Миф о «немецких деньгах большевиков» — памятник мракобесию

Самыми белыми нитками

Прогремевшая в июле антибольшевистская кампания в буквальном смысле поставила Ленина на колени. Ленину, скрывшемуся от ареста в Разливе, необходима была фотография на поддельные документы — та самая, знаменитая, без бороды и в парике. Для съемки к нему приехал фотограф Лещенко, но плохое освещение и устройство аппарата не позволяли получить хороший кадр. Тогда Ленин опустился на колени, и снимок вышел удачным [155]. После Ленин поднялся, отряхнул брюки и пошел. Через три месяца вся Россия встала с колен, отряхнула буржуазно-контрреволюционный прах от ног своих и двинулась к свободе.

Заведенное прокуратурой после июльских дней дело против большевиков имело три задачи: 1. лишить революционные массы организующего и координирующего центра, физически изъяв из него видных руководителей-большевиков, 2. расколоть и политически обезвредить все более влиятельный левый фланг, вынуждая умеренных и колеблющихся отмежеваться от активно дискредитируемых «предателей родины», как максимум и 3. парализовать и свести деятельность Петроградского Совета к балагану, навязав ему внутренние склоки и «охоту на немецких ведьм», как минимум.

Прокуратура использовала сведения, полученные от союзнической разведки, и клеветнические показания Ермоленко и Бурштейна, сфабрикованные отечественной контрразведкой. На этой гнилой почве домыслов и злонамеренности необходимо было выстроить следствие.

Для выполнения первой задачи по заключению большевиков в тюрьму эти надуманные обвинения вполне годились. Против арестованных после июльских дней к 21 июля следователем П.А. Александровым было сфабриковано предварительное обвинение [156]. Начиналось оно с описания движения 3—5 июля и должно было доказать, что во время этих событий имело место соучастие (ст. 51) в насильственном посягательстве на ниспровержение законной власти (ст. 100), сопряженное с государственной изменой и шпионажем (п. 1 ст. 108).

Для этого привлекались показания Ермоленко, Бурштейна и писательский талант Алексинского. Нельзя не отметить того, как голословные доносы Бурштейна были облагорожены следователем Александровым: под его умелым пером подруга содержанки Парвуса, «наивная датчанка», превратилась уже во множественные «лица, близкие к ним» (т.е. к Парвусу, Ганецкому и Козловскому), сообщившие, что эти трое «уезжали в Берлин».

Кроме этого, были использованы показания нескольких людей, которых иначе как выдающимися политическими аналитиками и назвать нельзя. Судите сами.

Вернувшийся из долгого плена инвалид Зиненко сообщил, «со слов других (!) военнопленных, что Ленин, проезжая во время войны через Германию, объезжал лагеря (!!), в которых находились пленные украинцы (!!!), и вел среди них пропаганду отделения Украины от России». Далее цитируется «мнение свидетеля» Зиненко: Ленин «приехал в Петроград, войдя в соглашение с Германией, с целью способствовать успешному ведению войны ее с Россией и путем смуты на почве большевизма, а в действительности на денежной почве благоприятствовать Германии во враждебных действиях с Россией». Невольно подумаешь: неплохо унтер-офицер Зиненко разбирается в международных делах!

Но если открыть имеющееся в опубликованном деле само показание Зиненко, то окажется, что в показании этих слов нет… Надо думать, что перед нами очередной пример «художественного домысла». У Хотиненко были хорошие учителя. Зато там есть трогательное дополнение от Зиненко, написанное гораздо более коряво, чем «мнение»: «В русских Ленин не принимал участия об облегчении их, а вот в украинцах принимал участие, доказывая и призывая их к отделению от России» [157]. Распропагандированных украинцев немцы начинали кормить лучше. Почему это никто не дал прочитать деятелям «ленинопада»?..

За этим следует «характерный» «установленный следствием факт, удостоверенный сестрой милосердия Шеляховскою»: около особняка Кшесинской ленинцы раздавали червонцами тысячи рублей за участие в демонстрации. Если же заглянуть в показания сестры, то выяснится, что эту картину она «наблюдала» 21 апреля (события этого дня в обвинении вообще не фигурируют, поскольку никак не связаны с «восстанием»). Но воистину милосердная сестра как бы сжаливается над несчастным следователем и говорит: «Что касается событий 3—5 июля, то очевидицей их не была, но мне известно, что этого числа событие было подготовлено также путем подкупа деньгами», это она услышала от неизвестной ей другой сестры милосердия, которую она единственный раз видела: мол, подкупленные за 40 рублей (ставки растут!) переодевались в солдат [158]. Ты посмотри, большевики уже контролируют многие воинские части в городе, а им все мало, они заставляют людей переодеваться!

Приобщение к делу удобного рассказа о событиях 21 апреля, с выкидыванием упоминания о неудобной дате, дополненное слухом о 3—5 июля, — это очередная творческая интерпретация, а на профессиональном жаргоне историков — фальсификация со стороны следствия. Непосредственно ощущаешь, как трудились законники! В публикуемых показаниях Шеляховской от 5 мая каким-то образом фигурируют июльские дни, при этом показания даны о случившемся 21 апреля. И вот эти показания подверстываются к обвинению! Наконец, 2 августа те же показания переписываются, и сообщают теперь только о 3—5 июля, без упоминания 21 апреля.

Эта же свидетельница проявляет поразительную прозорливость: «… я положительно и самым категорическим образом удостоверить могу, что пропаганда о выступлении вооруженном с лозунгами о свержении правительства и приостановлении военных действий против Германии и Австрии велась на деньги путем подкупа. На вопрос, из какого источника, я могу ответить, что это — первоначальный источник из Германии. У меня даже имеются некоторые факты (!), которые, прежде чем передать Вам, должна проверить (!!). Мое внимание всегда останавливало явление, знаю я многих лиц нуждающихся, и как только стал “большевиком”, смотрю, — метаморфоза — обладают средствами и даже большими. Узнаю, смотрю — посещают Ленина и Зиновьева. Совпадение поразительное. И это не мое мнение, а я передаю Вам это как факт. Бывало, курсисткой помогала многим, даже рубашки посылали. Смотришь, стал посещать Ленина, Зиновьева, сделался большевиком, и не узнать в материальном отношении» [159]. Жаль, что в деле нет показаний этой Маты Хари от милосердия о методах и результатах предпринятых ею оперативно-розыскных мероприятий. Очень бы это следствию подсобило!

Еще один свидетель, техник Константиновский, самолично установил, что Стокгольм «является крупным центром по рассылке в Россию германских шпионов, а также агитаторов для пропаганды сепаратного мира». Лично ему, специалисту по шоссейным дорогам, некто предлагал помочь открыть в России антисоюзническую газету… (Ну вы знаете этих немецких резидентов: для них, что шоссе с антицарскими и прогерманскими лозунгами издавать, что дорогу пачками «Искры» и «Правды» прокладывать — все едино!) Он отказался, зато сумел узнать прямо от служащих «Ниа банка», что «Ленин заходил в банк, производил какие-то денежные операции», этим же занимались и другие «вожаки эмигрантов».

Нужно отметить, что на основе рассказа Константиновского еще 9 июня «Биржевые ведомости» дали статью «Немецкие деньги для пропаганды в России». Ее автором был Н. Брешко-Брешковский, военный корреспондент и один из родоначальников русского шпионского детектива. (Забавно, что позднее, достаточно отточив свой писательский талант на ниве разоблачения «жидо-немецко-большевистского заговора» и благоразумно «потеряв» неудобное промежуточное звено из этой удобной доктрины, сын «бабушки русской революции» поступит на службу в ведомство Геббельса, но это уже совсем другая история). В статье говорилось, что «симпатичный инженер» Константинович (так!), «заглушая в себе весьма понятное, брезгливое чувство», шел на разговоры с немцами; что агентам нужны были «люди с положением, люди, которым будут верить. Люди русские, с настоящими русскими именами»; о Ленине в статье речи не шло, зато назывались имена этих агентов, не упоминаемые потом Константиновским в показаниях [160].

