Метро в Снежинске

Непонятные мелочи

Значит, решил я, продолжая свой путь к Тайне, в городе существует нечто, надежно скрытое существующим режимом секретности. И это — не атомные бомбы.

Примерно в это же время состоялся у меня примечательный разговор с Георгием Павловичем Ломинским.

Нет, вы не подумайте, что я был тогда с директором предприятия (с последним настоящим директором предприятия) на короткой ноге. Кто он — а кто я, да и разница в возрасте, сами понимаете. Все гораздо проще. Дело было в пионерском лагере «Орленок», который «Хозяин» навещал с радостью и удовольствием. В тот раз директор ВНИИП приехал без предупреждения, погулял полчасика по территории, а потом присел на лавочке у административного корпуса, ожидая Анатолия Ивановича Чушкова, тогда директора лагеря. Мой отряд как раз был дежурным, и я послал пионеров на розыски Анатолия Ивановича, а сам минут пятнадцать поддерживал светский разговор с Георгием Павловичем. Мы уже беседовали однажды, поэтому я довольно спокойно отнесся к самому факту нашего диалога. Разговор незаметно свернул на меня, где учился да кем работаю, как отпускают с работы в лагерь, нравится ли работа — и тому подобные вещи. После очередного поворота темы я ненароком задал вопрос, ответ на который уже позже, гораздо позже так многое прояснил мне. Я начал так:

— Георгий Павлович, вот город был создан для разработки вполне определенного оружия. Предположим, рано или поздно оно станет ненужным — неважно, по какой причине, ситуация ли в мире изменится или где-то начнут изготавливать более совершенное… Что будет с городом?

Задавая тогда этот сугубо теоретический, даже, может быть, где-то праздный вопрос, я, конечно же, вряд ли мог предположить, что через какой-нибудь десяток лет он в совершено конкретном выражении будет волновать каждого жителя Снежинска. Да и Георгий Павлович, разумеется, тогда об этом не думал. Он немного помолчал (немного, но достаточно, чтобы я с ужасом успел подумать, а не сморозил ли какую-нибудь очевидную глупость и не обидел ли пожилого человека, всю жизнь отдавшего «ненужному» оружию), лукаво улыбнулся, но… Скользнувшая было по его лицу улыбка неожиданно исчезла, и Ломинский, как-то досадливо махнув рукой, странно и непонятно ответил:

— Да разве дело в этом оружии…

Сегодня мой вопрос не кажется мне ни глупым, ни наивным. А ответ «Хозяина» преисполнен для меня глубокого смысла, ставшего понятным мне лишь спустя десятилетие…

Был еще один разговор, о котором стоит упомянуть. Разговор с моим дядей Колей. Года с пятьдесят девятого и до самой пенсии он работал снабженцем во ВНИИП, многое знал, многое повидал. Когда он начинал рассказывать, мы с сестрой открывали рты и слушали, затаив дыхание. Впрочем, так же на него реагировали и мои родители, и вообще все, кто соприкасался с ним вплотную.

В девяносто третьем году, в мае, мы отмечали его шестидесятилетие. Он вслед за мной вышел покурить на балкон, и, глядя прищуренными глазами на заходящее солнце, сказал, продолжая начатый до этого разговор:

— Да, любой снабженец должен быть прохвостом. Это общеизвестно. Он должен вертеться, чтобы понравиться и нашим, и вашим, да еще и не забыть сделать свое дело… Но есть еще одно качество, которое должно быть ему непременно присуще. — Дядя Коля затянулся папиросой и продолжал: — Он должен осознавать, что он делает. Хорошенько осознавать…

— Каждый должен понимать, что он делает, — дипломатично ответил я.

— Должен! — подчеркнул дядя. — Но всякий ли может, положа руку на сердце, сказать, что живет именно так? — Дядя помолчал. — За все время, что я работал, да что там — за всю свою жизнь я только один раз не смог объяснить себе этого. Только один! Многие ли могут похвастаться чем-то подобным?

