Месть Крестного отца

Глава 15

Бывший полицейский по имени Дантцлер и его напарник следили за Джуди Бьюканан около двух месяцев. Они не знали, кто их нанял. Посредником послужил знакомый детектив, явно продажный. Дантцлер понимал, что детектив — всего лишь пешка, которая связывает его с другим человеком — тоже пешкой. Кем бы ни был заказчик, детективу вряд ли известно его имя.

Напарник, деверь Дантцлера, не имевший постоянной работы с момента возвращения из Кореи, знал и того меньше. Насколько Дантцлер разбирался в людях, он был контуженным ротозеем и бездельником, едва умеющим завязать собственные шнурки.

Боб Дантцлер составил смутное представление о ситуации и деле, которое должен провернуть, и на том успокоился. Другой бы испугался, узнав, что покровителем Джуди Бьюканан является не простой смертный, а адвокат семьи Корлеоне. Другой постеснялся бы фотографировать белую задницу Тома Хейгена, когда он трахал любовницу, а затем передавать снимки хрен знает кому. Выяснив, кто такой Том Хейген и какой властью он обладает, другой вернул бы выплаченный гонорар до последнего цента и даже больше. Другой бывший коп вспомнил бы Альберта Нери — бомбу замедленного действия, о которой слышал любой коп, — и понял, какую угрозу представляют Корлеоне, приручившие столь дикого зверя. Детективу, передавшему Дантцлеру задание, довелось столкнуться с Нери лично, дать против него показания на суде по делу непредумышленного убийства, после чего Нери выгнали из полиции и приговорили к десяти годам тюрьмы (исполнение приговора было загадочным образом приостановлено за несколько дней до того, как Нери должны были послать на север штата, в тюрьму). Однако Дантцлер не хотел знать ничего лишнего. Он толковал о проведении и принятии жизни такой, как есть. Расследовал дела и получал деньги. Выходить за пределы полномочий опасно для финансового благополучия, а также благополучия брака с молодой и алчной супругой.

Идея установить «жучок» в квартире Бьюканан пришла в голову не ему, а напарнику. Посетив двухдневный курс по электронному наблюдению в отеле «Холидей инн» в Парамусе, штат Нью-Джерси, он накупил так много шпионского оборудования, что понадобилась помощь загрузить его в машину. Напарник приобрел все махом, полагая, будто Дантцлер возместит расходы, — так оно и вышло. Джуди Бьюканан оказалась первой, на ком довелось испробовать оборудование. Шаг излишний и противозаконный. К тому времени у них накопилось достаточно информации, чтобы шантажировать Тома Хейгена. Может, даже засадить его в тюрьму, если клиент имеет нужные связи. Море фотографий, копии квитанций всего, что покупал Хейген любовнице, включая многолетнюю плату за частную больницу, где находится ее умственно отсталый сын. Желтый «Бьюик», который она водит в Лас-Вегасе, был зарегистрирован в агентстве по продаже автомобилей, наделе принадлежавшем семье Корлеоне, что Дантцлер почти смог доказать. В прошлом Бьюканан состояла в браке с автомехаником, человеком жестоким (ссоры были зафиксированы в полиции). Свирепого мужа придавило лимузином — сломался подъемник. Вдова получила страховку и вложила деньги в две холдинговые компании. Прибыль множилась невероятными темпами и была, согласно бумагам, ее единственным источником дохода.

Одна из холдинговых компаний развивала сеть магазинов на Среднем Западе, в Аризоне и Флориде. Возглавлял ее человек по имени Рэй Клеменца — сын покойного Питера Клеменцы, который якобы являлся caporegime семьи Корлеоне и крестным сыном Джузеппе Залукки, по слухам, самого могущественного гангстера в Детройте. Бизнес Клеменцы был абсолютно законным, однако вокруг было столько дыма, что незримый огонь мог подпалить Дантцлеру задницу. Другая холдинговая компания, менее успешная, занималась покупкой кинотеатров.

Джуди Бьюканан проводила большую часть времени в Лас-Вегасе, хотя часто выезжала на денек в маленькие неприметные города в сердце Америки, с одной только походной сумкой. За все платила наличными, останавливалась в городке на пару часов и возвращалась лишь с дамской сумочкой и детективным романом. Дантцлер не нашел ничего весомого, чтобы представить в суде, однако здравый смысл подсказывал — она работает курьером в преступной организации семьи Корлеоне.

Работа по Бьюканан была выполнена. Вместе с шурином Дантцлер пробрался к ней в квартиру, чтобы оправдать купленное подслушивающее устройство.

Когда бы Джуди Бьюканан ни приезжала в Нью-Йорк на свидания с Хейгеном, она почти не выходила из квартиры, которую Том Хейген специально держал для нее в доме над цветочным магазином. Если они отправлялись в город, Хейген присылал за ней машину. В противном случае Джуди ловила такси или шла пешком. Той ночью она села в привычный автомобиль, и парочка соглядатаев решила, что ее не будет как минимум час.

Джуди Бьюканан была женщиной твердой и упрямой. Несчастные случаи, приписываемые мятежному capo Нику Джерачи, — Отравленные собаки, сломанные тормоза, передозировки среди ненаркоманов, пожары, взрывы, утопления, — обычно не имели к нему никакого отношения. Большинство были действительно несчастными случаями. И все же она боялась.

Доктор выписал ей лекарство, чтобы справляться со страхом, но оно всего лишь вгоняло ее в сон. В конце концов страх перед опасностью превысил боязнь оружия. А оружие издавна повергало ее в ужас.

Что весьма забавляло ее покойного мужа. Марвин Бьюканан вырос на ранчо, а там куда ни глянь — оружие, к тому же он отслужил в армии. Однако жена отказалась держать в доме ружье, и он пошел ей навстречу, оставив охотничьи винтовки у друга. И это решение не раз спасало ему жизнь, когда Марвин избивал Джудит.

У Джуди хватило ума не спрашивать Тома Хейгена, знает ли он, каким образом мужа придавил лимузин. Ее это мало беспокоило. Времена и обстоятельства изменились. Теперь она познала вещи, ранее неведомые. Она решила, что пора обзавестись оружием для самозащиты.

В роковой день Риччи Два Ствола приехал к ней с тремя револьверами на выбор. Все были куплены легально в оружейном магазине в Бронксе — Нобилио полагал, что ими вообще никогда не воспользуются. Риччи вызвался выполнить поручение лично в угоду Тому Хейгену, а не потому, что работа требовала участия человека такого уровня. К тому же после случая, закрепившего за ним нынешнее прозвище, Риччи Нобилио питал особую любовь к оружию. В его окружении это считалось необычным, даже эксцентричным пристрастием: обычно люди убивают десятки себе подобных, не задумываясь о производителе орудия убийства. Пиетет Нобилио к пистолетам и револьверам был вызван отнюдь не их предназначением, а удовольствием от прикосновения: приятно ведь держать такую вещь в руках, гладить и, когда никто не видит, позировать перед зеркалом.

Все три пушки для Джуди Бьюканан были небольшими: одна тридцать второго калибра и две двадцать второго. Самый подходящий вариант для новичков, которые, вероятно, и стрелять не будут. Колеся кругами по кварталу, пока Джуди рассматривала оружие, Нобилио советовал взять тридцать второй. Это был простой короткоствольный револьвер, достаточно маленький, чтобы уместиться в дамской сумочке, но вполне способный убить человека. Глядя на него, Джуди робела. Сказала, ей не нравится название.

— «Ледисмит»? — удивился Нобилио. — Это всего лишь сокращение от «Леди Смит-Вессон».

— Даже если так, — не отступала она, — лучше этот.

Джуди выбрала «Марк-1» двадцать второго калибра с регулируемым прицелом и рукояткой из орехового дерева вместо стандартного черного эбонита. Нобилио выбор одобрил и добавил, что знает местечко в Бруклине — охотничий клуб «Кэррол гарденс», который принадлежит его друзьям. Предложил отвезти ее туда и научить стрелять. Не откладывая дело в долгий ящик.

— Лови момент. — Риччи подмигнул, направив на нее два указательных пальца.

Джуди охватила паника.

Она едва знакома с Риччи Нобилио. Даже если он действительно друг Тома, кто поручится, что Том не хочет убить ее? Мысль не выходила из головы. Джуди ему мешает, она делает плохие вещи в постели и в жизни, она слишком много знает. Джуди изо всех сил старалась ничем не интересоваться, но это еще не значит, что ее не попытаются убить просто из-за сведений, которые могли к ней попасть. Разум ее затуманился. Стало тяжело дышать. Она сидела в машине рядом с гангстером. Водитель, без сомнения, тоже гангстер. Человек с глазами навыкате и прилизанно-черными волосами, в дорогом костюме, пытается заманить ее в Бруклин. В охотничий клуб. Явная ложь. Какой может быть охотничий клуб в Бруклине? Она плохо знала тот район, но на память пришла строчка знаменитого писателя: «Только мертвые знают Бруклин». Джуди задрожала.

Ее хотят убить.

Нобилио взял со стола револьвер.

— Том любит меня! — выпалила она. Про любовь они с Томом шептали друг другу в темноте. Благоразумие не позволяло говорить об этом днем или по-настоящему верить. Ей больше нечего было сказать, чтобы спасти себя. — Вам ведь это известно?

Риччи Два Ствола выпятил нижнюю губу и покачал головой. Кто знает такие вещи?

— Прошу вас, — произнесла Джуди. — Я хочу поехать домой прямо сейчас. Немедленно.

К ее удивлению, Нобилио пожал плечами и велел водителю делать, как она просит.

Водитель тотчас повиновался, а Риччи зарядил барабан.

— Если придется воспользоваться револьвером, — спокойно проговорил он, — старайтесь целиться в живот или, э-э, как это… В область паха. Главное — подальше от груди. Голова — хорошая цель, если вы находитесь очень, очень близко, но для этого надо четко знать, чего вы хотите.

Джуди по-прежнему ждала, что он застрелит ее.

Не в первый раз она ожидала смерти и опять ошибалась.

Когда они подъехали к дому, Нобилио передал ей документы на оружие.

— Если передумаете или вам разонравится револьвер, да и вообще, звоните. Можете сдать его обратно. Спросите Родни, назовете мое имя и сможете поменять его на любой другой.

Риччи отдал Джуди револьвер и еще раз показал, как давить на спусковой крючок.

— Метить в область паха, так? — спросила она и прикусила губу, стараясь дышать равномерно в надежде вернуть спокойствие.

— Да, мэм.

— Если отстрелить мужчине яйца, это наверняка обезоружит его.

Нобилио покраснел. Не слишком приятно слышать такое от женщины.

— Да, мэм, — подтвердил он. — Такое случалось.

Джуди безрадостно рассмеялась, опустила револьвер в сумочку и вышла из машины. Старик, владевший цветочным магазином прямо под ее квартирой, запирал дверь.

— Томас Вулф, — пробормотала она.

— Что, мэм?

— «Только мертвые знают Бруклин», — произнесла Джуди. — Это он написал? Или кто другой? Может, Харт Крейн?

Нобилио вопросительно пожал плечами.

— Не берите в голову, — сказала она.

Машина подождала у обочины, пока Джуди входила в дом.

— Думаешь, ты лучше меня? — пробурчал Риччи, не отводя взгляда от двери.

— Что? — спросил водитель.

— Ох уж эти женщины. — Нобилио покачал головой.

— Могу рассказать пару невероятных историй, — предложил водитель.

— Не надо. Перекусить не хочешь?

Джуди Бьюканан отсутствовала меньше пятнадцати минут: необъяснимый промежуток времени, по крайней мере с точки зрения частных детективов.

Они находились в квартире пять минут, когда услышали, как в замке поворачивается ключ. Через мгновение зашла Джуди.

Она достала револьвер и отбросила сумочку.

Напарник Дантцлера поставил торшер, встал, наклонил голову и посмотрел на оружие так, будто не знал, для чего оно предназначено. Револьвер был нацелен ему в пах.

Джуди глядела на мужчину, словно перед ней призрак, вызванный иррациональными страхами.

Дантцлер в спальне устанавливал «жучок» под комод. Он выдвинул ящик и принюхался к запаху ее белья. Услышав скрип двери, выбежал в коридор. Дантцлер понятия не имел, что будет делать.

При виде второго мужчины Джуди закричала, спустила курок, резко повернулась к Дантцлеру и выстрелила еще дважды.

Невредимый детектив метнулся к ней, но тут раздался еще один выстрел.

Женщина рухнула на пол.

Дантцлер откатился от нее, увидел кровавое месиво на месте лица и отвернулся. К горлу подступила тошнота.

Он поборол приступ, сел и посмотрел на напарника. У того из раны на щеке струилась кровь. Правая рука неестественно повисла.

— Что это за черт? — спросил Дантцлер.

— Твою мать! — выругался напарник.

— Ты мог убить меня.

— Твою мать! — повторил тот.

— Ты в порядке? У тебя лицо…

— Я в порядке. — Шурин коснулся щеки, где ее оцарапала пуля, и уставился на окровавленные пальцы.

Дантцлер снова взглянул на убитую. Может, Том Хейген и подонок, который ее просто использовал, но на свете есть люди, любящие эту женщину. Дантцлер выяснил, кто они. Мать по имени Рут, медсестра на пенсии, живет во Флориде в милом трейлере, и стены его увешаны фотографиями дочери всех возрастов. Или умственно отсталый сын Филипп, который сияет от радости каждый раз, как его навещает мама. Даже сам Дантцлер привязался к ней. Он не раз видел ее обнаженной, но только теперь, испытывая тошноту от медного запаха крови и комков розового мозга, понял, что ощущает себя ее защитником. И не мог поверить, что ее больше нет.

— Хера с два ты в порядке, — сказал Дантцлер.

Голова не соображала. Надо включать мозги. Следует унести отсюда тело. Преступления с трупами, найденными на улице, раскрываются в два раза реже.

— Мы вынесем ее по задней лестнице, — решил он.

— Иди ты к черту, Боб! — Напарник поднял револьвер.

— О, замечательно. Пристрели меня. Прекрасная идея. Опусти револьвер, тупица, пока не поранился.

Шурин не шевельнулся. Ему и раньше приходилось убивать, десятки мужчин и, случайно, нескольких женщин. Но то было в Корее. Он старался забыть о Корее, хотя воспоминания не отступали. А тут такое.

— Брось револьвер, слюнтяй! — велел Дантцлер.

Неужели весь тот вздор, что он молол о провидении, правда? Напарник устал не только от Дантцлера. Ему осточертело многое.

— Я мог убить тебя, — сказал он.

Дантцлер рассмеялся.

— Мало ли вещей, которые могли произойти. Но никогда не произойдут.

Напарник уронил револьвер на пол и заплакал.

Дантцлер схватил револьвер и сорвал «жучок» с лампы. Они были в перчатках, поэтому отпечатки пальцев — не проблема.

— Поднимайся, — велел он шурину. — Я не собираюсь нести тебя.

Тот не двинулся с места.

В висках у Дантцлера стучало. Голова по-прежнему не работала. Времени мало. Тело убрать не получится. Надо убираться. Он усадил напарника в кресло и сунул ему в рот ствол. Бедняга толком не сопротивлялся.

— Все будет выглядеть так, будто ты убил ее, а затем себя. Или вставай и уноси задницу.

Шурин перестал плакать.

— Уадно, — произнес он с дулом во рту.

— Вот и молодец.

Через несколько кварталов, убедившись, что их никто не преследует, Дантцлер остановил машину у телефонной будки. Напарник остался в салоне — он опять плакал, на этот раз бесшумно. На это было жутко смотреть. Дантцлер отвел взгляд.

На револьвере отпечатки ее пальцев. И все. В квартире кровь напарника, и надо надеяться, у него не редкая группа. А так они не оставили никаких следов. Дантцлер был почти уверен, что никто не видел, как они выходили. От дома за ними определенно никто не ехал, а сам автомобиль был припаркован через две улицы, на достаточном расстоянии, чтобы гипотетическому преследователю пришло в голову записать номер. Все будет хорошо. Боб Дантцлер сделал глубокий вдох и снял телефонную трубку.

Глава 16

— Исчезни из города! — пролаяли в трубку. — И никогда не возвращайся!

— Никогда? — удивился Дантцлер. — Понимаю, случилась накладка, но все не так уж страшно…

— Слушай, тебе крышка, — сказал посредник. — Делай, что хочешь. Мне надо идти замаливать твой грех.

Посредник повесил трубку, выбежал на улицу к телефонной будке на углу и набрал номер, который числился, согласно справочнику, за домом приходского священника несуществующей католической церкви в Бруклине.

Звонок раздался в охотничьем клубе «Кэррол гарденс».

Ответил сам Таракан Момо. Они соблюдали меры предосторожности с телефонной связью, хотя в том не было надобности. В здании находился только Момо. Эдди Парадиз велел ему оставаться там во время собрания Комитета и «охранять крепость». Сумасшедший засранец. Эдди слишком уж быстро вжился в роль босса.

— То, что произошло, — спросил Момо, — она сама с собой сделала?

— Не совсем так.

— Спасти еще возможно?

— Как мне сообщили, нет.

— Как тебе сообщили, — повторил Момо. — Ты ведь знаешь, как подбирать людей, а? Лучшие из лучших, цена не вопрос. И тут такое. Я разочарован в тебе. Совершенно разочарован.

— Это был несчастный случай.

— Несчастных случаев не бывает с людьми, которые видят в них личный вызов, — сказал Таракан, процитировав часть кодекса семьи Корлеоне. Он сам впитал эту истину, узнав ее от дяди Салли.

— Они — не те люди, — объяснял детектив.

— А они те люди, которые выполняют порученную работу?

— В смысле?

— Нанятые тобой гении сделали фотографии, раздобыли сведения? Доказательства? То, за что им заплатили.

— Конечно, — сказал посредник, хотя не был уверен. — Само собой разумеется.

— Улики до сих пор у них или у тебя?

— У них, — признался он, — но я могу забрать.

— Есть свидетели? — спросил Момо.

— Сомневаюсь. Надо будет проверить.

Момо уставился на телефон.

— Ладно. Быстро смотайся туда и сразу перезвони мне из автомата.

Он сделал глубокий вдох и позвонил Нику Джерачи.

Делать это из охотничьего клуба было рискованно, но задача отслеживать звонки лежала на самом Момо.

В Акапулько был полдень.

Голос Джерачи звучал странно, хотя, возможно, дело было в качестве связи. Даже если сказывалось сотрясение мозга — или иные побочные эффекты нынешнего состояния, здоровья, — соображение Ника Джерачи работало четко как никогда. Не пришлось повторять ни слова, и Ник без раздумий принял решение, до которого его преданный солдат сам не дошел бы. Первым делом Джерачи спросил, началось ли собрание комитета.

— Да, — сообщил Момо. — Около часа назад.

— У нас есть доказательства их связи? Фотографии, квитанции и так далее?

— Да, — ответил Таракан, надеясь, что это действительно так.

— Не в обиду бедной женщине, — сказал Джерачи, — но карты легли удачно.

Момо не понимал, отчего Ник так боится обидеть какую-то грязную шлюху, однако промолчал.

— В каком плане удачно?

— Даже если не получится пришить дело нашему другу адвокату, — пояснил Джерачи, — факт принесет немало вреда как ему, так и его, э-э, братишке. Если повернуть дело правильно, организация даже не пострадает. Поначалу да. А в итоге нет.

Таракан улыбнулся. Он сразу все сообразил. Для Ника это дорога обратно. Они ослабят Майкла так, что близкое окружение усомнится во всемогуществе собственного босса, а потом — для блага семьи — прижмет его к стене. Или отодвинет в сторону.

Они обсудили план летом, во время утешительного отпуска в Акапулько, когда в душе Момо тлела обида. Однажды вечером, на террасе отеля над обрывом, словно призрак, появился Ник Джерачи.

