Мифологемы

Глава 9. Наши истории как индивидуальный миф

Невидимый мир управляет видимым миром, и это одна из причин, по которой человеку так трудно достичь полного или даже частичного осознания. Жизнь каждого человека служит воплощением не одной, а многих историй. История, которая известна нашему сознанию (или мы думаем, что она известна) редко является полной историей, которая разворачивается в процессе нашей жизни.

Наши истории уходят глубоко, очень глубоко, в архетипическую область, в наши гены, в родовую историю, в родительские истоки, которые отчасти известны, отчасти вытеснены, а также в мифологию, которую мы проживаем ежедневно, – то есть в наши комплексы. Каждый комплекс – это фрактал[188] общего взгляда на мир и вместе с тем – ряд соматических и аффективных реакций.

Например, когда активизируется любой комплекс, человек отыгрывает старую историю отвергнутого ребенка, папочкиной любимицы, мамочкиной надежды, обиженного брата или сестры. Когда мы оказываемся во власти комплекса, мы всегда находимся в прошлом, в том месте, откуда мы произошли, в переплетениях систем ценностей[189], которые очень плохо осознаем, если осознаем их вообще.

Будучи юнгианским аналитиком, я ежедневно занимаюсь наблюдением, как бы «внешним считыванием» того, что говорят и о чем умалчивают, что говорит тело и о чем свидетельствует поведенческий паттерн, на что указывают образы сновидений – и так далее. Это удивительная и очень трудная работа, которая требует особой отрешенности, окутана покровами тайных мистерий прошлого и часто вызывает ужас и удивление.

Поэтому мне, как и любому другому аналитику, приходилось убеждаться в том, что по большей части наши истории живут через нас, чем мы создаем их. Они живут своей жизнью и настолько самостоятельны, что не зависят от Эго. Чтобы действительно осознать, что в нас действуют наши гены, семейные мифы и кластеры психической энергии, нужно смиренно это признать. Против своей воли мы узнаем, что есть осознанные и бессознательные истории, которые воплощаются ежедневно, как и архетипические истории человеческого рода, незначительными, но уникальными представителями которого мы являемся. Спросить «В чем заключается ваша история?» – значит обязательно иметь в виду, в чем заключаются ваши истории, ибо мы не воплощаем в себе какое-то одно повествование. Нас заставляет смириться именно признание того, что с возрастом и развитием сознания в результате множества повторений мы, скованные рамками жизненных ограничений, обладаем гораздо меньшей автономией, чем рассчитывали. В конечном счете, основной результат долговременного анализа – это не разрешение дилеммы, ибо жизнь – это не проблема, а постепенное раскрытие таинства. Радостное открытие состоит в том, что, как только мы узнаем, что являемся частью более масштабного таинства, жизнь становится для нас гораздо интереснее. Это подлинный переход Эго от имперской фантазии на свое собственное, уникальное место. Мы становимся зачарованными зрителями великой драмы, в которой играем свою роль и где нам постоянно напоминают о постепенном воплощении[190], которое происходит даже в самые спокойные моменты жизни.

Открытие, благодаря которому наша история будет для нас интересной, – капля надежды в море непрекращающихся страданий, но именно оно оказывается самым важным для нашего временного пребывания на этой земле. Без ярких деталей узор нашей мозаики не будет складываться. Узнать истории, которые живут через нас, – значит восстановить ту возможность удивляться, которой мы обладали в детстве.

Когда я недавно навестил своего четырехлетнего внука, он засыпал меня вопросами. (Как говорит его мама, самое любимое место, откуда он никогда не хочет уходить, – это магазин, где продается электронная и радиоаппаратура.) Он всегда готов задавать вопросы, ибо находится в состоянии полного изумления миром, который перед ним раскрывается. Он не только спрашивает о том, как все устроено, но все время задает вопросы: «Почему, почему, почему?» Именно такой вопрос продолжает задавать наша психика, даже если наше сознание отупело от повторений и зациклилось на них.

Людвиг Витгенштейн[191] был одним из наших современников, продолжавшим задавать детские вопросы, которые являются столь элементарными, что открывают перед нами пропасти. Он мог спросить не только о том, почему могло произойти то или иное явление, но и о том, как мы его могли заметить и превратить в нечто, существующее у нас внутри. Такие вопросы всегда в первую очередь натыкаются на условности, посредством которых мы познаем мир, но в конечном счете заставляют нас удивляться тому, что это явление и мы сами вообще существуем.

Однако на самом деле вкус к жизни и ее смысл все время связаны с некоторыми вопросами, на которые мы ищем ответ. В своей книге On This Journey We Call Our Life [192], я попытался обозначить десять таких вопросов, которые соответствуют сущности нашего странствия; я уверен, что если мы не станем задавать масштабных вопросов, то наша жизнь будет очень мелкой и ограниченной во всех смыслах. Однако нам нужно рассмотреть и некоторые менее осознанные и менее глубокие вопросы, которые определяют нашу жизнь.

