Мифологемы

Глава 3. Архетип младенца

Многие люди удивляются, почему в наше время миф должен у кого-то вызывать интерес. На самом деле Юнг говорит об этом совершенно прямо. В своем очерке, посвященном архетипу трикстера, он пишет: «Все мифические фигуры соответствуют внутренним психическим переживаниям и изначально порождаются этими переживаниями»[61].

Это очень интересное утверждение, и потому оно заслуживает весьма внимательного изучения. Психика многогранна, синонимична природе и несет в себе все ее возможности. Во мне существуют святой и убийца, аскет и распутник, монах и скот. Когда какой-то образ выражается в массовой культуре, он представляет собой не что иное, как драматическое воплощение существующих в психике энергий. Как мы помним, драматизация психических энергий является незаметной; поэтому она становится доступной сознанию, когда воспроизводится в образе. Как отмечает Юнг в другой своей работе,

Итак, что же представляют собой эти изначальные проявления и что мы можем из них узнать?

Начнем с того, что имаго младенца распространено очень широко; оно очень часто проявляется в наших сновидениях, во время бодрствования и в наших фантазиях. Слишком часто мы упрощаем образ ребенка, который становится «всего лишь» воспоминанием о нашем детстве. (Даже если бы так оно и было, несомненно, это имело бы для нас очень важное психологическое значение, ибо архаичные образы детства во многом формируют нас именно такими, какие мы есть.) Юнг еще больше углубляется в этот образ, замечая, что «мотив младенца представляет собой предсознательный, младенческий аспект коллективной психики»[63]. Но что это значит?

Образ ребенка при рефлексии порождает у нас много ассоциаций. Какая из них является основной, какая объясняет наше сновидение, какую мы сами можем объяснить? Ломая голову над этой дилеммой, мы начинаем осознавать, что все они оказываются важными. От какого своего ребенка родитель мог бы отказаться? Все они являются для него важными, все являются любимыми, все обладают чем-то уникальным. Тогда мы обращаемся к представлению о многогранности образа и к его многочисленным возможным взглядам на него, которые открываются еще больше в нашем переживании.

Итак, что приходит в голову, когда вы думаете о ребенке? Первозданность, будущность, беспомощность, зависимость, инфантильность, бессознательность, открытость возможностям и так далее и так далее… Что именно является истинным? Несомненно, в чем-то истинны все, разве нет? Затем мы осознаем богатство образа и множество возможностей, позволяющих ему воплощать свой смысл. Такой же многогранный образ, в данном случае образ младенца, открывает путь к сознательному отношению к многочисленным возможностям вступления в нашу масштабную жизнь. Давайте рассмотрим некоторые из них.

В данном случае слово «форма» – это полезная метафора. Это и контейнер, который создает какой-то образ, и вместе с тем формирующая этот образ энергия. Если «младенец – это отец мужчины»[64], как заявил Вордсворт[65], то первозданная форма всегда присутствует, предоставляя энергию, отвечающую архетипической идее. Подобно тому как у Платона в основе реальности лежит Форма, или Идея, метафора младенца представляет собой архетипический формообразующий процесс. Что касается первозданной формы, это – и сама первозданность, и ее идея, и паттерн, и паттернообразующий фактор, вместе взятые.

Когда мы видим в младенце будущность, возможность, фактор развития, то тем самым мы признаем архетипическую основу нашего бытия. Откуда у нас берется склонность охать и ахать при виде младенца? Почему мы не смотрим на него как на дорогостоящее вложение, которое обязательно закончится его смертью? В своей короткой новелле «Поцелуй» Роальд Даль[66] рассказывает о бедной женщине из Австрии, которая после нескольких выкидышей борется за то, чтобы дать жизнь хотя бы одному беспомощному младенцу, и готова на все ради новой «инвестиции» в жизнь. Читатель невольно сочувствует и симпатизирует этой женщине и вместе с ней испытывает желание, чтобы выжил этот хрупкий фетиш, этот беспомощный, кричащий обрубок человеческой плоти, этот младенец – Адольф, который впоследствии станет главным убийцей Третьего рейха. И что же, чью же или какую же основу мы тогда нашли? Основу возможности, обновления, надежды, – и это несмотря на то, что все исторические факты свидетельствовали об обратном.

И вместе с тем жизнь – это обновление перед лицом смерти и всей истории, и каждый младенец изначально пускается в странствие. Младенец, каждый младенец, – это потенциальная реинвестиция в человечество, – на радость или на беду.

Ребенка часто воспринимают как первозданное отношение к жизни: любопытство, радость, спонтанность – эти качества свидетельствуют об открытости, которая делает возможным странствие. Когда мы исследуем нашу взрослую самость, то, как правило, ощущаем отсутствие этих качеств. Мы становимся запрограммированными, эмоционально притуплёнными и попадаем в ловушку рефлекторных реакций. Чрезвычайная слабость маленького ребенка заставляет его адаптироваться к требованиям внешнего мира. Любая адаптация, хотя она необходима для выживания, уводит человека все дальше и дальше от целостности, характерной для младенца.

Поэтому часто взрослому ребенок кажется потерянным: несчастным, преданным, покинутым. Те качества, которыми он обладал с рождения и которыми он был наделен природой, были подчинены Realpolitik[67] социальных требований и норм. Хотя в образ ребенка, внутреннего ребенка, брошенного ребенка вкладывается много сентиментальности, тем не менее существует экзистенциальная истина, которую должна выражать эта метафора. Как заметил Юнг,

Мы отделились от своей отногенетической основы, и только терапия, трансцендентное переживание или случайно возникшие близкие отношения дают надежду на исцеление внутренней духовности. В моменты проявления спонтанности, быть может, во время танца, занятий спортом или избыточной спонтанности мы можем ненадолго снова ощутить связь с первозданной формой.