Ему пришлось ждать больше часа. Таракан уехал обедать с дорогой американской проституткой. Когда вернулся, из номера доносились стоны, говорившие о незаурядном таланте Момо. Сам Джерачи обычно не спал с продажными девицами, однако разлука с Шарлоттой слишком затянулась. Было бы тяжело слушать эти звуки, если бы Ник не позаботился о себе заранее. Он рассудил, что лучше со шлюхой, чем с женщиной, которая ему небезразлична. К тому же Джерачи вызвал бы подозрения, если бы не принял предложение хозяина отеля прислать девочку в номер. Ведь он американец, живет один, вдалеке от родины. Уже трижды Ник встречался с другим американцем, человеком со стеклянным глазом, один раз в баре у бассейна и дважды в комнате. Что может быть хуже, чем иметь дело с ФБР, когда кажется, будто агенты в буквальном смысле имеют тебя. Поэтому, когда от хозяина отеля поступило предложение, Ник тотчас согласился. Девушка была толстовата в бедрах и ляжках, зато чистая, умелая, профессионалка. Она стала приходить раз в неделю. Никому вреда от этого не было. Все равно что прокатиться на пылящейся в гараже спортивной машине, чтобы мотор оставался в исправности.

Наконец, закончив, Таракан отпустил женщину, натянул мешковатые трусы, пригладил волосы и вышел покурить на балкон.

Джерачи сидел за столом. За пояс габардиновых брюк был заткнут револьвер тридцать восьмого калибра.

Момо постарался не подать виду, что удивлен.

— Отрастил бороду? — спросил он, коснувшись своего лица.

Джерачи добавил в стакан минеральной воды и отпил.

— Откровенно говоря, смотрится дерьмово, — отметил Момо.

— Как поживаешь, Таракан?

— Мой дон. Все полагают, тебя нет в живых.

— Все?

— Да, все, — подтвердил Момо. — Ходят слухи, что ты либо мертв, либо обречен на смерть.

— А что все думают о Дино Димичелли? — спокойно спросил Джерачи. — Об Уилли Бинаджио?

Таракан затянулся:

— Ты действительно одурачил их обоих?

Ник глотнул воды. Адреналин надежно блокировал дрожь в руках.

— Ладно, проехали, — сказал Момо. — Позволь спросить у тебя другое. Как ты вычислил, где я? С чего ты взял, что я тебя не убью? Здесь тихое место, и, случись неладное в моей комнате, никто и не заметит. Разве нет?

Джерачи улыбнулся:

— Вижу, у тебя много вопросов, Таракан. Присаживайся. Поговорим.

Момо выбросил с балкона недокуренную сигарету, однако остался стоять.

— Почему ты так уверен, что я не подам твою голову на серебряной тарелке? Чтобы продвинуться?

— Потому, — произнес Джерачи. Нагрянь Момо к Нику, это значило бы, что Майкл послал его в Акапулько доказать свою преданность. Однако Таракан здесь уже три дня и не сделал ни шагу. А Таракан — человек дела. Джерачи остановился не в самом городе — оплоте того, что осталось от преступной организации Хаймона Рота, где его могли узнать в любой день, — а в нескольких милях к северу, у побережья, в «Пие де ла Кеста». Знай об этом Момо, он не стал бы выжидать три дня. — Потому что мы — друзья.

— Ха! Вот рассмешил. Друзья. Плевал я на друзей, — заявил Таракан, имея в виду Эдди, как верно догадался Ник. Джерачи знал Момо еще ребенком. Не Составляло труда понять, что он думает. Плохое качестве) для leccaculo.[20]

— Так ты пришел убить меня, Ник? Так?

— Да ты сядь. — Джерачи достал из стального ведерка две бутылки «Текате», заказанные по телефону обслуживания. — Думаю, тебе понравится то, что ты услышишь. Я собираюсь вернуться, и ты мне в этом поможешь. На примете есть еще несколько человек, которым можно доверять. Когда все разрешится, ты станешь моим consigliere.

— Consigliere?

— Consigliere.

— Не шути со мной, понял?

— Таракан. — Джерачи говорил действительно искренне. Он распростер руки. Момо, кажется, поверил. Расплылся в улыбке. Косимо Бароне заглотил наживку.

— Пойду накину на себя что-нибудь, — сказал Таракан. — Пока не отморозил яйца.

Ник поднялся и постучал его по волосатой спине.

— После тебя, — согласился Джерачи и последовал за Момо в номер, на всякий случай.

Таракан надел махровый халат из отельного комплекта белья и поднял брови в знак того, что Ник может проверить карманы. Джерачи пожал плечами и обыскал его. Момо тоже пожал плечами, мол, другого и не ожидал.

Как и большинство чудес, появление Джерачи на террасе только казалось невероятным. Ему, конечно же, было известно, что Майкл отправит Момо в «Лас-Брисас» сразу после освобождения, ибо каждого отсидевшего с закрытым ртом семья награждала заслуженным отдыхом. Идея принадлежала Фредо: он обожал знаменитостей, которые там Отдыхали, и розовые джипы, отвозившие гостей на пляж. В семье никто не упоминал Фредо, однако установленные Им порядки превратились в традицию, высеченную в камне. Приехав из Такско, Джерачи отправился в Акапулько в восемь утра (когда на улицах не встретишь людей, обладающих чувством собственного достоинства), назвал коридорному в «Лас-Брисас» имя Косимо Бароне, описал его и дал пятьдесят долларов за беспокойство. Затем вернулся в отель и стал ждать телефонного звонка. Получив информацию, Ник подождал два дня, не придет ли Момо убить его. Этого не произошло. Джерачи снова поднялся рано и весь день следил за Тараканом, пытаясь выяснить, нет ли поблизости общих знакомых. Никого. Момо ушел ужинать с проституткой, и Нику осталось дать коридорному еще пятьдесят баксов, чтобы попасть в номер.

Не понадобилось сверхинтуиции и для вывода, что Майкл повысит преданного coglione Эдди Парадиза до capo.

Вернувшись на балкон, Таракан открыл пиво. Они чокнулись бутылками и выпили, С непринужденным видом Джерачи вынул из-за пояса револьвер и положил на стол подальше от Момо. То был короткоствольный «кольт», какими пользуется полиция.

Таракан никак не отреагировал.

Друзья обменялись новостями, в основном о делах в Нью-Йорке. Само, собой разумеется, Ник не собирался рассказывать, как ему удалось скрываться целый год, — Момо не стал настаивать.

По словам Таракана, у жены и детей Ника все хорошо. Девочки разъехались по школам, получают прекрасные отметки. Момо с супругой недавно навещали Шарлотту и убедились, что она пребывает в нормальном состоянии духа.

Джерачи куда лучше Таракана знал о делах дома. Шарлотта приближалась к срыву, и, если Ник хотел сохранить семью, ему надо было скорей к ней возвращаться. Старшая дочь Барб не желала с ним разговаривать, а у младшей Бев сдавали нервы. Все же неплохо, если Таракан присмотрит за ними.

Момо изо всех сил старался не смотреть на револьвер, что ему более или менее удавалось.

— Твоими поисками занялся Томми Скуч, представляешь?

Вот так новость.

— Томми Нери? Не Альберт?

— Томми.

Джерачи задумчиво покачал головой. Томми Скуч рос под именем Томми Палумбо. Нери — девичья фамилия матери, старшей сестры Альберта. Томми взял фамилию дяди, чтобы быстрей пробиться, а точнее, чтобы скорее забылись аресты из-за мелких краж, откуда и пошло его прозвище: scucire — распарывать, воровать. Из тюрьмы «Синг-Синг» Вышел Томми Паболо — Альберт лично попросил Джерачи вытащить мальчишку на свободу пораньше, — а в самолет в Неваду сел уже Томми Нери. Он тотчас стал первым телохранителем, работая непосредственно на Рокко Лампоне, который тогда был capo, и Фредо Корлеоне.

— Сначала Дино, потом Уилли… Откровенно говоря, не понимаю, как может Майкл надеяться найти меня с такими людьми? Вряд ли у него это получится, пока не назначит достойного человека вроде тебя.

Грудь Момо приподнялась: лесть попала в цель.

— Если бы поиски возглавил ты, из этого бы вытекало, что Майкл настроен серьезно, — продолжил Джерачи. — Риччи Два Ствола — тоже серьезно. Даже один из Розато или ребят, что разбирались тогда с профсоюзом: серьезно, серьезно, серьезно. А если б Аль Нери — верный знак, что положение критическое.

— Вероятно, поэтому дон Корлеоне и не поручил дело Альберту. Не хочет, чтобы его заподозрили в отчаянии.

— Возможно, — согласился Джерачи и сделал паузу, будто задумавшись. Он скучал по Момо. Любил простого и незамысловатого парня, и не только потому, что забавно иметь рядом человека, который с такой легкостью идет на поводу. Таракан уже почти забыл про револьвер на столе. — Но Томми Скучу? Да у него еще молоко на губах не обсохло. Я ведь прав, Таракан. Не обижайся, друг, но попомни мои слова: кумовство погребет весь наш проклятый образ жизни.

Момо зарычал:

— Я собственным трудом добился того, что имею, ясно?

— Знаю. Это действительно так. Не принимай на свой счет.

— Разве Шишки в политике поступают иначе? Сенаторы, конгрессмены и прочие. Даже президенты. Половина из них добилась вершин только благодаря родственникам.

— Больше половины, поверь мне. Само по себе это не так страшно. Поддается логике: скаковая лошадь, рожденная чемпионом, имеет хороший шанс тоже стать чемпионом. И-против Томми я ничего не имею, слышал, он отличный малый. Просто хочу сказать, Майкл доверил дело Томми только потому, что Альберт попросил его испробовать. В подобной ситуации, Таракан, когда о тебе заботился дядя, ты тоже рос. Дело в том, что Майкл никогда не проявлял интереса. Взять Эдди Парадиза: ты находился в тюрьме, но это не причина выбрать его. В каждой известной мне семье бывало, что сарогеgіте попадал в Льюисбург, или Атланту, или даже в «Синг-Синг». Выбор пал на Эдди, потому что он шурин Рокко Лампоне, а Майкл до сих пор злится на твоего дядю Салли.

Момо задумчиво кивнул.

Джерачи замолчал, наблюдая, как лицо собеседника исказилось от обиды.

— Будь Майкл поумнее, — продолжил Ник, — он бы послал за мной человека, работавшего в моей команде, того, кто знает, как я мыслю, и может использовать это против меня.

— Ты до сих пор считаешь, будто я здесь по твою душу?

Джерачи одарил его долгим взглядом и промолчал.

Момо вздохнул и открыл еще две бутылки.

— Человек тратит много усилий, чтобы доказать свое превосходство, но возможно ли доказать, что ты не верблюд? Забудь.

Джерачи улыбнулся. Он слышал эту семейную истину от дяди Момо.

— Понимаю.

Таракан попытался пригладить копну взлохмаченных волос.

— Так, значит, ты хочешь вернуться? И каким образом?

Все становилось на свои места. Конечно, Момо осознает масштаб риска, и все же он с Ником. Если бы он хотел лишь уйти от него живым и побежать к Майклу, то стал бы переигрывать, изображать напускное спокойствие. Таракан не притворялся. Момо даже забыл о существовании револьвера.

Джерачи допил пиво.

— Единственный способ выйти на белый свет, — начал он, — возобновить и наладить прежнюю жизнь — это не остаться capo, а превратиться в босса всего синдиката.

За время скитаний Джерачи нашел полезных союзников. Не сказал, кого именно — не время было вдаваться в подробности переговоров с семьей Трамонти, — лишь упомянул, что это одна из семей, вовлеченных в кубинское фиаско. Момо участвовал в деле на начальном этапе, даже встретился q человеком с повязкой на глазу, назвавшимся Айком Розеном, но во время проведения операции прогуливался по тюремному, дворику в штате Нью-Джерси. Джерачи уверил, что подробности о помощи извне могут подождать. Прежде всего ему нужны союзники внутри семьи Корлеоне. Работа предстоит не из легких, но планы осуществимы.

Таракан рьяно закивал, будто ему предложили миллион.

Простые солдаты и коллеги всегда любили Джерачи больше Майкла Корлеоне. Ник начинал карьеру с улицы и медленно продвигался вверх. Он кровью и потом заработал каждый цент, каждое повышение. К тому же он был Своим. Не отказывался вместе выпить, пойти на бокс или в ночной клуб. Майкл обычно держался в стороне или общался с узким кругом приближенных. А теперь заперся в чертовски неприступном белом пентхаусе. В зрелом возрасте Джерачи проводил время в сомнительных клубах и нелегальных игорных домах. Привередливый, утонченный Майкл не совался в такие места. Простые люди не доверяли Майклу и Хейгену, им не нравились их снобизм, демонстративная образованность. Знания, полученные Джерачи в вечерней юридической школе, считались дополнительным оружием в его арсенале. Например, предложение прибегнуть к закону о банкротстве (вместо поджога), чтобы уничтожать законный бизнес, считалось изощренным жульничеством. Подобными хитростями Джерачи заслужил всеобщее уважение. В то время как Том Хейген, профессиональный юрист, предпочитал использовать физическую силу. Все это давало Джерачи определенные преимущества, однако люди присягнули семье Корлеоне, возглавляемой Майклом, и большинству внушили, будто это жизненный постулат, без которого сама жизнь невозможна.

Члены и друзья семьи Корлеоне, до последнего человека, понимали: страх и уважение важней, чем любовь. Майкл не прошел путь от низов к верхам, но в полной мере заслужил уважение своих людей. Джерачи приходилось убивать голыми руками и дважды избежать собственной казни, и все же именно Майкл вызывал страх в преступном мире. Ходили слухи, будто он убил любимого брата Фредо за мелкое отступничество. Майкл с Хейгеном якобы повлияли на результат президентских выборов в Америке. Масштаб их власти затронул сердца даже тех, кто был слишком циничен для чувства благоговения. Некоторые сомневались в рассказах о жестокости по отношению к японцам, проявленной Майклом во время войны, или о заданиях, которые он выполнял для могущественных сицилийских мафиози во время ссылки. И все же истории передавались из уст в уста. Легенда разрасталась.

— Даже в случае смерти Майкла Корлеоне, — объяснял Джерачи Таракану Момо, — есть опасность, что легенда о нем — образ, призрак, которого даже не существует, — останется.

Таракан верил каждому слову. Останься в его сердце хоть капля неискренности, он не смог бы начисто забыть о присутствии револьвера.

— У меня есть нужные люди, чтобы произвести замену на самом верху, — сказал Джерачи, имея в виду физическое устранение Майкла Корлеоне и Тома Хейгена., — Однако для такого расклада, который позволил бы мне вернуться домой, необходимы люди внутри — немного, дабы события не вышли из-под контроля. Как там команда молодчиков, которым мы помогли устроиться в Бушвике?

— Дон отдал их в подчинение Нобилио.

Джерачи кивнул. Бизнес с Сицилией позволял ввозить не только наркотики, но и людей. Джерачи расчищал им путь к получению гражданства и заметал следы. Затем использовал свои связи в Кливленде и Чикаго, чтобы найти некоторым работу в ресторанах штатов Великих Озер: никогда не просил за это денег, просто делал доброе дело. Часто с работой сдавалось и жилье, первые пару месяцев бесплатно, пока новые иммигранты не встанут на ноги. Всего нескольких из них Джерачи посвятил в то, как ведутся дела в Нью-Йорке. Они схватывали все на лету. Возможно, оно и к лучшему, что ныне сицилийцы на разных с Момо территориях.

— Сигарная лавка на Никербокер до сих пор используется в качестве офиса? — спросил Джерачи.

— Последний раз слышал, будто да. Я с теми ребятами редко вижусь.

— Это скоро изменится. Там есть пара человек, которые нам пригодятся.

— Например, Рензо, — восторженно предложил Момо.

— Любопытно, — сказал Джерачи. — Почему он?

Таракан пустился в неуместные объяснения. Рензо Сакрипанте слеплен из одного теста с Джерачи: владеет боксерскими приемами, из низов, приносит много прибыли, любим подчиненными, уважаем начальниками, пережил пару стычек с Майклом Корлеоне, что только подняло его репутацию. Впрочем, важен был не конкретный выбор, а желание Момо принимать активное участие в деле.

— Все верно, — согласился Джерачи. — Значит, он и еще несколько человек. Ключевым заданием будет изнутри ослабить авторитет и очернить имена Майкла Корлеоне и Тома Хейгена. В противном случае, захватив власть, мы не сможем ее удержать.

Глаза Момо загорались при каждом слове «мы».

— Я буду уязвимым боссом, — продолжил Джерачи. — Придется постоянно быть начеку и ждать удара в спину от тех, кто предан святому Майклу. Поверь мне, другие семьи Нью-Йорка почуют кровь и воспользуются ситуацией.

— Ослабить и очернить имя, но как? — Момо вдруг остановил взгляд на револьвере.

Джерачи объяснил, что дело уже в процессе. Его не смогли поймать, и это первый шаг в верном направлении. Во время ссылки проведена мелкая подрывная работа — это второй шаг. Комитет Невады по азартным играм публично преследует Джонни Фонтейна; Майкла Корлеоне называют «фигурой из мира организованной преступности». Счастливая случайность только на руку Джерачи.

Сделанное — всего лишь начало. Основная работа впереди. Ник со своим преданным солдатом седели на балконе и обсуждали способы, как развенчать легенду о Майкле Корлеоне. Скандалы и явные просчеты должны подорвать веру в Майкла настолько, чтобы люди поняли: Майкл предал Ника, а не наоборот. Вдобавок ко всему боссы других семьей, в особенности нью-йоркских, должны осознать, что иметь дело с Ником Джерачи теперь и в будущем лучше, чем с ослабленным, вечно неправым Майклом Корлеоне. Тогда и только тогда откроется возможность сделать следующий шаг.

— Месть, — произнес Момо.

Макиавелли пишет, что государь должен так заставлять народ себя бояться, чтобы избежать ненависти, даже если не добьется любви.

— Возможно, — сказал Джерачи. Он наконец взял револьвер и засунул за пояс. Момо не шелохнулся. — Однако я склонен называть это справедливостью.

Вернувшись в Бруклин, Косимо Бароне начал с малого: рискнул встретиться с двумя молодчиками из Бушвика. Смерть Джуди Бьюканан стала событием, которое следовало правильно использовать. Представившийся шанс постучал в дверь неожиданно и громко.

«Тебе нужно позаботиться о некоторых вещах, мой друг, — сказал Джерачи, — и незамедлительно».

Таракан, как и привык за годы преданной службы, выслушал распоряжения Ника с закрытыми для лучшей сосредоточенности глазами, готовый исполнить все до последней буквы. Вещи стали на свои места: он снова принимает приказы от Джерачи. Таракан чувствовал себя превосходно, будто в постели с любимой женой после череды измен.

Момо повесил трубку, и тотчас позвонил посредник. Он находился снаружи дома убитой.

— Тут съехались полицейские.

— Детективы?

— Не похоже. Пека.

— Просчитай все, — сказал Момо. — Сам шевели мозгами. Я ведь не должен объяснять тебе, на что будут указывать все улики? Не надо никаких ревнивых любовников. Просто сделай так, чтобы все походило на заказное убийство, и никаких других вариантов, ладно?

— Заказное убийство? Ты шутишь?

Идея, тотчас посетившая Джерачи, никогда не пришла бы Таракану в голову. Даже если найдутся свидетели, которые видели настоящих преступников, убийство все равно можно пришить Хейгену. Дело вынесут На рассмотрение суда — прекрасно. Не вынесут, ну и ладно. Достаточный урон нанесет один лишь намек на то, будто он нанял киллеров, чтобы расправиться с неугодной любовницей. Общественное мнение. — серьезная вещь.

— Серьезней не бывает, — отрезал Момо.

