Мифология русских войн. Том II

Теперь я предлагаю повторить основные вышеприведенные мифы и тезисы, предельно сузив «объектив».

Посмотрим на одну войну — 1812 года. И на ее интерпретацию одним нашим современником — патриархом Кириллом.

Выбор предмета объясняется статусом мифотворца. А точнее тем, что он как раз не творец, а ретранслятор мифов. Но очень статусный и громкий.

Каждый раз, когда патриарх Кирилл касается тем национальной церковной истории, он или воспроизводит штампы советской средней школы (реже — создает свои сказки, что тоже интересно). Кирилл получил вечерне-заочное среднее образование в середине прошлого века. Университетской школы критического анализа источников и мифов он не прошел. Но он прекрасно улавливает императивы современной государственной пропаганды и следует им. Его статус патриарха и его нарочитая профессиональная ортодоксальность сдерживают от попыток оригинальничанья. То есть его слова нельзя смягчить формулами «да это он спьяну сказанул» или «это просто ради красного словца» или «вот до чего доводит желание выделиться».

Поэтому пробы, взятые с его речей, стерильны: миф Гражданской Религии России как он есть. И по ним хорошо видно, как потребности и логика этой Религии растворяют в себе всемирную и национальную историю, а также христианскую этику.

Число исторических сюжетов, к которым прикасается патриарх, весьма невелико. Ледовое побоище — Куликовская битва — избавление Москвы от татарских набегов — Смутное время — война 1812 года — Великая Отечественная война.

Посмотрим же на основные этапы войны 1812 года в их толковании современным патриархом.

Глава 43 Наполеоновские планы или что значит «уничтожить Россию»

Прежде всего — какими патриарх видит планы Наполеона и мотивы его вторжения.

Итак, в течение десяти лет московский патриарх накачивает своих слушателей идеей о том, что

— Наполеон = вся Европа;

— Наполеон хотел захватить всю Российскую Империю;

— цель этого захвата (оккупации) была тотальна: уничтожение России и «пленение нашего народа»;

— средством к этому пленению народа было разрушение храмов, веры и православия;

— итогом должна было стать какая-то интронизация Бонапарта («воссесть на престол здесь, в Кремле»);

— Глубинный мотив планируемого захвата — прибрать к своим рукам «богатства нашей земли».

Возможно, оратор еще объяснит, что он понимает под «уничтожением России».

Эта формула может относиться к пяти сценариям.

Первый: полный раздел враждебной и побежденной страны на части, переданные в состав других стран. Именно — полный.

Даже утрата 80 процентов территории Турецкой империи в 18–20 веках не привела к уничтожению Турции.

А полностью — это как в проекте Дмитрия Медведева, зам. председателя Совета безопасности РФ и третьего президента России:

Публично этот сценарий был заявлен 7 сентября 2018 году на страницах «Независимого военного обозрения» (приложение к «Независимой газете»). Автор — Александр Анатольевич Храмчихин, заместитель директора Института политического и военного анализа:

Второй сценарий «уничтожения страны» — это ее оккупация и силовое переформатирование всего ее населения.

Вот как это выглядит в тексте государственного информационного агентства РИА («ТАСС уполномочен заявить»):

Третий рейх хотя бы не публиковал свой план «Ост». И советские люди не могли читать «Фолькишер беобахтер». А тут так доступно и так откровенно пишется все, чтобы дать стимул к сопротивлению. Мол, мы вас оккупируем, варваризируем («деевропеизируем»), разделим вашу страну, засудим или вышлем за границу несогласных, установим свой режим правления и свою военную цензуру на многие десятилетия вперед и научим нашу (не вашу) родину любить.

И все же главное сказано верно: только так и можно уничтожить другую страну — переформатированием самосознания и исторической памяти ее населения. Но в наполеоновских планах такого и близко не было.

Третий сценарий уничтожения страны — это тотальное уничтожение ее населения с его жизненной инфраструктурой. То, что назевается «вбомбить в каменный век».

За эталон такой программы опять же далеко ходить не надо.

Так пишет политолог Юрий Баранчик[447], ранее работавший в администрации президента Белоруссии, министерстве иностранных дел РБ. С 2013 года в Москве. Заместитель директора Института РУССТРАТ. Шеф-редактор информационного агентства REGNUM, руководитель информационно-аналитического интернет-проекта «Империя».

Так и не найденный преступный план «Ост», судя по его отрывкам, все же не предполагал тотальное уничтожение всего населения и всех городов на оккупированной нацистами территории. Оттого белорусские предки Баранчика и выжили. Но в современной России уже не стыдно предлагать «окончательное решение» для неудобных народов и стран («навсегда избавиться от Британии»).

1 июня 2023 года на государственном телеканале «Россия» ведущая программы «60 минут» Ольга Скабеева призвала ни в чем себе не отказывать на пиру разжигаемом ею же ненависти: «то, что сейчас приходит в голову — уничтожить к чóртовой матери в Харьковской области всё живое в наказание»[448].

Днем ранее олигарх и спонсор «русской весны» 2014 года Малофеев в прямом эфире своего «первого православного телеканала» «Царьград» призвал нанести по Украине «удар тем оружием, которого у нее нет», «превратив полицейскую операцию (СВО) в настоящую войну». То есть заместитель председателя Всемирного русского народного собора (т. е. Кирилла) призвал нанести ядерный удар по Украине[449].

«Всем!ру» — рупор «Национально-освободительного движения» (НОД) депутата Евгения Федорова[450] — разъясняет:

Уже даже не стыдно даже говорить об «окончательном решении» некоторых национальных вопросов: «Владимир Путин взял на себя — без капли преувеличения — историческую ответственность, решив не оставлять решение украинского вопроса будущим поколениям. Ведь необходимость его решения всегда оставалась бы»[452].

Четвертый путь к «уничтожению страны» — это разрушение самой ее социальной ткани. Современная публицистика и тут дает нам пример-эталон-инструкцию:

Пятый сценарий — синтетический, объединяющий планы всех вышеприведенных. Его предлагает беглый украинский дипломат и желанный гость российских телеканалов Ростислав Ищенко.

Тот же автор годом ранее:

Таков эталон «войны на уничтожение» И именно к этому эталону я и предлагаю обращаться каждый раз, когда из святейших или иных звуковых отверстий будет раздаваться, что Карл, Наполеон, японский император или англосаксы хотели уничтожить Россию.

Ищенко последователен и честен. Тот, кто ставит целью уничтожение некоей страны, должен мыслить, как он[456]. Радикальный русофоб, чтобы оправдать такое звание, должен же в манифесте о начале войны или хоть кому-то в своем окружении или в своем дневнике отчеканить столь же внятно цели начинаемой им агрессии:

Но, кроме Гитлера, никто такие цели не ставил. А считать всех неприятных тебе людей гитлерами это и моветон, и историческая дезориентация. Геноцидом император французов все же нигде не занимался[457].

Наполеон, искавший в 1808 году руки русской принцессы Екатерины Павловны[458], а в 1810 году — ее сестры Анны Павловны, не был русофобом и не делал в своей пропаганде ставку на русофобию. А вот ответ Екатерины Павловны на это сватовство отдает ксенофобией: «Я скорее пойду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца»[459].

Во дни пребывания Наполеона в Москве графиня Н. А. Зубова, уезжая из своего подмосковного имения в Петербург, оказалась в Москве. Французы остановили ее карету и допросили. Узнав, что это дочь генералиссимуса Суворова, «немедленно воздали ей воинские почести и пропустили ее экипаж»[460].

Интересное наблюдение сделал исследователь О. Соколов:

Другой русский исследователь напоминает:

То есть никакого нагнетания «русофобии» и близко быть не могло. Наполеон шел на переговоры и оскорблять словами партнера по переговорам вовсе не намеревался. В тронном зале Тюильри, на заседании сената 20 декабря 1812 г., говоря о только что кончившемся походе на Россию, Наполеон сказал: «Война, которую я веду против России, есть политическая: я ее вел без враждебного чувства»[463].

Интересно, что среди солдат Великой Армии были жаргонные клички для англичан или австрийцев. Но «русские в целом не удостоились того, чтобы получить какое-либо прозвище». Впрочем, башкиры получили прозвище «купидонов» или «амуров» из — за своих луков[464].

В самом конце 1812 года в Париже и в самом деле появилась книга Лезюра «О развитии русского могущества» с знаменитым фальшивым «Завещанием Петра Великого». Но эта книга не готовила страну к войне против угрожающей Европе России, а оправдывала уже состоявшийся факт войны и, более того, «вышла она только потому, что война совершенно вышла за пределы тех рамок, которые изначально предначертал ей французский полководец»[465].

Никто не слышал из уст Бонапарта призывов к «окончательному решению русского вопроса» и уничтожения ее «дотла». «Утверждения, будто Наполеон ставил целью «захватить» Россию, «расчленить и уничтожить» ее, даже «стереть с лица Земли», «превратить русский народ в своих рабов», надуманны и несерьезны. Наполеон, конечно же, не ставил перед собой столь нереальные задачи»[466].

Предел его геополитических мечтаний: или Россия уходит из большой европейской политики, вернувшись к своим недавним границам середины 18 века (до «разделов Польши»), или следуя по пути Тильзита-Эрфурта, она становится еще больше, но при этом став союзником Франции.

Наполеон не ставил цели уничтожения социальных структур и несущих конструкций Российской империи (четвертый путь к «уничтожению страны» — разрушение самой ее социальной ткани). Он не решился призвать русских крепостных к восстанию. Он не объявил о введении своего «кодекса». Свои жизненные ресурсы русские при отступлении уничтожали сами.

Наполеон ставил своих маршалов королями в Неаполе, Вестфалии и Швеции. Но не было и намеков на то, что он желает отстранить императора Александра Павловича от его власти над Россией. Он не отрицал прав Александра на русскую корону. Не помышлял о смене династии Романовых, о возведении своего маршала или родственника на московский престол, или хотя бы о понижении статуса Александра с императора до короля или великого князя.

Наполеон даровал маршалу Нею титул князя Московского. Норгince de la Moskowa точнее было бы перевести как «князь Москворецкий». Бородинскую битву наполеоновские хронисты именовали «битвой при Москва-реке», и именно к этому событию и этой локации отсылал титул Нея. Титул давал Нею не больше власти над Москвой, чем титул «князя Италийского» давал Суворову на Аппенинском полуострове или «графа Рымникского» в этой придунайской области[467]. В 1814 году русский царь Александр утвердил маршала Нея в этом его титуле[468] в награду за то, что именно Ней был душой «бунта маршалов», понудившего Наполеона к отречению.

Находясь в Витебске 28 июля, Наполеон говорил, что он желает победы в генеральном сражения лишь для того, чтобы спасти лицо и власть Александра: после такой проигранной битвы Александр уже сможет заключить мир, не подвергая себя бесчестию[469].

