форточникам, голубятникам, получая от них свой положняк за сведения.

Около магазинов, прозванных горожанами «ряды», была своя воровская биржа. Тут уламывали в малины кентов, вернувшихся из ходок, здесь отдавали положняк ворам, тряхнувшим либо замокрившим кого-то на заказ. Отдавали долю с дела, обговаривали новые дела, продавали украденное, заодно трясли карманы и сумочки горожан, пришедших за покупками. Здесь клеили в шмары фартовым. Тут пропивали и навар с дела, чью-то душу…

Милиция боялась подойти к огромной толпе мужиков, где получить нож в спину проще, чем высморкаться.

Нередко среди дня тут раздавались крики:

— Помогите! Держите вора! Спасите! — милиция свистком созывала своих на чей-то зов. И когда подскакивали оперативники на зов, толпа мужиков рассыпалась, а на асфальте дергался в последних конвульсиях кричавший недавно человек.

— Кто убил?

Да кто сознается? Найти в этой кодле виновного все равно, что в стогу найти иголку.

Когда милиция начинала наступать на горло кому-нибудь, ее попросту брали в тесное, непробиваемое кольцо, в каком глохли все крики, стоны, жизнь.

Орловский люд был хорошо знаком ворам своею злобой, скупостью, злоязычием.

Здесь выкинуть из очереди ребенка или старика, обругав их при этом площадными словами, было привычным делом. Если посмел огрызнуться, наваливались дикой сворой и били так, что шансов на жизнь не оставалось.

Даже воры на своих разборках так не свирепели. Горожане в расправах были много круче.

Опозорить, обозвать матом женщину или девушку никто

не стыдился. Здесь пощечины и оплеухи раздавались чаще приветствий. В очереди забывали о соседстве и родстве. Каждый помнил о своем брюхе. А уж если в очереди ловили вора или воришку, его втаптывали в асфальт всей сворой.

Неважно, украл кошелек или копеечную булку, толпа яростно выдавливала грязными ногами душу из пацана-сироты, и из здоровенного мужика, разнесенного яростной толпой в кровавые куски. Кто больше виноват — вор или убийца? О том никто не задумывался.

Иногда тут случались жестокие стычки между ворами и озверелой очередью. И тогда шли друг на друга — стенка на стенку. Мелькали кулаки, сумки и колени, ножи и финки. Даже колья и арматура! В драку лезли даже старухи, нередко путая воров с теми, на чьей стороне влезла в драку.

Пуки волос, клочья одежды, кровь, втоптанные в грязь платки и шапки, рассыпанные папиросы и куча синяков, изукрасивших лица до неузнаваемости, были непременным итогом этих схваток.

Кого-то уносили в неотложку санитары, других с выбитыми зубами и переломанными ногами — уводила родня или соседи. Те, кто уходили с побитыми физиономиями, исчезали в проулках, подальше от глаз прохожих.

Воры в таких свалках не забывали свое — чистили карманы очереди смелее обычного, срывали с потных бабьих шей цепочки и кулоны, часы и кольца, заодно щупали, тискали, заголяли дерзких горожанок, рвали кофты на груди. Случалось, примечали, какая где живет. И ночью ловили в подворотне. Там, заткнув рот, сдергивали с бабы все барахло и тешились — в свою очередь мстя ей за каждую пощечину и оскорбление, нанесенные днем.

Конечно, пархатых в этом городе было мало. Люд орловский жил бедно, голодно. От того и злобился по всякому поводу. Горло было шире головы, оно всегда опережало разум, а потому считалось издавна, что орловский люд думать не умеет. Не дано ему такое от Бога. Оттого, кто чуть отличался, покидали этот город навсегда. Жить здесь, считалось, нормальным людям невозможно.

Казалось, именно сюда собрались все пьяницы и лодыри, горлохваты и пройдохи, воры и убийцы.

Но какая бы дурная слава ни плелась шатающейся походкой за этим городом, была у него и другая жизнь, своя история и свои ценности, оправданная гордость и чистое имя. Но это уже не интересовало городской сброд, именуемый себя шпаной, и городские малины, какие нередко махались друг с другом из-за какого-то пархатого дантиста или абортмахерши.

Оглядев эту толпищу возле торговых рядов, Шакал сморщился. Бедность и скудость сквозили в одежде, наложили свой отпечаток на лица фартовых.

Пахан заговорил с ними о Седом.

— Кто знает его? Где канает кент? Часто ли тут появляется? С кем фартует?

— Седых здесь трое канает. Тебе какой? — оживился гнилозубый старикашка-щипач.

— Фартовый! Законник!

— Они все фартовые! Все блатные! Ты харю нарисуй!

— У него на клешне наколка прощенья! — вспомнил Шакал.

— Чево? Ты, что, кент? Мозги у тебя поплыли не в ту степь? Да какому законнику твое прощенье надо? Иль заблукался ты, иль из фраеров? — прищурился дедок.

— Седой из Звягинок! — вспомнил Шакал и добавил:

— На войне танкистом был!

— Может, я у самого Махно в казначеях канал! Чем хуже! Ты вякни, нынче он фарцует или скокарит, а может, в законных — честных ворах дышит?

— Законник! — подтвердил Шакал.

— Середь этих нет Седого! Раней был. Да замокрили кенты надысь. Чтой-то не по кайфу отмочил. Его и угробили. Был и нету, — рассмеялся частым, токающим смешком.

— Замокрили? А кто? — похолодел пахан, оглядев кишащую толпу воров.

— А ты кто? Лягавый или следчий?

— Законник! Из Брянска! Мне б кого-то из паханов! Кликни!

Вскоре к Шакалу подошел плотный мужик, одетый в костюм. Он оценивающе обшарил глазами Шакала. Спросил глухо:

— Что надо?

Узнав, что интересует пахана, припоминать стал. Позвал еще двоих законников. Те при слове Звягинки что-то припомнили:

— Был такой кент! Он после ходки в гастроль тут возникал. Ну его малине здесь вломили. Смылись. С тех пор не нарисовался тут. Может в отколе канает, от фарта отошел? Иначе б от нас не смылся! Это верняк!

— Шмонай в Звягинках своего кента. Тут недалеко. Восемь километров! Любая попутка за склянку сфалуется, — посоветовали Шакалу, и тот понял, придется ему искать Седого самому.

Но прежде чем последовать совету орловских воров искать кента в Звягинках, решил обдумать все.

Ведь появись теперь в деревне, это значило зажечь на себе фонарь — не. просто в гости собирался. А в деревне всяк друг друга знает. И уж коль пришел гость, а после него хозяина найдут мертвым, на кого укажут? Положим, успел бы уйти от погони. Но вдруг у Седого семья? Хотя и это не помеха, но искать его в деревне по дворам — смешно! Деревня всякому свои клички дает, отличные от фартовых. А что если его однополчанином прикинусь? Вякну, что имя забыл, мол, Седым на фронте звали. А может у них таких вот, как он — полдеревни? Ну да я его знаю. Может, не сразу угроблю. Приморюсь дня на три. Выберу момент. Смолчу, зачем возник. Не расколюсь! Хотя вряд ли его испугаешь или проведешь, Седой— тертый ферт! Таким его все неспроста считают…

Шакал вечером подсел к окну перекурить, поговорить с Пижоном и Задрыгой, посоветоваться, где искать Седого.

Пижон предложил двух сявок за магарыч уломать на поиски Седого.

— Половину башлей в задаток дай, остальные — когда надыбают прохвоста! Они — за пару дней из могилы зубами выковырнут! — предложил Пижон смеясь.

— Седой сфалует их трехнуть, кто его шмонает? Те вякнут! Он допрет — Шакал! Додует, зачем. И тогда — ищи-свищи его! Не на халяву он от законников смылся! — усмехнулась Задрыга. И добавила:

— Самим надыбать надо.

— Надо вякнуть, что должок вернуть хотим! Я буду трехать с шестеркой! Обрисует Седому, тот не допрет. Поверит. Или его бывшим кентом прикинусь, — предложил Пижон.

— Вот если бы Заноза с Фингалом его шмонали, им Седой поверил бы! — обронила Задрыга.

Шакал, услышав, сразу задумался. Умолк надолго. Этот вариант стоило прокрутить. Ему он показался самым надежным и беспроигрышным…

…Александр Земнухов уже на следующий день узнал о смерти маэстро, кто и как убил его. Слышал, что устроили в Ростове законники. Понимал, что будет сход. Был уверен, что на нем законники поклянутся убить виновного в смерти маэстро и законников. Ему не стоило говорить, как будут искать по всем городам и весям — его и Семена…

Седой слишком хорошо знал цену фартовым, знал, головы не пощадят, но решение схода выполнят. Сам таким недавно был. Потому не надеялся и не поверил бы, что из-за наколки, поставленной на руку — фартовые откажутся мокрить его. Наоборот — по ней найти легче. И Шакал, чтобы сберечь свою башку, сам вызовется ожмурить Седого.

Земнухов давно все это обдумал. Он не боялся смерти. За свою жизнь не раз умирал. На войне и в зонах… В мусориловках и на разборках. Сколько раз ему хотелось умереть, покончить счеты с врагами и друзьями, простить и забыть все обиды разом. Но жизнь словно за пятки держала его зубами и не отпускала на погост, вешая на плечи все новые горести.

Вот и тогда, вернувшись в Звягинки ранним утром, подошел к месту, где стоял его дом. А там — новый построен. Большой и просторный. Лупастые окна, как любопытные глаза ребенка на дорогу уставились. Что им до чужой судьбы, до сгоревшего в огне войны — прошлого?

Не уцелела и яблоня, под какою семью похоронил. Новый, молодой сад цвел и пел, заливаясь соловьиными трелями. Здесь жила новая весна. Выжившая, сильная.

Седой, роняя серые, пыльные слезы, повернулся спиной к чужому дому.

— Дяденька! Вы кого ищете? — прозвенел со двора детский голос.

