Миф о «немецких деньгах большевиков» — памятник мракобесию

Нашлась ли «незаметная» «рука помощи»?

Может быть, во многом виновата магия имен? Ведь фамилию Гельфанда (Helphand), можно перевести с английского как «рука помощи», а его псевдоним «Парвус» на латыни означает «незаметный». Парвусами в Средние века назывались серебряные монеты в странах Европы. Возможно, поэтому многим хочется в нем разглядеть тайную руку финансовой помощи большевикам… Именно в англоязычных США «документы Сиссона» получили в свое время широкое распространение и поддержку, и версия о «германско-большевистском заговоре» стала там популярна. Не последнюю роль в этом сыграли слушания Сената США начала 1919 г., на которых были озвучены и «засвидетельствованы» самые дикие выдумки против большевиков: от получения немецких денег и еврейского происхождения всех революционеров до кровавых расправ и национализации женщин. Именно на этих слушаниях Брешко-Брешковская обратилась к Сенату с просьбой отправить против коммунистов 50 тыс. американских солдат, а американским журналистам Джону Риду, Альберту Рису Вильямсу и Луизе Брайант пришлось защищать Советскую Россию от самых грязных инсинуаций [343]. Однако во времена «холодной войны», когда пентагоновские пропагандисты не гнушались никаким враньем против СССР, тему «немецких денег» даже они раскручивать не стали.

Есть ли аргументы в пользу версии о заговоре в немецких документах?

Прежде всего нужно сказать, что ни военное командование, ни разведка, ни кайзер Рейха совершенно не причастны к делу возвращения большевиков в Россию. Обвинения в «шпионаже», в «службе кайзеру» опровергают слова самих «нанимателей». Главнокомандующий Людендорф писал, что именно имперское правительство взяло на себя ответственность по организации проезда Ленина, а у армии даже не было на это средств! Он также признавался, что не имел никакого понятия о Ленине, что МИД обратился по этому делу к военному начальству лишь потому, что оно ведало выдачей паспортов, и Людендорф только выразил согласие с мнением правительства, что эмигранты ослабят Россию и приблизят мир [344]. Историк Юрий Бахурин обратил внимание на то, что слова Людендорфа о пропуске Ленина через Германию часто выдирают из этого контекста, не говоря уже о том, что игнорируют опасения главнокомандующего относительно революции, могущей перекинуться с России на Германию, и, главное, проходят мимо его прямого вывода: «Теперь, задним числом, я могу утверждать, что наше поражение явно началось с русской революции» [345].

Точно таким же образом избирательно цитируют (как сделал и «Первый канал») начальника штаба Восточного фронта генерал-майора Гофмана, который заявлял, что он имеет право применять «против вражеских сил средства пропаганды», как применяет гранаты и газы (и из этих слов напрашивается вывод, что он-то большевиков и забросил), но опускают его важнейшие слова: «Мы узнали об этом лишь несколько месяцев спустя, когда заграничные газеты начали упрекать за это Германию и называть нас отцами русской революции [...] Лично я ничего не знал о перевозке Ленина. Но если бы меня об этом спросили, то я вряд ли стал бы делать какие-либо возражения против этого» [346].

Руководитель разведслужбы немецкого генштаба Вальтер Николаи также высказывался вполне определенно. 23 марта 1917 г. он сообщил жене: «Моего ведомства это касалось постольку, поскольку проезд Ленина через Германию не должен был использоваться для агитации, а его единомышленники в Германии не организовали бы демонстрации. Я не возражаю против желания Министерства иностранных дел…» [347]. В мемуарах он уточнил, что МИД надеялся (!) тем самым создать трудности русскому правительству, а военное командование было вообще против таких методов [348]. Ни о каком прямом взаимодействии немцев с Лениным речи быть не может.

Наконец, кайзер Вильгельм II узнал о проезде через его империю первой группы эмигрантов лишь 11 апреля, когда они уже приближались к ее северной границе, и даже дал себе смелость порекомендовать литературу революционерам для успешной агитации, включая и речи канцлера, без которых те, надо думать, никак не справились бы [349]. Как видно, скромности дядюшке Николая II было не занимать.

Опубликованные Вернером Хальвегом в 1957 г. (в 1990 г. изданы на русском) и Збинеком Земаном в 1958 г. [350] документы германского МИДа показали: там действительно ожидали, что революция может вывести Россию из войны. Именно в МИД отправил свой «меморандум» Парвус и оттуда получил 1 млн руб.

Как уже было сказано, безосновательно деньги Парвуса считать деньгами большевиков. В документах МИДа есть и иные упоминания о переводах средств и предложения их выделить, но их тоже невозможно увязать с большевиками. Указаны там и выплаты конкретным деятелям: эстонскому националисту Александру Кескюла (агент Штейн) и эсеру Цивину (агент Вейс). Они посылали в МИД отчеты о своей широчайшей и успешной деятельности. Стоит только вчитаться в их реляции, чтобы понять степень их неосведомленности и масштабы вранья, которым могли довольствоваться только еще более безграмотные чиновники. Кескюла как минимум еще с 1911 г. занимался подозрительной деятельностью: создав в Швейцарии «Объединение эстонских социал-демократических эмигрантов, он не пытался его расширять, а, видимо, лишь использовал его название для внедрения в партийные круги. В этот период он откровенно сдвигается к националистическим взглядам, а сразу после начала мировой войны резко улучшает свое материальное положение, вскоре переселяясь в семикомнатную виллу с прислугой. По его собственным подсчетам, он «занял» 300 тыс. марок у кайзеровских ведомств, с которыми порвал связи летом 1916 г. [351] Кескюла, отрабатывая германские подачки, перехватывал кое-что из ленинской корреспонденции (поэтому сообщал и верную информацию) и усиленно создавал впечатление, что он тесно сотрудничает с большевиками. Он даже сумел всунуть 1 500 крон секретарю стокгольмских большевиков Богровскому, за что тот, вероятно, и предоставил доступ к партийной корреспонденции [352]. Этот неприглядный факт был тогда же раскрыт в ходе внутрипартийного расследования, но он гораздо показательнее высвечивает самого Кескюла, который был сугубо мелким шпиончиком, а не представителем революционеров, как его неосмотрительно называет Хальвег.