Уже по ходу начавшейся войны в беседе с посланником царя Балашовым Наполеон утверждал законность власти Александра:

Мог ли Бонапарт лишить некую неприятную ему страну государственного суверенитета? Да, такое в его политике бывало не раз. В Италии и в германских землях он то лишал политической субъектности, то, напротив, наделял ею разные города и области[471].

Но никаких его планов об отмене Российской Империи историкам неизвестно. Напротив, он на всех этапах кампании 1812 году мечтал о встрече с русским царем и мирных переговорах с ним[472].

Наполеону нужны были не руины России, а сильная Россия в качестве его союзника. «С самого начала правления Александр избрал путь конфронтации с Францией, в то время как никакие геополитические или экономические соображения этого не требовали. Наполеон не только не вынашивал коварных замыслов против России, но мыслил ее как своего основного потенциального союзника в борьбе против английской гегемонии»[473]. «После Трафальгара шансы на прямой удар и высадку в Англии уменьшились почти до нуля. Остался только второй выход. В качестве могущественной державы, с которой можно было бы договориться, Наполеон фактически рассматривал только Россию. Почему? Ответ очень прост: Франция не имеет с Россией непосредственных границ[474], нигде их интересы не пересекаются настолько, чтобы не было возможности разрешить их мирным путем. Между двумя державами, напротив, лежат государства, с которыми у каждой из них серьезные проблемы. Война с Россией была для Наполеона стратегически и политически ненужной, а в военном смысле невыгодной. Напротив, мир и союз сулили надежды на то, что его империя надежно утвердится. Понятно, что император французов делал все возможное, чтобы поддержать и сохранить любой ценой этот мир»[475].

В ноябре 1812 г. в боях под Красным казаки отбили часть обоза маршала Даву. Среди других бумаг и планов там оказались карты Турции, Средней Азии и Индии, «так как Наполеон проектировал нашествие на Индостан сделать одним из условий мира с Александром». Это обстоятельство подтвердил в разговоре с английским генералом Вильсоном сам Александр, утверждая, что, отвергнув мир с Наполеоном, он, царь, спас для англичан Индию[476]. Все-таки сделать некую державу своим военно-политическим союзником и уничтожить ее — это не одно и то же.

Кроме того, Наполеон видел, сколь дорого ему обходится удержание под контролем партизанящей Испании (при том, что король формально был его союзником). И сил на постоянное содержание оккупационного корпуса в далекой России у него не было. А хаос на севере Европы на месте разрушенной русской государственности столь же мало устраивал Наполеона, сколь и руководство современного Евросоюза.

Наполеон вовсе не собирался «разрушить русское государство». Он всего лишь 1) хотел царя «понудить к миру». Точнее — к уже подписанному Тильзитскому миру[477], а еще точнее — к отказу от торговли с Англией, к исполнению взятых им на себя тильзитских договоренностей об анти-английских торговых санкциях; 2) охладить воинственный пыл Александра, который перед этим раз за разом нападал на Францию.

И даже военная победа, к которой стремился Наполеон, это вовсе не то же самое, что и уничтожение государства. Вот разбил Карл русскую армию под Нарвой. И что? Московское царство исчезло? Его бытие оказалось под угрозой? После Нарвской победы, одержанной в 1700 году Карл ушел и целых 9 лет не появлялся на подмосковных землях. Разве после разгромов при Аустерлице или Фридланде Россия перестала существовать? Или Франция после Ватерлоо?

Может, Наполеон предполагал «раздел Российской империи», подобный разделам Польши? И это не так. Он и в самом деле не исключал возврата соседям России (не себе) тех территорий, что Петербург недавно от них откусил.

3(15) августа 1811 г. на торжественном приеме дипломатического корпуса в Тюильри по случаю своего дня рождения Наполеон обрушился на русского посла кн. А. Б. Куракина с упреками в том, что Россия полностью подчинилась влиянию Великобритании, которая хочет поссорить союзников ради собственного возвышения. Он уверял, что Австрия и Пруссия не поддержат Россию, т. к. они обижены русской аннексией пограничных областей: «Пруссия не забыла, что вы взяли у нее Белосток, а Австрия помнит, что для округления границ вы охотно отрезали у нее несколько округов Галиции». По той же причине не поможет и Швеция, желающая возвратить себе Финляндию, и Османская империя, не оставившая претензий на Закавказье. «Континент против вас! Не знаю, разобью ли я вас, но мы будем драться!», — такими словами Наполеон завершил свой монолог перед изумленным Куракиным[479].

Летом 1812 года, получив известие о замирении России с турками и шведами, Наполеон воскликнул:

Разгромив пруссаков под Йеной, Наполеон отнял у них польские земли, полученные в ходе недавних «разделов Польши», и в 1807 году создал на них Великое Герцогство Варшавское[482] во власти Саксонского короля.

Вскоре, в 1809 году, после очередной победы над Австрией (одержанной в союзе с Россией), Наполеон присоединил к Варшаве те польские земли, что в ходе все тех же разделов захватила Австрия.

Можно предположить, что и в случае победы в России Наполеон так же вернул бы полякам те провинции, что были в их власти до начала «разделов». В упомянутой беседе с Куракиным Наполеон прямо сказал: «вы потеряете все ваши польские провинции».

Европа очень хорошо помнила этот недавний передел границ. Жозеф де Местр, живший в Петербурге в качестве посла короля Сардинии, писал летом 1812 года:

Бонапарт был все же ограниченным монархом. Ограниченным в том смысле, что он должен был соответствовать как европейским аристократическим, так и французским революционным правилам приличия.

А что казалось «приличным», хорошо видно из воспоминаний графини Шуазёль-Гуфье — француженки, бывшей при русском дворе и оставшейся в Вильно после отъезда оттуда царя: «Наполеону следовало отнять у России то из Польши, что ею не было завоевано, но приобретено по разделу»[483].

История 18 века и передвижения границ, произошедшие в нем, для европейских элит 1812 года были вполне недавними и даже современными им впечатлениями.

Вот секретнейшее наставление князю Александру Вяземскому от императрицы Екатерины Второй, отправленное в 1764 году:

То есть еще даже во второй половине 18 века Смоленщина и левобережная (!) Украина воспринимались царицей как «новые территории», которые еще предстоит дополнительно русифицировать. До первого раздела Польши оставалось еще 8 лет. Тем более в Европе к 1812 году не могло быть устойчивой привычки считать Лифляндию, Финляндию, Вильно или Минск «исконно русскими землями».

И сам Наполеон четко отличал эти «новые территории» от «древних провинций» России[485]. Отторжение вряд ли грозило Смоленску или Киеву.

Когда прусский король при заключении антирусского союза с Францией попросил в качестве награды передачу ему Курляндии, Лифляндии и Эстляндии, Наполеон лишь зло заметил: «А клятва над гробом Фридриха?»[486] (Это был намек на сентиментальную клятву в вечной любви и дружбе, разыгранной Александром I, Фридрихом-Вильгельмом III и королевой прусской Луизой в октябре 1805 г. в потсдамском мавзолее). Никаких обещаний, а уж тем более российских земель Фридрих от Бонапарта не получил[487].

Если у Наполеона и были территориальные претензии к России они никак не угрожали существованию России, которая, как мы сегодня видим, может существовать и без новоприобретенных (к 1812 году) Финляндии и Польши[488].

Коленкур описывает, как в июне 1811 года «император развил перед ним (некиим своим министром) свой политический план, согласно которому необходимо нанести удар Англии в лице единственной решающей державы, еще остающейся на континенте и могущей причинить ему беспокойство, присоединившись к Англии. Он говорил, что будет полезно отстранить русских от европейских дел и создать в центре государство, которое было бы барьером против нашествий северной державы»[489].

Уже по ходу идущей войны Наполеон говорит:

То есть и тут Наполеон не отрицает будущую субъектность России: пусть воюет в Азии и торгует с англичанами. Но какое ей дело до перекраивания границ далеких от нее германских княжеств и королевств?

Посмотрите на историю России рубежа 18–19 веков: она активно и быстро продвигает свои границы на запад и столь же активно вмешивается в любые европейские конфликты, причем нередко «переворачивая союзы». Как говорил канцлер Безбородко в конце своей карьеры, назидая молодых дипломатов: «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела». И предел желаний ее правителей совсем не был виден («нам нужен мир, и желательно весь»). Так что идея «кордона» с той поры не раз посещала умы европейских политиков — и это был способ не агрессии против России, а защиты от нее.

У Наполеона же вообще не было ясного плана на 1812 год. Он колебался — продлится ли его поход один год или целых три. Где он закончится? Неизменно одно: по его итогам он хотел видеть Россию союзником.

Но поскольку менее важные для него союзники желали вернуть себе «новые территории России», то эти их аппетиты для Наполеона были не очень важны. Эти территории могли бы отойти не к самой Франции, а к ее недавним противникам (Австрии, Пруссии, Турции), и потому позиция Наполеона тут была весьма гибкой. Он мог обещать вернуть Крым Турции, а мог — турецкие Валахию и Молдавию — России. Кто пойдет на военный союз с ним — тот и получит эти неинтересные для Франции территории.

У обеих сторон были большие амбиции в разных сторонах света, а потому они могли обмениваться любезностями, даря третьи страны друг другу. И лишь у поляков не было запасной Польши…

Проект царского манифеста о войне с Наполеоном в 1812 году так пояснял неизбежность войны:

Но сам Наполеон говорил обратное министру полиции Балашову, которого царь послал к нему через несколько дней после начала войны. Беседа имела место 30 июня, причем по слову Балашова, в той самой виленской комнате, «из которой пять дней тому назад император Александр I изволил меня отправить». От Наполеона же он услышал, что Александр сам, уклонившись от тильзитской политики «попортил свое царствование»: царь получил бы не только Финляндию, но получил бы Молдавию и Валахию, а со временем «он получил бы герцогство Варшавское, не теперь, о нет! но со временем»[494].

То есть ради мира Наполеон готов был даже всю Польшу отдать царю. И уже в финале кампании 1812 года он «сожалел, что его планы восстановить Польшу поссорили его с Россией»[495].

Вывод историка:

Император французов нигде не заявлял о возможности расширения польских границ в ходе «второй польской войны»

— во-первых, чтобы не раздражать своих не слишком верных союзников в лице Австрии[498] и Пруссии, ранее принявших участие в разделе Польши наряду с Россией,

— во-вторых, чтобы не иметь никаких обязательств перед поляками и быть ничем не связанным на желаемых им переговорах с Александром, где главной темой все равно оставалась бы Англия, а не Польша. Наполеон не стал восстанавливать Польшу, что «хотел исключить все, что сделало бы невозможным последующее примирение с русской монархией»[499].