— Своих искал.

— Вон мамка идет с выгона! С ней поговорите! — подошел конопатый малец и, став рядом, указывал обкусанным пальцем на русокосую женщину, спешившую к дому.

Женщина, узнав, что перед нею бывший односельчанин, пригласила его войти в дом.

— Где же так долго скитались? Ведь все наши фронтовики, кто с войны вернулся, давно поотстроились заново. В хороших домах живут. Им свет и топливо бесплатно.

— Они — домой вернулись. А меня — на Колыму упекли, — рассказал хозяйке, за что попал в Магадан. Та руками всплескивала сочувственно, жалела односельчанина. Накрыла на стол, уговорила поесть.

— Вот бедолага! — сетовала хозяйка. А в это время к дому подходили стайки ребятишек, любопытный деревенский люд, прослышавший от сына хозяйки о возвращении в Звягинки Александра Земнухова.

Пришли и те, кто хорошо помнил эту семью. Узнав Александра, обнимали, как родного.

— Весь белый стал, Сашка! Видать, горя много хватил. Но и мы его нахлебались до макушки. Уже в вагоны нас затолкали, чтобы в Германию увезти. А тут партизаны рельсы раскурочили. Поезд и не смог увезти дальше Белоруссии. Выгнали нас из вагонов пути починить. А партизаны опять налетели. Побили весь конвой. И нас в лес забрали. Много народу вызволили они тогда, и в тот же день мы пошли обратно, к себе. Партизаны нам проводника дали. И мы через

пару Недель в хаты воротились. Немца уже выбили наши бойцы. Стали и мы заново на ноги становиться. Трудно было, а надо. И за погибших, и за невернувшихся — калеки все отстраивали, да бабы с детьми помогали, — глянула на Земнухова с укором.

— Вам партизаны помогли. Мне некому было помочь, — опустил голову.

— Партизаны нам —^: раз в жизни помогли. А сколько горя от них натерпелись! Как и от фрицев! — заткнула в испуге рот рукой деревенская почтальонка. И огляделась по сторонам.

— А че рот заткнула? Правду сказала! Чего пужаться! Было прискочут с лесу — пах-пах — по немцам и по старосте! Те, оглянуться не успеют — партизаны сбегли! Их по хатам ищут, всех переворачивают. Не найдут — начинают шерстить тех, у кого мужики на фронте воюют. Так-то полсела, считай, из-за этих партизанов — не стало. И твоих бы не тронули, если б не те пукачи!

— Мало людей из-за них убивали, а сколько харчей они отняли у нас? Немец забирал, но не подчистую. Оставлял что- то. Эти партизаны все отнимали. До последнего куска. Детям ничего не оставляли. И харчи, и тряпье. Не дашь — избу подпалят. Вот тебе и защитники! Мы их не меньше немцев боялись, — говорила старуха.

— Было, убили одного старосту. Мы его сами упросили в холуи. Свой ить, Не забижал. Вступался за всех. А его стрельнули. И написали — смерть предателю! За этот партизанский наскок фрицы троих повесили. Невиновных! И своего старосту привезли! Во, злой змей был! Как партизан! Тоже под ружьем жратву отбирал! — вспомнила колхозная сторожиха военные годы.

— А сколько наших мужиков после войны позабирали энкэвэдэшники, знаешь? Их семнадцать вернулось живыми. И только один — целый! Остальные — кто контужен, кто ослеп, другие без ног и рук, глухие. И что думаешь? Троих не тронули. Не добрались, не успели. Остальных — за задницу и в воронок.

— Этих-то за что? — не поверил Седой.

— Троих за то, что в плену были у немца. Федьку и Петра — сынов председателя сельсовета, за переписку с французами. Никого не стал слушать, что воевали вместе на нашей — орловско-курской дуге! За связь с заграницей шпионами обозвали обоих. Правда, Федька вовсе слепой был. Осколки глаза повышибали. А Петька до самой задницы безногий. Они, окромя как своим семьям, никакой загранице не были нужны. Какие с них шпионы, если нужду свою сами справить не могли?

— А Никифоровых ребят. Всех троих увезли разом за то, что хвалили заграницу за чистоту и порядок! Что же тут от буржуазной идеологии, иль жить в чистоте — преступленье? — возмущался старик-пчеловод.

— Обидно, что всю войну прошли, здоровье отдали хронту, окалечены, а страна их — вона как!..

— Это уж кто-то донес! — сказал Земнухов.

— Понятное дело, стукачи завелись. Да мы их на чисту воду вывели! Кто ж терпеть станет? Это новый сельсоветчик! Тыловой кобель! Его на блядстве поймали и сдали властям. Враз тихо стало. Но опять подсунули! Бухгалтера! Его на афере попутали и свою послали на курсы. А нам участкового. И опять горе! Этого всем деревенским сходом выгнали с села! Кругом негодяем был!

— А из тех, кого забрали, кто-нибудь вернулся? — спросил Земнухов.

— Пятеро! Едва не расстреляли их! Ну да едино, пожили совсем мало. За год — один за другим померли. Остальных — никто ничего не сообщил, хоть и запросы посылали. Все молчат, как онемели! — возмущался счетовод колхоза, аккуратный, маленький старичок.

— Ну, а ты, Сашок, чем теперь займешься? — спросил конюх Илларион.

— Небось, специальностев у тебя — полны руки? — не дождался кто-то ответа.

— Присмотрюсь. Без дела не останусь. Мне б только с жильем устроиться. Похожу, прикину, решу, чем займусь. Я ж на войне танкистом был. Сумею на тракторе работать! — говорил Земнухов.

— А нам механизаторов так не хватает! У них й заработки, и доплата к концу года! Каждый тракторист в Звягинках на дорогом счету! — застонал счетовод.

— Вот так здорово! Целое колхозное собрание устроили, а меня не позвали! — шагнул в дом председатель колхоза. Его последним известили о возвращении Земнухова.

— Где ж тебя до сих пор мотало по свету? — спросил, как выстрелил в лоб.

— Это точно, что мотало! Но о том мы после поговорим. Все ж прибило к своей деревне. Вернулся доживать на родной земле! — с трудом вспоминал нормальную речь Земнухов.

— Трудовую книжку, паспорт, военный билет давайте сюда! Завтра мы вас пропишем, поставим на учет. Устроим. И живите себе на здоровье! Работайте! Глядишь, хозяйку приглядите себе! А друзей искать не надо — все Звягинки — ваши!

Председатель колхоза все еще ждал, когда Земнухов даст

ему документы. Но тот сделал вид, что не заметил протянутой руки.

И человек, сконфуженно потоптавшись, вышел из дома, решив, что не хочет Земнухов спешить с обустройством, а может, приглядеться хочет. И, покраснев за свою торопливость, пошел в правление, выкинув из головы этого приезжего.

— А ты, Сашок, не турбуйся! Хочешь, у меня поживи, оглядись, присмотрись, покуда что-то выберешь! — предложила доярка Акулина.

— Я одна живу! Дети по институтам разъехались. Мужик помер давно. Сама управляюсь всюду! Глядишь, подсобишь когда-нибудь. Платы не надо. Хоть живая душа будет рядом, словом перекинуться! — предложила все сразу бесхитростно.

— Почему к тебе? Пусть сам выберет! Может к любому пойти! Никто не откажет! Не чужой он нам! Свой! Родная кровинка! — обиделся счетовод.

— Ко мне его! — подала голос румяная бригадир полеводов — Ксеня-

— А почему не ко мне! — встала птичница Варвара.

Седой рассмеялся и сказал:

— Можно я сам выберу? — и указав взглядом на Акулину, добавил:

— Она — первая позвала! От всего сердца. Не обессудьте! — и поблагодарив всех за доброе, вышел следом за дояркой из дома.

Седой шел за бабой знакомой с детства улицей. Детвора, выскочив из домов, приветливо улыбалась незнакомому земляку.

Александр шел понурив голову, о своем думал, что надо набраться смелости и позвонить Семену, чтобы простил, а может и порадовался — за него — за Саньку…

Мучило! его и то, что не было у него трудовой книжки. Да и откуда ей взяться? Не имел и военного билета. Семен обещал все это уладить. Но теперь уж не захочет о том говорить. Расставанье оказалось паскудным. И все ж нельзя до конца жизни в молчанку играть, думал Земнухов и ранним утром уехал в Орел, чтобы переговорить с Семеном. Вина перед ним не давала покоя. Он знал, что Семена успеет еще застать дома телефонный звонок.

Он поднял трубку на первом гудке. Сразу узнал Сашку по голосу. Не удивился, будто все это время ждал звонка от Седого. И очень обрадовался, узнав о возвращении Седого в Звягинки.

— Сегодня спецпочтой вышлю твои документы! Начинай

заново, Сашок! Это никогда не поздно! Я — рад за тебя! Держись!

Земнухов походил по городу. Все в душе пело. Семен его простил. Он сможет жить человеком. Заново. Среди своих сельчан…

— Эй, кент! Не узнаешь своих? — услышал голос сбоку. Трое законников обступили на глухой улице, со смешным названьем — Первая Пуховая.

— Валяйте от винта! Я завязал с фартом! Доперло, козлы? — сжал кулаки Седой.

— Ты — в откол? Суку — в жмуры! Так паханы на сходе решили!

— А у меня — привет всем вам! — показал наколку на руке. Законники внимательно вгляделись, узнали почерк, отступили матерясь.

Седому сразу захотелось в Звягинки, скорее из города, от прошлого.

Через час он уже вернулся в дом Акулины.

Земнухов понимал, что документы придут через несколько дней. Значит, надо подождать. И решил отсидеться в Звягинках.

Он не смог усидеть дома без дела, видя, как с темна до темна надрываются на работе люди. Акулина и впрямь почти не бывала дома. С последней дойки возвращалась затемно. Крутилась возле корыта, печки, убирала в доме, ей было недосуг присесть, поговорить. Когда начинала валиться с ног, ложилась в постель разбитая, усталая.