— Слушай, — сказал посредник. — Я тут подумал. По опыту знаю: когда умирает женщина, с кем бы она ни спала, любовник автоматически становится подозреваемым. Могу гарантировать: дело примет нужный тебе оборот и без моего участия. Не хочется все-таки вляпаться в неприятности, которые меня не касаются.

Подобные тревоги почему-то не беспокоили посредника, когда он взял пакет с наличными.

— Мне плевать, чего тебе хочется. — У Таракана имелось столько компромата, чтобы похоронить его дважды, и обоим было это известно. — Ступай туда сейчас же. И глазом моргнуть не успеешь, как получишь адрес, где сейчас находится подозреваемый. За час управишься. Мой совет: пришли за ним флотилию машин с мигалками и прочими прибамбасами, понял? Просто в интересах, как ты это называешь… безопасности. Для всех.

Момо повесил трубку и спустился вниз глотнуть воды. Он пил с закрытыми глазами, представляя выражение лица Эдди Парадиза, когда приедут полицейские. Считай, он провалил шанс продемонстрировать свой профессионализм всем этим pezzonovanti — важным птицам. Промах полоснет по самодовольному проныре божественным стилетом.

Таракан открыл глаза.

Он стоял прямо перед одним из плакатов Эдди времен Второй мировой. На плакате была изображена телка с отличными сиськами и красными игральными костями в руках. «Не играй со своей жизнью! Думай, что говоришь и пишешь». Он вдруг поймал, какой же это прикол. Шлюха с буферами. Только посмотрите на нее. Змеиный взгляд на игральных костях, в глазах обещание. Таракан приложил палец к пухлым губкам шлюхи. На фоне фарфорово-бледного личика его загорелая кожа казалась почти черной. Момо подмигнул ей.

— Ш-ш…

Затем рассмеялся и пошел на крышу наслаждаться последними залпами фейерверка.

Глава 17

Убийство Джуди Бьюканан произошло в Пеории. Это стало одним из преступлений, которые обретают собственную жизнь. Налицо были все четыре составляющие. Дело приукрашено внебрачной любовной связью. На сцену вышли амбициозные политики. Имеется и психопат, на которого падает вина, и он гуляет на свободе. И самое главное, жертва — сногсшибательная блондинка (неважно, что крашеная), достаточно неизвестная личность, на которую люди могли спроецировать собственные предрассудки, страхи и лицемерие.

Тротуар снаружи дома, где якобы произошло заказное убийство, постоянно полнился людьми и был усыпан цветами (вечерами старый цветочник на первом этаже, довольно потирая руки, подсчитывал деньги). Периодически сюда приходили священники-протестанты и разглагольствовали о плате за грехи. Многие обливались крокодильими слезами, хоть кино снимай. Некоторые размахивали дешевыми плакатиками с портретом Джуди Бьюканан (такие продавались в каждой сувенирной лавке по всему Нью-Йорку). Фотография была сделана десять лет назад. Все чаще в руках зевак мелькали снимки, сделанные во время слежки и анонимно присланные в полицейский департамент Нью-Йорка, в ФБР, в Министерство юстиции, а также в многочисленные таблоиды. Самой популярной стала фотография Джуди Бьюканан в элегантном брючном костюме на железнодорожной платформе в Милуоки — одинокая и, по общему мнению, загнанная в тупик. Иногда появлялись даже снимки ее умственно отсталого сына Филиппа, который, несмотря ни на что, всегда улыбался перед камерой.

Снаружи здания, где жил Том Хейген, Альберт Нери поставил частную охрану из полицейских не при исполнении или на пенсии. И все же улица была забита любопытными и прессой. Были отсняты бессчетные катушки пленки, растраченной по большей части на черные машины с затемненными стеклами, которые выныривали из подземного гаража и уносились прочь. Даже ранним утром, когда Нери выходил на пробежку, находился какой-нибудь клоун с пальцем, указующим на верхний этаж.

Дело тянулось месяцами — чеканя деньги, штампуя новых знаменитостей, продавая газеты и журналы, повышая рейтинги телеканалов и вызывая дебаты в парикмахерских и салонах красоты от океана до океана. Ходили слухи, будто Артур Миллер задумал снять про это фильм с Мэрилин Монро в главной роли. При этом не произошло ни единого ареста.

Когда Тома Хейгена привели на первый допрос, он, естественно, отказался говорить до появления адвоката. Защищать его наняли Сида Клейна, прославившегося после антикоммунистических расследований, когда он был советником Конгресса. Хейген годами восхищался талантом Сида и платил ему жалованье, чтобы в любой момент воспользоваться его услугами. Не было человека более рьяного и одновременно хладнокровного в мрачном свете громкого дела. Клейн привык отстаивать права людей, которых обвиняли в связи с пресловутой мафией. Семьи Барзини и Татталья последовали Примеру Хейгена и регулярно отстегивали Клейну деньги.

У полиции вроде не имелось доказательств. Они пытались зацепиться за револьвер двадцать второго калибра, найденный на месте преступления. Из него накануне стреляли трижды, кто-то вытер отпечатки пальцев.

— У нас есть подтверждение тому, что оружие принадлежит бывшему заключенному по имени Ричард Энтони Нобилио, — заявил один из детективов. Риччи отсидел в Льюисбургской тюрьме за нарушение федерального закона о наркотиках.

— Убийство произошло при помощи этого револьвера? — спросил Клейн.

— На данный момент мы не уверены.

Значит, нет, — тотчас поняли Хейген и Клейн.

— Вы знакомы с господином Нобилио, верно?

Том с Сидом пошептались, и Клейн разрешил своему клиенту ответить.

— Да. Я оказываю юридические услуги господину Нобилио, который, кстати, выплатил свой долг обществу и ныне играет в церкви на органе. Мы также коллеги по нескольким денежным вложениям. Что касается револьвера, думаю, я могу сэкономить ваше время. Госпожа Бьюканан хотела приобрести оружие в целях самообороны: она часто путешествовала, так как была курьером в бизнесе, где работаю и я. Сам я ничего не смыслю в револьверах, поэтому, когда она обратилась ко мне за помощью, я направил ее к Ричарду Нобилио. Он у нас фанат огнестрельного оружия. Ричард должен был заехать за ней во второй половине дня и дать дельный совет. Не уверен, нашли ли вы тот самый револьвер, что он для нее купил, но Нобилио собирался Подобрать что-нибудь маленькое и удобное для дамы. Двадцать второй калибр подошел бы, верно?

— Человек, серьезно озабоченный безопасностью женщины, не стал бы снабжать ее двадцать вторым калибром.

Верно, подумал Хейген. Это уж точно. Он собрался отвечать, но Клейн прервал его.

— Задавайте вопросы, детектив, — сказал он, — не бросайтесь утверждениями.

— Ладно, вопрос, — ехидно улыбнулся детектив. — У господина Нобилио могли быть причины навредить госпоже Бьюканан?

— Нет, — ответил Хейген.

Сид Клейн рассмеялся.

— Не хочу давать советы, как выполнять свою работу, за которую очень вам благодарен. Серьезно. У меня отец был полицейским, вероятно, вам это известно. В те дни в полиции служило мало евреев, как сами понимаете. Впрочем, неважно. Если револьвер действительно принадлежит господину Нобилио, о чем это говорит? Вы бы стали оставлять оружие на месте преступления, когда оно зарегистрировано на ваше же имя? Найденный револьвер снимает с Нобилио все подозрения, не так ли? А вместе с ним и с господина Хейгена. Могу с полной уверенностью сказать, что вы имеете дело или с подставой, или с фальсификацией улики, или с тем и другим.

— Фальсификацией улики? — повторил один из детективов. — Господи Иисусе! В самом начале игры вы пускаете в ход свои дешевые адвокатские штучки.

— Дешевые? — Клейн приподнял бровь, как по привычке. — Сомневаюсь, что, получив мой счет, господин Хейген с вами согласится. И мне, естественно, не надо говорить вам, что законы нашей страны — это не есть адвокатские штучки.

Клейн ловко воспользовался антисемитизмом детектива. Несмотря на ситуацию, Хейгену было приятно наблюдать за работой Сида Клейна.

Детектив открыл было рот, но Клейн прервал:

— Револьвер принадлежал жертве, верно? Как бы она смогла стереть отпечатки пальцев? Стал бы утруждать себя убийца?

— Не знаю, — произнес детектив, явно пытаясь прикинуться дурачком. — Вы мне скажите.

Клейн развел руками:

— Я не могу! Просто есть любопытные моменты. Пища для размышления, образно говоря.

После допроса Хейгена отпустили, попросив временно не выезжать за пределы Нью-Йорка. Клейн закрыл глаза и покачал головой, мысленно готовясь к тому, что ждет впереди.

Снаружи колыхалось море журналистов.

— Господин Хейген! — выкрикнул один. — Зачем невинному человеку нанимать Сада Клейна?

Хейген собрался отвечать, но Клейн, подобно вратарю в решающем матче, загородил клиента и взял вопрос на себя.

— Как ни печально, в нашем жестоком и падшем мире только маленькие дети бывают невинны. Не существует такого понятия, как невинный взрослый. Это оксюморон. Однако невиновные люди в преступлениях постоянно обращаются ко мне, и я рад сообщить, что среди них и конгрессмен Хейген.

Меньше полугода Том был единственным конгрессменом от штата Невада: его назначили отслужить срок за погибшего от рака политика, чье ранчо обдувал ветер с полигона для испытаний ядерных бомб. Сид Клейн специально упомянул этот титул. Каждый его вздох был просчитан. Долгие паузы, жесты — все напоминало аниматронику в диснейлендовском Зале президентов.

— Конгрессмен Хейген приехал сюда, чтобы помочь следствию, — продолжил Клейн. — Мы надеемся, виновники этого мерзкого деяния предстанут перед судом в ближайшем будущем. Как вам известно, госпожа Бьюканан была ценным сотрудником компании, в совет директоров которой входит конгрессмен Хейген. Ее будет не хватать. Мы передаем свои соболезнования и скорбим вместе с семьей погибшей. — Клейн глубоко поклонился.

Альберт Нери не попадал в окружение такого количества полицейских с тех пор, как сам служил в полиции. Он выпятил грудь, будто нападающий в американском футболе, и расчистил Хейгену путь до машины, которая тотчас сорвалась с места.

Хейген не испытывал угрызений совести.

В чем он виноват? К убийству он не имеет никакого отношения. И что теперь поделаешь? Ничего. Ничего, кроме минимизации урона, чем занимался половину сознательной жизни (вторая половина уходила на ведение переговоров). Хейгену было безумно жаль Джуди. Однако это его личное дело.

Все молчали. Когда машина подъехала к дому Клейна, адвокат похлопал его по колену и вышел. Хейген кивнул в знак признательности.

Нери пересел на заднее сиденье и опустил перегородку, отделяющую салон от водителя. Автомобиль не был лимузином, но Нери снабдил его некоторыми деталями. И, конечно, бронировал. Мастерская Момо Бароне на Берген-стрит, где раньше разбирали краденые автомобили, ныне занималась исключительно легальными заказами, в частности подобным тюнингом.

— Все было ужасно? — спросил Хейген. — После того как меня увезли?

Нери выпятил нижнюю губу.

— Да не так уж.

Судя по виду, именно так.

— Полицейские не стали…

— Нет. Они уехали вслед за тобой. Майкл попытался закончить собрание как полагается, но все так перепугались, стали спрашивать о мерах безопасности и вскоре разошлись. Босс отвел Эдди Парадиза в сторону и тихо проделал ему пару дополнительных отверстий в заднице.

Хейген кивнул.

Дальше они ехали в молчании.

Она умерла. Невероятно. Ушла навсегда. Еще накануне вечером она стонала в оргазме и была умопомрачительно живо». Страшно подумать. О ней. О Джуди Бьюканан, которой больше нет. Застрелена.

Хейген закрыл глаза, глубоко вдохнул и попытался сосредоточиться.

Том боялся не обвинений в убийстве: на его стороне была не только правда, но и достаточно влиятельных людей, чтобы не сесть в тюрьму за преступление, которого он не совершал. Том боялся, что в смерти Джуди замешана Тереза. Что это она все подстроила.

При любом раскладе всплывут скверные факты. Какие и в каком количестве? Пока неизвестно. Очевидно, Тому предстоит долгий и неприятный разговор с женой. А также с Майклом.

Зайдя в лифт, Хейген не колеблясь сказал:

— В пентхаус.

Альберт ничего другого и не ожидал.

«Наши дела важней жены, детей, даже матери». Том Хейген никогда не давал клятв, но прекрасно их знал. Ни один человек не был так предан, как он.

В три часа утра в кабинете Майкла продолжал гореть свет.

Том сказал Терезе, что некоторые люди хотят навредить семье, но у них ничего не получится.

Разговор проходил в спальне, за запертой дверью.

Она расплакалась прямо у него на глазах. Тереза — сильная женщина, и Тому было больно смотреть, до какого состояния он довел жену.

Когда он приблизился к ней, Тереза плюнула ему в лицо и назвала бранным словом.

У нее был чуждый взгляд. Нечеловеческий. Раненого и опасного зверя.

Хейген с облегчением вздохнул.

В поведении Терезы не было и намека на причастность к трагедии. Она не смогла бы так искренне разозлиться, если бы пыталась скрыть грех.

Том уверил Терезу, что все обвинения — ложь, до последнего слова.

На лице несчастной женщины блеснула надежда. Но затем она дала ему пощечину и велела оставить одну. Том вышел, не сомневаясь, что жена успокоится и все будет хорошо.

Обвинения, конечно, не стопроцентная ложь. За исключением криминала. И Хейген вскоре Пожалел о своих словах. Его больше заботили слезы Терезы, а не точный подбор фраз.

Отпечатки пальцев Тома были найдены по всей квартире, где убили Джуди Бьюканан, а также в Лас-Вегасе. Положение печальное, но к делу не пришьешь. Общественное мнение могло провозгласить незыблемую связь между супружеской изменой и убийством, однако в суде ничего не докажешь. Тем более под защитой Сида Клейна.

И все же отпечатки говорили о многом не только публике, но и жене. Тереза забрала двух дочерей и собаку — десятилетнего колли по кличке Элвис — и уехала к родителям в Нью-Джерси.

Том был не в восторге от такого решения, тем не менее понял его и поддержал.

Вскоре «представитель полиции» заявил о горах улик, подтверждающих незаконную связь между господином Хейгеном и госпожой Бьюканан.

В редакцию одного нью-йоркского таблоида анонимно прислали обличающую фотографию, которую распечатали в газетах и журналах по всей стране.

Не заставляя долго ждать, Тереза забрала все свои вещи, одежду детей и переехала в приобретенный во Флориде дом. Отправила дочерей в местную школу. Умоляла Тома порвать с ней всякую связь. Сказала, что надеется, он сгниет в аду.

— Уверен, так и будет, — согласился Хейген.

Тереза рассмеялась и повесила трубку.

Этот смех принадлежал уже не той девушке, на которой женился Том. Его невеста так не смеялась. В голос проникли едкость, злость и цинизм, пропала наивность, и все это, надо признать, его рук дело.

Том убеждал себя, что все исправит. И не сомневался в этом.

Сердце разрывалось, но в минуты покоя приходило в норму. Хейген сидел за кухонным столом и смотрел на телефон, один в огромных апартаментах, потягивал «Краун-Ройял» со льдом из кривой кофейной кружки, что слепила ему маленькая Джианна. Поднялся добавить льда, взял трубку и позвонил сыну Фрэнку, в Нью-Хейвен. Тщетно. Набрал номер младшего Эндрю, в университет Нотр-Дам. Услышав знакомый голос, не нашел, что сказать.

— Пап? — произнес Эндрю.

— Как ты узнал, что это я?

— Кто еще может позвонить и молчать?

— Разве я так делаю?

— Как дела, пап?

— Ты разговаривал с мамой?

— Да.

Эндрю был ее тайным любимчиком, что ни для кого не составляло секрета, кроме самой Терезы.

— Мама предупреждала, что ты позвонишь. Ты запил?

Разве можно в столь юном возрасте быть таким ханжой?

— Ты, что ли, мне отец?

— Нет. Твой отец умер от алкоголя.

— Даст бог, ты проживешь достаточно долго, чтобы понять: этот мир не такой черно-белый, каким видится тебе сейчас.

— Бог, говоришь?

— Как учеба?

Эндрю попытался развеселить отца смешными университетскими случаями.

— Ты ведь понимаешь, что происходит, — сказал Том. — Это все подстава.

— Я верю тебе, пап, — уверенно произнес Эндрю, будто отпустил грехи. Когда сын сообщил, что собирается стать священником, Том испугался. Неужели у него вырос маменькин сыночек? Тереза так его любила, что воспитала размазню, как Кармела беднягу Фредо. Теперь Хейген понял: дело в другом. Видимо, Эндрю решил, будто обязан искупить грехи отца.

— Все наладится, — сказал Том. — Все пойдет своим чередом, поверь мне. Вещи не такие, какими кажутся.

— Есть многое на свете, что и не снилось нашим мудрецам.

— Ты так считаешь?

— Это из «Гамлета», пап.

— С учебой всегда так. Узнаешь что-то новое и забываешь, что до тебя за партой сидели другие люди.

— Я люблю тебя, папа.

— Удачи на экзаменах, — пожелал Том.

Повесил трубку, потер лицо, вылил в кружку все, что оставалось в бутылке. Хейген скучал по Терезе и девочкам и по сыновьям тоже. Это туманило ему рассудок, делало сентиментальным.

Том понял, что ошибался. Изменения в Терезе — ядовитость в смехе — неизбежно происходят с каждым. Проклятая человеческая суть. Сид Клейн прав. Не существует невинных взрослых.

Первый прорыв в расследовании произошел, когда детектив опрашивал потенциальных свидетелей по соседству. Он откопал женщину, которая видела, как убийцы уносили ноги. Она бы сама пришла в участок, но услышала, будто преступники из мафии, и испугалась. В роковую ночь она выгуливала собаку и заметила, как двое мужчин выскочили из дома, где жила Джуди Бьюканан, у одного был пистолет. Женщина спряталась за машиной. Парочка забралась в «Плимут» последней модели и уехала. Когда машина тронулись, свидетельница бросила взгляд на номер и запомнила его. Музыкант по специальности, она обладала хорошей памятью. Больше общественность о ней ничего не узнала. Ходили разные слухи о женщине и о том, как на нее вышли. Однако до суда ее личность держалась в секрете. Даже порода собаки не подлежала разглашению.

Полицейские проверили номер машины и вышли на миссис Дантцлер, живущую в скромном доме на окраине Квинса. «Плимут» стоял у самого дома, а за ним припарковался новый «Корвет». Дверь открыла девушка, и у нее спросили, дома ли родители. Оказалось, это и есть миссис Дантцлер: некрасивая двадцатилетняя особа в ночной рубашке посреди бела дня. Ее муж, сообщила миссис Дантилер (участковый на пенсии и частный детектив), и старший брат (Вернон К. Ругатис, временно безработный) неожиданно уехали «по делам». Быстро собрали вещи и вызвали такси. Она не знала, по каким делам. Сказала лишь, что муж уже засрал ей все мозги («Мистер Дантцлер часто обманывал жену», написали в газете). Дом был набит вещами: новыми электроприборами, мебелью, а в одной из комнат повсюду сидели дорогие китайские куклы. Позже вышли газетные очерки о том, как она находила в них утешение. Миссис Дантцлер некоторое время судилась с редакциями газет, чтобы ей вернули фотографии, сделанные мужем во время работы, и заплатили за уже опубликованные. Ее несколько раз приглашали на шоу Джо Франклина.

Материальные блага — «Корвет» проездил всего восемьдесят три мили — были не по карману Бобу Дантцлеру, и на нем висела колоссальная задолженность по потребительскому кредиту. В доме был просторный подвал. Госпожа Дантцлер сказала, что, помимо чемодана, муж забрал «жутко огромный» ранец. В подвале у Дантцлера хранился приличный арсенал — шестьдесят одна единица огнестрельного оружия: револьверы, ружья, дробовики, коробки с патронами — явное доказательство того, что он наемный убийца и работает на мафию, а не просто пользуется конституционным правом хранить и носить оружие.