Как основа будущности ребенок часто является предвестником всего нового, компенсацией односторонности прошлого. Подумаем о Моисее, который мог младенцем умереть в корзинке среди зарослей тростника, где его нашли, об Иисусе, избежавшем гибели при избиении младенцев, Гаутаме, презревшему роскошь и удовольствия в родительском дворце, и о многих других, имея в виду, что, приходя в этот мир, ребенок приносит с собой новый принцип управления, хотя и подвергается при этом угрозе, исходящей от старого и прошлого. Обрекая себя на мученичество или будучи превозносимым, он вместе с тем способствует формированию ценностей, которые будут наполнять культуру новым видением и укрепляющей энергией. Во многих сказках, мифах и религиях носителями отвергаемых обществом коллективных ценностей являются гномы, карлики, кабиры[69] или другие маленькие существа. Сначала их редко замечает коллективное Эго, но со временем оказывается, что они воплощают ценности, которые являются основополагающими для исцеления рода. Будучи меньше малого, они часто оказываются больше большого.

Бог-ребенок – это символ увеличения масштабности вследствие изменения системы ценностей. С точки зрения психодинамики рождение действительно происходит в бессознательном; его символами служат мрак, пещера, ясли[70]. Холистический мотив Самости через воздействие трансцендентной функции привносит на порог сознания новые ценности. Они могут появиться в образе ребенка в наших сновидениях; во внезапном возвращении к нашему брошенному ребенку или же при встрече с реальным ребенком на нас могут нахлынуть воспоминания о формирующем ребенке, ребенке-форме. Тем не менее в столь хрупком сосуде, каким является ребенок, содержится будущее целого рода.

И наоборот, в своей книге «Ребенок Кали» Джеффри Крипал[71] прослеживает переживания имагинального видения Рама-кришны[72] в XIX веке вплоть до видения пустоты. Рамакришна видит Кали, богиню смерти, мертвых и прошлого (Goddess of Death and Passing Things), которая поднимается из вод и рождает ребенка, а затем поедает его. То, что вселяет ужас в Эго, более масштабное сознание впоследствии осознает как «преходящий момент на гребне мистической опустошенности», откуда следует вывод, что «все является пустотой»[73].

В момент умирания Рамакришна рисует в своем воображении всю Вселенную как формирующую и изменяющую форму энергию, в которой происходит то, что Эго могло бы назвать умиранием реальности, и остается лишь сама энергия, которая становится доступной через тантрическое возбуждение, а не посредством конвенциональных отправлений культа. (Таким образом, например, известная статуя Бернини[74] Терезы из Авилы[75] служит иллюстрацией этого оргиастического экстаза через coniunctio[76] с Божеством.)

В данном случае снова мотив ребенка открывает путь к возможности постижения более глубокого смысла, чем до сих пор. Если образ ребенка появляется в сновидении, он вполне может содержать возможности, которые существуют в психике, но при этом отрицаются или остаются бессознательными. Такое мнение о важности архетипа младенца свидетельствует о том, что зародыш целостности уже присутствует внутри психики, и, как обычный ребенок подчиняется генетической программе развития, так и психика раскрывает целостную личность через такие знаки и намеки, заложенные в будущности ребенка.

При этом, как мы уже видели, эта целостность так же связана со смертью, как и с развитием. Мы всего лишь единицы из тех Десятков Тысяч Умирающих, – факт, который отрицало бы Эго, и вместе с тем по иронии судьбы всевозможные формы отрицания являются prima facie[77] свидетельством сверхматериального характера психики. Будучи органом сознания, Эго ограничивается предписаниями, конечными числами и сокращающимся числом дней. Будучи органом души, психика содержит в себе абсолютно все: все и вместе с тем ничего, начало, конец и цель.

Младенец, в своем единстве и своем плюрализме, может в той же мере служить символом этого онтологического таинства, как и любой другой символ. Что касается младенца как символа плюрализма, то нам следует запомнить, что внутри нас существует не один ребенок, а множество, целый виртуальный детский сад различных энергий, программ и ценностей. Если они остаются недоступными сознанию, как часто и бывает, эти части психики реализуют замечательную способность к независимому самовыражению. По существу, в состоянии психологической диссоциации в целых областях личности может доминировать какой-то из таких «детей», что часто приводит человека в сильное смущение.

Внутри каждого из нас есть ребенок, который должен стать героем и одолеть демонический мрак. Наряду с ним у нас внутри есть зависимая, ленивая, инфантильная часть, которая, проявляясь, может причинить ущерб внешним отношениям, препятствовать риску, удерживать нас от взросления. Много современной болтовни в отношении «внутреннего ребенка» побуждает к регрессии и сентиментальности, к избеганию сложностей взрослой жизни. Все мы чувствовали у себя внутри брошенного ребенка, покинутого ребенка, но как часто мы вспоминаем, что такое отделение необходимо для личностного роста и индивидуации? Аналогичным образом мифологема младенца представляет собой спираль. Мы начинаем свою жизнь зависимыми, беззубыми и глупыми, и заканчиваем ее зависимыми, беззубыми и глупыми.

Внутри этого одного мифического образа содержится огромное изобилие человеческих переживаний. Вне всякого сомнения, он возникает из нашего конкретного восприятия, но вместе с тем есть нечто, восходящее из недр психики и порождающее символическую сложность и глубину. Юнг делает следующее очень емкое обобщение мифологемы ребенка:

А значит, то, что заложено в начале, остается до конца, сопровождая нас на протяжении всего жизненного пути.