Кескюла сообщал немецкому послу в Швейцарии Ромбергу кое-что о деятельности революционеров, об идеях Ленина, а в 1915 г. в памятной записке «Внутриполитическое положение России» указывал на то, что Ленин и другие революционеры могут быть противовесом опасности появления кадетского правительства. Среди достоверно изложенных пунктов программы большевиков великий знаток Кескюла отметил: «вступление русской армии в Индию». Секрет агентурной работы прост: Кескюла просто списывал то, что открыто публиковалось в газете «Социал-демократ», а идею поддержки революции в колониях он своим скудным умом истолковал как введение войск в Индию. Из этого донесения Ромберг сделал более чем странный вывод: ленинская программа, будучи использована «в неприятельских странах», особенно во Франции, может оказать «неоценимую услугу» [353]. Очевидно, этот гениальный стратег полагал, что программой Ленина можно так запугать французское правительство, что оно пойдет на сепаратный мир с Германией. О степени здравомыслия посла судите сами. Военное же командование отвергло план. А Фельштинский такое сообщение Кескюлы принимает за «условия, на которых Ленин соглашался подписать с германским правительством мир...» [354]. Так сказать, измена в глазах смотрящего…

Наверняка именно Кескюла обогатил Ромберга такой нетривиальной мыслью: «Цель ленинцев — действовать главным образом в волжских областях, центре русского крестьянства, где, как сообщают, происходят серьезные аграрные беспорядки» [355]. Смехотворно выглядят сообщения о том, что Кескюла в 1916 г. неоднократно засылал в Россию скандинавских (!) социалистов для контактов с ведущими (!) деятелями. От них он якобы получал полезнейшую информацию и передавал ее в том числе Ленину [356].

Послания Цивина, которому удавалось надувать сначала австрийцев, потом немцев, вызывают еще большее недоумение. В 1916 г. Цивин заявлял, что он и с военнопленными работал, и людей в Россию посылал, и манифесты издавал, и теракты совершал. Создать мощную организацию эсеров в России ему якобы удалось именно в военное время, она имела сотни тысяч сторонников, включая и офицеров. Не останавливаясь ни перед чем в погоне за очередной выплатой, Цивин утверждал, что «эсеров поддерживают также большевики (социал-демократы) во главе с Лениным» [357]. А в апреле 1917 г., еще даже до приезда Ленина в Россию, он передавал очередные выдумки и заверял, что в Петросовете произошел раскол, и, с одной стороны, в нем все больше становилось сторонников Ленина, а, с другой, тамошние социал-патриоты берут огромные суммы у англичан [358]. Такая англофобская черточка не могла не радовать его кураторов, которые в документах регулярно свои неудачи списывали на происки англичан…

Отсюда ясно, что никакой деятельной связи Кескюла и Цивин с революционным движением не имели. Как видим, даже к подпольной жизни примазывались ушлые элементы и наживались на своей якобы осведомленности. Нетникаких доказательств о передаче этими агентами денег в руки партий, благосостояние Кескюла указывает, на что тратились средства. Историк Борис Колоницкий, который, в отличие от армии конспирологов, не только работает в архиве, но и перепроверяет данные и не размахивает первым попавшимся документом как знаменем истины, рассказал о найденной им подобной истории: «Однажды я сам оказался в такой ситуации, когда работал в политическом архиве Министерства иностранных дел Германии. Там нашлись совершено чудесные доказательства того, что некие украинские революционеры обещали немецкому правительству поднять восстание кубанских казаков, революционизировать Черноморский флот… Короче, дайте грант, и все будет в порядке.

Вначале я зажегся этой историей. Но, съездив в архив еще раз, нашел другие документы, по которым стало ясно, что несколько украинских ребят получили этот грант, потратили часть денег на веселую жизнь в Вене. Что касается революционной работы, то максимум их деятельности свелся к вырезкам из русских газет, которые они где-то изредка доставали… […] Поэтому все отчеты спецслужб того времени требуют осторожного отношения к тому, что в них понаписано» [359].

Многочисленные спецслужбистские фальсификации, о которых часто приходится здесь говорить, вырастали именно на почве незнания ищейками революционной жизни. Несмотря на отдельные провалы, революционерам удавалось скрываться от их глаз. Но полицейские чиновники должны же были что-то писать в своих отчетах — вот они и посвящали целые страницы домыслам и выдумкам! Поэтому попросту ненаучными являются популярные ныне попытки вынести вердикт революционному движению, основываясь на данных полиции и т.п. служб. Примером такого безграмотного почина является книга писателя Ханса Бьёркегрена (под названием «Русская почта» вышла в Стокгольме в 1985 г.), который является убежденным сторонником самых нелепых мифических сплетен о большевиках и Германии и истово исповедует принцип «презумпции виновности» по отношению к ним. Бьёркегрен рассматривает эти сюжеты на основе данных шведской полиции и доверяет самым странным ее сообщениям о деятельности революционеров. Если бы не было так грустно, это было бы просто смешно, потому что в начале и в конце книги он по сути выносит приговор неквалифицированности полиции. Рассматривая ее «неопытную» деятельность в 1906 г., когда в Стокгольме проходил «объединительный» съезд РСДРП, автор констатирует: «Судя по всему, полиция судила о приезжающих по одежде, исходя из предположения, что официальные представители социал-демократии должны быть экипированы получше, чем беженцы-оборванцы, идущие вместе с ними одним потоком» [360]. После же Октябрьской революции в Стокгольме был даже создан новый полицейский политический отдел, который отметился тем, что «… пользовался неразборчивыми методами; отличаясь четко выраженным антисемитизмом, отдел зачастую оценивал политическую подоплеку различных событий в черно-белых красках без полутонов». Дела отдела оказались «набиты слухами об обороте огромных сумм» из России, под влиянием коих его сотрудники впадали в «теории заговора» и «легкую истерику» [361]. Писатель вынужден признать: стокгольмская полиция не знала революционного мира. Хочется спросить: а в промежутке, в частности, в 1917 г., неужто она работала совсем на ином уровне и собирала сугубо достоверную информацию? Ответ, пожалуй, будет ясен всем, кроме российских, шведских и всех прочих иванцовых.