14 июля в кафедральном католическом соборе Вильно проходила пышная церемония присоединения Великого княжества Литовского к «Варшавской генеральной конференции» (провозглашена 28 июня). Епископ объявил, что в память об этом дне решено выдать литовку за поляка и польку за литовца… Наполеон в это время был неподалеку от собора в епископском дворце. Но на эту церемонию не пошел: «уклонившись от участия в официальном политическом действе, император не взял на себя конкретных обязательств»[500].

В имперскую эпоху истории России европейцы хотели от нее лишь одного: успокойся! сиди в своих лесах и не вторгайся в наши страны. В принципе несколькими веками ранее того же хотели русские князья от Орды. Но то один, то другой не выдерживали и просили ордынцев все же приехать и вмешаться на его стороне. Так было и с европейскими правителями в их отношениях с Петербургом. Они и зазывали «казаков», они же их боялись[502]. Как писал историк Николай Ульянов, — «У России не было реальных поводов для участия в наполеоновских войнах. Европейская драка ее не касалась, а у Наполеона не было причин завоевывать Россию. Веди она себя спокойно, занимайся собственными делами, никто бы ее пальцем не тронул»[503].

Есть еще один вариант снижения чужого суверенитета — это контроль над ее экономикой и ее ресурсами.

Интересно, в каком веке и кто из европейских «захватчиков» восхищался богатством русской земли и ее жителей. В 1812 году «наша земля» вовсе не была богата. Вдобавок, Наполеон шел через бедные литовско-белорусские земли, по дорогам Смоленщины[505]. Москва к тому времени, хоть и «приросла Сибирью», но выкачивала оттуда лишь пушнину. Вряд ли французы или итальянцы занялись бы ее добычей в такой дали. Никаких открытых к тому времени залежей полезных ископаемых на западе Империи просто не было. И даже свинец для пуль приходилось завозить из Англии[506].

Сокровищница Кремля? Но Наполеон не мог быть уверен в том, что их не успеют вывезти.

Наверно, для «уничтожения страны» надо дойти до ее сердца, покорить ее политические и экономические центры. Но такого не было в замысле Наполеона. Нигде в его словах о планируемой кампании просто нет слова «Москва», зато есть множество упоминаний польских и литовских (белорусских) городов и рек.

Старый граф Воронцов, русский посол в Лондоне, за три недели до перехода Наполеона через Неман писал: «Вся Европа ждет с раскрытыми глазами событий, которые должны разыграться между Двиной, Днепром и Вислой»[507]. Тут очень четко и вполне в соответствии с наполеоновскими планами описан ожидаемый театр военных действий и, как видим, он находится очень далеко от Москвы или Петербурга. Это то, что называется «приграничное сражение», которое Наполеон желал сделать и генеральным.

22 июня Наполеон написал воззвание к великой армии:

Даже в названии войны («вторая польская») показаны локальность ее театра и ее целей. Вряд ли с таким манифестом он собирался идти до Москвы. Вообще стоит помнить, что «Какого-либо строго оформленного стратегического или оперативного плана самого Наполеона не сохранилось. Вероятно, в письменном виде таковых и не существовало»[509].

Уже на пути к Неману в Дрездене Наполеон в мае 1812 г. изложил К. Меттерниху (министру иностранных дел союзной Австрии) свой операционный план:

28 июля уже в Витебске, «входя в императорскую квартиру, он снял саблю и, положив ее резким движением на карты, которыми были покрыты столы, вскричал: — Я останавливаюсь здесь! Я хочу здесь осмотреться, собрать тут армию, дать ей отдохнуть, хочу организовать Польшу. Кампания 1812 года кончена! Кампания 1813 года сделает остальное! С завоеванием Литвы цель войны была достигнута, а между тем война как будто только что началась. В действительности же была побеждена только местность, но не люди. Русская армия оставалась в целости»[511].

Но русская армия уклонилась от второго Аустерлица (В связи с чем Наполеон точно отметил в беседе с Балашовым:

Оттого Наполеон, без боя войдя в Вильно, остался там на целых 18 дней. Его стратегия явно рушилась. Следующая его остановка — в Витебске. Тут 28 июля Наполеон сомневался — не объявить ли ему об окончании кампании. Но в конце концов решил идти на Смоленск[513]. Эта его импровизация вызвала дружный протест его маршалов включая Бертье — начальника главного штаба[514], который уж точно знал, что военными планами императора такое углубление в Россию не было предусмотрено…

Решение идти на Смоленск было принято лишь в начале августа. А к Москве его утянула за собой русская армия своим отступлением от Смоленска.

Некоторые историки «считают, что задолго до войны Наполеон рассчитывал нанести «главный удар» по Москве. В подтверждение своей версии они приводят высказывание французского полководца о значении петербургского, киевского и московского стратегических направлений:

Глава 44 Железная цена, заплаченная за что?

Именно в этом состоит главный вопрос об «Отечественной войне 1812 года»: зачем?

Если победу Наполеона при Бородино русские историки называют «пирровой», то есть несущей семена будущей катастрофы, то отчего же они избегают ставить вопрос о цене для России во всей кампании 1812 года? По-беда — это то, что после беды. Так в какую беду вверг Александр свою страну? Во что ей обошелся его парижский триумф? Самое печальное — «Военное министерство, насколько нам известно, никогда не подсчитывало потери в период Наполеоновских войн»[516]. Людишек не считали в самом буквальном смысле…

Наполеон прикидывал, что

С демографической точки зрения эта война лишила Россию двух миллионов человек в приросте ее населения (включая неродившихся)[518]. «На наш взгляд, (прямые) людские потери России в 1812–1814 гг. можно оценить в приблизительном диапазоне до 1 млн человек»[519].

В деньгах потери России составили «несколько миллиардов тех рублей. Были уничтожены центры сосредоточия фабричной промышленности в Москве и вокруг нее. Многие фабричные заведения хотя напрямую и не пострадали, но оказались разоренными. Поэтому после 1812 г. стали возникать, наряду со старыми центрами, новые, — например, бумажное ткачество в районе г. Иванова. 1812 год, считал М. И. Туган-Барановский, «ускорил ту промышленную эволюцию, которая определялась общими условиями русского хозяйственного развития, — эволюцию, выражавшуюся в росте кустарной промышленности за счет фабричной, что было характерно для России первой половины прошлого века»[520].

На переговорах с Балашовым 30 июня 1812 (идет десятый день войны) Наполеон ставит лишь одно условие: исполнить тильзитское обещание об анти-английских торговых санкциях. В ответ на письмо Александра I Наполеон предложил: «Будем договариваться сейчас же, здесь, в самом Вильно… Поставим свои подписи, и я вернусь за Неман»[521].

Отказ от торговли с Англией для тогдашнего Газпрома, конечно, был чувствителен. Но не чувствительнее реально понесенных потерь как людских, так и экономических[522].

Или, может, стоило сжигать Москву и класть сотни тысяч русских жизней ради удержания сдуру проглоченной Польши (вместе с миллионом ее евреев)?

Или ради герцога Ольденбургского?[523] Или ради свободной торговли с Англией?

Может, Бонапарт угрожал русской вере?

Но разве были хоть какие-то претензии у Наполеона к православной церкви?

Времена его церковноборчества уже давно прошли. В 1802 году он восстановил религию в правах, подписав конкордат с римским папой. Впрочем, остатки республиканского видения религии очень сильно ожили с началом испанской войны, где «монахи, священники, инквизиторы стали не просто пропагандистами священной войны против Наполеоновских войск, но и вдохновителями ужасающих зверств по отношению к пленным французам или союзникам. Ответом на это армии был новый виток антирелигиозности. В бою под Брагой в Португалии ополченческая рота испанцев состояла из молодых монахов. Пощады им не давали»[524].

И все же «каждое воскресенье после мессы проводился парад, где ему (Наполеону) представлял вновь сформированные части»[525]. Если даже сам император «не нуждался в гипотезе Бога», он прекрасно понимали значимость религии в политике, и потому не вел против нее войну. Как сказал Меттерних, —

Православные епископы Западной Руси встретили его колокольным звоном. Могилёв был занят корпусом маршала Даву. 13 июля французы приказали архиепископу вместе с духовенством принести присягу новым властям. Обсудив ситуацию с членами консистории и секретарем, архиеп. Варлаам Шишацкий 14 июля в кафедральном соборе присягнул Наполеону. Консистория предписала духовенству сделать то же самое, и две трети духовенства епархии принесли присягу по формуле: «Я, нижеподписавшийся, клянусь всемогущим Богом в том, что установленному правительству от его императорского величества французского императора и италийского короля Наполеона имею быть верным и все повеления его исполнять, и дабы исполнены были — стараться буду».

Вслед за этим архиепископ Варлаам получил отношение от могилевского полицеймейстера о праздновании 3-го августа (по старому стилю) дня тезоименитства Императора Наполеона, и о вечернем освещении (иллюминации), в знак особого торжества, церквей и домов города. Вследствие резолюции архиепископа Варлаама, консистория определила дать знать духовенству всей епархии о торжественном праздновании 3-го августа и назначила для наблюдения за выполнением этого распоряжения особых надзирателей: могилевского благочинного, протоиерея Вонсевича, и состоящего при архиерейском доме иеромонаха Ореста.

Кафедральный протоиерей в своем показании говорит, что 3 и 13 августа, т. е. в день рождения Императора Наполеона и Императрицы Жозефины во время архиерейского служения в кафедральном соборе, он произнес две проповеди по приказанию могилевского архипастыря. Содержание проповеди, сказанной 3 августа, было общее о промысле Божием, но в конце проповеди, сколько он, протоиерей, помнит, было им сказано обращение к Императору французов в таких словах:

Позже архиеп. Варлаам сказал, что он велел поспешно списать проповедь с печатных книг, с изменением некоторых слов и с включением имени Наполеона и его супруги.

11 августа, вследствие требования временной комиссии, архиепископ Варлаам издал распоряжение, чтобы в могилевских церквах не звонили в колокола от захода до восхода солнца, а к литургии звонили бы тихо и непродолжительно[527].

Архиепископ Витебский и Могилевский Варлаам повелел всей епархии называть «впредь… в благодарственных молебствиях вместо Александра французского императора и италийского короля великого Наполеона»[528]. Синод констатировал, что «две трети духовенства по могилевской епархии учинили присягу на верность врагу отечества»[529].

В Минске католический епископ служил торжественную обедню в честь нового правителя, причем на этой службе присутствовали местные православные священники:

Православные священники Смоленска встречали Наполеона с крестом в знак покорности. 27 октября 1812 г.

