Месть фортуны. Дочь пахана

Глава 4 Седой

Его знали не только фартовые Ростова. Помнили этого человека зэки Колымы и Воркуты, Печоры и Комсольска, Сахалина и Сибири. Куда только не увозили его в казенную дорогу зарешеченные вагоны специального следования.

Сколько километров прошел он и проехал; неся на плечах, в судьбе и биографии печать рецидивиста. Она коростой въелась в уголовные дела, заводившиеся всякий раз, едва Седой выходил из зоны, после очередной ходки.

Его знала вся прокуратура и милиция. Весь угрозыск и конвой. Его помнили свирепые охранники тюрем, следственных изоляторов и зон. Он их не запоминал. Жалел голову и память.

Знал главное, основное. Мелочи отбрасывал.

Седому было шестьдесят. Может, чуть больше. Так считали все, кто знал его. Кроме клички, никто ничего о нем не слышал. Было ли у него родное имя? Его вскользь упоминали в приговорах, но почему-то не застревало в памяти. Уж очень шла ему кликуха, с какой сжился, свыкся и полюбил.

Когда он получил ее? Все законники считали, что в малине либо в зоне получил второе имя, как клеймо на лоб. И только он сам — Александр Земнухов, знал, как стал он Седым…

В тот год особо пышным цветом взялись в саду яблони. Они словно чуяли, что эта весна — последняя в их жизни, и уж коль не доведется отяжелеть ветвям красивыми, вкусными яблоками, — порадовать себя и людей напоследок нежным, душистым цветом.

В том саду, бледнея от робкой неуверенности, сделал он предложение той, какую любил больше жизни. Осмелев впервые, придержал за локоть. И признался, что жить без нее не может. Она удивленно вскинула голову. Русая коса, уложенная короной, упала на плечо. На щеках — яблоневый румянец выступил. Впервые услышала о любви. Заслушалась. Но руку свою из его руки не вырвала. Может, от растерянности.

Он тогда решил иначе. И, уговорив стариков на спешную свадьбу, чтобы другие не опередили, послал сватов. И, чудо! Она согласилась стать его женой…

Полдеревни родственников готовились к свадьбе. И только старая бабка Сашки осуждающе смотрела на внука и почему-то вымаливала для него прощение у Бога.

— Неурочное время для свадьбы выбрал. Чего торопишься, безмозглый? Чай — не девка! Не засидишься! Зачем Господа гневишь? Обождал бы, как все — зиму, мясоед! Иль обрюхатил девку и прикрыть хочешь? — глянула на внука строго.

— Нет греха меж нами…

— Тогда обожди!

— Не могу!

— Попомнишь мои слова! Наказан будешь! Не обрадуешься затеянному веселью! Пост нарушать воспрещено людям! — предупредила и уехала в соседнюю деревню к брату, чтобы не быть на свадьбе, не обидеть Бога.

Никто не заметил ее отсутствия на веселье. Все село собралось в доме Земнуховых. Гармошки, патефон — не смолкая, пели на разные голоса. Может, оттого и не услышали грохота подступившей к порогу дома войны.

Молодых уже собрались провожать в спальню, когда к дому подъехал грузовик, и люди из военкомата, не желая слушать ни о чем, выдергивали из-за стола гостей по списку. И, дав десяток минут на сборы и прощание, сажали мужиков в машину.

Земнухов оказался в списке одним из первых.

— Свадьба? Невеста не стала женой? Сейчас тебя женят! Живо в грузовик! — скомандовал мордастый лейтенант. И Сашка влез в машину, даже не успев попрощаться.

Машина привезла их в город, к военкомату. Там Земнухов узнал подробнее о случившемся.

Короткая подготовка к войне, и через две недели его отправили на передовую.

Из сводок Сашка знал, что его деревня оккупирована немцами, что враг идет к Москве.

— Как там мои? Как она? Ждет ли? Любит ли? — думал человек ночами напролет. Он так хотел скорее вернуться в свою деревню, что часто видел ее во сне.

Звягинки… Орловская область. О них в сводках отдельна! не говорили. Упоминали в числе прочих, взятых врагом,

Земнухов дольше других не мог привыкнуть к войне. Она ему казалась дурным сном. Именно потому не доходили письма до Звягинок. Не было и ответов.

К гибели однополчан война приучила. Сам не раз умирал в госпиталях, медсанбатах, дважды контузило человека. Ранений не счесть. Чудом выживал. Судьба, словно смеясь, берегла его для самого сильного удара. Он того не знал…

Он никогда не торопился так, как в те дни. Ведь война откатывала на запад, и немцы уходили, оставляя города и села.

Не дать бы опомниться, зацепиться, перевести дух, думал Земнухов и вместе с первыми танкистами въехал в освобожденный Орел.

— Деревня моя неподалеку. Всего восемь километров от города. Три года своих не видел! — говорил он командиру танка.

— Завтра там будем! Увидишь! Пока окраины города очистить надо. Слышишь? Огрызаются! — прислушался к голосу пулеметов.

В ту ночь Сашке не спалось. Слышат ли его родные, как — спешат танки очистить землю от беды? Ждут ли? Подсказывает ли им сердце скорую встречу?

Звягинки он увидел издалека. Все тот же сизый дымок над крышами, косогор, ведущий в деревню из рощицы, мелководный пескарник Орлик, в каком купался еще мальчишкой.

— Скорее! — торопил водителя. Тот усмехался:

— Лечу!

— Туда! — указал рукой на спуск. И… Сердце дрогнуло. Не поверилось.

Вместо дома — пепелище. Потрескивают теплые угли… ветер разносит пепел. Сашка глянул на сад и закричал диким голосом. На яблонях, обугленных войной, висели его мать, отец, не ставшая женой — невеста.

— Крепись, Сашок! Война — паскуда! Она — радость не приносит никому.

Какой-то серый дедок на кривых ногах подковылял приветить освободителей. Слезы в бороду роняет. Узнал Земнухова. Обрадовался:

— Не только твоих сгубили. Глянь сюда! — указал в хвост улицы, где не уцелело ни одного дома.

— И возле школы все опалили, ироды. Староста Силантий учинил расправу, нехристь проклятый! С немцами убег в Германию. Напослед поизголялся. Всех, у кого мужики на хронте, в одночасье порешил. Не один, конечно. С супостатами. Такими, как он — нехристями.

— Когда ж это он их? — не выдержал командир танка.

— Вчерась. Под вечер.

— Чего ж не похоронили?

— Кого? Я ж своих только что закопал. Восемь душ — извели подчистую. Бездомный ныне, как собака.

— Неужель помешать было некому, вступиться? — спрашивал командир танка у старика.

— Кто поможет, если люду нет? Гля, деревня, что погост. Кого не сгубили, в полон отправили, в Германию увезли. А кто прятался, своих дожидаючи, на сук вздернули. Я ни туда, ни сюда негожим стал. Для Германии — старый, для петли — дурной. Потому, видать, пулю на меня и то пожалели. Гля, сколько люду извели! Около всякого дома, беда наша. Детву и то не пощадили.

Старик всю жизнь работал кузнецом в деревне. Сашка вспомнил его. Сильный, веселый он был человек. Был… От прошлого ничего не осталось…

Земнухов обрезает веревки, снимает их. с шеи отца, матери, невесты. Всех троих рядом положил. В саду. Под яблоней. Где сделал предложение…

Дерево, потеряв в огне жизнь, стало похоже на большой черный крест.

Нет, не дождалось оно Сашкиных детей. Надгробием стало.

— С вашего роду одной лишь бабке повезло. Как немец в деревню прикатил, она и померла от горя. Враз. Ведь и не мудро. Старая была. Большого горя не перенесла, — говорил старик, вытирая слезы со щек.

— А твои дружно жили. Жена — ни на шаг от стариков. Вместе с ними на чердаке, в подвале пряталась. Тебя ждала. Кроткая, чисто голубка. Ей бы жить, — склонил голову перед могилой.

— Может, отобьют наших людей у немцев. Воротят их по домам. В деревню. Я жду. Не помирать же мне псом, возле могил. Кто-то закопать должен.

— Никого, кроме вас? — удивился командир танка.

— Две старухи еще. Одна — бывшая учителка, паралик ее разбил. Ныне не ходит. И почтарка. Та вовсе — свихнулась с горя. Я один середь их покуда.

Сашка ничего не слышал. Он стоял перед могилой на коленях. Молча, словно онемел, он не верил своим глазам в случившееся.

Хотелось кричать. Но горло пересохло так, что дышать было нечем.

Когда Сашка снял с головы каску, голова его была белей снега.

— Седой! — вырвалось у командира невольно.

Так его стали звать все однополчане и танковая бригада, с какою Земнухов дошел до Берлина.

Как воевал, как дожил до Победы, уже не помнил. Он твердо знал, его никто не ждет и не встретит. А потому ожесточился, стал молчаливым и злым. Он перестал бояться смерти. И часто первым выскакивал из танка под свист пуль. Жизнь перестала быть нужной. Жить, сцепив зубы, не всякому под силу. И Сашка глушил горе водкой. Ее он доставал где только можно. И высадив до дна, отключался на время. Потом, словно озверелый, рвался в бой.

Тот последний день в Берлине он не помнил отчетливо Услышал о победе. Увидел радость, улыбки однополчан. Его радость осталась в Звягинках, под яблоней. Она уж не порадуется, не услышит о Победе. И выпив винтом, до дна, всю бутылку водки, не помня, не осознавая ничего, схватил своп автомат.

Очнулся связанным в подвале. Рядом охранник. Не отвечал ни на один вопрос. Лицо отвернул. А утром трибунал. Приговорили к расстрелу. От него Земнухова спасла Победа. Да командир танка, единственный из всех, вступившийся за Седого

— Убийца! Мародер! Садист! — уж чего он не услышал в свой адрес и не понимал, за что его костерят.

Убил пятерых немцев из автомата. А разве не они уничтожили его семью и все село? Разве не они лишили его простого, бесхитростного счастья? Ведь он не знал их. Зачем они пришли с войной? Они ушли? Но разве кончилась война? Она навсегда осталась жить в нем. До смерти… Он не умел прощать и забывать…

Когда судили Седого, он не просил о смягчении наказания, не обещал не повторять случившегося. Он, темнея лицом, отстегнул все ордена и медали. Положил их на стол и обронил сквозь зубы:

— Подавитесь вы своей победой! Вы такие ж гады, как немцы, жаль, что нет у меня автомата!

Его вытолкали взашей. В наручниках. И втолкнув в зарешеченный вагон, повезли, как военного преступника — в Магадан…

Двадцать пять лет… Немалый срок.

Сашке было безразлично.

Он ехал, не разговаривая ни с кем, пока не подсел к нему осужденный так же, как и Седой, недавний полковник, какого даже охрана называла уважительно — Трофимычем.

Статьи и сроки их совпадали, как братья-близнецы. И горе — на одно лицо. Только у полковника жена с дочкой живы. Но… Теперь под другой фамилией. Не дождалась баба. Вышла замуж за тыловика.

А вот отца с матерью, сестру и брата отняла война. В сарае их расстреляли. Всех одной автоматной очередью. За помощь партизанам. Староста постарался. Его Трофимыч случайно нагнал. По пути в Германию. Не дал доехать. Вывел из «Виллиса», все, что хотел сказал. И расстрелял в упор… Не спросил разрешения у трибунала. Его и вернули. Уже с границы, где о победе узнал. Но без наград и звания. Не в дом — родных помянуть, на Колыму— остудить память…

Седой зубами скрипит во сне. Днем жалобы писал. Верил, что попадут по адресу. А через месяц в спецчасти узнал, что никто его писем не отправлял.

— Почему?! — взревел Седой и грохнул кулаком по столу так, что лампы и телефоны, чернильница и бумаги в разные стороны разлетелись.

— Крысы тыловые! Пока мы воевали, вы брюхо отращивали?! Да попадись мне там — всех бы в одном окопе уложил! — орал он обезумев и потеряв над собой контроль.

— В шизо падлу! На месяц! Пусть там фартовые ему мозги просифонят! — побагровел начальник зоны.

Земнухова охранники втолкнули в холодный, сырой подвал, на бетонный пол.

Здесь негде было стать. Десятка три хмурых мужиков встретили нового площадным матом. Но узнав, кто он — потеснились. Дали место сесть. Сами — на ногах остались. Отдыхали по очереди.

Поглядывавший в глазок охранник вызвал одного из фартовых, передал, для чего к ним бросили Седого. Законник послал матом, добавив, что начальник — не пахан, и даже не фраер. А вот Седой — лафовый мужик, если такого в кенты сфаловать — кайфово дышать станет любая малина.

Утром законников вывели из шизо, погнали на трассу. А вместо них шпану втолкнули. Злую, горластую, наглую.

Ох и дрался с ними Седой. По нескольку раз на день. Шпана то поодиночке наскакивала, то наваливалась кодлой даже на спящего. И однажды вывели из себя. Разбудили в человеке зверя. И Земнухов снова обезумел. Он не чувствовал боли. Он пошел напролом, как в бою. Он рвал, топтал, хватал за горло и свирепея бил головами о стены, вдавливал в углы, кромсал кричащие комки в онемелых пальцах. Он давил. За что? Шпана опетушить хотела…

Как все кончилось бы, если б не Трофимыч, взявшийся

неведомо откуда. Он вырос, как из тумана. Сказал, а может крикнул:

— Шабаш, Седой!

Земнухов припал спиной к стене. Его трясло от злобы.

— Остынь, Сашка! Возьми себя в руки!

— Да ведь это не они! Начальник зоны их настропалил! — выдал охранник.

— Ну, падла, держись! — рванулся к двери Земнухов, но двое других охранников преградили путь, втолкнули обратно в шизо.

Целый месяц просидел здесь Седой на хлебе и воде. Вышел осунувшийся, пожелтевший. Дрожали руки и ноги. Он еле добрел до своей шконки. К нему тут же пришел посланник от шпановской кодлы.

— Гони на кон все бабки! Троих изувечил. Если не уломаешься, не дышать тебе в этой зоне. Шкуру с живого спустим! — пообещал ощерясь.

Седой встал. В глазах ночь. Один раз вломил посланцу кулаком по голове и выбросил за дверь барака, мордой в снег.

Через полчаса в барак влетела шпана. Целой бандой.

И тут взъярились фронтовики, отбывавшие сроки. Они жили в одном бараке с Седым. И хотя не общались с ним по душам, лишь из рассказов Трофимыча слышали, задела людей за живое наглость шпаны.

Сорвав с болтов скамьи и шконки, молча бросились в защиту Седого.

Выбросив шпану из барака, не успокоились. Пошли громить ее хазу.

Крики, стоны, грязный мат, угрозы, все перемешалось в один клубок.

Охрана, подоспевшая в барак, долго не могла разогнать дерущихся. А когда из свалки вырвали Седого, его снова кинули в шизо.