Нужно еще остановиться на фигуре Цивина. Точнее, на том, как к его казусу отнеслись антисоветские эмигранты — правые социалисты. Их переписку по этому вопросу опубликовал Фельштинский, завзятый сторонник антибольшевистских мифов, предоставив тем самым еще один аргумент против своих безграмотных утверждений. Когда в конце 1950-х гг. вышла книга Земана с документами, доказывающими сотрудничество эсера Цивина с германским МИДом, бывшие левые меньшевики Николаевский и Абрамович и эсер Павловский (последний, кстати, вернулся в Россию в 1917 г. в качестве переводчика инициатора антибольшевистской кампании министра Тома!) стали настойчиво открещивать лидеров эсеров Чернова и Натансона от финансовых связей с Цивиным. Аргументы эмигрантов были вполне справедливы, потому что Цивин в своих отчетах не скупился на явную ложь. Но при этом им пришлось признать, что Чернов все-таки какое-то время брал деньги на газету от Цивина, но вообще лидеры эсеров «помощи от немцев сознательно не получали» [362]. Эмигранты также установили, что партийный эсеровский суд так и не вынес Цивину осуждающего вердикта: тому, вероятно, удалось скрыть источники своих средств; но эсер Гольдштейн остался с подозрением, что руководство партии слишком нуждалось в деньгах Цивина [363]. Николаевский так охарактеризовал Цивина и его подельника: «Они не были изменниками России, они не были союзниками немцев, они просто легкомысленно выманивали деньги у немецких дураков, которые такие деньги раздавали налево и направо, ничего не проверяя и не контролируя» (курсив мой. — Р.В.) [364]. Николаевский нашел еще более хлесткие (и правильные!) слова по адресу имперских ведомств: «Люди, привыкшие считать немцев чрезвычайно деловыми и дотошными людьми, вряд ли поверят, что германские военные и гражданские власти могли проявлять такую совершенно детскую доверчивость и наивность с людьми, именовавшими себя русскими революционерами» (курсив мой. — Р.В.) [365]. Легко убедиться, что это именно тот подход, правоту которого я доказываю. Но фантасмагоричность сюжету придает убежденность названных эмигрантов в том, что большевики-то немецкую помощь получали и получали сознательно! Причем в пересказе Фельштинского их «доказательства» выглядят просто смешными: деньги шли от австрийско-венгерского, а не германского генштаба; существует телеграмма от 24 июля 1917 г., переданная Ганецким при помощи шифра кайзеровского МИДа; немцы печатали прокламации для большевиков то ли в типографии своего морского ведомства и пересылали их через Стокгольм, то ли в типографии самого российского морского министерства (для этого они должны были его захватить, разве нет?) [366]. И Фельштинский, многозначительно это излагая, почему-то избегает публиковать такие сильные козыри!

Словно пораженные слепотой, эмигранты пишут о германско-большевистских деньгах на тех же страницах, где только что сами высмеяли наивных немцев и заклеймили Цивина в авантюризме, начисто отказываясь видеть, что с Парвусом и большевиками история ровно та же. Да, Парвус — деятель более значительный, чем Кескюла или Цивин, поэтому он и сумел шире поставить авантюрное дело, составить свой вполне логичный «Меморандум», установить более прочные связи с немецкими чиновниками и вытрясти из них больше денег. Но суть этих казусов одинакова: прохвосты не имели влияния на революционное движение! Однако антисоветские эмигранты действовали по принципу «здесь читаю, здесь рыбу заворачиваю». Этот искаженный взгляд сложился в обстановке ошалелого эмигрантского антибольшевизма. Еще один его представитель, историк Катков, выдал в те же годы примечательную по своей предубежденности фразу: «… удивительно то, что беспристрастные историки на Западе, кажется, с течением времени придают все меньше и меньше значения обвинениям, которые в тот момент угрожали большевикам…» [367]. По убеждениям Каткова, антибольшевизм должен быть составной частью беспристрастности!

Итак, именно МИД, крайне поверхностно (и часто ошибочно) понимавший идеи российских революционеров, дал согласие большевикам и другим эмигрантам на проезд через Германию на их условиях и организовал это предприятие. По опубликованным документам видно, что посредником между МИДом и большевиками был швейцарский социалист Фриц Платтен, обвинять которого в работе на Германию сейчас никому на ум не приходит [368]. А такие сомнительные личности, как Скларц (сотрудник Парвуса) и Гримм (швейцарский правительственный социалист, который почему-то видел себя великим миротворцем и методами тайной дипломатии рассчитывал устроить сепаратный мир между Россией и Германией; революционеров он предлагал переправлять под видом больных в компании со стариками, женщинами и детьми [369]) мелькают в этих документах буквально по одному разу и исчезают. Это совпадает и с заявлениями большевиков, которые в процессе переговоров отмежевались от этих деятелей. Вопреки совпадающей информации из двух разных источников, сторонники, как сказали бы белогвардейцы, «ликвидации большевичества» и поныне твердят о роли Парвуса и Гримма в «операции по заброске» ленинцев. Хотя это именно Ленин навязал германским ведомствам свои условия проезда.