Далее отец Никифор пишет в своем дневнике:

В декабре 1812 г. протопоп смоленской Никольской церкви отец Алексей Васильев донес духовному начальству о том, как трое батюшек ходили встречать Наполеона. В Смоленск для дознания прибыл в сопровождении местного епископа Иринея (Фальковского) рязанский архиепископ Феофилакт (Русанов), который расследовал от имени Святейшего Синода дела духовенства, остававшегося на оккупированной французами территории (позже владыка Феофилакт потрудился на этот счет и в Минской, и в Могилевской епархиях). 20 декабря рязанский архиерей допрашивал отца Мурзакевича: «Зачем встречал Наполеона?» Отец Никифор отвечал: «Чтобы спасти храмы Божии: первосвященник иудейский Иоддай встречал язычника Александра Македонского, а папа Лев святый Аттилу, у врат Рима, угрожавшего граду разорением!».

Поведение отца Мурзакевича духовное начальство сочло «ревностью не по разуму» и передало дело смоленского священника в уголовный суд. 24 декабря отцы Никифор Мурзакевич, Поликарп Зверев и Яков Соколов были запрещены в священнослужении.

Как видим, Мурзакевич озвучил традиционный аргумент церковных коллаборационистов («сергиан») и поцеловал ручку злодею, чтобы спасти церковь (и как недвижимость и как общину). Да, он это делал нехотя, под давлением. Но останься Наполеон подольше в Москве, и местные епископы точно так же приноровились бы славить нового царя[533].

В Успенском соборе московского Кремля Наполеон, пожелавший видеть архиерейскую службу, заставил священника Новинского монастыря Пылаева отслужить литургию в архиерейском облачении, за что наградил его потом камилавкой[534].

Возможно, «русская вера» никак не интересовала Наполеона — но тогда и тезис патриарха Кирилла о том, что Наполеон шел ее менять, очевидно ложен. Возможно, Наполеон не отличал католиков от православных. Но католики-поляки вроде не жаловались на притеснения от Наполеона.

Были ли у Наполеона контакты с православным духовенством или хотя бы возможность вблизи наблюдать нравы высшего духовенства до его вторжения в Россию? Такая возможность была у него во время египетского похода, который проходил по земле древнего александрийского православного патриархата. Наверняка ни местный греческий патриарх, ни копты-христиане не доставили ему проблем.

Высшее мусульманские духовенство Египта умоляло его принять их религию. Он сказал (почти как киевский князь Владимир при «испытании вер»), что в исламе ему все нравится, кроме обрезания и запрета на вино. Тогда «Четыре муфтия, наконец, представили составленную и подписанную ими фетфу. В ней было сказано: что обрезание представляет собой дополнение, что оно не было введено пророком, а лишь рекомендовалось им, что можно поэтому быть мусульманином, не будучи обрезанным; что же касается второго вопроса, то можно пить вино и быть мусульманином, но это значит жить во грехе без надежды на награду, обещанную избранным»[535]. После протестов мусульманских масс «муфтии выработали фетфу, в которой говорилось: что новообращенные смогут пить вино и быть при этом мусульманами, если искупят свой грех добрыми делами и благотворительностью; что коран предписывает раздавать в качестве милостыни или обращать на благотворительность не менее одной десятой своего дохода; те же, кто, став мусульманами, будут продолжать пить вино, должны будут довести средства, раздаваемые в качестве милостыни, до одной пятой своего дохода»[536].

Сам он в Египте говорил: «Римские легионы любили все религии»[537]. А «его (Наполеона) неизменным мнением было, что всякий человек должен умереть, не изменив своей религии»[538].

Так что причины предполагаемой Наполеоновской вражды к России — в столкновении двух экспансий, а не в «духовности» или якобы завидных «природных богатствах» России.

И хотя революционно-антицерковные традиции еще были живы в Великой Армии, командование все же запрещало мародерство и святотатство: циркулярное письмо начальника штаба корпуса Мюрата генерала А. Бельяра от 4 июля 1812 г. гласило:

Сам Наполеон в 1812-м неуклонно каждое воскресенье посещал мессу.

Глава 45 Агрессора назначает победитель

Чтобы составить представление о мотивах и замыслах Бонапарта, надо понять, что же в предвоенное время делала Россия, которая в предыдущие годы не раз бросала свои армии в Европу со вполне агрессивными анти-наполеоновскими целями.

В ноябре 1809 Александр писал своему польскому другу А. Чарторыйскому: «Если будет способ увидеться с Понятовским, то… войдя с ним в рассуждение о трудности восстановления Польши посредством Франции, о жестокой войне из сего имеющей неминуемо последовать и разорении всего края и о жестоких способах, которые Россия будет принуждена принять в свою защиту»[541]. Эта «защита» предполагалась на чужой земле жестокими средствами и — путем атаки: «Известно, что французских войск более 60 тысяч не имеется в Германии и Голландии. Будучи внезапно атакованными, потеряв своих союзников, можно надеяться, что успех будет совершенен» (письмо 25 декабря)[542]. Причем атаке подлежал враг, заведомо малосильный, и потому неспособный к нападению на Россию: «Я надеюсь не на то, что смогу противостоять талантам Наполеона, а прежде всего на то, что у него будет мало сил»[543].

Понятовский, конечно, слова Александра сразу передал Наполеону. «Наполеон, вовремя предупрежденный, получил полтора года на подготовку своего «нашествия», по существу являвшегося актом необходимой самообороны. Россия воспользовалась отсрочкой гораздо хуже»[544].

Наполеон и так видел, что «начиная с 1810 года русские войска понемногу подтягиваются к границам. В бумагах многих государственных и военных деятелей прослеживается одна идея начать превентивную войну и раздавить «очаг заразы» — герцогство Варшавское, поднять против Наполеона Германию и уничтожить французскую империю, покончив тем самым с революционной бациллой в Европе»[545].

«Начиная с 1810 г. в высших слоях российского руководства появляются планы превентивной войны против Французской Империи. Вот как излагал в феврале 1811 г. подобный план генерал Беннигсен в проекте, адресованном Александру I:

Такие же мысли высказывали в своих заметках Багратион и его начальник штаба Сен-При, Барклай де Толли и Александр Вюртембергский.

31 января 1811 г. Александр писал Чарторыйскому:

25 февраля 1811 года в инструкции своему посланнику при австрийском дворе Г. О. Штакельбергу Александр I подчеркнул, что Россия «непременно должна» овладеть Польшей, и только за то, чтобы Австрия не мешала этому, предложил ей Валахию и Молдавию[548].

К осени 1811 г. царь договорился о совместном выступлении с Пруссией так, чтобы русские войска «старались бы дойти до Вислы раньше, чем неприятель утвердится на ней»[550]. Но 24 февраля 1812 в 5 часов утра был подписан тайный договор о союзе Наполеона и Пруссии[551]. Планы царя повисли в воздухе….

И все же в апреле 1812-го царь писал Барклаю:

В том же апреле Наполеон пояснял маршалу Даву, что тот не должен переходить Вислу. Наполеон считал значимыми границы Польши, но не Пруссии. Он пояснял, что если русские захватят Мемель (Клайпеду) столицу Прусского королевства в 1807–1808 году, но не пересекут Неман (сегодня именно Неман разделяет Россию и Литву; правда на этот раз Россия находится на левом, западном берегу этой реки), Даву должен послать парламентера и выяснить, является ли этот акт объявлением войны. Если же это будет «простым военным маневром» без перехода Немана, необходимо сохранять спокойствие[554].

А посему «можно оставить без комментариев всем известное миролюбие российского монарха (при наличии заранее разработанных превентивных планов военных действий)»[555].

Так что «Спор о том, кто был виновником войны 1812 года, является совершенно праздным. Виноваты были те самые объективные условия, которые в 1809 году предупредили войну»[556]. Речь идет об отказе Пруссии и Польши поддержать новый поход армии Александра в Европу. «Вторжение в Польшу не состоялось лишь потому, что Пруссия, ранее согласившаяся поддержать Россию, в последний момент отказалась»[557].

Наполеон ждал этого русского выступления и даже надеялся на него, чтобы окружить русскую армию, углубившуюся в польскую землю. При этом стоит учесть, что разведка сообщала ему неверные сведения: численность приграничных западных русских армий виделась ему сильно завышенной (до 350 000 человек), и армию Багратиона он считал равновеликой с армией Барклая[558].

Александр I выехал к армии (из Петербурга в Вильно) раньше Наполеона — 21 апреля 1812 года. Наполеон, узнав об этом, 9 мая оставил Париж и двинулся на восток. Понятно, что армии обеих империй еще до этого были придвинуты к границе.

Кроме того, Наполеон считал, что именно Россия объявила ему войну. Нота посла Франции в Санкт-Петербурге Лористона управляющему МИД России А. Н. Салтыкову о разрыве отношений и начале войны с Россией от 10/22 июня 1812 (за два дня до пересечения французской армией границ Российской империи) гласила:

На сем полагаю возможным завершить разбор патриаршего (и не только) тезиса о том, что «Наполеон хотел уничтожить Россию». Но стоит обратить на другой модный акцент этой пропаганды, вполне естественный при заказе на погружение страны в режим «осажденной крепости» (в таком режиме Россия легче управляется): весь мир против нас.

Глава 46 Где тут «вся Европа»?

Речь патриарха Кирилла:

И в самом деле, Наполеон в 1812 году был властителем Европы. Когда в 1810 г. в парижском соборе Нотр-Дам праздновалась вторично свадьба Наполеона с Марией-Луизой (в первый раз эта церемония происходила в Вене, причем Наполеона «по доверенности» замещал в церкви его маршал Бертье), то шлейф Марии-Луизы несли одновременно пять королев, и тогда в Европе исподтишка острили, что короли завидуют королевам и горюют, что у самого Наполеона нет тоже шлейфа, который можно было бы за ним нести общими усилиями[565]. Императрица-мать Мария Федоровна 25 августа 1808 года писала сыну царю Александру, что при Наполеоне европейские короли это «порфироносные рабы» (des esclaves sous la pourpre)[566]. И при этом императрица писала, что «на Бонапарта падают проклятия всех угнетаемых им народов»[567].

И все же слова про «объединенную Европу» («никакие то были не французы, то была объединенная Европа») — это дешевый пропагандистский трюк. Она была покоренной, а не объединенной. «Шестнадцать иноплеменных народов, томящихся под железным скипетром его властолюбия, привел он на брань против России», — писал Барклай де Толли. М. И. Кутузов в 1812 г. полагал, что Пруссия — противник, который «по несчастным обстоятельствам завлечен в сию войну»[568]. «Ясно, что уже в начале военных действий Пруссия, заключи она военный союз с Россией, как государство было бы стерто с географической карты французскими войсками. Пруссакам не оставалось иного выбора, как под пушками корпуса Даву выставить воинский контингент против России. Весьма примечательно было то, что ни Пруссия, ни Австрия не объявляли войну России»[569].

Уже в самом начале похода, в июле 1812 г. два баварских кавалерийских полка из дивизии Патруно предпочли сдаться в плен русским. За ними последовали и некоторые баварские пехотные части.