Отвлекаясь от содержания предварительного обвинения, уместно здесь сказать о более поздних допросах коллег Константиновского, вместе с которыми он вычислял шпионов в Стокгольме. Шабанов, Каблуков и Колюбакин (еще двое отговорились незнанием шведского языка) дали показания, структурно и текстуально схожие. Уверенность в том, что Стокгольм — шпионский центр, сложилась у них: «под влиянием целого ряда разных мелких фактов, разговоров и впечатлений, привести которые в настоящее время в систематическом порядке я затрудняюсь», говорит Колюбакин [161]; «на основании целого ряда мелких фактов, различных разговоров с разными лицами и ряда личных впечатлений. Привести в настоящее время все эти факты и данные я затрудняюсь», говорит Каблуков [162]. И т.д. Перед нами еще один подлог от следствия.

Кроме того, Шабанов, например, говорит следующее: «В отношении Ленина я могу вам передать следующее. Сам я в глаза его не видел, но мне передавали многие лица, с которыми мне приходилось беседовать, сейчас фамилии их не помню, [...] что Ленин, немецкий агент [...]» [163]. Где-то мы уже читали о переданном с чужих слов и подзабытых фамилиях…

Наблюдательные и патриотичные инженеры с готовностью сообщали о скупке рублей, об антивоенной пропаганде, о евреях-инструкторах, о внезапно обогатившихся эмигрантах, об отправке денег в Россию подозрительным получателям. Но на уточняющие вопросы о Ленине, о конкретных банках, об источниках денег ничего ответить не могли. Завершил эту эпопею сам Константиновский. В сентябре его попросили уточнить, действительно ли Ульянов-Ленин заходил в «Ниа банк», но он заосторожничал: «… я отказываюсь отвечать ввиду современного политического положения» [164]. Видимо, над Константиновским лично Ленин с топором навис. Постойте, Ленин же в подполье тогда был. Значит, Троцкий.

Кстати, разве не интересно это сравнить с днем сегодняшним? Познакомиться, так сказать, с достигнутым за истекшие сто лет прогрессом: почитать очередной приговор российского суда за «экстремизм», послушать рассуждения отечественных патриотов или либералов, посмотреть какой-нибудь украинский канал, где опять разоблачают «агентов Путина» [165], или понаблюдать брифинг представителя Госдепа, обосновывающего новую интервенцию США сведениями из «фейсбука»?..

Вернемся к составу обвинения. В нем также упоминалась история с провокатором Малиновским (об этом ниже). Утверждалось, что обнаружена подозрительная телеграфная переписка и подозрительные банковские счета, которые еще предстоит проверить.

Наконец, уже без ссылок на свидетелей, обвинение заявляло, что в июльские дни агитаторы (Луначарский, Троцкий, Коллонтай, Семашко) «путем демагогических, а иногда и провокационных способов вели усиленную пропаганду необходимости свержения вооруженным восстанием Временного правительства», что «указания идти в Таврический дворец с требованием о низвержении Временного правительства были даны Лениным» (о «доказательствах» этого — ниже). Кроме того, были попытки «к аресту некоторых членов правительства». Это прекрасное в своей неадекватности завершение, потому что во время этого ныне широко известного и даже ставшего классическим эпизода революции матросы действительно задержали министра Чернова, и никто иной, как Троцкий, его освободил [166]. Резонно заключив, что если факты противоречат нужной теории, тем хуже для фактов, следствие предпочло предельно грозную и расплывчатую формулировку: может там десятерых министров арестовать пытались, да те насилу отбились!

Из всего это делался вывод, что пропаганда благоприятствовала «неприятелю в его враждебных против России действиях». Ну что же, если не учитывать развал экономики, бездарное правительство, бесцельность войны для солдат; если все указанные подлоги следствия принять за доказательства — тогда, да, виновата пропаганда. Но не будет же в самом деле следователь заниматься такими абстрактными вещами, его дело маленькое: фальсификация и предзаданность. И следователь решил выдвинуть обвинение против 13 человек: Ульянова (Ленина), Апфельбаума (Зиновьева), Бронштейна (Троцкого), Луначарского, Коллонтай, Козловского, Суменсон, Гельфанда (Парвуса), Фюрстенберга (Ганецкого), Ильина (Раскольникова), Семашко, Рошаля, Сахарова. Позже к делу были привлечены и другие лица. Всего было задержано более 140 человек [167].

Я так подробно остановился на составе предварительного обвинения, чтобы было ясно, каким способом обосновывался арест большевиков. Дело явно было шито белыми нитками. Но подкрасить эти нитки старались в цвета черной сотни. Это обвинение пошло в газеты и не хуже иных журналистских пасквилей работало на очернение большевиков. Кстати, когда всего три недели спустя — на процессе Сухомлинова — присяжные попросят взять себе для внимательного ознакомления текст стостраничного обвинения, суд этого не разрешит: адвокаты, ссылаясь на недопустимость нарушения принципа справедливости, напомнят об обязанности прокуроров в прениях доказать свою точку зрения [168]. Зато в случае с большевиками обвинение будет выставлено на всю страну, и газеты отнюдь не поторопятся дать им свои полосы для возражений!

Интересно мнение по этому поводу крупного специалиста по многим вопросам и особенно по морали — Иванцовой. Вынужденная признать «поспешность» и «натянутость» обвинения, она разглядела в нем только «состав преступления по ст. 100 Уголовного уложения (насильственное посягательство на законом установленный государственный порядок), чего нельзя сказать о ст. 108, т. е. собственно обвинения в государственной измене и шпионаже в пользу Германии» [169]. По ее мнению, это вовсе «не показатель недобросовестности работы комиссии», но «вынужденная мера, вызванная необходимостью скорейшего предъявления обвинения содержащимся под стражей. В силу этого следствие идет на определенный компромисс: формулирует обвинение по двум статьям одновременно, не имея на то достаточных оснований, но зато удерживая подследственных под стражей и получая возможность вести расследование дальше» (курсив мой. — Р.В.) [170]. Снова мы видим у «неангажированной» Иванцовой оправдание беззаконных методов. Современники же событий были крайне удивлены, когда с помпой опубликованные «материалы следствия» на поверку оказались крайне низкокачественной кляузой. Поэт Скандербег (Н.А. Фольбаум) дал на это саркастический отклик под заголовком «Спешка» (курсив мой. — Р.В.):

Еще в первые дни громкой клеветы в прессе рабочие Московского телефонного завода заявили: «Требуем положить конец клеветнической травле большевиков, обвиняющей их в работе на германские деньги, и находим, что подобные сообщения являются погромными призывами к избиению и беспорядкам, а поэтому только данные, установленные следственной властью, подлежат опубликованию» [171]. Трагизм момента состоял в том, что сведения следствия мало чем отличались от газетных воплей, потому что проистекали из одного источника!

Но какое дело до мнения современников и свидетелей событий, когда из политических мотивов необходимо изнасиловать и формальную логику тоже? Так, Иванцова даже не утруждает себя объяснениями того, почему нельзя было задержать подозреваемых на основании обвинения по одной лишь ст. 100. Неужели же только потому, что это не позволило бы арестовать Козловского и Суменсон (Ганецкий и Парвус были за границей) и предать тем самым определенный политический душок обвинению? Следствие 1917 года это понимало и искало любые пути, чтобы связать в единую преступную сеть эмиграцию и Петроград. Понимает это и Иванцова 2012 года, просто хваленая «неангажированность» перевешивает: кому-то быть исправником пристало, а кому-то — и исправником от истории…

Разбор дальнейшего хода дела стоит начать с рассказа о Козловском и Суменсон и о примененных к ним методам следствия. И если больше всего проблем следствию создал Козловский, то следствие в свой черед больше всего проблем создало Суменсон.

Евгения Суменсон была поверенной Ганецкого в Петрограде. Она была задержана, так как ее имя значилось в «подозрительных» банковских счетах и телеграммах. Никакого отношения не то, что к большевикам, но и к политике в целом она не имела.

Первым делом при аресте она была избита: «… конно-артиллеристы арестовали в Павловске знаменитую Суменсон… Выхожу к ним и вижу уныло сидящую в углу г-жу Суменсон в крайне печальном виде: вся в синяках и кровоподтеках, лицо распухло, — словом, избитая до неузнаваемости. … сердечно (!) благодарю их за правильное понимание долга (!!) и за оказанную моей контрразведке услугу, но заканчиваю тем, что бабу так бить не следовало бы. Вижу по солдатским лицам, что госпожа Суменсон отделалась, по их мнению, еще слишком легко, а потому на этой подробности не настаиваю» [172]. За два месяца содержания под стражей Суменсон была доведена до состояния тяжелой неврастении, отказалась от пищи и прогулок, лишилась сна [173]. Так отразились страшные обвинения на человеке, совершенно не причастном к делу и по своей политической неграмотности не понимавшем, почему ей приписывают государственные преступления.