Две недели продержали там Земнухова. И кто знает, вышел бы он оттуда живым или нет, если бы не фартовые, увидевшие, что потерял мужик сознание. Потребовали врача, тот забрал Земнухова в больницу.

Только встал на ноги, начальник зоны, вопреки советам врача, отправил его на строительство трассы вместе со шпановской бригадой.

— Держись, Седой! Не сорвись! Наши участки рядом. Чуть что, крикни меня, врубим по первое число! — говорил Трофимыч. Но… Фронтовики оказались далеко. Начальник зоны предусмотрел. И рядом поставил фартовых. Те никогда не

вмешивались в разборки шпаны, считая для себя западло разговаривать с нею.

Свалка завязалась в обед, когда Седой подошел к кухне за баландой. Кто-то вылил ему в лицо свою порцию и захохотал, что согрел честнягу,

Земнухов разглядел долговязого мужика, хохотавшего громче всех. Его он сбил с ног сразу и бросился сверху, задушить серую безмозглость. Но на него навалилась куча.

Весь перерыв разгоняла охрана дерущихся, не жалея ни кулаков, ни сапог, ни прикладов.

Старший охраны, не пожелав вникнуть в суть, заставил бригаду вкалывать сверхурочно еще два часа. На лютом холоде, оставшиеся без обеда, люди быстро теряли силы и падали головой в снег.

Случись такое с Седым, шпана воспользовалась бы и добила человека. Земнухов работал сцепив зубы.

Оглянувшись, увидел замерзающего в снегу бугра шпаны. Выдрал ломом мерзлую корягу. И, раздолбав в куски, поджег. Подтащил к теплу умирающего.

У охраны папиросы из рук попадали от удивления. Придя в себя, заорали:

— А кто вламывать будет? Пусть норму отпашет, враз согреется!

— Гаси костер, мудак!

— С кем воюешь? Помирает он. Уж никому не враг. И норму — на небе с него спросят. Как и с нас. Пусть согреется. Может, отойдет еще…, — ответил Седой.

— Чтоб тебя оттрамбовать?

— Пусть махается, если мужик в нем задышит. Покойников я нагляделся. В войну. Этот — мне не враг, — подкинул в огонь остатки коряги и пошел выковыривать из снега пенек.

Охрана пристыженно умолкла. Подтащила к теплу еще двоих, грелась и сама. А через час скомандовала шабаш.

Шпана молча озиралась на Седого. Не наскакивала, не толкалась. Его пропустили в машину первым, расступившись перед бортом.

Шпановский пахан так и не отогрелся.

Ночью он умер на своей шконке — в бараке, велев поставить бугром взамен себя — Седого.

Ему об этом сказали утром. Передав дословно все, что говорил пахан:

— Крепкий мужик. Кремень. С ним до воли додышите. Другого не ставьте. Загнетесь от глупостей. Его и своих. К Седому не прикипайтесь. На воле — в малину сфалуйте. Оборвется такое — ваш кайф! Цимес, а не пахан! Он — кайфовей всех! Так ботаю, потому что жаль мне вас. Линяю от фарта! От всех! Его не трамбуйте! И бугра зоны — не слушайте. Седой ни перед кем не лажанулся…

— Он хотел трехнуть еще что-то. Очень важное. Но не смог. Дыхалка дала осечку. Он захрипел. Зенки выкатываться! стали. И заглох, — говорила шпана, окружив Седого.

Земнухов хотел отказаться от бригадирства. Но Трофимыч, узнав обо всем, уломал, убедил. И Земнухов взялся.

С первого же дня шпана беспрекословно слушалась его. Выполняла каждую просьбу. Приказывать Седой научился гораздо позже.

С начальником зоны и с операми у Земнухова так и не сложились отношения. Они, словно стерегли друг друга, ловя и запоминая каждый промах и ошибку.

Седой не доверял им, и постоянно проверял точность учета выработки его бригады, правильность начисления заработка, обсчет выполнения нормы на каждого человека. За каждый процент и копейку ругался до хрипоты.

Он поселился в шпановском бараке и держал в руках всю горластую ораву, не позволяя ей срываться ни на ком.

— Не хрен давать повод хмырям из администрации штрафовать нас за каждый прокол! Вон, оттыздили охранника! И всех нас накололи! По десять рабочих норм сняли с каждого! А это — десять дней воли! Секете, падлы? — набирался фени Седой.

Слушая вечерами, кто за что попал на Колыму, Земнухов стал понимать, что не только его опалило горе, не он один отбывает срок ни за что.

— Шпана, услышав от самого Седого его историю, и вовсе потеплела. Зауважала мужика. И предложила, выйдя на волю, скентоваться в малину.

Земнухов и думать об этом не хотел.

— Воровать? Да я в детстве такого не умел! Случалось, в колхозный сад за яблоками пойду с ребятами, они наберут и убегут. А я обязательно попадусь объездчику на глаза. Всю жопу солью он мне изрешетит, за себя и за сбежавших. Не везло мне с этим. За цветами к соседу влез. Собака его чуть яйцы не оторвала! — отказывался Земнухов. Но воры не уступали:

— Научим! Вот гляди, как надо! — показывали Сашке хитрости и тонкости своего ремесла.

— А вдруг поймают? И опять сюда? Нет. Я работать буду на тракторе! Ведь я — танкистом был! — отказывался Седой;

— Дурак! Мудило! Тебе честь даем! Вон, Петух, тоже трактористом вламывал на воле. Не в малине родился. На свои копейки дышал. И все же влип сюда! А за что? Какому-то мудаку завидно стало. И вогнал ему пыж в масляный фильтр. Трактор и накрылся! Нет бы виновного найти — Петуха за вредительство, как врага народа, на четвертак и сюда… Трехни, он при чем? — спрашивала шпана.

— А я шофером вкалывал. На мясокомбинате. Обнаружила ревизия недостачу. И вместо того чтобы директора и охрану тряхнуть, из меня козла сделали! И тоже ни хрена не доказал. Вором ни за что назвали. Семья отказалась от меня со стыда. Дети фамилию сменили, жена замуж вышла. Вернуться некуда стало. А я то мясо раз в месяц ел, С получки. Жена покупала… Знал бы, брал мешками! Хоть теперь не обидно было.

— А я зоотехником в колхозе был. И как назло бруцеллезом стадо коров заболело. Начался падеж. Нет бы выбраковать больных коров, как я просил, их на один выпас с молодняком погнали. И… В день по три, по четыре телка дохнуть стали. Меня, как вредителя, под суд. А я что? Стадо заразил, что-ли? День и ночь лечил. Да кто это увидел? Ко мне не прислушались. Выходит, выгодно было кому-то меня убрать или подставить…

— А я — пекарь! Хлеб и булки выпекал почти двадцать лет. Весь Курск их покупал и радовался. Никто во всем городе плохого слова обо мне не сказал. Да беда стряслась. Замкнуло проводку. Сгорела пекарня и склад! Ну а я при чем? Мое дело — хлеб! За проводку электрик отвечать должен. Да только электрика у нас не было! Директор экономил. Вот и берите его за жопу. Но ведь он начальство! Сумел паскуда отмазаться. И взвалили на меня все его дерьмо! До сих пор не знаю, за что парюсь на Колыме! А у меня и заработок, и уважение не чета твоим были. Только теперь доперло, зря я чертоломил. Надо было трясти брюхачей таких, как мой директор! Он — не один, слышишь, честняга? Вся Колыма от них стонет.

Долгими ночами ворочался на шконке Земнухов. Не мог уснуть. Разговоры мужиков, застревая в памяти, не давали покоя. Он знал правдивость их рассказов. Не раз проверил,

— На фраеров вкалывать? Задохнутся паскуды! Сколько крови они из нас высосали! Вот им всем теперь! — отмерял по локоть бывший пекарь. И говорил, что первым тряхнет своего директора, как только выйдет на волю.

— Уж я на его шкуре высплюсь за каждый день на Колыме! скрипел он зубами.

— А семья? — спросил Седой.

— Чья? Моя, что ль? Нет ее! Выслали из города в Сибирь,

как врагов народа. Из-за меня! Никто не дошел. Все шестеро умерли по дороге в ссылку.

— Твою мать… — вырвалось первое сочувствие у Земнухова.

Пять лет и пять зим пробыл он в этой зоне. А на шестую — сбежал, вместе с десятком мужиков из своей бригады, договорившись с оставшимися в зоне, где встретиться на воле. Но и те сбежали в первый же буран, прямо с работы, перебив растерявшуюся охрану, забрав все ее оружие.

Беглецы встретились все вместе на Урале — в Свердловске. И, пощипав горожан, тряхнув брюхачей, поспешили покинуть враз озверевших горожан и милицию. Они вмиг забыли, что такое гостеприимство и чуткость, с ненавистью вглядывались в лица всех приезжих.

Седой еще не был в деле. Его малина держала. Одела и обула, обеспечила документами и деньгами. Он жил за счет своей шпаны.

Земнухов легко свыкался со своей новой жизнью. Приступы стыда все реже одолевали его. Совсем оставили, когда малина приехала в Курск и выловила директора хлебопекарни. Его около дома застопорили. Затащили в подворотню. Узнал он пекаря. Вначале по голосу. Когда петушить начали, вовсе взмолился. Обещал все возместить, каждый колымский день. Но не поверили. И, пропустив в очередь, раздели догола, и здесь же в подворотне задушил его пекарь своими руками, как и мечтал на Колыме. Забрав все деньги у замученного, поехали сводить счеты с остальными. Обидчиков было много. Ни одного не хотели упустить. Всех разыскали. Никто не выскользнул из рук дерзкой малины, озверевших от горя мужиков.

Земнухов тоже не оставался в стороне. Он сам себе внушил, что трясет истинных грабителей, виновников всех горестей и бед. Он резал и душил, вбивал их в стены, втаптывал в землю кровоточащие комки. Он их не жалел, потому что они не пощадили когда-то чью-то жизнь и судьбу.

Никому из них не хотелось умирать. Все были уверены, что люди, отправленные в Магадан, уже никогда не выйдут на волю. С такой статьей не доживали до освобождения. А потому никто из брюхачей не ждал мести. Она грянула внезапно.

И председатель колхоза, вытащенный ночью из дома, узнал бывшего зоотехника перед тем, как захлебнуться в навозной жиже.

И водитель машины нашел директора мясокомбината. Измордовав его до неузнаваемости, вырвал недавний зэк у директора все мужичье и затолкал еще теплым в зубы:

— Хавай, падла, до погибели! Гляди не подавись! — смеялся в лицо истекающему кровью мужику.

Седой искал трибуналыциков, отправивших его под расстрел. Их следы терялись. Потом всплывал кто-нибудь. Но оказывалось, что тоже осужден и отбывает срок. Того, кто оглашая обвинение и приговор, разыскивал дольше всех.

Он оказался живым и на воле. Неплохо устроился. Имел все. Квартиру, семью и даже дачу. Вот туда и нагрянула к нему малина поздним весенним вечером. И не стучась, вломилась в дом.

Трибуналыцик сидел у камина, читал газету в кресле, покрытом бархатом. Рядом с ним — дочь. Уже девушка. Вскинула на вошедших испуганные, удивленные глаза. На пушистых ресницах повисли росою слезинки. Она почувствовала — не с добром пришли гости.

Девушка кинулась к двери. Но ее тут же поймали.

— Куда, лярва! — содрали с нее все до последней тряпки и потащили на диван, лапая на ходу.

— Седой! Давай! Наколи ее! Хмыря придержим. Натешимся и за борова возьмемся!

— Эту отпустите! — приказал хрипло.

— Ты что, пахан? Крыша едет? А наши разве хуже были? — напомнил кто-то…

— Она ни при чем! Отвалите! — рявкнул зло.

И в бешенстве хватил трибуналыцика графином по голове, стоявшим перед ним на столике. Тот, закатив глаза, рухнул на пол. Девушка, обезумев, рванулась из рук шпаны, раскидала, бросилась к Седому, вцепилась в горло мертвой хваткой.

Кто-то из кодлы сунул ей в висок носком ботинка, сшиб с Седого.

— Ну, как? Посеял жалость? То-то! Одна у нее с ним кровь, — усмехнулся Петух, и перерезав горла обоим, вытер нож о трибуналыцика.

Перевернув всю дачу, забрав все ценное и деньги, малина, пользуясь темнотой, вскоре покинула дачу и поехала в Брянск, где жили неотомщенные обидчики тракториста.

Уже в поезде услышали, что вся милиция разыскивает банду уголовников, сбежавших с Колымы, чинящих повсюду самосуд…

Об этой банде говорили все пассажиры вагона. Рассказывали, что рецидивисты — людей живьем едят.

Седой, слушая, головой качал, злясь, что за эту вот толпу он рисковал собой на войне.

Паханом шпановской малины признал Седого фартовый сход в Одессе. И хотя в ходку он загремел не по воровскому

делу, законники зачли ему войну как испытание десятком колымских ходок. Много не спрашивали. Узнали, где воевал, как закончил и за что влип, не сговариваясь, не советуясь, признали авторитет Седого, сочли равным. Его это не покоробило. Он, отбывая в зоне, видел много себе подобных. Мало кто из них дожил до воли. Почти все жалели о том, что оставили на войне здоровье. И Седому вспомнилось:

— Знал бы о дне нынешнем, без единого выстрела в плен бы сдался, как мой сосед. Он теперь в Канаде дышит. Фермером заделался. Женился. Дите имеет. Мальчонку. Помощника и наследника себе родил — продолжателя рода. Тот уж не под плуг на коне^;— трактором свой надел вспашет. Есть достаток в семье. Немцы тоже не без головы. Видели, кого в плен брали. Только тех, кто работать умел. Вот и отправили хозяевать на необжитых землях. Теперь они — эти наделы — не только меня кормят. А и я тут уж попривык. Имею дом. Просторный и светлый. Все в нем есть. О чем в своей деревне мечтать не мог. Даже машины приобрел. Пешком не хожу. Да и куда? Мои земли за двое суток не обойти ногами. Целых триста гектаров пашни! И все мои! Под казенную, охранную грамоту их дали. Без копейки! Лишь бы холил да обрабатывал! А уж я стараюсь! И помогают мне все! Вот чудо! Налог не берут! Ничего не требуют! Семена дали. Я их воротил с урожая! Ссуду дали, чтоб скотину завел! А ни молока, ни мяса не требуют! И проценты не взяли. Теперь уж я ссуду вернул. Хочу себе самолет купить. Прогулочный. Двухместный. Чтоб сыну с высоты наши владенья показывать! Жаль, что вы их не видели. Вот бы порадовались нынче за меня! — писал сосед своим родителям в Звягинки. И порадовалась семья! Всех до единого замели в госбезопасность за связь с заграницей, с мировым капитализмом, с предателем Родины. Лишь покосившаяся изба осталась в память от семьи. Всех, даже стариков не пощадили, расстреляли в один день. Забыв, что именно из этой семьи самому младшему за переправу на Днепре было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Кроме него трое положили головы за Победу. Их жены, дети, родители недолго пережили. За единственного выжившего поплатились жизнями. Знал бы тот мужик, никогда не написал бы то письмо. А ведь всего-то, порадовать решил своих…

В Звягинках об участи той семьи все узнали. Чекисты и не думали молчать. Выжимали на колхозном собрании одобрения сельчан, но те молчали. Лишь один дедок — старый кузнец, какой остался один-одинешенек от большой семьи своей, выйдя с собрания, сказал громко, во весь голос:

— Знал бы я — старый дуралей, что все так повернется, не на хронт своих послал бы… Может, и поныне жили. И у меня теперь имелись бы живые внуки! А то ить всех убили! В своем дому! Никто не защитил! А мне на кой хрен — судьбина песья?