Личное дело Дантцлера, отслужившего в полиции двадцать пять лет, не содержало ни намека на связь или стычки с мафиозными элементами. Как, впрочем, и допрос его бывшего напарника. Дантцлера считали способным, нечестолюбивым копом, достойным внимания только благодаря привычке разводиться и жениться каждые несколько лет, подобно кинозвезде.

Спустя несколько дней после обыска дома некрасивая молодая женщина в пижаме, пятая миссис Дантцлер, узнала, что она последняя.

Выехав по анонимной наводке, полицейские нашли Боба с напарником-шурином на мусорной барже в Нью-Джерси — два тела, завернутые в простыни. У каждого в затылке по две пули. Стреляли из револьвера сорок пятого калибра, хотя для таких дел обычно используется меньший калибр. В карманах лежали бумажники. Трупы не полили ни кислотой, ни негашеной известью для ускорения процесса разложения. Головы, руки и ноги были на месте. Кто бы ни убил их, он явно не хотел помешать опознанию.

У шурина была первая группа крови, резус отрицательный, как у шести процентов населения Америки, это четвертый тип по редкости. У Джуди Бьюканан — нулевая с положительным резусом. На месте преступления нашли кровь убийцы, как раз совпадавшую с группой шурина. Все улики были налицо: это и есть преступники, и расследование должно сосредоточиться на том, кто их нанял.

— Сам здравый смысл говорит, — указал Сид Клейн журналистам, собравшимся снаружи юридической конторы, — что погибшие никоим образом не связаны с моим клиентом. Какой господину Хейгену резон убивать убийц? Никакого. И вы не найдете связи между ним и покойными. Их смерть выгодна только тем, кто их нанял. Давно пора переключить внимание с моего клиента на поиск людей, которые стоят за гнусным преступлением.

Как насчет факта, что у полиции имеются доказательства тому, будто Джуди Бьюканан десять лет была содержанкой господина Хейгена, который оплачивал счета даже ее матери и сына?

— Это недопонимание, — заявил Клейн. — Мелкие ошибки в бухгалтерии. Сотрудница получала совершенно законные дополнительные выплаты. Их выделяла компания, а не лично господин Хейген. Он подписывает там все документы. Нелепая ошибка, и совершивший ее бухгалтер уже уволен. Он признает вину и готов подтвердить свои слова под присягой в суде.

Попытки состряпать дело были заметны невооруженным глазом, и следовало полагать, за кулисами что-то происходит. Ареста ждали со дня на день.

А его все не было.

Расследование затягивалось, и внешним наблюдателям стало казаться, будто чиновники исполнительной власти — со стороны всегда любопытно выяснять, кто именно несет за все ответственность, — больше заинтересованы в раздувании драмы, чем в поиске истины.

К примеру, у злополучного детектива из полицейского департамента Нью-Йорка забрали дело из-за газетной статьи, в которой писалось, будто он закоренелый взяточник. Федеральные обвинители угрожали посадить журналиста, если он не откроет имя «центральной фигуры преступного мира», послужившей анонимным источником. Отказался. Однако несколько лет спустя в трогательных и местами потешных мемуарах под названием «В клещах» журналист признался, что с ним связалось богатое пиар-агентство и устроило интервью с Эдди Парадизом, Помнившим наизусть сложнейшие цифры взяток, которые принял детектив от клана Корлеоне и других семей Нью-Йорка.

Согласно книге, во время убийства Парадиз понятия не имел, что детектив под пятой у Момо Бароне. Как не догадывался и о том, что Таракан, его лучший друг, состоит против него в заговоре. Это всплыло позже. В то время Эдди Парадиз верил, будто нашел верное и бескровное средство навредить детективу, который якобы представлял угрозу семье Корлеоне. Он гордился собой. Глава начинается так; «Коротышка Эдди Парадиз стал первым из гангстеров, кто нанял собственного пресс-агента. Хотя, полагаю, не последним». Далее повествуется о проблемах, навлеченных роковой статьей. «Это был театр. Я играл отменно, но то была всего лишь игра. И сабли, которыми бряцали федералы, тоже были бутафорией. Я-то, дурень, думал, все происходит по-настоящему. Я был молодым человеком с тремя детьми на шее и страдалицей-женой, и лезвия сабель казались смертельно острыми. Вот я и сыграл свою роль добропорядочного американского гражданина. С мужественным видом я провел несколько ночей в тюрьме, а когда опасность миновала, вышел из нее героем. Прямо-таки мальчиком с пропагандистского плаката. Мне предлагали работу все газеты и даже журнал «Эсквайр». Через пару лет я получил Пулитцеровскую премию. Кто не считает, что Америка — страна великих возможностей, пусть поцелует меня в обвисший белый зад».

Дело передали опытным детективам, уважаемым добропорядочным людям, известным любому в полиции Нью-Йорка: Джону Сириани, увешанному медалями американцу итальянского происхождения, и Гэри Эвансу телегеничному блондину с модной стрижкой. С самого начала было нечто странное в холеном виде этих людей — точь-в-точь будто, два знаменитых бейсболиста лопали в команду, которая продула сезон. Они не знали жалости к себе. Хотя и понимали: им, двум детективам с астрономически высоким рейтингом раскрываемости преступлений, дали дело, которому, помимо прочих недостатков, суждено этот рейтинг понизить.

Едва ли не через день какой-нибудь чиновник устраивал пресс-конференцию или делал заявление, намекающее на то, что дело вот-вот будет раскрыто, и каждый раз детективы наверняка ощущали себя последними пешками. Следователи даже на работу приходили загримированными для телесъемок. Мэр и начальство нью-йоркского департамента полиции, включая Филипса, охотно обсуждали дело. Прокуратура района установила новую телефонную линию для своих друзей в прессе. Директор ФБР, известный затворник, изменил политику и дал часовое интервью ведущему тележурналисту.

Генеральный прокурор Дэниэл Брендон Ши делал все, чтобы войти в историю человеком, искоренившим мафию, он пытался уничтожить людей, которые сделали его баснословно богатым, спонсировали образование «Лиги плюща» и вообще посадили в кресло генерального прокурора в столь незрелом возрасте. Поэтому было только естественно, что, произнося речь на выпускных церемониях в университетах или по случаю мелких арестов, устроенных его людьми, Дэниэл между делом упоминал громкое дело, негласно связанное с мафией. Он трижды выступил на благотворительном мероприятии в пользу скромного кандидата в сенат от штата Нью-Йорк, который случайно оказался обвинителем в нашумевшем убийстве, Все три раза Дэнни Ши говорил о «проклятии века — организованной преступности» в целом и о «трагических событиях вокруг смерти госпожи Бьюканан» в частности. В последней речи он использовал выражение «наемный убийца».

Майкл Корлеоне встретился с Сидом Клейном за обедом в комнате наверху «У Пэтси» — итальянском ресторанчике на Пятьдесят шестой улице. В кабинете Майкла не было подслушивающих устройств, и Майкл частенько готовил угощение для встреч сам. Из Франции в сопровождении двух монахинь приехала Рита Дюваль — она отсиживалась в монастыре после того, как ее мать застрелила отца, а потом себя. Закон запрещал адвокатам вести у себя в офисе тайную аудиозапись, но Майкл был слишком осторожен, как, впрочем, и Сид Клейн, который, к всеобщему удивлению, не имел офиса. Он обходился фотографической памятью и услугами клерка, работавшего в банковском хранилище в Чайна-Тауне. Клейн никогда не делал записей и редко приходил с кейсом.

Они приехали по отдельности, прошли через кухню и поднялись по задней лестнице к столу. В заведении знали, как услужить важным людям, которые не желают, чтобы им мешали во время трапезы.

Аль Нери в одиночестве сел за соседний столик.

— Он мог бы присоединиться к нам, — предложил Клейн.

— Ему и там хорошо, — возразил Майкл.

— Мне бы такого человека, — вздохнул Сид. — Одному в наши дни сложно.

— В наши дни? Разве были дни спокойней?

— Да вы философ. Любитель истории. Приятно иметь дело. И Все же где вы его нашли?

— Он бывший полицейский.

— Мне казалось, люди в вашей сфере деятельности ненавидят легавых.

Нери ухмыльнулся.

— О какой сфере деятельности идет речь? — спросил Майкл.

— Это вы мне скажите. — Клейн развел руками. — Или лучше не говорите.

— Вы ведь работаете на нас.

— Верно, но я хочу знать только то, что мне необходимо, а когда нужно, спрашиваю. Так проще жить.

Майкл зажег сигарету. Чего не хотели понимать люди, даже самые просвещенные, так это как редко Майкл занят делами, связанными с криминалом. Его обычный день мало отличался от жизни успешного частного детектива или застройщика. Но он прекрасно понимал, как делается история. Даже если все существование человека состоит из нормальных дней, в историю войдут именно несколько аномальных.

Сид Клейн открыл меню. Майкл отодвинул свое в сторону.

Этому он научился у брата Санни. В хорошем ресторане приготовят, что ни попроси. Только открой рот.

— Вот что замечательно в итальянцах, — сказал Клейн, ткнув пальцем в меню. — Вовремя важных обсуждений вы садитесь, надламываете хлеб. И не просто хлеб. Потрясающие блюда и в огромном количестве.

Майкл проигнорировал похвалу.

— Просветите меня, адвокат, не требует ли закон от полицейских передавать вам улики?

— А кто я такой?

Корлеоне нахмурился.

— Я никто, — продолжал Клейн. — Вот кто я. Я адвокат Тома Хейгена, но ему не предъявили никаких обвинений. Пока на горизонте не возникнет перспективы суда — уверен, вам этого не хотелось бы, — до того самого момента мне не обязаны ничего передавать. У меня лично сложилось мнение, что у них ничего и нет.

Сид Клейн говорил об этом в каждом интервью.

— Так вот почему ваши рассказы о положении дел, которые я считаю и моими, так часто появляются на первых полосах газет?

— Ах вот что. Теперь ясно, зачем вы меня пригласили. Только непонятно, почему не спросили у Тома или не велели ему поинтересоваться у меня же.

В улыбке Майкла не было веселья.

— Я позвал вас сюда, потому что мне позвонил сам начальник полиции и сообщил: скоро запахнет жареным.

— Закажу-ка я ноаки с двойным соусом. — Следовало произнести «ньокки».[21] — Обожаю это блюдо, дома такого не отведаешь. Раньше уже пробовал, именно здесь.

Майкл поправил произношение.

— Вы уверены?

— Как могу я ошибаться в таких вещах?

— Давайте спросим официанта.

— Я исправил вас только потому, что вам нравится блюдо. Не хотел, чтобы вам пришлось краснеть.

— Вы же знаете, чем я зарабатываю на жизнь, — отметил Клейн. — Думаете, я способен краснеть? Давайте спросим официанта.

Когда настало время делать заказ, Сид произнес слово правильно и без лишних вопросов.

— Разве в моих речах, когда мне тыкают в лицо микрофоны и блокноты, звучит хоть что-то в ущерб Тому или вам с вашим бизнесом? — продолжил Клейн, когда они снова остались одни. — Вряд ли. Все это разыгрывается для прессы, и, если суда не будет, кто сможет опровергнуть ложные обвинения? Никто. Как адвокат Тома, я должен запретить ему отвечать на вопросы, в противном случае мне придется снять с себя полномочия. Вы тоже не можете высказать свое мнение. Любые комментарии воспримутся как признание вины. Послушайте, дело совсем не похоже на заказное убийство. Все происходит иначе в… в сфере, о которой идет речь. Преступники были бы итальянцами, с одной стороны, и…

— О чем вы говорите?

— Не беспокойтесь, общественности я такого никогда не скажу. Однако общественность мало понимает, как все происходит, каков механизм. Даже полицейские не имеют полного представления, но если я мог бы…

— Вы сами не знаете, о чем говорите. Так, может, не стоит заводить об этом речь?

Клейн потер подбородок. Взглянул на Альберта Нери. Тот улыбался с видом терпеливой кошки, уверенной, что поймает мышь.

— Ладно, — кивнул Сид Майклу. — Вы правы.

Майкл неспешно зажег очередную сигарету.

— Насколько вы уверены, что Тому не выдвинут официальные обвинения? — спросил Корлеоне.

— Хороший адвокат не станет пребывать в чрезмерной самонадеянности, — сказал Клейн. — Что касается меня, я не чувствую, как ляжет масть, о чем вы наверняка слышали от своих товарищей.

Майклу рассказывали об этом. Клейн часто проигрывался в карты, однако делал невысокие ставки и потому без труда покрывал расходы. Корлеоне восхищался самодисциплиной человека, который не повышал ставок, не влезал в долги, пытаясь отыграть в воскресенье то, что потерял в субботу. И все же немногие заядлые игроки способны держать себя в руках долгое время.

Корлеоне извинился и пошел мыть руки, дав Сиду время побеспокоиться. Молчание — прекрасный инструмент борьбы с говоруном. Альберт поймал взгляд Майкла. Он уже видел эту тактику.

— Поймите меня правильно, молодой человек, — сказал Клейн, когда Майкл сел за стол. — Я не специально уклоняюсь от разговора… или вожу вас за нос. Я уверен, что бояться нечего, но они хотят создать видимость опасности.

— Любопытно. Кто они?

— Бросьте. А вы как думаете?

— Мне интересна ваша точка зрения. Я за нее заплатил.

— Если Тому предъявят обвинение в этой ужасном преступлении, — произнес Клейн, подражая акценту Джеймса К Ши, — они потерпят позорное поражение на поле битвы. — Слова прозвучали словно из уст комика Мори Стритора, великолепно пародировавшего Ши. Клейн недовольно покачал головой. — Я разгромлю их. Однако если обвинений так и не предъявят, нападки продолжатся, пока им не наскучит. Рано или поздно им надоест, возможно, после ноябрьских выборов, и о деле просто забудут. Никто и не заметит поражения.

— Потому что память народа коротка, как у маразматической собаки.

Клейн улыбнулся.

— Я слышал это сравнение от Тома. Верно подмечено.

— Какое право имеют власти запрещать Тому выезжать?

— За пределы пяти районов Нью-Йорка? — уточнил Сид. — Никакого.

— И что будет, если я пошлю его по делам за город?

— По делам куда?

Во-первых, встретиться с Джеком Вольцем в Лос-Анджелесе. Майкл должен доверять Джонни и его людям, чтобы поставить бизнес на ноги, но проект требовал участия Тома. Во-вторых, навестить Пэта Гиэри, сенатора Невады и их старого друга, который соперничает с Джимми Ши на предварительных выборах. Прославленный кандидат завоевал расположение избирателей на юге и на горном западе, а также среди консервативных элементов партии. Кампания преследовала целью не победу, а психологическое давление на Ши.

— Какая разница куда?

— Действительно, это неважно. Вы вольны делать, что вам угодно. Ничего не произойдет.

— Ничего?

— Никаких претензий со стороны закона, — пояснил Клейн. — Однако, полагаю, за Томом будут следить. Учитывая проявленный Министерством юстиции интерес, бьюсь об заклад, задание возложат на агентов ФБР.

— Вы ведь не чувствуете, как ляжет масть, — напомнил Майкл.

— Да, это так, — согласился Клейн, — но в подобных вещах считайте меня пророком.

У меня есть собственный самолет. Я умею управлять им, это мое хобби. Если мы с Томом полетим вместе, я за штурвалом…

— Хотите провести воздушный маневр и скрыться от ФБР?

— Вы насмотрелись военных фильмов, — отметил Майкл.

— Полеты ведь необходимо согласовывать?

— Если я взлетаю с частной полосы в личном самолете, кто узнает о пассажирах? Что может сделать ФБР? Подняться за мной в воздух, сесть на хвост и приземлиться на частную полосу? Это законно?

— А вы как думаете?

— Я думаю, мне надоело слышать от вас вопросы, когда хочу получать ответы.

Клейн пожал плечами.

— Извините. Если вам нужно личное мнение, спросите таксиста или судью. Я зарабатываю на жизнь двумя вещами: задаю вопросы и возражаю.

— Я уж подумал, вы скажете, делаю две вещи — пью кровь и целую зад, — отметил Майкл.

Клейн рассмеялся.

— И это тоже.

— Получается уже четыре.

— Они все переплетаются.

— Так какова ваша позиция?

Подали еду.

— Не быть наивным — вот моя позиция, — поделился Сид, когда они снова остались одни. — Федералы хотят не засудить вас, а уничтожить. При таких обстоятельствах их меньше всего будет беспокоить, законны ли их действия. — Клейн указал на свою тарелку. — Ноаки?

Глава 18

В первый теплый день весны Франческа Корлеоне Ван Арсдейл, пребывая в трепете, что было ее обычным состоянием, готовила ужин с тетушкой. Кэти уехала вести уроки. Через распахнутые кухонные окна Франческа видела и слышала сыновей Конни, Виктора и малыша Майка. Они гоняли мяч вместе с ее сыном Санни, которому недавно исполнилось шесть. Виктор, как всегда, взял с собой радио, и по двору разносилась новая песня «The Beatles» «She loves you». He хватало только дочерей Хейгена, Кристины и Джианны, которые гуляли, пока их не позовут накрывать на стол. Теперь девочки уехали с матерью во Флориду. Мужчины находились наверху.

«В доме на дереве», как называла это место Кэти у них за спиной. Она в шутку говорила Франческе, что подарит им на Рождество табличку «Дамам вход воспрещен». Это не совсем соответствовало правде, поскольку Рита Дюваль последнее время часто наведывалась к Майклу. Постройка походила на воплощение мальчишеской фантазии: принц стал королем, переехал на остров и воздвиг крепость наверху высокой скалы, довершив ее садом — копией излюбленного сада отца, прежнего короля. Строго говоря, садом занималась тетя Конни. Однако ее задача ограничивалась тем, чтобы воссоздать созданное отцом внутри созданного братом. Мужчинам позволено наслаждаться тоской по прошлому, живя в мечтах о будущем. Женщины хотели бы того же, но их дни порабощены настоящим. И какое оно, это настоящее? Великий век Американского Мальчишки с так и не повзрослевшим, самоуверенным президентом, который продолжал играть в детские игры (тачбол и пускание лодок по реке) и окрылял народ рассказами о ребяческой мечте полететь на Луну (и первым помочиться на ее поверхность, пока никто не видит). Дизайн новых радиоприемников, магнитофонов, машин, быстроходных катеров, истребителей и самолетов-разведчиков срисовывался прямо со страниц комиксов. Высокие, фаллические телебашни посылали в космос миллионы радиоволн. Самый популярный в мире телесериал «Золотое дно» был снят о четверых мужчинах, живущих на ранчо: заботливый глава семьи Бен, средний сын недоросль Хосс гигантского роста, упрямый подросток и сердцеед Джо с детским личиком, инфантильный повар Хоп Синг китайского происхождения (таким образом, отпадала надобность в матерях и женах). Музыкальной феерией были «The Beatles» — группа из четверых обросших британских парней в стильных костюмах и ботинках со скошенными каблуками. Они пели в стиле американского поп-идола Лэрри Уильямса и исполняли его хит «Bad Boy» на всех концертах. А Литтл Ричард стал величайшим прототипом Питера Пэна, произведенным американской культурой. И все это разыгрывалось на леденящем фоне холодной войны, нирване тайного орудия уничтожения, самой опасной мальчишеской игры всех времен. Существование человечества висело на волоске, и самый важный вопрос дня состоял в том, у кого припрятана самая большая ракета и куда она нацелена.

По крайней мере, так писалось в диссертации Кэти.

