Мифологемы

Глава 7. Боги

Что такое бог? С точки зрения семиотики слово «бог» – это символ, который мы используем для описания того, что является подлинно трансцендентным (или Абсолютно Другим – по определению швейцарского теолога Карла Барта) и по существу непознаваемым. Как два века тому назад Иммануил Кант утверждал, что мы никогда не познаем Ding-in-Sich – вещь в себе в мире природы; и еще меньше мы можем познать сферу трансцендентного. Все, что в представлении конечного разума являет собой бесконечное, больше говорит о человеческом воображении, чем о самом бесконечном. С «теологической точки зрения», по существу, имеет место противоречие, и вместе с тем нам приходится использовать оксюморон, чтобы понять, что представляет собой Абсолютно Другой, трансцендентный по отношению к нашим ограниченным средствам познания.

Тем не менее могут существовать какие-то путеводные нити к этому Другому. Несомненно, такие мировые религии, как иудаизм, находили эти нити в красно-желтых песках горы Синай и на самой ее вершине в Десяти заповедях; христианство видело эти знаки в Личности и учении Иисуса из Назарета; ислам находит их в свидетельствах Мохаммеда. Но каждое из таких внешних выражений Другого претерпело трансформацию, пройдя через «дистиллятор» племенной восприимчивости и мировоззрения Эго, которые существовали там и тогда.

В таком «богословии» язык используется как эпифеноменальный конструкт, позволяющий моментально реализовать изначальное событие и его результат. Бог воплощается сознанием через образ, порождаемый во время таких встреч с сознанием. Образ, который предстает сознанию, – это не бог, – вследствие ограниченности, порожденной не совсем подходящими средствами восприятия, имеющими определенные пределы чувствительности, и вместе с тем такой образ наполнен и управляется исходящей от бога энергией.

Хорошо известное снижение уровня сознания заключается именно в путанице этих двух вещей: наполненного энергией образа и состояния зачарованности образом. Образ – лишь форма символической связи между источником энергии и системой восприятия, имеющей пределы чувствительности. Однако Эго зачастую воспринимает образ буквально, очаровывается им и впадает в самый древний религиозный грех – идолопоклонство. Как нам напоминает Кьеркегор, бог, у которого есть имя, – это не Бог[143]; как нам напоминает Пауль Тиллих[144], Бог – это бог, появляющийся из-за образа того бога, который исчезает[145]. Иначе говоря, автономия и абсолютно иной характер божества всегда являются многогранными и изменчивыми, как бы эго-сознание ни старалось их зафиксировать и приспособить к себе.

Эта путаница между образом и наполняющей его энергией ведет не только к идолопоклонству, а постоянно существует внутри психики, как, например, в том случае, когда Эго отдает предпочтение своей собственной ограниченной реальности перед несравнимой с ней масштабностью Самости. Существует притча о том, как боги рассмеялись, когда местное божество по имени Яхве, прочее среди равных, объявило себя Богом.

Так и Эго всегда стремится занять положение божества, пока не наступает время, когда Самость, которой до того пренебрегали, так заявляет о себе Эго, что последнее расстается с иллюзией о своей независимости. Эго считает себя Самостью, а религиозная восприимчивость позволяет думать, что образ – это бог. Поэтому история наших иллюзий продолжается: отчасти – из-за ограниченных возможностей Эго, а отчасти – из-за его скрытой программы, связанной со стремлением управлять тем, что полностью находится за рамками его возможностей. Поэтому такая большая область теологии и индивидуальной психологии проявляется как психопатология, травматическое выражение душевного размаха.

Что можно сказать о богах такое, что еще не было сказано? Кто они? Почему относительно рациональный человек даже сегодня ссылается на богов? Что можно о них сказать, если вообще о них что-то можно сказать? Являются ли они чем-то еще, кроме наших проекций? Являются ли они по существу древними родительскими фигурами на небе, унаследованными нами из первобытной истории, когда небеса были где-то «там, наверху»? Смотрят ли они на нас, держа перед собой огромную книгу, в которой записаны все, до одного, наши дела и поступки, чтобы огласить их в день Страшного Суда, желая нас запугать до такой степени, чтобы мы даже и не пытались сбиться с истинного пути? Или, например, может ли человек, который искренне верит в метафизическую реальность своего бога, Бога А, а не бога соседа, Бога В, все же найти для себя возможность подойти разумно ко всей этой мороке?