Наутро кузнеца не стало. Нашли его мертвым на полу, возле двери. Судьба или чекисты пожалели? Никто так и не понял. Похоронили его тихо.

А Седой, узнав о том, до хруста кулаки сжимал. Все понимал.

Может, потому никогда не слушал радио, ненавидел газеты и книги. Не терпел государственных праздников.

В те дни его малина особо усердно трясла горожан, потроша карманы и сумочки демонстрантов, торговок, кассы магазинов.

Он жил за счет своей малины, какая росла с каждым днем.

Поначалу Седой радовался каждому новому кенту. Чем больше воров в малине, тем солидней навар, толще общак, больше уверенности в завтрашнем дне. И Земнухов все глубже втягивался в жизнь воров.

Он уже побывал во многих делах. Научился воровать не хуже профессионалов. Все реже вспоминалось ему прошлое, все меньше допекала совесть. Он умел не только украсть, а и отнять, вырвать из рук, оглушив при этом жертву. Когда на него наскакивала милиция — Земнухов был беспощаден. Он, словно сдвинутый, бросался на нее. С ножом и с кулаками, со свинчаткой и спицей. Он мстил за свое отнятое и оплеванное. Он никогда не щадил милицию и не оставлял ни одному шансов на жизнь. Он сам убивал милиционеров, наслаждаясь их предсмертным стоном, криками. И вскоре за ним увязалась слава махрового садиста.

Но именно это помогло ему вступить в закон. Фартовые, наслышанные о Седом, заставили Земнухова поклясться на собственной крови из пальца, что никогда он не поднимет руку на своего — законника. Не ударит, не замокрит, не предаст. И Седой, стоя на коленях перед маэстро, ел землю, перемешанную с кровью. Клялся. Дал слово на большом сходе — держать закон, быть честным вором.

Нет, эта клятва на крови не была пустой. Нарушивший — карался тут же, свирепо. Свои не пощадят…

Седой тоже не имел жалости. Вот только одних не разрешал трясти — инвалидов войны. К ним он, под страхом немедленной расправы — приказал своим не прикасаться. Таким велел подавать не скупясь. И малина, помня один случай, выполняла требование пахана.

А Земнухов однажды сам увидел, как кент его малины позарился на милостыню безногого нищего, тот сидел в каталке. Вся грудь в орденах. Он побирался на Ленинградском мосту в Орле, с утра до ночи. Люди жалели калеку и подавали щедро. Вор, увидев полную шапку денег, схватил ее. Калека поднял крик. И тут же был сброшен с моста в реку — холодную, глубокую Оку. Вор не знал, что пахан рядом и увидел случившееся.

Седой нагнал его тут же. Сдавил за горло онемевшей от злобы рукой, сорвал с моста ошалевшего и кинул через перила моста в реку, следом за нищим. Кент утонул сразу.

Седого тут же скрутила милиция, взяв в свидетели двоих прохожих, отчаянно защищавших Земнухова. Они и на суде выгораживали человека, называя Сашку настоящим мужиком, на каких Россия держится. Требовали отпустить немедленно. Грозили жаловаться, если Земнухова осудят.

Их не остановило, что Седой был судим, нигде не работает, не имеет постоянного места жительства.

Здесь же на суде, из обвинительной речи прокурора понял Седой, что еще год назад он был реабилитирован, и его первое осуждение признано незаконным.

Может, потому, а может, угрозы свидетелей и поддержка всех присутствующих в зале заседаний помогла, и в этот раз дали ему два года условных за то, что не задержал преступника, а учинил над ним самосуд, оказал сопротивление милиции при задержании. Но прямо из процесса выпустили на волю, пожелав не попадать никогда в руки правосудия.

Седой тут же вернулся в малину. И уже не брал в нее всех желающих. Отбирал строго, придирчиво. Каждого кента проверял на надежность и послушание.

В его многочисленной, дерзкой малине хватало всяких людей. Были и фронтовики. В основном те, у кого семей не осталось, кто бы мог удержать, помочь, хотя бы в первое, самое трудное время.

С расшатанными вконец нервами, с пошатнувшимся здоровьем, одинокие и усталые, они никому не стали нужны.

По радио и в газетах о них говорили, как о победителях, героях жестоких боев. Но это слова. Они, как шелуха, никого не согрели заботой. В жизни они навсегда остались сиротами. Для них так и не кончилась война.

Фронтовики заливали свое одиночество водкой. И когда пьянели, забывались, с кем теперь связались. Рассказывали шпане о боях, об однополчанах, о прошлом, от какого не могли отойти памятью.

В дела ходили чаще навеселе. Так было проще перед сами

ми собой. Вернувшись, напивались вдрызг. Иные трезвели уже в милиции. Потом их отправляли в зоны. Но там, через год- другой их доставала амнистия, и мужики вскоре снова возвращались к Седому.

Никто из них не искал другой судьбы. Они не были в законе. И спрос со шпаны не стал жестким.

Земнухов честно делил навар. Не обжимая никого в доле. Когда кто-либо из кентов умирал — хоронили со всеми почестями.

Лишь спустя много лет откололся от малины Седого кент. Не слинял. Пришел к пахану. И по-честному выложил все, как есть.

— Я на войне в окопах не отсиживался. Не тырился за спины однополчан. И тут не могу линять, как падла. Тряхну, а там думай, что ты сам на моем месте сморозил бы, — сел перед паханом абсолютно трезвым.

— В деле был. Тряхнуть хотели одну бабу. Наводка трехала — шикарно дышит. Я и возник с двумя кентами как всегда, ночью, под сажей. Вмиг за горло прихватил, задавить хотел ее. И в последний миг клешни успел разжать. Узнал ее. Фронтовая сестра. Юлька. Она меня пять раз от смерти спасала. Любил ее молча. С самого Сталинграда. Да только в Польше крепко задело. Думал не выжила. Искал бесполезно целых пять лет. Потом забывать стал. И уж посеял о ней память, как на саму напоролся.

— Короче вякай! — оборвал Седой, понимая, к чему клонит кент.

— Смылись мы тогда. Ничего не взяли. А через пару дней я к ней возник. Юлька узнала.

— Подженился, что ли? — усмехнулся Земнухов.

— Ребенка ждет. Моего! Отпусти из малины!

— Вякал ей, кто ты есть?

— Нет! Трехал, что на стройке пашу.

— Если отпущу, чем займешься?

— Я же каменщиком после ремеслухи вкалывал. Туда и навострюсь.

— Долю из общака взял?

— Нет! Сначала к тебе возник.

— А если не дам бабки?

— Обойдусь.

— Секи сюда! Коль в откол вздумал, про нас память посей. Заруби это! Коли заложишь — разборка будет короткой. Весь твой корень в ленты пустят кенты.

— Знаю! — пресек угрозы кент. И добавил:

— К тебе тоже своя судьба грянет… Никто в малине не

вечный. Если не в тюряге загнешься, в старости — свои кенты ожмурят. За слабость И ненужность. Никто не вступится, не даст пайку. Только кровный поделится. И не выгонит… Ищи свою судьбу, Седой, покуда не все потеряно…

— Я — законник. С меня и спрос другой. В откол лишь на погост слиняю. Другого не будет. А ты хиляй к своей Юльке. Долю возьми. Ботни, я велел все отдать. Дыши фраером! Дай Бог тебе мира! — пожелал вслед.

А вскоре еще один покинул малину насовсем. Мать сыскалась. Вместе с сестрами вернулась с Урала в свой Курск. И его отпустил Седой с миром. Без упреков и скандала.

На место отколовшихся тут же новых взял. В малину не затаскивал и никого не держал в ней силой.

А вот выгонять из нее доводилось пахану не раз.

Вернулся из зоны быковатый Сачок. Пять лет в Воркуте парился. Попался на деле. Только кенты успели сбежать, прихватив барахло и башли у кладовщицы промтоварного склада, а Сачок помимо всего подметил, что баба недурна собой. Завалил среди комнаты. А тут соседка заглянула. Поняла. Вызвала милицию, созвала всех соседей. Те бабы так вломили, любая фартовая разборка мелочью показалась бы. До самой зоны мужик ходил враскорячку. Ни говорить, ни опорожниться не мог без крика. Все отбили, отдавили ему бабы.

Седой, когда Сачок вернулся из зоны, не взял его в малину, сказав при всех:

— Мы — воры! Отнимаем что нажить можно. Но честь бабью, имя — я с самого начала не велел засирать никакому лидеру! Это не очистить и не купить! Такие вот падлы жен фронтовиков паскудили! Где силой, а то и принужденьем, тыловики проклятые, баб брюхатили. Семьи разбили! Судьбы окалечили хуже войны! За то своими клешнями не одного замочил! И ныне не жалею! Чем ты файней мусоров, какие в лягашках баб силуют? Уломать не могут, так под наганом иль кулаком своего добиваются. И не только баб! За что мы их пускаем в куски! За опороченное мужичье звание, за отнятое имя! И тебя, падлу, знать не хочу больше! Брысь с глаз — козел! И не возникай в моей хазе никогда, если дышать хочешь! — выбил Сачка кулаком за дверь.

— Круто взял пахан на повороте! — услышал за плечом.

— Чего?! — подскочил ошалело.

— Да то! Мы — живые люди! Чего ты из-под нас хочешь? Глянулась баба! Пришлась кенту по кайфу! Что из того? Не убыло с дуры! — осклабился худой, лохматый стремач.

— Шмар кадрите!

— Надоели сучки!

— Заткнитесь, паскуды! Вам ботаю! Не можешь уговорить, не бери силой! За такое не то виновного, всю малину угрохают законники, прознай они, что лажаете воровскую честь! Пока я — пахан, не трогать баб!

— Только девок! — услышал насмешливое и, выдернув говорившего, поддел кулаком в подбородок так, что у того зубы наружу вылезли:

— Вон, падаль, из малины! — выбил в дверь орущий ком. Другие не захотели спорить с Седым. После того кенты его малины не попадались на горожанках. Обходились шмарами.

Случалось, выгонял за жадность.

По фартовому закону каждая малина помогала кентам, попавшим в ходку, и тем, кто возвращался на волю. Освободившихся брали в долю. Неважно, что он из другой малины. Если остался один, или несколько, их кормили, поили, одевали, давали деньги, пока этот кент не определится, в какой малине и с кем станет фартовать. Бросать на произвол судьбы запрещалось под страхом расправы на разборке. А и участь эта могла настичь каждого.

Понимал это и Седой. Потому выполнял закон фартовых, какой далеко не каждому из его малины пришелся по душе. И сбежавшего из колымской ходки Шакала упрекнула шпана, что держит его на халяву, а фартовому, мол, такое должно быть западаю.

Подвыпивший Седой мигом отрезвел. Вырвал вякнувшего из-за стола. Не в двери, через окно из хазы вышиб. Без доли из общака. Запретил на глаза возникать.

Шакал подолгу не задерживался нигде. И тут всего три дня в малине Седого прикипелся. Когда своих сыскал, ушел тут же, поблагодарив Седого за доброе. Кентов злым взглядом окинул, не предвещавшим ничего доброго. Изгнанного из малины Седого тут же нашли стремачи Черной совы. Пустили на ленты. Не только за пахана. Знали, жадный на подлость легко согласится. Засветить, предать сможет. Вот и убрали от греха подальше.

Седой, узнав о том, ни разу не попрекнул Шакала.

Случалось Земнухову разнимать кентов своей малины, подравшихся из-за доли — положняка от дела. Кому-то она показалась слишком малой. И тогда пахан трамбовал сам несогласного. Вправлял мозги до того, что раздухарившийся кент вообще отказывался от навара, определенного паханом.

В малине к Седому относились по-разному. Одни_:— уважали, другие — боялись, были и те, кто ненавидели пахана. Но деваться было некуда, другие малины не брали, сколотить свою — не получалось. Вот и держались за Седого.

Ждали, когда самим пофартит и можно будет дышать без этого пахана.

Земнухов знал и понимал каждого. Вот так однажды, впервые за все годы, пустил в ход не кулаки, как случалось прежде, а «перо» против троих кентов из своей малины.

Обмывалась удача. Шпане такое не часто перепадало. Застопорили инкассаторов по дороге в банк. Жирный навар сняли. И смотавшись в другой город, пили в ресторанах, отмечая улыбку фортуны.

Седой, зная себя, сдерживался. Перебор хмельного для него был опасен. Этого не замечал никто… Все считали, что пахан жрет водяру, как все. Тот внимательно следил за каждым и приметил, как трое кентов смылись из-за стола, сделав вид, что приспичило отлучиться по нужде. Оно бы и немудро. Но пахан, единственный из всех, увидел, что пили кенты не водку, а минералку. Тут же заподозрил неладное и немедля вышел из-за стола следом за кентами.

Те собрались уже уйти из хазы, прихватив с собой общак малины. Решили тряхнуть своих и отколовшись фартовать отдельно где-нибудь на Севере, куда никогда не возникала малина.

Они уже собрались в дорогу, когда на пороге появился пахан. Бледный, как снег, он вприщур наблюдал за кентами. Те онемело уставились на пахана, не веря собственным глазам.

Седой вырвал из-за пояса финач. Закрыл двери наглухо. Кенты бросились к окнам. Но пахан опередил. Никому не удалось слинять…

Случалось, кенты уходили из малины, не сказав ни слова пахану, не требуя доли. Вначале таких находили кенты. За откол убивали. Потом поняли, что поиски обходятся дороже потери и перестали выслеживать отколовшихся, предоставив им возможность дышать спокойно.

Не терпел пахан лишь одного, когда его кенты уходили в другие малины. После ходок или крупных проколов шпана разбегалась, малина редела. И Седой психовал, пока не восстанавливал прежнее число кентов.

Бывало, сманивал чьих-то налетчиков, домушников и стопорил. Случалось, у него уводили из-под носа самых удачливых воров. И тогда на сходках трясли друг друга паханы, трамбовались, пока другие паханы не растащут. Случалось, сход наказывал кого-то. Но через год забывалось. И снова кочевали кенты из малины в малину.

Седой держал в руках своих кентов. Малина его постоянно обновлялась. От тис первых блатарей, с какими пахан бежал

из зоны, остались всего трое. Но и те состарились, обессилели. Они обучали своему делу новичков — совсем молодых ребят, прошедших колонии и тюрьмы. У них было все, кроме опыта. Его они набирались в малине.