В тех же документах можно не раз встретить оптимистические рассуждения немецких чиновников о том, как вернувшиеся в Россию «социалисты-пацифисты» развернут пропаганду за мир, что в итоге приведет к выходу России из войны и к победе Германии над союзниками. Довольствуясь этими цитатами, особо прозорливые делают вывод если не о подчиненности большевиков кайзеровским ведомствам, то о совпадении их целей. Выше я уже привел заявления Ленина и товарищей и поддержавших их европейских социалистов, из которых ясно, что они имели собственные цели, понимали замысел пропускавших их немцев и четко от него отмежевывались. Нельзя забывать, что, как сказал Троцкий, «два противоположных плана пересеклись в одной точке, и что этой точкой был “пломбированный” вагон…» [370]. Пересекающиеся прямые — это не совпадающие, должно же это быть понятно. Вернер Хальвег, изучив документы, изумился: «… неужели немецкие ответственные службы не отдавали себе отчета, что взаимодействие с большевиками было подобно игре с огнем?» Он пришел к выводу, что «эти службы вряд ли обстоятельно занимались теорией и практикой большевизма или просто учитывали характер самого Ленина и его идей», поэтому не давали себе отчета в том, что революция может вспыхнуть и в самой Германии [371]. Хальвег отлично понял причины такой слепоты: этим делом занималась «влиятельная бюрократия», которая следовала «сиюминутной» концепции (лишь бы выиграть войну) и переброску революционеров понимала только как техническую задачу. «Для нее главное — чтобы все шло “надлежащим порядком”. Вопросы “почему?” и “с какой целью?” отступают на задний план» [372]. Нет доказательств, что ленинцы выполняли заказ немцев, напротив, Хальвег говорит о факте «невольного содействия немецкой политики большевистской России» (курсив автора). Очень уместно призвав в помощь диалектику Гегеля, Хальвег подытожил: «Революция заставила эту поездку служить собственной цели — ей безразлично, что при этом будет разрушено, или кто при этом погибнет: падет ли германский кайзеровский рейх, сметен ли будет Людендорф, позже в советском исправительно-трудовом лагере погибнет как жертва сталинизма Фриц Платтен, а самому Ленину будет отпущено для его деятельности всего несколько коротких лет» [373]. Земан также пришел к выводу, что, даже вступая в контакты с имперскими правительственными структурами, большевики не собирались защищать их интересы — «социалистическая революция была их целью» [374]. Нетрудно понять, почему чиновники оказались так наивны. Они получали искаженные и ложные сведения о революционерах из уст таких проходимцев, как Кескюла, Цивин и др., так что о каком понимании идей мировой революции здесь можно говорить! Лишь одного немецкого чиновника озарило уже в конце декабря 1917 г.: «большевики часто провозглашали мир своей целью, однако не мир с буржуазными правительствами, заключенный путем переговоров, но путь разжигания революции в нашей стране, что тоже, естественно, приведет к миру» [375].

На все это могут ответить, что невыгодный для России Брестский мир все же был подписан. Однако нелепо из этого выводить, что большевики выполняли некий выданный им план и в рамках его заключили этот мир. Это рассуждение пóшло уже потому, что у немецкого руководства не было такого плана. Вот ряд совершенно разноречивых суждений «влиятельной бюрократии». Статс-секретарь МИДа Циммерман: «Так как мы заинтересованы в том, чтобы влияние радикального крыла революционеров в России одержало верх, мне кажется допустимым возможное разрешение проезда через Германию» (23 марта 1917 г.) [376]. Член рейхстага Эрцбергер: «Было бы крупнейшей ошибкой считать, что Германия сможет добиться посредством социал-демократического правительства более почетного мира, чем при нынешнем либеральном правительстве» (26 марта) [377]. Посланник в Копенгагене Брокдорф-Ранцау сначала развил мысль о том, что в России нужно, оказав предпочтение крайним элементам, посеять хаос и развал и тогда военным ударом разрушить русскую мощь. Но тут же он оговорился: «… если до конца этого года мы не в состоянии продолжить войну с перспективами на успех, то следовало бы попробовать пойти на сближение с находящимися у власти в России умеренными партиями» (2 апреля). Посланник в Берне Ромберг: «Еще совсем не ясно, какое примет развитие революция. Возможно, окажется достаточной замена социалистами отдельных членов Временного правительства, таких как Милюков и Гучков» (30 апреля) [378]. Статс-секретарь МИДа Кюльман: «Без нашей постоянной поддержки большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть такого размаха и влияния, какое оно сейчас имеет» (29 сентября). Представитель МИД при Ставке Лерснер: «Генерал Людендорф послал следующую телеграмму: “Согласно перехваченным радиограммам, в Петрограде разразилась революция, в ходе которой, как полагают, победил Совет рабочих и солдатских депутатов. Совет, по-видимому, старается не допустить уход войск с фронта в Петроград. Тем не менее победа Совета рабочих и солдатских депутатов желательна с нашей точки зрения. Поэтому прошу использовать перехваченные радиосообщения в целях пропаганды этой победы”» (9 ноября). Советник миссии в Стокгольме Рицлер: «Здравый смысл подсказывает, что [...] не более чем через несколько месяцев [...] правительство [большевиков] будет сметено волной всероссийской враждебности. [...] Даже попытка связать будущее русско-немецких отношений с судьбами людей, которые в России сейчас стоят у власти, была бы, вероятно, серьезной политической ошибкой. За то время, что это правительство продержится у власти, удастся добиться разве что перемирия или, быть может, формального мира» (26 ноября). Заместитель статс-секретаря иностранных дел Бусше: «… правительство в Петрограде терпит огромные финансовые затруднения. Поэтому чрезвычайно желательно, чтобы им выслали деньги» (28 ноября). Статс-секретарь МИДа Кюльман: «Только когда мы по разным каналам и под разными предлогами обеспечили большевикам постоянный приток фондов, они сумели проводить энергичную пропаганду в своем главном органе “Правде” и значительно расширить прежде весьма слабый базис своей партии. [...] в наших интересах использовать этот период, пока они находятся у власти [...], чтобы добиться сначала перемирия, а затем, по возможности, мира» (3 декабря). Посол в России Мирбах: «… наши интересы все еще требуют продления власти большевистского правительства» (13 мая 1918 г.). Мирбах же: «Если мы примем за факт, что большевизм достиг конца своей власти, тогда, я думаю, нам следует попытаться обеспечить заполнение вакуума. [...] Ядро нужных нам людей должно состоять из умеренных правого крыла, октябристов и кадетов…» (25 июня) [379]. Мирбах не проживет и двух недель, его империя не проживет и полгода, а большевики останутся. При столь очевидных колебаниях чиновников в оценке роли и перспектив большевиков становится ясно, что последние не могли быть «проектом» немцев. Опять же важно подчеркнуть, что из-за плохой своей информированности бюрократы не могли составить хоть сколько-то отвечающий реальным условиям план. Непоследовательные оценки революционных сил говорят именно о незнании их! Вот что необходимо четко понять и тыкать в это носом каждого, кто тяжело контужен конспирологией и верит в полную осведомленность спецслужб обо всем на свете!

