LATIN LOVER

Год сна Хосе обошелся заботливому шведскому государству в три миллиона крон. Десять тысяч в день просачивалось из кармана налогоплательщика в глюкозу и кровь, питавшие омертвевший мозг двадцатидвухлетнего мексиканца. Ингрид, его жена, подписала согласие на отключение аппаратуры. Сегодня две волнистые электронные линии, регистрирующие пульс и дыхание пациента, навсегда разойдутся, превратившись в две параллельные прямые, не оставляя шансов вновь соединить тело и жизнь.


Жизнь Хосе Тапаса должна была быть обычной. От рождения до смерти. С одним сюжетом, вытканным по традиционному мексиканскому образцу: честь, страсть и текила.

Он плохо помнил детство. Иногда ему казалось, что через детство его на руках перенесла мать. Когда он подрос, то не любил сидеть дома. Болтался с ребятами по окраинам родного Эль Пако. Они искали сокровища среди каменных руин индейских поселений. Хосе вкладывал палец в узкие расщелины и водил им вдоль вырезанных на камне завитушек: когтей птиц, пастей одичавших богов, пожирающих человеческие сердца… Он благополучно добирался до конца узора, откуда мог вернуться к началу. Хосе верил, что умеет читать ацтекские письмена. Он еще не умел распознавать печатных или написанных на бумаге букв. Они были слишком замысловаты. Произнося их, он слышал голос отца: «Бе, Бе, как „баран“. Не Пе, Пе, как „пацан“!» Каменные знаки не имели единственного, трудного для запоминания, названия «Ка» или «Те». Они рассказывали длинные, запутанные истории, всякий раз новые.

Восемнадцати лет Хосе закончил школу и поступил в столичный университет. Он выбрал испанскую филологию. Не имея особых талантов, совершенствовал то, чему научился в детстве, — чтение. После университета он вернулся бы к себе в провинцию. Преподавал бы в гимназии, женился и, как и отец, превратился бы в почтенного hombre, уважающего память Эмилиано Сапаты[1], хороший напиток и сиесту. Легко предсказуемое будущее Хосе спутала встреча с Ингрид.


Для нее каждый год был добросовестным выполнением обязанностей ребенка из состоятельной шведской семьи. Ингрид в надлежащее время научилась ходить, говорить, регулярно глотать противозачаточные таблетки и водить машину. Гимназию закончила с отличием. Брак, в который впуталась студенткой, — разводом. С тех пор, не смешивая секса с сантиментами, она избегала дальнейших матримониальных ошибок. Ее карьера торгового советника напоминала успехи шведской экономики восьмидесятых годов. Кризис наступил в начале 1990 года. Ингрид впала в депрессию. Она заставляла себя работать, общаться с людьми. По праздникам навещала родителей. Рождество они праздновали по-христиански, распевая у елки псалмы. Летом, в самую короткую ночь года — Midsommar, по-язычески плясали вокруг столба плодородия, вбитого на лужайке летнего имения. В такую ясную ночь, когда солнце освещало Землю словно из-под горизонта, Ингрид вырвалась из хоровода танцующих в белых платьях и венках. Босая, опустилась на землю. Расплакалась, как маленькая. Перепачкала льняное платье раздавленной сочной травой. Венок съехал на нос. Кто-то подал ей стакан вина, кто-то неловко попробовал обнять. Ему не хватило сил, и он упал, бормоча skol. Ингрид охватило отвращение. Чем была ее тридцативосьмилетняя жизнь? Пустотой, кукольным домом: шикарная мебель, автомобиль в гараже, работа, где она встречалась с другими набитыми деньгами куклами. Она решила уехать. В турбюро расхваливали экзотику и комфорт модных пляжей Акапулько. Она надеялась, что жизненная сила юга излечит ее от меланхолии.


В Мексике, ловя прикосновения солнца, ползали причудливые звери, всасывая тепло. Тропический зной наплывал прозрачной лавой. Ингрид болталась между пляжем и гостиницей. Жар пощипывал ее обнаженные бедра, ощупывал грудь. Втирая крем в сморщенную кожу, Ингрид надеялась, что ее сушит солнце, а не время.