Мечислав Козловский, напротив, будучи юристом и революционером, понимал причину этих обвинений и их цену. Он одолевал следователей своими запросами, указывая на тенденциозность предъявленных материалов. Например, 18 сентября в своем заявлении он указывал, что следователь Александров при допросе свидетелей Бурштейна, Ермоленко и др. не задавал уточняющих вопросов, не реагировал на их очевидно нелепые суждения, а дословно переносил их в обвинительный акт [174].

Разоблачая подобные показания, он требовал освобождения из-под стражи, поскольку не было оснований для лишения его свободы. На это следователь ему отвечал, что «в деле не усматривается обстоятельств, кои доказывали бы ложность показания свидетеля Бурштейна, на что особенно настаивает Козловский, и отсутствие связи с Лениным, Коллонтай и другими в подготовлении ими и устройстве вооруженного выступления в г. Петрограде 3—5 июля» [175].

Когда жалоба Козловского дошла в сентябре до судебной палаты, та в ответ выдвинула феерически обоснования. Помимо уже известных показаний, судьи не шутя ссылались на слова бывшего пленного Кушнира: «… министр внутренних дел Циммерман (!), главнокомандующий Гинденбург (!) и заведующий организацией шпионажа, состоящий при главном штабе в Берлине Фридерикс, старались его привлечь на свою сторону и побудить заняться шпионской деятельностью в России в пользу Германии, причем Фридерикс ему сообщил, что Германия уже командировала 84 человека в Россию для агитации во главе с Лениным, Козловским (!!), Зиновьевым и Троцким…» [176]. При этом на первом допросе Кушнир ничего не сказал о Зиновьеве и Троцком и «вспомнил» о них лишь после наводящего вопроса следователей [177]. Ясно также, что фамилию Козловского он узнал либо со слов следователей, либо из клеветнических газетных столбцов, на которых писаки опускались и до обвинения Козловского в членстве в «Союзе русского народа» [178].

Судьи утверждали, что раз Козловский ничего не сказал против показаний Кушнира и никак не объяснил упоминание своего имени в телеграммах Ганецкого (в них указывались небольшие денежные переводы от Ганецкого через Козловского для социал-демократов), то освобождать его нет причин. А на его критику утверждений Бурштейна они реагировали так: «Учредитель же общества “Помор” Лыкошин удостоверил, что представители многих бразильских и аргентинских фирм давали хорошие отзывы о Бурштейне и Рабиновиче» (о пустом содержании этих отзывов было сказано выше), а «показание Бурштейна не может быть отстранено, ибо оно пока ничем не опорочено» [179]. Судьи, конечно, решили не задумываться, а чем же именно опорочен сам Козловский. Тому оставалось только назвать всю кампанию против Ленина и партии «удушливыми газами» [180].

В конце концов, Козловский был освобожден под залог — одним из последних — уже 8 октября, когда следствие посчитало дело завершенным. Все обвиняемые отказались знакомиться с материалами предвзятого расследования. Окончательного обвинения выдвинуто не было, поскольку прокурор еще не успел изучить дело. Точку в этом фарсе поставила Октябрьская революция. Но мы должны рассмотреть собранные следствием сведения, чтобы оценить, могли ли они дать основания для формально-юридического осуждения большевиков.

Прежде всего, рассмотрим до конца сюжет дела, связанный с Парвусом, Ганецким, Козловским, Суменсон, их деньгами, банками и телеграммами, т.е. вопрос о «немецких деньгах».

По документам кайзеровских ведомств, которые были опубликованы после Второй мировой войны, вырисовывается деятельность Парвуса. В начале 1915 г. он предложил имперскому МИДу свой план организации революции в России — «Меморандум доктора Гельфанда». В нем, основываясь на опыте революции 1905—1907 гг., Парвус утверждал вполне понятную идею: нужно поднимать забастовки по регионам, которые бы превратились во всеобщую забастовку, и нужно организовывать восстания на окраинах, чтобы окружить и истощить царский Петроград. План хороший, но он никак не соотносится с реальными событиями 1917 г., когда основная борьба происходила именно в столице. Другие промахи Парвуса, давно уже не соприкасавшегося с психологией и практикой революционного движения, но мыслившего категориями меж- и внутригосударственных интриг, показывают, что он слабо представлял себе положение в Петрограде, заявляя, например, про эсеров, что «у них есть какое-то число сторонников только на Балтийском заводе», а саму революцию обещая 9 января 1916 г. — на годовщину «Кровавого воскресенья» [181]. Парвус запросил 20 млн руб., чтобы профинансировать революционные партии, в том числе и большевиков. МИД согласился с планом, получил у министерства финансов 5 млн марок и в конце 1915 г. выдал Парвусу под расписку 1 млн руб. Но сойтись с Лениным и другими большевиками и развернуть антивоенную пропаганду Парвусу не удалось: революционеры упорно уклонялись от политических контактов с Парвусом из-за его очевидной социал-шовинистской позиции, из-за его поддержки войны. Нужно подчеркнуть обоснованность этого отношения большевиков к нему, особенно на фоне тех истерических обвинений, которыми все вокруг осыпали Парвуса. Когда в 1915 г. он вернулся из Турции в Германию, уже сотрудничая тайно с МИДом, члены СДПГ, которые и сами были преданными сторонниками воюющего правительства, поспешили заклеймить его как турецкого и российского агента! [182] В 1918 г., когда он осел в Швейцарии, тамошние газеты объявили его советским агентом, а нацисты проклинали его как создателя Веймарской республики [183]. Так что клевета от российских журналистов и историков — это лишь малая толика того, что обрушилось на Парвуса. Настоящий Интернационал клеветы!

Не наладив связи с революционерами, Парвус не мог влиять ни на их действия (в том числе по возвращению в Россию Ленина), ни на массовое движение в России [184]. Когда в январе 1916 г. выяснилось, что Парвус не может поднять забастовку, «козырная карта революции оказалась липой», после чего «в течение года … Гельфанда не просили продолжать организацию подрывной деятельности в России» [185]. Начальник Петроградского охранного отделения Глобачев (честный жандарм — на вес золота!) понял то, чего не понимают всяческие конспирологи: «Это только мечты, которым никогда не суждено осуществиться, ибо для создания подобного грандиозного движения, помимо денег, нужен авторитет, которого у Парвуса ныне уже нет, а остальные лидеры социал-демократии, видимо, к этому никаких попыток не предпринимали» [186]. В апреле 1917 г. германский МИД снова выпросил у минфина 5 млн марок на политические цели в России, но куда пошли эти деньги — неизвестно, никаких доказательств получения их Парвусом нет [187]. В августе 1917 г. сам Парвус заявил в своей брошюре «Мой ответ Керенскому и компании»: «Ни Ленин, ни другие большевики, чьи имена вы называете, никогда не просили и не получали от меня никаких денег ни в виде займа, ни в подарок» [188]. Далее Парвус отметил свою идейную роль: «… я был одним из тех людей, кто наделил духовной пищей революционное самосознание российского пролетариата». Это суждение Парвуса о себе справедливо применительно к событиям революции 1905—1907 гг., когда он был значительным деятелем Петросовета и вместе с Троцким издавал «Русскую газету» с полумиллионным тиражом, но оно неверно по отношению к 1917 г., когда политический вес Парвуса бесследно и бесповоротно исчез.

Парвус является малопривлекательной личностью, но его очернение просто невежественно (симптоматично и переименование сериала Хотиненко о Парвусе в «Демон революции» — эта в буквальном смысле «демонизация» Парвуса совершенно нелепа по причине незначительности его участия в событиях 1917 г.; контрреволюционное именование Троцкого «демоном» куда более адекватно с учетом его выдающегося вклада в революцию). Выпячивая авантюры Парвуса, хулители революции оттесняют с первого плана десятки тысяч искренних и честных участников социального переворота, которые не заколачивали миллионы, как Парвус, а все свои средства отдавали революции, которые с представителями власти общались не в качестве подельников, а в качестве арестованных, ссыльных, заключенных. Парвус — ничто на их фоне, но его образ усиленно насаждают в качестве центрального в событиях революции.