Австрия в том году лишь имитировала военную активность на границах России — также и по тем же причинам, как это делала сама Россия по отношению к ней двумя годами ранее[570]. Единственный бой, в котором принял участие австрийский корпус, принес его командиру Шварценбергу звание фельдмаршала. 12 августа 7-й (французский) корпус генерала Ж.-Л. Ренье ударил по армии Тормасова у местечка Городечно. У Ренье было 13 000 солдат, у австрийцев — 25 000, у русских — 18 000. Тормасов отразил все атаки Ренье, но отошел. Шварценберг помогал своему главным образом артиллерийской канонадой. Оттого Наполеон и сказал о Шварценберге: «Я сделал его фельдмаршалом, но не мог сделать из него генерала»[571].

Готов ли Гундяев привести хоть одно свидетельство о том, что какие-то не-французские королевские дворы в Европе с радостью отправляли свои отряды в этот поход и ставили именно те русофобские цели, что В. М. Гундяев им приписал?

Если уж искать некую общеевропейскую идеологии тех лет, то это будет не ненависть к неизвестной и далекой России, а искренняя у многих влюбленность в Наполеона. В конце концов, в январе 1801 году русский император Павел установил в своем кабинете бюст Бонапарта. А с 1801 по 1803 годы русская печать единодушно воспевала Бонапарта, при этом не опубликовав ни одного критического произведения[572].

И многие из тех «двадесяти языков» (или все же, по Барклаю — шестнадесяти?) с радостью стали союзниками русского царя, едва ослабла наполеоновская удавка.

Понятное исключение — польские и литовские[573] волонтеры. Они сражались за свою Родину[574].

Посредине между понужденными австрийцами и волонтерами поляками — щвейцарцы. Во франкоязычных кантонах этой страны в 1795 году вслед за Французской началась своя революция. Понятно, что республиканская Франция ее поддержала. И в 1803 году был подписан союз, согласно которому Гельветическая конфедерация обязывалась предоставлять Франции четыре пехотных полка[575]. Вряд ли швейцарцы мечтали пойти с оружием на родину Суворова. Но они умеют исполнять не только банковские обязательства[576]. И в 1812 году все четыре полка (вместе около 7000 человек) были в 9-й дивизии в составе корпуса Удино. (На Москву они не ходили; дважды сражались у Полоцка, но за прикрытие ноябрьской переправы на Березине Наполеон вручил трем сотням выживших 62 креста Почетного Легиона)[577].

Но в целом это была лишь видимость единого континента. Едва ослабла бонапартова петля, и этот континент сразу и дружно стал союзником России.

С другой стороны, «всю Европу» можно найти вот в этом списке 649 русских генералов войны 1812 года[578].

Но патриарху важно создать свой глобус. «Мы находимся на Бородинском поле — том самом поле, где в составе армии Наполеона было около ста тысяч поляков»[579].

На этот раз патриарх довольно точен в цифре, но не в дате и не в месте.

Польский историк Анджей Неуважний утверждает, что всего в кампании 1812 года в составе разных частей приняли участие 96 тысяч поляков и литовцев[580]. Собственно Польское войско в начале похода насчитывало 54 549 человек. В иностранных полках французской службы состояло еще 4850 поляков[581].

Но вовсе не все поляки дошли до Бородинского поля.

17-я пехотная дивизия Домбровского (12 100 человек) была далеко от Бородино — у Могилева.

В той же дали под Полоцком был Польский 8-й полк уланполковника Лубенского (26 офицеров и 589 нижних чинов).

15-й уланский полк (из 4-й дивизия легкой кавалерии; 31 офицер и 697 нижних чинов) был прикомандирован к 17-й пехотной дивизии, оставленной в Могилевской губернии[582].

В целом Великая Армия на своем марше к Москве несла огромные санитарные небоевые потери. Причем потери французов были меньше потерь союзников.

5-й корпус Ю. Понятовского на 18/30 июня имел 32 159 человек пехоты и 4152 человек кавалерии. К 22 июля/3 августа его списки уменьшились на треть — до 22 738 человек.

Польские потери отставшими, больными и дезертирами с 13/25 июня по 22 июля/3 августа оказались, в полтора раза выше французских и немецких. Дивизия Ю. Зайончка из 11 569 человек потеряла 4999 человек (43,2 %), дивизия Каменецкого из 9059 потеряла 3920 (43,3 %)[583].

Пиком польских усилий в воине 1812 года стало Смоленское сражение. Здесь сказалась и надежда на возвращение древнего русского города (в 1404–1514 и 1611–1654 гг. он был в составе Великого княжества Литовского) и желание показать «мстителю за Польшу» и «всему миру», где стояли рубежные столбы «Великого королевства», и игра на польском энтузиазме самого Наполеона, заявившего, что Смоленск решает судьбу Польши («Поляки, этот город принадлежит нам!»).

5/17 августа стало днем славы Войска Польского. В парадных мундирах польская пехота пошла в атаку… Они атаковали так отчаянно, что в польской военно-исторической традиции появилось понятие: Smoleńska furia («Смоленская ярость»). Однако русские войска из 6-го корпуса Дохтурова встретили их не менее упорным сопротивлением. Польские потери составили 18 офицеров и 500 солдат убитыми, а также до 1000 человек ранеными[584].

После смоленских потерь корпус Ю. Понятовского уменьшился еще на 15 %. В батальонах оставалось примерно по 470 штыков, в эскадронах — по 400 сабель. На смотре 21 августа/2 сентября он насчитывал 10 068 человек (6636 пехотинцев, 1638 кавалеристов и 1794 артиллериста при 50 пушках)[585].

Затем была шевардинская прелюдия Бородинского боя. Она привела к потере 25 офицеров и 600 польских солдат[586].

На Бородинском поле поляков мы видим прежде всего в Пятом корпусе Понятовского. В корпусе было 6 пехотных полков (18 батальонов) и 4 кавалерийских полка (16 эскадронов). Но — «князь Юзеф "дотащил" до Бородино менее 10 тысяч организованных "жолнежей"»[587].

По другим, французским, корпусам были приписаны:

9 уланский полк был в кавалерийской дивизии 1 корпуса; 6 и 8 уланские полки — в 1 резервном кавалерийском корпусе; 10 гусарский полк — во 2 резервном кавалерийском корпусе, 3, 11 и 16 уланские полки и 141 кирасирский полк — в 4 кавалерийском корпусе. Всего — 27 эскадронов[588].

В начале похода в полках было по 600–700 человек[589]. Если половина из них дошла до Бородино, то в совокупности их ополовиненный состав дает цифру менее 3000 сабель (пик)

«Легион Висла»[590] на 15 июня 1812 в трех своих полках числил 3900 человек На пути от Немана он потерял 726 человек. К 11(23) августа насчитывал 3170 человек К Бородино подошли 2000 «легионеров»[591].

Итого вместо ста тысяч поляков на Бородинском поле их было не более 15 тысяч.

При этом «Легион Висла», входивший в Старую гвардию, как и вся Старая Гвардия, участия в бою не принял.

Польский капитан из корпуса Понятовского сетовал:

В 10 утра легион Висла получил приказ выдвинуться вперед, но тут же был остановлен, так и не перейдя речку Каменка. Легион стоял перед уже взятой батареей Раевского и значительно правее нее, во второй линии французских войск. Точнее сказать, что легион не стоял, а лежал: солдаты лежали, а офицеры стояли, так как он оказался в зоне поражения русской батареи, которая вела огонь из Горок[593]. И лишь когда бой уже утих, в сумерках, около 20 часов, когда большая часть французских войск отошла от Курганной высоты, в тыл через Горкинский овраг стали медленно продвигаться группы русских солдат. Они наткнулись на легион Висла и после получасовой перестрелки были им отогнаны[594]. В итоге в этот день «мы относительно немного потеряли: значительное количество офицеров и не более двух сотен солдат»[595].

Если вклад поляков в Бородинское сражение и был значим — то скорее со знаком минус: Пятый корпус Понятовского действовал вяло и не выполнил ту задачу, что поставил перед ним Наполеон (охват левого русского фланга)[596].

Отсутствие «смоленской ярости» и напора и медленность польского наступления польская историография объясняла недостатком сил, залесенностью, эффективностью русского огня, под которым польскую пехоту среди кустарника было трудно собрать в колонны для атаки, и желанием Ю. Понятовского сберечь ядро Войска Польского. «Именно последнее следует признать самым достоверным. Осознав, что русские стоит насмерть, предоставленный самому себе польский генерал не стал «перемалывать» свои силы в ожесточенных атаках. О рейде в русский тыл по старой «Смолянке» Понятовский вряд ли думал, тем более что казаки А. А. Карпова «нейтрализовали» польскую кавалерию генерала Г. Себастиани. Имитация наступления почти до полудня, сорвала замысел Наполеона»[597].

«Ваш Понятовский не идет вперед. Император очень недоволен. Наши потери огромны, русские сражаются исступленно», — такую оценку из штаба французского императора передавали в V корпус[598].

17 августа 2012 года в Королевском дворце Варшавы состоялась торжественная церемония подписания Святейшим Патриархом Московским и всея Руси Кириллом и председателем Польской епископской конференции митрополитом Юзефом Михаликом «Совместного послания народам России и Польши». Послание гласило:

Прекрасные слова. И в самом деле — старых ран более чем много.

6 сентября 1812 года Даву и генерал Понятовский углубились ради рекогносцировки в Утицкий лес и обнаружили двух мертвых пехотинцев — поляка и русского, лежавших там с 5-го числа. «Оба солдата, смертельно ранивши друг друга своим оружием, и не имея более сил владеть им, сцепились за волосы. По их положению казалось, что каждый из них, прежде чем испустить последний вздох, желал видеть смерть своего противника. Князь Понятовский первый заметил эту группу, лица которой продолжали еще сохранять выражение ненависти. «Вот, господин маршал, — сказал он Даву, — пример неискоренимого отвращения, существующего между двумя народами»[600].

Но зачем же патриарх раздувает масштабы былых конфронтаций? Зачем после сказанных слов об уважении к труду историков так очевидно эти труды игнорировать?

Глава 47 Россия снова неготова?

Следующий школьно-патриарший миф гласит, что «Враг, во много превосходящий возможности России в военном отношении, перешел наши границы»[601].

Но точно ли превосходство Великой Армии было многократным? Таким было мнение Наполеона. Русскому посланцу Балашову он говорил уже после начала войны (1 июля): «У меня в три раза больше сил, чем у вас. У вас пехоты 120 тысяч человек, а кавалерии от 60 до 70 тысяч. Словом, в общем меньше 200 тысяч. У меня втрое больше»[602]. Но разведка у корсиканца работала плохо. И ход кампании вскоре показал его неправоту.