Устав от гостиничного меню для gringos, она заглядывала в ресторанчики в поисках настоящих мексиканских блюд. Не обращала внимания на вульгарные приставания усатых типов. В переулке, спускающемся к океану, она наткнулась на ресторанчик, единственным украшением которого было огромное окно. Люди за стеклом медленно передвигались в банке варенья из липкого пространства. Прежде чем подошел официант, Ингрид внимательно прочитала меню. Она не хотела chili con carne. Она желала, chili con sex. Острый, пряный секс, приправленный вульгарными мексиканскими страстями, с красивым официантом. Его зачесанные назад волосы поблескивали жирной чернотой. Кожаные брюки обтягивали мужественность. Его звали Хосе. Он был студентом из Мехико. В Акапулько приехал на каникулы, подработать. Он не осмелился бы назначить свидание этой беловолосой туристке. Робел перед такой вызывающей, экзотической внешностью. Подавая вино, старался не глядеть на ее раздвинутые бедра. Она придержала его за руку.

— Заходи выпить в «Кабану» в семь, — шепнула она.

With pleasure, — услужливо согласился он.

Мужчины в баре заметили ее фамильярный жест.

— Она на него запала.

— Этой девке все тридцать.

— Такие лучше, чем девки. Все умеют, все уже попробовали и еще хотят.

Они смотрели на нее через окно, обрамленное гипсовыми кактусами.

Все случилось именно так, как она мечтала. После бара они поднялись к ней в номер. От парня пахло солнцем и океаном. Грохот музыки с дансинга и выпитое прямо из бутылки вино превратили их любовные прикосновения в страстный танец. Ингрид обняла его ногами, закинула за шею. Безвольно упала на подушки, чтобы в следующем такте сменить темп. После пары глотков вина Хосе снова был с нею. Его пружинистое тело пронзало ее оргазмами.

В эту ночь Ингрид захотела ребенка. «Мне тридцать восемь лет. Год-два — и может стать поздно, — рассуждала она в темнота рядом со спящим Хосе. — Он красив как бог. Оливковая кожа, прямой нос, глаза в пол-лица и эта сладко-жестокая улыбка. Дети смешанных кровей здоровее и красивее. Хосе мог бы приехать в Швецию».

Пока же она не думала возвращаться. Осталась еще на месяц. Парень влюбился. Ингрид еще не знала такой нежности, таких бешеных манер. Когда она сказала, что беременна, он упал на колени и, плача, целовал ее живот. Отвез к родителям. Те не уговаривали их остаться в Мексике. Если Хосе закончит учебу в Швеции и станет el profesor в Европе… «Его предки были из Европы, — рассказывал Ингрид отец Хосе. — Поэтому он способный и высокий. В его жилах течет кровь испанских грандов».


Осенью в Стокгольме они поженились. Родственники Ингрид посматривали на молодого южанина снисходительно. «Это хорошо для Ингрид, наконец она решилась завести ребенка», — радовались родители.

Дома толпами сновали знакомые, любопытствуя взглянуть на ее латиноса, щелкающего каблуками по паркету. Подруги заглядывались на него с набожным вожделением. Сорокалетние богатые женщины, мечтающие о сексе с безотказным любовником. Хосе казался им прекрасным и недоступным. Он любил Ингрид.

Она тяжело переносила беременность. Сначала мучилась, нормальный ли будет ребенок. Потом страдала от изжоги, отекавших ног. Злилась на Хосе за переслащенный кофе, криво подоткнутые под спину подушки. Ее раздражала его тупость. После трех месяцев учебы он не мог справиться со шведским. Они по-прежнему разговаривали по-английски. Ее нервировало повторение одних и тех же простейших шведских слов. У Хосе они превращались в не существующие ни на каком языке, хотя и убедительно звучащие речи.


«Я — твоя Снежная Королева», — сказала Ингрид на первой зимней прогулке в парке. Он запомнил: «Снж-ня Крль-ва».

Дети возились в сугробах, катались с горки на санках. «Так и со шведским языком, — подумал Хосе. — Интонация изо всех сил карабкается наверх и спихивает оттуда слова, а те беспорядочно съезжают, кувыркаются».

Изучение шведского было пыткой. Он не слышал, где кончаются предложения, не различал странных гласных, передразнивающих «a», «u», «e». «В двадцать лет наткнуться на предел своего могущества — вот начало ущербности, именуемой зрелостью», — писал он в дневнике среди стихов о любви и одиночестве.