Есть и другая причина пристального внимания к Парвусу. Он используется как громоотвод обвинений против опозорившихся немецких социал-демократов, почти поголовно поддержавших ведение кайзером империалистической войны. Усердное шельмование одного определенного и четко персонифицируемого эсдека-оборонца призвано отвлечь и увести внимание от феномена массового предательства революционных — классовых — интересов со стороны казалось бы радикального движения! Вопрос надо ставить не только о том, как плохо служить чужому генштабу или МИДу, но и о том, почему целые парламентские фракции эсдеков (за исключением буквально единиц, типа «русского шпиона» Карла Либкнехта) предпочли присосаться к барышам отнюдь не мифических генштабов, а не воспротивиться развязыванию войны.

Вражеская пропаганда ежедневно вдалбливает, что выдвинувший свой план, взявший деньги у МИДа и устроивший себе шикарную жизнь Парвус — исчадие ада. Под этим подразумевается, что тысячи более скромных социал-шовинистов, обслуживавших нужды имперского правительства, армии, банков, газет, контор и институтов — хорошие люди. Но мы-то должны задать вопрос: почему только одна сторона обуржуазивания левого движения должна быть порицаема? Почему не все обуржуазивание в принципе? Парвус-то тут лишь частный случай, а Шейдеманы—Носке, Бауэры, Каутские и, как предел, Муссолини — случай общий. Эти люди, в отличие от Парвуса, причастны к развязыванию войны в 1914 г. (и, как следствие, к приходу фашистов к власти и развязывании Второй мировой войны). И их русские побратимы — Алексинский, Семенов, Керенский и прочие — точно также прокладывали дорогу русскому фашизму, от которого спасли страну большевики.

Отношения Парвуса и Ганецкого носили деловой характер и касались только лишь поставок товаров в Россию. Несмотря на войну Германии и России, товарооборот между странами происходил, составив в период с августа 1915 г. по июнь 1916 г. более 11 млн руб. [189]. Многие товары поступали легально, но большой была и контрабанда, например, лекарств, которые отсталая Россия сама не производила. Транзитом их через Скандинавию занимались многие предприниматели, а также российские военные агенты [190]. Этим же занималась экспортно-импортная компания Парвуса, управляющим который был Ганецкий. Видеть в организации ими доставки необходимых для жителей России товаров предательство — безумие. Козловский был юрисконсультом Ганецкого, а Суменсон — поверенной Ганецкого в Петрограде. Очевидно, что если в Россию поступали иностранные товары, то выручка от их продажи шла из России за границу.

Следствие желало доказать обратное: что деньги шли из Германии в Россию, т.е. происходило финансирование революционеров. Вероятно, еще в тот момент, когда расследование вела контрразведка, была совершена попытка подлога: «6-го сего июля помощник главного военного прокурора генерал К.Н. Шрейтерфельд заявил Центральному контрразведывательному отделению, что лично ему знакомый член правления Азовско-Донского банка профессор Каминка сообщил ему по телефону нижеследующее: у арестованной 5-го июля г[оспожи] Н. Суменсон в настоящее время на текущем счету в Азовско-Донском банке состоит 180 000 руб. С января с.г. с текущего счета ею взято 750 000 руб. Деньги на ее счет вносились наличными деньгами разными лицами» [191]. Здесь прекрасно все: от поражающего воображение способа ведения дознания (у личного знакомого и по телефону), до безошибочной точности установления личности подозреваемой (Суменсон, если что, Евгения). Так и хочется спросить, а без личных знакомых сумело бы следствие выкрутиться из сложившейся ситуации?

Однако в предварительное обвинение эта информация все равно была включена [192]. Она повторялась в показаниях сотрудников контрразведки, утверждавших к тому же о наличии «миллионных оборотов» у Суменсон, которая выдавала «большие деньги» Козловскому, собиравшемуся «открыть в России социалистическую газету крайнего направления» и т.п. [193]. Подобные рассуждения об их банковских счетах повторял и начальник Петроградской контрразведки Б.В. Никитин, и Иванцова, цитируя его, стремится придать сим утверждениям доказательную силу [194]. Но мы уже видели, как контрразведка собирала данные. Художественные вымыслы ее сотрудников — не более чем показатель краха этой структуры. А самым комичным изводом этих выдумок надо признать рассказ 1956 г. эмигрантки Кусковой, позаимствованный ей якобы из неопубликованного фрагмента мемуаров чехословацкого президента Масарика. Кускова поведала, что в 1917 г. в России действовала очень сильная чешская разведка, которая и выяснила, что Суменсон работала на немцев и передавала деньги большевикам, но дальше не стала углубляться в дело, обнаружив в нем участие дружественных себе американцев; от такой безумной версии открестился даже Керенский [195].

Следствием были получены заверенные справки из банков, которые позволили экспертам сделать однозначный вывод о том, что в российские банки не поступали средства от Парвуса и Ганецкого, что Ганецкий отправил в Россию товаров на 2 млн руб., Суменсон продала их на 803 тыс. руб. и успела перевести ему за границу 576 тыс. руб. (видимо, в связи с отсутствием прибылей контора была закрыта в июне 1917 г.), а суммы, полученные Козловским и некоторыми большевиками, не превышали нескольких тысяч [196]. Оставшиеся 227 тыс. руб. (803 минус 576) лежали на банковском счете (а не на кармане Ленина, как хотелось бы некоторым) в ожидании отправки за границу, которую (отправку) оттянули исключительно героические действия следствия — арест Суменсон. На этом разговор об иностранном финансировании большевиков можно считать законченным. Деньги фирмы Парвуса и Ганецкого шли из России, а не в Россию, Суменсон деньги не получала, а отправляла . Это были лишенные какого бы то ни было двойного (немецко-большевистского) или даже тройного (жидо-немецко-большевистского) дна деловые операции. Революционеры Ганецкий и Козловский занимались ими, чтобы прокормить себя и свои семьи и из остатков своих заработков оказать помощь нуждающимся товарищам, которые находились на нелегальном положении.

По результатам проверки пресловутой телеграфной переписки не было обнаружено иносказаний и политического заговора (позднее к тому же заключению пришел занимавшийся этим вопросом американский историк Ляндрес [197]). Сообщения свидетельствовали о трудностях, с которыми сталкивалась контора Ганецкого и Суменсон, логичным следствием которых и явилось ее закрытие [198].

Большевиков подозревали в том, что полученные якобы из-за границы деньги они использовали для издания своих газет. Это повторяет и Иванцова: «… экспертами вероятностная доля (?) “левого”, германского (?), капитала была обнаружена только в коммерческой отчетности контор газет “Правда” и “Солдатская Правда”. Прежде всего, по коммерческой документации не прошла сумма, затраченная на покупку типографии центрального печатного органа большевиков» [199]. Это утверждение Иванцовой — наглая ложь! Эксперт черным по белому писал в заключении: «На основании изложенного я заключаю, что не было никаких посторонних поступлений в кассу “Правды”, кроме перечисленных в кассовом отчете № 2.

Благодаря крупным поступлениям в “железный” фонд и в фонд типографии, а также благодаря и имевшимся в кассе суммам подписной платы, внесенной вперед с 1 июля, и невозвращенным суммам разных лиц и учреждений, в кассе газеты “Правда” оказались деньги, которыми были оправданы не только расходы по изданию газеты, но и приобретение типографии и ее оборудование, стоившее около 240 000 руб.» [200].

Здесь не место подробно говорить об источниках денег на революционную деятельность. Мещанское сознание, все переводящее на язык денег, безнадежно опошляет революцию. Спорить с таким зашоренным взглядом бесполезно. Однако любой, кто прочитает любые мемуары участников революции, легко увидит, какую большую работу совершали революционеры и сочувствующие им абсолютно бескорыстно, в ущерб собственному здоровью и благополучию — вот это и есть необходимый базис. Но эти мотивы мещанин не поймет по определению. При этом нужно с сожалением признать, что эта важная и побуждающая к действию тема беззаветного революционного труда не разработана, обобщающих работ нет. Как говорится, тема ждет своего исследователя. Я приведу лишь несколько фактов относительно источников средств для большевистской пропаганды, чтобы у читателя были аргументы против голословных заявлений о том, что деньги шли из Германии.