Российские историки уже давно стали говорить иначе:

Называют совершенно разные данные русских сухопутных сил перед войной и во время войны: 570 тысяч человек (из них 100 тысяч иррегулярных войск)[607]; 537,8 тысяч бойцов[608], 480 тысяч регулярных войск (с 1600 орудий)[609], 876 тысяч человек[610], 1 млн. человек (с ополчением 1,3 мл.)[611], 537 тыс. человек[612], 480 тыс. человек[613], 590 тысяч[614].

Новейшие подсчеты — у О. Соколова:

Есть и более высокая цифра:

Итак, дело не в численном превосходстве армии Наполеона, а в оперативном мастерстве. Точнее говоря: русская армия была вполне грамотно построена для вторжения в Польшу и не была вовремя перестроена.

Но патриарху важно всюду увидеть непреодолимые препятствия и неизбежные поражения с тем, чтобы их одоление представить как чудо. В принципе так же креационисты ведут полемику с эволюционистами: «а у вас вот тут переходного звена не хватает! Значит — было чудо!»

Глава 48 Бородино. В поисках победителя

Вместе с Наполеоном и патриархом Кириллом следуем дальше, и узнаем, что «Отступив до города Смоленска, армии соединились. Казалось, вот здесь-то и совершится самое главное, враг будет остановлен, но объединенная армия была разбита»[619].

Впервые я читаю, что в Смоленском сражении русская армия была разбита.

Наполеон вел к Смоленску не более 150 000 человек; его корпуса были растянуты на марше. Русская объединенная армия насчитывала 130 000, собранных вместе.

Но это не означает, что все эти силы участвовали в смоленском сражении. В решающий день 17 августа (н. ст.) Барклай оставил в городе пять пехотных дивизий: двухдивизионный корпус Д. С. Дохтурова и дивизии П. П. Коновницына, Д. П. Неверовского, и принца Е. Вюртембергского. Главные силы 1-й армии остались в стороне, на северной (за-днепровской) окраине Смоленска. Армия Багратиона в это время уже была на Московской дороге. Всего Смоленск от 45 000 французов защищали около 30 000 русских солдат[620].

Так что основные силы русских армий и на этот раз уклонились от генерального сражения, а потому никак не могли быть разбиты.

И все же концу дня русские оставили все предместья, и в ночь на 18 августа Барклай де Толли приказал Дохтурову оставить пылающий Смоленск. Русские потери исчисляются от 12 до 16 тыс. человек. Французские — от 6000 по французским данным до 14 тысяч по русским[621].

Французы считали смоленскую битву своей победой. Русские скорбели, что оставили Смоленск. Но никто не считал русскую армию разбитой — ни Наполеон, ни Барклай.

Никто — пока так не сказал патриарх Кирилл. Кстати, уже через день, 19 августа был бой у Лубино (или при Валутиной Горе). Арьергард генерала П. А. Тучкова отразил натиск Нея. Наполеон болезненно воспринял тяжелые потери французов при Лубино (8–9 тыс. человек против 6 тыс. русских)[622].

И вот нашли большое поле…

Мы уже знаем, что патриарх Кирилл увидел на нем сто тысяч поляков. Кроме того, он увидел там наступление русской армии: «те, кто наступал лоб в лоб на превосходящего силой противника»[623]. Ну, может, контратаки на занятые русские позиции (флеши или Курганную батарею) и можно назвать «наступлением». Но в каждом конкретном эпизоде на этих позициях не было превосходства французов — оттого эти импровизированные контратаки и получались успешными.

Например, на Курганную высоту смог взойти 30-й линейный полк 1-й пехотной французской дивизии. Понятно, что при этом полк понес огромные потери от залпов русской артиллерии. Не успев закрепиться, он тут же был контр-атакован 18-м, 19-м и 40-м егерскими и Уфимским полком. Контр-атаку поддержали три конно-артиллерийские роты полковника Никитина[624]. Французский полк на кургане был почти полностью уничтожен.

Багратионовы флеши был взяты 57 и 72 полками французской армии. Их контратаковали — и «под давлением Воронцова и Неверовского они начали медленно отходить. Русская кавалерия (Ахтырский гусарский, Новороссийский драгунский, Литовский уланский)» вернули флеши[625].

То есть по мере накопления и подхода сил, каждая из сторон начинала атаку на конкретном участке в уверенности в своем ситуационном превосходстве. Кутузов держал свои резервы в предельной близи от передовой линии. Поэтому они несли огромные потери от французской артиллерии, еще не вступая в бой. Но зато они: а) не давали противнику развить ситуационные успехи, окружить русскую армию или разрезать ее на части; б) могли быстро восстановить положение на фронте.

И в целом в центре русской позиции, у батареи Раевского соотношение сил было таким:

Итог битвы патриарх представляет так: (в случае поражения в битве) «никакая сила уже не смогла бы остановить Наполеона в его стремлении оккупировать всю страну. Именно на Бородинском поле наполеоновской армии был нанесен такой сокрушительный удар, что она лишилась возможности осуществить свои планы, в том числе план захвата Петербурга, тогдашней столицы, и была вынуждена отступить»[627].

Про то, что у Наполеона не было плана «оккупировать всю страну», как и «плана захвата Петербурга»[628], речь шла выше. Но получила ли наполеоновская армии «сокрушительный удар»?

В наполеоновском строю перед боем было 125 000 человек. Общие потери Великой армии убитыми и ранеными составили 32–34 000 человек[629]. Антуан Денье служил в кабинете начальника Главного штаба Великой армии маршала Бертье; в ведении этого военного чиновника находились все вопросы, связанные с личным составом войсковых частей и штабов. На основе сведений о потерях всех соединений он составил общую ведомость, согласно которой Великая армия потеряла в трехдневных боях при Шевардино и Бородино 6547 убитых и 21 453 раненых.

Русская армия вывела на поле боя 114 000 регулярных войск, 9500 казаков, 31 700 ополченцев. Из них она потеряла 53 000 человек[630].

Причем мало кто из раненых смог вернуться в строй. 10 000 русских раненых остались на Бородинском поле[631]. Десятки тысяч раненых еще из Смоленска стали свозиться в московские госпитали.

Не видно тут последствий «сокрушительного удара» по Наполеону.

Потери французов сопоставимы с их же потерями в «ничейном» сражении при Прейсиш-Эйлау. Но через полгода они же разгромили русскую армию под Фридландом. А потери русской армии под Бородино были много выше, чем ее потери в разгромном Аустерлице[633].

При этом Наполеон сохранил нетронутой свою гвардию (17 000 человек; четыре дивизии)[635], в то время как в русской армии нетронутыми остались лишь два полка гвардии (Преображенский и Семеновский) и шесть батальонов егерей[636]. В совокупности это 8–9000 человек[637].

…Впервые в 1812 году гвардейские дивизии Делаборда и Роге (Старая и Новая Гваридии) вступили в бой лишь 17 ноября под Красным.

Дальнейшее описал Денис Давыдов:

Это ноябрь. Это Великое Отступление. Это уже почти исчезнувшая Великая Армия. А если бы этот «стопушечный корабль» вечером 7 сентября двинулся вперед через уже потерянные русские укрепления?

Французы ощущали себя триумфаторами. Наполеоновские ветераны не мальчики, чтобы впадать в отчаяние от того, что враг отступает не в таком беспорядке, как в иные времена.

Была ли способна французская армия к новому генеральному сражению? Да, была; она его ждала и активно искала.

Была ли готова к нему русская армия после Бородино? — Нет. Кутузов далее весь остаток своей жизни уклонялся от генерального боя[640] и поначалу даже попросту прятался от Наполеона (в своем «тарутинском маневре»). Так кто ощущал себя победителем?

Французы вообще полагали, что входом в Москву закончена вся война.

Нет, французы после Бородино никак не чувствовали себя «сокрушенными».

Но неужели дух русской армии, оставившей Бородино и Москву после огромных потерь, мог быть более оптимистичным, чем настроение наступающих французов? «Дух» русской армии и после таких потерь, и в особенности в связи с оставлением Москвы, упал. Генерал Д. С. Дохтуров писал жене 3 сентября ст. ст.:

Бывало ли на памяти русской армии 1812 года, что, отступая, она чувствовала себя победителем?

Кроме того, большинство солдат русской армии были рекрутированы после Аустерлица. Они просто не знали и не могли знать, как выглядит победа на поле боя. В первой для них (для большинства) военной кампании они видели только ретирады (отступления). Вот и сейчас, потеряв треть своих товарищей за один день и отступив (в день боя — по всей линии боестолкновения на 800–1600 метров от изначальных укрепленных позиций, на следующий день — на 6 верст, а потом и за Москву), разве могли они «стратегически» оценить произошедшее в качестве победы?

Как могли они себя чувствовать победителями, если им день за днем приходилось исполнять приказы о поджоге оставляемых ими русских городов и селений?

И даже о Москве лермонтовский стих говорит вполне ясно: «ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?». То есть Москва отдана французам в уже спаленном состоянии. Москва сначала сожжена, и лишь потом отдана. Но если французы еще ее не получили, то кем же она спалена?

Наполеон в те дни (19 октября) вполне резонно говорил своим русским собеседникам: — «Я поступил бы с Москвой так, как поступил с Веной и Берлином, но русские сами сожгли свою столицу… Мои войска занимали почти все европейские столицы, но я не сжег ни одной из них»[643].

Сегодня русские историки уже вполне согласны с французскими: тот, кто приказал вывезти из Москвы все насосы и трубы для тушения огня, тот и приказал ее поджечь…[644] При этом по приказу Кутузова Милорадович передал письмо начальнику главного штаба Наполеона маршалу Бертье:

Это очень изящно: поджечь город и поручить оставленных там раненых «человеколюбию французских войск».

По мемуару генерала А. П. Ермолова,

Адьютант Кутузова М. И. Михайловский-Данилевский свидетельствует:

Генерал Н. Н. Раевский писал 19 сентября:

Донесение Кутузова царю об оставлении Москвы привез полковник граф Мишо де Боретур. Реакция императора, которому ранее Кутузов писал о победе, была однозначной:

Граф ответствовал:

Причем современники событий говорили о капитуляции Москвы[651].

Если считать Бородино русской победой, то критерии этой победы должны быть относимы и к другим битвам. Нельзя же присуждать себе победы по одним критериям, а другим армиям — по совсем другим.

Итак, если оставлены позиции и понесены тяжелые, большие чем у противника, потери, но при этом армия в целом сохранила боеспособность, управляемость и «боевой дух», то это победа. В этом случае сколько побед придется вычеркнуть из истории самой русской армии? Например, — можно ли по этим критериям считать победой «Брусиловский прорыв» 1916 года? Армия Австро-Венгрия не капитулировала, не потеряла боеспособности. Напротив, через год оставленные территории были возвращены, а через два года Австро-Венгрия вместе с Германией принимала капитуляцию России в Брест-Литовске. А можно ли говорить о победе под Москвой зимой в 1941-го, если чрез полгода Германия возобновила свой натиск? Или надо принять логику тех, кто скажет: вермахт тогда отступил, но не бежал. Ни одна армия не была окружена, но зато Красная Армия понесла не меньшие потери. А весной вермахт сам перешел в стремительное и опасное наступление…

Но патриарх настаивает: «Мы победили тогда французов, потому что они, не сумев восполнить свои силы, в конце концов были вынуждены покинуть Россию, и страна была спасена»[652].