Седой никого не выделял. Он относился ко реем одинаково. Никому до конца не доверял.

Все воры его малины имели свои слабости. Одни — дышать не могли без шмар, другие — водку глушили не просыхая. Были и те, кто всему на свете предпочитал барахло и при первом же случае переодевались по десятку раз на день. Имелись свои сластены, обжоры, чифиристы и даже пара лидеров— шестерок. Их Седой давно бы вытурил, но не было замены, таких же работящих честняг и чистюль.

Не имел слабостей лишь пахан. Он жил в малине, но оставался в одиночестве. Женщины Земнухова не интересовали. Иногда, крайне редко, он заглядывал к шмарам. Но через час уже покидал притон, никогда не оставался на ночь.

Ту, с какою был недолго, не помнил в лицо, не интересовался именем и возрастом. Гасил свет. Никогда не ласкал. Справив свое — одевался, включал свет. Сунув деньги в руки шмары, тут же молча уходил.

Потаскухи за это не любили Седого. Неохотно шли к нему, зная за ним все его пороки.

Пахан думал, что проживет так весь свой век. Но… Судьба распорядилась иначе.

В одну из глухих ночей возвращался пахан с тремя кентами с дела. Тряхнули железнодорожную кассу. Милиция «на хвосте» повисла. Свистками всю улицу взбудоражила.

Седой бежал впереди. Кенты следом, по пятам неслись. И, как назло, ни свернуть, ни спрятаться некуда. Громадные многоэтажные дома центральной улицы стояли плечом к плечу.

Седой уже задыхаться стал, уставать, как вдруг приметил открытое окно на первом этаже. Слегка подтянувшись — запрыгнул. Кенты, ничего не заметив, проскочили мимо.

Земнухов слышал, как под окном пробежал наряд милиции, кто-то из них по рации вызывал машину.

— Вы как тут оказались? — услышал голос совсем рядом. Вгляделся в полумрак комнаты.

Завернутая в полотенце женщина только вышла из ванной, стоит в растерянности перед постелью. Седого она случайно приметила и не могла понять, откуда он к ней свалился? Если вор, то почему стоит на полу, возле батареи и не собирается ничего брать? Если насильник, почему на нее не смотрит?

— Что вам тут нужно? — повторила вопрос погромче. Седой прижал палец к губам. В это время под окном пробегали, топоча сапогами, милиционеры.

Женщина удивленно умолкла. Она не видела лица непрошенного гостя. Он сидел, повернувшись к окну.

Женщина подошла к окну, хотела выглянуть. Седой, испугавшись того, что она сдуру закричит, вскочил, закрыл окно и отодвинул хозяйку в глубь комнаты. Та, пятясь, наступила на полотенце и оно мигом слетело с плеч.

Земнухов оглядел безукоризненную фигуру и обалдел. Он вмиг забыл о кентах, о том, как и зачем здесь оказался. Он сделал шаг к женщине:

— Одна живешь? Где мужик твой? — спросил пересохшим ртом.

— Вам какое дело? Уходите! — указала на дверь.

Пахан тихо усмехнулся:

— Не бойся. Я не бандит.

— А чего от милиции убегал? Порядочным людям бояться нечего.

— Что ты понимаешь в том? — отвернулся к окну, за каким стояла глухая тишина ночи. Он направился к нему, но женщина остановила:

— Выходите через дверь. Зачем же по окнам прыгать? Я одна живу. Вас у двери никто не остановит. Ступайте спокойно, — предложила тихо.

— А ты красивая! И как такая баба одна живет? Ведь от тебя глаз не оторвать! — оглядел женщину. Та стояла в растерянности, забыв о полотенце. Видно, никто не говорил ей таких щемящих душу слов. А Седого будто прорвало:

— Нет в свете бабы красивее тебя! А уж я всяких видел! Ни одной не сравниться! Чудо ненаглядное! Диво, а не женщина! Таким не пешком, таких на руках носить надо, как сказку иль мечту!

Женщина хотела укрыться полотенцем, но Седой взмолился:

— Подожди. Побудь вот так, как есть! Дай налюбоваться хоть раз в жизни! — подошел к женщине несмело, та, согретая восторгом, потянулась к Седому неосознанно. Да и то сказать правду, годы одиночества не дарили радостей. Ровесники давно семейными стали. А она так и оставалась одна.

— Голубка моя! — стиснул Седой в объятиях. Прижал к себе дрогнувшую от стыда. Мигом погасил свет.

Утром, уходя от нее, обещал наведываться. И приходил. Целых два месяца, пока не возникла нужда покинуть город, уехать подальше, хоть ненадолго.

Но судьба словно отвернулась от пахана, и подарив улыбку однажды, показала оскал. И Седой попал в руки милиции. Потом в ходку. Там получил дополнительный срок за убийство охранника.

Гнилозубый тот паршивец вздумал сделать из Седого тренировочную грушу. И молотил его каждый день вместе с такими же негодяями, как сам. Седой терпел сколько мог. А на третьем году не выдержал. Сунул пальцами в глаза сопляка, выдавил сразу. Кулаком темя прошиб. И поддев на тупой носок ботинка, въехал в печень — в первый и последний раз.

За свое отплатил, всего один раз. Сам втихомолку кровью харкал после каждого занятия. Гнилозубый на нем новые борцовские приемы отрабатывал. Хвалился перед сослуживцами, не понимая, что у каждого есть своя точка кипения и предел, через какой никому нельзя переступать.

Охранника свои защищали. Седого — адвокат. Хотели расстрел дать. Но не обломилась эта радость начальнику зоны. И Седого увезли в зону особого режима со сроком в десять лет.

Оттуда он сбежал через пять лет.

Эту зону помнил всегда, даже во сне. Холодную и мрачную, как могила, затерявшуюся в самом сердце Камчатки.

Сколько раз он там прощался с жизнью от холода и голода, от нечеловечьей усталости, от кулаков бугров, отбиравших его кровную пайку и баланду.

Не раз, придавив к стене, брали на перо, требуя зарплату. Отбирали посылки, оставляя крохи. Он понимал: в одиночку не справиться. Но и до воли не дотянуть. И вот тут попал в эту зону Шакал. С ним Седой сбежал из зоны.

Когда вернулся в малину, кенты глазам не поверили. Седой — тоже. От прежней — половины не уцелело. Одни в ходках, другие — откинулись, иные слиняли в откол или в другие малины, кого-то милиция в деле размазала иль свои — за подлянку замокрили. Седой слушал, как дышали кенты без него.

— В общаке — пыль! Нет ни хрена! В дела ходить опасно. Ментов прорва на каждом шагу! И все лафовое — другим малинам отошло, чьи паханы на воле! Туда — не сунешься, — жаловалась малина.

Пахан взъярился. И в первую неделю тряхнул универмаг и сберкассу. Знал, что даром это не сойдет, что законники поднимут кипеж, сорвал малину, повез подальше от разборок и сходов. И залегла малина на дно. Так велел Седой, отправившийся к своей зазнобе, решил узнать, живет ли она по прежнему адресу. Ведь за все годы ни одного письма ей не прислал, не сообщил, где находится, не просил ждать…

Он долго стоял под окном, всматриваясь, вслушиваясь. Но никто не подошел, не открыл его.

Седой подошел к двери, позвонил. Вскоре услышал шаркающие шаги и надтреснутый, старческий голос спросил:

— Кто там?

— Это я! Сашка! — вырвалось смешное.

Дверь открыли. На пороге двое изумленных стариков.

— Галина? Она давно тут не живет. Мы уж лет пять как поменялись с нею квартирами. Эта — тесна стала. Да оно и понятно — семья. А нам — лишнее ни к чему. Так и поладили.

— Семья? — удивился Седой.

— Двое детей у них. А вы что, не знали? Мальчик и девочка… Так когда же вы в последний раз виделись?

— Дайте мне адресок! — попросил стариков.

— Она в другом городе. На Украине. Поближе к матери перебралась. Та за внуками присмотрит, пока сами на работе. Да и дети, уж конечно, подросли.

— Адресок черкните!

— Вот этого без разрешения Галины сделать не могу. Напишу ей. Коли дозволит — пожалуйте, а нет, не обессудьте.

Земнухов понял, что именно из-за него запретила баба давать адрес. А значит, не хотела его видеть.

Двое детей? Когда успела? Может, старший от меня? Ну тогда она сказала бы! Хотя кто знает этих баб! Вон она, не успел за мной след остыть, уже замуж вышла, детей нарожала. Да и какая из них лярва ждать умеет? Никто. А и кого, ждать, если сам не верил, что выживу? — сознался пахан сам себе и глухой ночи, решив никогда не вспоминать Галину.

Но… Решать всегда было легче, чем выполнять. Галину он помнил все годы заключения. Она помогла ему выжить и вынести все. Она всегда была рядом, словно обещала ждать и любить всегда. Ей он был обязан волей и жизнью. Он верил, что нужен и выстоял. Для нее. Но она не дождалась.

— Значит, не стоил ее ожидания, — сказал сам себе. И усмехнувшись, горько размышлял:

— А кем я, собственно, приходился Галке? Она ни хрена обо мне не знала. Потому не ждала. Не уверена была во мне, а бабы — надежность любят во всем, — думал Седой, возвращаясь в хазу.

Он давил в себе память о той, какую подарила судьба, а он по-глупому потерял ее.

— Да что бы я с нею делать стал? Жениться не смог бы. Встречаться всю жизнь по ночам, как со шмарой, она не согласилась бы. А и пронюхай кенты о шашнях, вмиг замокри-

ли бы обоих. Припомнили б клятву на крови, когда в закон брали. Там слово дал не обзаводиться бабой, — крутит Земнухов седой головой. И ругает себя последними словами.

Он никогда ничего не рассказывал кентам о себе. О его переживаниях и заботах не подозревала малина. Да и с ним говорили лишь о делах, наварах, долях. Других тем Седой не признавал. Может, эта суровость, нелюдимость пахана отталкивали от него молодых воров, какие едва набравшись опыта уходили в другие малины. У Земнухова оставались старые кенты, каких не брали в других малинах. Они не ходили в рисковые дела, сшибали по мелочам, трясли ларьки, киоски, за какие, если и попались бы, на Колыму не угодили, не получили б серьезного срока.

Правда, и жизнь, в шпановской малине угасала. Пахан жил в тесной, сырой хазе. На хорошую — не хватало. Все реже пили водку, чаще перебивались на вине. Да и еда оскудела, износилось барахло. Седой это видел. Но поправить дела в малине никак не удавалось.

Теперь даже старые кенты приуныли. И посидев на подсосе, уходили в откол, предпочтя фарту бродяжничество.

Земнухов искал выход из тупика. И однажды, выйдя на улицу, решил присмотреться, обдумать, почему, откуда она взялась эта непруха?

На улицах города было много народу. Они возвращались с демонстрации.

— Что за праздник? — вспоминал Седой. И так не припомнив, сел на уединенную скамейку в сквере. Задумался и не увидел веселую компанию людей, идущих по аллее. Вот они остановились.

Пожилой человек внимательно всматривался в Земнухова. Потом позвал неуверенно:

— Сашка!

Фартовый не пошевельнулся.

— Седой! — громко окликнул Земнухова. Тот вздрогнул от неожиданности, поднял голову, непонимающе смотрел на человека, бегущего к нему со всех ног:

— Санька! Ну, конечно, это ты! Я сразу узнал тебя! Как хорошо, что нашелся! Пошли со мной! Сегодня наш день, наш праздник! И нам никак нельзя разлучиться! Смотри, как Победу нашу помнят!

Седой смотрел на мужика, суетившегося вокруг него, не мог понять, чего он хочет и кто есть?

— Забыл меня, Седой? Вот это да! А я тебя всегда помнил. И твои Звягинки! Как ты рвался к своим! Видно, теперь тоже память болит? Что делать, друг, все мы войной мечены.

А Победа ко многим в дом пришла в траурной рамке. Такому не обрадуешься. Ну да крепиться надо, как нам, мужикам, _; положено!

И по последним словам Седой узнал в мужике своего командира танковой бригады. И назвал привычно, как в те, фронтовые годы:

— Семка! Ты? Живой? — обрадовался неподдельно, как единственному родному на земле.

— Пошли ко мне! Сто лет тебя не видел! Отметим нашу радость, помянем наших — не доживших. Земля им пухом, — тянул за рукав на аллею к притихшей компании.

— Неудобно, Семен! Да и со временем у меня туго. Как- нибудь в другой раз, — отказывался Седой.

— У тебя что? Встреча с женщиной?

— Нет! — не сумел соврать Земнухов.

— Все остальное нынче побоку! Всякие деловые встречи отменяются! Этот день — наш с тобой! Пошли, Сашок! — не. захотел отпустить Седого Семен.

Он привел Земнухова к себе домой. Познакомил с семьей, родственниками. Усадил за стол. Ни о чем не спрашивал. Лишь воспоминаниями бередил душу и сердце.

До позднего вечера не отпускал. А когда тьма подступила к окнам, предложил запросто:

— Хочешь — заночуй! А нет, подвезу тебя к дому.

— Не стоит. Я пешком. На ночь не мешает пройтись! — отказался Седой.

— Тогда провожу, — предложил настырно. И открыл шифонер.

Седой глянул и обомлел. На самом видном месте висела милицейская шинель. У Земнухова перед глазами все завертелось.

— Это твое? — спросил заикаясь.

— Конечно! А ты как думаешь, где нынче наше место? Всегда в строю! Вот и я — отдел по борьбе с преступностью возглавляю! — сказал уверенно. Но заметив перемену в Седом, спросил:

— Что с тобой? Чего побледнел? Нездоровится? Пошли, приляжешь…

— Нет-нет! Скорей на улицу! — заторопился Седой, и выскочив из дома, хотел исчезнуть не прощаясь. Но споткнулся о порог. Хозяин придержал за локоть и вышел вместе с гостем во двор.

— Только бы кенты не засекли меня с лягавым! Попробуй, докажи, что воевали на фронте вместе. Кто этому поверит, кто станет слушать? Прихлопнут без разборки и все тут,-г

озирался Седой по сторонам, старался говорить тихо, втягивал голову в плечи. Отворачивался от бывшего командира. А тот, как назло, не отпускает ни на шаг.

— Послушай Сань, давай на эти выходные махнем с тобой на рыбалку. Лады? Красноперку половим! Уха из нее, скажу тебе, царская! Давай в субботу с утра! Часам к десяти! Я тебя ждать буду! Договорились?

Седой заметил на противоположной стороне улицы две тени, скользнувшие так, как ходят фартовые. Он поспешно согласился с Семеном. И зашагал подальше от фронтового друга.