«Как мне почувствовать себя в безопасности?» – такой вопрос может лишь вызвать обострение тревоги, ибо, с чем бы мы ни связали свое ощущение покоя, отвечая на этот вопрос, – с деньгами ли, с подходящим партнером или с предсказуемым Богом, -такое ощущение лишь еще больше усилит нашу тревогу: даже старательно предусмотрев все, мы на самом деле никогда не окажемся в безопасности. Если мы зададим вопрос: «Как мне найти партнера, который бы отвечал моим потребностям?» – то вследствие возможности управлять Другим, заложенной в самом этом вопросе, а также вследствие обособленности (separateness) Другого мы тем самым уже разрушаем отношения, к которым обращаемся в поисках нарциссического удовлетворения.

Если человек спрашивает: «Как мне сделать так, чтобы люди меня любили и уважали?» – то его неопределенное отношение к Самости будет постоянно подрывать его сознательные намерения и создавать атмосферу, в которой его сомнения в себе будут вызывать сомнения в нем у других людей. Проживание такого вопроса по существу побуждает человека действовать исключительно как исполнителя, который живет лишь для того, чтобы улавливать вкусы других и им соответствовать.

Если человек спрашивает: «Как бы мне не оскорбить Бога?» – то вполне возможно, что прежде всего он обидел Бога тем, что уклонился от индивидуации и тем самым нанес ущерб осуществлению воплощаемой им цели. Как правило, скрытый, а иногда и явный вопрос нашей родительской семьи становится и нашим тоже, и редко встречается человек, который по-настоящему преодолел мощь такого бессознательного мифологического двигателя.

Вспоминаю, что, будучи в том же юном возрасте, как сейчас мой внук (могу определить свой возраст на тот момент достаточно точно по месту, где мы тогда жили), я задавал другой вопрос. Помню, я сидел на траве и смотрел в небо. Я думал, – если употреблять язык, на котором разговаривают взрослые, – что небо образует свод, так сказать ячейку, которая является одной из множества ячеек мозга великого мыслителя, бога, и что я и весь известный мне мир представляли собой мысль, быть может, даже сон этого великого мыслителя.

Вместе с тем мне приходило в голову, что у этого мыслителя или сновидца могла появиться другая мысль, другой сон, и тогда бы я исчез. О своих размышлениях я не говорил никому, так как боялся насмешек, а может быть, я коснулся какой-то запретной области, как это случилось, когда я впервые узнал о «сексе», невинно распевая пошлую песенку, которой научил меня другой мальчик. Было ясно, что от таких вещей лучше держаться подальше. В тот самый момент секс стал для меня нуминозным. Это было во время Второй мировой войны; я шел, радостно горланя песенку, которую не могли не услышать все, кто жил по соседству: «Потерял я ногу в армии, / вторую на флоте, / яйца в Ниагаре, / а нашел все у себя в супе». Еще я пел (отвечая на ваш вопрос): «Работай и насвистывай: / Гитлер – капут, / Муссолини хвать его за уд, / и с тех пор у него не стоит».

Эти песенки притягивали мое внимание, но не потому, что я хорошо разбирался в теме, а просто они были ритмичными. Я скоро понял, что в таких областях ничему нельзя научиться легко и непринужденно, и эту благоразумную мысль я распространил заодно и на все теологические спекуляции.

В те дни мы фантазировали о том, чтобы кто-то отвел нас в сторонку и нашептал нам на ухо все о смысле этого странствия. Жизнь казалась необъятной, тело не слушалось рассудка и вело себя анархично, общество предъявляло жесткие требования, а мы им подчинялись. И потом, в последующие годы, пережив всевозможные аварии на магистрали жизненного пути, пережив побоища, оставляющие незаживающие раны в сердце, мы так и не знаем ответа ни на вопрос Эджи[193], ни на вопрос Рильке. Если избегать осознания, с сопутствующим ему болезненным свойством нести ответственность, то возникает желание порицать других, даже если во всех сериях этой нескончаемой внутренней мыльной оперы нет других актеров кроме нас. Осознав, быть может, мы могли бы что-то сделать; быть может, дело заключается в том, чтобы разобраться, какие мифы мы проживали.

Теперь вы знаете: ваши родители прекратили поиск и перестали задавать вопросы. Мнительные учителя, косматые священники и щеголеватые политики, – все они сделали то же самое. По существу ответов не знал никто: ни тогда, ни потом – и не знает сейчас. Тем не менее ваш миф живет у вас внутри, совершает для вас выбор, создает историю, приближает будущее. Над нами имеет власть все, что мы не осознаем, а осознаем мы очень мало, даже те из нас, кто пытается это сделать. Гораздо больше нас создает наша история, чем ее создаем мы.

Все, что мы оставляем без внимания в мифе, который раскрывается у нас внутри, непременно приходит к нам или, как всенепременно оказывается, – это еще неустанно повторял Юнг – приходит к нам как бы по воле Судьбы. Например, имаго наших родных, ощущение самости, ощущение Другого и сценарий воспроизведения [паттернов] будет порождать у человека склонность снова и снова выбирать партнеров с одинаковым типом личности, повторять прежнюю динамику и делать похожие выводы[194].

Или может оказаться так, что мы постоянно сталкиваемся с такими же ограничениями выбора, которые стесняли родительскую семью. Тогда мы либо молча приспосабливаемся к таким ограничениям и тем самым перечеркиваем возможность своей индивидуации, или же тратим огромную энергию в попытках геперкомпенсации таких ограничений и тем самым невольно создаем иные искажения в своем мифе.