Франческа передала тетушке творожную начинку для мани-котти и принялась за салат. Конни начала собирать ракушки. Они готовили молча. Домашние дела вообще не обсуждались: придет ли уборщица, все ли вещи забрали из химчистки. Ничего. Хотя поговорить было о чем. Франческа думала, у каждого в семье есть список проблем, новых и давно наболевших вопросов, однако между родственниками царило негласное соглашение не поднимать полсотни самых важных тем. Правда, когда вскипали страсти, дозволялся «захват» (маленький Санни любил смотреть рестлинг по телевизору, и выражения с экрана сидели у Франчески в подсознании). Задеть за живое могли кого угодно. А что тут поделаешь? Ничего. Порой и ее пламя недовольства обжигало близких. В конце концов, все были квиты. Боль накатывала из ниоткуда, и история каждого заканчивалась именно болью. Как поется в той ковбойской песне, что любил дядя Фредо? «Как ни старайся, на тот свет живым не попадешь». Племянницы и племянники заходились смехом от этой фразы. Фредо пел забавным йодлем. Накал тогдашнего веселья равен степени нынешней тоски. Об этом тоже никто не говорил. О Фредо. В списке запрещенных тем он стоял первым.

Длинный нож давил помидоры, а не нарезал их, и Франческа полезла за точильным камнем. Конни болтала о том, как разочарована в фильме, просмотренном прошлым вечером, а Франческе он понравился, за исключением джазового сопровождения и Джонни Фонтейна в трико. Он был тоже неповзрослевшим мужчиной, но по-другому, по крайней мере для Франчески, считавшей его воплощением мужественности, публичным носителем задумки природы. Однако его игривая юношеская жилка, студенческие шутки, похождения по клубам и гулянки такого размаха, словно Джонни — подросток, который боится пропустить забавы для взрослых, если ляжет спать, — все это словно делало Фонтейна моложе. Они с Франческой встречались дважды, украдкой, обсудить дела: один раз за обедом, второй — в ресторане «Хэл Митчеле» на Пятьдесят четвертой улице, в кабинке с красными шторами. Говорили о создании фонда в память его лучшего друга, певца и актера Нино Валенти. Встречи не были тайной, но в семье не упоминались. А что тут говорить? Если Джонни пригласит ее в Калифорнию, чтобы увидеться в третий раз, согласится ли Франческа? Они ведь даже не целовались, не считая чмоканья в щечку и ручку.

Франческа точила нож.

Конни с душераздирающей серьезностью анализировала неожиданный конец фильма. Как, вопрошала она, герой, сыгранный Уайтом-младшим, мог оказаться законным королем Англии?

Пожалуйста, открой свой сборник церковных гимнов на теме пятьдесят один. Теперь продолжай листать страницы.

— Он единственный не белокожий во всем фильме, — распиналась Конни, — и мы должны поверить, что он король? Король старой доброй Англии? Король Мулиган Первый? Честно говоря, такое даже в комедии представить сложно.

— Гм… — произнесла Франческа. Трепет обуял ее еще сильней. — Да уж.

— Что касается Джонни, Майкл говорит, слухи о нем — правда.

Страх сжал Франческе горло.

— Что за слухи? — спросила она и почувствовала, как краснеет.

— А ты не читала в газетах? — удивилась Конни. — Он задумал сыграть Христофора Колумба. В фильме «Открытие Америки». Продюсер тоже он. Очевидно, ведет переговоры со студиями. Будет уйма крупных звезд, широкий экран и тому подобное. Режиссером пригласят Серджио Леоне, музыку напишет Морриконе или Нино Рота, хотя поговаривают о Манчини. В «Скрин тэтлер» вышла статья, будто съемки пройдут в Италии, где построят точные копии трех кораблей.

— Всех трех? — переспросила Франческа, провела ножом последний раз по точильному камню, вытерла его и продолжила нарезать овощи.

Сердцем, нутром Франческа чувствовала, куда ведут все проблемы в семье: к ней. Она ни с кем об этом не говорила, но мысли постоянно вертелись в голове. Она убила мужа. Вышла из себя, продемонстрировала ярость — семейную черту, наследие отца — и убила мужа в собственной спортивной машине. Ей невыносимо хотелось исповедаться и получить прощение от смертного греха, но смысла нет: Франческа не жалела о содеянном. Билли предал ее. Он собирался пойти против клана, он заставлял ее страдать, проводя ночи с женщиной, которая обхаживала его со времен обучения в юридической школе (что тщательно скрывалось). Естественно, эту потаскуху обвинили в убийстве. Справедливость восторжествовала. Приятно было расквитаться с ними. Стыдно признаться — в кровь выплеснулся адреналин, душа испытала облегчение: нечестно было бы забыть об этом. С другой стороны, Франческа не зверь. Ее раздирали угрызения совести. Они убила мужа и гнила бы сейчас в тюрьме, если бы семья не позаботилась о ней. Малыш Санни, свет жизни, воспитывался бы без матери. Представить больно. Однако теперь, когда вокруг Тома Хейгена творилось непредсказуемое, становилось ясно, что ей еще придется поплатиться за содеянное, и, вероятно, скоро.

Слава богу, у нее есть сестра-близнец. Кэти понимает все без слов. Жаль тех в семье, у кого нет столь родственной души. Жаль всех, ведь только у тетушки Конни мог появиться брат-близнец, но умер в утробе. Бедная Конни была окружена смертью еще до рождения. Что она испытывает по этому поводу? Никто не знает. По совести говоря, она не одна такая. Все молчат. Франческа узнала о погибшем близнеце несколько месяцев назад, на Рождество, когда приехал крестный отец Конни, Оззи Альтобелло, загостил дольше обычного, выпил сверх меры, сел в углу и плаксивым тоном рассказал все Кэти и Франческе, приведя их в ужас. На следующий день об этом спросили у Конни, но та ушла от ответа. Поинтересовались у дяди, и Майкл подтвердил факт, хотя перевел разговор в другое русло с такой же быстротой. Сорок один год прошел, а тема так и не покинула список запрещенных. Никогда не упоминали и о скончавшемся ребенке Франчески: маленькая Кармелла появилась на свет раньше срока и прожила один день.

Во дворе Санни заходился смехом и кричал: «Гол!»

— Знаешь, если зажать в зубах спичку, — Конни ткнула в коробок на плите, — глаза не так слезятся от лука.

Франческа отошла от стола, повернула голову и вытерла щеку тыльной стороной ладони.

— Все дело в сере на кончике спички, — пояснила Конни.

Она говорила это уже тысячу раз. Франческа продолжила нарезать лук.

— Попробуй, — не унималась тетушка. — Зачем страдать, когда в том нет надобности?

Франческа вздохнула.

— Что с тобой? — спросила Конни.

— В этом доме нельзя вздохнуть?

— Если ты просто вздохнула, пожалуйста. Мне показалось, у тебя получилось слишком тяжело.

Вот еще одна семейная особенность. Никто не желает с тобой разговаривать по душам, а затем начинают вдруг пытать.

Впрочем, это шанс излить душу.

— Я тут подумала, — начала Франческа. — Ведь никогда, за столько лет… — Голос оборвался.

Конни завернула все трубочки маникотти и поливала их уксусным соусом. Она вопросительно посмотрела на племянницу.

Франческа уставилась в потолок.

— Не хочу, чтобы кто-нибудь, особенно дядя Майкл, подумал, будто мне не нравится работать в поддержку фонда, — произнесла она, имея в виду фонд Вито Корлеоне, — это не так.

— Ну, разумеется.

Конни не скрывала зависти, когда слышала, как Франческа каждые пару недель летает в Лос-Анджелес на встречу с людьми Джонни Фонтейна, чтобы обсудить планы основания нового фонда. Даже не к Джонни, к его подчиненным.

— Да, — согласилась племянница. — Это достойное занятие. Однако мне всегда представлялось, что оно для пожилых… то есть зрелых женщин. Благотворительность и все такое. А я не на своем месте.

Конни поставила сковороду в духовку и закрыла дверцу. Она никогда не устанавливала таймер, что злило Франческу. Всем приходилось засекать время и запоминать. Вот отчего случаются ошибки: из-за самонадеянности.

— Я веду к тому, — продолжила Франческа, — если б мне кто сказал десять лет назад, что я стану вдовой на третьем десятке, без всякой надежды и с единственным ребенком, и буду заниматься…

— Разве кто-нибудь додумался бы до такого? Прекрати. Незачем терзать себя размышлениями «если бы да кабы». Это твоя жизнь, а не кино, в котором может привидеться призрак из будущего и рассказать, чем все закончится. Хочешь мое мнение? Ты, на х…, слишком много думаешь!

У Франчески отвалилась челюсть.

Конни покраснела, бросила в племянницу полотенце и повернулась спиной.

Франческа никогда не слышала, чтобы ее тетя — да и вообще женщина в их семье — использовала это слово. Любое итальянское ругательство — да, более мягкие американские выражения — тоже, но не это.

Дело не в Джонни Фонтейне, подумала она. Дело в Билли. Тетушка тоже знала, что произошло с Билли.

Конни допила остатки кофе.

Франческа проделала то же со своим вином.

Снаружи вечно обиженный Виктор Рицци присел на обочину и стал крутить колесико радиоприемника. Санни и Майк продолжали пинать мяч. Виктор был низкорослым и ненамного обогнал младших ребят в семье. Майк Рицци, которому исполнилось девять, пошел в отца, итальянца с севера: светлые волосы Карло и бледно-голубые глаза, широкая грудь и сильные предплечья. Санни был копией деда, отца Франчески: рослый для своих лет, копна волнистых волос, подбородок с ямочкой. Он умудрился пришить носки к внутренней стороне школьной формы, тщетно пытаясь создать иллюзию костюма с плечиками. Виктор нашел станцию с любимыми «The Beatles». Начал подпевать, вступили остальные.

Женщины смотрели друг другу в глаза: кто первый сдастся.

— Ты права, — наконец произнесла Франческа. — Я знаю, что ты права. Просто когда я задумываюсь о том, как сложилась моя судьба, мне становится… не по себе.

— А ты не думай, — прозвучал упрек.

— Разве тебе не известно, что это невозможно? Еще в школе учили, по психологии. Есть специальный термин. Так мозг устроен: если говоришь себе не думать о чем-нибудь, мысли возникают автоматически. — Она подняла нож. — Не думай о ноже.

— В школе, — ухмыльнулась Конни, — о сицилийцах вам точно ничего не рассказывали. — Она отвернулась к плите. — Я думаю о том, достаточно ли приготовила маникотти, — сказала она. — Вот видишь? Все очень просто. Больше я ни о чем не думаю. С чего ты взяла, будто особенная? Почему решила, что отличаешься от обычных людей?

Франческа пыталась не реагировать. Вероятно, в их семье женщины говорят эти слова дочерям и племянницам из поколения в поколение. Франческа слышала их сотни раз от собственной матери. И бабушка Кармела спрашивала у Конни то же самое.

— Все мы разные. Одинаковых людей не существует.

— Неправда, — возразила тетушка. — Полагать так просто удобно. Впрочем, неважно. Может, оно и верно, если ты мужчина, но для женщин…

— О, Конни!

— Послушай, кто живет так, как мечтал в детстве? Кто? Даже мужчины не могут позволить себе такую роскошь. Думаешь, Майк или… — Тетушка замолчала. Подняла с пола полотенце. — Никто.

— Вовсе нет, — не унималась Франческа. — Даже если они не совсем о том мечтали, их жизнь более или менее удалась. Как мне кажется, у большинства людей все идет нормально.

— У кого, например?

— У моей матери.

— У твоей Матери? Она тоже вдова. И овдовела молодой, как и ты. Разве она этого ждала? Или ты ждала?

— Допустим, но в остальном все вышло так, как предполагали ее родители и она сама. И у тебя все было предсказуемо.

— Предсказуемо? — рассмеялась Конни. — Конечно, я заранее знала, что мой муж выйдет купить сигарет и не вернется.

Франческа прищурилась.

Тетушка закрыла глаза и махнула рукой.

— Понимаю, — произнесла Франческа. Исчезновение Карло оставалось официальной версией, хотя каждый взрослый в семье Корлеоне знал правду. Его убийство было для Конни полной неожиданностью. — Извини.

— Считаешь, я в детстве думала, что мне придется пережить развод?

— Нет, тетушка Конни, я так не считаю, но…

— Развод! — Она пробормотала что-то по-латински. — Я сама в это не могу поверить, и, о бедный добрый Эд! Боже мой.

Эд Федеричи вырос по соседству, был бухгалтером и человеком, которого Вито Корлеоне хотел женить на дочери и за которого она в конце концов вышла замуж вскоре после смерти отца. Эд честно зарабатывал на жизнь и не поднимал руки на жену даже в гневе, однако быстро ей наскучил. После двух бокалов вина Конни рассказывала всем, что у него саzzо размером с большой палец и стоит ей разогреться, как он опадает. Теперь Эд Федеричи (живя в счастливом браке с колодой толстушкой в Провиденсе) был возведен в ранг святого.

Наконец тетушка взяла себя в руки.

— Меня послушать, так судьба преподносит нам только жестокие сюрпризы, но это не так. Оглянись вокруг. У всех есть проблемы, carissima, но нам повезло. Маленькой девочкой с Артур-авеню разве могла я надеяться, что буду жить в пентхаусе на Манхэттене? Покупать одежду в лучших бутиках, ужинать в изысканных ресторанах, ездить в машине с личным водителем? Носить лучшие туфельки до того, как они появятся на подиуме, будто принцесса в сказке? Кто этого ждал?

— Нет, но ты всегда знала, что тебе придется заботиться о семье. Это тоже большое счастье и вполне предсказуемое. Ты прямо как покойная бабушка. Настоящая глава рода.

— Глава рода? Такой ты меня видишь? Как твоя бабушка? Мне же всего тридцать семь лет!

На самом деле ей был сорок один.

— Тридцать семь — не молодой возраст.

— Но и не старый.

— Если в тридцать семь нельзя быть главой рода, то сколько тебе надо?

— Уж явно больше чем тридцать семь.

«Может, сорок один?» — чуть не выпалила Франческа.

— А Майкл считает тебя главой рода.

— Откуда тебе знать, что думает Майкл?

Франческа схватила ложку и стала перемешивать салат.

— Называй себя как хочешь, но в теперешней ситуации, особенно если не вернется Тереза, именно ты должна будешь сплачивать семью, как делала твоя мать в трудные дни. И это почетная обязанность. Говорю тебе как комплимент.

Конни достала стопку тарелок.

— Для Майкла я сестра, ясно? — сказала Конни. — Не мать и не глава рода. И поверь мне, Тереза вернется. Том не замешан в том грязном деле, и нам всем это известно.

Франческа открыла рот, поймала взгляд тетушки и не стала возражать.

Покончив с салатом, она разлила напитки и сервировала стол. На восемь персон. За столом может поместиться втрое больше. Не кухня, а пещера какая-то.

Франческа с Конни бесшумно перемещались из комнаты в комнату, стучали ящиками, доставая тарелки, чашки и столовое серебро, ставили все на стол, не мешая друг другу, будто их движения были отрепетированы, а не просто повторены тысячу раз.

— Не лукавь, — наконец сказала племянница. — В глубине души ты знаешь, что Том годами встречался с той женщиной. И это тоже непристойное дело. Он виноват.

Конни оглянулась, будто их могли подслушивать, и понизила голос:

— Мы не можем знать, что он делал, а чего нет. — Она обвиняюще ткнула во Франческу деревянной ложкой. — Разве не так? Скажу тебе одно: если Том утверждает, что фотографии смонтированы в, целях провокации, я ему верю.

— Нет, ты не веришь. И я тоже ни на йоту.

— Тема закрыта.

— Ты не веришь ему, Конни.

— Том — мужчина. И точка.

— Значит, быть мужчиной — оправдание?

— Нет, но ведь это ты решила, будто люди получают в жизни то, на что рассчитывают.

— Я просто хотела сказать, так происходит с некоторыми, не со всеми.

— Конечно, а я хочу сказать, что Том и Тереза — как раз те люди, о которых ты говорила.

— Но ты же считаешь, никто не живет, как хотел бы.

Конни проигнорировала последнее замечание.

— Запомни мои слова: Том с Терезой во всем разберутся. Здравые люди всегда преодолевают неурядицы. Тереза и раньше уезжала от Тома. И не один раз, ненадолго. Разве-ты не знаешь? Она у нас с образованием, окончила колледж, и, не обижайся, образованные леди вечно так поступают. Берут и сбегают.

— Постой, неужели Тереза во всем виновата? Ее муж нарушил клятву, данную перед Богом. Он изменял ей. Мало того, он унизил ее. О его похождениях написали все газеты, говорили по телевизору. Для тебя не секрет: если в нашей семье мужчины предают друг друга или деловых партнеров, это расценивается, мягко выражаясь, как плохой поступок.

— Замолчи. Нечего рассуждать о вещах, которые не понимаешь.

— Эти клятвы важны, а клятва перед Богом или женой ничего не стоит? Она не считается. Верно? Потому что мы — пустое место.

— Вовсе не так. Не хотелось говорить, но этого следует ожидать.

— Ты, кажется, отстаивала противоположную точку зрения.

— Я ничего не отстаиваю. Я готовлю ужин для своей семьи. Всего лишь. Ясно? — Конни взглянула на часы и достала из духовки маникотти. Немного пережарились, но не подгорели. — Ты молодая женщина, carissima. Положим, ты считаешь, жизнь течет не так, как мы планируем. Но она течет куда нужно, и в ней замечательно то, что в итоге все оказывается на своих местах.

Франческа схватила из раковины нож, как хичкоковский маньяк в фильме «Психо».

— Не думай о ноже, — буркнула она и отчаянно вонзила его в разделочную доску.

— Что с тобой?

— Неважно. — И пошла звать детей к столу.

При виде матери Санни взорвался эйфорическим смехом.

— Мамочка! — выкрикнул он, хлопая по игрушечным наплечникам. — Я Фрэнки Нападающий! — Так прозвали дядю Фрэнки, когда он играл за команду Нотр-Дам. — И я тебя атакую!

Он помчался навстречу.

— Не смей, проказник, — заулыбалась Франческа.

Налетев на мать, мальчик обхватил ее за талию.

— Какие у тебя плечики, — похвалила она, и сынишка снова рассмеялся.

Трепет накатил на нее трехметровой волной. Франческа зашаталась и села на металлический стул со спинкой.

Если ее когда-нибудь разлучат с Санни, с его смехом, она завянет от тоски.

Нет.

Об этом страшно и подумать.

— Марш мыть руки! И вы двое тоже, — сказала она Майку и Виктору. — Идите.

Франческа поднялась, подошла к телефону внутренней связи на двери, нажала кнопку и произнесла:

— Еда готова.

— Спускаюсь, — отозвался Майкл Корлеоне. — Эй, Фрэнчи, а что у нас на ужин?

Она смотрела, как Санни побежал по коридору за двоюродными братьями.

— Маникотти, — ответила Франческа и подумала, хватит ли на всех.

Когда Кэти вернулась домой поздно ночью, что вошло уже в привычку, Франческа не спала, сидела на диване в зале квартиры. Телевещание прекратилось, и она читала «Пилон» Уильяма Фолкнера.

— Почему не спишь? — спросила Кэти.

Франческа приподняла книгу.

— А… Что ж. Спокойной ночи. — От сестры пахло спиртным и дымом, как от пепельницы.

— У тебя найдется минутка? Пару минут? — Франческе не спалось не из-за пристрастия к чтению.

— Зачем? Если у тебя плохие новости, не уверена, что я смогу…

— Нет. Ничего особенного. Просто беспокоюсь кое о чем. О положении вещей, понимаешь?

Кэти кивнула.

Она не была пьяна. Подошла и поцеловала Франческу в лоб, и та почувствовала, что сестра недавно занималась сексом. Они всегда распознавали такие вещи.

— Поговорим завтра, ладно? — зевнула Кэти. — Мне еще надо прочесть сто страниц романа, чтобы рассказать студентам в десять утра.

«Так когда же найдется время для разговора?» — подумала Франческа, но промолчала, лишь поинтересовалась незапрещенной темой:

— Что за роман?