Он вовсе не собирался встречаться с Семеном, ездить с ним на рыбалку. Он давно забыл, что это такое. И даже не- оглянулся на дом, чтобы запомнить его. Он запетлял проулками, чтоб смыть с себя подозрение в связи с лягавым. Он материл себя за дремучее незнание лягавой верхушки города.

Седой зашел в пивбар, где в поздний час собирались сомнительные компании. Случалось, заглядывали сюда на огонек и воры, и даже паханы, чтобы «заклеить» в малины «свежаков» — новых кентов — вернувшихся из ходок либо оставшихся без малин.

Вот тут он и услышал о Черной сове, приехавшей с юга с хорошим наваром. Узнал, что удалось Шакалу тряхнуть банк, и теперь его малина дышит «на большой».

Седой понемногу выведал, где прикипела Черная сова. И только хотел уйти из пивбара, его придержали за рукав двое. Ухмыляясь, потребовали угощения.

— С хрена ли вам обязан? — изумился пахан, глядя на незнакомые, грязные лица.

— А кто с лягавым скентовался? Кто у него водяру хавал до ночи и нам помешал тряхнуть паскуду? — осклабился мужик, вглядевшись в него. Седой дрогнул, словно в зеркало посмотрел на самого себя.

— Отваливай, падла!

— Смотри, пахан, не обломится тебе дышать в фарте. Перекроем горлянку, — насели с двух сторон.

— Эй! Блатяги! Матерь вашу! Чего к фартовому приклеились?

— Он фартовый? — рассмеялся седой мужик и тут же был сбит ударом кулака в висок, отлетел под стойку, с какой посыпались пивные бокалы, бутылки, стаканы.

— Во, пидер! Весь кайф сломал! — пнул сапогом отлетевшего чей-то стопорило. И ухватив за грудки, вышиб из пивбара кулаком. Седой тем временем второго выволок, трамбовал в темноте.

— Все равно лажану падлу, вытащу на разборку! — грозился мужик. И вывел из себя… Седой не терпел угроз. Вытащи финач, угомонил обоих и тут же ушел подальше от пивбара.

Вернувшись в хазу, он рассказал кентам о том, что слыч шал о Черной сове. Добавив, мол, недаром Шакал со своей малиной не вылезает из ресторанов. А в хазе, как надо понимать, никого, кроме шестерок. Их убрать — пара пустяков.

Кенты, услышав о жирном наваре, за каким не нужно лезть в банк, рискуя головой, вмиг загоношились. Стали жребий тянуть, кому Черную сову наколоть. Седой подзуживал, подзадоривал шпану. Мол, этих башлей на годы хватит.

Когда все сорвалось и вместо навара малина должна была выкупить кентов у Шакала, Седой понял, его фарту пришел конец.

Шакал, забыв все прошлое, вытащил Седого на сход паханов и там его лажанул при всех.

— Паскудный козел! — назвал Земнухова новый маэстро и предложил выкинуть из паханов и закона.

— Прикокать падлу! Кинь его стопорилам!

— Пусть шестерки пробьют ему жопу!

— Скрутить ему кентель! — ревел сход, в каком потонул дикий крик Седого, какому вырвали меченый пахановским перстнем указательный палец.

Осмеянного, избитого, окровавленного, его вышибли со схода пинками, как старого пса, ставшего ненужным своим хозяевам.

Седой едва дополз до хазы. Малина перестала замечать его. Кенты успели узнать о случившемся и похоронили в памяти заживо.

Седой сидел у окна, вспоминал всю свою жизнь. В потемневших глазах то слезы стыли, то боль, кричала. Не было радости в судьбе. А к чему жил? Зачем? Даже себе не нужен! Сдохни — никто не похоронит! Помирай — глотка воды никто не даст! А ведь кому-то обрывал жизни. Может, они очень нужны были, не то что его судьба. О ней никто добрым словом не вспомнит. Вот разве кенты? — оглянулся на шпану, забывшую позвать к столу недавнего пахана.

Шпане сегодня где-то обломилось. На столе колбаса, селедка, сыр, несколько бутылок водки. Ему не предложили даже хлеба.

— Так тебе и надо, старая параша! Не думал о старости и все просрал, чтобы вот этим дышалось легче. Зато они умней! — упрекнул себя Седой.

Ему вспомнилось, как на недавнем сходе, подойдя к нему, Шакал сказал:

— Паханы? Я больше всех вас имею право на шкуру старого мудозвона! Он, собачья вонь, на общак моей малины зарился! За такое мокрят без трепу! Но… Не единым днем дышим. И помню его доброе! Оно было! Потому выкупаю у вас кентель этой падлы! Пусть хиляет сучий выкидыш живым! — выложил перед маэстро несколько пачек кредиток.

— Вот и все, чего стоила моя жизнь, — сказал Седой тихо и добавил:

— Зачем же я выжил в войну?

Он не увидел удивленных взглядов кентов. Шпана не замечала раньше, чтобы Седой говорил сам с собою, да еще при этом плакал. И просил у них прощения.

Земнухов вдруг отчетливо увидел себя в горящем танке. Пламя пляшет вокруг, огонь лижет щеки, плечи, шею. От жара сдавило грудь. Нечем дышать, кругом пляшет смерть. Она так же одинока, как Седой. Она тоже белая. Видно, не одну войну перенесла. И ей тоже жизнь опаскудела. Но ведь война не кончилась. Кто-то должен оборвать, прекратить ее, чтоб не гуляла смерть вокруг живых.

Седой вскакивает на окно. Он ничего не видит внизу. Он хочет выбраться из танка, пока тот не взорвался. Ведь остается в запасе совсем немного…

Он прыгнул из окна, не осознавая, где мнимое, где реальность. В голове все перемешалось, спуталось.

Адская боль в сломанной ноге была воспринята им за взрыв, настигший его. И Земнухов вскоре потерял сознание.

Пришел в себя уже в психбольнице.

Смирительная рубашка черным саваном спеленала руки. Яркий свет бьет в лицо. Вокруг люди. Незнакомые. Вот его развязали.

— Морфий приготовьте. Ампулу. Для укола! — слышит Седой. И не думает, что это для него.

— Готово, доктор! — доносится до слуха.

Земнухов не почувствовал укол. Он вскоре уснул. А пришел в себя, когда в палату заглянуло утро.

— Вот и встретились! — услышал внезапное. И увидел сидевшего рядом с койкой Семена.

— Эх, Санька, а я так ждал тебя, чтоб на рыбалку вместе сорваться! Что ж ты меня подвел? — мягко упрекнул Седого бывший командир.

— Семка, не надо! Кой я тебе друг? То раньше было. Давно. Теперь меж нами не ров, целая пропасть. Ее нам уже не одолеть. Мало жизни осталось. Ничего не повернуть. Уходи!

— Почему?

— Враги мы с тобой! Лютые! До самой смерти!

— Во псих! Ты что, Санька? А ну, припомни, кто тебя из окна выкинул?;

— Никто! Сам!

— Зачем? — удивился Семен.

— Так, сам! Так лучше! Отваливай! — застонал Земнухов, обхватив руками голову, загудевшую от боли.

— Он в себе? — спросил Семен врача. Тот глянул в глаза Седого.

— Пока — да. Но не перегружайте…

Через несколько дней, когда Земнухову полегчало, его снова навестил Семен.

— Я знаю все, как жил ты после войны. Не верилось своим глазам. Другой бы кто — не так обидно было б. Эх, Санька! Думаешь у меня все гладко обошлось? Ведь первую семью война отняла! Тоже один был! И поверь, не легче твоего пришлось. И без угла, и без куска насиделся! Потом работать стал и учился. В вечерке. У меня ж всего с6мь классов было, когда на войну взяли. Так я наверстал! Школу, институт, потом академию закончил. Сам себя за шиворот брал. Поверь, трудней всего себя заставить. Но сумел.

— А на хрена? Что ты от того имеешь? Продышишь или схаваешь больше меня? — оборвал Седой.

— Конечно, нет.

— Ну и захлопнись! Не фалуй за плакаты! Была война! А вот победа не для всех наступила! Ее мы по-разному встретили! — отвернулся Седой.

— Но кто же в этом виноват? Тебя же реабилитировали!

— Спасибо! Мать вашу! Может, мне эта реабилитация семью вернет? Или те годы на Колыме? Хрен по уши! Как сявку, каждый охранник мордовал. Ребра срастаться не успевали! Или это спишешь реабилитацией? Да я и теперь забыть не могу пережитого. И оправдание мне до жопы! Я сам знал, что не был виноват.

— Не ты один такое пережил. Многие были осуждены незаконно. Но мало кто из них рассуждает, как ты. Ошибки исправляются. Живыми. И ты средь нас. Нельзя исправить гибель. Мы с тобой войну прошли.

— Не фалуй. Наслышался я агиток в зонах! — отмахнулся Седой.

— Что ж, хрен с тобой! Я думал, проверенные Днепром и Одером не станут гадами. Жаль, что погибли лучшие! А выжило дерьмо! — встал Семен со стула.

— Тебя в зону не отправляли. Ты не знаешь, что это? Вот и заткнись! Посмотрел бы, как ты запел, оттянув пяток лет на Колыме, а на шестом услышал, мол, извини, ошиблись… Куда б ты послал эту законность? И кого назвал бы дерьмом?

Никто не оправдывает то время. Но, к сожалению, его не вернуть, не исправить в полной мере. Но ты в последующем доказал, что первое осуждение не было случайным! Иначе не скатился бы к шпане. Война заставила учиться выживать. А ты убивал выживших. Так кто ж ты после всего? Хуже немцев, с какими воевал. Будь живыми наши ребята, послушал бы я их теперь. Ох и оттыздили б тебя. За все. За войну, за то что сумел предать память и самого себя продал всякому дерьму за бутылку. Кто ж ты после всего?

— Ребята на войне погибли. А я в зоне загибался. Еле выжил.

— У тебя была возможность все исправить. Человеком жить.

— А для чего? Какая разница, кем я доживу? Если фронтовика назвали преступником, кто поверит, что завтра такое не повторится снова? Втоптанного в грязь у нас не отмывают! — отвернулся Седой.

— Скажи, Санька, неужели ты ни разу не пожалел, что выжил на войне?

— Много раз! — выдохнув, признался честно Земнухов.

— А если б встретил меня в форме — на улице, подошел бы?

— Ни за что! Это верняк! Лягавые западло для нас!

— Ну, а вдруг велели бы убить меня?

— На это стопорилы, мокрушники имеются. Фартовые — не мокрят.

— Не ври! Мы — исключение для вас. И фартовые убивают. Как ты! Скольких милиционеров убил?

— Ты лучше спроси, сколько раз они меня хотели прикончить? — уходил от прямого ответа Седой.

— Так все же, убил бы?

— Не знаю, — припомнился бой под Ельней, когда весь экипаж танка едва успел выскочить из горящей машины. Тогда Семен, ох и вовремя, втолкнул Седого в сырой окоп, сам сверху прыгнул, прикрыл собой от осколков, а может, и от смерти.

— Нет, не смог бы. Тебя — нет! — уставился в стену горячими, сухими глазами. И снова в памяти тот день освобождения Орла. Немецкая батарея была со стороны кладбища, сметая каждый танк, рискнувший войти на Ленинградский мост. И тогда Земнухов подсказал, как обойти с тыла.

— Ты оставайся! Мы вдвоем с Генкой. Авось, проскочим, если повезет. Тебе завтра своих увидеть надо. А значит, выжить. Тебя ждут. Меня — уже нет, — вскочил командир в танк…

— Смог бы, Сашка! Власть малины сильнее памяти. Война прошла и забылась. А фартовые убить тебя могли, если б отказался, — грустно подытожил Семен.

— Кончай за душу трясти! — не выдержал Седой.

— Да нет, память твою разбудить хочу, прежнего Саньку, какого я знал!

— Зачем? Считай, откинулся я!

— Э-э, нет… Смерти твоей нынче многие ищут. По всему городу фартовые выслеживают. Не понимал я, зачем им нужен, чего от тебя хотят? Но, когда двоих шестерок взяли, закрыли в одиночках, те и признались, что убить тебя вздумали законники. Весь Ростов на уши поставили. Но ничего у них не выгорело. Даже сюда пытались проскочить, но сорвалось, — рассмеялся Семен.

— Зачем я им сдался? — не поверил Седой.

— Провалы у них пошли. Серьезные, как никогда. За эти дни мы многих воров взяли. Прямо в хазах…

Седой недоверчиво хмыкнул:

— «На понял» берешь?

— Ничуть. У вас сход прошел здесь. Мы о том поздно узнали. Зато разъехаться сумели помешать.

— Какая разница? Этих возьмете, а завтра — новые прихиляют.

— И тоже будут по тюрьмам кочевать, по зонам: За что их так ненавидишь? Ведь они тебя не сажали на Колыму!

— А я при чем? Всяк сам свою судьбу выбирает. Малина — не ментовка, силой никого не затаскивают, — отпарировал Седой.

— Ну, тебя обидели, слабак оказался! А эти — молодые — зачем приходят? Работать не хотят, как все люди. У слабых отнимают, у доверчивых и старых.

— Слабые! Попал бы ты в дело, не вякал бы такое! Охрана в банках, сторожа да инкассаторы так слабы, что фартовых гробят. Вон в сберкассе Курска случай был. Трехали законники. Возникли под шабаш. Когда бабье башли готовили на инкассацию. Ну, вломились втроем. Трехнули, чтоб бабки выложили. И подскочили забрать мешки. Так одна из курвищ, как прижала фартового к стойке, он чуть душу не посеял. «Перо» выронил, она на него наступила. А фартовому все муди своим коленом разбрызгала. Вторая — чернильницей мраморной башку раскроила. Третий видит, дело невпротык, за кентов и ходу, пока мусора не возникли. Вот тебе и слабаки! Иль в Иваново случай был. Баба домушника в сиськах задушила! Он с нее спящей цепочку снять хотел. Она, лярва, проснулась не ко времени. Домушники всегда недомерки и

доходяги. Она и воспользовалась. Вдавила в сиськи мурлом. Когда тот задохнулся, вышвырнула в окно. Кто ж слабак?

— А ты попадался? — хохотал Семен.

— Иначе не гремел бы в ходки.

— Нет, без ходок? Ловили бабы?

— Случалось. С кем прорухи не бывает?

— Били?

— Конечно, трамбовали! Еще как! Но лягавым не засветили. Это верняк…

Семен сморщился, как от зубной боли.

— Да ты не гоношись! Все вас так лают.

— Ну, а если я тебя буду сволочью звать? Ведь вас и похлеще люди называют. В суде, верно, наслышался! Так вот и ты язык придержи. Кто эти все? Ваши банды? Уголовники? — багровело лицо.

— Среди наших уголовников падлюк и воров меньше, чем в твоей кодле! — не сдержался Седой.

— Однако мои негодяи стоят у дверей твоей палаты, охраняя тебя от твоих корешей, чтобы не убили!

— А зачем? Без понту! Сними свой почетный караул. Он не столько оградит, сколько засветит.