Для начала я сделаю отступление в эпоху Первой революции в связи с вопросом о роли в ней японских денег, ведь и такой титан мысли как Жириновский их помянул. Д.Б. Павлов, вероятно, подробнее всех изучил источники по этому вопросу и определил, что «объектами финансирования Японией явились партия социалистов-революционеров, [...] Грузинская партия социалистов-федералистов-революционеров, Польская социалистическая партия и Финляндская партия активного сопротивления. Кроме того, прямые контакты с полковником Акаси, главным действующим лицом всего этого предприятия с японской стороны, поддерживали руководители армянской партии Дашнакцутюн и польской Лиги народовой» [201]. Этим организациям Акаси передал не менее 1 млн иен (более 40 млн сегодняшних долларов), которые были потрачены на такие виды деятельности: «печатание и распространение нелегальной литературы, упрочение межпартийных связей, военно-техническая подготовка вооруженного восстания» [202]. Важен вывод Д.Б. Павлова: «Субсидирование из Токио деятельности российских революционных и оппозиционных партий не повлияло сколько-нибудь заметным образом ни на итог русско-японской войны, ни на ход русской революции, которая развивалась по своим внутренним законам. В этом смысле японская разведка сработала в Западной Европе вхолостую и огромные средства были потрачены напрасно» [203]. Мотивацию этих партий рассматривать здесь невозможно. Грустно видеть, что наряду со здравыми и верифицируемыми выводами в голове автора уживается алогичный и аисторичный социальный заказ. Дескать, Ленин и большевики не смогли запустить руку в карман Акаси только потому, что ЦК РСДРП, в котором большинство тогда имели меньшевики, отказался от контактов с полковником [204]. Развенчивать такие домыслы Д.Б. Павлова здесь неуместно. Однако, походя все же отметим, что гневно обличаемые автором факты, предосудительными могут быть лишь с точки зрения правящего класса: Ленин пытался перехватить груз парохода «Джон Графтон» — оружие, купленное на деньги Акаси [205]; Бонч-Бруевич отправлял большевистские издания в японские лагеря русским военнопленным не только через тамошние социалистические организации, но и через японских дипломатов [206]. Большевики и без знакомства со всякими Акаси стремились к восстанию как высшей форме политической борьбы, к лучшему средству мотивации к действию, а для него нужно оружие и те, кто имеет опыт использования этого оружия. В 1905 г., как известно, армия в основном осталась лояльна царю, поэтому ее оружие не могло попасть в руки большевикам, его нужно было добывать за границей. В 1917 г. армия была глубоко затронута революцией, большевики имели с ней прочные связи, никакой необходимости в иностранном оружии не было. И ведь не Бонч работал на японских дипломатов, а они фактически работали на пользу РСДРП! Наконец, Д.Б. Павлов, пытаясь поставить жирный крест на большевиках, ссылается на разговор Плеханова и Алексинского в 1915 г. о том, что «уже во время русско-японской войны ленинский центр не брезговал помощью японского правительства» [207]. Здесь автор абсолютно отказывается от принципов научной объективности. Наивно, если не злонамеренно, выдавать мнение заведомых политических противников; мнение, не подтверждаемое перекрестной проверкой источников; мнение, которому противоречит написанное сами же Павловым ранее — большевики так и не смогли запустить руку в карман Акаси! — за решение вопроса. Значимо и то, что эти «сведения» Алексинский постеснялся публиковать даже в горячую пору клеветы против большевиков — его записи были напечатаны только в 1981 г. Что-то остановило даже Алексинского, а Павлова — нет.

В начале 1917 г. у петроградских большевиков в кассе было лишь несколько тысяч рублей, невелик был и бюджет ЦК, поэтому и приходилось агенту Зарубежного бюро Александру Шляпникову искать средства у сочувствующих и у бывших партийцев, ныне хорошо зарабатывающих. Деньги дали лишь Максим Горький (3 тыс.) и А.И. Браудо, к вящей радости жидоборцев всех мастей, еврей и масон (правда, как и положено уважающему себя фольклорному архетипу, не просто так, а за те материалы о еврейских погромах, что Шляпников собирал на протяжении нескольких лет и в 1916 г. передал американским евреям; итого: 1 тыс. руб. уплачено) [208]. На эти деньги и были выпущены первые номера «Правды» [209]. Дальнейшее улучшение денежных дел партии связано с вовлечением масс в политическую борьбу. В одном только Петрограде средства давали 500 фабрик и заводов и почти 100 воинских частей и корабельных экипажей. Финансовый распорядитель «Правды» К.М. Шведчиков вспоминал, что «с заводов Петрограда рабочие приносили деньги большими пакетами и узлами в платках», в основном это были пятикопеечные боны; их разбирали «около десятка товарищей из курсисток Бестужевских и Стебутовских курсов и других товарищей. Работали не покладая рук, часов по 15 в день, и многие бесплатно» [210]. Вот вам пример бескорыстного изматывающего труда! Большевик М.С. Кедров в более восторженном духе описывает сбор пожертвований: «Грузовик мчится в рабочие районы, предусмотрительно избегая появляться в центре.

Через несколько часов громадина возвращается, нагруженная доверху “германскими миллионами” — бумажными пятаками, копейками, марками и другим ценным добром. На несколько номеров “Солдатская правда” обеспечена» [211].

Чтобы пополнить свой бюджет, петроградские большевики в конце мая решили от митингов, которые уже не отвечают запросам масс, перейти к платным лекциям. Понятно, что плата — копеечная, но от тысячных аудиторий касса могла пополняться [212].

Тот же Шведчиков, предварительно избитый, на допросах по делу большевиков показывал, что ежемесячный расход на издание «Правды» составлял около 100 тыс., а доход с продажи газеты за июнь (последний месяц свободной работы) — 150 тыс. Всего с 5 марта по 25 октября 1917 г. в фонд «Правды» было собрано около 500 тыс. руб. [213]

В Москве газета большевиков «Социал-демократ» существовала благодаря средствам от местных фабзавкомов; особенно важна эта поддержка была после июльских дней: рабочие направляли делегации в Моссовет, требуя гарантий того, что газета не будет закрыта, готовы они были и вскладчину купить типографское оборудование для выпуска газеты нелегально [214].

Были и другие источники. «Курьезным» назвал Владлен Логинов пожертвование большевикам от известного миллионера Нобеля [215]. На большевистскую «Окопную правду» деньги дал Исполком Советов солдатских депутатов 12-й армии, на «Волну» (Гельсингфорс) — выделили из судовой кассы броненосца «Республика». Видимо, и другие фронтовые газеты большевиков получали деньги из армейских штабов через солдатские комитеты [216]. Совсем уж удивительно, что некоторые генералы поддерживали распространение на фронте газет большевиков. Командующий Юго-Западным фронтом генерал А.Е. Гутор открыл кредит в 100 тыс. руб. на их выпуск, а командующий Северным фронтом генерал В.А. Черемисов давал казенные средства на издание большевистской газеты «Наш путь» [217]. Небезынтересно узнать, чем именно руководствовался Черемисов: «Если она и делает ошибки, повторяя большевистские лозунги, то ведь мы знаем, что матросы — самые ярые большевики, а сколько они обнаружили героизма в последних боях. Мы видим, что большевики умеют драться. При этом — у нас свобода печати» [218]. То есть Черемисов был тем редким генералом, который просто понимал солдат! Пока у верноподданнически настроенных разрывает шаблоны, разумным гражданам будет полезно узнать, что в 1917 г. из 170 военных газет «только около 20 были большевистского направления, в то время как эсеро-меньшевистскую линию проводили не менее 100 печатных органов» (всего же у большевиков на начало июля было более 40 изданий с тиражом 1,5 млн экземпляров в неделю) [219]. Нельзя забывать и такой фактор разложения фронта, как кадетская «Речь», которая «регулярно смаковала на своих страницах шокирующие факты о развале фронта» [220].

Справедливости ради нужно отметить, что известные лидеры правых социалистов совершенно точно получали деньги из-за рубежа: Брешко-Брешковская — 1 млн долл. от американцев, Бурцев — от французов, Керенский, возможно, от немцев (на его счете большевики обнаружили более 1 млн руб.) [221]; некоторые социалистические партии — японские деньги во время Первой русской революции. Очевидно, что и у этих партий было много работников, трудившихся не за барыши, а за совесть, что приведенные факты совершенно не позволяют нам пренебрежительно отмахнуться от этих партий, заклеймив их беспринципными платными агентами. Эти факты нужно уточнять, прояснять, обсуждать, но только наравне с изучением теоретических взглядов и практических действий этих партий.