— Друг написал. В университете вообще-то не проходят, я не то сказала. Просто читаю, чтобы дать свою скромную оценку. Голова не соображает. Долгий был день.

И с чего она читает глупую неопубликованную книгу, когда должна писать свою? Вопрос не для обсуждения.

— Угадай, о чем я хочу поболтать?

— Право, Фрэнчи, я устала. Завтра погадаю.

— Тетушка Конни произнесла… бранное слово.

— Что она сделала?

Франческа изобразила губами: «х…й».

— И кто ее довел до такого?

— Я.

— Ты об этом хочешь поговорить?

— Не совсем.

— Любопытно, — сдалась Кэти. — Что ты такое учудила, чтобы вызвать подобную реакцию?

— Расскажу завтра.

— Touche. — Кэти поклонилась. — Спокойной ночи.

Часом позже Франческа заглянула к Санни. Мальчик крепко спал, сжимая солдатика, подаренного дядей на день рождения. За закрытой дверью спальни Кэти продолжал гореть свет. Франческа сказала сестре, что скоро вернется.

— Вернешься? — переспросила Кэти сонно. — Куда ты собралась?

— Прогуляюсь. Не могу заснуть.

— Будь осторожна. Лучше подыши воздухом в саду.

И это советует женщина, которая спит черт знает с кем, где попало и когда попало.

— Ладно. Пока.

Подняться наверх мимо охраны было невозможно, а вот вниз вело несколько путей. Франческа проехала пару этажей на лифте, затем пересекла зал и спустилась по запасной лестнице, которая не доходила до пентхауса и поэтому не просматривалась. Вышла через гараж на узкую улочку и направилась на запад к Йорк-авеню. Этой дорогой наверняка пользовался Том Хейген. Все было продумано идеально, пока не стряслось непредвиденное.

Живя в Вашингтоне, Франческа усвоила, что стоит федеральному правительству вмешаться в местное расследование, как все идет наперекосяк. Она была уверена, Дэнни Ши не отступит, потому что мстит за своего сотрудника Билли Ван Арсдейла, который сдавал ему информацию о семье Корлеоне. Франческа нашла папку со сведениями, украла и уничтожила. Билли сам делился с ней опасениями, что его политические амбиции никогда не воплотятся, так как он состоит в браке с женщиной из мафии.

Наступил момент, когда он, видимо, решил исправить ситуацию. Пришло и время, когда Франческа, обманутая и обезумевшая от ярости, отомстила ему.

Она была загнана в угол и поступила так, как поступает сильный человек, если его загнать в угол. Она действовала. Она нашла выход. Она выжила. И будет жить дальше с памятью об этом. Франческа — из семьи Корлеоне. Такая уж у нее кровь. Когда она обратилась к Тому и Майклу за защитой, в ней произошла перемена. Франческа стала такой же, как они, и до конца жизни будет благодарна за это.

Она пришла к квартире Джуди Бьюканан.

В столь поздний час вокруг не было ни души, только у обочины стояла полицейская машина. Тротуар усыпан цветами и мусором.

Самое заурядное место, кирпичное старое здание в три этажа. Таких в городе тысячи. Франческа попыталась связать его с изображением, не раз показанным по телевизору, и не смогла.

Затем попробовала представить сцену убийства наверху, и это вышло проще.

Пересекла улицу.

Пока рассматривала плакат под ногами, неожиданно возник седой китаец в смокинге, с полупустым ведром поникших желтых роз.

— Сколько? — спросила Франческа.

Он назвал цену, вполне умеренную для мертвых цветов.

Полицейский опустил окошко.

— Что я сказал тебе, Хоп Синг?

Китаец пробурчал нечто ей непонятное и отдал все розы.

— Дарю, — произнес он с явным отвращением. — Наслаждайтесь.

Он вылил воду из ведра и зашагал прочь.

Франческа помахала букетом. Лепестки посыпались.

— Вам повезло, — отметил полицейский и ухмыльнулся. — Часто сюда приходите?

Она покачала головой.

Легавый был не старше ее, но успел обрюзгнуть. Похоже, он из тех, кто продолжает носить блейзер в обтяжку, хотя тот не застегивается на животе. Какой вред от человека, продающего цветы? Китаец честно зарабатывает на жизнь, а полицейский упражняет мышцы, раз ему все дозволено. (Франческа всегда полагала, у таких мужчин cazzo размером с ее большой палец.)

— Печальная история, — сказал коп, — произошла в этом доме. А с розами вам повезло. Буквально упали с неба.

— Возьмите, — протянула Франческа цветы.

— Зачем мне они? — удивился полицейский. — Они для таких, как вы.

— Что значит, таких, как я?

— Для скорбящих.

— Подарите их кому-нибудь. Жене, подружке, матери, кому угодно.

— Моя мама во Флориде, — сообщил он, — а остальных двух я пока не нашел. Оставьте себе.

— Ладно, — согласилась Франческа, подошла к углу дома и бросила цветы в урну. — Я просто вышла прогуляться, — сказала она, возвращаясь обратно. — Я не скорблю. Не хочу иметь ничего общего с этой мертвой потаскухой.

— Да, госпожа. Понимаю. С вами все будет в порядке?

— Будет ли со мной? — переспросила она. — Кто может знать будущее? Не я, это уж точно. Я стараюсь поменьше думать.

— Вам нужно познакомиться с моими приятелями. Некоторые вообще никогда не думают.

Франческа одарила его испепеляющим взглядом и поспешила домой. Прошла мимо мусоровозов, материализовавшихся так же неожиданно, как китаец с желтыми розами. Она насвистывала мелодию. Мысли витали далеко. Один и тот же мотив, на который положены слова, только неясно какие. Даже если бы ей подсказали, что это «Ridin’ High» Коула Портера, Франческа не вспомнила бы, откуда знает песню. Как бы то ни было, мелодия проникла глубоко ей в сознание и незаметно пустила там корни. Простой мотив мог звучать по радио или с пластинки Кэти, и вовсе не обязательно, чтобы его исполнял Джонни Фонтейн в полосатом смокинге на инаугурационном бале президента Ши.

Глава 19

За неделю до предварительных президентских выборов в Калифорнии, в День памяти павших в Гражданской войне в США, Том и Тереза Хейген по отдельности прилетели на западное побережье и встретились в аэропорту Лос-Анджелеса. Лимузин ждал Тома на взлетной полосе, на ранчо сенатора Пэта Гиэри, близ Лас-Вегаса. После недолгой встречи с сенатором машина была в его распоряжении. Тереза оставила дочерей с невесткой и прилетела самолетом компании «Пан-Америкэн».

Она вышла из аэровокзала и не сразу заметила лимузин среди остальных. На Терезе было новое зеленое платье, закрытое и облегающее, очень элегантное. Волосы коротко подстрижены, намного короче, чем нравилось Тому или было в моде. Они стали темней.

Вышел водитель и поднял табличку с ее девичьей фамилией, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Тереза похудела. Лицо бледное. Как можно оставаться такой белой, живя во Флориде?

Водитель открыл ей дверцу.

— Прекрасно выглядишь, — сказал Том.

— Тебе нравится? — спросила она, поглаживая стрижку на затылке.

— Да.

— Врешь. И не смотри на меня так. Я всегда чувствую ложь.

Том ничего не мог возразить. Так будет продолжаться некоторое время. И ему придется взять себя в руки и воспринимать все, как подобает мужчине.

Машина тронулась с места. Том наконец потянулся обнять жену, но она отстранилась. Затем рассерженно вздохнула, и они все-таки обнялись.

Рассержена на себя, подумал Хейген. За то, что прилетела сюда. За то, что сдалась и заключила мир ради детей. И потому что поводом послужила коллекция Джека Вольца, которую ей хотелось увидеть.

Том умолял ее вернуться в Нью-Йорк или по крайней мере приехать в гости, а когда Тереза оттаяла и пригласила его во Флориду на празднование Дня памяти павших в Гражданской войне, время оказалось неудачным. Хейген был вынужден улетать по делам. Тереза спросила, что у него за дела в праздничные выходные, и получила ответ вместо привычного скрытного молчания. Том собирался встретиться с Джеком Вольцем. Не было надобности называть это имя, и он не осознавал в то время, имелся ли у него скрытый мотив кроме как стать честным с женой, насколько позволяли обстоятельства. Однако, оглядываясь назад, Том понимал, что насадил на крючок наживку и Тереза клюнула.

— Джек Вольц? Кинопродюсер? — спросила она.

— Разве существует другой Джек Вольц?

— Я интересуюсь, потому что знаю человека, который знаком с его хранителем.

— Хранителем чего? — не понял Том.

— Художественной коллекции. В имении Вольца находятся шедевры, которые не выставляли для публики пятьдесят лет и более.

Тереза попросила мужа отвезти ее туда. Хейген ответил, что не уверен, сможет ли договориться о подобном визите: встреча с Вольцем состоится в офисе студии. На самом деле кинопродюсер обмолвился, что они вместе с новой супругой устраивают званый вечер для друзей в Палм-Спрингс, и пригласил Тома с семьей. Хейген воспринял предложение как колкую шутку. Ему самому вряд ли захотелось бы провести ночь, а то и несколько дней под одной крышей с такими выродками, как Джек Вольц и друзья-наркоманы его жены. Однако Тереза прижала его к стене.

— Ты не уверен, сможешь ли договориться? — усмехнулась она. — Я тебя хорошо знаю. Голову в песок не прятала. Ты способен уладить что угодно. И не прикидывайся, будто это не так.

— Ты меня переоцениваешь.

— Вряд ли.

И вот они направляются в треклятый дом Джека Вольца на выходные.

Бывают моменты, когда мужчине хочется отрубить собственный член.

Или нет?

Хейген поцеловал жену.

— Притормози, — сказала ему Тереза.

Водитель, только что выруливший на скоростную автостраду, сбавил скорость.

— Да не ты, — возмутилась она. Том опустил перегородку.

Они остановились по пути наскоро перекусить в романтическом французском бистро, о котором Том слышал от Фонтейна, знавшего, как произвести на даму впечатление. Несмотря на меры предосторожности, там их настигло ФБР Теперь Хейгена преследовали повсюду. Когда Тереза удалилась в туалет, Том послал официанта спросить у агентов в машине, не желают ли они поесть за его счет.

В Палм-Спрингс прибыли к сумеркам.

За почти двадцать лет, минувших с последнего визита Тома, в имении Вольца многое изменилось. Когда Хейген приезжал сюда обсудить участие Фонтейна в фильме о войне, тут стоял особняк как в английском поместье, напоминавший декорации к фильму: каждая деталь, будь то цветы в саду, картины старых мастеров на стенах, изгиб тропинок для прогулок — все казалось преувеличенно фальшивым. Ныне здесь царило уродство за внушительными укреплениями. Вольц купил дома ближайших соседей и сровнял их с землей бульдозерами. Привычных охранников сменили ветераны израильской армии в черном, вооруженные автоматами. По периметру владение обнесли забором из остроконечных железных прутьев высотой в шесть метров — выполнил работу металлургический завод, который в основном работал на тюрьмы. Повсюду стояли камеры наблюдения.

— Для чего этот забор? — спросила Тереза. — Чтобы никто не проник или чтобы никто не убежал?

У Вольца была репутация сексуального гиганта, правда, о его пристрастии к юным девочкам мало кто знал. Терезе в свое время рассказал муж.

— Зря его тут поставили, — отметил Хейген.

Она слегка наклонила голову и взглянула на Тома, изогнув брови, как учительница смотрит на студента, который не настолько глуп, чтобы нести подобную чушь.

Агенты ФБР припарковались у дороги на расстоянии двадцати метров. Охранники открыли ворота лимузину Хейгена и захлопнули вслед за ним.

— Не говори мне, что тебя это ничуть не волнует, — сказал Том.

Тереза пожала плечами. Она так вымоталась от жизненных проблем, что устрашающий тюремный забор и коммандос с автоматами представлялись всего лишь очередным адом.

Пока лимузин подъезжал к дому, Том в угрюмом молчании смотрел в окошко. Он слышал о переменах от Джонни и все равно испытал шок, увидев их собственными глазами. Исчезли сад и теннисные корты. Канули в прошлое длинные ряды конюшен с викторианскими фасадами и сверкающими современными интерьерами. Зеленые пастбища, где некогда резвились чистокровные верховые жеребцы, а магнат кинематографа, попыхивая сигарой, хвастал ими перед гостями, превратились в длинные газоны с каким-то подобием бункера посредине. На бункере красовались названия картин, недавно отснятых в студии Вольца.

Сам особняк был так радикально видоизменен Вольцем и его новой женой, что Том едва не решил, что на его месте воздвигли новый дом. Декоративные узоры и своды убрали, серую каменную кладку обшили бежевым гладким покрытием, напускное великолепие старого света испортили стеклянные стены, прямые углы и откровенный модернизм с его любовью к железобетону.

Рядом с домом сохранился бассейн с природными источниками. Статуи вокруг него — и внутри тоже, на пьедесталах и в фонтанах — приумножились, достигнув количества в пару сотен. Большинство были выполнены в серьезном неоклассическом стиле и изображали политических лидеров во фраках в натуральную величину и героев войны верхом. Все из металла. Однако нашлось и несколько неуместных обнаженных фигур из мрамора: женщины, пышные и, наоборот, тощие громоздились почти впритык друг к другу без всякой закономерности.

Тереза с восхищением разглядывала статуи и выпаливала неизвестные Тому имена: Торвальдсон, Карпо, Кросетти, Лембрук, граф Трубецкой, лорд Лейтон. Хейген любил в ней эту черту: она много знала, и искусство приводило ее в восторг. Сам он вряд ли вспомнил бы иного скульптора, кроме Микеланджело. Однако ценил культуру и гордился, что женат на женщине, которая столь образованна. Ему нравилось, что Тереза (в отличие от большинства дам) в обычной жизни страстно предается вещам, весьма далеким от стирки и подливки. Она знала, сколько отдают за произведения искусства на аукционе, и все же при виде статуи думала не о цене, а о красоте, о достижениях скульптора, о вызванных эмоциях. И Тому это очень нравилось.

— Они всегда стояли так хаотично? — спросила Тереза.

— Нет. Раньше было меньше. И… не знаю, расположение казалось лучше.

— Как так можно? — возмутилась она. — Привезти столько красоты и навалить все в кучу, как на распродаже. Зачем?

— Новая жена Вольца не любит скульптуру, — объяснил Том. — Она состоит в религиозной секте, где полагают, что высеченное подобие человека создает идола и крадет его душу. — Он пожал плечами. — Это же Калифорния. Сумасшедшие идеи сюда приносит ветер. Насколько мне известно, она велела выставить наружу все статуи из особняка. Ее конфессия довольно свободолюбивая и все же проповедует запрет на купание мужчин и женщин в одном водоеме, поэтому она не подходит к бассейну, где Вольц наворачивает кругов на полмили каждое утро. Я слышал, он построил ей другой бассейн.

У Терезы не закончились вопросы о жене Вольца, но на последнем повороте она взорвалась смехом.

— Нельзя ли посдержанней? — сказал Том.

— Извини. Madonti… О боже, дайте мне фотоаппарат.

Посреди овальной дорожки перед особняком команда рабочих роилась вокруг гипсового слепка «Мыслителя» Родена. Его пытались перенести к статуям у бассейна. У дальнего конца дома на открытом кузове грузовика, припаркованного на мощеной стоянке рядом с машинами гостей, стояло пополнение к коллекции — бронзовый слепок самого Джека Вольца, отлитый по случаю его пятидесятилетия в шоу-бизнесе. Фигура с распростертыми руками была заметно больше, чем ее прототип. Большой и указательный палец каждой ладони растопырены под прямым углом, создавая подобие кинокадра.

— Странно, что он изображен в римской тоге, — отметил Том.

— И не обнаженным, — поддержала Тереза, придя в себя. — Как Наполеон.

— Наполеон позировал обнаженным?

— Да, есть скульптура работы Кановы. Оригинал где-то в Лондоне, но я видела бронзовую копию в Милане в прошлом году.

— Ты в прошлом году была в Милане?

— Мы все были в Милане в прошлом году. Ты что, не помнишь? Всей семьей, за исключением твоей персоны. У тебя в последний момент появились дела.

— Ах да. Я думал, вы летали на Ривьеру. Во Францию.

— Мы действительно ездили на Ривьеру, — сказала она. — Прилетели в Милан и сели на поезд. Я показывала тебе фотографии.

— То-о-очно. Теперь я вспомнил.

— Вот видишь? Тебе удается обмануть всех, но не меня.

Тереза ошибалась. Том не умел лгать. Он существовал в мире, где каждое слово — неоспоримый факт и только в молчании могла скрываться неправда. «Майкл хочет видеть тебя» — это не ложь, а просто недосказанная фраза: «Майкл хочет видеть тебя в могиле» или «Майкл хочет видеть тебя в машине, которая укатит отсюда и никогда не вернется, ты, чертов придурок, проклятый предатель». Единственным человеком, кому Хейген лгал, была Тереза. В извращенном смысле это можно было считать комплиментом. Не стоило только ей об этом говорить.

— Я спокойно лгу другим, но не тебе, потому что к ним не испытываю ничего подобного.

— Это не ложь, а увертка.

Водитель открыл дверцу. Местный носильщик бросился к чемоданам. Один из бывших израильских коммандос подошел проводить Хейгенов к парадному входу.

Тереза похлопала Тома по колену.

— Брось. Пошли веселиться.

Люди с автоматами по обе стороны входа не шевельнулись, будто Хейгенов и не было вовсе. Видимо, им приказали стоять по стойке «смирно» с невозмутимым видом, как караул у Букингемского дворца.

Тома Хейгена автоматы обеспокоили больше, чем Терезу. Она поднялась по ступеням и позвонила в дверь без всякой тревоги.

Открыл дворецкий в смокинге, и гостей чуть не сбил с ног порыв ветра от кондиционера. Дворецкий был англичанином или выработал нужный акцент и выглядел слишком юным для такой работы, не больше тридцати пяти, с длинным покатым носом, как у королей и членов парламента. Стрижка в точности повторяла прическу президента Ши.

Из глубины дома донесся смех и гитарный рок-н-ролл, который ассоциируется у многих с серфингистами и наркоманами, хотя Тому музыка была знакома лишь потому, что ее постоянно наигрывал старший сын Конни Виктор.

Дворецкий провел их по темному гулкому коридору. Казалось, они отдаляются от музыки. Меблировка осталась прежней: толстые ковры, резные столы с мифическими созданиями на ножках и спинках, богато обитые стулья и канапе, созданные будто для того, чтобы викторианской леди в корсете было удобно падать в обморок. Тяжелые бархатные шторы задернуты, что затрудняло возможность полюбоваться произведениями искусства. На каждой стене висело по картине, стоящей целое состояние. В присутствии Тома Тереза держала восторг при себе, хотя было заметно, что ей хочется остановиться и разглядеть каждую.

Она изучала современное искусство, которое Хейгены могли себе позволить, и получала особое наслаждение от хороших частных коллекций. «В музее, — объясняла она мужу много лет назад, — чувствуешь, что шедевры принадлежат всему миру, а в частном доме ощущается собственность. В этом и есть вся соль. Девяносто процентов радости приносит сама работа, но именно оставшиеся десять процентов способны вскружить голову. Этим владеет один человек».

Вольц ждал их на Том же солнечном крыльце со стеклянными панелями, где принимал Хейгена первый раз. Рядом с ним на кремовом кожаном диванчике сидели вместе Джонни Фонтейн и Франческа Корлеоне. Она держала мартини, он — свой излюбленный виски с водой. Оба оделись канона собрание директоров и взмокли от пота. В комнате было словно в парилке. Заметив Хейгенов, они поднялись.

При виде парочки Тереза подняла бровь. Франческа слегка покраснела. Том принял это как должное и предупредительно сжал жене руку. Объяснит позже. Она поняла.