На следующий день Семен снял охрану по просьбе Седого. А вечером под дверь палаты кто-то подбросил записку. В ней была угроза фартовых расправиться с Седым, как только представится случай. В записке говорилось, что он приговорен к смерти, поскольку нарушил клятву на крови.

Если б не почерк, Седой бы не поверил. Подумал бы, Семен подстроил. Но в записке был условный знак того, кто ее писал. Этого милиция не знала.

Он понял, выхода нет. Его найдут всюду. С ним разделаются жестоко. Не знал лишь — за что? Может, это последнее и дало толчок на робкое согласие попробовать изменить свою судьбу.

Теперь они с Семеном работали до поздней ночи, забывая о сне и отдыхе.

— Когда Земнухов узнал о спешном отъезде из Ростова Черной совы, он сразу сказал, что искать эту малину теперь нужно лишь на Севере.

— Везде они засветились. По России их за воровство в банке ищут. В Крыму — за шоферов. В Ростове облавы выдавили. Конечно, могли бы податься в Ленинград иль в Прибалтику. Но много новичков. Свежаков, по-нашему. Их лучше натаскивать подальше от больших городов, где своих фартовых полно. Ни один пахан, а тем более Шакал, не станет рисковать малиной из-за свежаков. Те были в делах. Но в плевых. В клевые — не брали

— Как фартует Шакал? О почерке его малины расскажи.

О всех слабых и сильных сторонах. Что знаешь о его банде, что видел и слышал, все вспомни, — просил Семен и слушал Земнухова, запоминая все. Он возмущался и удивлялся. Он слушал, как легенду. Порою трудно верилось. Но ведь речь шла не об обычной малине, о самой Черной сове, о какой от Мурманска до Магадана быль и небыль плела людская молва.

— Переодеться в баб, старух, изменить хари им что два пальца обоссать. Их невозможно узнать на улице. Эти на ходу умеют маскарад менять. Никогда, нигде не возникают с голыми клешнями.

— Ну, а как тогда узнать их? Вот если бы тебе понадобилось найти?

— Шмонал бы три города: Новосибирск, Хабаровск, Владивосток. В последнем — верняк, возникнут. А в порту есть пивбар. На набережной. Вот там кропленые сбывают. Барухи целыми днями толкутся. Рыжуху толкают фаршманутую. Все фарцовщики и налетчики хоть раз в день возникают в порту. Не без дела, понятно. А у Шакала — кропленые. Их сбыть не удалось. Он туда намылится, как пить дать. Ему — дозарезу! Там его шмонать надо. Накроете, глаз не спускайте! Этот ферт у самого черта из-под шнобеля слиняет.

— Да, но как его узнать, если он, как говоришь, столь хитер, мерзавец?

— Приманка нужна. На какую клюнет. Тогда-твоя взяла!

— На что может польститься?

— Не на мелочи.

— Ну, а слабые места его малины?

Седой задумался. Он перебирал в памяти все. Известное ему самому и услышанное. Лицо его временами светлело, но подумав, он отвергал и вспоминал вновь.

— Безухий сявка — не примета. Треть шпаны уши проиграли в рамса.

— Есть слабина у Шакала! — вспомнил Седой о Задрыге и рассказал Семену о девчонке.

— Уж и не допру, как ее облаять эту падлюку, всякое о ней вякали, но слабой ее не назовешь. Любая змея против этой сикухи, просто голубка ненаглядная. Ее даже фартовые ссут. Стерва — не зелень! Паскудней этой параши свет не рожал! — заматерился Седой. И добавил:

— Хитрей самого черта! Злей целой своры ментов! — прикрыл рот рукой, виновато глянув на Семена. Тот мимо ушей пропустил. Задумался об услышанном.

— Ее Сивуч учил. Несколько лет. А о нем ты, наверняка, знаешь немало.

Семен головой кивнул согласно. О Сивуче знали все милиции.

Уж если этот взялся растить фартовую «зелень», добра не жди. Всходы не завянут. И через пяток лет заявят о себе во весь голос. Да так, что милиции жарко будет.

— Он ее больше всех шлифовал для малины. И уже в дела брал. Обкатал и доволен. А Шакалу никто потрафить не мог, — напомнил Седой.

— Родная кровь! — усмехался Семен.

— Шакал родства не признает. В его утробе сердца нет. Души — тоже. Вместо них — кредитки. Его все фартовые ссут. Он — паскуда — если вздумал замокрить, свое доводит, — вздрогнул Седой, вспомнив подкинутую в палату записку. Не по себе стало.

— Что это с тобой? — заметил Семен.

— Да мелочи. Нервы шалят, — вытер крупный пот со лба.

Вскоре из Ростова во Владивосток пошел толстый конверт в угрозыск города. А в Ростове по ночам вылавливались малины. Фартовые и шпановские. Милиция города охотилась за новым маэстро, перекрыв, как ей казалось, все пути и дороги из Ростова.

Хазы и притоны, все пивбары и рестораны, все злачные места — от барахолки до кладбища, были взяты под постоянное наблюдение. Одну за другой увозили малины зарешеченные поезда в места необжитые, холодные, дальние.

Теперь уж не один Шакал, все фартовые Ростова были уверены, что засветил их Седой, искали его, чтоб замокрить лично, рассчитаться своими руками за все горести, но нигде не могли найти Седого.

Из психушки его увезли. Это точно установили законники через шестерок и санитаров, какие поломавшись, для понту, за хрустящий стольник рассказали, что держали Седого в одноместной палате. Лечили уколами, таблетками, токами, ваннами. Никто его не трамбовал. Никого к нему не подпускали. Даже охраняли, неизвестно от кого. А через несколько дней, поздней ночью, увезли в крытой машине. Кто и куда? Никто ничего не знает.

Фартовые сбились с ног. Пока маэстро не подсказал им проследить за ментовкой. Законники, а их в городе осталось совсем немного, вздумали узнать о Седом от самих милиционеров.

Вечером, когда все машины разъехались по вызовам и на задания, а в дежурной части остался один оперативник, к нему

ворвались трое стопорил. Закрутили руки за спину, приставили нож к горлу, въехав для убедительности кулаком по печени, потребовали:

— Ботай, лягавая падла, где Седой?

Старшина головой закрутил, сказал, что не слышал, не знает такого. Тогда у него вырвали ключи и проверили все камеры. Седого нигде не было.

— Притырили в кабинете суку? — царапнул горло нож. Оперативник мотал головой отрицательно. Но стопорилы не зря прихватили с собой бензин. Они залили пол, лестницу, ведущую на второй этаж, дежурную часть и подожгли, решив, что, кроме как в милицию, Седому некуда деваться. Оглушив дежурного, выскочили на улицу.

Огонь быстро разрастался. Стопорилы наблюдали с противоположной стороны улицы за обеими выходами из милиции. Но… Вскоре подъехала пожарная машина, быстро справилась с огнем, скорая помощь увезла дежурного, покинувшего милицию после того, как туда вернулся наряд милиции.

Седой нигде не появился. Даже намека не увидели. Зато в эту же ночь оперативники взяли еще две малины и тут же отвезли в тюрьму всех законников и шестерок, стремачей и налетчиков. Никого не забыли в хазах, даже барух и шмар замели заодно.

Седой допоздна засиживался с Семеном перед картой, на какой отмечал предполагаемые гастроли малин, отдельных фартовых и самого главного своего врага — нынешнего маэстро.

— Почему ты так уверен, что он теперь в Одессе? — удивлялся Семен.

— Дороги ему, конечно, не заказаны. Он, если моча в кентель долбанет, может куда хочешь свалить. Но на хрен приключения на жопу искать и рисковать собой? Маэстро в дела не ходит. Его все малины держат. Не для дел его сход выбирает. Чтобы он их главным кентом был. Судьей и советчиком, их правдой и яростью. У него башлей больше, чем в любом банке. Всякая малина положняк ему дает. Потому в дела — на риск он не сфалуется. Какой ни на есть, а кентель со шкурой — одни. Вот и приморился в Одессе. Это его город. Он там с пацанов фартовал. Был паханом городских малин. Ну, а когда в Ростове его выбрали, так он на сходе вякнул, что дышать станет в Одессе. И после того, как тут фартовых мести стали, он, верняк, слинял.

— Не мог уйти! — не поверил Семен.

— Запросто! Вон я с барыгой как лажанулся? Хотя, казалось, все мы с тобой обмозговали. Фартовые хитрей оказались. И, как сам убедился, выдавили из барыги, кто его настропалил? Теперь они меня по всему Ростову дыбают.

— Здесь тебя никто не найдет, — усмехался Семен, приютивший Земнухова в маленькой комнате своего дома. Чтобы найти тут бывшего фартового, нужно было подняться на второй этаж, пройти через три комнаты и знать условный стук. Окно этой комнаты закрывалось ставнями.

Может, и возникли бы у Семена осложнения на работе, узнай начальство, кого он пригрел в своем доме. Но результаты работы за последнюю неделю заставили замолчать моралистов всех званий.

Семен рассказывал Седому, кого взяла милиция, о всех событиях в городе.

— Поприжали мои ребята хвосты фартовым! Поутихла и шпана. На улицах круглые сутки патруль дежурит, вместе с дружинниками. Чуть где шум услышат, враз туда! И — порядок! Не только воровство и грабежи, драки прекратились. Люди спокойно жить стали. Не боялся детей на улицу отпускать, сами выходят! Ожили! — радовался Семен.

— Рано празднуешь! Фартовые и шпана без бою, просто так не сдаются. Бойся затишья. Оно — временная передышка, — предупреждал Седой.

— Полторы сотни гадов в тюрьме сидят, суда ждут. Разве мало?

— На сход больше тыщи прихиляли. Что это — полторы сотни?

Мелочь! Да и взяли мелкоту. Всего троих паханов, два десятка фартовых, оставшиеся — перхоть, гавно! Солидные паханы — смылись. Теперь их не накрыть. Вместо попухших новых нагребут.

— А кто, как ты думаешь, не успел смотаться?

— Много на дно залегло. Ждут, пока шухер уляжется. Чтоб смотаться иль в дела намылиться. Это верняк. Потому, не на патруль полагайся. Он — не кайф! Ты лучше пошли своих к пивбарам, на железную дорогу, в рестораны — только не в форме. И, главное, не упускай из вида набережную, таксопарк, аэрофлот и окраины, где алкаши дышат. Туда смотри.

— А где в Ростове может укрыться маэстро? — спросил Семен.

— Да нет его здесь!

— В Ростове он! В том-то и дело! Но никак не можем напасть на его след! Вот если бы его нам взять! — выдал Семен заветную мечту.

— Тебе, мать твою, дышать опаскудело? Не дергайся! По

сей о нем память! Одно дело — я вякаю, мне терять нечего. Тебе к нему не стоит возникать. Он — не сам по себе капает. У него на стреме такие кенты — тебе и не снилось! Все, как один — мокрушники, стопорилы. С ними сам черт не справится. С перьями и пушками. Им из фраера душу вышибить, что два пальца обоссать. Я их видел! Не лезь! Как кента прошу. Твои лягавые слабы против них. Это без трепу.

— Тогда не пугай, Санька! Меня уже ничем не удивить. Иль мало мы с тобой видели на войне?

— Тогда другое время было. Здесь ты сам нарываешься на жмура. Маэстро — не просто пахан. Он — все! И если его заметешь, во что я не поверю, свой колган посеешь. Фартовые тебя тут же засекут, средь бела дня разборку учинят. Меня до помутнения рассудка довели. Тебя за маэстро в пыль сотрут. Ты не выдержишь мучений. Я знаю, на что способны законники. Не суйся, прошу тебя!

— А почему думаешь, что я попадусь? Если маэстро возьму, его так охранять будут! Ни с кем из своих не сможет увидеться!

— Прежде всего, тебя надо будет охранять. И ему не обязательно видеться с фартовыми. В тюрьме всяк знает, как и без слов переговорить. Тюремная азбука перестукиваний известна всем. Через полчаса вся тюрьма узнает о маэстро. А через час — все фартовые Ростова. И тогда! Не в клочья, в пыль разнесут тюрьму, вместе с охраной и собаками! Я не темню, — вздохнул Седой тяжело. — Мне больше других хотелось бы, чтобы вы его взяли. Я первым от него перенес все! Такое, чего я никому не простил бы. Будь он фартовый или просто пахан малины, кентель бы ему скрутил давно. Но… Маэстро мне не достать, клешни короткие. И тебе не советую…

— И все ж! Вот если б нужно было его найти, где б ты его искал?

У Седого дыхание перехватило от возмущения.

— Ну, не кипи! Где его находят кенты?

— На барахолке, где ему навары отдают, или вечером — в ресторане. Там он до ночи с кентами гудит, — обронил Седой, безнадежно отмахнувшись.

— В ресторане? — удивился Семен.

— В отдельном кабинете, как всегда. Он там с кентами бухает.

— Как он выглядит? Какие у него особые приметы? — поинтересовался Семен.

— У него на груди дельфин выколот. Штурвал в хавальнике несет. На штурвале надпись — Колыма.

— Я что ж, по-твоему, всех мужиков в ресторане раздевать буду? — рассмеялся Семен.

— Этого не разденешь. Он живым в руки не дастся.

— Внешне как выглядит?

Седой подробно описал маэстро. Семен запомнил накрепко даже мелочи. А на следующий день вызвал к себе начальника уголовного розыска, долго говорил с ним с глазу на глаз, взвешивал каждую деталь.

— Спешить не надо. Подготовьтесь основательно. На задание возьмите самых опытных. И не забудьте подсказку Седого. Организуйте девочку! — рассмеялся Семен, напомнив, что все должно быть натурально сыграно.

— Не спешите брать в субботу. Если не получится, оставьте на воскресенье.

А через три дня старшего оперативника избила шпана возле ресторана. И затолкав его в контейнер с мусором, захлопнула крышку, оставила до утра. Когда его доставили в больницу, оперативник долго ругался. И лишь потом сказал, почему им не удалось взять маэстро:

— Не стоило нам идти в ресторан. Фартовые умнее и осторожнее нас всегда были. И не клюнули. Они всех оперов в лицо знают. Иначе бы не сорвалось…

— Не в том промах. Хотя, если хоть один знакомый мент был в той компании — дело швах. Но оперов не стоило посылать. Фартовые их с первого взгляда раскусят. По трепу, по поведению, по хамовке, какую они заказали, по тому, как рассчитывались, как держались с официантками, какие и засветили фартовым. Ведь мусора чаевых не дают. Это все знают. За это не терпят их нигде и лажают при первом случае.

— Официанты… Да, я о том не подумал, — сознался Семен и добавил:

— Они, понятно, всех наших ребят знают, — сник сразу, умолк.

— Не с того надо начинать. И вашу деваху, размалеванную под шмару, законники не увидели. Она ж, небось, из ваших?

Семен согласно кивнул.