Могут ли вообще напуганные люди открыться для некоторых таких вопросов в отношении божественногого, или они слишком несвободны в своих верованиях, чтобы позволить себе расслабиться и поразмышлять на эту тему. Есть ли причины для беспокойства? Почему бы не радоваться в тот, мимолетный миг между двумя великими бесконечностями мрака, прежде чем уйти в забвение? И разве кого-нибудь – в нашей поверхностной культуре материального изобилия, слишком измученной, чтобы ее отвергать, -все еще занимают эти вопросы?

Один сорокалетний бизнесмен, который проводил свою жизнь в борьбе со своей верой, своей карьерой, с несогласующимися сферами своего бытия, как раз сегодня утром прислал мне следующий сон.

Как во всякой работе со сновидениями, индивидуальные ассоциации сновидца являются ключевыми. Он чувствует, что ящик является «нуминозным», хотя не знает почему. Ящик пуст, но вместе с тем подвижен, и ситуация, когда сновидец вертит ящик над своей головой, в попытках удержать, идентична ситуации, в которой он держится за рога лося. Также у него возникает ассоциация с Ковчегом Завета, которая не только имеет отношение к истории, но и является образом его проблемы, заставляющей его сейчас страдать из-за своих взглядов, в особенности из-за веры и межличностных отношений. Присутствующая во сне женщина не описана, но она хочет получить ящик вместе с его содержимым. По его ощущению краб представлял собой нечто связанное с сексуальностью. Он, будучи обычным членистоногим, служил для него источником беспокойства, вроде гусеницы в яблоке или паука в компоте. В дальнейшем краб ассоциировался у него с чем-то игривым, как береговой краб, который живет в зоне прибоя, на самой границе моря и суши.

Что касается второй части сна, он отметил, что вечером предыдущего дня присутствовал на утомительном заседании комиссии в своей церкви. Это заседание было в основном посвящено соблюдению строительных норм, а также тому, чтобы провалить предложение относительно службы для бедных, которую, по его мнению, церковь была обязана проводить. Он был уверен, что оказался под столом не только из-за своих разнообразных теологических сомнений, которые нужно было держать при себе и которыми нельзя было поделиться с другими прихожанами, чтобы оставаться членом этого сообщества, но и из-за мучившего его ощущения, что многое из того, что занимало внимание этих людей, было совершенно тривиальным.

Что касается третьей части сновидения, он сказал, что просто «знал», что лось, которого считает величественным животным, является воплощением Бога. (Сновидец проявлял очень сильный интерес к природе и был убежден, что он скорее найдет Бога в природе, чем в теологии.) Он был убежден, что в его борьбе с богом-лосем выражалась его жизненная дилемма и вопросы: «Как мне сохранить свою целостность в мире банальности, сексуальности и нуминозности?»; «Как я могу продолжать жить своей жизнью праведника и при этом признавать наличие интереса к самому себе?» – последнее его особенно интересовало.

Подобно тому как ветвятся рога лося, сновидец сам находился «на рогах» противоречий. Он размышлял об изменении своей карьеры, колебался между двумя профессиями, ощущая перед каждой из них свою ответственность; он состоял в браке, у которого были свои плюсы и минусы, и вместе с тем он хотел быть верным всем своим обязательствам. Он разрывался между своим обещанием Богу и долгу по отношению к жене – и также своими желаниями и потребностями в индивидуации, – при этом он хотел оставаться верным обоим полюсам этой дилеммы.

Выпавший из нуминозного ящика краб является частью его сущности и частью его божественности, хотя проживание этой части остается для него крайне проблематичным. Он чувствует, что женщина в его сновидении чем-то похожа на образ его Анимы, трансцендентной состоянию его Эго, и что она является «интуитивной, принимает и не осуждает его». Таким образом, он чувствует, что она является его частью, которая говорит от имени его души, тогда как Эго говорит от имени культуры, из которой он вышел, и во имя ценностей, которые он до сих пор одобрял.

Существенный аспект дилеммы его выбора между долгом и желанием заключался в том, что он никогда не ощущал себя веселым, шаловливым и спонтанным, так как всегда чувствовал, что его отягощает бремя долга. Следовательно, можно предположить, что образ краба символизирует и его инстинктивную сексуальность, и его игривость; сердце хочет и то и другое, а Эго запрещает. С одной стороны, он хочет продолжать поддерживать уважаемые им ценности, а с другой – он стремится к joie de vivre[146], он хочет чувствовать вкус к жизни. Краб, само по себе существо приземленное, является образом божества, ибо, подобно Гермесу, оно снует туда-сюда в полосе прибоя между двумя мирами: морем и берегом, Эго и бессознательным.