В Старом городе, в латинском баре «Chiquita», он подружился с барменом — чилийцем, студентом-историком. Клаудио жил в Швеции давно и не имел иллюзий: «Хосе, ты попал в рай для белокурых ангелов. Богатейшая страна, экспериментальная пробирка будущего. Миром будут править женщины, здесь это уже начинается. Они собираются сажать в тюрьму клиентов проституток. Скоро быть мужчиной станет здесь преступлением. Ничего удивительного, если на их языке „человек“ — это „она“. „Смерть“ — „он“. Культурный матриархат. Страна в форме повисшего пениса! Легендарным создателем этого народа был не какой-нибудь герой, а праматерь Свея. Берегись, братец, — ораторствовал Клаудио, перекрикивая сальсу. — Кончается борьба политических систем, кончается власть мужчин…»


Хосе согласился на «общие роды». Он будет с нею, если это так важно… Ингрид считала дни до конца мучений. «А где же знаменитый материнский инстинкт, который рекламируют в пособиях для беременных?» — огорчалась она. «Всему свое время, — утешала ее мать. — Увидишь малыша — забудешь и о родах, и о страданиях».

После первых схваток, когда отошли воды, Хосе отвез ее в больницу. Героически шагнул в родовую.

— Нет, Ингрид, не могу! — и бросился к выходу, когда ей рассекали промежность.

— Вернись! Это же наши роды! — простонала она. Через три часа она родила. Медсестра позвала Хосе. В родовую въехал традиционный столик с шампанским и шведским флагом. Счастливая, причесанная и накрашенная Ингрид прижимала к себе ребенка. На его ручке виднелся пластиковый браслет с надписью: «Девочка Тапас».


Ингрид быстро надоели пеленки, смеси, подогретые бутылочки. Она вернулась на работу. Ребенком занималась няня. Готовкой и уборкой — экономка. Хосе читал книги, писал стихи. Гулял с маленькой Сабиной. Выслушивал материнские восторги стареющих бизнесменок и аристократок, приходящих в отсутствие Ингрид. Они проверяли, делает ли он успехи в шведском. Вкладывали пальцы ему в рот, складывая губы для произнесения «а», «о». Ему хотелось из жалости полизать или погрызть их. Хихиканье этих дам звучало как поскуливание самок, тоскующих по сексу. Выходя, они оправляли жакеты, одергивали юбки, как будто кто-то пробовал их содрать.


Однажды весенним днем он раньше ушел с занятий. У него болела голова. В классе все жаловались на весеннюю простуду. По дороге домой купил аспирин. В соседском саду стояли, сцепившись между собой, две лайки. Остекленевшие голубые глаза суки искрились, словно две льдинки. Такие глаза бывали у Ингрид. В этих случаях он не спрашивал, что случилось. Она смотрела мимо него, в телевизор. Усталая, закрывалась в своей комнате.

Хосе вошел в дом. В прихожей лежала сумка Ингрид, в спальне горел свет. «Ты заболела?» — вскрикнул он.

Она лежала в кровати и курила. Рядом спал мужчина. Взгляд у нее был ледяной. Хосе пошатнулся. Хотел убить их, убить себя. Он бежал. Он плохо помнил, что происходило в течение той недели. Очнулся в доме Клаудио. Пил, просыпался, ничего не соображая, засыпал, чтобы забыть, что существует. Вернулся домой, сам не зная, зачем. Увидеть дочь. Ингрид не пыталась ничего объяснять, извиняться.

— Сейчас не Средневековье, и мы не в Мексике. Я могу делать что хочу.

Хосе не собирался говорить банальностей. Они вырвались сами собой, помимо его воли:

— Но ведь ты мать, ты моя жена…

— И поэтому я должна отказаться от собственной жизни?

Он собрал вещи. Побросал в пластиковый пакет одежду, книги. Экономка подала ему конверт. Анн фон Трот, лучшая подруга Ингрид, приглашала его к себе.


— Ингрид такая, какая есть, она не изменится. Она воспользовалась твоей наивностью. Привезла из путешествия, как галапагосского ящера, — Анн развеивала последние иллюзии. Он был донором спермы. Самцом-производителем.