— Конгрессмен Хейген! — поприветствовал Вольц.

— Просто Том. — Серьезное обращение он воспринимал как колкость.

— Сочувствую вашим юридическим тяжбам. Сам не понаслышке знаю, какой кошмар — находиться под несправедливым обвинением.

Теперь Тереза злобно сжала руку Тома.

— Спасибо, — отозвался Хейген.

Старик ничуть не потел. Высокий и сильный в молодости, он здорово сдал. Вконец облысел. Верхнюю губу слегка перекосило после сердечного удара год назад. Одевался он по-прежнему: итальянские туфли ценой в хороший подержанный автомобиль, выглаженные льняные брюки, голубая шелковая рубашка, открытая у горла, — из ворота, подобно мохнатому зверю, выглядывал пучок густых седых волос.

— Вы совсем не изменились, — сказал Вольц. — Сколько лет-то прошло?

— Почти двадцать, — ответил Том.

— Навевает воспоминания, — с горечью произнес старик. — Вы тут всех знаете, верно? Очевидно, знакомые лица. Очевидно. — Он указывал на Франческу, но смотрел на Тома. — Слышали о фонде Нино Валенти? Фонд Нино Валенти. А я впервые слышу. Многообещающая идея. Старые актеры, больные певцы, о них нужно заботиться. Как долетели? Уже остановились в гостинице? И где мои манеры! Это, должно быть, госпожа Хейген.

— Должно быть, — повторила Тереза.

— Простите его, — вмешался Джонни. — Еще в допотопные времена, когда Джек заработал свой первый миллион, жена заставила его брать уроки этикета и речи, чтобы скрыть плебейское происхождение. Только вот с годами они начинают забываться.

Вольц проигнорировал замечание.

— Я слышал, вы знаток искусства, госпожа Хейген.

Тереза уставилась на картину на стене за Вольцем, изображавшую, как нагие девушки купаются в озере, а с берега на них взирает смеющийся сатир.

— Она помогла основать Музей современного искусства в Лас-Вегасе, — сказал Том. — Состоит там в совете директоров и не только там. Тереза скорей эксперт, чем знаток.

— Я сама могу отвечать на вопросы. — Она покраснела. Тереза не могла отвести взгляда от картины и сильно потела.

Том всегда находил это сексуальным. И дело не в жаре, думал он, а в алчности.

Тереза спросила, действительно ли эта картина кисти того, о ком она думает. Голос почти дрожал.

— Да, автор тот.

— Я думала, эта работа… Может, я ошибаюсь, — произнесла она со стопроцентной уверенностью, — но разве эта картина не считается пропавшей после захвата фашистами во время войны?

— Не знаю, — ответил Вольц. — Спросите у моего хранителя, — посоветовал он и улыбнулся без тени стыда. — Мне она просто нравится. Хотите осмотреть остальные? Когда у меня были лошади, — продолжил он, бросив злобный взгляд на Тома, — я мог сам рассказывать об их достоинствах. Что касается искусства, тут мне нужна помощь. Устроить вам экскурсию, Том? Джон и Джессика уже обошли коллекцию.

— Франческа, — поправила Франческа.

— С удовольствием, — согласился Том и взял жену под руку. Вольц позвал дворецкого.

Почти двадцать лет назад Люка Брази подкупил служанку, чтобы та добавила снотворного в бренди кинопродюсера. Хейген в это время возвращался самолетом в Нью-Йорк. Затем Люка отрубил голову лучшему скаковому жеребцу и подбросил ее на атласную простыню Вольца. Том, конечно же, этого не видел и полагался лишь на свое воображение. Бедный конь, его звали Хартум, и Хейген до сих пор не забыл это имя. По правде сказать, он редко вспоминал о том случае. И всегда испытывал искреннее сожаление.

Франческа и Джонни стояли снаружи застекленной террасы, промокая потные лбы белыми полотенцами для рук.

— У моей мамы родители тоже такие, — сказала она. — Их бросает в жар, когда всем холодно, и они мерзнут, когда всем жарко. Распространенный случай.

Ей было двадцать семь, вдвое меньше, чем Джонни. Франческа впервые мысленно сложила цифры. Она старше его дочери Лизы.

— И все же мы не зря потели.

Фонтейн не хотел думать о своем возрасте. Он сосредоточился на ее мокрых волосах и влажном летнем платье. У Джонни была особая страсть к женщинам в капельках воды. После душа, из океана, бассейна. К попавшим под дождь. Вспотевшим. Его это странным образом заводило. Конечно, Джонни не настолько терял голову, чтобы заводить с Франческой серьезный роман. Бесполезно отрицать, она — милое создание. Вытирается полотенцем, проводит пальцами по длинным черным волосам в заранее обреченной попытке приручить их.

— Вольц — скряга, но, коль речь идет об участии фонда Корлеоне, он схватится за предложение.

Франческа нахмурилась.

— Что это значит?

— Ничего, дорогая. К слову пришлось.

— К слову пришлось? — повторила она.

— Да. — Джонни едва не добавил: «Не раздувай из мухи слона», но сдержался. Дэнни Ши находился в Калифорнии, всего в нескольких милях от имения Вольца, проводил последнюю кампанию перед выборами в доме бывшего эстрадного певца, ныне продюсера игровых телешоу, по другую сторону поля для гольфа от резиденции Джонни.

— Вы хотите посмотреть, откуда доносится музыка? — спросила Франческа.

— Музыка? Я не слышу музыки.

Франческа указала в приблизительном направлении звуков. Поверх ужасного грохота — игры барабанщика, очевидно, на таблетках бензедрина, электрического баса и расстроенной гитары, сваленных воедино не лучше смеси виски с материнским молоком, — мужской голос, сильно заикаясь, надрывался о том, что хочет умереть молодым.

— Я слышу шум, — признал Джонни, — но не музыку.

— О, бросьте. — Она взяла его за рукав и потянула за собой. — Вы ведь любите веселиться? Не надо финтить.

— Финтить? — переспросил он, не упираясь. — А за что, думаешь, меня зовут Джонни Финтейном?

— Как и Фрэнка Синатру называют Сенатором?

— Никогда не слышал, чтобы его так звали, — возразил Джонни.

— Я просто… дразню вас.

На долю секунды ему почудилось, Франческа скажет: «Дергаю за яйца».

— Я тоже никогда не слышала, чтоб вас называли Финтейном, — улыбнулась она.

Они прошли по темному коридору к деревянной двери — столь широкой, что проехал бы «Бьюик». За ней оказался внутренний бассейн, овеянный ядовитым облаком сигаретного и марихуанного дыма вперемешку с запахом хлорки. В доме собралось около тридцати гостей, в основном коллег госпожи Вольц — Викки Адэр. На металлических шезлонгах сидели мужчины в теннисной одежде и женщины в купальных халатах, большинство по возрасту были ближе к Франческе. Представители сильного пола отрастили бороды и косматые волосы. Несмотря на дым и грохот, сразу бросалось в глаза, что в бассейне только дамы и все они обнаженные. Вдоль черной стены тянулся бар, за ним — выход. Джонни повел Франческу именно в том направлении. Никто не узнал его, или все делали вид, будто не узнали.

Фонтейн заказал напитки, и, пока они ждали, из бассейна вышла Викки Адэр, в чем мать родила, и зашагала к ним. Кто-то бросил ей полотенце, но она не стала прикрывать тело. Викки некогда была восходящей звездой, однако так ничего и не добилась. Белокурая от природы красавица жила на свете всего сорок с лишним лет, но обладала опытом, который обычно обретают за восемьдесят, и это чувствовалось. Не будь она мокрой и нагой, Джонни не остановил бы на ней взгляда. Викки сбрила волосы на лобке, и Фонтейн старался смотреть ей только в глаза. Франческа стояла в замешательстве. Они представились друг другу, перекрикивая грохот. Госпожа Вольц сказала, что они с Джонни уже пересекались, и спросила, помнит ли он где. Фонтейн ненавидел, когда кто-либо заводил подобную волынку. Перед ним мелькала масса людей. Какого черта он обязан всех помнить? Хотелось развернуться и уйти. Франческа сохраняла спокойствие. Викки заявила, будто они вместе снимались в фильме «Ограбление». Это ему тоже ничего не говорило. У Джонни остались смутные воспоминания о той картине. Он наклонился к уху Адэр, чтобы не слышала Франческа, и произнес:

— Ах да, теперь вспомнил. В те времена вы так коротко не стриглись.

Фонтейн на мгновение опустил взгляд на бритый лобок. Викки усмехнулась с видом «тоже мне сострил» и прошептала что-то на ухо Франческе. Затем добавила, чтобы гости чувствовали себя как дома, повернулась к ним обвисшим задом и удалилась к бассейну.

Джонни с Франческой забрали напитки и вышли на свежий воздух. Уже стемнело, и стало прохладнее. Снаружи оказалось столько же народа: по лужайке у особняка кружили люди постарше. При виде Фонтейна прокатился привычный шепот — узнали. Джонни инстинктивно увел Франческу подальше от любопытных глаз: в местечко, удобное для разговора, но не более. Они подошли к каменной скамье и надгробной плите.

— Прости за сцену у бассейна, — сказал он.

— Ну что вы. Это была моя идея. Думали, я буду шокирована?

— Нет, — солгал Джонни и коснулся горла. — Весь этот дым, хлорка вредят голосу. Честно говоря, я чуть не оглох. Если хочешь вернуться, то…

— Там, конечно, мило. Кстати, я и раньше видела обнаженных женщин. Полагаю, вы тоже.

— С таким распутством я столкнулся впервые.

— В свое время я тоже выкурила пару сигарет с марихуаной. — Франческа рассмеялась при виде удивления на лице Фонтейна. — Бросьте, Джон. Фонд, на который я работаю, и вообще многое, чем мы занимаемся, связано с артистами и эстрадой. Моя сестра — профессор в колледже, почти настоящая представительница богемы. Я сама училась в колледже, живу в Нью-Йорке. — Она загибала пальцы, перечисляя свои очевидные добродетели. — Насколько вы считаете меня отгороженной от реальности?

Джонни покачал головой.

— Извини. Я не хотел обидеть тебя, предположив, что ты не наркоманка, — пошутил он. — Так что она тебе сказала?

— Викки? Что слухи о… э-э… о тебе. — Франческа покраснела. — Слухи о тебе — это все ложь.

— Какие слухи? — спросил Фонтейн, хотя сам прекрасно знал.

Франческа пожала плечами.

— А ты? Что ты сказал ей?

— Викки? Поблагодарил за гостеприимство.

На черном мраморном надгробье красовалось рельефное изображение лошади.

— Хартум, — прочла Франческа. — Могила коня?

— Да. То был скаковой жеребец.

— И что с ним случилось?

— Умер.

— Ой! — Франческа уставилась на надгробье. — Должно быть, Вольц сильно любил этого коня.

— Вероятно, — согласился Джонни.

— Господин и госпожа Вольц. Как объяснить этот союз?

— Как знать? Ходит слух, будто назревал скандал и женитьба помогла его избежать. — Вольц развращал двенадцатилетних девочек и занимался этим на протяжении многих лет. — Зачем она пошла замуж, ума не приложу.

Франческа потерла кончики пальцев друг о друга, изображая деньги.

— Не думаю, — возразил Фонтейн. — Я слышал, она сама не из бедных. Ее старик якобы изобрел барабан с лопастями для стиральной машины. Хотя денег много не бывает.

— Возможно, она просто западает на мужчин постарше, — сказала Франческа, глядя Джонни прямо в глаза.

— А любовь ты не рассматриваешь как вариант? — спросил он.

— Любовь, — спокойно произнесла Франческа. — Такое мне в голову не приходило.

Как-то незаметно они подвинулись друг к другу.

— Вот вы где! — воскликнула Тереза Хейген. Оба вздрогнули и едва не вскочили со скамьи. — Ах, извините.

— На тебя надо повесить колокольчик, — отметил Джонни. Хотя и почувствовал облегчение. Вот бы нанять Терезу для неожиданных и своевременных налетов, чтобы спасать его от самого себя. Правда, тогда пришлось бы платить сверхурочные.

— Как прошла экскурсия? — поинтересовалась Франческа, разглаживая и без того гладкое платье.

— Словами не опишешь. Все вас ищут, господин Фонтейн, — сказала она, поглядывая на обоих в откровенной попытке вычислить, чему помешала.

— Называй меня Джонни.

— Том, господин Вольц и еще какие-то люди. У вас с ними встреча, Джонни. — Она перевела взгляд на Франческу и закатила глаза. — Бизнес есть бизнес.

Фонтейн поцеловал ручку Франческе, а затем Терезе Хейген, которая, несмотря на свою подозрительность, не помешала ничему постыдному или непристойному — всего лишь разговору.

Он поспешил в обход к фасаду особняка, чтобы вновь не проходить сквозь тот кошмар.

Надо отдать должное Викки Адэр. Умеет съязвить. Слух о его большом пенисе на самом деле правда, но как теперь оправдаться? Никак. Джонни — джентльмен. И он не станет говорить Франческе Ван Арсдейл о своем члене. И тем более демонстрировать его. Все же Фонтейн, как подросток, хотел провозгласить истину, строго в интересах научного подтверждения, хотя это невозможно. Какое ему дело, что думает Франческа о размере пениса. Джонни ничего не обязан доказывать.

Он не собирается связываться с этой женщиной. И точка.

Ему просто нужна ее помощь для организации благотворительного фонда. Хороший способ наладить обтрепавшиеся отношения с семьей Корлеоне, работая вместе над благородным делом, а не только оказывая друг другу услуги. Все прекрасно вяжется: Вито Корлеоне обожал друга Джонни Нино, который был успешным певцом и актером, пока его не скосили выпивка и таблетки. Крестный отец одобрил бы фонд в память об этом человеке и в помощь другим в шоу-бизнесе, кто, как и Нино, переживает не лучшие времена и нуждается в поддержке, чтобы снова встать на ноги. Фрэнчи лапочка, но не интересует его как женщина. Она и сама без пары бокалов мартини не стала бы с ним заигрывать. Что он, с ума сошел? Племянница Майкла Корлеоне. Дочь Санни Корлеоне. Семейное проклятье уже погубило ее первого мужа. Никогда!

Съемки фильма «Открытие Америки» должны были начаться на следующей неделе в Генуе и ее окрестностях. Адвокат Вольца — легендарный Бен Тамаркин, с кем Том никогда не встречался, — присоединился к ним в маленьком театре Вольца, чтобы обсудить ряд деталей. Тамаркин, пижон в красном галстуке, с серебристыми волосами и зелеными глазами, сидел молча, впитывая информацию. В мире мало вещей более опасных, чем хороший адвокат, который умеет слушать.

Хейген недолюбливал как Вольца, так и Фонтейна. И эти двое недолюбливали друг друга. Том думал, будет весело наблюдать за тем, как самовлюбленные распутные мужчины изображают великодушие, отбросив давние детские обиды, и обсуждают фильм, перспективу прибыли, двери, которые перед ними распахнутся. Однако, к своему удивлению, Том загрустил. Бедные мерзавцы понятия не имеют, что их ждет впереди.

Хейген вел себя осторожно, чтобы не перегнуть палку, не бросить случайный намек. Каждый день журналы пестрели заголовками, что еще одна крупная звезда подписала контракт на вспомогательную или эпизодическую роль. В следующем месяце на обложке «Лайф» появится иллюстрация к статье о построении кораблей «Нинья», «Пинта» и «Санта-Мария» в натуральную величину. Том, со своей стороны, использовал личные связи, включая пиар-агентство Эдди Парадиза, и другие журналы и крупные газеты бесконечно расхваливали картину. Многих из тех же журналистов уже подкупили для раздувания проблем, которые неминуемо возникнут на съемках. Когда имеешь дело с писаками из шоу-бизнеса, самое смешное состоит в том, что им даже не надо давать взятку привычным способом. Они накатают тебе что угодно взамен дармового угощения и возможности покрутиться среди звезд шоу-бизнеса.

Расточительность постановщиков не ограничилась тремя кораблями (на самом деле четырьмя, поскольку требовалась запасная «Санта-Мария» на случай неизбежного потопления основной). В сельской местности близ Генуи воссоздали Мадрид пятнадцатого века, монастырь преобразовали в дворец королевы Изабеллы (в исполнении Дины Данн) и короля Фердинанда (в исполнении сэра Оливера Смит-Кристмаса). Одни декорации обошлись дороже, чем уходит на фильм целиком. С подобной картиной ничего не поделаешь. Чтобы заработать деньги, надо их сначала потратить. Вольц и Фонтейн считали расходы оправданными по нескольким причинам, кои резюмировал Хейген. Во-первых, кинотеатры во владении или под контролем семьи Корлеоне гарантировали, что издержки показа будут снижены до минимума и картину прокрутят почти на всех экранах страны. Во-вторых, доллар обладал явным преимуществом над безнадежно обесцененной лирой. К тому же Хейген помог заключить выгодные сделки с профсоюзами Америки и Италии. Майкл нашел «старого друга в Италии» (никто ведь не знает, кто на самом деле Чезаре Инделикато), который согласился прислать своих людей для крышевания, чтобы никто не осмелился обокрасть их или заломить цены.

— И заключительная хорошая новость, господа, — сказал Хейген. — Правительство Италии решило покрыть часть расходов на постановку, выделив грант размером в миллион долларов.

— Недурно, — произнес Тамаркин, впервые отреагировав на происходящее.

— Вот видишь, Джек! — подал голос Джонни. — Что я тебе говорил о моих друзьях? Приятно иметь дело с людьми, которые никогда не теряют в бизнесе денег.

Вольц выглядел довольным, хотя в его улыбке была кислинка, как у человека, понимающего, что положение вещей слишком прекрасно, чтобы быть правдой, однако не в состоянии узреть подвох. Он обогатился на последней картине, отснятой с Фонтейном и при поддержке семьи Корлеоне. Не было причины сомневаться в новом проекте. Его бухгалтерам, под надзором Тамаркина, задумка тоже понравилась ввиду бесплатной рекламы, огромных скидок и преимуществ показа.

Согласно расследованию Тома, Вольц по уши сидел в кредитах. Он не пробился на телевидение, в отличие от некоторых других киностудий, и продолжал держаться на плаву, втихомолку продавая земельные участки, включая владения студии (Корлеоне рассчитывали ускорить процесс). Джек женился на Викки Адэр не только с целью положить конец слухам о педофилии, но и из-за денег, которые она растранжирила на ремонт особняка. Вольц был слишком гордым и не мог сказать ей правду. Он продолжал верить, что студии нужен лишь один кассовый хит, чтобы вернуть удачу.

Что касается Джонни, так его бухгалтера обнаружили недавно на Багамских островах, где, по случайному совпадению, собирались снимать морские сцены и сюжет с индейцами. Бухгалтера встретили на пляже с пулей в затылке. Большинство денег Фонтейна удалось вернуть, и весь этот капитал новый счетовод Джонни, подобранный Томом Хейгеном, вложил в фильм. Джонни потеряет все до копейки, но с ним такое уже случалось — по сути, он ставит на кон чужие деньги. Карьера Фонтейна тоже полетит к чертям, если картина провалится, однако ему не раз удавалось восстать из пепла, он ведь борец с великой силой воли.

Глава 20

Джонни ушел, и оставшиеся трое переключили свое внимание на вопрос о Дэнни и Джимми Ши. К удивлению Тома, Вольц попросил погасить свет.

Не беспокойтесь, — громко прошептал он. — Киномеханик ненормальный. Он не говорит, ничего не понимает, только и умеет, что крутить проектор.

— Прямо находка, — отметил Хейген.

Тамаркин усмехнулся.

— Вот бы отыскать такую девочку, а, Джек? Чтобы не говорила, ничего не понимала. Только и умела подставлять свою упругую юную задницу.

Вольц, к изумлению Хейгена, не произнес ни слова.