— А что ты не смог себе объяснить? — спросил я только для того, чтобы поддержать разговор.

Дядя Коля как-то слишком быстро взглянул на меня и снова стал смотреть на заходящее солнце.

— Было дело, — неохотно проговорил он. — Пришло как-то со мной оборудование. Целый эшелон. А вот где оно потом использовалось, я так и не разобрался.

— А разве в обязанности снабженца входит контроль использования поставок? — удивился я. — Тем более, в обстановке нашей секретности. Ты вообще мог не знать, что сопровождаешь и куда оно идет.

— Ты глуп, — по-доброму сказал дядя. — Я мог не знать, что я заказываю или везу. Но наименование, обозначение или условное название было известно мне всегда. Я знал, сколько штук этого самого неизвестного со мной, сколько оно весит, откуда поступает и куда передается. Скажем, груз «АБВ» поступал в сектор «А» для исследований «Б» по условному финансированию «В». Чувствуешь, принцип? Так вот то оборудование не было связано ни с одним подразделением института. Индексы его канули в неизвестность.

Я сомневаюсь, что абсолютно правильно передаю сказанное тогда дядей. Понял я только одно: у плановиков есть свои зацепки, позволяющие контролировать распределение материальных ресурсов как в ядерном центре, так и вообще в городе.

— Не переживай, дядя, — успокоил я его, — ведь это было только один раз. Просто кто-то напортачил с документацией.

— Со мной, — с каким-то особым выражением промолвил дядя, — это было только один раз. — Он плюнул на окурок и бросил его вниз. — Но ведь я не один на предприятии. Снабженцев десятки. И я точно знаю, что в том же шестьдесят шестом году была еще одна такая история. И не с кем-нибудь, а с Петровичем…

(Петрович — это старый дядин приятель, бок о бок с которым они проработали лет тридцать. Не помню его фамилии, но в детстве мы с сестрой часто бывали у него, жил он в третьем доме по Васильева, в первом, кажется, подъезде.)

— Да вы просто разбазариватели социалистической собственности, — рассмеялся я. — Поражаюсь, как у нас во ВНИИТэФе вообще что-то осталось. Лаврентия Павловича на вас не было.

Дядя не принял моего дурашливого тона. Наоборот, он как-то собрался и посерьезнел.

— Лаврентий Павлович здесь-то как раз был, — веско сказал он. — Хотя об этом мало, кто знает. В июле сорок седьмого года. Именно здесь, бродил по нашим болотам. Не один, конечно, была с ним чуть ли не рота автоматчиков. Не веришь? Мне рассказывал об этом человек из Каслей, свояк его как раз и был проводником. Вот тебе вопрос: что заставило министра плутать по этим дебрям? А ведь плутал, два дня на это потратил, в палатке ночевал. И знаешь, где стоянка была?

— Где? — жадно спросил я, хотя за секунду до этого хотел ограничиться словом «брехня».

— Заинтересовался… Не знаю, помнишь ли ты, что было на месте нового хирургического корпуса…

— Помню, — прервал его я. — Там была такая каменная скала, метров пять высотой. Мы еще по ней лазали, когда к отцу ходили, он в шестьдесят восьмом году в старой больнице лежал, с аппендицитом…

— Хорошая у тебя память, Юрик. Вот у этой скалы Берия и ночевал… Запомни получше. Только поменьше трепись об этом, здоровее будешь. И об эшелоне запомни. Вдруг понадобится, мало ли что. Годы твои молодые…

Дядя умер в том же девяносто третьем, в октябре. Не выдержало сердце, когда расстреливали Белый Дом. Я часто прихожу на его могилу, приношу цветы. Он, сам не подозревая того, на многое открыл мне глаза. А может быть, и сам он что-то знал, но хорошо это скрывал. Другое было поколение. Молчаливое…