Вот именно «тогда» и не победили. К итоговой победе в кампании привели другие стратегические решения — неверные Наполеона[653] и правильные Александра и Кутузова. Тут та же ошибка, что и при оценке Прохоровского боя 1943 года: выигранная в итоге война или даже стратегическая операция не означает успеха вот в каждом ее конкретном тактическом эпизоде. Проиграв на Прохоровском поле 12 июля, Красная армия в целом выиграла Курское сражение. Проиграв на Бородинском поле, русская армия все же выиграла кампанию 1812 года. И немецкие танковые части, а Наполеон в Москве вполне смогли восполнить свои потери понесенные в день Прохоровки или Бородино. И танковый корпус СС после Прохоровки, и французская армия после «битвы под Можайском» сохранили свою ударную мощь и боеспособность. Красивости типа «могила французской кавалерии» или «могила панцерваффе» — это лишь красивости. Но то, что происходило на других участках фронта и тыла обеих сторон в обеих Отечественных войнах, совершило перелом в их ходе.

В цифрах это выглядит так:

При вступлении в Москву французская армия захватила в ней 156 орудий, 74 974 ружья, 2 млн патронов, 300 тыс. фунтов пороху, 300 тыс. фунтов селитры и серы, 27 119 артиллерийских снарядов[654].

«Так что мы нашли здесь тройное количество того, что мы растратили в сражении», — удовлетворенно констатировал Наполеон в письме к Маре от 21 сентября 1812 г.[655]

В октябре на момент выхода из Москвы в войсках, расположенных в Москве, в авангарде Мюрата и «обсервационном корпусе» Бессьера было приблизительно 100 тыс. штыков и сабель: пехоты — 89 640, кавалерии — 14 314; всего — 103 954. Если к этой цифре добавить силы жандармерии, Главной квартиры, большого артиллерийского парка, инженерного парка, военных экипажей, амбулансов, и т. д. (всего примерно 12 тыс. человек), общее число, таким образом, будет равняться 115 954 человек при 605 орудиях. «Московский отдых» позволил поставить в строй часть раненых и больных, дать некоторый отдых личному составу. Сегюр прокомментировал результаты пребывания Наполеона в Москве так:

3–10 октября в Москве стояло солнечное «бабье лето».

Наполеон диктует для 25-го бюллетеня от 20 октября:

Коленкур подтверждает:

Конечно, это улучшило проходимость дорог и настроение армии.

При этом уже 5 октября Наполеон приказывает начать вывоз раненых в Смоленск, а всем войскам, идущим по «дороге жизни», было приказано уже более не двигаться на Москву.

До Москвы дошли 10 корпусов Великой Армии. Но еще семь корпусов были у них в тылу и на флангах. Два нетронутых армейских корпуса (9 и 11) оставались в резерве на линии Москва-Смоленск-Вильно и не приняли участие в походе на Москву. 7 и 12 корпуса (41 тыс. человек при 107 орудиях) действовали против 50-тысячной группировки Тормасова и Чичагова на юге. 2, 6, 10-й корпуса (55 тысяч человек) — на севере против армии Витгенштейна[659].

Пехота в Москве вполне восстановилась. Проблема была в нехватке лошадей. В начале октября в Москве было уже не менее 4 тыс. спешенных французских кавалеристов[660].

Так что даже исход Великой Армии из Москвы вовсе не предвещал ее скорой катастрофы.

Глава 49 Мороз и Голод для всех

В этой кампании Наполеон не проиграл ни одной битвы, а армию потерял. Можно говорить об ошибках, допущенных им еще на этапе подготовки русского похода и по его ходу. Но с этической точки зрения (именно она, наверно, должны быть опорной для нас с патриархом) главный уничтожитель Великой Армии это Голод.

Сдачей Москвы Кутузов повторил свой маневр в Рущуке: в 1811 году это была единственная русская крепость на правом берегу Дуная. Кутузов сдал ее без боя турецкой армии, взорвав рущукские укрепления. А когда турки вошли в крепость, блокировал ее. Лишившаяся запасов продовольствия сорокатысячная турецкая армия капитулировала. Дело было на нынешней границе Румынии и Болгарии (Рущук это Русе). Даты: успешное оборонительное сражение Кутузова на подступах к Рущуку — 22 июня. Затем следует его отход от Рущука на левый берег Дуная. Ахмет-паша переправляется через Дунай лишь 28 августа. 2 октября Кутузов разбивает турецкий лагерь около Рущука, но крепость не берет, блокируя ее. 23 ноября 1811 г. Ахмет-паша подписал акт о капитуляции.

И в этот раз Кутузов навел Голод на неприятельский стан. Французская армия шла по бедным «нечерноземным» областям России. Местные ресурсы едва могли прокормить живущих на ней крестьян. А тут по ним туда-сюда идут огромные многостотысячные армии. Причем русская армия, отступая, увозит и сжигает все ресурсы. Остатки добирает Великая Армия на своем пути к Москве. И потом все повторяется. Легкая русская кавалерия (казаки, башкиры…) и партизанские летучие отряды опять оказываются впереди[661] французов и по их бокам и опять же — уничтожают все найденное[662].

Хорошо, у нас не принято жалеть оккупантов. Но каково было местному населению? По сути это взрыв серии атомных бомб на собственной и отнюдь не эвакуированной территории. Этот вопрос не устарел и к 2022 году: хорошо ли «освобождать» свои земли, выжигая ее мирных и якобы защищаемых жителей? Вопрос не то что не устарел, а даже не был поставлен «человеколюбивой матерью-церковью». Напротив, патриарх призывает: «Я обращаюсь к молодому поколению: берите пример с воинов Великой Отечественной войны — с маршала Победы Георгия Константиновича Жукова, с Зои Космодемьянской, с тех, кто, не рассуждая, жертвовал жизнью во имя Отечества»[663]. Но ведь Зоя лютой зимой сжигала дома подмосковных русских крестьян. Она жертвовала их жизнью, исполняя приказ Сталина приказ № 0428 от 17 ноября 1941 года[664].

Так громче, музыка, играй победу… Но профессиональные человеколюбцы (=христианские архипастыри) должны же ставить вопрос о человеческой цене победы. Почему в западной политологии и даже военной науке в порядке вещей обсуждение вопроса о «неприемлемых потерях», а у нас — «мы за ценой не постоим»? Ответ, впрочем, очевиден: там есть выборы, настроения избирателей и сменяемость правителей… Там даже победоносных Черчилля и де Голля сносили на выборах.

А тогда, поздней осенью 1812 года, оголодавшие люди не могли сопротивляться холодам.

3 декабря 1812 года Наполеон составил 29-й бюллетень Великой Армии, в котором говорится: «По 6-е число ноября погода была прекрасная и движение армии происходило с наилучшим успехом. Морозы начались 7-го числа. С сего времени не происходило ни одной ночи, в которую бы мы не лишились нескольких сот лошадей, которые падали на биваках. Во время переходов до Смоленска артиллерия и конница наша также потеряли великое множество лошадей… Морозы, начавшиеся с 7-го числа, вдруг увеличились, и с 14-го по 16-е термометр показывал от 16 до 18 градусов ниже точки замерзания».

Однако, русская армия, хоть и имела шинели (в отличие от французов), но тоже не имела палаток и спала на мерзлой земле.

Кавалергардский офицер Ланской вспоминал о времени преследования французов:

«Наши так же были почернелы и укутаны в тряпки… Почти у каждого что-нибудь было тронуто морозом», — вспоминал И. Т. Радожицкий[666]. Случалось, и замерзали русские воины, даже из числа «гвардейских молодцов», а больным и отставшим не было числа[667].

Правда, в отличие от французов, они, как правило, возвращались в строй: 7 декабря Кутузов сообщал Царю, что «догоняют армию… до 16 тыс. выздоровевших», а 19-го — что «таковых прибудет в скорости не менее 20 тыс.»[668].

«Надо отметить осторожность Кутузова («подлинное число определить не могу», «надеюсь»). Вполне вероятно, цифрой в 20 тысяч он хотел хоть как-то подправить горестные цифры: русская армия, выйдя в октябре из Тарутина в числе 100 тысяч человек, к Вильно имела в своих рядах только 20 тысяч, хотя Кутузов всячески уклонялся от боя с французами. Даже при оптимистической цифре вернувшихся в строй получалось, что около 60 тысяч либо погибли, либо больны и ранены, либо разбежались»[669]. «В боевых действиях приняли участие примерно 480 тысяч строевых военнослужащих регулярной армии казачьих войск и ополчений. К февралю 1813 русская армия (рубеж «Отечественной войны» и «Европейского похода») лишилась примерно 300 тысяч воинов. Причем, боевые потери составили около 130 тысяч, остальные же 170 тысяч человек выбыли во время переходов на огромные расстояния по плохим дорогам, из-за недостатка продовольствия, воды, фуража, теплого обмундирования, болезней, то и дело принимавших характер эпидемий[670]. Из 622 орудий, которые была у русской армии в Тарутинском лагере, до Вильно довезли лишь 200 — по причине потери лошадей[671].

Еще в декабре 1812-го Кутузов не скрывал от царя: «если продолжить дальнейшее наступательное движение, подвергнется она в непродолжительном времени совершенному уничтожению»[672]

В марте к Берлину главная армия подошла в числе «18 000 человек. Понесенная в Отечественную войну ужасающая убыль еще не могла быть пополнена; резервы же, выступившие из России, были задержаны на пути непроходимой грязью»[673].

Не было по ходу этого контрнаступления ни штурмов освобождаемых городов, ни атак на укрепленные позиции противника. Никакого «Восточного вала» Наполеон не строил. Он в Москве спланировал отступление на зимние квартиры — и он его осуществил. Правда, с неожиданными для него самого потерями, но понесенными вовсе не от русских атак.

Голод и Мороз оказались неизбирательным оружием массового поражения. Они действовали и на русских и на французов, и на военных и на гражданских. Другое дело, что русские стратеги с самого начала учитывали эти факторы. Затягивание кампании до наступления морозов и организация голода в глубине русской земли прямо планировалось в русских штабах.

Но вместо этого начинается разговор о чудесах и иконах.

Глава 50 Победоносная икона

Конечно, патриарх не может ограничиться повторением школьных сказок. Он должен продвигать и свои, церковные.

Базовая церковная сказка про войну 1812 года изложена владимирским митрополитом Тихоном Емельяновым:

Или:

На самом деле с войсками была не Казанская, а Смоленская икона. К Казанской заходил лишь сам Кутузов перед отъездом из Петербурга.