Земнухов, отвыкший от домашних забот, не знал, чем и как помочь бабе. А тут еще соседи головами качают:

— Хоть бы дров нарубил! — И взялся. Вначале не получалось. Отвык. Натер мозоли. На третий день — словно вспомнилось все. Даже поленницу выложил. Подмел двор. Проверив ракитной веткой землю за домом, как делал отец, взялся копать колодезь, чтоб не ходила баба по воду на речку. Далеко и тяжело. Пусть своя вода будет.

Едва выкопал, выложил кирпичом, обмазал, чтоб не осыпалась земля, не мутила воду, отвалил, поднял наверх — на сруб, булыжники, сдерживавшие воду, бившую из глубины холодными ключами, почтальонка принесла заказной конверт из Ростова.

В нем было все… Даже письмо от Семена. В нем он благодарил Седого за помощь и советы, за каждую консультацию:

— Ты, знаешь, нам удалось убрать самого гнусного негодяя! Маэстро! А с ним — его охрану — отпетых рецидивистов! Ты все верно высчитал. И, хорошо, что помнил номер машины! Жаль, живьем взять не удалось. Зато не будут они грабить и убивать тех, за кого мы с тобой — воевали! Зря дал ты сбежать Шакалу. Но, я думаю, недолго он на свободе походит. Поймаю его! Живым или мертвым — не отпущу!

— Маэстро убили! — ахнул Седой. И к горлу подкатил комок страха…

Он вчитывался в письмо. Руки невольно дрожали:

— Сашка! Ты пиши! Звони! И обязательно сообщи, когда получишь это письмо. Все ли у тебя в порядке? Я позабочусь о твоей безопасности…

— Вот хмырь! Ты сам стерегись! Я то что? Один — как смерть. Пришьют — плакать некому. А у тебя — семья! Ты — под угрозой многих. А я — отмахнусь. На меня не пошлют малину. Я для них — западло! Тебя ожмурить — в честь любому! На меня коль и выйдет Шакал, на халяву не дам себя размазать. У тебя же вся надежда на судьбу… А она — баба. — думал Седой приуныв.

В этот вечер его позвали к председателю колхоза. Через посыльного.

Тот сразу попросил колхозников оставить наедине с Седым и, едва закрыл двери, сказал без обиняков:

— Из Ростова мне звонили о вас! Очень большой человек. Много рассказал, объяснил. Теперь я все понял. Начинайте заново! И о своем пережитом — лучше не рассказывайте никому. Кто-то поймет, другой — осудит. Зачем лишнее на душу? Хватило с вас. Как вам у Акулины? Если не подходит жилье, переселим в другой дом. Там сами хозяевать станете! А найдете хозяйку — в новый дом переселим! Мы три фундамента заложили! К зиме мужики обещают дома под крышу подвести. Так что торопитесь. Мне сказали из Ростова, не оставлять вас в одиночестве! Беречь! Я лишь предлагаю. А решать — вам!

— Пусть все будет, как есть! — отдал Земнухов документы. И спросил, когда и куда выходить на работу?

— Новый трактор дам! Гусеничный! Обкатывайте его и принимайтесь за дело. Сено на гумно пора отвезти. Потом в уборочную запряжем. Там и вспашка под зиму подоспеет. И дрова возить надо.

Земнухов вскоре работал наравне со всеми. Уходил с зарей, возвращался затемно. Поначалу усталость сбивала с ног, потом притерпелся. И когда увозил с поля последнюю тележку, загруженную картошкой, радовался, что успел прикипеть заново к нехитрой крестьянской жизни.

После уборочной всем механизаторам дали выходной, чтоб сумели люди сходить в баню, в кино.

Земнухов был доволен, что и его не забыли. Пусть и копеечная эта премия за уборочную, но и его не обошли. Решил Семену письмо послать. Но приличных слов в запасе оказалось очень мало. Не набиралось на письмо. И тогда он попросил почтальонку отправить в Ростов телеграмму;

— Семен, все в ажуре! Даже премию получил! Выходит, справляюсь! Глядишь, выбьюсь в деревенского пахана! Спасибо! Все ты! Удачи тебе!..

А через два дня вернулась телеграмма с пометкой — получатель погиб при исполнении служебных обязанностей…

У Седого земля заходила под ногами.

В этот день у него все летело из рук. Работа не клеилась. Мерзкое предчувствие не давало покоя. И, не выдержав, решился поговорить с председателем, чтобы тот вернул документы, отпустил из колхоза.

Багров и слышать не захотел о том. Посмотрел на Земнухова удивленно:

— Чтоб мы — колхозники — бандитов испугались? Да ты знаешь, какой у нас народ? Самый бедовый! Уж если о наших в области знают, то кто те бандиты, чтобы их Звягинки не одолели?

— Иван Степанович, я сам фронтовик! С немцами воевал! Но эти — покруче! Семен войну прошел, а и его сумели достать! Его оперативники — не колхозники. Да и кто у нас? Женщины! Ну, старики! Они — никто перед малиной! Зачем впустую говорим? — доказывал Седой.

— Наши бабы ни одной милиции не уступят. А бандюгам и шагу не дадут ступить в Звягинки! Это как Бог свят! — не уступал председатель.

— Зачем вам лишние расходы на мои похороны? Отпустите.

— Ты иди! Работай! Я сам все обдумаю! Дай мне время до затрашнего дня. Если я не найду хороший, надежный вариант, завтра верну тебе все документы.

Седой вернулся в дом Акулины. Та по случаю дня рождения стол накрыла, купила вина. Ждала Земнухова.

Слово за слово и рассказал он бабе о себе все без утайки И о последнем случае.

— Вот потому, Акулина, нельзя мне семью заводить. Не могу я свое горе на другие плечи взваливать. Нет такого права у меня — рисковать еще чьею-то жизнью…

— Горемычный! — пожалела баба. И Седому показалось, что прощаясь с ним, обняла его за плечо.

— Чего ж ты сразу душу не облегчил, не рассказал все? А я-то думала, военное горе по ночам беспокоит, кричать и материться заставляет? Оказалось, сущий пустяк!

Земнухов воздухом подавился, услышав такое. Думал, напугает бабу до смерти, прогонит она его из дома навсегда, закажет порог забыть. Акулина стояла перед Седым улыбаясь:

— С этой бедой сладим! Главное, что ты от воров ушел. Сам убежал. И человека сыскал в себе. Вот это трудней было б воротить. Мы ж немцев пережить сумели. Ворогов. Их вона сколько было. Они нас с землянок выковыривали. А ить живы! Нас и вешали, и стреляли! Но мы живучи! И тут переживем. Не турбуйся! Коли так оно у тебя сложилось, всем миром поможем!

На следующее утро к Земнухову пришел участковый. Ему Багров все рассказал. И теперь попросил описать внешность тех, кто может заявиться к Седому в Звягинки.

— Такое кто предположит? Я не знаю, кого пошлют убрать меня, — сознался Седой.

— Короче, друзей, как я понимаю, у вас не осталось. И кто бы ни спросил — все из малины?

Земнухов кивнул согласно.

— А теперь спокойно живите! И пусть ничто не беспокоит вас. Я отвечаю за все, — сказал негромко. И добавил, будто невзначай:

— Я, еще мальчишкой, в войну, был в разведроте. Не буду говорить о наградах. Но после войны меня в органы безопасности звали работать. Я не согласился. Из-за арестов. Моих друзей забрали ни за что! А вот в милиции уже третий десяток дослуживаю. Если бы грамотешки побольше было… Ну да мне и моего званья хватает. И теперь от меня не ускользнут фартовые. Приходилось с ними сталкиваться, — потемнели глаза человека.

— Семен покрепче был. А и то взяли на гоп-стоп. И замокрили, — вырвалось невольное.

— Что ж, посмотрим, кто кого попутает? — улыбнулся участковый, словно речь шла о вечеринке.

За один день каждый деревенский житель был предупрежден о том, что никто из них не должен указывать, где живет и работает Седой. Что в случае появления в селе чужих людей срочно сообщать о каждом — участковому, либо двоим оперативникам, или председателю сельсовета.

— Мороки из-за меня прибавилось. Куда как проще было бы отпустить на все четыре! — обронил Земнухов Багрову.

— Мужиков в деревне и так нехватка. Баб замордовали в работе. Куда ж отпускать? Да если мы своего защитить не сумеем, значит, не выжить нам! Всю жизнь бояться бандюг? Ну нет! Пусть они нас стороной обходят и забудут тебя! — пробурчал человек.

Акулина, после услышанного, решила помочь Александру. И привела как-то вечером деревенскую знахарку, старую бабку-Волчиху, какую Земнухов помнил с самого детства.

— Ты, бабуля, все умеешь. Так о тебе по деревне сказывают. Всем помогала. Теперь и Саньке подсоби, — просила Акулина бабку Волкову.

Та оглядела Земнухова, недоуменно на Акулину посмотрела:

— А он — здоровый кабан! На што я ему сдалась?

— Не по здоровью нужда! Лицо его изменить надо. Внешне! И вот с руки наколку эту убрать! Волосам прежний цвет вернуть.

— А на что ему — мужику, такое сподобилось? Чай, не баба! Мужика не морда красит. А руки и душа его! Ну и сугревность! Это от тебя зависит. Приласкай! И твоим станет, — советовала бабка.

— Надо! Не от прихоти! Жизни для, прошу, бабулечка! Сделай доброе!

Волчиха, пожевав губами, пронзительно разглядывала Седого.

— Покажь руки! — потребовала твердо. Оглядев ладони, пальцы и запястья, велела спину и грудь показать.

— Ладно, Акулина. Спробую я из ворона сокола слепить, если Господь даст мне подмогу и силы! — согласилась бабка и велела Земнухову пожить с неделю в ее избе.