Приземленное существо – краб несет в себе амбивалентные ценности всего творения; он чем-то похож на навозного жука или скарабея из египетского мифа. Скарабей возник из мертвой материи, которую оставила жизнь, и создает новую жизнь. Так и здесь, этому сновидцу существо низшей организации приносит высочайшую ценность. Это теологическая ценность и психологическая ценность, архетипическая по своему характеру. Отброшенный камень становится краеугольным камнем новый структуры, блаженные, нищие духом восходят на престол, им принадлежит Царство, а кроткие наследуют землю.

Во второй части сна сновидец быстро связал свою актерскую игривость во сне с банальным, скучным совещанием, состоявшимся прошлым вечером, но вместе с тем он признал, что его пребывание под столом говорило не только о его потребности скрывать свою Теневую жизнь, но и о том, что по существу его положение было обусловлено той подчиненной ролью, которая, по его ощущению, определялась его карьерой. Его положение в церковной общине заставляло его скорее ощущать свою деградацию, чем услужливое умаление. Он также чувствовал, что этот образ ему внушал: «ты не имеешь к этому никакого отношения».

Для этого сновидца могучий лось был вполне подходящим носителем божественного. Более того, кончики его рогов были бархатистыми, что в его понимании свидетельствовало о тех изменениях, которые претерпел образ Бога. Рога, которые сбрасывает лось, символизировали устаревшие верования, которые ему следует оставить позади и вместе с тем необходимо скрывать от еще более консервативных коллег. Для него было естественно видеть Бога в природе, и он, несомненно, считал лося воплощением духовности. Его борьба с лосем символизировала его борьбу за жизнь в соответствии с его сознательными убеждениями и уважение к собственной сущности. Смысл результата борьбы в конце сновидения уловить очень просто.

Мне сразу пришло в голову стихотворение Йейтса о борьбе с божеством:

Столь же великой борьбой занимался пастор-иезуит Джерард Мэнли Хопкинс, который в одном из своих так называемых «Ужасных сонетов», поскольку они были полны теологического ужаса, борется с чудовищем, которое хочет его сожрать, которое «протягивает к нему львиную лапу», он видит перед собой «темные голодные глаза», которые вселяют в него ужас, и вдруг он с изумлением в конце концов узнает: «Глупец несчастный, я борюсь (Боже мой!) с моим Богом» [148].

Гюстав Флобер в своей повести «Простое сердце» пересказывает историю простой служанки, которую хозяева награждали за верную службу, а при этом за спиной они смеялись над ее наивностью. Как и сновидец, она имела связь с природой, любя в своей жизни только одно существо – своего попугая. У нее было видение попугая, и она решила, что видела Бога. По причине такого поразительного святотатства над ее видением все потешались, но Флобер не оставляет ни тени сомнения, что это простое сердце соприкоснулось с божеством больше, чем все утонченные парижские знаменитости[149].

В концентрационном лагере Фленсбург Дитрих Бонхоффер также боролся и со своей личной, и своей теологической дилеммой, перед тем как его казнили фашисты. Неужели это место сотворил Бог? – поражался он. Он пришел к выводу, что его задача заключалась в том, чтобы найти свой путь, пройти через все – такой для него была воля Бога – в этом ужасном месте, в том месте, где каждое деяние каждый день было этическим кошмаром[150].

Как похожа борьба Дитриха Бонхоффера с борьбой этого сновидца: «Как мне сохранить свою целостность в таком мире, чтобы обрести себя?» Вышеупомянутое сновидение – вполне подходящее выражение этой дилеммы и в своем роде – глубинное выражение явления божества как некоего третьего, воплощающего ужасное напряжение, существующее между двумя сторонами, -напряжение противоположностей. Как этому человеку снять напряжение между приверженностью своим этическим обетам и автономными требованиями своей природной сущности, которая хочет более честного проявления религиозности и более страстной сексуальной жизни? Очутившись перед такой дилеммой, никто не смог бы сделать выбор, однако нечто у нас внутри выбирает за нас и приводит нас на такое перепутье, где может совершиться лишь распятие Эго.

Мы не можем ни предсказать, чем это обернется, ни посоветовать, что является правильным для души другого человека. (Мнение аналитика обычно неуместно в разрешении тех вопросов, которые задает душа.) Юнг неустанно повторял, что напряжение противоположностей следует сдерживать, пока не появится его значение, неизвестное «третье». По существу, неизвестное третье – это смысл, обретенный в процессе развития личности. В жизни одного человека верность определенному принципу должна вызывать уважение, быть выстраданной вплоть до принесения ценной жертвы; для другого человека принцип, несмотря на то, что ему честно следуют, является фиксацией, которая тормозит развитие личности.