Здесь приведены и два знаменитых высказывания Кюльмана, якобы подтверждающих денежные вливания в партию Ленина. Оценивая документ от 29 сентября, Геннадий Соболев отметил в нем отсутствие «всякой конкретики и фактуры», а ведь будь Кюльман «руководителем», он мог бы «высказаться более определенно о перспективах большевистского движения, но для этого надо было определенно владеть детальной информацией» [380]. Действительно, это заявление Кюльмана — первое после пяти месяцев молчания о большевиках в переписке (точнее, еще Циммерман 3 июня сообщал, что «Правда» уже имеет тираж в 300 тыс., но «скромно» ни словечка не сказал о «роли немцев» в этом! [381]), в течение которых произошли и июльские дни, и отпор корниловскому мятежу, и рост Красной Гвардии, и получение большевиками большинства в Петросовете и других учреждениях, и т.п. Более того, к этому времени «Ленин, скрываясь в Финляндии, уже направил в Петроград свои письма, в которых ставилась задача взятия власти путем восстания. Кюльман же [...] больше озабочен тем, как помочь “финскому восстанию” [...] Получается таким образом, что “немецкие покровители” Ленина даже не были осведомлены о том, что собирается предпринять их подопечный в ближайшее время» [382]. Как же можно верить Кюльману?! Столь же хвастливо и бездоказательно его второе утверждение о фондах для «Правды». В уже цитированном заключении экспертов было сказано, что все поступления в ее бюджет были зафиксированы, названы были и реальные источники на большевистские издания.

Из текста телеграммы Людендорфа от 9 ноября ясно, что военное командование и МИД узнали об Октябрьском перевороте из перехваченных радиограмм — это, видимо, неопровержимо доказывает, что они были заказчиками этого события, да?

Большой значимостью обладают комментарии Джорджа Кеннана, который имел доступ и к трофейным германским документам, не вошедшим в изданные сборники, и сделал вывод, что они «содержат множество солидных доказательств, что таких отношений [между большевистскими вождями и немцами] не существовало вообще». Он дает характеристику некоторым из них: «… откровенное удивление Людендорфа при известии о начале первого советского перемирия […]; телеграмму Кюльмана Мирбаху в Петроград в начале января, указывающую, что он должен быть готов к отъезду, так как переговоры вскоре могут быть прерваны […]; признание Кюльмана в середине января в телеграмме Циммерману из министерства иностранных дел, что у него (Кюльмана) нет никаких возможностей настаивать на лучшем отношении к прибалтийским немцам со стороны русских коммунистов, но что он поднимет этот вопрос в Брест-Литовске, как только сможет […]; и особенно прямой отказ Германского министерства иностранных дел, 24 января 1918 г., от предложения посредников в Стокгольме предоставить большевикам скрытый кредит для ускорения переговоров в Брест-Литовске…» [383]

Кеннан уверен, что, если бы существовал некий договор, то следы от связей все равно бы остались: «Предположить, что немцы, которые в это время готовили свое большое окончательное наступление на западе и крайне нуждались в установлении ясной и надежной ситуации на востоке, не использовали бы до крайних пределов такой секретный канал, дававший им власть над большевиками, как указывают эти документы, является полным абсурдом. [...] Надо также отметить, что, если бы такие предполагаемые отношения связывали бы немцев с большевиками, они не замедлили бы стать предметом рассмотрения немецкого парламентского расследования причин развала Германии в 1918 г. Это расследование подвергло самому тщательному рассмотрению политические установки высшего немецкого командования на переговорах в Брест-Литовске, к чему любые секретные каналы влияния на большевиков имели бы прямое отношение. Однако никакого упоминания о документах Сиссона или положении, ими предполагаемого, не отмечалось ни разу в течение этого продолжительного и интенсивного расследования, участники которого имели доступ ко всем секретным немецким сводкам» [384]. Это ценные свидетельства человека, понимающего, что информация, проходящая по бюрократическим каналам, не может не оставлять следов.

На одной из фраз Кеннана необходимо остановиться подробнее: «… прямой отказ Германского министерства иностранных дел, 24 января 1918 г., от предложения посредников в Стокгольме предоставить большевикам скрытый кредит для ускорения переговоров в Брест-Литовске…». Он отмечает, что это — текст письма Эрцбергера барону фон Бергену, полученный им «от знакомого, работающего с немецкими материалами, хранящимися в Англии» (вероятно, это все-таки ответ на данное письмо: депутат Эрцбергер был агентом немецкого правительства в Швеции, а Берген — советником Политического отдела МИДа). Это достаточно отрывочное сообщение свидетельствует, казалось бы, что большевики сами просили денег у немцев, но те не дали. Факт отказа однозначен; дальнейшее затягивание переговоров общеизвестно — значит, «кредита» большевики не получали. Но шла ли эта просьба от самих большевиков? Имеющиеся данные это не проясняют. Под «посредником в Стокгольме» вполне мог подразумеваться сам Эрцбергер, и идея кредита могла принадлежать всецело ему; тем более что, как сообщают Земан и Шарлау, Эрцбергер не был беспрекословным исполнителем воли правительства, а вынашивал собственные планы [385]. Делать громогласные выводы иного толка нет оснований.

Нужно отметить, что историки Старцев и Соболев, убедительно доказывая отсутствие финансовых связей Германии и большевиков до их прихода к власти, считают, что после 25 октября 1917 г. эти связи возникли и позволили СНК удержаться у власти. Вообще говоря, нет ничего предосудительного в денежной помощи германского правительства советскому правительству; ведь как царское, так и Временное правительства преспокойно занимали у союзников огромные суммы. Так что Старцев и Соболев стали заложниками буржуазной логики, связав этот сюжет с дооктябрьскими мифами. К сожалению, раз такая сцепка в общественном сознании уже утвердилось, то и мне придется проанализировать этот сюжет.