Земнухов не одобрял затею Акулины. И отмахивался от бабки. Но… Та оказалась настырной, и Александру пришлось на время перебраться к старухе. Тем более, что работ в колхозе поуменьшилось. Выпавший глубокий снег сразу перекрыл дороги на поля. И те, какие не успели перепахать под зиму, остались до весны, до тепла.

Теперь трактористы развозили на поля навоз. Сбрасывали на ближних участках, на парниках. И лишь два колесных трактора управлялись на фермах. Отвозили в Орел молоко и яйца. Подвозили корма.

Земнухов уже не вскакивал чуть свет из постели. Возвращался с работы, когда темнеть не начинало. Отвозил пару раз навоз от ферм на поля и глушил трактор.

Волчиха получила Седого в полное распоряжение. Правда, Багров и участковый посмеивались в глубине души над затеей Акулины, не верили в возможности старухи, какая, правда, вот уже лет сорок заменяла в Звягинках, и не без успеха, врача и фельдшера, какие не соглашались ехать в деревню.

Но одно дело — принять роды у сельской бабы, заговорить грыжу, больные зубы, избавить от глистов детей. Умела Волчиха не без успеха справиться с младенческой, какую врачи называли эпилепсией и не знали, как с нею справиться. Лечила чахотку медведками и собачьим салом. Лишаи и экземы убирала навсегда. Но это болезни! А вот лицо, его изменить сумеет ли? Да и к чему? — пожимали плечами мужики.

А Волчиха, имени ее в Звягинках никто не знал, кроме сельсовета, едва возвращался Земнухов с работы, кормила человека и садила под икону. Молилась горячо, истово, прося Господа очистить человека от греха, исцелить его сердце и душу.

Под эти чистые молитвы бабки, сам не зная, как это получалось, Александр вытирал слезы со щек, а потом засыпал безмятежно.

Вокруг его головы горели свечи, теплым светом согревали глаза.

На третий день он не обнаружил на руке наколки, сделанной Черной совой. Ни следа от нее не осталось. Словно и не было никогда. Земнухов глазам не верил. Знал по зонам, что многие кенты хотели избавиться от похабных татуировок и наколок. Но это не удавалось никому. Тут же словно смыла ее бабка, без следа и боли.

Исчезла татуировка и с плеча, сделанная еще в зоне — по первой ходке. Седой поневоле подошел к зеркалу. Волосы его и не его… Не сверкают морозным инеем. Словно оттаяли. И не походили на колымский сугроб.

Земнухов подошел ближе. Глянул на прямой пробор…

Волчиха стояла за спиной, наблюдала за человеком.

— Бабка! Да ты — волшебница! Вот это отмочила номер!

— Чего? Иль не по душе? Не угодила чем? — удивилась Волчиха.

— Глазам не верю!

— Погоди! Это только начало! Вчерась тебя двое искали по селу. Шарамыги какие-то! Их участковый схватил за шиворота! Ночью! Сказались, что воевали они вместе с тобой на фронте. А документов при них не было. Зато ножи и наган имелись. Их враз схомутали и в Орел, в тюрьму повезли. Там разберутся с окаянными! Ишь, прохвосты! К нам — в Звягинки— с ножами! Иль мало мы под немцем натерпелись, чтоб и теперь нас убивать? — негодовала бабка.

— А ты их видела?

— То как же? Конешно! У одного ушей не было. Как обрезаны. У другого — морда, как у сушеной лягушки. Вся зеленая и в морщинах. Вояки выискались! Ни одного слова путного не сказали. Только срамное. Все детвору спрашивали

про тебя. Так у нас в деревне дураков отродясь не было. Я ж всех на свет принимала — под иконами, с Божьей помощью! — похвалилась старуха.

Седой сразу понял, кто искал его. Фингал и Заноза! Бывшие кенты. О них он слышал от Семена. Знал, к кому они прикипели. А значит на его след вышла Черная сова! С нею, он знал, шутки плохи. Эти законники достанут любого из-под земли. Выходит, на него началась охота по большому счету. И уж куда там маскарад? От этой малины никто не спрячется даже на погосте…

— Выходит, новый маэстро назначен. И уже приказал Шакалу. За навар взялся пахан ожмурить меня или за прокол после Семена обязали? Теперь уж не отвяжутся. Надыбали! Надо линять из Звягинок! Но куда? Файней от смерти смыться! От Шакала — никому не пофартило, — опустились плечи Земнухова.

Не успел одеться, участковый в дом вошел. Поздоровавшись, заговорил о случившемся: ч

— Я их враз приметил. Они не стали селян о тебе спрашивать, а сразу к детям подошли. Это и насторожило. Тем более, что по сумеркам. Темнеть начинало. Полезли под окна посмотреть. Не в дверь постучали, как все нормальные люди. Ну мы с ребятами взяли их. Прямо из-под окна. В сугробе. Они и не ждали. Отвезли в милицию. Там — в курсе дела. Разберутся.

Земнухов, собиравшийся навестить Багрова, понял, что не стоит ему появляться теперь. Участковый и впрямь, не кемарит.

Александр снял шапку, повесил на вешалку, подошел к столу.

Участковый онемел от удивления:

— Ты чего это? Покрасился, что ли? — спросил смеясь.

— Зачем? Иль я с ума сошел бабьим делом маяться? — обиделся Земнухов.

— Не злись. Но куда седое делось?

— Сам не знаю. Наколок нет. Посмотри! — показал руку.

— Это мелочь! — смеялась бабка. И указав на Александра, сказала:

— Вот видишь его глаза? Серые! А их род — синеглазый! И Санька был таким. Я помню! Так вот через неделю, если Бог даст, воротится родовое человеку! И не только глаза! — пообещала уверенно.

Седой еще долго говорил с участковым. Тот рассказал, как забирали, обыскивали, допрашивали кентов, как отобрали оружие.

— Хамили они нам! Называли лягавыми падлами, мусорами, даже лидерами. Хорошо, что у нас в деревне не все знают значение последнего. Но мне трудней всех пришлось. Я в войну такого не слыхал по отношению к себе! А эти мне грозили разборкой! — проговорился участковый невольно. И Земнухов вздрогнул, зная, такое впустую не обещают. И стремачи предупредили, не желая того, что ни сегодня, так завтра, сюда в Звягинки пожалуют уж не гонцы, а сама Черная сова… Эта спрашивать не будет никого.

Земнухов, придя с работы, пошел в сарай нарубить дров. Пытался отогнать от себя впечатление от услышанного. Но это плохо удавалось. Ему казалось, что кто-то за спиной, неотступно следит за ним, ухмыляясь, выжидая свою минуту.

— Саня! Иди в избу, поморозишься так-то раздевшись! — позвала Волчиха. Седой, оглянувшись на голос, приметил тень, мелькнувшую на чердаке. Он мигом подставил лестницу. Бабка вцепилась в Сашку:

— Погоди! — и крикнув соседнего мальчонку, велела позвать участкового. Тот примчался мигом. Весь в поту, куртка нараспашку:

— Что случилось? — спросил не добежав.

— Чердак проверить надо! — отодвинула Волчиха от лестницы Седого.

— Эй! Выходи, кто там есть! — крикнул участковый, но в ответ не услышал ни слова.

Участковый, надев на палку свою шапку, стал подниматься.

Перекладины под ним скрипели, охали на все голоса. Он одолел лестницу наполовину, поднял шапку. Но на чердаке ничто не шевельнулось.

— Показалось, наверное? — отмахнулся участковый. Седой подошел к дворняжке Волчихи, признавшей его сразу. Взял на руки. Понес по лестнице, и не доходя пары ступеней, пустил собаку на чердак, сказав:

— Чужой! Ищи!

Псина, едва оказавшись на чердаке, залилась звонким лаем.

— Выходи! — закричал участковый грозно.

В чердачном проеме показалась маленькая, дохлая фигура мужика, одетого в немыслимое рванье.

— Давай сюда! — потребовал участковый.

Человечек опускался вниз по-обезьяньи проворно. Снизу

его уже поджидала почти вся деревня.

Едва мужичонка ступил на последнюю ступень, участковый придавил его к лестнице, заломил руки за спину, защелкнул наручники, снял с лестницы за шиворот.

— За что обижаешь, начальник? — пытался вырваться мужичонка из цепких рук участкового,

— Валяй вперед! Узнаешь! — подталкивал недомерка-мужика на дорогу и повел к-сельсовету, где располагался опорный пункт милиции, попросив Земнухова не высовываться из дома.

Седой не знал и никогда не видел человечка, оказавшегося на чердаке. Кто он? Законник? Стопорило? Или обычный стремач? Но то, что он — посланник Черной совы — сомнений не было.

Через час к Земнухову зашел участковый. Лицо от злобы перекошено. Говорил, цедя слова сквозь зубы:

— Отказался подонок говорить со мной. Вначале ломался под бродягу, забулдыгу. Мол, в деревню пришел подкормиться. А когда я его спросил — почему с чердака начал знакомство с нами и указал на татуировку на руке, он и заглох. Крыть стало нечем. Я в наколках и татуировках малость смыслю. Обложил меня, как водится, матом со всех сторон. И словно дерьмом подавился, замолчал, как мертвый. Мы его в Орел отправили. Пусть там тряхнут.

— Такого я не видел. Не знаю этого типа! Может, несколько малин на меня вышли? — усмехнулся Седой.

— Ништяк! Переловим, — ответил участковый спокойно, даже не подозревая, что задержал Наперстка, недавнего кента Шакала, отчаянного законника, известного своим дурным норовом и мокрушничеством.

Его послали узнать о Седом, а при случае — ожмурить стукача. Тот не выбирал избу. Волчихина хата глянулась тем, что стояла крайней, в самом начале улицы. Когда Наперсток пришел в деревню, его никто не приметил. Да и неудивительно. Рост и впрямь был не завидный. На него даже собаки с удивлением оглядывались, не понимая, откуда в этом отродье так много зла?