Каждый путь связан со скатыванием по наклонной плоскости скользких рационализации; каждый путь – это выбор с болезненными последствиями. Но как же тогда интересно, что «третье», которое появляется в психике сновидца, является Богом, принимающим желанную для сновидца форму, сновидение, в котором есть образ дикого бога, который требует почитания, бога, с которым он борется при неизвестном исходе борьбы. Насколько часто боги оказываются для нас загадочными, окутанными мраком и тайной, парадоксальными, заставляющими ломать голову и разрываться сердце. Но они являются для нас богами, и потому они – боги.

Итак, кто же тогда эти боги и почему же мы называем их богами? Само название боги является метафорой, означающей наше почитание таинства, автономии и не поддающейся контролю энергии, которую они воплощают. Боги возникают при нашей встрече с глубиной, с таинством. Богов оказывается столь же много, сколь часто происходят такие встречи. У людей, которые когда-то жили в одушевленном мире, который теперь считается примитивным и полным предрассудков, этот мир резонировал с божеством. Вспомним Джерарда Мэнли Хопкинса, который сказал, что «мир заряжен величием Бога»[151].

Последующее историческое развитие Эго шло в направлении «эпохи теологии», когда силы Вселенной персонифицировали отдельные боги. Потом наступила «механистическая» эпоха, когда науку и образование использовали для выявления и овладения тайнами другой метафоры, метафоры великого единого механизма движения материи.

Благодаря прогрессу, достигнутому в эти эпохи, власть человека над материей постепенно возрастала и даже достигла уровня проекции фантазии трансценденции смерти, – однако этому всегда сопутствовала утрата нуминозности. Изгнание богов в конечном счете приводит к созданию тоскливой, механистической Вселенной. Когда в античном мире распространилась весть о смерти великого природного бога Пана, не было ни радости, ни ликования. На смену ему пришел суровый монотеизм иудейско-христианско-исламского мира; единых богов, в свою очередь, сменили воцарившиеся в наше время божества: Позитивизм, Материализм, Гедонизм, и самый главный в этом пантеоне – великий бог Прогресс. Таким образом, мир становился все более и более пустым, и клиенты толпятся у кабинетов терапевтов, скапливаются в ужасе, прибившись к культовым местам своих предков, или беспомощно цепенеют, уставившись в телевизор, употребляя наркотики или даже навязчиво занимаясь сохранением своего здоровья. Боги вряд ли ушли совсем; они просто скрылись под землю и постоянно появляются на поверхности в виде различных патологий.

Я уверен, что самым важным результатом наблюдения «модернизма» (определенного исторического периода, основной целью которого было разрушение метафизического категориального аппарата, необходимого в эпоху теологии, и его замена такими мертвыми, тупиковыми понятиями, как структурализм, нигилизм и деконструктивизм) является фрагмент текста, который Юнг написал более шестидесяти лет тому назад:

Конечно, в каждую эпоху присутствует своя форма гордыни, но в нашу эпоху люди приходят в особый восторг от иллюзии «прогресса». Как известно, в массовой культуре мифы – это боги других людей. «Наши», разумеется, являются «реальными». Что же тогда исчезло? Зевс? Разве власть, которую когда-то воплощало это имя, просто не была перенесена на власть Прогресса? Разве комплекс власти не стал «расстройством» и «нарушением» нашей истории, наших институтов, а иногда – и нашей личной жизни? На самом деле исчезло имя, словесная шелуха, но та энергия, которая воспринималась как божественная, ускользнула под землю. Да, Пан убит, убит торжественной серьезностью, и при этом, оказавшись подземным узником, он таки по-прежнему нападает на отдельных людей паническими атаками, на общество в целом -крайностями и произволом массовой культуры, а также проявляется в националистическом безумии.

Да, словесный призрак Афродиты исчез, но та энергия, которую она воплощала и которая заслуживает всяческого почитания, сегодня превращается в эмоциональные расстройства и бесплодные отношения. Богами пренебрегли; иначе говоря, первичные энергии, которые подавлялись, расщеплялись и проецировались, сегодня проявляются как неврозы. Они представляют собой ожившие раны, которые проявляются в истории, отыгрываются в семьях, средствах массовой информации или в различных изъянах отдельной взятой души.

Вполне допустимо, что к такому феномену, как боги, врачебное сообщество относится как к изумительной гиперболе, а сообщество верующих – как к святотатству. Для первых, которые отвергли глубинное и отделили душу от психологии и психиатрии, такая метафора, как боги, является всего лишь метафорической крайностью. Вместе с тем они сами бессознательно обожествляют фармакологию, DSM-IV [153] и так называемый «курс лечения». Они игнорируют именно смысл травмы, задачу страдания и духовную программу исцеления.