Ярослав Козлов изучил аргументы обоих уважаемых историков и показал, что их утверждения по этому вопросу недостаточно обоснованы [386]. Остается только признать правоту Я. Козлова: документы, на которые ссылаются эти историки, содержат сообщения МИДа о запросах денежных средств и их переводах, но в них не указаны получатели. Все сказанное мною выше в этой статье доказывает, что в 1917 г. и раньше у немцев не было связей с большевиками, зато были контакты с разной степени сомнительности личностями, выдающими себя за знатоков и руководителей российской революционной жизни. При этом немцы, конечно, совсем не разбирались в тонкостях этой жизни. Резонно полагать, что и после 25 октября МИД мог отчислять деньги именно околореволюционным проходимцам, в том числе и в надежде, что они помогут большевикам удержаться у власти, когда немцы считали это выгодным для себя. «… средства могли выделять различным политическим силам, чтобы тем самым склонить их к союзу с большевиками, к их поддержке, что конечно же способствовало стабилизации политической обстановки и тем самым позволяло большевикам находиться спокойно у власти», — верно отмечает Я. Козлов. Куда очевиднее, что Германия пыталась воздействовать на революцию через уже имеющиеся у нее каналы, чем то, что ей вдруг удалось установить тайные (помимо официальных, межправительственных, используемых для переговоров о мире) контакты с большевиками.

Однако нельзя пройти мимо утверждения Г.Л. Соболева, которое вроде бы подтверждает наличие этих тайных контактов. Он сопоставил сообщение Бусше от 28 ноября (см. выше) с телеграммой из Стокгольма 15 ноября от Воровского — представителя (совместно с Радеком и Ганецким) СНК за границей: «Выполните, пожалуйста, немедленно ваше обещание. Основываясь на нем, мы связали себя обязательствами, потому что к нам предъявляют большие требования». Историк счел это подтверждением просьбы большевиков о «финансовой помощи» [387]. Однако помощь эта была своеобразна.

Дело в том, что просьба Воровского была обращена к человеку, названному в немецких документах Байером. Под этим именем действовал швейцарский социалист Карл Моор. Его тоже зачастую демонизируют. В. Космач скопировал у Хереш ложь о том, что Моор был сотрудником Института Парвуса и его агентом [388]. В сборнике мифических помоев от «Русской семерки» указывается: «Немецкие деньги большевикам переводил также некий господин Моор, немецкий агент» [389]. Удачная формулировка: может он миллионы или миллиарды переводил — понимай, как хочешь! Однако в случае Моора четко зафиксированы и суммы, и их использование. Необходимо остановиться на обстоятельствах получения денег от него.

Моор был известен российским социал-демократам задолго до революции, он оказывал денежную помощь разным партиям из собственных средств, полученных по завещанию. Весной 1917 г. он установил связь с германскими ведомствами и выдвинул план передачи средств российским революционерам-противникам войны. Затем Моор предложил средства большевикам, но те проявили большую осторожность и решили установить, нет ли у него подозрительных связей. Обнаружить их большевикам не удалось, но даже при этом возможность получения денег от Моора обсуждалась несколько недель. Это был самый тяжелый период для партии — после июльской травли. Политическим самоубийством было бы для большевиков взять деньги у заведомого немецкого агента в этих обстоятельствах. Видимо, некоторую сумму от Моора Заграничное бюро ЦК по собственному почину получило еще в июне, но затем оно продолжало добиваться от ЦК разрешения на дальнейшее субсидирование. Возможно, и в этот раз деньги были из личных средств Моора, а не из казны МИДа, но в любом случае Моор действовал с согласия кайзеровских чиновников. Можно считать его чем-то средним между Парвусом и Гриммом: еще не так авантюристичен, как первый, и уже не столь наивен, как второй. Судя по всему, он действительно желал помочь революции в России и выманивал у МИДа деньги для нее.

Всего Моор дал в долг (который был возвращен в 1920-х гг.) около 150 тыс. швейцарских франков (сумма, примерно эквивалентная такой же сумме в рублях), при этом бóльшая часть этих средств была получена партией скорее всего уже после Октябрьского переворота. Деньги были использованы за рубежом для революционной пропаганды и в качестве помощи европейским левым партиям, в том числе и в самой Германии [390].

Итак, получение денег от Моора долго обсуждалось в партии, было зафиксировано письменно, они были использованы вне России и позднее возвращены швейцарцу. При этом ясно, что большевики не знали о контактах Моора с немцами. Наконец, полученная от него сумма сама по себе была небольшая и не могла обеспечить победу большевикам.

Е.М. Лаврова считает, что Воровский и просил у Байера денег. Но я бы не сбрасывал со счетов еще одно обстоятельство. Текст просьбы Воровского был передан Моором военному атташе Германии в Берне Нассе. Последующая переписка свидетельствует, что они вдвоем контактировали с Заграничным бюро большевиков по вопросу о мирных переговорах (последние хотели добиться их проведения в нейтральной стране, чтобы привлечь и страны Антанты, а не в оккупированном немцами Брест-Литовске) [391]. Земан поэтому трактует смысл запроса Воровского как уточнение обстоятельств переговоров, а не как просьбу денег [392]. В любом случае, суждение Соболева нуждается в корректировке.