Наконец, о том, что издания большевиков находили поддержку в армейских массах, и те были готовы помочь партии, говорит хотя бы тот факт, что у секретаря ЦК Стасовой были обнаружены 53 медали, в основном георгиевские, и два георгиевских креста [222]. Это фронтовики сдали партии свои награды, чтобы на вырученные за них деньги печатать «Солдатскую правду». Можно сказать, эти 53 солдата проявили отвагу дважды: не только в битве, но и в политическом бою, поддержав большевиков.

Конечно, такая политическая грамотность и сознательность фронтовиков была скорее редкостью, поэтому следствие продолжало коллекционировать в меру безумные показания бывших пленных о приезжавших в немецкие лагеря «Ленине» и «Троцком». Один из пленных даже попал с «Троцким» на снимок, и заметил, что «военнопленные, преподнося мне фотографию, извинялись, что в их среде на фотографии находится Троцкий» [223]. Подобные рассказы в стиле Ермоленко, само собой, никакой доказательной силой не обладали и поддержать обвинение большевиков в измене и шпионаже никак не могли.

Однако разоблачающие клевету мнения в печать не допускались. Военная цензура в сентябре задержала отправленное из Стокгольма письмо того самого Скорописа в «Новую жизнь», в котором он издевательски разоблачал несуразицу Ермоленко и отрицал всякую свою связь с Лениным. Формулировка цезуры была предельно откровенна: публикация этого документа «содействовала бы возбуждению общественного мнения против Временного правительства, а, в частности, против контрразведки». Спустя три недели контрразведчики запрашивали у следователя Александрова, стоит ли публиковать это письмо. Ответ последнего неизвестен, но в печати оно так и не появилось [224].

Еще одним способом обнаружить измену Ленина в пользу Германии был дальнейший поиск по направлению, заданному Бурштейном и Константиновским. Несмотря на обилие показаний о Парвусе и Ганецком, достоверной информации они содержали немного, часто являясь уже знакомым нам пересказом чужих слов: «О Фюрстенберге, проживающем в Стокгольме, мне говорили, что он официально состоит на службе у германского правительства, причем это его положение никогда не внушало никаких сомнений» [225].

Зачастую это были явно предвзятые сообщения, как, скажем, в случае с Р. Фирстенберг (именно так, не Фюрстенберг), бывшей женой младшего брата Ганецкого, которая утверждала, что сама слышала от Ганецкого, что Ленин получает на «Правду» «большие деньги» от неназванного лица. Но пикантность ее показанию придает тот факт, что в момент дачи его она вместе с сожителем работала на русскую разведку в Стокгольме [226]. Да и сама разведка слишком часто поставляла какие-то курьезы, указывая, например, об отъезде «фанатических последователей Ленина, включая и его самого», из Швейцарии, которых якобы провожал лично «граф Таттенбах, начальник отдела по делам русских революционеров» [227]. Само по себе громкое название отдела говорит о неуемной и неумной фантазии разведчиков. Не были сотрудники имперского МИДа настолько идиотами, чтобы так называть свои структуры. 20-летний граф Таттенбах был всего-навсего секретарем отдела немецкого посольства в Берне, которого на эту должность — подальше от фронта — протежировала его аристократическая родня [228]. О том же, что Ленин, предвидя подобные обвинения, избегал каких-либо встреч даже со швейцарскими чиновниками и организовывал возвращение сугубо через посредника Платтена — читайте, как уже сказано, у Логинова.

Пожалуй, можно было бы похвалить следствие за его попытку привлечь по этой линии расследования в качестве вещественного доказательства какой-никакой документ, если бы содержание того не было столь смехотворно. В дневниковой записи (!) подпоручика лейб-гвардейского Петроградского полка Тимрота, сделанной в Стокгольме 4 июня, сообщалось: «На террасе “Гранд-Отеля” ужинал рядом с нашим столиком вдвоем с кем-то пресловутый фон Луциус, германский посол в Стокгольме. Был он сильно пьян. Его собеседник не менее. Среди разговора фон Луциус, отвечая на слова своего собеседника, сказал буквально следующее: … “Не может быть никакой речи, что Ленин нам очень дорого обходится. Он сберегает нашу кровь, которая во много раз дороже, чем золото”». Подпоручик резюмировал: «Сказано это было скороговоркой, но смысл яснее и проще стакана воды. И стало для меня все ясно» [229]. Жаль только, что посла фон Луциуса не удалось вызвать на допрос в Петроград и, доведя на следственном эксперименте до соответствующего состояния подпития, снова услышать дорогие сердцу каждого великодержавного патриота слова.

В развернутой погромной кампании против большевиков и их соратников использовались и ложно интерпретированные реальные факты. Например, в июле в «Биржевых ведомостях» за подписью семи журналистов была размещена статья под заглавием «Дело “Ганецкий—Козловский—Парвус”. Расследование русских журналистов в Копенгагене». В ней среди прочего сообщалось следующее о Ганецком: «Уличенный в неоднократном контрабандном провозе товаров, он был в начале 1917 г. арестован и только благодаря заступничеству Парвуса отделался крупным денежным штрафом и высылкой из пределов Дании» [230]. Эти сведения перекочевали и в другие газеты, а их источником, очевидно, было одно из донесений французской разведки, правда, в нем они были датированы 1916 г. Действительно, в 1916 г. в Дании Ганецкий был арестован и оштрафован (без высылки!) за то, что один из его экспедиторов отправил партию медикаментов без разрешения на вывоз. Когда этот эпизод стали раскручивать петроградские газеты, Ганецкий обратился в Данию и получил подтверждение, что никакого преследования против него не велось [231].

Наконец, следствие попыталось найти в архивах царских спецслужб доказательства изменнической деятельности большевиков еще до революции. Для этого были допрошены сотрудники соответствующих ведомств. Здесь тоже встречались анекдотические сообщения. Рабочий-провокатор Романов, который якобы переписывался с Лениным, убеждал следствие, что охранка очень любила Ленина, т.к. тот раскалывал партию социал-демократов, и через Романова даже предлагала ему приехать в Россию, обещая его не арестовывать [232]. Бывший полицейский Гагарин, слышал, что грандиозные забастовки 1914 г. (а также предшествовавшие им отравления на фабриках) были оплачены немецкими деньгами, что лидеры стачки — и в том числе Ленин — успели скрыться за границу, а у стачкома была найдена ассигновка на 1,5 млн марок от немецкого посла Пурталеса. Более того, уже в годы войны Ленин с товарищами якобы не раз въезжали в Россию, и охранка их не трогала, из чего бывший полицейский делал вывод, что эти «лица могли быть невольными сотрудниками Охранного отделения, хотя не имею данных отрицать того обстоятельства, что они были сознательными сотрудниками, в особенности если принять во внимание их заблаговременный отъезд при аресте стачечного комитета…» [233]. Хорошее выражение — «не имею данных отрицать». Наверное, следователи его у Гагарина и позаимствовали, а у них — Иванцова. Из его слов также выходит, что охранка как-то взаимодействовала с послом. Это ли он хотел сообщить?.. Наконец, безграмотная, но ретивая агентура поставляла явные измышления о якобы откровенных связях большевиков с австро-германцами: дескать, в 1912 г. питерские члены РСДРП собирались в австрийском посольстве, а Ленин в 1916 г. посещал немецкого посла в Берне [234]. Последнюю фальшивку и ей подобные до сих пор распространяет историк Фельштинский [235].

Подобная «информация» от рядовых сотрудников может объясняться как низким уровнем их грамотности и зависимостью от слухов, так и стремлением выслужиться, сообщив нечто нужное начальству. Крайне показательно, что из десятка допрошенных следствием высокопоставленных деятелей полиции, охранки и разведки никто не смог дать сведений о большевиках как о сотрудниках охранки или германских агентах [236]. Напротив, заграничная агентура Департамента полиции прекрасно знала, что кайзеровское правительство через своих прикормленных социал-демократов предлагало денежные субсидии эсерам (Чернову и Камкову), меньшевикам (Чхенкели) и большевикам (Коллонтай и Шляпников), и она также знала, что те их отвергли! [237]

В противовес всем начальникам спецслужб только бывший глава полиции Белецкий (кстати, именно ему и адресовал свои кляузы Бурштейн) решительно повторил некоторые выдумки, ничем не подкрепляя их [238]. Позднее большевистский комиссар по тюрьмам вспоминал, что премьер Керенский засаживал Белецкого в карцер, добиваясь признания того, что Ленин был агентом охранки, но такого даже Белецкий не мог выдумать [239].