Для истинно верующих или людей, ленивых в своем оцепенении, такое употребление слова «боги» кажется святотатством, ибо оно значит, что есть чей-то еще родовой бог, и это – не их бог. При этом они нарушают Первую заповедь: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим»[154]. Бог, которому они поклоняются, – это родовой бог, а не бог, который, застывая, самоликвидируется и скрывается под землю в поисках другой формы. Они совершают самый древний из всех религиозных грехов, идолопоклонство, поклоняясь сотворенному ими образу бога[155].

С архетипической точки зрения бог – это образ, порожденный глубинным переживанием, встречей с таинством. Поэтому божество всегда самообновляется. Как вообще его можно зафиксировать? Это энергия, а не образ. Образ – это лишь мимолетная внешняя оболочка божества. Божественное переполняет оболочку, оставляя ее нуминозной, и когда человеческое Эго хочет его зафиксировать, ему поклоняться и сузить его в угоду безопасности собственного Эго, бог «умирает», то есть покидает эту оболочку, чтобы найти себе какое-то иное воплощение. В этом заключается мотив «смерти бога», который можно встретить в античной мифологии всех народов, существовавший задолго до того, как его в XIX веке провозгласил Ницше.

Такое признание смерти бога, с одной стороны, представляет собой простое наблюдение того, как некий создавшийся образ оказался столь материализованным, столь связанным, что больше не трогает ни сердце людей, ни их дух. В детском возрасте меня сбивало с толку, что при таком количестве творческой, радостной, побуждающей к изменениям и к тому же жуткой риторики о боге все, что воздействует на жизнь окружающих меня людей, содержит очень мало признаков такой энергии. Хотя в то время я еще не мог ничего понимать, но ощущал расхождение между риторикой, которая воздействует на мозг, и de facto диссоциативными проявлениями измельчания души – в депрессии, инфантилизации, устрашении, деградации и замаскированными усилиями узаконить социальный и моральный статус-кво. Позже я понял, что все эти качества удовлетворяли потребности Эго в ощущении безопасности и никогда не признавали присутствия богов в самом ядре нашей сущности.

А с другой стороны, такое утверждение, как смерть бога, парадоксальным образом является подтверждением достижения свободы и автономии, на которой настаивают боги. Чем больше мы стремимся их определить и ограничить, тем больше они от нас ускользают. Именно поэтому столь пустыми кажутся воззвания телепроповедников. Демонстрируя свою безумную уверенность, они расписываются в своей неуверенности, а их настойчивость подчеркивает отсутствие экзистенциальной свободы, которое они тщательно пытаются скрыть. Их тайные теологические намерения сразу становятся явными, как только у них в руках оказываются деньги напуганных ими людей.

Почему человек не должен ощущать себя в безопасности в присутствии великого таинства? Кто сказал, что предпочтительнее служить своему хрупкому Эго, чем богам? Разве по своему определению вера не основывается именно на неопределенности, а не на определенности? Разве не неопределенность и не смиренное признание автономии богов как раз и характеризуют истинно религиозную установку?

Конечно, фраза «бог умер» вносит путаницу, ибо она подпитывает наше искушение мобилизовать метафизические структуры. Считается, что слово должно обозначать объект; понятие должно отражать его содержание; образ должен содержать создавшую его энергию. Эта существующая в нас природная тенденция приводит к глубокому непониманию. Во многом даже аналитическая психология не находит понимания из-за представления о том, что такие метафоры, как Анима, Тень и Самость, могут быть конкретными.

Юнгианцы часто пишут слово Самость с заглавной буквы -не для того, чтобы ее обожествить, а для того, чтобы отличить ее от Эго-самости. Самость – это глагол; психика самоосуществляется. Самость невидима, но ее деятельность ощущается во всех аспектах нашего бытия – от биохимических процессов и до сновидений. Самость – это не бог; такое предположение привело бы нас в хорошо известную ловушку. Нет, Самость – это метафора того вида энергии, который дает возможность видеть деятельность божества. Точно так же горящий куст в Священном Писании иудеев – это не бог; это пылающая оболочка божественной энергии. Поклоняться кусту – значит убить бога посредством буквализма. Несмотря на свою понятность, буквализм является богохульным, нечестивым, идолопоклонническим и, в конечном счете, неуместным.