Анн тоже нуждалась в помощи. Жаждущая ласки стареющая аристократка, уставшая от элегантного одиночества. Хосе не разочаровал ее. Обслуживал сексуально, притворялся страстным любовником. Он заслужил уютную квартирку в центре Стокгольма. Вскоре он удовлетворял прихоти и остальных приятельниц Ингрид. Сначала из мести, потом — ради дорогих подарков, деликатных ежемесячных банковских переводов. Самая страшная из них подарила ему маленькую Alfa Romeo. «Чтобы ты приезжал, когда нужен», было нацарапано на лобовом стекле губной помадой.

Они не ревновали его друг к другу. Они считали хороший секс стоящей расходов услугой. Хосе знал, что они рекомендуют его друг другу, как хорошую парикмахершу или портниху. Он высоко ценился: роскошь обходится недешево. Дорогие костюмы, обувь, сшитая на заказ. «Самый декоративный чувак в Стокгольме» — так оценили его два party fixaren, заправлявшие модным светом столицы, внеся в список знаменитостей, приглашаемых на снобистские party. Хосе не пропускал ни одной шикарной вечеринки. Стоял одинокий, со стаканом в руке, оценивая гостей. Выходил на паркет, когда играли быстрые танцы. Белокурые прелестницы увивались за чувственным красавцем. Никто из здешних не мог так решительно обнять, шептать комплименты, соблазнять без дурацких пьяных вопросов: «Ты не будешь возражать, если я тебя поцелую?»

Хосе доставляло удовольствие заводить короткие романы. Они длились до первых жалоб. Ему нравилось видеть убитые физиономии девушек, спрашивая их: «Я что, должен изменить свою жизнь, раз ты меня любишь?» Молодые и красивые платили слезами. Старые клиентки — валютой.

Случалось, он несколько дней не подходил к телефону, не выходил из дома. Пил и сочинял стишки: «Судьба поэта тяжела — восторг из женщин выжимать». Протрезвев, он презирал себя.

В середине лета Анн фон Трот взяла его на свою яхту. Когда она узнала, что значит по-испански его фамилия[2], то стала называть его My Snack. Он танцевал с приглашенными в поездку старыми курицами, нафаршированными силиконом и гормонами. Одна из них, возбужденная чувственным танцем, спросила, не даст ли он ей уроки сальсы.

Анн сочла это прекрасной мыслью.

— Хосе, ты мог бы открыть школу танцев! Я кое-кого знаю, кто… — говорила она в каюте, снимая бикини.

— Если хочешь от меня избавиться, лучше способа и не придумать, — отвечал он, смазывая ее вазелином.

— Я хочу помочь тебе, my poor, little Snack. Ты не думал о собственном бизнесе? Никто не заставляет тебя плясать с утра до вечера. Ты был бы директором. Кроме того, тебя ждет развод. Тебе понадобится дорогой адвокат.

Хосе подружился с молодым адвокатом Анн. Они вместе ходили на дискотеки. Уводили самых лучших девиц. Если девушка не могла выбрать между ними, брали ее вместе. Тогда они разговаривали о разводе, считая это отличным приколом. «Ты неплохо подженился, Хосе, мно-о-о-го денег», — адвокат поправлял голову девушке, недостаточно глубоко берущей его в рот. Хосе тянул ее назад, придерживая за подпрыгивающие ягодицы.


Однажды ночью после дискотеки длинноногая красотка в ожидании лежала рядом, а он не мог вырасти до размеров мужчины. Вместо гордо напряженной мужественности у него свисало маленькое пристыженное мальчишество. Девушка нежно погладила его и взяла в рот. Через минуту выплюнула.

— Со мной что-нибудь не так?

— Нет.

— С тобой?

— Нет.

— Ну, так не будем терять времени! — и наделась ему на палец.

Потом он все чаще прибегал к этому методу. Перестал спать с молодыми девицами. Берег силы для требовательных клиенток. Их не удовлетворяли ни его длинные виртуозные пальцы, ни французские поцелуи. Им был нужен похотливый мужчина. За это они платили.

Ему не помогали ни таблетки из шпанских мушек, ни витамины. Для распаленных бабищ импотенция Хосе стала бы оскорблением. Он потерял бы клиенток и деньги.