Белецкий во многом ссылался на слова провокатора Малиновского, чья фамилия фигурировала и в обвинительном заключении, и чьей деятельностью интересовалось следствие. Этот сюжет побочен для нашей темы, но кратко о нем сказать нужно. Наличие провокаторов в революционном движении компрометирует, конечно, не движение, а внедрявшую их полицию и содержавший такую службу романовский режим. Не зря специалист по истории охранки З.И. Перегудова отметила «крайне невысокое состояние полицейской морали», указав, что «причина неэффективности, “застоя” и упадка была отнюдь не в самих полицейских учреждениях, а в режиме, в рамках которого им приходилось действовать» [240].

Прибегая к методу провокаторства, полиция не пресекала то, что сама и оценивала как политические преступления, а способствовала им. В случае с Малиновским это была определенная помощь со стороны полиции в избрании его в Госдуму, а затем — предоставление ему возможности озвучивать большевистские идеи с думской трибуны. Малиновский сообщал служителям режима сведения о подполье и выдавал отдельных революционеров, но в то же время привлекал к большевикам сторонников, помогал в доставке «Правды» из-за рубежа (он был единственным социал-демократическим депутатом, который перевозил нелегальную газету через границу). Поэтому стоит согласиться с Лениным, для которого вся история с Малиновским была тяжелым ударом, что большевики больше, чем охранка, выиграли от действий провокатора [241]. Суть не в отдельном эпизоде успешного внедрения агента, а в том, что называется тотальностью: охранка выполняла рутинную чиновничью работу и собирала сведения о партии для того, чтобы оправдывать смысл собственного существования и продолжать заниматься тем же; большевики же работали на слом этой системы, и провокаторы в целях получения доверия подлаживались под эту работу и тем самым вносили вклад в дело борьбы. Нарастающее революционное движение смогло направленные против него усилия охранки хотя бы частично нейтрализовать и обернуть в пользу для себя. Речь не идет о сотрудничестве с охранкой, о махинациях в духе Азефа. В качестве еще одного примера можно привести рассказ питерских рабочих-большевиков, которые на своих плечах вынесли партию в эпоху реакции, о жизни подполья в годы мировой войны: пролетарии испытывали нехватку интеллигентных партийцев, которые могли бы составить листовку для заводов, и в основном они были написаны Черномазовым, оказавшимся провокатором, но это не помешало партийцам продолжать распространять эти тексты, которые делали свое дело независимо от личности их автора [242]. Те же рабочие рассказали, что и других провокаторов они вычисляли, отсекали их от самых тайных дел и использовали в своих интересах. И не зря авторы с иронией отметили, что издаваемый ими подпольно агитжурнал, который они печатали очень качественно благодаря собственной смелости и смекалке, вызывал подозрение у не имевших своей печати эсеров: раз так добротно выглядит, уж не охранкой ли он сделан? [243] Но нынешний мещанин, сам ничего не умеющий делать хорошо и бескорыстно, также будет лопотать о необходимости больших денег и связей.

Антисоветская буржуазная пресса в 1917 г. пыталась сообщениями о провокаторах опорочить партию: уже в начале марта была запущена первая газетная антиреволюционная кампания — клевета на большевиков в связи с разоблачением вышеупомянутого Черномазова, которого тем не менее раскрыли сами большевики. Но способная промышлять только подобными грязными новостями, эта пресса отправилась вскоре вослед охранке. Эти публицисты могли демонстрировать крепость задним умом, но даже такой известный знаток провокации как Бурцев, обвиняя в 1917 г. большевиков в недолжным образом проведенном расследовании дела Малиновского, забывал при этом упомянуть, что созданная ими комиссия в 1914 г. обращалась к нему самому, и он не нашел оснований считать Малиновского провокатором [244].

В конечном итоге, все поиски следствием признаков шпионажа и агентурной работы большевиков завершились ничем.

Обвинения против них в мятеже 3—5 июля также опровергались показаниями. В деле указано, что, например, Троцкий обвинялся на основании показаний пятерых названных свидетелей «и других» [245]. Но в опубликованных материалах имеются показания лишь двоих из них, и если один очевидец утверждает, что Троцкий подводил к мысли о свержении Временного правительства, то второй сам Троцкого и не видел, а лишь слышал от других его якобы призыв к выступлению; к этому можно добавить показания еще пары свидетелей, которые слышали у Ленина призыв «к свержению во что бы то ни стало Временного правительства» и полагали, что «Центральный комитет большевиков был глубоко уверен, что вооруженным выступлением удастся свергнуть Временное правительство и передать власть Совету» [246]. Зато более десятка свидетелей сообщали, что демонстрация организовывалась как мирная, что не было призывов к свержению правительства, что, наконец, большевики старались сдержать выступление [247].

Я специально хочу подчеркнуть, что отрицание большевиками обвинения в мятеже и говорящие о том же свидетельства доказывают лишь то, что в июльские дни они стремились удержать разгоряченные массы от преждевременного выступления. На тот момент большевики не снимали лозунга перехода власти к Совету — т.е. лозунга мирной революции, а восстание считали явно не подготовленным и обреченным на поражение. Удерживая массы, они стремились спасти рабочих, солдат и матросов от раздробления сил и гибели, а не защитить Временное правительство и соблюсти буржуазное законодательство. Короче говоря, большевистского мятежа в июле не было, но принципиальная готовность к вооруженной классовой борьбе была.

Следовательно, при объективном рассмотрении дела, оно бы неизбежно рассыпалось, и обвинения в мятеже и шпионаже не имели бы подтверждений. Опровергающих их показаний было значительно больше. Поэтому уверенность Иванцовой, что было готово «уже сформулированное на языке юридической науки обвинение», относится к области верноподданнических — любому, лишь бы правящему, режиму — фантазий и антиреволюционных предубеждений.

После подробного рассмотрения реальных обстоятельств и конспирологических домыслов, остается лишь свести счеты с почти нетронутыми авгиевыми конюшнями предисловия Иванцовой. Уже можно было заметить, что она тут и там вставляет суждения, поддерживающие суть мифа и беспокоящие, как камешки в сандале. Суммируясь, они обращаются в камнепад, призванный сбить читателя с толку.

Иванцовой нужно убедить читателя в предательстве большевиков. По ее мнению, следствию только оставалось установить, кто был прав: Ермоленко или Бурштейн, а другими словами, «снабжаются ли лидеры большевиков деньгами напрямую за определенные услуги или же связь их с германским правительством носит опосредованно-коммерческий характер». Из этого она делает вывод: «в этой дилемме — вся смысловая нагрузка “дела Ленина”. И в том и другом случае мы имеем дело с антигосударственной деятельностью большевиков» [248]. Иванцова может быть и ироничной: «… германские деньги оказались для следствия тем самым белым кроликом, за которым движется Алиса в Стране чудес: “Он точно есть, но здесь его нет, и где он есть, непонятно”» [249]. Да-да: «и стало для меня все ясно», «не имею данных отрицать».

Далее я последовательно представлю цитаты из опуса Иванцовой и попытаюсь выделить ее основную мысль. Предупреждаю, что это будет непросто.

— «…создается впечатление, что российская контрразведка знала почти все о финансировании российских большевиков из германских источников. Контрразведка обладала информацией, но она все еще не обладала документальными доказательствами, достаточными для предъявления обвинения» [250]. Тезис 1: контрразведка не имеет прямых доказательств.

— Переданные контрразведкой следователям «документы самым существенным образом дополнили документальную базу следствия, все же они не изменили ход расследования». Полученный ими самими материал подвел «следователей официальной комиссии Временного правительства практически к тем же выводам, к которым пришли и контрразведчики» [251]. Тезис 1: контрразведка не имеет прямых доказательств, тезис 2: следователи сами установили истину, тезис 3: контрразведка имеет прямые доказательства.

— «В определенном смысле поступившие из контрразведки документы дали готовые ответы на те вопросы, над решением которых уже работали следователи», после их передачи происходят значительные изменения в следствии, свидетельствующие «о качественном прорыве в его ходе» [252]. Тезис 3: контрразведка имеет прямые доказательства, тезис 4: следователи не сами установили истину.

— «… документы контрразведки [...] наглядно проиллюстрировали всю цепочку связи “немцы—Парвус—большевики”» [253]. Тезис 3: контрразведка имеет прямые доказательства.