Наперсток забрался на чердак, чтобы в сумерках посмотреть в окна домов, потолкаться среди мужиков, увидеть Седого. Его Наперстку описали доподлинно. Ни одной характерной черты не упустили. Глыба, голосом Седого, часа два тарахтел. Чтоб лучше запомнил кент, кого припутать надо.

Попав на чердак, притаился. Высунулся, когда услышал, что кто-то во дворе рубит дрова. И опешил: голос тот самый, каким Глыба трехал. Но вовсе не Седой! Волосы русые с рыжиной. На руке пальца нет. Но и наколки не имелось. Глаза светлые, а не мутно-серые. На лице никаких морщин.

— Так Седой это или фраер? Скорее деревенский мужик!

Но почему лягавый тут же возник? Зачем вся деревня станет пасти колхозного чумаря? — думал законник. И тут же вспоминал о наколках. Знал, их ничем невозможно вывести. Иначе все суки, имевшие на щеке метку «муху», давно бы от них избавились. Ну, хрен с ним — с кентелем! Маскарад натянуть мог. Но зачем бы в парике вышел дрова рубить? Да и вряд ли допер до такого? Опять же — мурло? Кенты вякали — морщатое и бледное. Так хрен там! Ни морщин, ни бледности… Кто ж он? Трехали — сутулый. Этот, что жердь проглотил. Глыба ботал, что никого у него в Звягинках нет. К этому вся деревня прихиляла. Нет, самому пахану возникать надо, — думал Наперсток, сидя в воронке и заранее жалея Козу, какой должен будет пойти в село следом за Наперстком, если у того сорвется.

Но Коза оказался хитрее Наперстка. И, взяв у Шакала липовые ксивы, пошел в Звягинки открыто. С чемоданом в руке. Прикинулся несчастным, одиноким мужиком, от какого ушла жена. И человек с горя решил податься куда глаза глядят. Захотел сменить обстановку и город, чтоб ничто не напоминало ему о прошлом, какое лучше не вспоминать, чтоб не сойти с ума.

В правлении колхоза слушали его молча, вглядывались в мужика, смахивающего рожей на черта, какой по бухой пропил собственные рога.

Здесь, в деревне, никто не мог себе представить, как это баба может уйти от мужика? Поверилось бы с обратное. В деревне всегда мужиков не хватало. Баб и девок — всегда в избытке. Неужели в городе иначе? Пусть у него срамная рожа, но все остальное — мужичье! К тому ж — работать просился! Значит, что-то умеет, С чего бы от такого сбегать? Может, натура гавенная? — подумал Багров. И не предположив в Козе фартового, спросил:

— Куда же вас определить? Что вы умеете? Где и кем работали?

— У меня профессий тьма! Я нигде не буду лишним. И кусок хлеба всегда заработаю, — проблеял законник.

— Нам сейчас очень нужен человек на кузницу! Подручным! Технику ремонтировать после уборочной! — предложил Иван Степанович.

— Надо попробовать. Правду сказать, именно этим никогда не занимался, — сознался Коза.

— Ну, а в технике разбираетесь?

— Представленье имею.

— Тогда на ферму отправим. Поилки, доилки, кормозапарник, кормораздатчик, погрузчик — подремонтируете. Хозяйство у нас большое. Без дела не останетесь. Зимой и летом — до седьмого пота работать будете. А там и хозяйку сыщете! Это ничего, что морда овечья. У нас не побрезгуют! Лишь бы душа была человечья! В деревне о своем горе быстро забывают, — говорил председатель, подспудно почувствовав, что не задержится этот мужик в Звягинках.

Козу отвели к бабке Свиридовой, той, что ослепнув от горя после получения похоронки на младшего сына, жила в своем доме, редко выходя на улицу. Все молила Бога о погибших — муже и сыновьях, прося ускорить встречу с ними. Ей давно все надоело. И бабка жила тихо, молча, не вникая в жизнь села.

Коза, едва его привели к Свиридихе, устраиваться стал. Но временно, так договорился с Багровым, что сам себе жилье подыщет, либо, когда к нему присмотрятся, дадут более подходящее. Ведь работать ему придется много. А значит, и возвращаться надо в теплый, протопленный дом.

Иван Степанович велел новичку к шести утра выйти на работу. Коза согласно кивнул. А вечером решил сходить в колхозный клуб в кино. Знал по слухам, что зимой в любой деревне все в кино ходят. Там надеялся увидеть Седого, проследить, где живет, и разделаться с ним побыстрее, не застревая в деревне надолго.

Бабы и девки, собравшиеся в клубе, с удивленьем разглядывали Козу.

— Откуда сорвался? С какой цепи? — фыркнула смехом румяная, полнотелая девка, глянув на новичка.

— Давайте познакомимся! — предложил фартовый, не обидясь, подойдя вплотную к стайке девчат. Тех словно ветром сдуло. Пересели в другой угол. Оттуда, пересмеиваясь, изредка смотрели на Козу. Тот, напустив на себя маску равнодушия, сидел спокойно, иногда оглядывался по сторонам, будто ждал кого-то из знакомых. Но Седой не пришел в клуб. Он не любил военные фильмы и предпочитал им — хороший сон, тем более, что Волчиха продолжала лечить его.

Зато ни одного фильма не пропускал участковый. Он пришел, как всегда, без формы. В обычной куртке, причем не отличался от колхозников. Разве вот выправкой, какую сберег еще с тех — военных лет. Он сразу увидел чужого, о каком ему мимоходом сказал Багров. Участковый заходил к Свиридихе, но жильца уже не было.

Участковый подсел рядом. Поздоровался, решил поговорить с человеком по-своему, не называясь — кто он есть, запросто:

— Новенький! Значит, пополненье в нашем мужском полку! Надолго ли к нам? — спросил Козу.

— Думаю, навсегда! Места у вас хорошие. Жизнь спокойная, народ веселый. Глядишь, и ко мне попривыкнут, — обрадовался Коза собеседнику, решив выведать у него исподволь о Седом.

— Это верно! Жизнь у нас тихая! Девок вместо коней скоро запрягать будем! Глянь, какие они! У тебя жена есть?

— Нет! — ответил законник.

— Ничего! Мы тебе сыщем из своих! Самую лучшую!

— Какая теперь за меня пойдет? Только старушка! В деревне, наверное, я — единственный холостяк?

— Да! Все мужики при бабах! — опередил участковый деревенских, вспомнивших Земнухова.

— А где работать будете? — робко спросила учетчица с фермы — щекастая Зинка.

— На ферму председатель посылает. Механизацию отремонтировать.

— Вот бедокур, Степаныч! Мы у него сколько лет быка просим. А он — козла взамен дает! — рассмеялся пропахший навозом скотник.

Деревенские рассмеялись на весь зал. Участковый заметил огни ярости, сверкнувшие в глазах чужака. И вмиг насторожился.

— Ну, на супера я может и не тяну. Да и не претендую. Но в сравненьи с навозной кучей — я мужик!

— Это я- навозная куча? — понял скотник намек и стал протискиваться поближе, чтобы достать кулаком чужака. Но… придержали.

— Погоди, харя овечья! Я тебе устрою козью морду, когда кино кончится! Рылом в гавно воткну, до утра не выпущу! — пообещал скотник.

— Хватит! — рявкнул участковый. И скотник сразу замолк.

— Вы не обращайте внимания на него! Мужик хороший, работящий. Заводной малость, ну так все мы не без недостатков. Вы лучше расскажите, где раньше жили? Мы — деревенские, из Звягинок почти не вылезаем. Даже в Орел — раз в году выбираемся. Иные и того реже. Вы же, небось, жили в других местах? — спросил участковый.

— Поездил я! Бывал в Одессе, Ростове, в Москве! Красивые города!

— А в Ленинграде? — спросила Зинка.

— Бывал!

— Ив Эрмитаже?

— Конечно! И в Петродворце был! — подтвердил Коза, радуясь, что разговор оживляется.

— Расскажите! — попросила Зинка.

— С удовольствием! — откашлялся Коза. Но в это время свет в зале погас. Начался фильм. Разговоры мигом утихли.

— А что? Не идут к вам в село люди работать? — спросил Коза, наклонясь к участковому.

— Нет! Уходят в город! На заработки, где полегче жизнь ищут!

— Выходит, в деревне только все свои? Притока свежей крови нет?

— Что делать? — пожал плечами участковый.

— Мне рассказывали, что в деревнях во многих, кроме председателя колхоза, никого нет. Он — вся власть! И за милицию, и за судью один управляется. Потому вот в деревнях судимых и не бывает. Чуть что — вся власть в одном кулаке. А на него — не пожалуешься!

— Перегнули! Это в какой же деревне такие порядки? — усмехнулся участковый.

— В сибирских!

— Вы там бывали?

— Нет! Понаслышке!

— Врут! Везде одинаково!

Коза оглядел зал в перерыве, когда кончился журнал. При ярком свете рассмотрел каждого мужика. И не увидев Седого, сразу потерял интерес к фильму.

Утром он пошел на ферму, как велел ему председатель. И услышал за спиной грохот трактора. Посторонился, пропустил. И вдруг услышал:

— Эй, Сашка! Погоди!

— Да мало ли тут всяких Сашек? — подумал Коза и решил, если в три дня не найдет Седого, слиняет из Звягинок в малину.

— Надо выведать у этих паскуд деревенских, сколько фронтовиков у них вживе? И кто именно? — решил Коза.

Но собеседников на ферме не оказалось. Все были заняты работой. И законник, матерясь втихомолку, принялся чинить автопоилки, выгребал из них мусор, регулировал клапаны, отжимные пружины.

Ему для этого пришлось снять с себя куртку и пиджак, засучить рукава до локтей. Благо, в коровнике тепло. Коза, ремонтируя поилки, не оглядывался по сторонам, понял, не время для болтовни и понемногу забылся, — зачем пришел в Звягинки.