Но Казанскую к 1812 году патриарх привязывает вот так:

Осенняя Казанская это 4 ноября по новому стилю.

Наполеон оставил Москву за месяц до этого — 9 октября н. ст.

Битва за Малоярославец — 12 октября н. ст.

С этого дня начался уход Великой Армии.

«День в день», то есть 22 октября (3 ноября) 1812 года — Вяземское сражение. Первая определенная победа русской армии. Да, это был первый бой той кампании, когда французы потеряли значительно больше солдат, чем русские. Из 35 000 французов, участвовавших в этом бою, было потеряно 7000; в это число входят 3000 пленных — это были раненые, вывозимые из Москвы. Русские потери составили 800 убитых и 1000 раненых (из 30 000 комбатантов).

После этого дня и в самом деле многое изменилось: ибо в ночь после боя ударил первый мороз, причем сразу минус 18. Но при чем тут «обоз с награбленным»? Почему такое патриаршее внимание именно обозу?

И удар вовсе не был «сокрушительным». К 3 ноября армия Наполеона растянулась на 96 км. Официальным арьергардом был I корпус Даву (13 000 пехотинцев: 83 французских, 2 испанских, 2 баденских и 1 мекленбургский батальон; плюс 12 французских и 4 польских эскадрона). Милорадовича с 17 000 не удалось отрезать корпус Даву, чем был крайне недоволен царь Александр:

Впрочем, и Наполеон был недоволен тем, что русский корпус, вставший между корпусами его армии, не был пленен: он отправил корпус Нея назад, на помощь Даву и надеялся на успех.

Этот бой показателен тем, что все успехи по ходу кутузовского «контрнаступления» — это атаки на марше, попытки отрезать те или иные французские части. Разбитый под Аустерлицем Кутузов был готов сразиться с наполеоновскими маршалами поодиночке, но не с самим корсиканцем. И даже перейдя границу Российской империи, он ворчал: «Самое легкое дело — идти теперь за Эльбу, но как воротимся? С рылом в крови!»[679]. Последовавшие вскоре неудачи русско-прусской армии под Лютценом (2 мая), Бауценом (20 мая) и разгром русско-прусско-австрийской армии под Дрезденом (26 августа) показали, что у Кутузова были основания для опасений.

А история Смоленской иконы ставит серьезный религиозный вопрос: почему не спасают свои собственные святыни?

В Смоленске были две Смоленские иконы Богоматери. Одна — т. н. «мономаховская», древняя. Она была в соборе, и в 1812 году заранее была вывезена в Москву. С ней ходил крестный ход вокруг самой Москвы; утрачена в советские годы. Вторая икона — т. н. «годуновская», написанная на самом деле не в годуновской Москве, а в самом Смоленске в начале 17 века. Она была надвратной и находилась в крепостной стене города, смотрящей на Запад («Днепровские ворота»).

Именно надвратный список Смоленской иконы был на Бородинской поле в 1812 году. Не могу не заметить, что это была довольно странная и неочевидная идея: вынести к русской армии икону из города, который традиционно оберегавшая его икона уберечь уже не смогла. И треть русской армии полегла «в день Бородина» (причем тысячи выживших, но раненых потом заживо сгорели в московском пожаре[680]). В общем, ни Смоленск, ни Москву древний смоленский образ в 1812 не сохранил. А потом и сам не сохранился…

Впрочем, кто кого охранял — вопрос сложный. В 1812 году целый батальон дивизии Коновницына был выделен на охрану Смоленской иконы, возимой с войском[681]. После сдачи Смоленска хранилась в 1-й батарейной роте полковника Василия Глухова (3 пехотная дивизия)[682]. Изначальная Казанская икона Божией матери, также назначенная в хранительницы России, тоже не смогла сохранить себя — и в ночь с 28 на 29 июня 1904 года была похищена из стен Казанского Богородицкого женского монастыря (не найдена до сих пор).

Под немецкой оккупацией 1941 года служба в смоленском соборе возобновилась Первой 3 августа 1941-го во вновь открытом соборе состоялась молитва по лютеранскому чину для офицеров вермахта. Ha этой службе присутствовал командующий группой армий Центр фельдмаршал фон Бок. Затем, до сентября, там служили католические капелланы вермахта. Во время подготовки к этой службе храм прибирали и среди мусора и обломков нашли «надвратную икону», которую и поместили на место пропавшего «мономаховского» образа[683].

1 сентября 2013 года в Смоленске Патриарх Кирилл внес нечто новое в историю этой иконы:

Источником для столь странного утверждения, скорее всего, было упоминание (увы, не публикация) рапорта протоиерея Тимофея Глебова уполномоченному Совета по делам РПЦ по Смоленской области Н. Л. Митину в книге иеромонаха Серафима Амельченкова. Глебов, который всю оккупацию прослужил в Смоленском соборе, испытывал острую потребность в самозащите, и в своем рапорте от 30 апреля 1945 года. Мол, я служил не только фон Боку, но и Жукову.

Глебов уверял, что 2 октября собор посетил генерал Бурденко, а 9 октября — генерал Жуков[685].

В интернете (даже в самых чудообильных и про-сталинистских сборниках) мне не удалось найти рассказов об этом молебне с Жуковым. Смоленск был освобожден в результате смоленской операции, проходившей в период с 7 августа по 2 октября 1943. Сам город — 25 сентября. В операции участвовали войска Западного фронта (командующий генерал армии В. Д. Соколовский) и левого крыла Калининского фронта под командованием генерал-полковника А. И. Ерёменко. Жуков в это время координировал действия Воронежского и Степного фронтов в ходе Черниговско-Полтавской операции.

Указанная Глебовым дата 9 октября тоже никак не подходит С 1 по 13 ноября 1943 г. проводилась Киевская наступательная операция, где Жуков был представителем Ставки на Украинском фронте. Сам Киев освобожден 6 ноября, далее наступление дошло до Житомира, но 10−11 ноября у Фастовца начались первые серьёзные контратаки немецких танковых дивизий (об этом в 1985 году был снят фильм «Контрудар»). С 27 сентября и до завершения Киевской наступательной операции Жуков неотлучно находился у Ватутина.

Когда я указал на эту патриаршую нелепицу, в мой блог зашел лучший современный знаток Великой Отечественной Алексей Исаев и подтвердил отсутствие каких бы то ни было подтверждений этой байке[686].

О Березине патриарх Кирилл не говорил ничего. Но зато он обнаружил прусское окончание кампании 1812 года.

8 июля 2016 года он направил губернатору Калининградской области Н. Н. Цуканову поздравление по случаю 70-летия образования региона. «…Калининградская земля прославлена подвигами тех, кто, не щадя своей жизни, мужественно отстаивал свободу и независимость Родины на полях сражений. Так было и в Елизаветинскую эпоху, и во время Отечественной войны 1812 года, и в годы Первой мировой и Великой Отечественной войн», — напомнил Предстоятель Русской Православной Церкви[687].

А у меня не «напоминается».

В 1812 году боев на «Калининградской земле» не было, а ее жители были в составе армии Наполеона. И вряд ли они совершали подвиги, ибо к участию в этом походе были принуждены.

На обратном же пути русская армия, совершая «Заграничный поход», не сражалась на «Калининградской земле», т. к. Пруссия уже стала сначала нейтралом[688], а потом и союзником Петербурга. И это было уже в 1813 году, а не двенадцатом. «Весь сей путь, от Одера до Эльбы, казался нам триумфальным маршем», вспоминал русский офицер В. С. Норов.[689]

Пруссия тогда была сильно больше нынешней «Калининградской земли». Поэтому можно сказать, что на территории Пруссии в 1813 году все же были два военных события: осада Торуни[690] и Данцига[691].

— Эти действия происходили вдали от того, что сегодня называется Калининградской областью;

— в другом году, чем указал патриарх;

— осады без штурмов вряд ли предполагали подвиги;

— если подвиги русских воинов там и были, то никак не ради «свободы и независимости Родины», а ради амбиций царя Александра.

Ни царь Александр, ни патриарх Кирилл этой мольбы Кутузова не услышали.

И до школьных классов эти мольбы тоже не дошли.

И, конечно, упражнения по придумыванию национальной истории в угоду своей корпоративной корысти, не остаются уделом лишь первоиерарха.

Вот Брянская епархия спешит поведать как гуси Рим спасли:

Другая версия той же епархии:

Вот ведь век живи — век учись. Ну не знал я, что Бонапарт со своими полчищами подступал аж к Брянску! И даже о таковых его планах историки ничего не знают.

Но «военные слухи» и в самом деле будоражили умы — и вот на фоне бегства тех, кто мог бежать (то есть местных дворян и чиновников), «в воскресенье 11 августа 1812 года жители города и его окрестностей пришли в пригородный Брянский Свенский Успенский монастырь на поклонение древней чудотворной Свенской иконе Божией Матери. В какой-то момент паломникам пришла в голову мысль взять чудотворный образ и обнести его крестным ходом вокруг Брянска, дабы оградить родной город духовной стеной от неприятеля. Тотчас крестный ход и состоялся. С тех пор в благодарность за спасение 17/30 августа совершается крестный ход»[696].

Почему 17 августа по старому стилю подается как 30 августа по новому: в 19 веке разница было 12 дней, а не 13.

Непонятно, как связаны 11 и 17 августа. Но еще более непонятно — а где же угроза, да еще и миновавшая?

Слабая угроза если и появилась, то позже, нежели 11 августа: 14/26 сентября незначительный отряд французов — около 200 человек вошел в соседний (125 километров от Брянска) Рославль. «14 сентября 1812 г. одному из вражеских отрядов удалось ворваться в полуопустевший Рославль. Хотя через несколько часов он оставил его»[697].

Непосредственно к Брянску французские войска не приближались, но в Рославльском уезде они появились еще раз через месяц. К тому времени поворот в войне уже был очевиден: Наполеон оставил Москву 7/19 октября. Битва за Малоярославец, окончательно поломавшая планы Наполеона, имела место 12/24 октября.

Итак, 15–16 (27–28) октября были новые бои в районе Рославля:

5-ый полк Калужского ополчения прогнал французский отряд численностью около тысячи человек около деревни Липки. На следующий день разведка доложила о новом отряде французов в 1200 человек. Полк настиг неприятеля в селениях Семеново (Семиново) и Ступино. В двухдневном бою французы потеряли 70 человек убитыми и 95 пленными[698].

То есть светские историки говорят, что вторичный крестный ход был совершен после получения известия о победе и как благодарность за нее, уже состоявшуюся. Но это не мешает епсайту брехать, будто победа была одержана прямо «Во время шествия»; «в то время, когда в Брянске молились, неприятельские полчища возвратились назад». Легким движением руки причина и следствие меняются местами.