Необоснованные суждения Старцева о послеоктябрьском финансировании большевиков привели к совсем неприличным последствиям. Через два года после смерти Старцева под его именем в очень посредственной коллективной работе были даны такие домыслы: «В большой тайне германское правительство 89 ноября (так в тексте. — Р.В.) открыло финансирование Совету Народных Комиссаров, выделив из своего военного бюджета первые 15 млн. марок. … С этого момента начинается прямая и регулярная финансовая помощь кайзеровской Германии большевикам, достигшая к октябрю 1918 г. 60 млн. “золотых” марок в швейцарской валюте. Деньги эти, можно предположить, впервые были привезены в Петроград в декабре 1917 г., когда в гостинице “Европа” обосновалось представительство Германии во главе с графом Мирбахом» [393]. Трудно сказать, насколько Старцев ответственен за этот текст. Не удивлюсь, если его так подставили «коллеги», так как и весь остальной текст, «принадлежащий» Старцеву, переполнен суждениями, идущими в разрез с прежними работами и тем самым порочащими честь ученого! По-хорошему, это должно быть предметом расследования. Но нужно признать, что его собственное, сделанное походя и не подтвержденное несомненными фактами, заявление о получении большевиками денег после Октября открывало дорогу подобным домыслам.

Чтобы сегодня не опускаться до штампов петроградской антибольшевистской прессы 1917 г. и белогвардейских агиток, нужно помнить, что большевики, ведя переговоры с Германией, не отказывались от целей мировой революции. Так что нелепо делать далеко идущие выводы о «заговоре». Тем более неуместно при этом морализировать в пользу царского и буржуазного режимов — как уже было сказано в начале, эти правительства наделали долгов на десятки миллиардов рублей и запродали страну Антанте, которая прямо во время войны взялась ликвидировать суверенитет своего союзника. Примером этого являются действия английских офицеров, встретивших ленинскую группу политэмигрантов на границе нейтральной Швеции и Финляндии (части России на тот момент). Распоряжались офицеры там как хозяева, не пустив швейцарца Платтена через границу. Остальных граждан наконец-то свободной России перед въездом на родину англичане подвергли тщательному обыску с унизительным раздеванием догола [394]. Временное правительство почему-то не задавалось вопросом, что забыли английские офицеры на российской границе. Неплохой стимул ленинцам для борьбы с империализмом, как вы считаете?

Завершая сюжет с послеоктябрьским финансированием Германией большевиков, стоит упомянуть и сумму в 40 млн марок, которую в начале июня 1918 г. минфин предоставил МИДу для развития связей с различными политическим партиями — на случай будущего падения большевиков [395]. Так как и раньше МИД высказывался об их возможном крахе, то можно предположить, что и прежде деньги могли использоваться в этих целях. В какие-то периоды эта помощь могла идти на условиях поддержки большевиков, о чем было сказано выше. Документы большевиков историки обнюхали со всех сторон в поисках «немецких денег», а изучалась ли столь же пристально под этим прицелом деятельность других партий — вот это вопрос!

Сумма же в 40 млн марок, скорее всего, так и не дошла до германского посольства в Москве, так как до убийства посла Мирбаха она еще не пришла, а его преемник пробыл на посту лишь 10 дней [396]. Биографы Парвуса сообщают о том, как была потрачена часть этих денег: Парвус принялся издавать антибольшевистские альманахи для российских крестьян, но доставка их уже в конце 1918 г. обернулась провалом — груз не пропустили на советской границе [397].

Здесь необходимо перейти к более общему вопросу: насколько во время мировой войны осуществлялись планы по подрыву противника изнутри? Для обладателя нашпигованного конспирологией и простыми ответами сознания все ясно: Германия желала революции в России — и вот она случилась, результативность стопроцентная. Однако, все сказанное выше в этой статье подтверждает обратную точку зрения: у немецкого правительства не было четкого плана и устойчивого отношения к революции (как к планируемой, так и к свершившейся) в России, глупо считать его куратором большевиков. Для сравнения посмотрим на другие страны. (О дорогостоящей, но бесполезной деятельности полковника Акаси десятилетием ранее уже написано выше).

Часто приводятся такие цифры (подсчеты историка Фишера): Германия к началу 1918 г. истратила 382 млн марок на мирную пропаганду в странах, которые необходимо было «вывести» из войны или удержать от вступления в нее на стороне Антанты. Из этой суммы на Россию ушло лишь 40 млн марок, а на Румынию и Италию — больше, что все равно не помешало этим двум странам выступить на стороне Антанты [398]. Как же так, денежный ключик не сработал?!

Есть и другие сведения о расходах Германии на эти цели: «… согласно газете “Лоиташе” от 11/24 июня 1916 г. со ссылкой на американского журналиста Дж. Больдерстопа, Германия тратила на пропаганду в мире 1 815 млн. марок: на САСШ — 375, на Турцию — 350, на Италию — 250, на Болгарию — 125, на Грецию — 100, на Китай — 100, на Швецию — 75, на Румынию — 75, на Персию — 75, на Испанию — 75, на Голландию — 50, на Норвегию — 40, на Данию — 25, на Швейцарию — 25, на Аргентину — 25, на Бразилию — 25, на Перу — 10 млн. марок» [399].

Десятки миллионов марок были потрачены немцами в попытках подкупить французские газеты, в некоторых второстепенных изданиях даже удалось устроить антианглийские публикации; существовали планы открытия агентства, фабрикующего дезинформационные сообщения для Франции, и подкупа видных политиков, а некоторые из них действительно получили несколько миллионов марок [400]. Само собой, в таких условиях во Франции нашлись ухватистые ребята, которые вступили в отношения с германским МИДом, убеждали его в силе антивоенных настроений французов и призывали слать побольше денег [401]. Естественно, что при такой политике в немецких ведомствах отложились многие документы, в которых преувеличено оцениваются готовность ряда политиков к сотрудничеству и вообще склонность Франции к сепаратному миру, описываются планы передачи денег и организации соответствующих мероприятий. Некоторые из этих бумаг выглядят куда сенсационнее, чем документы, опубликованные Хальвегом и Земаном, но в целом их риторика схожа.

Можно даже сказать, что именно Францию немцы довели до переворота. Константин Гайворонский пишет: «Газету виднейшего оппозиционера Жоржа Клемансо L’Homme Enchaine с критикой власти немцы даже распространяли в лагерях французских военнопленных, считая ее лучшей пропагандой». Это при том, что Клемансо критиковал правительство за нерешительность в войне! В итоге президент Пуанкаре назначил «Тигра» Клемансо главой правительства [402]. Получается, гораздо крепче железный кулак Берлина ударил по Франции, а до России дотянулась только какая-то бессильная культя Берлина. Вот так Клемансо стал премьером, а к смертной казни по обвинению в связях с Германией приговорили французского коммуниста Анри Гильбо, использовав для этого очередную фальшивку [403].