Когда человек испытывает религиозное переживание, он становится одержимым энергией неизвестного происхождения. Ее источником могут быть боги или какой-то интрапсихический комплекс. Кто из нас не был одержим, по крайней мере на время, сильным убеждением, пребывая в состоянии утраты ощущения безопасности, которое переходит в паранояйльную идею, навязчиво-одержимый защитный ритуал или даже в долговременное психическое расстройство, например в фанатизм? Так как все эти состояния являются интрапсихическими, они по определению для нас реальны, и мы стараемся не тратить усилия на их выявление, чтобы объективно их оценить. Какое же количество культов, социальных движений было порождено моментальной одержимостью харизматической личностью или родовыми социальными представлениями} Юнг проводит важное различие:

Современному мышлению признание бога в самый пик «одержимости», которую мы могли бы назвать энтузиазмом (слово, производное от en-theos[157] – бог внутри), навязчивостью, зависимостью, состоянием тревоги, в лучшем случае кажется несовременным, а в худшем – предрассудком. Но Юнг мыслит глубже. Наши предки пришли к осознанию того, что нечто получает над ними власть, что некая энергия становится побуждающей и независимой от них. Вспомнить о том, что таково может быть воздействие бога, которого мы чем-то обидели, – значит направить Эго в сторону смиренного и вместе с тем осознанно-ответственного отношения к этой энергии. Говорить о боге, который имеет надо мной власть, – значит уже сотрудничать с этим богом, с этой энергией и начать осознавать те шаги, которые нужно сделать, чтобы восстановить к нему правильное отношение. Сегодня мы можем употреблять более нейтральный язык: например, власть гнева вместо власти Ареса, но в любом случае нам нужно отдавать себе отчет в том, что воздействующая на волю энергия находится у нас внутри.

В городе, где я живу, недавно одна женщина утопила своих пятерых детей. Она так поступила под воздействием иллюзий своей личной вины и неполноценности, которые преимущественно были порождены ее друзьями-фундаменталистами. Она верила в то, что может освободить от себя своих детей и отправить их в лучший мир. Старшие дети пытались бороться за жизнь, но она силой держала их голову под водой. Хотя она состояла на учете в психиатрической клинике и принимала медикаменты, ни психиатрическая помощь, ни фармакологические препараты не обладали достаточной силой, позволяющей снизить приступ ее мании. В тот период, когда она совершила пять убийств, она не получала психиатрическую помощь и не принимала свои таблетки, зато регулярно впитывала в себя определенную дозу фундаментализма.

Мы спросим: как бы смогла Медея[158] до сих пор жить среди нас? Но кого из родителей миновала хотя бы мимолетная одержимость мыслью об убийстве своих детей, даже с учетом того, что он одновременно с тем обожает их. В реальном мире психики амбивалентные мысли живут бок о бок друг с другом, хотя сознание может отдать предпочтение той или другой из них. Но что тогда происходит с другой мыслью, отвергнутой сознанием? Волей-неволей она найдет способ своего выражения каким-то иным, быть может, совершенно ужасным способом.

Давайте признаем, что вместе с Героем внутри нас живет и Арес, и что для каждой верной Антигоны[159] обязательно найдется смертоносная Медея. Те из нас, кто знают об их присутствии, могут лишь смиренно склониться в мольбе перед богами, которые нами правят. Если мышление современной психологии выходит за рамки категорий невроза или проходит мимо них (и в чем тогда заключается фантазия о «нервах»?) и вместо этого метафорически представляет раненого или отвергнутого бога, то тем самым мы восстанавливаем таинство и глубинную размерность человеческого переживания.

Мы все время околдованы нашим языком. Вместо того чтобы сказать: мы – это рак, и он является частью нашей жизни, мы говорим: для нас рак – чуждый элемент, присутствующий в нашей жизни. Мы говорим, что у нас есть комплекс, вместо того чтобы сказать, что комплекс – это часть нашей интрапсихической реальности. Естественно, дистанцируясь от всего этого, Эго пытается от него защититься, но тем самым по существу мы все больше оказываемся в состоянии диссоциации. Современные люди вряд ли смогут постичь ценность идентификации с богом как часть внутренней работы, но вопрос остается: в какой мере мы связанны с невидимым миром, а в какой мере он действует автономно, и в каком случае он нам помогает, а в каком мы становимся его жертвой?