Земнухов уже отвез на Поля навоз с трех ферм. Подъехал к коровнику, ждал, когда скотники загрузят сани. Зашел на ферму погреться и увидел Козу. Тот не приметил Земнухова.

Не оглядывался, не услышал шагов. А Седой, став в двух шагах от новичка, о каком услышал от скотников, враз приметил татуировку. По ней узнал о законнике многое.

Земнухов хотел подойти, схватить за шиворот, выкинуть фартового из коровника, но его опередили…

Скотники, загрузив тракторные сани, поторопили Седого вывезти их с фермы. Сами, взяв лопаты на плечи, натолкнулись на Козу, какой работал не оглядываясь.

— Стой, мужики, этот засранец при всех в клубе назвал меня навозной кучей! — узнал скотник законника и подскочил к нему, огрел лопатой по голове. Тот пошатнулся, но удержался на ногах. Ухватил разводной ключ, кинулся к ударившему, но за него вступились деревенские. Свалили на настил, подмяли. Сразу, со всех сторон, выскочили доярки. Кричали, пытаясь разнять мужиков, кто-то побежал за участковым.

Седой первым увидел, как вывернувшись достает законник нож из-за пояса. Земнухов успел подскочить, наступил на руку, та, разжавшись, выронила нож. Скотники, приметив это — озверели, стали топтать фартового ногами.

Земнухов знал, остановить их он не сможет, самого убьют в приступе зла. Доярки пытались охладить ярость, но было поздно. Кто-то из скотников наступил сапогом на горло. Фартовый дернулся в последний раз. Но мужиков и это не остановило. Они продолжали избивать мертвого.

Участковый прибежал запоздало. Земнухов, увидев, что фартовый уже не встанет, уехал с фермы на поле. Когда разгрузился, услышал от мужиков, что нынче они прикончили бандюгу, у какого, как сказал участковый, ножей хватило бы на всех скотников. И убивать он умел, вся спина и руки в колымских наколках изрисованы.

Одна лишь Зинка жалела Козу за то, что не успел он ей рассказать об Эрмитаже.

Приехавший из Орла следователь прокуратуры долго допрашивал скотников. На целый месяц увез из деревни зачинщика драки. Тот вернулся в Звягинки с судимостью и условным сроком. Едва появившись на ферме, он сказал, что и нынче не жалеет о случившемся.

Земнухов знал, что смерть фартового не остановит малину и в Звягинках обязательно появятся новые кенты.

Каждый день, выходя из дома, он внимательно оглядывал весь двор, крыльцо и крышу, не притаился ли кто за калиткой, воротами, на скамейке. Но вокруг не было ни души. Только свои — деревенские, торопились на работу либо домой.

Земнухов уже вернулся от Волчихи к Акулине. Та порадовалась переменам в мужике. Многое бабке удалось. И впрямь, как подменила человека. Мало обещала, со многим справилась. Теперь на Седого заглядывались не только бабы, а и девчата.

Земнухов посмеивался. Ему ли до семьи? Но девки пели под окнами дома о любви, о ненаглядном залетке.

Даже участковый, навещавший Земнухова каждый день, начал успокаиваться, две недели в деревне не появлялись фартовые.

— Может, отвязались насовсем? Где ж им столько блатных найти? Ведь никто, особо после последнего случая, не захочет совать голову в деревню, не упустившую ни одного бандита?

Седой был бы рад поверить в это, но сердце не соглашалось.

Александр понемногу привык к людям, иногда заходил к кому-то в гости. Смелее держался на улице. Да и люд деревенский не напоминал ему о прошлом. Не упрекал, не спрашивал, не будил память.,

В доме Акулины он чувствовал себя свободно. Хотя не собирался стать тут хозяином и бабу держал на расстоянии. Не давал ей повода думать о себе иначе, чем как о временном жильце. Мечталось Седому заполучить свой домишко. Пусть маленький, но собственный, обустроиться в нем. И жить, как подобает человеку…

Свой дом… Седой мечтал о нем даже во снах. Но знал, не скоро его получит, если вообще доживет до того времени.

Однажды вечером зашел к нему председатель колхоза.

И попросил Земнухова поехать в Нарышкино за минеральными удобрениями вместе с двумя колхозными трактористами.

— Трое саней селитры нам на все поля хватит. Пока есть она — взять надо, потом, ближе к весне — не допросишься. Желающих будет много. За пару дней загрузитесь и домой. Самим грузить придется, Сашок! Сам видишь, мужиков не хватает. Ни одного дать не могу! — развел руками.

Земнухов молча согласился и на следующий день, вместе с двумя трактористами, уехал в районный центр из Звягинок.

Он даже не оглянулся на дорогу, ведущую в деревню из Орла. Прошли три недели, и он сам начал верить, что фартовые отступили от него.

А Черная сова, тем временем, не сидела сложа руки.

Шакал бесился от ярости, что все четверо кентов засыпались в Звягинках и так не сумели ожмурить Седого. Он был словно заговоренный.

Пахан не любил терять кентов. И смерть Козы взбесила Шакала. Ладно б в деле накрылся законник, слывший отменным мокрушником милиции! Его же втоптали в навоз! Ка- кие-то скотники! У Шакала кулаки белели от хруста. Он готов был разнести всю деревню в щепки, но сначала — достать Седого, чтобы тот ответил за каждый прокол своего шкурой. И, обговорив с фартовыми, решили в одну из ближайших ночей подпалить дома участкового, скотника и Акулины.

Пахан от водителя бензовоза узнал, где живет Седой. Шофер тот жил в Орле. Его выследили, напоили, тот, ничего не подозревая, рассказал все. Да и откуда мог он знать о. чем- либо? С ним село не делилось своими заботами.

Фартовые подошли к Звягинкам глухой ночью. Облили бензином три дома, так чтобы пламя отрезало путь к спасенью сразу и подпалили дома со всех сторон, спрятались в ночи, выжидая неподалеку, как будет выскакивать из горящего дома Седой, участковый и семья скотника.

Пламя, зажженное малиной, охватило дома сразу со всех сторон. Они вспыхнули факелами в ночи. И разбудили всю деревню, загудевшую дружным ульем. Со всех сторон к пожарам побежали люди. С ведрами и лопатами, они спешили из своих домов. Кто не успев накинуть платок, другие — в нижнем белье. Люди бежали к реке, заливали пламя водой, другие забрасывали его снегом, сбивали тряпьем. Даже дети помогали взрослым. Но спасти дом Акулины — не удалось. Доярка была на ферме, принимала отел у коровы, а Земнухова не было дома. Ор находился в Нарышкино.

Малина всматривалась, вслушивалась в голос пожара. Но не уловила в нем голоса Седого.

— Накрылся падла или нет? — ломал голову Шакал, вглядываясь в человеческие тени, мечущиеся в сполохах огня. Он видел, как старались спасти этот дом колхозники. Но тщетно. Его особо щедро облили бензином законники. И дом горел так ярко и быстро, что из него ничего не успели вытащить, только скотину вывели из сарая.

Сильно обгоревший дом участкового все же устоял под крышей. Успели люди погасить пожар. Залили, закидали снегом, сбили пламя. А подоспевший председатель и вовсе успокоил, сказав, что даст кирпич и людей. Обложат его снаружи в три дня. И к Новому году хоть новоселье справляй.

Скотника не столько дом, сколько семья пострадала. Дети, испугавшись огня, выскочили из дома. Их пламя не пощадило. Особо меньшего. С ожогами унесли к Волчихе на простыни. А у дочки — лицо и косы пострадали. Но и она к бабке

Волковой убежала, едва поняла, что беда не столь страшна, как ей показалось.

Акулину быстро уговорили колхозники. Увели от пожарища в соседнюю избу, переодели, накормили, уложили спать на теплую лежанку русской печки, пообещав всем миром взяться за ее избу. Та, выплакавшись, уснула. И только участковому не было покоя. Отвязав с цепи служебную собаку, повел ее вокруг дома и та взяла след Черной совы, стрелой метнулась к реке — к глубоченным сугробам, потащила на поводке не успевшего взять оружие участкового.

Овчарка неслась бесшумно. Вот в прибрежном ивняке, заметенном снегом, приметила затаившихся людей. Их запах был возле пожара. Собака зарычала, рванулась изо всех сил, так, что поводок выскочил из рук участкового. Кто-то из прятавшихся не выдержал, приметив во тьме два горящих собачьих глаза, и выскочил на лед реки.

Участковый окликнул собаку, но та уже не могла остановиться, наметила жертву и вцепилась в ногу убегающего Таранки, сшибла его грудью, вжала в снег, повизгивая, торопила участкового, глядя, как тот медленно выбирается из сугроба и, просмотрела… Лезвие ножа в секунду вспороло брюхо. Собака взвыла от неожиданной боли, оскалив клыки, хотела вцепиться в горло человеку, но силы мигом оставили ее. Их не хватило даже на то, чтобы закрыть пасть.

Участковому следовало бы повернуть в деревню и поторопиться уйти от опасности, но он рванулся на голос собаки, какую очень любил.

Он не успел нагнуться, дойти до нее. Словно из снега вырос на его пути пахан:

— Прихилял, лягавый пидер! Ты не опоздал! Где Седой?! — схватил за горло. Но тут же получил встречный удар в челюсть.

— Махаться? Охерел падла! — вытащил финку из-за браслета.

Участковый заметил, сделал ложный выпад, но не увидел, что «малина» уже сомкнула кольцо вокруг. Пижон коротко ткнул в спину. Участковый зашатался, почувствовав резкую боль в сердце. Перед глазами закружился берег реки. Белый, весь в черных пятнах. Это сугробы… конечно, сугробы. Ведь только они без лица…

— Хана лягавому! Расквасили паскуду! Линяем! Седого потом достанем! — спохватился Пижон, глянув на небо. «Малина», спешно свернув за излучину, вскоре вышла на шоссе и через час вернулась в Орел вместе с первым грузовиком, отвозившим в город молоко.