— Ну вот! Такая под гимн вскочит со стула и будет по стойке смирно стоять. Кроме марафета, что у ней от шмары было? Да и не пойдет в кабак с ментами уважающая себя потаскуха. Она знает, кого клеить. А законники, даже будь она шмарой, не стали бы кадрить ее от целой своры мужиков. Зачем кентелями размахивать? В кабаках сучек до отвала!

Семен вздыхал, слушал, запоминал.

— Одинокую надо. Романтичную, скучающую. Чтоб барахло на вашу форму не смахивало. Декольте до сисек. Юбка в обтяжку, с разрезом до самой задницы. И чтоб она от колен на ладонь короче была. Чтоб туфли модные, новые. И плясать умела б жарко. Чтоб веселой была, умела б петь, хохотать. Вот таких блядей фартовые уважают, у каких жопа, как паровозный тендер, а буфера — с кентель. И торчком… Чтоб зенки сверкали, а с хари — улыбка не линяла.

— Да где ж я такую сыщу? Кто ж эдакую шлюху примет в органы на работу? — возмутился Семен.

— А осведомительницы? Средь них всякие есть! — подсказал Седой.

Семен перебирал в памяти всех. А Земнухов говорил:

— Но смотри. Надежная нужна! Она хазу указать должна. Знай, маэстро, как ботают, шмарами избалован. Оно и верняк! Одессит. Они смалу — кобели! И этот не на всякую клюнет. Он чаще всего в зашторенном кабинете примаривается. В самом конце зала. Ему оттуда всех видно. Если какая баба по кайфу, он наблюдает за нею из-за занавески. Потом, через официантку, посылает ей бутылку шампанского и шоколад, с приглашением разделить компанию, вместе поужинать, провести вечер. А там и ночь… Ему не откажут.

— Нет у нас таких, — сказал Семен.

— Так уж и нет? А студентки юрфака? Они ж с визгом на это пойдут.

— Да что ты? Кто из них согласится?

— Ты же там преподаешь, вот и подбери кралю, повиднее из себя! Она маэстро облапошит чище оперов. Еще файней, если их двое иль трое — на выбор будут. Подбери. Я их живо научу, как с законниками дышать. Они — практику получат, зачет сдадут тебе. В кабак на халяву сходят. И с фартовых пенки снимут.

— А если к ним на хазе приставать начнут фартовые? Кто их защитит?

— Иль ты меня за дурака держишь или о снотворном память посеял?

…А уже через день привел Семен к Седому девчат студенток. Четверых, самых красивых.

— Файная наживка! — оглядел студенток Седой и, быстро проверив на сообразительность, реакцию, одну забраковал. С троими два дня в упор занимался. А на третий сказал другу, что учениц можно отпускать в дело.

— Жаль, что приходится вот так поступать. Но иначе — не получается. Много раз пытались взять фартовых в ресторане. И мимо… Двоих, а то и больше оперативников гробили законники. Наши боялись стрелять в ресторане. Чтоб посетители не пострадали. Законники на все плевали. И часто уходили без царапины. Но хватит. Пора очистить от них город! Вот вам на ресторан! Держите и держитесь! Вы — вся наша надежда! Смотрите! Ничего не забывайте. Все, как условились! — напутствовал Семен студенток, одетых и размалеванных до неузнаваемости.

Седой уже через час нервно заходил по комнате. Курил папиросы одну за другой. Все прислушивался, когда вернется в дом Семен, получится ли у девчонок, клюнут ли на них фартовые, все ли спокойно обойдется для студенток?

Он нервничал. Ему хотелось хоть одним глазом увидеть, что делается сейчас в ресторане, где Семен? Но в доме тихо, лишь мать Семена возится на кухне — на первом этаже.

Время медленно шло к полуночи. Земнухов выглядывал в окно, но за ним ничего, кроме глухой ночи и неспешных шагов редких прохожих.

В доме все угомонились, легли спать, только Седому нет покоя. Он не может уснуть.

Отсчитывают часы на стене уходящее время. Никогда не казалось Земнухову ожидание столь утомительным. Но вот осветил улицу свет фар машины. Она остановилась под окном. Седой увидел Семена, тот глянул в окно, и Земнухов заметил улыбку на лице.

— Замели? — спросил, едва тот открыл дверь комнаты.

— Всех накрыли! И маэстро! Вместе со стремачами и фартовыми. Больше двух десятков взяли! Ну и драка была!

— Девчонки-то как?

— С ними — порядок! Сделали, как ты советовал. Забрали всех вместе. Их как потаскушек. Опера на них больше чем на фартовых орали. Сулили желтые билеты всучить. Увели их в камеру. Ну они тоже в долгу не остались. Разыграли комедию до конца. Так что законники ничего не заподозрили. Ну, а всех гадов одним воронком в тюрьму отвезли. По одиночкам распихали некоторых. Маэстро враз в подвал опустили. Чтоб не сумел перестучаться ни с кем. За тремя решетками и семью замками. Все остальные очухаться не успели. Сонные, как мухи. Не поймут никак, наяву мы появились или в дурном сне, — смеялся Семен.

— Студентки твои в порядке?

— Еще как! Просили почаще посылать их на такую практику.

— На ком же накололся маэстро? — полюбопытствовал Седой.

— На Анне. Она ему уж очень приглянулась. Всю краску с ее рожицы слизал. Все обещал ей доказать свою любовь.

А Марина, та делала вид, что ревнует. И все пыталась привлечь внимание маэстро к себе. Тот поначалу даже растерялся. А ну как ему управиться с двумя девахами, когда одна другой краше? Думал, жаркая ночь предстоит. Ну да сорвалось. Наши переодетые оперативники, под видом таксистов, повезли малину на хазу. Два рейса сделали. Заплатили, правду ты говорил, очень щедро. Хорошо подвыпили в кабаке, в лица водителей не вглядывались. Верно ни разу на этом не горели. Ну, а там все, как по маслу. Шмары были вдрызг. А фартовых наши девчата напоили. Правда, двое стремачей, что на атасе стояли, все отказывались пить. Но ничего, уломали под лесть. Теперь досыпают в тюрьме. Всем скопом. Но, если б не ты, Сашок, век бы не додумались до такой хитрости и никогда не взяли бы маэстро! Спасибо тебе, Санька! — обнял за плечи Седого, как когда-то Давно — в день Победы — их общей победы. Нынче ее пришлось утверждать…

— Скоро я перестану быть нужным тебе? — спросил Седой.

— Ты что? — изумился Семен. И рассказал о драке фартовых в милиции.

— Говоришь, ненужным станешь? Да ты — клад для нас! Консультант и советчик! Без тебя мы, как без головы. Откуда знали бы все тонкости и хитрости? Кто бы их нам подсказал? — говорил Семен. А Земнухов, остановив его, предупредил:

— Помни, Семен, сделана лишь половина дела. Теперь предстоит главное. Самое трудное — впереди. Вы взяли маэстро. Но, узнав про это, возникнут в Ростов на выручку пахана самые файные кенты, какие кентели не пожалеют, чтоб достать его из тюряги. Они на все пойдут. На мокрушничество и подкуп, на налеты и драки. Наскоки на оперов будут всякий день. Жди налетов на милицию, на всех мусоров. Фартовые не станут тянуть резину. Уже сегодня законники Ростова трехнут всюду, как замели маэстро. И тогда — держись. Считай, что ты зажег фонарь на Ростове и собрал сюда весь цвет законников. Они не промедлят нарисоваться.

— Да не-надо преувеличивать, Сашок! Этих взяли и тех поймаем, — не обратил внимания на предупреждение Седого.

Начальник отдела и не предполагал, как сильны фартовые своим единством, как изощренны их методы, как дерзки бывают кенты, когда дело касается их чести, когда кто-то посягнул на основу всех малин.

Седой понимал все, что происходит теперь в малинах. Семен подумать не мог, какие сюрпризы готовят милиции законники.

Уже на третий день после случившегося в Ростов стали прибывать фартовые. В одиночку и группами, они прилетали самолетами, приезжали поездами и тут же терялись в гуще горожан, обычные, неприметные с виду. Они не селились в гостиницах. Быстро находили себе пристанище у одиноких женщин, у стариков, какие из-за жалкой пенсии рады были взять и временных постояльцев. А кто они, зачем приехали в Ростов, никого не интересовало.

Ни Седой, ни Семен и не подозревали, что готовят фартовые, на что они решились. А законники, собравшись на пустыре за городом, вздумали немедля достать маэстро из тюрьмы. Вместе с ним, заодно, освободить взятых милицией законников.

Уже на следующий день они узнали, где содержится маэстро, кенты. И ночью отправились в тюрьму.

Среди фартовых, решивших достать маэстро, были не только стопорилы, а и медвежатники — известные специалисты по замкам и сейфам. Их опыт должен был пригодиться.

Многие знали эту тюрьму. Приходилось сидеть в ней не один месяц.

Законники впятером спокойно одолели заточенный забор. Там, внизу остались на шухере кенты. Они, в случае чего — встанут на выручку.

Вот и последнее препятствие позади. Воспользовались темнотой склада. И едва скрылся патрулирующий охранник, бесшумно скользнули к мрачному, серому зданию, где обычно содержались самые опасные из арестантов.

По жидкой, ржавой лестнице поднялись наверх, потом на чердак вошли. Оттуда — через люки — вниз. Но…

Только теперь заметили новшество: охранники, дежурившие на постах, имели сторожевых овчарок. Те едва почуяли чужой запах, с поводков рваться стали. Кенты замерли не дыша. А собаки подняли хай, как на разборке.

— Чего сбесились? Иль на прогулку захотели? Рано еще! — ругала псов охрана. Овчарки не унимались.

Фартовые спрятались за пожарные щиты, боялись шелохнуться.

Время шло к полуночи, когда кто-то из охранников предложил своим пойти поужинать.

— Вообще уже пора поесть! Давай тогда собак отпустим, пусть побегают в коридорах без поводков, — предложил кто- то из охранников.

— Ну нет! Псов не отпускайте! Вчера мы им дали погулять, они все лестницы засрали. Начальник меня самого убирать заставил. Костерил во все корки. Так что пусть на по

водках останутся, — встрял другой И кенты, услышав это, вздохнули с облегчением.

Вскоре охранники, грохоча сапогами, пошли в дежурную часть. Когда их голосов не стало слышно, кенты высунулись из-за щитов, заскользили по коридорам тенями.

Открыли камеру, еще одну. Шепнув короткое слово — линяйте, торопились к другим камерам.

Фартовые спросонок не поняли и побежали вниз. Там их встретили овчарки и сбитые с толку охранники, тут же сообразившие, куда вознамерились законники…

Замешательство было недолгим. Охрана взяла на прицел фартовых, вернула по камерам, не поняв, почему пятеро оказались лишними. Их сгребли в свободную камеру, каких в тюрьме хватало.

Не дождавшись возвращения законников оставшиеся за забором тюрьмы поняли, что случился прокол. Но фартовых неудача не остановила.

Целую неделю пытались они достать маэстро, но не удавалось. Кенты сыпались на мелочах. И когда уже все, казалось, было на мази, кто-то обязательно портил всю затею.

Прокуратура Ростова, во избежание непредвиденностей, решила не возить на допросы воров, и следователь сам приезжал в тюрьму.

Фартовые отказывались давать показания, мотивируя свое тем, что их замели ни за что. Без вины. Не в деле. И даже без причастности и подозрений. А, мол, за посещение ресторана в каталажку брать — западло.

— За что взяли нас лягавые? Куражились паскуды! Мало их тыздили — собак проклятых! Никаких показаний не дадим! Нам не в чем колоться. — Отказались встретиться со следователем.

— Не в чем колоться? А сколько трупов за время схода? Все от ножевых ранений скончались. Кто убил? А меховой кто обчистил? Инкассаторов кто ограбил? — возмущалась милиция.

— Нет доказательств, что преступленья совершены задержанными людьми. Со дня их задержания прошло четыре дня. Если в течение трех последующих не найдете оснований, всех придется отпустить! — заявил прокурор города начальнику горотдела милиции. Тот чуть матом не выругался в трубку,

— Вот тебе, Санька, и цена моей работе! — уронил голову на кулаки Семен, чуть не плача от досады.

— Кого взяли? Дай список! — взял в руки листы бумаги Седой. И тут же писал:

— Олень — ограбление инкассаторов. Групповое. В деле

была вся малина. Кропленые купюры сбывали на барахолке и в пивбаре — барухе. Она же продавец — Нинка, по кликухе Рябая…

— У этой ты легко возьмешь подтверждение. Деваться некуда. У нее под прилавком мешками кропленые лежат. Тряхни ее, вякни, что иначе ей отвалишь отдых на Колыме — она всех укажет, — сказал Седой.

— А малина Жабы?

— Меховой трясли вместе с Чижом и Решкой. Товар у барыги. Адресок имею. Спустить вряд ли успели, — поставил галку перед кликухами Седой.

К утру обо всех вспомнил. Семен отдал список в милицию и вместе с начальником угрозыска поехал добывать доказательства. Он не очень полагался на память Седого. У того, после избиения на разборке, часто болела голова, случались приступы тошноты и головокружений. Врачи не рекомендовали загружать Седого работой через меру. Предупреждали не будить и не тревожить его память.

Но именно она могла стать залогом спокойного завтрашнего дня и для Земнухова. Потому приходилось пренебречь советами.

Когда все доказательства были собраны и переданы в прокуратуру для предъявления обвинений, Семен ликовал. Лишь Седой молчал настороженно. Он ждал, что предпримут фартовые.

А в Ростов приезжали законники. Седой это чувствовал, улавливал из рассказов Семена, какой делился с Земнуховым всеми событиями, происходящими в городе.

— Сегодня ночью странный случай произошел. В тюрьме все собаки обоняние потеряли. Разом. И самое удивительное, что их за пределы территории не отпускали. Какая-то болезнь их поразила. Глаза слезятся, пленкой покрываются, корм не чуют, и не слышат. Вялые ходят, как тени. Голосов не слышно — не лают. И не бегают. Ветврача вызвали. Ничего не может определить. А собаки с ног валятся.

— Охрану тюряги усильте! Это законники поработали. Сегодня нагрянут в гости. Собак — они достали, чтоб не мешали. Теперь до охраны доберутся. Предупреди своих.

В эту ночь территорию зоны осветили не только лампочки, а прожекторы, не выключавшиеся ни на минуту. Охрана была дополнительно вооружена, ее число увеличено вдвое.

— Ночь прошла спокойно, — сказал утром Семен. И добавил:

— Но половины собак не стало. Околели. Остальные, если и выживут, на охрану тюрьмы уже не годятся. Придется новых привозить.

— Никто чужой не заходил в овчарник? — поинтересовался Седой.

— Исключено! Псы любого живьем загрызли бы!

На следующий день он пришел растерянный, сказав, что не смог сегодня приехать в тюрьму. Обе дороги к ней испорчены. Правда, дорожная служба уже работает. Обещают к утру отремонтировать.