В оккупированной Бельгии немцы стремились повлиять на движение фламандцев, чтобы присоединить к себе их часть страны, апеллируя к их родственной немецкой культуре [404]. Но даже этого они не добились.

Германия старалась применять стратегию укрепления национальных движений и против России: уже в 1914 г. в Берлине был организован грузинский комитет, деньги были выданы «представителю» еврейских организаций, который обещал «в течение 10 дней возбудить там [в Бессарабии] восстание, а затем и общую революцию против России», уже известный Кескюла развивал идеи революции в Эстонии, большой интерес для немцев представляла Финляндия — и все эти действия были предприняты еще до предложения Парвусом своего меморандума [405]. В связи с этим неудивительно, что Кюльман, как было отмечено выше, за месяц до Октябрьского восстания большевиков, претендуя на лавры их куратора, рассуждал именно о национальном восстании в Финляндии, а не о социалистическом в Петрограде. Он попросту воспроизводил логику заученной чиновниками стратегии подогрева национальных конфликтов. Только вот от многочисленных повторов успешнее она не становилась.

Более того, «Берлин в те далекие годы очень рассчитывал на исламскую революцию в мире.

Расчет ясен: значительная часть мусульман жила во владениях Российской, Британской, Французской империй. К этому можно добавить, что в Германии часть мусульман пользовалась особым статусом военнопленных. Они находились в двух специальных лагерях как “гости Кайзера на немецкой земле”. Показательно, что газета для мусульман на территории Германии издавалась на арабском, турецком, татарском и русском языках. Ее название было “Джихад”.

Таким образом, германское правительство в своих интересах финансировало подготовку мирового джихада. Правда, никаких больших восстаний этой пропагандой достигнуто не было» [406].

В общем, как подытожил тот же Колоницкий, «сама логика контактов с могущественной бюрократической организацией требовала все новых, все более внушительных отчетов — для получения новых кредитов. В них личные и дружеские групповые связи подчас выдавались за эффективные политические структуры, приватные поездки — за важные командировки, разговоры в кафе — за влиятельные совещания. Получение новых средств зависело от расширения размаха деятельности — реального или мнимого» [407].

Считаю уместным сказать и о пропагандистских усилиях военных и гражданских ведомств царской России, тем более, что они были очень схожи с действиями Германии. Александр Асташов так охарактеризовал их: «Основным средством являлся апробированный как в самой России, так и в ее деятельности за рубежом в работе с заграничной печатью подкуп представителей печати (курсив мой. — Р.В.). Не принимался во внимание общественный характер этого вида оборонительной деятельности. […] Это походило на постановку дела в Германии, где организация пропаганды также оказалась всецело в руках бюрократии, но значительно отличалась от ситуации в Англии и Франции, где общественность была представлена в значительно большем объеме, хотя действовала в начале войны несогласованно»; поэтому российская пропаганда «осталась вторичной, проигрывала по всем статьям даже самой отсталой на тот момент германской пропаганде. Правда, эффективность германской пропаганды определялась, кроме наличия общего культурного потенциала, отсутствовавшего в России, критикой именно язв русской действительности» (курсив мой. — Р.В.) [408]. Во время совещания российских чиновников при МИДе прозвучал одинокий возглас разума и замолк без поддержки: за деньги будут работать «лишь наименее значительные и наименее щепетильные в нравственном отношении журналисты, которые руководствовались бы исключительно корыстными побуждениями и едва ли могли бы оказывать какое-либо существенное влияния на общественное мнение» [409]. Минфин взял на содержание французскую газету «Temps», публикуя выгодные ему внешнеполитические сообщения, зато на тему внутренней российской политики газета высказывалась достаточно свободно. МИД готов был платить этому же изданию 150 тыс. франков в год за желательные для царизма статьи. Минфин и МИД долго перепирались о влиянии на газету, «проблема была разрешена в нужном для МИД варианте... в апреле 1917 г.» [410].

Избранный убогий метод был понятен, но, помимо чиновничьих распрей, существовала проблема нехватки средств: расходы на пропаганду «составили на весь период войны около 1 млн. руб. Это значительно уступало, например, США, где на дело пропаганды только Комитетом общественной информации США было потрачено около 7,5 млн долларов (то есть, около 15 млн руб.), или Германии, тратившей на зарубежную пропаганду сотни миллионов марок» (эквивалентная сумма в рублях — вдвое больше) [411].

Крайне существенно, что консервативные чиновники полуфеодальных режимов России и Германии знать ничего не хотели, кроме методов подкупа, в отличие от западной буржуазии. Последняя, находясь в условиях буржуазного гражданского общества, использовала его ресурсы в целях своей империалистической политики, добиваясь и большей эффективности, и экономии средств. Германия, работая по старинке, хотя бы готовилась к этому и располагала необходимым бюджетом, но в итоге провалилась со своими расчетами, потому что подкупить миллионные массы оказалось невозможным. Романовская же Россия, не имевшая ни денег на пропаганду, ни понимания ее механизмов, опозорилась вконец. В свете этих сравнений становится понятной причина убежденности чиновников и пишущей братии в хождении «немецких денег» — эти люди были искалечены царским режимом и мещанским бытом и не могли помыслить, что у революционеров может быть немеркантильная заинтересованность в критике режима. Это было столкновение двух Россий: России бескорыстия, правды и мысли (т.е. революции) — и России подкупа, обмана и мракобесия (реакции и контрреволюции). Сегодня чиновники, журналисты и историки за новое слово истины выдают все то же ошибочное архаичное понимание, опровергнутое жизнью уже сто лет назад. И, как и тогда, это явно свидетельствует о глубочайшем кризисе режима и его апологетов, режима, который оказывается лишь повторением истории столетней давности с предсказуемым крахом.