Участкового колхозники нашли уже утром, когда совсем рассвело.

Багров и оперативники тут же сообщили в горотдел о случившемся. И вскоре в Звягинки приехали из прокуратуры и городской милиции. Осмотрели место происшествия, горевшие дома. Как и предполагали, сыскная собака вывела на шоссе и остановилась. Но слепки следов были взяты, описаны характерные особенности каждого следа. Узнали и о Седом. Но тот еще не вернулся из Нарышкино. И следователь прокуратуры попросил, как только вернется тракторист, пусть ему в город о том сообщат.

О чем говорил Земнухов со следователем до самого вечера, никто из деревенских ничего не узнал. В Звягинки на следующий день прислали нового участкового. А Земнухову сельчане стали советовать уехать от беды хотя б на время, пока не переловит милиция всех бандитов.

— Слишком дорогую цену заплатили мы за тебя! — обронила жена погибшего участкового. Тот уже лежал в гробу и не мог ей возразить, вступиться за Сашку.

— А может, впрямь уехать тебе куда-нибудь подальше от Звягинок. Нам и тебе спокойней будет, — поддержала Акулина, стоя рядом с Седым у пожарища.

Багров вяло протестовал. Но Седой почувствовал, что события последней ночи подточили и его терпение. И его нервы сдали.

— Ну, коли так, держать не могу! — ответил на довод Земнухова, что малина не оставит задуманного и еще навестит деревню, что она утворит в следующий раз, с кем расправится, остается лишь предполагать. А если он уедет, фартовые вмиг потеряют интерес к Звягинкам и никогда уже не вернутся сюда…

— Ты сначала подыщи себе место, куда поедешь. Договорись, устройся, а уж потом забирай документы, а вдруг не найдешь ничего подходящего? Как жить будешь, сорвавшись от нас? Я же тебе не насовсем, лишь на время предлагаю уехать! — говорил председатель колхоза больше для очистки совести. Но Земнухов не слушал, он уже написал заявление и собирался пойти к бухгалтеру.

Деревенский люд, похоронив участкового, словно все тепло свое на погосте оставил. Земнухова не хотели замечать. С ним перестали здороваться. И человек кое-как дождался расчета, ночуя все дни на ферме, в сене, за кормушками. Он сразу почувствовал себя лишним, одиноким, никому не нужным человеком.

Даже бабка Волчиха, встретившись с ним у правления колхоза, подошла нахмурившись:

— Эх, Сашка! Уж лучше б ты на фронте погиб! Героем бы вспоминали! А ты — в бандюги скатился! Какого человека из- за тебя убили! Ты его ногтя не стоил. Это всяк скажет. Дурень выжил, а человека — проглядели! Не морду тебе надо было переделать. А всю твою жизнь — собачью! И душу! Но кому она нынче сподобилась? Эх-х, нет у нас в деревне мужиков, а и такое гавно, как ты, не надо! — повернулась спиной и ушла ругаясь.

Земнухов, получив расчет, ушел из Звягинок не прощаясь ни с кем.

Здесь, когда он объявился, никто не ждал его, провожать и тем более никто не вышел.

Седой постоял в раздумье на шоссе. Холод пронизывал его до костей. Человек оглянулся на деревню, из какой его почти прогнали. Поежился от собственной неприкаянности и проголосовал первой машине, показавшейся на дороге.

Куда она едет? Куда спешит? Да какая разница? Земнухову некуда было торопиться. Его никто и нигде не ждал.

Машина оказалась из Белоруссии. Водитель приезжал на Орловский машиностроительный завод за деталями и теперь спешил обратно. Домой, к своей семье, к детям.

Понемногу они разговорились. Водитель сказал, что сам он родом из Полесья, из глухой деревеньки, затерявшейся в лесах, куда в войну и немцы не смогли добраться из-за болот и глухомани.

— Там у нас кикиморы да лешаки живут. Весь люд в города сбежал. Кому охота в деревне маяться? Вот и ищут жизнь легче, да сытую. Тяжко нынче там стало. Детву в школу всякий день не потащишь за полсотню километров. А в интернат отдавать страшно. Чему их там научат без родителей? Сбалуются! То-то и оно! Пришлось самим в город уезжать. Если б не дети, в жизни со своей земли не утек бы! — вздохнул шофер.

— А родители там остались? — спросил Седой.

— Их с лесу не сковырнешь. В городе дня не могут. Задыхаются. Нашу воду пить не хотят. Вонючая! А к харчам куплёным несвычные. Только свое признают, как все деревенские. Оттого они крепче и здоровее нас. Дай им, Бог, доброго! Еще работают.

Земнухов поинтересовался жизнью, работой, условиями, заработками, спросил о людях. Задумался. И решился…

А тем временем Черная сова искала Седого в Звягинках.

Глыба, переодевшись в бабье, за руку с Задрыгой, вошли

в избу в Волчихе. Поздоровались приветливо. Бабка, оглядев обоих, спросила, кого ищут, что хотят от Звягинок?

— Сожитель от меня сбежал, бабонька! Пять лет с ним прожила душа в душу. И нате вам, поругались из-за мелочи. Сколько такого бывало? А тут я, дурная ляпнула, что надоел он мне. Сашка — за чемодан и ходу сюда!

— Уж не Земнухова ли ты ищешь? — прищурилась Волчиха.

— Его самого! Санечку! Помоги, бабуленька, стань матерью, помири нас! — просил Глыба старуху.

— Его тут многие искали, — прищурилась Волчиха, разглядывая накрашенное лицо Глыбы.

— Женщины?

— Бандиты! Они недавно нашего участкового убили.

— Да, сидел Сашок в тюрьме. Это верно. Но ведь ни за что попал, — вытер платочком мокроту Глыба.

— Вор! Ни за что сидел? Да ты сама, видать, не лучше? — поджала губы Волчиха.

— Да что вы, бабуся? Я бухгалтером работаю. На швейной фабрике. Саша хотел закончить курсы наладчиков оборудования, да вот, поругались. А может у него женщина тут появилась, а я, дуреха, реву? — спохватился Глыба.

— Нет у него женщины! И самого нет. Уехал сегодня утром. Отпустили его из колхоза. На все четыре стороны. Замучили деревню его урки. Да и сам устал, видно. Нынче, чуть свет видела я, как уходил из Звягинок. Навсегда! Возврату ему сюда уже нет. Никто его не возьмет обратно.

— Уехал? И от меня? А куда ж теперь он смотался? — простонал Глыба, всхлипывая натурально.

— Вот этого я не знаю. Никому он о том не сказал. Да и сам навряд ли что решил. Ведь родня его вся тут схоронена. И невеста! Красивой девкой была! О ней он и говорил, и помнил. А вот о тебе словом не обмолвился! Видать, жить не думал. А ссора — поводом стала! — злилась Волчиха.

— А у кого он жил? Может, тот человек знает больше? — спросил Глыба.

— Да только недавно от меня Акулина ушла. У нее он остановился. Как раз о Земнуховых мы с ней говорили. И об Сашке. Ничего не сказал. Даже не поблагодарив, не простившись с нею — уехал. Бессовестный, пропащий человек! — сплюнула бабка в угол. И спросила, указав на Капку:

— Уж не Сашкин ли этот ребенок?

— Нет! Она моя! От первого брака. Мне всю жизнь не везет! — засморкался Глыба и только засобирался уходить, в дом к бабке почтальонка вошла. Отдала письмо. И старуха, указав ей на гостей, сказала:

— Земнухова баба! А он тут сиротой несчастным прикидывался. Пять лет морочил дуре голову. Чуть поссорились, сбежал сюда! И замучил нас бандитами. Бабе своей даже не сказал, что в селе прижился. Она, глупая, по морозу ездит, его ищет. Он и отсюда смотался.

<— Да плюнь ты на него, засранца! На него колхозницы — положили! А ты чего за ним гоняешься! Прокормишь ребенка и без гавна! Может, человек сыщется! Санька же с ворами спутался. Убить его хотели тут! — развязала язык почтальонка.

— Может, и гавно! Да кто ж знает, бабы, другой будет ли лучше?

— Э-э, милаха! Силой мужика не удержишь! Этим кобелям, хоть масло под хвост лей, коль не люба — не уговоришь, — вздохнула Волчиха.

Глыба, едва вышел с Капкой от Волчихи, заматерился по- черному, обозвав Седого так грязно, что Задрыга изумилась. Никогда не слышала от фартового ничего подобного.

— Где дыбать пидера?

— Ничего, нашмонаем! — ответила Капка. И напомнила о скотнике, из-за какого погиб Коза.

— Пахан ожмурить велел подлюку эту! Он теперь «на пахоте».

— Хиляем! Если не обломится теперь, ночью замокрим…

— Что вякнем фрайерам? Почему возникли?

— Седого облажаем! — усмехнулся Глыба. И придя на ферму, разговорился с бабами-доярками, мол, вот обидел Сашка, убежал из дома, кобель треклятый. Не может жить, как нормальный мужик — с семьей. Все прикидывается несчастным, его жалеют, а он потом — всем пакостит.

Глыба интересовался дотошно, не говорил ли Седой, куда поедет? Но этого никто не знал.

— Прохвост! Пройдоха! — ругал Глыба Седого, внимательно следя за скотником, какой не без гордости похвалился, что вместе с мужиками уделал ворюгу, какой приклеился на ферме, чтобы выследить Седого.

— А чего его выслеживать, если он в деревне жил? — деланно удивилась Задрыга.

— Бандюги никогда открыто не убивают. Все в темноте, из-за угла! Иль ты книги не читаешь, кино не смотришь? — удивился скотник.

— Вместе работали, чего ж не уследил? — рассмеялась Капка.

— Он — первый раз пришел сюда — тот ворюга! Если б я его не поддел, убил бы он вашего Земнухова! — цыкнул слюной на настил. И полез на чердак сбросить сено.