Том передал Вольцу копию фильма, который раньше не смотрел и с удовольствием воздержался бы и сейчас. От порнографии его всегда воротило, а теперь это было тошнотворным напоминанием о произошедшем с Джуди Бьюканан и всего последовавшего кошмара.

Пошли первые кадры, зернистые, черно-белые, сделанные одной статичной камерой, без звука, с плохим освещением. Пышногрудая темноволосая женщина, ничем не примечательная, разлеглась на огромной кровати в декольтированном платье, глядя в камеру, соблазнительно маня. Бретелька платья упала, мелькнула обнаженная грудь. Женщина рассмеялась.

Вскоре в кадре появился президент Соединенных Штатов, голый только ниже талии. Он, видимо, пошутил, так как женщина опять залилась смехом. Президент тоже улыбался. Вместо того чтобы нырнуть в постель, снять с себя остальную одежду, Джимми Ши пересек комнату и сел на большой стул без подлокотников, будто на трон. В кадре полностью помещался его профиль. Небольшой животик скрывал пиджак. Из-под него торчал не обделенный природой член.

Женщина подошла к Ши, по-прежнему в платье, опустилась на колени и принялась за дело. То был невероятно энергичный минет, явно сыгранный на камеру, как подумал Том.

Хейген запротестовал. Вольц шикнул на него. Том вздохнул и сдался. Эта часть фильма длилась несколько минут. Всего удалось отснять пару часов. Рита Дюваль, подруга Майкла, оговорилась как-то, что братья Ши любят снимать свои постельные подвиги. Она клялась, будто никогда не участвовала в подобных сценах во время короткого романа с Джимми Ши, будто именно его желание запечатлеть все на пленку и положило конец отношением. После недолгих поисков Том Хейген обнаружил, что слуга-негр Джонни Фонтейна сделал копию фильма о подобных забавах, снятого в доме хозяина в Беверли-Хиллс, еще в те времена, когда Джонни дружил с братьями.

Женщина на экране выпрямилась, не поднимаясь с колен. Ши, в то время губернатор, встал и начал мастурбировать прямо над ее полуприкрытой грудью.

— Достаточно, — сказал Тамаркин.

— Включите свет, — велел Вольц.

Некоторое время собравшиеся сидели молча.

— Где это произошло? — спросил Тамаркин. — где производилась съемка?

Хейген ответил, что ему это неизвестно.

— Как же вам попало в руки столь художественное произведение?

— Воспользовался привилегией отношений между адвокатом и клиентом, — заявил Том, что было правдой. Заплатив слуге Фонтейна за фильмы, он заставил его вернуть часть в качестве адвокатского гонорара.

— Мне нужно позвонить, — сказал Тамаркин.

— В вестибюле есть телефон-автомат, — кивнул Вольц. — Ты надолго?

— Две минуты, — ответил Тамаркин и удалился.

— Так это не выдумки? — удивился Хейген. — Про звонок?

Джек Вольц лишь обхватил голову руками.

Тамаркина называли Фантомом. Он был прекрасным адвокатом, работал на невероятно богатых людей, никому не известных, и сам редко появлялся на публике, хотя положение обязывало. В Южной Калифорнии он творил чудеса. Ходила молва, будто Бен Тамаркин может спасти обреченного одним телефонным звонком.

Хейген нашел подтверждение тому, что сила Тамаркина крылась в опасной игре: он сдавал ФБР ровно столько информации, чтобы не навлечь на себя неприятности и не низвергнуть влиятельных людей, которым служил и защищал.

Ровно через две минуты Тамаркин вернулся на место.

— Извините. Продолжайте, пожалуйста.

Хейген кивнул.

— Как я уже говорил господину Вольцу, имеются и другие нелицеприятные записи. Есть сцены с братом президента, позволяющим себе такое… Кусок, скопированный для господина Вольца, лишь показательный экземпляр. Я бы не хотел знать больше, чем мне уже известно. Лучше об этом никому не знать. Уверен, мало кто видел записи, и остается только надеяться, что они останутся тайной.

Тамаркин бесстрастно посмотрел на Тома. Хотя Вольцу предстояло следующим вечером встретить президента на благотворительном мероприятии, Хейген понимал — малейшее изменение в планах должно быть одобрено Тамаркином.

— Господа, — сказал Том, — мы все начинали жизненный путь с малого. Мы познали, что такое зарабатывать на кусок хлеба, будучи детьми. Поэтому нам легче понять вещи, неясные человеку, который родился и вырос в богатстве, как Дэнни Ши. Например, он не видит, что двое преследуемых им профсоюзных лидеров бесспорно улучшили жизнь простым рабочим, налогоплательщикам. Политика профсоюзов — грязное дело, и даже тот, кто хорошо справляется со своими обязанностями, не может претендовать на святость.

Вольц по-прежнему сидел, обхватив голову руками. Тамаркин всецело сосредоточился на Хейгене.

— Таким же образом, — продолжил Том, — многие деловые партнеры Майкла Корлеоне являются ярыми противниками правительства. Происхождение господина Корлеоне ближе к Джимми Ши, поэтому ему, видимо, проще оценить некоторые факты, недоступные пониманию оппозиционеров, чей разум затуманен несогласием с президентом. Сильная экономика, уровень занятости, программа освоения космоса, вдохновляющее лидерство, возможность смотреть сверху вниз на коммунистов — весьма длинный список положительных моментов.

Тамаркин сложил руки.

— Майкл Корлеоне, — сказал Хейген, — не такой дьявол, каким выставляет его Дэнни Ши и каким хочется видеть его народу. Он участвовал в последней предвыборной кампании президента и способствовал успешному результату. Он вновь выступил бы на стороне Ши и с радостью так и поступит, если правительство перестанет видеть в нем врага.

Наконец-то Вольц поднял крупную лысую голову:

— Позвольте, я угадаю. Вы хотите, чтобы мы помогли вам шантажировать президента Соединенных Штатов?

Тамаркин бросил на Джека презрительный взгляд.

— Вовсе нет, — возразил Хейген. — Разве такое возможно провернуть? Ни одна газета не согласится печатать подобный компромат. Какой телеканал станет это транслировать? Если я правильно понимаю ситуацию, хотя могу ошибаться, — произнес он и сделал паузу, — материал не имеет политической ценности. С другой стороны, — продолжил Том, глядя на экран, — достойный человек хранит секреты друзей. Но какой резон молчать о сокрушительной тайне врагов? Кажется столь… странным, чтобы президент захотел ссориться с нами, когда может дружить — и ведь дружил, пока его младший брат не наворотил дел. Господин Вольц, господин Тамаркин, мы знаем, что вы пользуетесь уважением президента и его близкого окружения. Мы бы не стали вынуждать вас портить столь хорошие отношения. Я не прошу вас стать посыльным господина Корлеоне. Вообще ничего не прошу, лишь обдумать ситуацию, поразмыслить над ней как следует и поступить так, как вам покажется правильным. — Он подошел ближе и положил руку на плечо Тамаркину, затем нагнулся и посмотрел Вольцу прямо в глаза. — Я хотел сказать лишь одно: пусть совесть вас рассудит.

Хейгену была не по душе идея ночевать в этом ужасном доме, под одной крышей с шумными и развратными людьми, однако это была цена, которую придется еще не раз платить за искупление сотен сладких ночей с Джуди Бьюканан. Моногамию, должно быть, изобрели женщины. Завели праведную, нереалистичную и абсурдную традицию, наподобие потребности в невероятно дорогих, но скверно сделанных туфельках. Моногамия, думал Том Хейген, это навязывание вещам свойств, которые противоречат их сути.

Им выделили комнату с двумя кроватями, без особых излишеств декора, если не считать эскизов Дега на стене. Том и Тереза Хейген, в халатах, сели на кресла у окна с видом на освещенную статую Джека Вольца и открыли оставленное для них красное вино.

— Вольц — еврей, верно? — спросила Тереза.

— Махровый. А что?

— В его коллекции около двадцати картин, украденных у евреев во время войны, и с тех пор никто не заявил на них права. Надо, конечно, посмотреть повнимательнее, но я готова держать пари, что не меньше двадцати.

— Откуда ты знаешь?

— В Майами я общалась с группой искусствоведов, по большей части евреев. Они занимаются поиском пропавших произведений и специализируются именно на Второй мировой. Тогда было расхищено немало.

— Что происходит после обнаружения шедевра? — спросил Том.

— Они находят законного владельца или его наследников, а затем суд делает чудо. Точнее, страх перед судом. Один страх перед публичным обличением и обвинением в получении от нацистов краденого товара пробуждает в человеке все самое лучшее. Даже если он не отличит провидение от привидения, даже если все его преступления неумышленны, вряд ли ему захочется доказывать в суде, что он случайно сотрудничал с нацистами, сам того не понимая. Люди смотрят на улики, советуются с адвокатами и сдаются.

Тереза подлила мужу вина.

— Ты ведь сейчас думаешь не обо мне, — сказала она, — не о моей работе с группой искусствоведов. Ты думаешь только о том, как использовать эту информацию против Вольца.

Она всегда умела читать мысли Тома, только редко этим занималась.

— Я просто задумался о его происхождении. Если Вольц — еврей, он должен изо всех сил помогать другим евреям. Тут начни размышлять, и страшно, к какому выводу придешь.

— Ты умный человек, Том Хейген, но когда надо взглянуть на мир чужими глазами, ты на это не способен, если не затронуты твои личные интересы. Тебе неведомо сопереживание.

Речь не о Вольце, догадался Том.

— И это меня убивает, — продолжала Тереза. — Таких примеров много, но меня вконец разрушает то, что ты считаешь меня наивной женой, которая не знает, чем занимаются мужчины.

— Не понимаю, — солгал он. — Что ты имеешь в виду?

— Так вот, я знаю. Я постоянно нахожусь среди художников. Художники — это изгои. Они живут вне закона, они убеждены, будто законы пишутся для других людей. Ты думаешь, правила твоего мира такие засекреченные. Считаешь, они уникальны, но это же смешно. И во мне тоже ты видишь бедную итальянскую крестьянку, которая безропотно принимает, что синьору положена любовница. Вроде как с меня свалилось бремя, ненавистная обязанность, как если б мы наняли приходящую домохозяйку помогать по хозяйству.

— Тереза, это не…

— Как же ты не понимаешь, что мне хочется поступать, как ты. Я люблю секс, если ты не заметил. Те причины, по которым ты ищешь щель на стороне, есть и у меня для поиска хорошего члена. Но я этого не делаю. Я бы никогда себе такого не позволила. Знаешь, что тревожит меня больше всего?

Хейген держал руки в карманах халата сжатыми в кулаки.

— Нет.

— В жизни не догадаешься.

— Конечно нет. Ты же сказала, я не способен смотреть на мир чужими глазами.

— Не язви, — Я и не язвлю.

Они замолчали. Тереза налила себе вина.

— Меня тревожит то, что ты повторяешь, будто эта связь ничего для тебя не значит. Что ты не любил ее, но, боже мой, Том, только послушай себя. Почему ты разбиваешь семью из-за чего-то незначительного? Почему подставляешь себя под удары людей, которые стоят за убийством этой шлюхи? Если бы ты любил ее, я бы поняла. Риск стал бы оправдан. А главное, я бы поверила, что в тебе есть хоть доля человеческой страсти.

Том заставил себя расслабиться, разжать кулаки и сделать глубокий вдох. Большинство знакомых ему мужчин давно бы ударили жену. Хейген никогда не поднял на нее руки — вообще ни на кого — в порыве гнева. Хотя иной раз хотел сделать это не меньше других. Однако Даже в детстве Том контролировал себя, как сельский священник-аскет.

— Что за бред, — сказал он. — Уверен, тебе не стало бы лучше оттого, если б я ее любил. Чего не было.

— У тебя потрясающая жизнь, Том. Ты многого добился. Сам это не раз говорил, и я полностью согласна. Только ты не умеешь получать от нее удовольствия. Мне жаль тебя. Твои теплые чувства к людям, страсть, любовь — все это игра.

— Игра? Считаешь, я из всего устраиваю театр?

— Я не говорю, что ты это осознаешь. Вряд ли. Надеюсь, это не так. Возможно, игра — не лучшее слово, я не психолог, но ты надеваешь маску для собственной выгоды. Твои эмоции наигранны, а не подлинны.

Вдруг Том почувствовал резкую боль в животе. Попытался вспомнить, что из съеденного могло вызвать несварение. День был длинный. Боль нарастала, и он попробовал справиться с ней, сделав глубокий вдох. Помогло.

— Подожди минутку. — Он похлопал Терезу по руке и направился за стаканом воды, растворить таблетку «Пептобисмола». Язва открылась, подумал он. Опять начинается.

Хейген боялся, не обидится ли жена, что он отлучился вот так, посреди разговора. Возвращаясь обратно к окну, прихватив на всякий случай стакан и для нее, он увидел обеспокоенную, испуганную женщину.

— Что с тобой?

— Наверное, язва. Сейчас уже лучше.

Если бы Том не знал Терезу достаточно хорошо, он мог бы принять ее реакцию за циничную и умелую попытку продемонстрировать сопереживание. Однако она была неподдельно искренней, как и всегда. И в это мгновение Том чувствовал к ней любовь. Он был почти уверен. Ему больше никто не нужен, только она. Тереза. Сказавшая ему правду.

— Знаю, сейчас не время, Тереза, но я люблю тебя.

— Только послушай себя. «Знаю, сейчас не время, но…» Ведь… — Она покачала головой. — Я тоже люблю тебя, Том, да помилует Бог мою душу. Я люблю твой разум, твое обаяние, твое остроумие. Мне нравится быть замужем за человеком, который не переживает, что его жена делает карьеру. Имеет интересы помимо дома. Для меня ты такой красивый. Я люблю то, что мы создали вместе, нашу семью и общий смысл жизни. На самом деле я не могу объяснить, почему люблю тебя. Все эти слова ничего не объясняют.

Том кивнул. Он не мог говорить. В груди давило и покалывало, на ум пришла безумная мысль: может, это и есть проявление любви, как ее описывают люди?

— К чему ты испытываешь искренние чувства, Том? Назови хоть что-нибудь.

— К тебе. К детям. К нашей семье.

— Правильный ответ. Ты отвечаешь на вопросы так, как ответил бы любой человек. Ты не можешь сказать, что чувствуешь. Потому что не чувствуешь ничего.

— Ты ошибаешься.

Тереза повернулась к нему, наклонилась и нежно поцеловала в покатый лоб.

— Надеюсь, что так. Очень надеюсь.

Час спустя Том спал в кровати с женой, и его пробудило то же самое ощущение, которое он ранее принял за любовь. На сей раз болело сильней: тяжесть сдавливала сердце Тома Хейгена.

Личный доктор Вольца поехал вместе с Хейгеном в больницу в Палм-Спрингс, сделал анализы и поздравил его:

— Однозначно сказать не могу, но вы, кажется, пережили небольшой сердечный приступ. К счастью, это всего лишь предупреждение, без последствий. Поверьте мне, если не будете следить за собой, станет хуже.

— Никогда, — прошептал Том, — не верю тем, кто говорит: «Поверьте мне». — Кроме шепота, он ничего не смог из себя выдавить.

Врач воспринял это как шутку.

— Отдыхайте.

Тереза стояла у кровати, лицо опухло от слез и недосыпания. Доктор похлопал ее по плечу и оставил их наедине.

Она взяла руку Тома, вдохнула глубоко и начала:

— Значит, так. Условие номер один: мы едем жить во Флориду. Это не обсуждается. Девочки, ты и я. Сыновья будут навещать. Оставь квартиру в Нью-Йорке, если она нужна для ведения дел, я туда не вернусь. Будем держаться подальше. Буду приезжать в Нью-Йорк, — всхлипнула она, — только ради искусства. Но наш дом во Флориде.

Том слабо кивнул.

— Договорились.

В это же время, за несколько миль от больницы, впервые пьяная за много лет Франческа Корлеоне, тяжело дыша, видела собственное обнаженное тело в зеркале над огромной кроватью Джонни Фонтейна и не могла отвести глаз. Хотя смотреть не хотелось. То, чем они занимались, сложно назвать любовью. Простыни были смяты и скатаны. В зеркале отражался животный акт, происходящий на атласном белье, пропитанном потом. Звучала босанова. Горел светильник, и Франческа жалела, что не попросила выключить его.

Обычно, находясь одна, Франческа не заглядывалась на себя нагую в зеркале. Мать учила ее, что так делают только потаскухи, и приговаривала: «О чем ты думаешь? О том, что хороша? Ты не хороша. Ты обыкновенная. И чем раньше ты это поймешь, тем счастливее будешь жить». Жестокие вещи, которые любая мать внушает дочери, живут в сознании до последнего вздоха. Часто именно их произносят на последнем вздохе. Даже если бы мать не говорила подобных мерзостей, Франческа не стала бы наблюдать за собой в такой момент. Зеркало нависало над головой и раньше, когда они с Билли отдыхали на Кубе. Франческа отворачивалась, или забиралась наверх, или становилась на колени. Или ложилась на живот. Ей так нравилось. Но здесь все по-другому. Это Джонни.

Удивительно, что происходящее не казалось Франческе странным. Для нее время текло медленно, Джонни не спешил.

Его голова. Меж ног. Дольше, чем удавалось Билли.

Франческа хотела посмотреть на него, на Джонни, на лицо, в глаза, но не могла.

Видела лишь отражение. Видела, как ягодицы скачут вверх-вниз, маленькие и упругие, милые и забавные. Видела затылок, небольшую залысину, которая беспокоила Джонни, но ничуть не смущала Франческу. Наблюдать за ним вот так превращало весь акт в смешное и грустное занятие, в нечто нереальное. Удивительное это дело, когда тебя трахают. Глядя на сцену будто со стороны, понимаешь, что это не любовь. Это трах. Франческа ненавидела это слово, но в голову ничего другого не шло. Оно идеально описывало происходящее.

— Трахай меня, Джонни, — услышала Франческа собственный голос.

В ответ — неистовый напор. Слухи оправдались: член был огромен, самый большой, что ей доводилось встречать. Было больно и в то же время приятно. Боль обрела новую неведомую форму. Он заполнял Франческу целиком, не оставляя места; с каждым толчком он высекал из нее искры.

— Да… да… — громко простонала она.

Для Джонни это было неважно. Он знал свое дело.

Франческа чувствовала себя искушенной, раз ей неинтересно, где и как он набрал столько опыта.

Она могла посмотреть ему в глаза; так и следовало сделать. Не стала. Хотела, но увы.

Зато собственные глаза, отражаясь в зеркале, пялились с потолка, подмечая, как мелькают, колышась, асимметричные груди. Женщина в зеркале выглядела скорей напуганной, чем счастливой. Она обливалась потом. В магнитофоне у стены неуемно крутилась бобина.

Босанова сменилась аплодисментами. Ведущий объявил Джонни Фонтейна. Это была долгоиграющая пластинка, запись живого концерта. Джонни трахал Франческу под звук своего сладкого голоса. Она не так себе это представляла. Тысячи, возможно, миллионы людей каждый день занимаются любовью под мелодии Фонтейна.

— Да, — произнесла Франческа и не узнала свой голос. Я люблю тебя, подумала она и разумно промолчала. Прогнала ненавистную мысль. Ей хотелось оставить все чувства в прошлом. — Трахай меня.

Наконец она заставила себя посмотреть на Джонни. Глаза закрыты, лицо искажено.

Сотрясаясь, Франческа впилась пальцами в блестящую безволосую спину и притянула его ближе, загораживаясь от зеркала. Ничего подобного она и представить не могла.

Жизнь течет не так, как мы предполагаем, а?

В этом сне наяву стояли запахи пота, мужского мыла, кожаного дивана и ароматной вагины.

В голове вертелось одно гнусное слово.

Потаскуха.

Внизу живота начался спазм, будто никакие мысли туда не доходили. Франческа задрожала. Удивительно, неизбежно она достигла оргазма.