Джинетт Пари[160], специалист в области архетипов, сформулировала эту дилемму следующим образом:

С одной стороны, у этой бедной женщины, утопившей своих детей, в голове сидели демоны, а демоны извне обвиняли ее в грехах. Задача терапии заключается в том, чтобы признать силу идеи, в особенности той, которая противна Эго, и с уважением отнестись к ее силе, иначе человек станет жертвой ее автономного отыгрывания. Называя такие мысли злом и подавляя их, мы тем самым лишь порождаем чудовищ в бессознательном. В этом и состоит обман фундаментализма, а именно – в фантазии, что человек может избавиться от дурных мыслей, а затем совершать только праведные дела и поступки. Если бы это было так, у нас было бы осознанное богатство, а не душевная теснота, радостное язычество, а не безрадостная ортодоксия и мы тратили бы гораздо меньше усилий на контроль за эротическим мятежом пророка, пришедшего к людям с обещаниями изобильной жизни.

Но можно возразить, что у этой современной Медеи была связь с богами, по крайней мере с богом, который существовал для ее круга, осуждающим и карающим богом. И что этот бог сделал для ее детей? Разумеется, в данном случае проблема заключается не только в том, что эта женщина была окружена своими напуганными современниками, которые проецировали свой страх и негативный отцовский комплекс в качестве божества, а в том, что энергия ее собственного Эго оказалась истощенной: отчасти из-за влияния культуры, отчасти – ее биологии.

Корректирующее или компенсаторное психотерапевтическое или фармакологическое воздействие оказалось прерванным и больше не могло ей помочь сохранять равновесие с силами ужасного консенсуса[162] и подвижными биохимическими процессами, происходящими у нее в мозге. Если бы это воздействие сохранялось, оно помогло бы ей укрепить сознание, и тогда она смогла бы преодолеть круговерть противоречивых эмоций, начать более-менее ясно мыслить и принимать адекватные решения. Ее дети могли бы остаться живы. Но мы не можем этого знать, хотя знаем точно, что в тюрьме, под воздействием лечения, согласно результатам обследований, у нее восстановилось психическое здоровье, и теперь ей придется жить с полным осознанием того, что она сделала. Следовательно, скрытым богом в данном случае является великий бог Страх – бог, который сохраняет свою власть над многими душами. Кто не сможет распознать этого бога, закончит тем, что будет подчиняться ему бессознательно. По выражению Юнга, подчиняться мании – отвратительно; подчиняться богу – достойно.

Персонифицировать бога – значит не только признать его силу, но и иметь возможность вступить с ним в какие-то особые отношения. Бог Страх, общепризнанный бог, становится деспотичным убийцей. С персонификацией бога появляется возможность ассимилировать соответствующее ему содержание в сознание и тем самым лишить это содержание его демонической силы. Когда человек находится в плену демонических сил, а их энергия подпитывается толпой, лишь малая толика такого содержания достигает сознания обычного человека.

Это снижение уровня сознания, abaissment de niveau mental, происходит не только у живущих среди нас Медей, но и в психопатологии обыденной жизни. В наше время нам приходится считать ориентиром жгучее воспоминание о том, как целая нация может быть охвачена манией уничтожать произведения искусства, культурные, научные и человеческие ценности, может склонить свою душу перед демоническим оратором, харизматической фигурой, который обращается к страху, живущему у нас внутри, который побуждает нацию салютовать тому единственному, кто спасет людей от самих себя и вместе с тем покончит с ними, навлекая огонь на их головы.

Даже фантазия о тысячелетнем Рейхе является симптомом страха сопротивления перед изменениями и состоянием неопределенности; она остается невольным признанием ощущения страха неполноценности, второсортности и компенсирующей их риторики, в которой провозглашается доминирование и превосходство посредством проективной идентификации с архетипом героя. Стоит ли этому удивляться, если вспомнить об архетипической основе брачного союза той враждебности и той страсти ради той надежды на Vereinigung[163] – на единение; и стоит ли удивляться тому, что такой союз становится возможным только ценой подавления определенных ценностей? От поразительного союза Ареса и Афродиты родилось трое детей. Одной из них была Гармония, примирение противоположностей. Но двумя другими были Фобос (Страх) и Деймос (Ужас). В наше время такой союз враждебности и страсти порождает в качестве национальной политики Schrecklichkeit [164], то есть Террор.

Итак, кто говорит, что боги исчезли? Они просто сбросили свои прежние оболочки и, оставаясь невидимыми, переместились в новую сферу. Вместе с тем Гимн к Деметре нам напоминает: «Человеку трудно видеть богов»[165]. В другое время, в анимистическую или теологическую эпоху, деятельность богов можно было видеть, она проявляла себя в фантазии, в апокалиптических исторических событиях, в долгожданном появлении паруса в опьяняющем море, в восхождении румяной зари и в хтонических силах, которые опускают нас всех на землю.