Как-то он зашел к чудаковатой художнице. По крайней мере, она не требовала банальной копуляции. Завязала ему дырявым черным платком глаза, кисточкой подрисовала усики. «Ты будешь Зорро! — приказала она. — Скачи и стегай меня хлыстом!»

Скачка на покрытой синяками грудастой толстухе довела Хосе до спазматического смеха. Он снял маску, поцеловал художницу в губы. Она была чокнутая, он — больной.


Врач признал Хосе образцом здоровья: «Обычная усталость. Рекомендую две недели отдохнуть от всего. Если не станет лучше, направлю вас к специалисту», — и прописал укрепляющие таблетки.

Хосе решил исчезнуть из Стокгольма. Оставил Анн сообщение, что уезжает в Мексику. Он не был уверен, что вернется.

В родном городке Хосе в одиночестве бродил по старым закоулкам. Приятели поразъехались и работали в больших городах. Как и он, возвращались посетить родных, похвастаться нажитым состоянием. Родители с восхищением смотрели на снимки внучки, дома, машины. В нем пробудилась прежняя фантазия, и он наврал про Ингрид и про учебу. С первого дня он понял, что не останется здесь. Он не подходил им, не соответствовал своему прошлому.

Он болтался по окраинам. Озеро, в котором он научился плавать, обмелело. Оно напоминало гигантскую рыбу, выброшенную на песок пляжа. Чешуя волн тяжко вздымалась на смердящем тиной теле.

Он заглянул к старой Кабирос. Ее дом — груда камней, прикрытых соломой, — стоял на пустыре у песчаной дороги, ведущей в деревню. Кабирос, полуиндианка, редко наведывалась в город. Она появлялась там в базарные дни, закутанная в шаль. Разложив ее на земле, садилась на корточки и гадала на картах.

Кабирос любила Хосе. Он ее никогда не дразнил. Она смогла угостить его только водой: «Пей, вода прекрасна, и ты прекрасен», — Кабирос схватила его за рукав маленькой ручкой, скрученной ревматизмом на манер куриной лапки.

Он хотел оставить ей денег. Она презрительно фыркнула. Слюна из беззубого рта брызнула на кучку банкнот. «За деньги я гадаю. Много денег, — она взвесила в руке банкноты, — много скажу».

Она велела ему вытянуть шесть добела протертых карт. Вздохнула.

— Что-нибудь плохое? — забеспокоился он.

— В жизни не видела, чтобы так карта легла! Из большого несчастья тебе выйдет большое счастье, — она вытирала карты о черную юбку.

— А еще?

— Больше нельзя получить ни здесь, ни там.

Визит был окончен. Кабирос уселась на пороге. Хосе заглянул ей в глаза, не мигая смотревшие на солнце. Старуха была слепа.


Он разглядывал воздух. Сравнивал его со шведским. Мексиканский не был прозрачно-ледяным. Он всегда был полон пыли, словно в мастерской каменотеса. Он вибрировал под долотом невидимого мастера, вырубающего текучий орнамент. Хосе помнил: в детстве ему казалось, что на камнях индейских руин кто-то нарисовал горячий воздух. Струя орнамента омывала растрескавшийся камень.

Когда-то они с ребятами пробовали отгадать, почему индейцы уходили, оставляя в джунглях свои каменные города. Хосе хвастался, что умеет читать индейские письмена и разгадал тайну. Приятели высмеяли его. «Брешешь!» — вынес приговор коренастый Пепито, внук настоящих индейцев с гор. Его дед лечил аппендицит заклинаниями. Он сажал больного под хуамуачиль, похожее на акацию дерево, и ждал полудня. В полдень ножом вырезал из тени больное место. Рану зашивал волшебными травами. Притаптывал ее, пока она не становилась плоской, вровень с землей. Вечером тень растворялась, исчезала вместе с болью.

Хосе пожалел, что дедушка Пепито давно умер. Может, он знал какие-то травы от его болезни?

Пепито, в рваной рубахе, с подошвами, ремнями привязанными к ногам, говорил, что это земля индейцев, она дает им силы. Белые принесли смерть. Они похожи на скелеты, пляшущие в день умерших. Он показал Хосе лежащие друг на друге подрагивающие скелеты: «Белые так делают детей». Хосе не верил. «И воют при этом, как псы ночью».