У Капки глаза зелеными огнями зажглись. Она приметила и оценила все сразу:

Доярки сели на низкие табуретки доить коров. Ни на кого не обращали вниманье. О Седом не хотели говорить. Уехал мужик от бабы… Не первый и не последний случай в жизни. Погорюет и успокоится городская краля. Вон она какая холеная и разодетая. Да и девчонка — как кукла разряжена. Не то, что деревенская детвора, — отвернулись от приезжих, выходивших из коровника.

Задрыга мигом скользнула на чердак по лестнице. Приметила, что остальные скотники уже разнесли сено по кормушкам. А тот, что наверху остался, сбрасывает сено уже на вечер.

Капка смотрит, как он ловко управляется с вилами, цепляя на них горы сена, вот еще одну охапку скинул. Глянул вниз. Сбросил вилы. Вытер рукой пот. Капка стрелой промелькнула к нему. Всего один удар, как учил Сивуч. Мужик не успел оглянуться. Адская боль в позвоночнике помутила разум. Ноги не удержали. И он упал вниз прямо на вилы животом.

Капка ловкой кошкой сиганула вниз. Услышала шум на ферме. Крики доярок, всполошившихся от увиденного, громкий крик умирающего мужика:

— Спина! Мать ее в суку! Из-за нее сдыхаю!

Глыба с Капкой вышли к шоссе. Задрыга подошла к бабке, продающей моченые яблоки у дороги. Та совсем окоченела.

— С утра тут стоите? — спросила участливо.

— С ранья, — ответила старуха, шамкая.

— А я тоже с утра по Звягинкам шаталась. Отца искала. Бросил он нас с мамкой. Уехал. Скрывается от алиментов.

— Уж не Земнухов ли? — спросила старуха.

— Он, бабуля! Может, вы видели, куда поехал?

— Видела! Вон туда! — махнула бабка рукою в даль по шоссе.

— А на чем поехал?

— На машине! Не на колхозной. Не наша онa! Вся грязная. Раней всех тут показалась. Я только первое ведро принесла продать. До обеда с ним стояла.

— А что в той машине везли? — спросил Глыба.

— Железки всякие. Верхом нагруженая. Но ваш в кабину сел.

— Номер не помните, бабусенька? — погладила Задрыга морщинистую бабкину руку.

— А говорили, что в тюрьме сидел! Он же от такой сугревной дочки сбежал! Вот охальный кобель! — сплюнула бабка на снег и добавила сокрушенно:

— Глаза мои слепые не увидели того номера, да и в голове не удержала бы, нет уж памяти у меня, — посетовала бабка, качая головой от удивленья. И вдруг, вспомнив что-то, сказала:

— Шофер евонный яблоков у меня купил. Сморозил, навроде в его Белоруссии точно такие растут антоновки. Я ему не поверила. Сказала, что мои яблоки от опытной станции селекцию дочка принесла. У него таких быть не может. А он мне ответил, что у него от панов — лучшие сорта прижились. И звал в какие-то Смолевичи, отведать его яблоков. А у меня он — на дорогу взял. Вот так-то! — разговорилась бабка, радуясь, что голова ее не вовсе дырявая и кое-что в ней держится.

Глыба тоже купил у бабки яблок. Не торгуясь, как все, полный кулек. И остановив первую же попутную легковушку, попрощался с бабкой, сказав:

— Ладно, мать. Уехал, так и черт с ним, насильно мил не будешь… Проживем и без него, засранца!

— И то, верно, родимая! Бабы мы! Все переживали! Даже войну! Было бы здоровье! Остальное все — Бог даст! Храни вас Господь! — пожелала старая, крестя уходящую машину вслед, желая всякого добра хорошим покупателям.

Шакал даже подскочил от ярости, узнав, что Седой снова изчез из вида и его опять нужно искать. А где? Неизвестно…

— Просрали суку! Прохлопали лопухами! Слинял пидер вонючий! Гнилой козел! Мокрожопая плесень! Во, мандавошка прыгучая! Смылся из-под шнобеля, стукач облезлый! — взвыл пахан, забыв обо всем.

— Пахан! Мы того потроха ожмурили! Какой на Козу хвост поднял. Не на халяву возникли! — тронула Капка Шакала за локоть. Тот отмахнулся:

— Этот клизьма никуда бы не делся! Дешевый духарило! Его после Седого стоило замокрить!

— Почему? — удивился Теща. И нахмурившись спросил:

— Коза — кентом был! Не курвился! За него, по закону нашему, ожмурить надо всех, кто размазал законника!

— Того хмыря сход не приказывал расписать! А Седого! За него мы свой положняк вернем! А за вонючку-деревню схлопотать можно на всю катушку.

— Седой в Белоруссию смылся! — вставил Глыба.

— Он по пути слинять мог. Ему в Белоруссии не по кайфу. Где приморится? А если и так, то там — не Звягинки.

— Смолевичи! Так бабка вякнула. Водителя, какой в Орле

был, можно надыбать. Он н расколется, где попутчик отвалил. Время терять не надо, покуда шоферюгу не выперли куда- нибудь в рейс! — предложил Глыба.

Шакал как-то сразу успокоился. Начал думать…

Глыба рассказывал кентам. как он хотел убить скотника, как его опередила Капка. Фартовые от души смеялись, слушая кента:

— Я ж не на халяву бабой вырядился, Дюбнуло мне в кентель, как только прихиляли в глушь, заманить того скотника за угол. Или за стог. Ну, вообщем, куда эти сраные хмыри за своими бабами шмыгают, — начал Глыба.

— Соблазнить допер?

— О! То самое! В очко! Уж я там на ферме их — буферами тряс!

— Они ж ватные! — хохотали воры.

— До фрайеров не доперло! Даже бабы меня за свою приняли! Фаловали положить на Седого!

— А как ты вонючку припутать хотел?

— Ну, я стремачил, когда он мне моргнет, мол, хиляем за угол. Там его и размазал бы.

— А если б на ту минуту деревня возникла?

— Вякнул бы, что на мою честь посягал! — смеялся Глыба. И повернувцщсь к Капке, сказал:

— Но Задрыга файней отмочила. Теперь и я вякну — пора кентушку в закон брать!

— Годами не вышла! Никого в такие годы не принимали! — не соглашался Боцман.

— В закон Задрыгу? Пусть пооботрется в делах! Зелень еще! — орал Таранка.

— Что горлянки дерете? Маэстро свое слово сказал о Задрыге! Чего вы хвосты подняли? — не выдержал Тетя.

— Сколько о ней дошло до нас, то вякну, как честный вор, давно пора ей — в закон! Фартует файно зелень! — вступился Рыбак.

Задрыга искоса смотрела на кентов, играла с кошкой. Для Боцмана и Таранки придумывала очередную месть. И предложила:

— Чем глотку драть, пускай Боцман с Таранкой смотаются в Смолевичи, колонут того фрайера-шоферюгу на адресок. Может, и Седого ожмурят. Пора кентам прошвырнуться в дело!

— Ну, гнида! Мы что тут — сачковали? Пока ты одного вонючку замокрила, мы в трех делах были! Навар сняли! И ты с него хаваешь! — вскипел Боцман.

— Ну, отмочил кент! Задрыга банки брала! Лимонами на

вар давала! Она твое не хавала! Ее доля жирней в общаке! — возмутились законники.

— Пахан! Пошли Боцмана с Таранкой на Седого! Пусть они вломят стукачу, чем на Задрыге отрываться! — встрял Пижон.

— Если только пронюхать хазу суки — одного по горлянку хватит — Таранки! — сверкнул глазами Шакал и добавил-

— Коли ожмурять, пусть вдвоем сорвутся! И не тянут резину, как падлы! — зазвенел металлом голос пахана.

Боцман вмиг понял, перегнули они с Таранкой, и быстро согласился ехать в Белоруссию, найти Седого хоть из-под земли и замокрить.

Вечером они ушли на железнодорожный вокзал, уговорившись с паханом встретиться в Брянске. Малина решила уехать из Орла, где все более приметные магазины уже тряхнула Черная сова и милиция искала ее по всему городу.

Капка на прощанье насыпала обоим в карманы тертого стекла, пусть хоть пальцы поколют, решила девчонка напоследок. И ухмылялась вслед уходящим, не желая им ничего доброго. Да и законники ушли не оглядываясь.

Найти Седого будет непросто. Это понимала Черная сова и сами фартовые, пустившиеся в эту поездку с расчетом на удачу и везенье.

Земнухов даже предположить не мог, что так легко и быстро узнает малина, в какую сторону увезла его машина. А она домчала до Смолевичей, где переночевав всего одну ночь, пошел человек в лесничество. Там, глянув документы, выслушав мужика, взяли его на работу. И на следующий день повезли на отдаленный участок. Лесником. Сказали, что в доме этом уже с десяток лет никто не живет, потому что как уехали последние хозяева — желающих не нашлось здесь работать. Пугала глушь и низкий заработок.

— Мне подходит! — согласился Седой. И уже к вечеру привезли ему из поселка харчей на первый случай, дешевую посуду, спецовку, топоры и пилы, грабли и тяпку. Обещали через неделю дать коня. Вместе с сеном и овсом его доставить. На всякий случай выдали ружье — двухстволку, патроны и порох с дробью.

— Обживайся! Привыкай! — показали человеку границы его участка. И поскорее уехали из глухомани, где с наступлением сумерек то за корягой иль за кустом мелькнет волчья спина, раздастся протяжный вой, похожий на стон.

Даже звери тут осмелели, попривыкнув к глуши, необжитости.

Седому напомнили, что он обязан тут делать, работники лесничества быстро уехали на вездеходе.

Седой остался в тайге один. Он быстро нарубил дров на всю ночь, принес воды, связал из березовых веток веник. И, закрывшись на засов, начал наводить порядок в избе Обнаружил в подвале глину — обмазал печь. Та вмиг дымить перестала. Когда прочистил поддувало, печка и вовсе задышала, быстро нагрелась плита,