— «… следователи [...] были вынуждены констатировать косвенный характер тех документальных свидетельств, на которых контрразведка строила свои выводы. И здесь речь шла о телеграфной переписке обвиняемых» [254]. Тезис 1: контрразведка не имеет прямых доказательств.

— «… вначале российская контрразведка, а позже Предварительное следствие, принявшее на доследование материалы контрразведки, собрали, что называется, “полный пакет документов”, исчерпывающе характеризующий деятельность всю цепочку связи “немцы—Парвус—большевики”» [255]. Снова, видимо, тезисы 2 и 3, которые, как и во втором суждении, вступают в противоречие, ведь если у контрразведки были прямые доказательства, то следствию, после получения их, уже не требовалось самому устанавливать истину.

Противоположные тезисы у автора постоянно чередуются, и в итоге нельзя понять, что же именно она хочет сказать. Точнее, то, что она хочет сказать, ясно уже давно. Но она не может это доказать. По-моему, это довольно саморазоблачительная формулировка: «обладала информацией, но она все еще не обладала документальными доказательствами». Приснилось, иными словами.

Затем все выглядит так, будто следователи сами установили истину (тезис 2), потому что они изучили финансовые документы, неизвестные контрразведке, и «на их основе следствием выстраивалась вся доказательная база выдвинутого против большевиков обвинения» [256]. Выходит, эти данные доказывают получение большевиками немецких денег? Нет: «Все, что удалось обнаружить экспертам, это лишь неряшливость в ведении коммерческой документации, свойственную Е.М. Суменсон, но... не более того» [257]. Выше я уже сказал об этом. Итак, главное доказательство ничего не доказывает. Обвинять не в чем. И Ермоленко, и Бурштейн оказались лжецами.

Однако Иванцова добавляет еще одно противоречие: «… к началу сентября Предварительное следствие было готово предъявить окончательное обвинение. Такой вывод нам позволяют сделать содержащиеся в его делах так называемые “протоколы предъявления следствия”. Каждый из таких протоколов содержал в себе фразу об окончании следствия» [258]. Но автор умалчивает о том, что подследственные отказались принимать материалы, потому что им снова стали читать показания Ермоленко! [259] Более того, об окончательном обвинении тогда не могло идти речи, т.к. финансовые документы еще не были изучены экспертами! [260] Лишь к середине сентября были готовы заключения по ним, материалы еще раз были предложены большевикам, и те снова отказались их изучать по принципиальным мотивам.

Это бесконечное нагромождение парадоксов завершается тем, что Иванцова фактически отрицает значение выводов экспертов и приводит информацию, которая, судя по ее логике, и должна была войти в окончательное обвинение. При этом она снова отрицает и саму себя. Сначала она утверждает, что «на сегодняшний день документально подтвержден только 1 миллион марок, полученный Парвусом на “развертывание революционной пропаганды” и скорейшее заключение мира от германского правительства в 1915 г. Существуют косвенные свидетельства о получении им [в 1917 г.] еще четырех миллионов, но не более» [261]. Это верно, выше уже было сказано, что нет сведений о передаче сумм из этого миллиона большевикам, которые не желали иметь дел с Парвусом.

Но к концу предисловия Иванцова теряет связь с реальностью и со своей предыдущей мыслью и утверждает: «Нам представляется, что наиболее близки к истине все те исследования темы германских денег, в которых общая сумма германских денег, осевших в партийном кармане, оценена... в 1 млн руб. В ту сумму, которая требовалась большевикам для постановки изданий и содержания газет “Правда” и “Солдатская Правда”, а также на многочисленные иные издательские цели (листовки, брошюры и пр.)» [262]. По воле Иванцовой немецкие деньги Парвуса не просто «обнаруживаются» у большевиков, а оказываются «вложены» в пропаганду! Это откровенная ложь, ибо бюджеты большевистских газет были «чисты», как показало следствие. Но Иванцову такая «мелочь» не останавливает. Ее вообще, как видно, мало интересует объективная реальность. Вот еще пример: утверждая об 1 млн в карманах большевиков, она ссылается на журнал «Schpigel special», 2007, Oktober, № 6, а до этого сообщает, что в нем (на стр. 34) есть ее интервью [263]. В действительности же это издание называется «Spiegel special» (Иванцова и тут следует правилу «как слышу, так и пишу, а проверять не буду»!), и в нем нет ни материалов о «немецких деньгах», ни ее интервью [264]. Их нужно искать в журнале «Der Spiegel» [265]. Стоит отметить, что это вполне уважаемое издание, воздерживающееся от распространения исторической «клюквы» и «клубники». И очень показательно, что к 90-летию Октября владельцы все-таки выкрутили руки редакции и добились публикации отнюдь не блестящей и не научной статьи, в которой утверждается, что в годы мировой войны «большевики и другие революционеры» получали из Берлина «деньги, боеприпасы и оружие» для борьбы с царизмом, и один только германский МИД выдал на эти цели 26 млн марок! Сообщаются и более достоверные сведения о том, что Парвус получил один миллион рублей в 1915 году, что «незадолго до возвращения Ленина» МИД получил еще 5 млн марок, что «до сих пор неизвестно, какова была доля большевиков». Как видим, здесь все-таки нет никаких доказательств существования цепочки «немцы—Парвус—большевики—пропаганда»! Но ведь именно в этом пыталась убедить нас Иванцова, давая свою корявую ссылку. Ах да, там ведь есть и ее интервью, но на стр. 48. В тексте сказано, что полмиллиона листовок стоили всего лишь 1 153 рубля, и «достаточно было совсем небольших вливаний, — отмечает московский эксперт Ольга Иванцова, — чтобы достичь весьма значительных результатов». Это и есть все ее «интервью»! К чести «Шпигеля» надо заметить, что он даже не называет Иванцову историком…

Ну и наконец Иванцова заявляет, что «остатки тех 4 млн немецких марок, которые были выделены германским Генеральным штабом для субсидирования левого крыла российской социал-демократии и свидетельства о которых были обнаружены в немецких архивах, следует искать в совершенно другом кармане — кармане самого Парвуса», если только Ганецкий и Радек не привезли их лично [266]. Какая ей разница, что не 4, а 5 млн, и что не генштабом, а МИДом, и что нет сведений о том, как, куда и когда они покинули карманы чиновников МИДа. Можно продолжать все валить на Парвуса — как это делали социал-шовинисты и нацисты. Поздравим Иванцову со вступлением в этот клуб!

Не испытывая моральных сомнений, она подает это как установленные факты, которые будто бы могли быть учтены следствием. Сославшись на сколь громогласное, столь же и бездоказательное высказывание Бернштейна о деньгах от немецкого кайзера, она прокламирует: «большевики знали источник их происхождения» [267], и выставляет это как главное обвинение против Ленина. Но Бернштейн не имел никаких документальных подтверждений, а излагал то, что услышал от чиновников МИДа [268], которые, как будет показано дальше, были большими профанами и любителями выдумывать небылицы (а также и верить в них). Документов у Бернштейна не было, а слухи стоят недорого!

Напоследок Иванцова свидетельствует о том, чего на самом деле нет: «Принято считать, что сближение Ленина с германским властными структурами было связано с обстоятельствами его возвращения в Россию в апреле 1917 г. Но материалы Предварительного следствия показывают, что это сближение не ограничивалось одним только этим и проезд его через территорию Германии не был единственным режимом благоприятствования, созданным для него» [269]. Только абсолютно интеллектуально невинный может считать осторожнейшим образом организованный большевиками транзит через Германию — способом взаимодействия с «кураторами». О том же, что материалы следствия доказывают неправоту предвзятых убеждений Иванцовой, много раз сказано выше.

Все эти многократные утверждения Иванцовой о доказанности вины большевиков преследуют одну цель — за счет постоянных повторов вдолбить в сознание читающего эту мысль. Иванцова не может толком сформулировать аргументы, отсюда противоречия между ее собственными тезисами. Она вынуждена постоянно игнорировать и перевирать материалы дела, уходить от их изложения, подменять их домыслами на основе других «источников». Ей необходимо максимально нейтрализовать исторические документы, чтобы они не «работали», чтобы даже после знакомства с ними у читателя в голове сидел вбитый Иванцовой миф.

Материалы рассмотренного дела дают наглядное представление об обстановке, в которой раздувался миф, о способах и целях этого. Без учета этого общего положения нельзя подходить и к другим фрагментам мифа.