Перед отъездом Хосе отправился к озеру. В нем купалась обнаженная девушка. Она не испугалась. Вышла на берег. Надевая платье, подняла руки. За ними всколыхнулись округлые груди. С густых волос ее лона стекала вода. Они были садом, в гуще которого таился сладкий плод пола.

Она подошла к нему, кокетливо смеясь. «Эй, Хосе!» Он узнал дочку торговца. Ей было лет пятнадцать. Она уселась рядом. Он слушал ее девичью болтовню. Вдыхал влажный запах шоколадной кожи. Он почувствовал не вожделение. Доброту.


Медицина оказалась так же бессильна, как и Хосе. Врач спросил, не ассистировал ли он при родах.

— Многие после этого теряют желание. Я подозреваю, что причина ваших проблем находится в мозгу, а не в теле. Советую обратиться к психотерапевту.

Андерссон, доктор психологии, докопался до узла в психике Хосе. В нем запутались душа и тело пациента. Андерссон предполагал, что Хосе кастрировала жена.

«Ненасытное женское начало уничтожает все, что не в состоянии поглотить. Сильный инстинкт самосохранения мексиканца принял форму пассивной обороны, которой является импотенция. Импотенция также является наказанием женщин», — рассуждал психоаналитик.

Хосе с кушетки разглядывал вблизи его седые приглаженные волосы. Они тонкими штрихами обрисовывали лысеющий череп. Безукоризненный халат, наброшенный на черный костюм, защищал врача от грязи, изливающейся из подсознания пациентов.

После нескольких сеансов Андерссон решил:

— Если это не является травмой, полученной в супружеской жизни, копнем поглубже.

Доктор вернул Хосе в детство:

— Ты — маленький мальчик. Играешь в футбол, — внушал он.

Хосе послушно впадал в детство. Путем ассоциаций возвращался в мексиканское прошлое. Играл с ребятами в мяч, по-испански обзывал лживого Пепито. Он был беззаботным. В настоящем его ожидали разочарованные женщины, долги, развод.

— Я не справлюсь, — всполошился Андерссон. — Я не знаю испанского. Отправлю тебя к доктору Мендесу.


Доктор Мендес лечил больных с помощью гипноза.

— Не стоит ожидать чуда. Не более, чем от статуи Богоматери Гваделупской, — Мендес, аргентинский еврей, моргнул веселыми глазками.

Хосе давно не слышал такого испанского. В его разбеге акцент терялся в словах, скачущих, как бычки в аргентинской пампе. Доктор прохаживался по кабинету. Останавливался перед яркими картинами. Говоря, потирал руки, словно греясь от красок полотен. Он проверил внушаемость Хосе. Остался доволен. Левая рука пациента послушно наполнилась горячим воздухом и плавно поднялась. Хосе опустил ее. Держал, выпрямив и прижав к боку.

— Все будет хорошо. Жаль, что вы не пришли ко мне сразу. Андерссон вызвал у вас регрессию, вернул в детство, и что? Надеялся услышать лепет по-шведски? Вот он — результат преобладания интеллекта над здравым смыслом у таких специалистов, как он. Психоанализ останавливается на пороге подсознания. Подглядывает сквозь дверную щель. Гипноз идет дальше. Он видит самые сокровенные тайны. Но что такое гипноз? Внушение? Измененное состояние сознания? Он бывает эффективен, хотя мы и не знаем, почему.

— Дорогой господин Хосе, мы отправляемся навстречу неизвестности. Пожалуйста, расслабьтесь и смотрите на мой палец. — Мендес методично усыплял пациента.

Размытый фаллический силуэт, как маятник, двигался перед глазами.


Хосе разбудила утренняя эрекция. Несильная, но эрекция. Первая за три месяца. Он любовался ею, как исчезающей радугой.


Неделю спустя доктор был уверен в успехе. Он решил ускорить процесс лечения.

— Чтобы быстрее входить в транс и легче выходить, перспективным пациентам дают пароль. Прошу вас назвать слово, которого никто случайно не произнесет в вашем присутствии.

Хосе вспомнились детские считалочки из индейских заклинаний.

— «Котэтое» подойдет?

— Прекрасно — Мендес внес слово в компьютер. — И второе.

— «Хуамуачиль».

— Это что-нибудь значит?

— Первое — ничего, второе — название дерева.

— Еще один сеанс, и с нового учебного года вы станете отличником и в школе, и в постели, — пообещал врач.


Выйдя от Мендеса, Хосе заглянул в кондитерскую. Его внимание привлек шоколадный глобус на витрине. Две Америки напоминали песочные часы. Песок из Северной пересыпался через горлышко Мексики, через пустыню, в Южную.


Последний сеанс Мендес начал с воспоминаний.

— Фамилия моего отца была Тейтельбаум, в Аргентине «Мендес» звучало лучше. А ваша фамилия?

— Никто ее не менял. Зачем?

— Ясно. Вас не интересовало ее значение?

— Оно понятно.

— Да, по-испански понятно, но на санскрите оно означает аскезу, умерщвление плоти. Никаких женщин, алкоголя. Медитация и йога.

— Я не знал.

— Старая привычка отслеживать слова. Еще из еврейской школы. Индийский «тапас» ведет к просветлению.

Хосе не интересовала йога. Мендес погрузил его в сон. Через полчаса разбудил.

Доктор включил магнитофон.

— Вы что-нибудь из этого понимаете? — Мендес перекрутил пленку.

— Нет.

— Это, так сказать, ваша речь. Сначала все было вполне разумно. Вы подняли палец и сказали: «Первое прочтение сна». Потом у вас изменился голос и вы не желали остановиться, мне пришлось кричать: «Хуамуачиль!» Вы никогда не говорили по-индейски?

— Никогда.

— Может, нянька была индианка?

Хосе покачал головой: — Индейский?

— Вы знаете, один пациент во сне говорил по-валлийски. Оказалось, в детстве он слышал по радио валлийские песни. Пожалуйста, возьмите с собой кассету и, если возникнут проблемы, звоните.

Хосе в полусне миновал коридор. Его разбудил уличный шум. Он заглянул в кондитерскую на углу. От шоколадного глобуса было отъедено полмира.


Он позвонил Анн фон Трот: «Приходи завтра. Да, я вернулся. Очень рад буду тебя видеть. Ложусь спать, голова раскалывается».

Перед сном он слушал кассету Мендеса. Перемещал тепло из руки в спину, оно растекалось по всему телу. Голос врача затих, зазвучала запись с последнего сеанса. До него еще доходили убаюкивающие незнакомые звуки.

— Некоторые разговаривают во сне, некоторые — сами с собой. Кто может быть уверен, что проснулся? — подумалось ему в полусне.

Он услышал: «Второе прочтение сна». Кто-то говорил его голосом: «Я — шум крови. Биение сердца. Когда я пылаю — я бог солнца, когда дует ветер — я пернатый змей. Мы стали кровными братьями, когда ты обдирал себе пальцы о мои камни. Я влил в тебя холодную, каменную кровь. Ты познал тайну. Сны, оплетая голову, размягчают мысли и сокрушают кости. Индейцы бежали из каменных городов в страхе перед сном. Покидали захваченную врагом крепость.

Они защищались с помощью горного хрусталя. Не знали ничего тверже. Они вырезали из него черепа для жертвоприношений. Сны хрустальных черепов были прозрачны, омывали их, как вода.

Головы людей омывают сны. Окуривают дымом воспоминаний и предчувствий. Индейцы знали, что грядет сонная волна, затопляющая мысли. Выше городских стен. Заливающая безумием. Когда волна приближалась, они видели ее во сне: несущую густой дым — тяжелый сон без снов, от которого нет пробуждения. Каждую ночь они ложились на новом месте, нетронутом снами. Если однажды утром предметы теряли обычный цвет и вес, это значило, что приближается девятый вал. Вещи становились сонными, непригодными наяву.

В городе оставался жрец. Он засыпал на жертвеннике. Давал пожрать себя кошмарам, чтобы спасти бежавших горожан. Ему снились страдание и безумие. Он досматривал сон до конца. Люди вновь были чисты. Они возводили новый город. Сменялось два-три поколения, и сны крушили каменные стены, мутнел хрусталь жертвенных черепов. Жрец засыпал».


Хосе не проснулся. Он умирал от снов.

Загрузка...