— Но вот удивительно, кто мог знать, что под этой дорогой пустота? И в том месте почва провалилась. Несущие опоры, крепежные стойки, плиты — все рухнуло. Будто вмиг поржавело! — рассказывал Семен.

— Фартовыми не рождаются. Ими становятся! Я тебе про то трехал. Среди них такие спецы имеются, каких трудно найти у фраеров. Хотя, кто знает, может, законники и пальцем не прикоснулись к этой дороге.

— Я тоже сомневался. Но вторая, объездная — шла по искусственной насыпи. В объезд водохранилища. Так эту дорогу — размыло. Участок, конечно. На полкилометра. И не проехать. Водохранилище сброс дало. С чего бы ради? Дождей целый месяц нет. И вода, надо ж какая ушлая, ни куда-нибудь, тюремную дорогу перерезала. Течь открылась. Прямо-таки совпадение подлостей, едрена мать! — не сдержался Семен.

— В городе спокойно? — прервал Седой.

— Кой там покой? — досадливо поморщился Семен и, закурив, продолжил:

— Двоих наших сегодня убили. Поехали на обыск к барухе. Старая бабка, ей уже семь десятков, приторговывала ворованным барахлом. Решили ее ребята проверить. Не приняла ли она к себе временных жильцов. Ну, под видом обыска хотели внезапно нагрянуть. Уж не знаю пока, как там случилось? Только долго они не возвращались с задания. Оказались мертвыми. А старухи — не было. Никого! Ребята, было видно, не успели начать обыск.

— На перо их взяли? — спросил Седой.

— Нет! Ни ножом, ни пулей убиты! Не задушены. Патологоанатом сказал странное — велосипедной спицей. Оба! Вот тебе и бабушка-старушка! Приютила малину! Саму ее по всему городу искали и никаких следов! Может, и ее отправили гости на тот свет? И закопать успели?

— Это ты зря! Старая плесень кому сдалась? Лишний грех- на душу никто не возьмет! Да и не опасна она, если была барухой. Приморят на время в богадельню и все тут. Она и не допрет, что у нее на хазе стряслось.

— А вдруг при ней убили ребят, могли и бабку, чтоб лишнего свидетеля не было, — говорил Семен.

— Не дышат фартовые ни с кем в одной хазе. Если они возникли, да еще малиной, не по одному, хозяева слинять должны на то время, чтоб ничего не видели и не слышали. Иначе за что фартовые громадные башли дают? Не без понту! И та плесень прикипелась в больнице, иль к родне смылась. Ее вы теперь не скоро увидите. Она, получив такие бабки, сдурела на радостях. Впервые в гости — человеком нарисуется. С подарками, гостинцами, сама — в новой шали и тапочках.

— Ей фартовые сказали, когда она вернуться может?

— Зачем? Она и сама торопиться не станет. Баруху учить не надо! Понимает, гости у нее — особые…

— А чья малина спицами убила? Как думаешь?

— Этот способ — старый. Им все кенты владеют. Любой мог пришить.

— Не знаешь, кто раньше предпочитал останавливаться возле горполиклиники? Бок о бок. Сам говорил, что кенты не без мозгов, случайно нигде не остановятся.

— Кенты хазы меняют чаще, чем носки. Не могу вякать. Кто приморился у барухи, не допру. Любая малина могла. Но коль лягавых замокрили, теперь туда никто шнобель не сунет. Хаза фаршманулась. Лягавые возникли. Для фартовых это — навсегда! Теперь ту хазу не стремачите. Законники — не возникнут.

Семен ночами не спал. Волна убийств, грабежей захлестнула город. Гибли работники милиции. Их перестало хватать. И тогда в Ростов из Краснодара было отправлено подкрепление — выпускники милицейского училища. Они ехали в пяти вагонах, совсем мальчишки — романтики, начитавшиеся детективов. Они мечтали стать героями, самыми бесстрашными, мужественными и сильными. У некоторых пушок над губой пробился. Первый знак мужания. Им гордились, как медалью.

В новых формах, с чемоданами отправлялись они под вечер с перрона, где их провожали отцы и матери, бабки и деды.

Молодое пополнение прятало по карманам от родительских глаз первые пачки сигарет. Им совали на дорогу леденцы и пряники.

Когда поезд отходил от перрона, вслед ребятам неслось:

— Пиши почаще!

— Береги себя!

— Да сохранит тебя Бог! — крестили бабки уходящий поезд. Может, их молитвы были услышаны Господом. И предотвратил он крушение состава.

Машинист чудом успел затормозить. Рельсы впереди были

разобраны на добрую сотню метров. Кто-то знал о прибывающем пополнении и решил помешать…

Машинист вытирал холодный пот со лба. Его помощник, ухватившись руками в поручни, смотрел на рельсы, шпалы, вздыбленные в кучи, матерился грязно, проклинал варваров.

— Стрелять бы таких из автомата. Попадись! Своими руками перекрошил! Уложил бы потрохов одной очередью! — сдавливал мужик громадные руки в кулаки.

Уцелело пополнение на железной дороге. Ни один не погиб. И ребят было решено привезти в Ростов автобусами. Многие из них уже поняли, что работа будет не только трудной, но и опасной.

На подъезде к Ростову, на автобус с курсантами внезапно упал лопнувший провод с линии высокого напряжения. Ребят и водителя стало бить током. Водитель еле вывел автобус из опасного места, и матеря всех и вся, поклялся сегодня же уволиться из автобусного парка.

Ребята выскочили из автобуса, чтобы хоть немного прийти в себя. Возвращаться на свои места им не хотелось.

Этой же ночью ростовская шпана выбила все стекла в общежитии, куда поселили пополнение, и жестоко избила ребят, ворвавшись под утро в комнаты.

Некоторые из курсантов попали в больницу, а двое — в реанимацию. Досталось всем, каждому. Никого не обошла вниманием ростовская шпана. Никого из нападавших не удалось схватить, задержать. Банда налетела и скрылась ураганом, посеяв в душах ребят страх и сомнение в собственных силах.

И тогда было решено оставлять на вахте — внизу — вооруженную милицию.

Седой предупреждал Семена, чтоб курсанты не высовывались в город по одному, по двое. Не лезли бы на окраины, не заходили бы на барахолку и в пивбары, не появлялись бы в горсаду на танцплощадке, если хотят выжить. Но молодые никогда не слушали советов. И уже в первый же день не досчиталась милиция троих курсантов. Двоих нашли засунутыми в канализационный люк. Третьего — повешенным в подворотне.

А фартовые лишь Набирали силу. И действовали внезапно, быстро. Появлялись там, где их никто не ожидал.

Средь белого дня избили охрану инкассаторов — двоих милиционеров. И, отняв сумки с деньгами, не дали дойти до банка несколько шагов.

Начальник милиции не уходил с работы допоздна. За последнюю неделю он заметно сдал. Ни одной ночи не спал спокойно.

Прокуратура тоже не бездействовала. Расследовала убийства, ограбления. Забывая, когда кончалась ночь и начинался день. Грань была потеряна и стерта.

Но и милиция, и прокуратура не могли задержать ни одного виновного.

Семен теперь приезжал домой только под утро. Валился, не раздеваясь, на диван, на час-другой. Проглотив что-то на ходу, снова убегал на работу, забывая даже о детях. С Седым он виделся редко.

Земнухов понимал, догадывался, что происходит в городе. Но ничем не мог помочь. Он знал, стоит ему выйти из дома, фартовые тут же расправятся и отплатят Семену и его семье за то, что приютили у себя фаршманутого.

Это — последнее — сдерживало Седого больше всего. Собою он мог рисковать. Но не другими. Хотя положение это угнетало его больше всего.

— Сем! Не могу я больше так дышать, как хочешь! Сил нет канать, будто падле. Не дергайся. Но смоюсь я от тебя. Зачем канаю тут, как падла на разборке. Коль суждено — загробят фартовые, и никто им не помеха! Коль жить, десятки малин не сладят со мной. Не могу больше взаперти. Устал. Чего уж тыриться, когда я сам себя за жмура держу! Кранты! Линяю нынче!

— Остынь! Кому сказал — остановись, — взял за плечо всей пятерней. И сдавив, повернул к себе легко, словно играя:

— Ты нам очень нужен, Санька! — сказал глухим, усталым голосом.

— Нам без тебя не обойтись. Люди гибнут каждый день. В городе не только жить, дышать нечем стало. Все вперехлест. И сил уже нет. Нервы сдают. У меня единственная надежда — на тебя. А и ты уйти хочешь. Почему? Не обо мне подумай. Хотя о чем это я? У тебя ведь нет никого. Потому жалеть некого. А у нас вчера Зинку убили. Практикантку. Из юридического. Месяц проработала. И все. Прямо на улице. Ножом в спину.

— Это неспроста. Значит, была связана с фартовыми. Шашни крутила. Иначе не замокрили б! Законники знают разницу между практиканткой и лягавой. Они не обмишурятся! Верняк ботаю.

— Как могла флиртовать, когда у нее двое малолетних детей и мужик имеется! Баба самостоятельная, не крученая. Зачем не зная — позоришь мертвую? — обиделся Семен.

— Если она не была в делах с лягавыми, не засветилась падлой перед фартовыми, никто ее не размазал бы. Выходит, ошибка вышла, либо вы свою Зинку плохо знали. Но. мне до нее дела нет!

— Не пущу! Сейчас опасно! Погоди, сам знаешь ситуацию! Дай немного времени! Сам тебя в город выведу. На нашу аллею. Устрою на работу, улажу с жильем, найду тебе бабу подходящую…

— Проверенную всей мусориловкой — стремачиху ханыжника? Так? — спросил Седой.

Семен вымученно улыбнулся и ответил:

— Мы тебе студентку дадим, самую лучшую. Чтоб ты ей и другом, и помощником был.

— Тогда уж сразу курсы открывай по изучению фартового опыта! Кто смелый? Глядишь, ваши студентки курсантам, сопли утрут! Уж их не проведут вокруг пальца после моих уроков.

— Это точно! Вон Анка, собирается дипломную писать по психологии преступников и их поведению в экстремальных условиях. Хочет к тебе на консультации прийти.

— Та, какая помогла маэстро взять в ресторане?

— Она самая!

— Что ж, если чем-то смогу быть полезным — помогу! — согласился Седой.

Земнухов не решился продолжить разговор об уходе. Но сам стал задумываться, как жить ему дальше, если судьбе было угодно оставить его в живых, проведя через все испытания.

Седой знал, что придется ему устраиваться на работу. Но куда? Что он может? Сторожить? Да кто его — вора — возьмет в сторожа? Дворником? Но и там — стараться надо. Да и приметь его фартовые, тут же замокрят. А кто кроме дворников и воров первыми встречают утро?

— Нет, навар жидковат, — думает Седой, размышляя, а не стоит ли ему податься к рыбакам? У них и заработки, и хамовка…

Его размышления прервал голос Семена.

— Сашок! Твоя подсказка нужна! — показал листок бумаги с непонятным знаком под запиской: «Если не отпустите маэстро из тюряги, вам придет хана!»

— Кто подписал это послание? — спросил Семен.

— Где нашли? — перебил его Седой.

— В прокуратуре. В окно кто-то бросил. Завернул внутри камешек и прицельно…

— На первый этаж?

— Ну да! А кто подкинул, не успели заметить.

Седой лишь мельком глянул на знак, и лоб его покрыла испарина. Дрогнули руки. И пересохшая глотка его проскрипела незнакомо:

— Поздравляю! Сама Черная сова в Ростов пожаловала!

Не сумели без нее обойтись. Ну, теперь держись, кореш! Эта малина десятка стоит. Нигде на халяву не возникает. Не иначе, как маэстро достать намылились! И кентов! Эти законники опасней всех других. Теперь и мой черед пришел. Ну, что ж, Шакал, посмотрим, кто кому отмерит по локоть…

— Ты это о чем?

— Шакал в Ростове! Вернулся потрох гнилой, паскуда вонючая! Это он меня на сходе обосрал. Из-за него из закона и паханов турнули! Он моих кентов к себе сфаловал, уломал сход против меня, а потом, выкупив, как барбоса от замокренья, на весь фартовый кабак трехал, что может меня в рамса, как сявку проиграть, либо подарить в шестерки новому маэстро. Я тогда чуть не свихнулся, слушая шпану. Все искал случая один на один с ним потрехать. Без кентов и малин. Авось, в этот раз — повезет!

— А зачем Шакал рискует? — не понял Семен, пытаясь понять пахана малины.

— Так все рискуют. Всегда! Шакал других не файнее!

— Что может выкинуть?

— Его не угадать! Никто заранее не предскажет эту падлу! Но секи, он не трехает впустую! Коль прокураторов предупредил, что-то заметано.

— Да ерунда! Мы завезли целый овчарник собак. Сильных, молодых. Охрану тюрьмы утроили. Туда не только человек, блоха не проскочит незамеченной!

— А кто тебе вякнул, что Шакал — человек? Другие, может, и не сумеют проскочить. Но этот… Не зарекайся!

— Да уж сколько раз пытались фартовые пробраться к маэстро! Сорвалось у всех! Сами попались к нам в руки! Варианта нет! — уверенно говорил Семен.

— Но пока фартовые в Ростове паханят. Не дают дышать лягавым!

— Это временно!

— Как знать? Покуда пацаны Возникают в малинах и обходят ментовки, законники будут дышать, Сема! Зелень от чего воров уважает? Они — щедрые! Они дают навар! А менты — последнее отнимают! Сам секешь, как в городе вас носят по этажам. От зелени до плесени — ненавидят. И конца тому не видно. Значит, надежды нет! А вам самим, без людей, никогда с законниками не сладить. Вот в чем ваш прокол. Но горожане, фраера, вас западло держат! Вору помогут. Потому как знают, никто с жиру не бесится и просто так не пойдет воровать! Только от голода и горя, от непрухи, когда деваться некуда!

— Ты бы помолчал! У тебя был выбор, когда реабилитировали. Но не захотел увидеть. Успел скатиться. Понравился легкий хлеб!

— Это у меня был легкий хлеб на Колыме? — рассвирепел Седой и стал закидывать в чемоданчик барахло.

— Остынь, Санька! Ну, прости! Не кипи! Кончай бух- теть! — пытался остановить Седого Семен, но тот остервенело отталкивал его руки.

— Что? Опять в малину решил уйти? — потерял терпение Семен.

— В Звягинки вернусь! К своим! Буду в подручных у кузнеца. Из деревни меня никто не выгонит, не осмеет. Там меня примут, — поднял чемодан Седой.

— Ты, что? Всерьез уходишь? А как же я? Мы без тебя не справимся с ворами.

— Хватит, Сем. Годы мои не те, чтоб под твоим надзором дышать. На волю хочу! И ты дышал же без меня. Я мало помогал. Вспоминай советы иногда! И держись смелей! Прощай! — пошел к выходу, попрощался со всеми. Взялся за ручку двери, открыл ее. Шагнул и обомлел. Прямо перед ним стоял Шакал.