После рассказа дяди мои поиски стали более осознанными, более целенаправленными. В то время начались публикации об истории создания атомного оружия, и в книге «Тайна «сороковки» я с изумлением нашел косвенное подтверждение возможности появления Берии в наших краях в упомянутое дядей время. Оказывается, восьмого июля сорок седьмого года председатель Спецкомитета прибыл в Кыштым для инспекции строящегося первого промышленного атомного реактора! Ежу понятно, что ему нужно было там, но что он мог делать здесь — за семь лет до принятия решения о создании нового института и нового города? Неужели рассказ о блуждании Лаврентия Павловича по синарским лесам — лишь мифический отголосок инспекторской поездки в «сороковку»? Я не верил в это. В моей копилке связанных с Тайной фактов, прибавился еще один весомый факт.

В тех же книгах меня удивило следующее. Ни в одном месте я не нашел мало-мальски внятного объяснения, почему вообще возникла необходимость в новом институте, а также почему новый институт было решено строить именно там, где он сейчас находится.

Да, я видел текст известного постановления, читал воспоминания Жучихина, знакомился со ссылками на рассказ Ломинского, выслушивал массу анекдотов по этому поводу, но везде сквозило какое-то странное недоумение, прикрытое глубокомысленно-демагогическими обоснованиями. Судите сами. Лето пятьдесят четвертого. Атомное оружие «пошло». Взорвали первую водородную. Как грибы росли серийные заводы. Все нормально. Логично ожидать неторопливого, но всеобъемлющего приращения так нужной державе продукции. И тут — как гром на голову — нужен дублер Арзамаса! Нужен и все тут. Кому нужен? Зачем? А объяснения, которые до сих пор приводят в защиту этого решения! Вы только послушайте их адептов! Одни говорят, что на случай нападения противника в тылу был необходим еще один «атомный» институт (да будет вам известно, дорогие мои, что уже в сорок девятом году концепция тыла в советской военной науке была признана исчерпавшей себя и приказала долго жить — спасибо атомным бомбам, дальней авиации и кораблям-самолетоносителям). Другие утверждают, что с функционированием второго центра должен был развиться дух здоровой конкуренции, способствующий повышению качества изготавливаемых изделий (конкуренции! это в начале-то пятидесятых годов? — да там только за одно это слово можно было без всяких затруднения схлопотать пятьдесят восьмую, пункт десятый, антисоветская пропаганда и агитация, минимум пять лет в мирное время!). Третьи кивают на евреев, дескать, много развелось тогда в Арзамасе космополитов, тут уж, хочешь не хочешь, всяко надо было построить для русского человека свое «кэбэ» (тут я даже комментировать отказываюсь, выразиться — могу)…

Это о необходимости нового института. Теперь о месте. Скажу сразу: что бы там ни говорили, но ни КБ-11 (исследовательско-конструкторский комплекс будущего Арзамаса-16), ни объект «А» (первый промышленный реактор будущего Челябинска-40), ни один из серийных заводов не возводились на абсолютно голом в смысле коммуникаций и инфраструктуры месте. Нет слов, трудности были колоссальные, но никакого идиотизма в этом смысле не было. Страна умела считать деньги. Свои они были, народные — я не иронизирую. И вырубать лес в глухой тайге, и вести туда дороги просто так не стали бы. Можно было бы построить объект рядом с «сороковкой» — благо там все к этому времени было на мази, налаженное производство, транспорт, да и делящиеся материалы рядом, только руку протяни. Можно было пристыковать Снежинск к серийщикам в Златоусте-20, все равно и по сей день вместе работаем, неразрывно. Можно назвать еще вариантов пять, каждый из которых будет по-своему логичным и ничуть не будет уступать Снежинску по секретно-режимным соображениям (нелепо думать, что удаление города на каких-то тридцать километров от «сороковки» сделает его сверхсекретным), а также по соображениям безопасности на случай аварии. Можно, все можно — но почему-то ни один из этих вариантов выбран не был.

Почему?

А потому что по каким-то неведомым, но абсолютно не связанным с атомной проблемой соображениям, город нужно было строить именно на нынешнем месте…