Такие озарения иногда бывают приятными, иногда вдохновляющими, иногда ужасающими, но они всегда трогают людей, с которыми это происходит. Они стремятся сохранить такие моменты нуминозной вовлеченности посредством развития культурных форм, основные из них: 1) догма – т.е. что произошло и что это должно было значить; 2) ритуал – т.е. как мы воспроизводим переживание; 3) отправление культа: в чем состоит это различие для нашего сообщества?

Каждая из этих культурных форм стремится сохранить живую связь с первичным переживанием, воспроизвести присущие первозданности изумление и ужас. Но течение времени уносит нас все дальше и дальше от этого изначального чувства. В результате Эго пытается получать удовлетворение на прежнем уровне и все более и более настойчиво повторяет свои попытки. Таким образом, если даже человек настойчиво, быть может, даже безумно стремится сохранить божественную ауру догмы, сделать ригидным ритуал и превратить переживание культа в ощущение безопасности, которое дает культ, то боги ускользают и вновь становятся невидимыми. В такие моменты отдельный человек, сообщество, цивилизация испытывают глубокий кризис в отношении идентичности, смысла и направления своего развития. Такая дилемма – это история нашего времени.

Мы не считаем, что богов нет; совсем наоборот. У нас их очень много, слишком много их суррогатов, при помощи которых Эго пытается сопротивляться духовному вакууму модернизма. Оказавшись в осаде таких псевдобожеств, как Власть, Богатство, Здоровье, Удовольствие, Прогресс, мы постепенно все больше и больше отчуждаемся от природы, друг от друга и от самих себя. Именно поэтому глубинная психология была обречена родиться в конце XIX века. Слишком большая часть человеческой жизни попадает в пропасть между институциональной религией, с одной стороны, и институциональной медициной – с другой. Спросить «Какой здесь вмешивается бог, какой бог оказался забытым, оскорбленным, отчужденным, спроецированным?» – значит заняться решением терапевтической задачи, предполагающей исцеление. И вместе с тем метафорическую формулировку такого типа подвергает насмешкам большинство представителей современного терапевтического сообщества.

Только глубинная психология обладает достаточной смелостью, чтобы употреблять такой язык. Именно поэтому терапия концентрируется на поведении, которое можно наблюдать, а не на невидимых богах, которых наблюдать нельзя. Почему когнитивные структуры реструктурируются, а не используют силу, которая сделает их автономными в нашей душе? Почему обожествляют фармакологию, если так много человечности оказывается за рамками всей биохимии, вместе взятой? Употреблять сегодня такой метафорический язык, имеющий архетипическую основу, – значит сразу превратиться в маргинала, если не стать объектом насмешек. Но именно поэтому у нас путают лечение с исцелением, виды лечения с его значением и конечную программу Эго с бесконечной деятельностью души.

Утрата связи с невидимыми силами приводит к тому, что воздействие видимых сил кажется все более мощным. Мы видим, что коррумпированные правительственные деятели обманывают людей ничуть не меньше, чем они обманывали, находясь на высоких постах в крупных корпорациях; это вовсе не короли-философы, как предполагал Платон, и даже не просто властные люди, которых описывал Макиавелли. Горе тем, кто живет только в мире конкретики, ибо они обманывают сами себя, и это уже происходит. Роберто Калассо[166] справедливо замечает:

Таким образом, спектакль современного социального и политического взаимодействия мало чем отличается от попытки прежнего стремления власти формировать современные неврозы. В ее результативности можно больше не сомневаться. Мы заканчиваем неврозами, зависимостями, мощными безумными проявлениями энтузиазма, банальности, всевозможной навязчивости и все более и более глубокого одиночества. Боги вряд ли исчезли; они просто скрылись под землей и проявляются в травмах, в инфляции, в патологии. Наши современные страдания не трагичны, ибо мы боремся не с богами; скорее они патетичны – страдания, которые являются бессознательными и превращают в жертву и себя, и других.

Как все это закончится? – Да как всегда: гордыня усмирится, а жаждущая душа через страдания откроется познанию. Ницше сказал об этом:

Когда-то существовала звезда, где жили умные животные, которые изобрели знания. Это был период самой большой заносчивости и самого большого обмана в «истории мира». Природа всего несколько раз сделала вдох и выдох: тогда звезда застыла, и умным животным пришлось умереть.[169]

А вот что действительно хотят от нас боги – чтобы мы о них помнили, чтобы мы признавали их присутствие в каждый момент, даже когда мы спим, даже когда мы суетимся, даже когда мы думаем, что мы такие, какими себе кажемся. Именно этим вездесущим богам мы должны открывать свою мятущуюся душу: каждый день, во всем ее смирении и во всех ее унижениях и мелочных победах, и исповедоваться: