Милая, обожаемая моя Анна Васильевна

Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...

Составители:

Т.Ф. Павлова, Ф.Ф. Перченок, И.К. Сафонов

Редактор Т.В. Есина

СОДЕРЖАНИЕ

Ф.Ф. Перченок. О нем, о ней, о них

А.В. Книпер. Фрагменты воспоминаний

Дом, семья, детство

С Александром Васильевичем Колчаком

Екатерина Павловна Пешкова

Из рассказов Екатерины Павловны

Примечания (Ф.Ф. Перченок, И.К. Сафонов)

Переписка А.В. Колчака и А.В. Тимиревой

Письма А.В. Колчака к А.В. Тимиревой

Письма А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку

Дело No...

И.К. Сафонов. А.В. Книпер и вокруг нее

Возвращение к жизни: Завидово и Рыбинск

Очередной круг: теперь Сибирь - Волга

Снова дома

Будни, праздники, встречи

Расставание

Послесловие

Перечень имен

А.В. Книпер. Рассказы и стихи разных лет

Указатель имен (составитель Т.Ф. Павлова)

Список сокращений (составитель Т.Ф. Павлова)

Ф.Ф. Перченок

О НЕМ, О НЕЙ, О НИХ

1

Два голоса в этой книге, два героя: Анна Васильевна Тимирева (урожденная Сафонова, во втором замужестве Книпер) и Александр Васильевич Колчак.

"Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его и была с ним близка и не могла оставить его в последние годы его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была политической фигурой, и ко мне лично никаких обвинений не предъявлялось", писала Анна Васильевна в своих заявлениях о реабилитации.

Перед расстрелом, когда они оба находились в Иркутской тюрьме, Колчак написал ей последнюю записку, до нее, однако, не дошедшую1.

"Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского2, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца. Не понимаю, что значит "в субботу наши прогулки окончательно невозможны"? Не беспокойся обо мне. Я чувствую себя лучше, мои простуды проходят. Думаю, что перевод в другую камеру невозможен. Я только думаю о тебе и твоей участи - единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь - ибо все известно заранее. За каждым моим шагом следят, и мне очень трудно писать. Пиши мне. Твои записки - единственная радость, какую я могу иметь. Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя. Гайду3 я простил. До свидания, целую твои руки"4.

C момента знакомства до минуты ареста прошло пять лет. Бoльшую часть этого времени они жили порознь (у каждого - своя семья). Подолгу - месяцами, а однажды целый год - не виделись: она жила в Ревеле, он командовал Черноморским флотом, потом она осталась в России, а он (это было в 1917-1918 гг.) в погоне за своей рухнувшей военной мечтой объехал вокруг земного шара.

Письма писались часто, иногда без перерыва день за днем. Случайно уцелели в основном черновики.

Рядом, вместе они пробыли менее двух лет: с лета 1918 г. по январь 1920-го. Много ли было отпущено этого "рядом" и "вместе", легко себе представить: именно в эту пору Колчак возглавил вооруженную борьбу с большевизмом, был Верховным правителем.

После его гибели Анна Васильевна провела в тюрьмах, лагерях, ссылках и "минусах" в общей сложности около тридцати лет.

Она умерла на восемьдесят втором году жизни, оставив тонкую стопку исписанных тетрадок и листков: фрагменты воспоминаний, стихи. Мемуарные записки удалось опубликовать сначала за границей, затем "Фрагменты воспоминаний" и подборка стихов были напечатаны в России.

Разное собралось здесь под одной обложкой, но все освещено одним и посвящено одному: им двоим, их любви.

2

Шаг за шагом на протяжении всего тома читатель проследит судьбу Анны Васильевны.

А.В. Книпер (Сафонова, Тимирева, Книпер-Тимирева) родилась в 1893 г. в Кисловодске. В 1906 г. семья переехала в Петербург, где Анна Васильевна окончила гимназию княгини Оболенской (1911) и занималась рисунком и живописью в частной студии С.М. Зейденберга. Свободно владела французским и немецким. В 1918-1919 гг. в Омске - переводчица Отдела печати при Управлении делами Совета министров и Верховного правителя; работала в мастерской по шитью белья и на раздаче пищи больным и раненым воинам. Самоарестовалась вместе с Колчаком в январе 1920 г., освобождена в том же году по октябрьской амнистии и в мае 1921-го вторично арестована. Находилась в тюрьмах Иркутска и Новониколаевска, освобождена летом 1922 г. в Москве из Бутырской тюрьмы. В 1925 г. арестована и административно выслана из Москвы на три года, жила в Тарусе. В четвертый раз взята в апреле 1935 г., в мае получила по статье 58 п. 10 пять лет лагерей, которые через три месяца при пересмотре дела заменены ограничением проживания ("минус 15") на три года. Возвращена из Забайкальского лагеря, где начала отбывать срок, жила в Вышнем Волочке, Верее, Малоярославце. 25 марта 1938 г., за несколько дней до окончания срока "минуса", арестована в Малоярославце и в апреле 1939-го осуждена по прежней статье на восемь лет лагерей; в Карагандинских лагерях была сначала на общих работах, потом - художницей клуба Бурминского отделения. После освобождения жила за 100-м километром от Москвы (станция Завидово Октябрьской железной дороги). 21 декабря 1949 г. арестована в Щербакове как повторница без предъявления нового обвинения. Десять месяцев провела в тюрьме Ярославля и в октябре 1950 г. отправлена этапом в Енисейск до особого распоряжения; ссылка снята в 1954-м. Затем в "минусе" до 1960 г. (Рыбинск). В промежутках между арестами работала библиотекарем, архивариусом, дошкольным воспитателем, чертежником, ретушером, картографом (Москва), членом артели вышивальщиц (Таруса), инструктором по росписи игрушек (Завидово), маляром (в енисейской ссылке), бутафором и художником в театре (Рыбинск); подолгу оставалась безработной или перебивалась случайными заработками. Реабилитирована в марте 1960 г., с сентября того же года на пенсии. В 1911-1918 гг. замужем за С.Н. Тимиревым. Замужем за В.К. Книпером с 1922 г.; до получения ответа прокурора о гибели и реабилитации сына (1956), В.С. Тимирева, носила двойную фамилию. Умерла 31 января 1975 г.5

3

Осень 1915 - весна 1916-го. Славное, счастливое время его жизни. Анна Васильевна еще не сказала, что любит его. Колчаки и Тимиревы дружат домами. В ноябре 1915 г. Колчак получает высшую русскую военную награду - орден Святого Георгия IV степени. На Пасху 1916-го, в апреле, Александру Васильевичу присваивают первый адмиральский чин, до той поры он капитан 1-го ранга. Командует он Минной дивизией Балтийского моря.

"Я понимаю, что Вам трудно представить его в жизни: надо сказать, что он был необычный человек и за всю мою долгую жизнь я не встречала никого, на него похожего, - писала Анна Васильевна одному из тех, кто добрался-таки до нее со своими расспросами. - Прежде всего он был человеком очень сильного личного обаяния. Я не говорю о себе, но его любили и офицеры и матросы, которые говорили: "Ох и строгий у нас адмирал! Нам-то еще ничего, а вот бедные офицеры""6.

Близко к тексту передаем рассказ одного из тех, кто служил под началом Колчака в это время7.

Походный штаб Колчака - на эскадрeнном миноносце "Сибирский стрелок", в самой сторожевой цепи кораблей, прямо на минном поле. Мины колышутся в двух футах под килем миноносца.

Никаких сведений о неприятеле. Аэропланные сводки и донесения службы связи вполне спокойны, но Колчак хмурится и, сидя над картой, испещренной минными полями, по обыкновению молча двигает губами.

Вдруг, как вихрь, вылетает наверх.

Взвиваются сигналы, стучат шпилевые машинки, и через несколько минут миноносцы, бороздя волны не убранными еще якорями, мчатся неведомо куда. Всем жутко и захватывающе интересно. Оправдается ли и на этот раз вера в дар предвидения Колчака?

Миноносцы идут опасными курсами, вплотную к минным банкам и страшным рифам. В наступающих сумерках проходят все нумерованные вехи, выходят в открытое море. На мостике головного миноносца - худощавая, несколько сутулая фигура командующего, с орлиным носом, в глубоко надетой на голову фуражке. С других судов наблюдают за этой фигурой и стараются истолковать каждое ее движение. Черный силуэт сначала почти неподвижен, повороты его размеренны, неторопливы и несколько угловаты. Внезапно фигура cловно вспыхивает движением, нервно жестикулирует и мелькает то на одном, то на другом крыле мостика. Дергаются сигнальные фалы, один за другим на всех реях поднимаются сигналы. Их лаконичный язык указывает на целый план, и со спуском сигналов миноносцы разлетаются каждый по своему назначению.

Небо заволакивают тучи, исчезают последние отблески зари, опускается ночь. Миноносцы разошлись в цепь, Колчак продолжает путь с Особым полудивизионом. Узкий красноватый луч передает сопутствующим судам: "Адмирал показывает курс: 135". Штурманы поспешно прикладывают к картам транспортиры - курс ведет к Виндаве. Замирает сердце, мистически жуткое чувство охватывает спокойных замолкших людей, корабли уже в неприятельских водах. Черная даль, томительная неизвестность, равнодушное журчание холодных волн.

Вдруг - краткий однобуквенный сигнал: "Меньше ход", и сейчас же другой: "Вижу неприятеля на румбе 180". Флагманский миноносец стремительно разворачивается, и резкий выстрел из носовой пушки ошеломляет своей внезапностью. На мгновение море освещается, и все сразу видят врага: немецкий дозорный крейсер с тщательно закрытыми огнями тихо покачивается на волне, спокойно отдав якорь. Какая беспечность! Всем становится ясно, что адмирал завел полудивизион в самый тыл врага - туда, где тот пренебрегает элементарнейшими правилами предосторожности. Через шесть секунд после командирской пушки открывает огонь весь отряд. При вспышках выстрелов видны растерянная беготня на крейсере, попытки поднять якорь. Начинается ответный огонь. Вокруг миноносцев падают снаряды, производя каждый раз зловещий звук, похожий на удар исполинского хлыста.

Неприятель телеграфирует о помощи, но мы перебиваем его, и телеграфисты бегом приносят на мостик Колчаку бланки со следами запутанной борьбы букв: adv... тгж... idt... ффр... bed... ppp...

Внезапно у неприятельского крейсера вспыхивает сразу на носу и на корме. Через несколько минут огненные языки лижут мостик, надстройки и мачты. Поднимается огненный столб, и сноп искр развевается по ветру. Огромное зарево освещает море далеко вокруг. Видно, как адмирал резко ударяет по поручням мостика и приказывает прекратить огненное зрелище, призывающее к месту боя неприятельские силы. На головном миноносце поворачиваются аппараты, и через несколько мгновений с громким всхлипом в воду падает длинная стальная сигара, блеснув на мгновение красным отблеском пожара, и, шипя, устремляется вперед.

Оглушительное, стонущее "а-ах!", огненные обломки. Через полторы минуты все кончено, на море тишина. Подбирают с воды немногих уцелевших, указанным курсом быстро и беспрепятственно уходят домой - к своим минным полям.

Вернулись. Миноносец адмирала облеплен катерами с донесениями. Подведены итоги. Колчак выпивает стакан кофе и уходит в каюту, приказав будить с каждым докладом. На "Сибирском стрелке" поднимается последний сигнал: "Кораблям, вернувшимся с моря. Адмирал изъявляет свое удовольствие. Команда имеет время обедать".

Такова была его боевая работа.

На берегу, в Гельсингфорсе, он виделся с госпожой Тимиревой.

В таких походах он уже тогда думал о ней.

4

Он был старше на девятнадцать лет, и к моменту их встречи у него за плечами протянулась длинная цепь трудов и приключений; достаточно сказать, что к тому времени Колчак плавал в водах четырех океанов и двадцати морей, объехал (первый раз) вокруг Земли, месяцами, бывало, стоял с кораблем в Шанхае, Руане, Пирее - и соответственно погружался в мир Китая, Франции, Греции, выпустил две книги, заслужил ряд русских и иностранных орденов.

Анна Васильевна постепенно впитала в себя историю его прежней жизни. Это была биография нельзя сказать, чтобы идеализированная, но все же очищенная любовью - очищенная и с той и с другой стороны.

Среди далеких предков адмирал мог назвать Колчак-пашу, плененного войсками Миниха при взятии Хотина (1739). Предки более близкие - бугские казаки, потомственные дворяне Херсонской губернии. Многие в роду служили в армии и на флоте.

Василий Иванович, отец. Воспитывался в одесской Ришельевской гимназии, служил в морской артиллерии. Защищал Малахов курган, был ранен и взят в плен французами. Прошел курс в Институте корпуса горных инженеров, изучал металлургию, практиковался на Урале. Приемщик Морского ведомства на Обуховском заводе. Уйдя в отставку в чине генерал-майора, остался на заводе в инженерной должности. Выпустил "Историю Обуховского завода, в связи с прогрессом артиллерийской техники" (1894) и, на самом склоне лет, книгу "Война и плен, 1853-1855 гг. Из воспоминаний о давно пережитом" (С.-Петербург, 1904). Человек сдержанный, с ироническим складом ума. Франкофил. Умер в 1913 г.

Ольга Ильинична, мать. Урожденная Посохова, из донских казаков и херсонских дворян (интересно, что казачьи корни - и у жены адмирала, и у Анны Васильевны). Вдвое моложе Василия Ивановича, когда тот взял ее в жены (соотношение возрастов как раз такое, как при встрече А.В. Колчака и А.В. Тимиревой). Родила, кроме Александра, двух дочерей, из которых одна умерла в детстве (на дочерей не везло и Александру Васильевичу: Татьяна, его первенец, прожила всего несколько дней; Маргарита, третья, и последняя, из его детей, скончалась в двухлетнем возрасте). При рождении Александра матери было восемнадцать. Красивая, спокойная, тихая, добрая, строгая. "Воспитывалась она в Одесском институте и была очень набожна... Александр Васильевич ее очень любил и на всю жизнь сохранил память о долгих вечернях, на которые он ходил мальчиком со своей матерью в церковь где-то недалеко от мрачного Обуховского завода, вблизи которого они жили по службе отца. Александр Васильевич был очень верующий, православный человек; его характер был живой и веселый (во всяком случае, до революции и Сибири), но с довольно строгим, даже аскетически-монашеским мировоззрением. У него были духовники-монахи, и я слышал, как он, будучи командующим Черноморским флотом, навещал одного старца в Георгиевском монастыре в Крыму. Вероятно, эти черты были в нем заложены его матерью"8. Умерла в 1894 г.

Александр Васильевич Колчак родился 4 ноября 1874 г. Рано решил стать флотским офицером. Учился в Морском училище - Морском кадетском корпусе (1888-1894), куда перевелся из 6-й Санкт-Петербургской классической гимназии. Кроме военного дела, увлекался точными науками и заводским делом. Слесарить выучился в мастерских Обуховского завода, штурманское дело осваивал в Кронштадтской морской обсерватории.

В 1895-1899 гг. - в дальних заграничных плаваниях на крейсерах "Рюрик" и "Крейсер". Во время плаваний в водах Тихого океана (в основном китайских и корейских) соприкоснулся с тем, что сыграло впоследствии громадную роль в его жизни, - с миром Востока и со стихией северных морей. Пытался самостоятельно изучить китайский язык. Начал заниматься наукой (океанографией, гидрологией, картами течений у берегов Кореи). Готовил себя к южнополярной экспедиции, мечтал продолжить работы Ф.Ф. Беллинсгаузена и М.П. Лазарева, дойти до Южного полюса. К этому времени прекрасно владел тремя европейскими языками, хорошо знал лоции всех морей Земли.

Приглашенный бароном Э.В. Толлем в Русскую полярную экспедицию (РПЭ), смотрел на нее как на пролог будущей Русской антарктической экспедиции. В ходе подготовки к РПЭ изучил магнитологию в Павловской магнитной обсерватории; практиковался в Норвегии у Фритьофа Нансена.

В 1900-1902 гг. прошел с "Зарей" (бывшим норвежским китобойным судном) путь по арктическим морям с двумя зимовками (каждая - по одиннадцать месяцев): у берегов Таймыра и у острова Котельный. Во время зимовок совершал дальние - до 500 верст - поездки на собачьих нартах и на лыжах, определял астропункты, вел маршрутную съемку и барометрическое нивелирование. На одном таком маршруте (вдвоем с Толлем) девять дней пришлось на стоянки из-за пурги и четыре - на безуспешное ожесточенное раскапывание снега в поисках ранее оставленного склада.

Исполнял должности гидролога и второго магнитолога. Толль отметил, что Колчак "не только лучший офицер, но он также любовно предан своей гидрологии"9 и "эта научная работа выполнялась им с большой энергией, несмотря на трудность соединить обязанности морского офицера с деятельностью ученого"10. Под руководством Колчака во время плавания проводились комплексные гидрологические исследования, по возможности ежесуточные. Он промерял глубины, выходил в разведку на паровом катере или шлюпке, наблюдал за состоянием льдов, контролировал ежечасный отсчет прилива на зимовке. После его съемок и описей береговая линия западного Таймыра и соседних островов приобрела совершенно новые очертания на картах; один из вновь открытых у берегов Таймыра островов Толль назвал именем Колчака. Поездка Колчака по льду к северу от острова Бельковский стала составной частью исследований, приведших к открытию круглогодичной заприпайной полыньи в этой части океана.

На первой зимовке выстроили специальный снежный домик на островке вблизи рейда "Зари": стены и потолок были укрыты парусиной, а керосиновая печь поддерживала температуру от нуля до плюс трех. Здесь Колчак вместе с Ф.Г. Зебергом вел магнитные наблюдения. С ним же на мысе Челюскин провел полные астрономические наблюдения для уточнения координат мыса.

Зоолога А.А. Бирулю (Бялыницкого-Бирулю) он сопровождал в береговых экскурсиях, проводил в его отсутствие драгировочные работы, передавал ему свои сборы (жуков, пауков, клещей), сообщал орнитологические наблюдения.

Добавим, что "господа ученые" не гнушались принимать участие в снятии с мели судна, в сборе плавника, а когда собаки не в силах были тащить груз сами впрягались в лямку.

Экипаж судна состоял из матросов военного флота, и обязанностью всех трех судовых офицеров было поддержание дисциплины и порядка. Колчаку это удавалось лучше других, без оскорблений, характерных для командира судна Н.Н. Коломейцева: не случайны слова Толля о "лучшем офицере" экспедиции.

Когда Толль решился на отчаянное предприятие - на санях и байдарках добраться до острова Беннетта, - первым кандидатом себе в спутники он выбрал лейтенанта Колчака, и только невозможность оставить "Зарю" без опытнейшего и авторитетнейшего офицера (к тому же выносливого и волевого) заставила Толля отказаться от этого. Похоже, что отправление в путь без Колчака предопределило гибель Толля.

После навигации 1902 г. "Заря", добравшаяся до бухты Тикси, была раздавлена льдами и не имела запасов угля, поэтому экспедиция, снятая пароходом "Лена", через Якутск прибыла в декабре в столицу. Но не вернулся Толль, ушедший с тремя спутниками к острову Беннетта по морскому льду. Надеялись, что он там зазимовал.

Колчак, прибыв в Петербург, предложил Императорской Академии наук, встревоженной участью Толля, организовать немедленно спасательную экспедицию к острову Беннетта на шлюпках. Спутники по РПЭ отнеслись к этой идее скептически ("такое же безумие, как и шаг барона Толля"). Но когда Колчак выразил готовность возглавить предприятие, Академия дала ему средства и полную свободу действий, а боцман и рулевой старшина с "Зари" вызвались идти с ним. Еще четверых участников Колчак нашел среди тюленепромысловиков, специально съездив за ними на Мезень. Сговорившись по телеграфу со своим якутским знакомым, ссыльным П.В. Олениным, Александр Васильевич поручил ему подготовить на побережье собак и тяжелый китобойный вельбот с "Зари", покуда партия Колчака доберется до низовья Яны.

Рассказывал ли Анне Васильевне Колчак об этом самом знаменитом своем путешествии? Если да, то что? Или рассказывала жена Колчака в пору своей дружбы с молодой Тимиревой? Ведь в РПЭ Колчак отправился женихом, а в считанные петербургские дни между двумя экспедициями (тут и вся подготовка, и поездка на Мезень) оказалось не до свадьбы - и Софья Омирова вновь осталась ждать своего жениха.

Добравшись до Казачьего на Яне, Колчак не находит там вельбота. Дорог каждый день, и назавтра он садится в нарты и на оленях спешит в Тикси, куда почти тысяча верст. Прибыв на "Зарю", узнает, что вельбот отправлен на оленях, поворачивает назад и почти одновременно с вельботом прибывает в Казачье. Теперь первая забота - выкормить 161 купленную собаку (год выдался с плохим уловом рыбы, и собак в хорошем состоянии было не купить).

В начале мая экспедиция отправляется в путь. На двух нартах, запряженных тридцатью собаками, везут вельбот; спереди и сзади - еще десять нарт, везомых тринадцатью собаками каждая, с людьми и припасами. Снег и лед делаются уже рыхлыми, нарты с тридцатипудовым вельботом постоянно проваливаются, приходится идти по ночам, когда подмораживает. Часты громадные торосы, в которых приходится прорубать путь. Собаки выбиваются из сил, нарты с вельботом приходится тащить и людям.

При движении через Новосибирские острова дважды приходится менять первоначальный план: изменить маршрут, раньше отделиться от вспомогательной партии, ради экономии провизии скормить собакам часть оленей, добытых охотой, а потом все-таки убить часть собак...

В ожидании вскрытия моря команда Колчака охотится на оленей, уток и гусей. Приделывают к вельботу полозья из плавника, чтобы легче было вытягивать его на лед и, в случае нужды, волочить по льду своей силой. Первая попытка выйти в море оказалась неудачной из-за массы мелкого льда, через который не пробиться.

18 июля - начало плавания. День за днем - сплошной густой снег. "Мне никогда не приходилось видеть такой массы снега во время арктического лета; снег шел не переставая густыми хлопьями, заваливая все на вельботе мягким, влажным покровом, который таял в течение дня, вымачивая нас хуже дождя и заставляя испытывать ощущение холода сильнее, чем в сухие морозные дни. Время от времени, для отдыха и чтобы согреться, мы предпринимали высадку на берег. Находя проход в ледяном вале, мы входили в тихую, точно в озере, полосу воды, шириной иногда около кабельтова, и сейчас же садились на мель. Приходилось влезать всем в воду и тащить, насколько хватало сил, вельбот ближе к берегу. Затем мы переносили палатку и необходимые вещи на берег, разводили костер из плавника, отдыхали и принимались снова бродить по ледяной воде, пока не удавалось вытащить вельбот на глубокое место, где мы ставили паруса и отправлялись дальше. Иногда мы выбирали площадку прямо на торосе и устраивались на ней, предпочитая предпринимать довольно отдаленные экскурсии за плавником на берег, чем перетаскивать вельбот по отмелям" (из печатного отчета Колчака). Таким был путь вдоль земли Бунге, и похожим вдоль острова Фаддеевский.

Далее необходимо пересечь Благовещенский пролив, с прихотливыми приливо-отливными течениями, мелями, мощными ледяными заторами: подобие могущественной реки в ледоход. Эта часть плавания оказалась самой трудной.

На последнем, уже в открытом океане, переходе (от Новой Сибири до Беннетта) море гладко, как стекло, зато сплошной туман. Двое суток почти беспрерывного хода. Редкие льдины, дающие пристанище для отдыха и еды. Стремительный сон после 12-часовой гребли на сравнительно небольшом ледяном обломке (ночью он треснул под ними, вельбот едва не унесло). Наконец 4 августа цель достигнута.

При обследовании острова Колчак, переходя морской залив по льду, провалился в трещину, ушел под воду. Вытащен, переодет, одежда высушена на солнце...

Выяснилось, что Толль со спутниками ушел с острова в начале прошедшей зимы. Нашли и вывезли документы Толля и научные материалы - составленную им карту и ту часть геологических коллекций, которую могла взять шлюпка. Покинув остров 7 августа, 27-го вернулись к исходному пункту плавания (обратный путь оказался труднее, попали в бурю). С участием вспомогательных групп осмотрели берега Новосибирских островов и прежде заложенные склады. Следов Толля не было нигде - гибель его была несомненной. До замерзания моря начальник экспедиции оставался на Котельном, в октябре перешел на материк. Штурманские свои задачи он выполнил превосходно. Все спасатели вернулись целы и невредимы11.

В Усть-Янске (Казачьем) Колчак неожиданно встретился с невестой, доставившей провизию путешественникам. С острова Капри, из Италии, она в одиночку - на судах, поездах, лошадях и оленях - приехала его повидать. По ее словам, после отъезда Колчака в Петербурге склонились вернуть экспедицию с гибельного маршрута, но спасатели к тому моменту ушли за пределы досягаемости.

В конце января на собаках и оленях все прибыли в Якутск, и здесь совершился резкий "поворот руля", вообще характерный для жизненного пути Колчака. Инерция будто не в силах пронести его мимо точки выбора. Линия жизни его отчетливо делится на отрезки, отличающиеся один от другого, кажется, всем - местом действия, кругом общения, характером занятий, требованиями к его личности, внутренним содержанием деятельности (но полного разрыва с прошлым никогда нет, и рядом с главной линией всегда видны необрываемые пути прежних дел, связей, мыслей).

Назавтра по прибытии в Якутск телеграф принес известие о нападении японцев на Порт-Артур, и Колчак телеграфировал Академии просьбу об отчислении своем в Морское ведомство, морские же инстанции просил о направлении в район боевых действий. ИАН не соглашалась, пришлось добиваться своего через президента, великого князя Константина Константиновича. Пока суть да дело, Колчак с невестой перебрались в Иркутск, где в местном географическом обществе он сделал доклад "О современном положении Русской полярной экспедиции". Предварительный отчет о своей экспедиции написал и отправил в ИАН12, остальные дела, включая поездку в Петербург, поручил Оленину.

Свой успех, свою победу он, можно сказать, сложил к ногам невесты, и в условиях начавшейся войны свадьбу решили далее не откладывать - 5 марта 1904 г. Александр Васильевич Колчак и Софья Федоровна Омирова обвенчались в Иркутске, откуда через несколько дней и разъехались.

В Порт-Артуре Колчак служил сначала на кораблях: вахтенным начальником на крейсере "Аскольд", артиллерийским офицером на минном заградителе "Амур", командиром эскадренного миноносца "Сердитый". На поставленной им к югу от Порт-Артура минной банке подорвался и погиб японский крейсер "Такасаго". В ноябре, после тяжелой пневмонии, перешел на сухопутный фронт. Командовал батареей морских орудий (47 и 120 мм) в вооруженном секторе Скалистых гор. Награжден орденом Святой Анны IV степени с надписью "За храбрость". В момент сдачи крепости (20 декабря) еле держался на ногах и вновь угодил в госпиталь - не столько из-за ранения, сколько из-за суставного ревматизма в очень тяжелой форме: Север подорвал его здоровье13.

Попал в плен. Начав поправляться, был перевезен в Японию. Война еще шла, Мукден был позади, Цусима - впереди, русские офицеры рассматривались как достойный уважения противник. "В Нагасаки партия наших больных и раненых получила очень великодушное предложение японского правительства, переданное французским консулом, о том, что правительство Японии предоставляет нам возможность пользоваться, где мы захотим, водами и лечебными учреждениями Японии или же, если мы не желаем оставаться в Японии, вернуться на родину без всяких условий. Мы все предпочли вернуться домой"14.

В апреле-июне 1905 г. Колчак проделал путь через Америку в Петербург. За отличие под Порт-Артуром он был пожалован золотой саблей с надписью "За храбрость" и орденом Святого Станислава II степени с мечами. Врачи признали его совершенным инвалидом и отправили лечиться на воды; лишь через полгода он смог вернуться в распоряжение ИАН.

До мая 1906 г. приводил в порядок и обрабатывал экспедиционные материалы. РПЭ доставила столь богатые научные данные, что для их разработки понадобились многолетние усилия и русских и иностранных ученых. Подготовка общего научного отчета о работах РПЭ была разделена между Бирулей и Колчаком, который взял на себя его вторую половину, но не успел завершить труд. Не довел он до печати и монографию о картографических работах РПЭ. Главным научным трудом А.В. Колчака стала его книга "Лед Карского и Сибирского морей"15, в основе своей написанная во время зимовок на Таймыре и Новосибирских островах.

10 января 1906 г. на объединенном заседании двух отделений Императорского Русского Географического общества Колчак сделал сообщение об экспедиции на остров Беннетта16, а 30 января Совет ИРГО (в присутствии П.П. Семенова-Тян-Шанского, М.А. Рыкачева, Ф.Н. Чернышева, Н.Я. Цингера, В.И. Ламанского, Н.И. Веселовского, Ю.М. Шокальского, Ф.И. Щербатского) присудил ему "за необыкновенный и важный географический подвиг, совершение которого сопряжено с трудом и опасностью", высшую награду ИРГО Большую золотую Константиновскую медаль.

За этим последовал новый поворот в судьбе.

Революция пятого года, можно сказать, не коснулась Колчака (да он ее и не наблюдал). "Я этому делу не придавал большого значения. Я считал, что это есть выражение негодования народа за проигранную войну, и считал, что главная задача, военная, заключается в том, чтобы воссоздать вооруженную силу государства. Я считал своей обязанностью и долгом работать над тем, чтобы исправить то, что нас привело к таким позорным последствиям... у нас настолько не обращалось внимания на живую подготовку во флоте, что это было главной причиной нашего поражения... Я считал, что вина не сверху, а вина была наша - мы ничего не делали"17.

Офицерский состав флота пришел в состояние упадка и деморализации. Многие погибли. Значительная часть офицеров ушла в отставку, не видя в будущем "ничего светлого для флота"; "осталось их на службе очень немного, и по большей части это молодежь, обязанная платить за полученное образование"; заграничные плавания прекратились, время пребывания в море сократилось донельзя, и соблазны берега усилили свое развращающее действие"; "при недостатке офицеров вообще приходилось много еще увольнять по суду, что было очень прискорбно"18.

Колчак оказался в узком кругу тех морских офицеров, которые взяли на себя задачу воссоздания и научной реорганизации русского военного флота. В январе 1906 г. он один из четверых основателей и председатель полуофициального офицерского Санкт-Петербургского Морского кружка. Вместе с другими его членами разработал записку о создании Морского Генерального штаба (МГШ) как органа, ведающего специальной подготовкой флота к войне. МГШ создан в апреле 1906-го, Колчак назначен в него в числе первых двенадцати офицеров, выбранных из всего русского флота. Заведовал в МГШ Отделением русской статистики.

МГШ, изучив совместно с сухопутным Генштабом общую военно-политическую обстановку, пришел к выводу: Германия начнет войну в 1915 г. и России придется выступить против нее. Исходя из этого, МГШ разработал военно-судостроительную программу (с опорой на линейный флот), одним из главных составителей которой опять-таки был Колчак. Как докладчик и эксперт, он пытался продвинуть эту программу в Государственной Думе.

Член думской Комиссии по государственной обороне Н.В. Савич вспоминал, что в МГШ "собралось все то лучшее из молодежи, что смогли выделить уцелевшие остатки боевого флота. Тут кипела жизнь, работала мысль, закладывался фундамент возрождения флота, вырабатывалось понимание значения морской силы, законов ее развития и бытия. Вот с этими-то элементами Морского ведомства нам и пришлось впервые столкнуться в ноябре 1907 года. Морское министерство умело, когда нужно, показать товар лицом, пустить пыль в глаза. Действительно, первое впечатление от этих встреч было подкупающим. И среди этой образованной, убежденной, знающей свое ремесло молодежи особенно ярко выделялся молодой, невысокого роста офицер. Его сухое, с резкими чертами лицо дышало энергией, его громкий мужественный голос, манера говорить, держаться, вся внешность выявляли отличительные черты его духовного склада, волю, настойчивость в достижении, умение распоряжаться, приказывать, вести за собой других, брать на себя ответственность. Его товарищи по штабу окружали его исключительным уважением, я бы сказал даже, преклонением; его начальство относилось к нему с особым доверием. По крайней мере во все для ведомства тяжелые минуты - а таких ему пришлось тогда пережить много - начальство всегда выдвигало на первый план этого человека как лучшего среди штабных офицеров оратора, как общепризнанного авторитета в разбиравшихся вопросах... Колчак был страстным защитником скорейшего возрождения флота, он буквально сгорал от нетерпения увидеть начало этого процесса, он вкладывал в создание морской силы всю свою душу, всего себя целиком, был в этом вопросе фанатиком"19.

Продвинуть программу, однако, не удалось. Дума склонилась к тому, чтобы все средства, могущие быть выкроенными для обороны, отдать армии - не флоту. Решение можно понять. При ограниченности возможностей приходилось выбирать. Армия была раздета и плохо вооружена. Армия и флот соперничали в борьбе за ассигнования. Концепция совместного развития и взаимодействия сухопутных и морских сил отсутствовала. При традиционно сухопутном характере русской стратегии приоритетная помощь армии выглядела более весомо. Наконец, не было доверия к Морскому ведомству, где по-прежнему царили бюрократизм и рутина. Офицеры МГШ производили свежее впечатление, но высшие чины в большинстве своем относились свысока к этим "младотуркам", как они именовали реформаторов. Возникало опасение: если выделить флоту средства, не уйдут ли они на кормление береговых и тыловых бюрократических структур?

"Весною 1908 года Колчак проиграл бой в Государственной Думе. Но он сделал свое дело. Он внес горячую свежую струю в ведомство, его мысли стали достоянием многих, его знания просветили среду его сослуживцев и внесли определенность и ясность в вопрос реорганизации флота"20.

Была в Морском ведомстве структура, при всех переменах остающаяся на высоте, - Главное гидрографическое управление, во главе с А.С. Вилькицким. В 1907-1908 гг. там готовилась комплексная морская экспедиция, получившая, по ведомственной принадлежности, довольно скромное название - Гидрографическая экспедиция Северного Ледовитого океана (ГЭ СЛО). Задача ГЭ СЛО заключалась в изучении северных и северо-восточных морей с целью освоения Северного морского пути: потребность в нем остро ощущалась после Цусимы. По предложению Вилькицкого Колчак разработал один из проектов этой экспедиции и в начале 1907 г. участвовал в заседаниях Совещания по вопросу об открытии Северного морского пути. Выработка общего плана и программы ГЭ СЛО и выбор типа судов для нее (два дублирующих друг друга стальных судна, рассчитанных более на сжатие, чем на продвижение во льдах) осуществлялись при самом активном, а подчас и решающем участии Колчака. Ледокольные транспорты большого радиуса действия "Вайгач" и "Таймыр" строились на Невском судостроительном заводе в 1908-1909 гг., наблюдающими за их постройкой были Колчак и его товарищ по РПЭ Ф.А. Матисен. Проектирование ГЭ СЛО, инженерные разработки, поездки на заводы Колчак сначала совмещал с основной работой в МГШ. Когда военно-судостроительная программа, казалось, безнадежно увязла в бюрократической трясине, он попросил отчислить себя от МГШ (1908) и почти всецело отдался делу ГЭ СЛО (впрочем, участвовал в работе комиссии при МГШ по составлению нового свода боевых сигналов).

В чине капитана 2-го ранга Колчак в мае 1908 г. стал командиром спущенного на воду "Вайгача". Будучи, как и "Таймыр", судном военным (имелось пушечное и пулеметное вооружение), "Вайгач" был оборудован специально для картографических работ. Вообще же ГЭ СЛО получила самое современное по тем временам оснащение для жизни в Арктике и проведения там научных исследований. В числе прочего корабли были оснащены радиотелеграфными установками, что позволяло им держаться в некотором отдалении друг от друга, ведя взаимодополняющие исследования. Весь экипаж экспедиции состоял из военных моряков (от командира до матроса добровольцы). На всех офицеров возлагались научные обязанности, судовые врачи одновременно были биологами-натуралистами.

В октябре 1909 г. суда вышли из Петербурга, в июле 1910-го прибыли во Владивосток - основную базу ГЭ СЛО. В августе-октябре, из-за краткости оставшейся навигации, совершили лишь плавание в Берингово и Чукотское моря. Главная задача - освоиться с условиями работы в Арктике - была решена с успехом в значительной степени благодаря Колчаку: он обладал тогда среди всех участников экспедиции наибольшим полярным опытом и умел этим опытом делиться.

Год плавания во главе исследовательского судна, год нового участия в коллективном творческом труде. Регулярные метеорологические и гидрографические наблюдения. На всех якорных стоянках - замеры течений. Змейковые подъемы метеорографов в Атлантике, Красном море, Индийском океане. Гидрографические станции в акваториях всех четырех океанов. Сборы морской и береговой фауны и флоры. При каждом удобном случае - гидробиологическое траление, драгирование, планктонные уловы. Океанографический разрез Берингова пролива, впервые выполненный "Вайгачом" и в том же плавании им повторенный (сам Колчак больше всего и занимался океанографией). Отработка умения парного плавания исследовательских судов: взаимодействие, подстраховка. Тесный научный круг на борту "Вайгача", включающий вахтенных начальников и судового врача: Г.А. Клодта фон Юргенсбурга, Б.А. Нольде, А.Н. Минина, Г.Л. Брусилова (вскоре погибшего в самостоятельной экспедиции), К.К. Неупокоева, Н.А. Гельшерта, Э.А. Арнгольда - все эти имена остались в истории арктических исследований.

В конце 1910 г. Колчак уехал в Петербург, но многое основополагающее для ГЭ СЛО, этой наиболее результативной русской арктической экспедиции21, он успел сделать.

("Колчак-Полярный", - представит его Анне Васильевне С.Н. Тимирев при их первой встрече, и это будет звучать примерно так же, как "Потемкин-Таврический" или "Семенов-Тян-Шанский".)

(Еще несколько слов о причастности А.В. Колчака к исследованию Арктики. В мае 1912 г. он заседает в комиссии, рассматривавшей план экспедиции Г.Я. Седова к Северному полюсу, критикует существенные недостатки плана и, по сути дела, выступает против престижной гонки к полюсу, в пользу практического освоения доступных для плавания морей. В 1918-1919 гг. создает при своем правительстве Дирекцию маяков и лоций и Комитет Северного морского пути. Под властью Омского правительства в 1919 г. организованы Карская экспедиция, исследования в низовьях Оби и Енисея, отправлено судно к устью Колымы. Освоение Арктики до конца жизни Колчака оставалось предметом его интересов и забот.)

Не без сомнений прочел Колчак во Владивостоке телеграмму морского министра С.А. Воеводского и начальника МГШ светлейшего князя А.А. Ливена просьбу вернуться в Морской Генеральный штаб. И все же: "У меня опять явилась надежда, что, может быть, удастся дело направить"22.

Почти полтора года - второй период работы Колчака в МГШ. В этот же период он прочел на дополнительном курсе Военно-морского отдела Николаевской морской академии цикл лекций об организации военно-морского командования, вылившийся в книгу "Служба Генерального штаба" (1912). В МГШ Колчак был теперь начальником Первого оперативного отдела, другими словами, заведовал Балтийским, то есть основным, театром и, таким образом, ведал всей подготовкой флота к войне. Участвовал в маневрах Балтфлота. Стал специалистом в области боевых стрельб и в особенности минного дела, к которому тогда относили и использование торпед. Занимался военным судостроением - разрабатывал, в частности, детали нового типа крейсеров (таких, как "Кинбурн").

Движение за обновление флота, недавно слабое, теперь широко распространилось. Выступая против подражания чужому флоту, хотя бы и британскому, новаторы полагали, что России нужны корабли более быстроходные и маневренные, с более мощным вооружением, а также новые типы судов. Выполнение программы перевооружения ВМФ задержалось в конечном счете примерно на два года (именно этот "мертвый период" Колчак и использовал для ГЭ СЛО), но в 1914-1915 гг. уже стали вводиться в строй корабли новых типов - эсминцы типа "Новик", первые русские линкоры типа "Севастополь", строились крейсеры типа "Исмаил" ("сверхдредноуты"), и в 1914-1917 гг. Колчак уже использовал в боевой обстановке новейшие русские корабли. В боевой подготовке флота и его моральном состоянии также наметился перелом, особенно ощутимый на Балтике, где флотом командовал Н.О. фон Эссен.

"Главную задачу я выполнил... теперь остается только следить технически, чтобы налаженное дело шло дальше" - так оценивал ситуацию Колчак. И вместе с тем нисколько себе не противоречил: "Меня самого очень тяготило пребывание на берегу, я чувствовал себя усталым, и мне хотелось отдохнуть в обычной строевой службе..."23

C весны 1912 г. он в Балтийском флоте - у Эссена. Командовал эсминцами ("Уссурийцем", затем "Пограничником"), потом служил в Либаве, где была база Минной дивизии. В Либаве до начала войны оставалась и его семья: жена, сын, дочь. С декабря 1913-го он капитан 1-го ранга. После начала войны флаг-капитан по оперативной части там же (на борту броненосного крейсера "Рюрик").

С весны 1914 г. сосредоточился на ускоренной подготовке флота к боевым операциям. Уточнил и развил стратегические идеи защиты Балтийского моря, предложенные ранее в МГШ А.Н. Щегловым. Разработал первое боевое задание флоту - закрыть сильным минным полем вход в Финский залив: та самая минно-артиллерийская позиция Порккала-удд-остров Нарген, которую полностью с успехом (но не так блестяще быстро) повторят моряки-краснофлотцы в 1941 г. В последние часы перед войной убедил Эссена приступить к выполнению этой задачи. "Мы решили ставить [минное поле] все равно, не ожидая приказания из Петрограда. Но как раз в момент, когда подняли сигнал: "Начать постановку заграждений", когда показались дымы заградителей и флот снялся и вышел в море на их прикрытие - в этот момент мы получили радио, условную телеграмму из Морского штаба: "Молния" - "Ставьте минные заграждения"... Через несколько часов была получена телеграмма с объявлением войны... На "Рюрике", в штабе нашего флота, был громадный подъем и известие о войне было встречено с громадным энтузиазмом и радостью. Офицеры и команды все с восторгом работали, и вообще начало войны было одним из самых счастливых и лучших дней моей службы"24.

"Эту войну я не только предвидел, но и желал как единственное средство решения германо-славянского вопроса, получившего в этот период большую остроту благодаря балканским событиям"25.

Первые месяцы, неожиданные удачи. Перевес, конечно, на стороне германского флота, но он опасливо сосредоточен против Англии. Можно укреплять русские позиции, брошенные на произвол судьбы: Моонзундские острова, Або-Оландский район, устье Финского залива. Оперативную зону можно расширить, вынеся активные действия флота далеко в море - и даже к германским берегам. Не преодолеть, к несчастью, старые предрассудки российских стратегов, осторожность и безответственность морского начальства в Ставке, паническое настроение командования 6-й армии, которой поначалу подчиняется Балтфлот. Колчак то в одной части флота, то в другой. Разрабатывает планы и оперативные задания. Самые решительные намерения не удается отстоять: верхи одержимы своего рода самогипнозом - idee fixe о вражеском десанте против Петрограда продолжает ими владеть, смелость Эссена кажется им рискованной. Входящими в строй дредноутами, все более меняющими соотношение сил на Балтийском театре, не разрешено пользоваться без личного (каждый раз!) высочайшего разрешения. Ограниченными силами флот под командованием Эссена (идут последние месяцы его жизни) все же переходит к активным действиям, вырывает инициативу из рук противника. Колчак - в операциях, им самим разработанных. Пробирается с боевыми судами через лед. Ищет встречи с противником в открытом море. Темными ночами, в дурную погоду участвует в заградительных походах - в планомерном минировании неприятельских берегов, в постановке мин у захваченной немцами Либавы. Приняв во временное командование группу из четырех миноносцев, в конце февраля 1915 г. закрывает двумя сотнями мин Данцигскую бухту. Это была самая трудная операция - не только по военным обстоятельствам, но и по условиям плавания кораблей со слабым корпусом во льдах: тут вновь пригодился полярный опыт Колчака.

В сентябре 1915 г. Колчак вступает в командование, сначала временное, Минной дивизией; одновременно в его подчинение переходят все морские силы, оперирующие в Рижском заливе. Позже со всей дивизией он переходит туда, в Рижский залив. Но эти последние события происходят, так сказать, уже на глазах у Анны Васильевны...

5

Жизнь и деятельность А.В. Колчака не является темой данной вводной статьи26, и некоторые сведения из его биографии, доведенные до 1915 г., помещены здесь в расчете на читателя, который захочет прочесть книгу как целое - последовательно и не торопясь. Воспоминания Анны Ва-сильевны, непосредственно следующие за вводной статьей, и примечания, сопровождающие их, подведут - уже с ее стороны - к тому же 1915 г. и к тому же Балтийскому театру - к точке встречи А.В. Тимирeвой и А.В. Колчака во времени и пространстве. Дальше проследить за их судьбой на фоне людей и событий предстоит по примечаниям, которым редакторы-составители стремились придать некоторое единство в рамках всего тома. Голос комментаторов не может не включиться в происходящий на страницах этой книги многослойный диалог.

Вводная статья и комментарии, однако, даже в малой степени не претендуют на всесторонность и законченность, особенно в том, что касается каких-либо оценок. Мы, например, обходим общие взгляды Колчака на войну (война - "одно из неизменных проявлений общественной жизни", она одна из "наиболее частых форм человеческой деятельности, в которой агенты разрушения и уничтожения переплетаются и сливаются с агентами творчества и развития, с прогрессом, культурой и цивилизацией"27), переходящие в настоящую, как он сам пишет, "апологию войны"; не разбираем его политических симпатий и антипатий, не комментируем его отношение к демократии - как к западной, так и к российской.

Может быть, следовало больше остановиться на том, что отрывало Колчака от некоторых болей и бед тогдашней России, развернуто и с привлечением новых документов охарактеризовать колчаковский режим в Сибири, включая и непривлекательные его стороны (коррупцию, террор, политиканство и т.д.). Но все это слишком далеко увело бы от того, что является стержневым в публикуемом материале: от знакомства с личностями (а если глубже - то с парной личностью) наших героев, с их неповторимой (и внутренне нераздельной) судьбой.

6

Психологические аспекты нам более близки, нежели политические.

В связи с этим, нарушая хронологическую последовательность, забежим вперед и приведем свидетельства двух авторов, относящиеся к последнему, омскому периоду жизни Колчака.

Сначала слово барону А.П. Будбергу, нарисовавшему портрет "этого вспыльчивого идеалиста, полярного мечтателя и жизненного младенца".

"Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив - озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего"; "жалко смотреть на несчастного адмирала, помыкаемого разными советчиками и докладчиками; он жадно ищет лучшего решения, но своего у него нет, и он болтается по воле тех, кто сумел приобрести его доверие... жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то и тухнет, то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников... вырвать у него решение очень легко, но нет никакой уверенности в том, что оно не будет изменено через полчаса докладом кого-либо из ближайшего антуража... скверно то, что этот ребенок уже избалован и, несомненно, уже начинает отвыкать слушать неприятные вещи...

Вечером адмирал разговорился на политические темы и выказал свою детскую искренность, полное непонимание жизни и исторической обстановки и чистое увлечение мечтой о восстановлении великой и единой России; он смотрит на свое положение как на посланный небом подвиг и непоколебимо убежден, что ему или тому, кто его заменит, удастся вернуть России все ее величие и славу и возвратить все отпавшие и отторженные от нас земли.

Он с восторгом рассказал случай с отказом принять предложение помощи Маннергейма только потому, что надо было поступиться и признать независимость Финляндии; когда же я ему высказал, что не было ли такое решение крупной военной и государственной ошибкой, то он весь вспыхнул, страшно огорчился и ответил, что идеею великой, неделимой России он не поступится никогда и ни за какие минутные выгоды. Несомненно, что это его credo"28.

Несколько выдержек из дневника Н.В. Устрялова за 1919 г.:

"Омск, 19 апреля (Великая Суббота)... Вчера в два часа дня был в соборе. Торжественная служба в присутствии Верховного правителя, министров и "чинов до четвертого класса включительно". Прошел удачно и стал напротив этих особ, совсем недалеко от Адмирала. Всматривался, как и все, в его лицо. Физиономия не совсем русского человека. Интересные черты. Худой, сухой какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик, напоминающий собою хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности... За всю службу он перекрестился один раз, да и то как-то наскоро, небрежно, да еще в конце, когда прикладывался к плащанице, дважды опустился на колени и крестился уже, кажется, как следует...

Омск, 20 июля. Сейчас вместе с делегацией омского "блока" был у Верховного правителя - в домике у Иртыша. Длинная беседа на злобу дня. Хорошее и сильное впечатление. Чувствуется ум, честность, добрая воля. Говорил очень искренно, откровенно. Об "отсутствии порядочных людей", о "трудном положении армии" ("развал"), о союзниках. "Мое мнение - они не заинтересованы в создании сильной России... Она им не нужна..." О Японии, о наивности тех, кто думает, что стоит лишь ее попросить, и она пришлет дивизии... Об отвратительных злоупотреблениях агентов власти на фронте и в тылу. "Худшие враги правительства - его собственные агенты". То же и у Деникина, то же и у большевиков - "это общее явление, нет людей"... У большевиков это устраняет чрезвычайка, но и она не может устранить преступлений агентов. Мы же мечтаем о законе. "У меня полнота власти, я фактически могу расстрелять преступников, но я отдаю их под суд, и дела затягиваются"... Беседовали около двух часов...

Омск, 21 июля. "Диктатор"... Я всматривался в него вчера, вслушивался в каждое его слово... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности. Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг "Цель оправдывает средства" ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение... Что это? Излишняя искренность "абсолютно честного человека"? Недостаточная напряженность воли? Ни того ни другого свойства не было у Наполеона, нет и у Ленина. Дай Бог, чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать "историческим человеком". А может быть, я ошибаюсь... Но не скрою - не столь историческим величием, сколько дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов Верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей создают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоятельства. Но я боюсь - слишком честен, слишком тонок, слишком "хрупок" адмирал Колчак для "героя" истории..."29

7

Еще и еще о комментариях.

Первейший смысл их видится в том, чтобы воссоздать, насколько это возможно, ИХ МИР: все, чем жили их души, что их ранило, что было почвой и воздухом их любви; тот мир, с которым и она и он находились в постоянном душевном общении и интеллектуальном диалоге. У каждого из них был свой круг души и ума, но эти круги, возможно, перекрывали друг друга, преображались в их напряженном межличностном поле. Увидеть, а больше угадать, что и как было втянуто в общий круговорот их мыслей и чувств, становилось их общим духовным достоянием, что они должны были читать и спрашивать, о чем могли не говорить, не вспоминать, не думать...

Общение часто было "воображаемым": таковы и колчаковский "дневник в форме писем", и тайная жизнь Анны Васильевны с ним, погибшим, на протяжении всей ее оставшейся жизни; все это так - и тем не менее этот их особый мир был (и есть!) реален. Обозначить хотя бы некоторые детали этой духовной реальности вокруг ядра, образуемого публикуемыми текстами, - такова была цель, к которой в меру своих сил мы стремились приблизиться.

Что сознательно оставлено "за кадром" или, во всяком случае, не акцентировано в комментариях?

Колчак - живой, противоречивый человек, отнюдь не свободный от слабостей и изъянов. Только в противовес советской плакатной задаче ("дрянь адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон") он в противоположном стане изображался как идеальный герой наподобие Георгия Победоносца, чуть ли не ангел с крылышками (белый антипод красной "Ленинианы").

Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на него!), и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже). Вероятно, есть зерна правды в неопубликованных воспоминаниях Н.А. Бегичева, рисующего Колчака заносчивым и высокомерным. Стоит услышать А.Н. Щеглова, возглавлявшего в 1906-1909 гг. 1-ю (стратегическую) часть МГШ и вынужденного защищать историческую правду и свой приоритет в неявном споре с погибшим адмиралом, который во время своего допроса в 1920 г. кое-что лишнее приписал себе30. И в советских текстах о "колчаковщине" есть не только тенденциозность и передержки, но и правдивые факты, нелестные для Верховного правителя. О слабости адмирала писали и его сподвижники; свидетельства Устрялова и барона Будберга - лишь малая часть того критического, что написано в адрес адмирала его сторонниками. Пожалуй, не отбросим с порога вопрос о политическом инфантилизме Колчака. А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, - это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт.

Не хотим замалчиваний. И все же весь этот (могущий быть продолженным) ряд не из нашего репертуара. Настоящий сборник - лишь один (не скроем, пристрастный) шаг к многомерному, объемному пониманию этой исторической фигуры. Найдутся другие авторы, они изберут другие темы и будут работать на другом материале - они выстроят иные образы Колчака, которые покажутся, быть может, несовместимыми с образом "нашего" Колчака, но разве истина в аптекарски взвешенном отмеривании плюсов и минусов, согласно авторитетному рецепту, а не в свободно продолжающемся ряде взаимодополняемых подходов, принципиально различных и не вполне поддающихся арифметическим, да и логическим, операциям?

Один из жанров исторического исследования включает в себя поиск и отбор текстов, их прочтение, выявление их взаимного сцепления, а затем - обширное комментирование, выявляющее жизненные сцепления второго и третьего порядка. В ходе этого разветвленного процесса познания возникает, рядом с исходными текстами, второй пласт знания в виде массива комментариев.

При этом в центр подобного исследования, по аналогии с экологическим подходом, может быть помещено не только то или иное сообщество, но и любое, пусть никем не "выдающееся" лицо, вокруг которого и выстраивается вся история. В нашем случае это - историческое поле, организованное вокруг двух лиц, причастных к истории.

Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся от Анны Васильевны и Александра Васильевича, уходят в русское общество - в культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду, государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше: в Японию, Америку, Англию...

Комментарии (по крайней мере в замысле) дают больше чем фон или контекст: они смыкаются с основными текстами в единую безмерно сложную жизненную ткань...

Нас еще не оставляет странная надежда, что не все забылось, что на обрывки нитей, уходящих во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим в чудо...

8

Читатель, впервые берущий в руки эти глубоко личные документы, должен быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает.

Иной характер отношений, далекий современному человеку.

До самого почти конца - они друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству: "Анна Васильевна", "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз - причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька".

В письмах его к ней, "близкой и недоступной", - про флотские дела, про угря обыкновенного, про буддийскую философию, древнекитайского военного мыслителя Сунь-цзы, английского адмирала Джеллико, японского самурая Хизахидэ. А иногда он часами просиживает над белым листком, на котором только "Г.А.В.", то есть "Глубокоуважаемая Анна Васильевна", и дальше ни слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано?

Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество, мое счастье", "моя звезда". Будто что-то надуманное, книжное, далекое от реальной Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой рубке адмирала, ее перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь, поклоняющийся даме сердца. Но это почитание - всамделишное, сквозное, судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь.

Его внутренние ощущения: он в буквальном смысле слова должен завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее, только если одержит решающую военную победу - сложит к ее ногам Константинополь и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна Васильевна призналась ему в своей любви). Не поэтому ли (в значительной степени) уезжает он за океан, чтобы вторгнуться в проливы с юга, а потом, в Омске, соглашается принять на себя обязанности Верховного правителя? Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет его трагический конец. Но и в Иркутской тюрьме он верен своему убеждению и принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты".

С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в "энергетику" исторического процесса.

Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как трудно всем четверым (добавим еще, что в каждой семье - по единственному сыну), но как достойно поведение каждого. Ни обмана, ни хитростей, ни интриг, а то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в нашем распоряжении нет никаких дополнительных свидетельств об этой драме). Как безупречно пишет С.Н. Тимирев о Колчаке в своей книге воспоминаний! И С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий угадывает наперед. (Жаль, что об этой удивительной женщине известно так мало. История ее отношений с Колчаком, тоже необычная, романтическая, полная загадок, ждет своего освещения публикацией документов из семейного архива. По правде сказать, ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не меньшего исследования, нежели наше.) И с каким сердечным уважением вспоминает о Софье Федоровне Анна Васильевна...

Но редакторы-составители обрекли читателя и на испытание однообразием. На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы пожалели: Бог знает, кто и когда вновь вознамерится издать адмиральские черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть?

Надо сказать, что развития любовных отношений, "романа души" по сохранившимся письмам не почувствовать. В самом деле, любовь эта стала для него, в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в пору исторических ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике?

Пишущие о Колчаке без запинки пускают в ход слова "любовница", "гражданская жена", "жена Колчака" - они все кажутся не теми, хотя, как свидетельствовал С.А. Левицкий, брак адмирала с Анной Васильевной "был предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31.

Каждый другому стал Судьбой.

Главные неожиданности, вероятно, будут связаны у читателя с внутренним обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты.

Мастер военно-морского искусства начала XX века, с поразительной профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и трехвековой давности, когда противники были целиком на виду один у другого ("какое очарование была тогда война на море").

В революционное время читает историю англо-голландских войн, Шиллера, Шекспира; из текстов писем ясно, что он хорошо знает Щедрина. Но основное упоминаемое им чтение - духовная литература: Ориген, Тертуллиан, Фома Кемпийский; в архиве есть письмо архиепископа Сильвестра, который в марте 1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и на днях обещает прислать Иоанна Златоуста.

Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха. Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время, пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм. Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка, хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию, природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская" тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое прикосновение к этой теме.)

Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить все токи других эпох и культур, идущие через этого человека. Отчетливо ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция.

Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует. Мы видим его воюющим с немцами, турками, японцами, конфликтующим с чехами и с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о Соединенных Штатах, но не находим ни слова осуждения в адрес какой-либо нации как таковой. Слово "еврей" встретим в его письмах один раз, да и то в речи японского самурая (известно, что, хотя в сибирском окружении Колчака бытовал антисемитизм, сам он был ему абсолютно чужд, а евреи в Сибири политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму).

Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку "наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде (таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального штаба)...

x x x

Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.

Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные неожиданности.

Возникает максималистское желание потребовать от своего героя немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет. Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что, противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том, что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.

Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать: не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его, пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его возможностей очевидны.

Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком принимать его, или полностью отвергать?

x x x

"Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на первое место Колчака.

В любом отрывке публикуемых здесь материалов присутствуют оба - где явно, а где в подтексте. Поразительный эффект присутствия другого ощущается как несомненная и постоянная реальность их духовного бытия. Иногда достаточно лишь одного упоминания того или другого места, чтобы достоверно вообразить, как он смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе с ней, ведя словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую камакуру, на звезды над Сингапуром или на минные поля в Северном море под крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала земной шар, обняла собою мир, взлетела над ним - подобные слова отнюдь не кажутся здесь неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем".

Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и распрей. Английского драматурга мы тоже можем попытаться прочесть их глазами, перенеся себя в семнадцатый-двадцатый годы: любовь, верность, волшебная сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти, слепая чернь, звериные инстинкты...

Преображение мира (одушевление, одухотворение его, наполнение светом любви) станет, наверное, главным наследием их на земле - их посмертною судьбой. И может, уже век спустя, когда вспомнят о Колчаке, будут прежде всего говорить об этой любви и лишь затем - в памяти меньшего числа людей всплывет его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю очередь омское "верховное правление".

В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это для нее: верится, она бы одобрила.

Ее арестовывали семь раз. Каждый раз при обыске забирали переписку и, скорее всего, сжигали в конце очередного следствия все или почти все отнятое: в ее следственных делах приобщенных к ним писем нет. Последние фотографии Колчака были у нее отобраны при аресте в 1925 г. Пропали не только письма адмирала, но и письма общих знакомых и друзей. Однако в тюрьмах, лагерях и ссылках сердцевиной мироздания оставалась для нее их любовь, и музыка ее оказалась неистребимой.

Полвека не могу принять,

Ничем нельзя помочь,

И все уходишь ты опять

В ту роковую ночь.

А я осуждена идти,

Пока не минет срок,

И перепутаны пути

Исхоженных дорог.

Но если я еще жива,

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе.

Она называла его своей химерой. Незадолго до знакомства оба побывали в Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она "портретного сходства" Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная и несуразная мечта", "нелепая фантазия"? В последних письмах Анны Васильевны, когда они перестали быть друг для друга недосягаемыми и окончательно соединили свои судьбы, этого обращения уже нет, но самих последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое только им?

В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за колючей проволокой, - где она сидела как "опасный элемент" в здании No 680, Анна Васильевна сделала безуспешную попытку пробраться на вос-ток - в Дальневосточную республику. Что влекло ее? Мечта проехать еще дальше, посетить вновь те места, где любовь их после долгой и дальней разлуки взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко?

Что думала она о сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак, каких благ желала им в пору своих бедствий? Своею близостью к Колчаку в омский период она воздвигла неодолимую преграду их возможному (одно время) переезду из Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: уж их-то чекисты живыми бы не выпустили. Мы догадываемся, что, пока могли, о жизни Колчаков во Франции Анну Васильевну информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин, но ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет.

Какой листок ни возьми, о чем ни думай - всюду недоговоренности, загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том, так в другом документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников.

И это прекрасно!

Художники слова, верится, еще не раз обратятся к этой истории, и хотелось бы, чтобы это прикосновение к их тайне было бережнее и проникновенней, чем получалось до сих пор.

Перед исследователем, обращающимся к материалам об Анне Васильевне и Александре Васильевиче, обнаруживается великое множество манящих тропинок и приотворенных дверей. Мы стремились, насколько возможно, указать их, назвать пароли и дать ключи.

В частности, документальных подтверждений о гонениях ее сохранилось так много, что поневоле думаешь об особой избранности Анны Васильевны неисповедимыми путями - для сохранения памяти о кровавых потопах ХХ века. Ее судьба говорит не только за себя, но и за других, включая тех, от кого не осталось ни бумажки, ни даже имени.

Глубокое поминовение потребует еще от нас великого труда.

Есть в семейном архиве Сафоновых толстая тетрадь, переданная, видимо, однажды Анне Васильевне в больницу. Недлинная запись, за которой далее следуют чистые листы:

"Недавно у меня в руках побывала книга - ее писала женщина, день за днем отмечая все, что с ней происходило. Это не "мемуары" - начала это писать молодая женщина, проходили годы, менялись и она сама, и восприятие жизни и событий. И это - достоверно. Как ни ярко воспоминание прошлого, но сам человек уже не тот, что был, когда оно было настоящим.

Оглядываясь на свою прошедшую, уже прошедшую жизнь, я не могу воскресить себя той, которой была.

Что общего у меня с той молодой, горячей и на все готовой женщиной? Так, уголек от прежнего огня".

Этот сборник - попытка поддержать угаснувшее, казалось бы, пламя.

Сборник открывается воспоминаниями Анны Васильевны, написанными в конце 60-х годов и уже публиковавшимися ранее. Примечания к ним переработаны, использованы новые материалы.

Далее помещены сперва черновики писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой за февраль 1917 - март 1918 г. (среди них - текст одного письма, дошедшего до Анны Васильевны), затем восемь писем А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку за март 1918 - февраль 1919 г. Они не перекрывают друг друга хронологически и потому не дают, к сожалению, достаточного представления об эпистолярном диалоге адмирала и его любимой (этот едва приоткрытый диалог интересен тем, что его участники принадлежали к разным поколениям и социально-культурным группам). Основная часть писем утрачена, точнее, судьба их нам неизвестна. Как соотносятся черновики с окончательными текстами писем - не знаем. Некоторые обстоятельства, упоминаемые в письмах, а равно и некоторые реалии не поддаются разъяснению.

Черновики писем Колчака, напоминающие дневник, были в январе 1920 г. переданы самим адмиралом в присутствии генерала М.И. Занкевича и Е.Г. Молоствовой (урожд. Букналь) подполковнику А.Н. Апушкину. По словам Занкевича, Колчак сказал Апушкину при этом, "чтобы он поступил с этим дневником так, как найдет возможным"32. Сам Апушкин сообщал Русскому Заграничному историческому архиву в Праге: "Адмирал Александр Васильевич Колчак... передал мне рукописный черновик писем к г[оспо]же Анне Васильевне Тимиревой, чтобы я принял все меры для передачи их лицам или учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего"33.

Колчак - человек нельзя сказать чтобы легко распахивающийся. Тем ценнее для знакомства с ним эти тексты, с мыслью, ищущей своего выражения. Отвергнутое в процессе писания ("черновики черновиков") предоставлено в публикации в малой, но характерной части. Работа по расшифровке рукописей проведена их публикатором - Кларой Георгиевной Ляшенко.

Полный корпус черновиков писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой, впервые вводимый в научный оборот, имеет особую ценность, и мы посчитали необходимым снабдить эти письма развернутыми примечаниями, естественно сгруппировавшимися вокруг двух тем: первой - Колчак и флот, второй - Колчак и Восток.

Далее помещен обзор следственного дела Анны Васильевны (из Центрального архива ФСБ России), подготовленный Татьяной Федоровной Павловой. За ним следуют рассказы Анны Васильевны (лагерные истории) и стихи.

Заключают сборник воспоминания ее племянника, Ильи Кирилловича Сафонова, где рассказывается о последующих годах ее жизни и приводятся обширные выдержки из писем и других документов.

Иллюстрации представлены в основном фотографиями из семейного архива Сафоновых. Восстановить "иконостас" из фотографий Анны Васильевны, который Колчак сооружал в своей походной каюте или гостиничном номере, оказалось невозможным; нескольких фотографий, о которых идет речь в его письмах, в семейном архиве не оказалось. Что касается фотографий Колчака, уместно будет привести отрывок из письма А.В. Книпер на эту тему.

"Я благодарю Вас за присланную Вами фотографию Александра Васильевича, у меня нет ни одной. Это очень официальная фотография (ретушер постарался загладить и смягчить все, что можно), да еще и переснятая. Его лицо было гораздо резче и выразительнее, вот разве только глаза не слишком пострадали... Ни одна фотография не передает его характер. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно. Прекрасна была и его улыбка"34.

Благодарим всех, кто помог подготовить к печати и выпустить в свет эту книгу и предшествовавшие ей публикации:

- "Новый журнал" (Нью-Йорк) и его гл. редактора Ю. Кашкарова , которые в 1985 г. впервые опубликовали (частично) воспоминания А.В. Книпер;

- издательские фирмы "Atheneum" (Париж) и "Феникс" (Москва), а точнее сказать, В.Аллоя и А.И. Добкина за первую полную публикацию "Фрагментов воспоминаний" Анны Васильевны в 1986 г., а также за предоставление права повторить ее;

- редакцию парижской газеты "Русская мысль" за первую публикацию фрагментов настоящей книги в

No 3985-3992, Париж, 1993;

- фирму "Культура" издательства "Прогресс" и ее редакторов за ту смелость, с которой они взялись за рискованное предприятие, не сулящее в наше время верной прибыли, и за готовность работать с материалом, поступающим "с колес";

- сотрудницу архива ЦГАОР (ныне ГАРФ) Клару Георгиевну Ляшенко за кропотливую и самоотверженную работу по расшифровке писем А.В. Колчака;

- сотрудников Российского Государственного архива Военно-морского флота А.Е. Иоффе и Е.М. Сигалович за ту щедрость, с которой они делились имеющимися у них сведениями об офицерах русского флота;

- С.В. Дрокова за его публикации об А.В. Колчаке в отечественной печати, заложившие основу для дальнейших исследований в этой области;

- Б.М. Розенфельда (Кисловодск) за сообщение ряда сведений о В.И. Сафонове,

- Таню Штейншнейдер, единственную, кто оказал нам спонсорскую помощь при подготовке издания книги;

- а также В.Я. Бирштейна, А.Л. Величанского , Е.Д. Горжевскую, Б.И. Зархина, В.М. Малютина, семью Севрюгиных - Владимира Алексеевича, Ольгу Ивановну и их детей - Машу и Алешу; Н.Н. Татарскую, Н.В. Шапошникову и многих других.

______________

1 В предисловии К.А. Попова к первой публикации протоколов допроса А.В. Колчака об этой записке сообщается следующее: "...как раз в эти дни при обыске в тюрьме была захвачена его записка к сидевшей там же, в одном с ним одиночном корпусе, его жене Тимиревой" (Допрос Колчака. Л., 1923, с. IV). По всей видимости, записка была изъята из камеры, в которой сидел А.В., так как в своих воспоминаниях Анна Васильевна пишет об этой последней записке Колчака, которую она получила перед его казнью.

2 5 февраля 1920 г. боевые действия между колчаковцами и отрядами красноармейцев велись на подступах к Иркутску. Иркутские военные власти предложили ген. С.Н. Войцеховскому сложить оружие. В ответ он выдвинул ультиматум, потребовав отвести красноармейские части к северу, передать Колчака союзным представителям для последующей отправки за границу, выдать золотой запас и обеспечить белые войска продовольствием, фуражом и теплой одеждой. За это генерал обещал войти в Иркутск на 2-3 дня, а затем увести свои войска за Байкал.

3 Гайда Р. (1892-1948), с весны 1918 г. - командир 7-го полка чехословацкого корпуса, с сентября - командир 2-й дивизии, в декабре назначен Колчаком командующим Сибирской армией. После провала весеннего наступления 1919 г. смещен с поста, лишен звания генерал-лейтенанта и "вычеркнут из списков русской армии", 17 ноября 1919 г. возглавил во Владивостоке попытку антиколчаковского переворота, закончившегося неудачей. Гайда бежал на родину, где в 1945 г. осужден Народным судом.

4 Ш и н к а р е в Л.И. ...Если я еще жива. Неизвестные страницы иркутского заточения Александра Колчака и Анны Тимиревой. - "Известия", 18 окт. 1991 г., с. 9. (В препарированном цензурой виде записки цитированы Шинкаревым в его кн.: Сибирь: откуда она пошла и куда она идет. М., 1974 и 1978.)

5 Написано для несостоявшегося 6-го выпуска исторического сборника "Память", напечатано (под псевдонимами) в 1-м томе исторического альманаха "Минувшее" (Париж, 1986, с. 100-101), репринт. М., 1990. Неоднократно заимствовалось; использовано, в частности, в романе В.Е. Максимова "Заглянуть в бездну". Париж-Нью-Йорк, 1986.

6 А.В. Книпер - Г.В. Егорову. Цит. по фотовкладке в кн.: Колчак Александр Васильевич - последние дни жизни. Барнаул, 1991, между с. 160 и 161.

7 З е р н и н А. Адмирал Колчак (Впечатления от службы с ним). "Морской сборник". Бизерта, 1922, 8.

8 К о л ч а к Р.А. Адмирал Колчак. Его род и семья (из семейной хроники). - "Военно-ист. вестник". Париж, 1959, No 13, 14; 1960, No 16. Здесь цит. по приложению к кн.: М а к с и м о в В.Е. Заглянуть в бездну.

9 Die russische Polafahrt der "Sarja": 1900-1902. Berlin, 1909, S. 39. В русском переводном издании соответствующее место искажено: Т о л л ь Э.В. Плавание на яхте "Заря". М., 1959, с. 16.

10 "Изв. Имп. АН", т. XV, 1901, No 4, с. 346-347.

11 О полярных исследованиях Колчака см.: наши примечания к прежней публикации воспоминаний А.В. Книпер ("Минувшее. Ист. альманах". 1. Париж, 1986 (репринт: М., 1990), с. 160-165); Д р о к о в С.В. Полярный исследователь Александр Колчак. - "Северные просторы", 1989, No 6; Ч а й к о в с к и й Ю.В. Гранит во льдах. - "Вокруг света", 1991, No 1-2; е г о ж е. Почему погиб Эдуард Толль? (Опыт междисциплинарного анализа старой загадки). - "Вопросы истории естествознания и техники", 1991, No 1. Из прежних публикаций следует также назвать: С т а х е в и ч М.С. Полярная экспедиция лейтенанта А.В. Колчака в 1903 году. Прага, 1933 (отд. брошюра в серии "Рус. морская заруб. библиотека", No 27).

12 "Изв. Имп. АН", т. XX, 1904, No 5, с. 149-157.

13 Об этом времени см.: Порт-Артурский дневник лейтенанта Колчака. Публикация С.В. Дрокова. - "Сов. архивы", 1990, No 5, с. 63-74.

14 Протоколы допроса адмирала А.В. Колчака чрезвычайной следственной комиссией в Иркутске 21 января - 7 февраля 1920 г. - Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном. Т.Х. Берлин, 1923, с. 191 (репринт: М., 1991). Уточненное, советское издание: Допрос Колчака. Под ред. и с предисл. К.А. Попова. Л., 1925 (воспроизведено в кн.: Арестант пятой камеры. М., 1990; Колчак Александр Васильевич - последние дни жизни. Барнаул, 1991).

15 Монография заняла том: "Зап. Имп. АН". VIII серия. По физ.-мат. отд. Т. XXVI, No 1. СПб., 1909.

16 "Изв. ИРГО", т. 42, 1906, вып. 2-3, с. 487-519.

17 Протоколы допроса..., с. 206; Допрос Колчака, с. 36.

18 Г р и г о р о в и ч И.К. Воспоминания бывшего министра. - "Вопросы истории естествознания и техники", 1990, No 2, с. 119.

19 С а в и ч Н. Три встречи (А.В. Колчак и Государственная Дума). Архив русской революции, издаваемый И.В. Гессеном. Т.Х. Берлин, 1923, с. 170-171.

20 Там же, с. 171.

21 Общий обзор результатов ГЭ СЛО и библиографию см. в кн.: Е вг е н о в Н.И., К у п е ц к и й В.Н. Научные результаты полярной экспедиции на ледоколах "Таймыр" и "Вайгач" в 1910-1915 гг. Л., 1985.

22 Протоколы допроса..., с. 196.

23 Там же, с. 196-197.

24 Там же, с. 198.

25 К о л ч а к А.В. Автобиография. ГА РФ, ф. Р-341, оп. 1, д. 52, л. 4.

26 Для знакомства с биографией Колчака можно порекомендовать прежде всего лаконичную, точную и снабженную обширной библиографией статью: Д р о к о в С.В. Александр Васильевич Колчак. - "Вопросы истории", 1991, No 1, с. 50-67.

27 К о л ч а к А.В. Служба Генерального штаба. СПб., 1912, с. 1, 40.

28 Б у д б е р г А.П. Дневник белогвардейца. Л., 1929, с. 2-3, 72-73, 95, 97-98, 224, 243, 297, 304-305.

29 У с т р я л о в Н.В. Белый Омск. Дневник колчаковца. Публикация А.В. Смолина. - Русское прошлое. Историко-документальный альманах, 1991, No 2, с. 297, 304-305.

30 См.: Щ е г л о в А.Н. К истории возникновения Морского Генерального Штаба (Письмо в редакцию). - "Морской журнал". Прага, 1928, No 6-7, с. 17-21.

31 ГА РФ, ф. Р-5844, оп. 1, д. 5, л. 6.

32 Там же, л. 1.

33 Там же, л. 10.

34 Колчак Александр Васильевич - последние дни жизни. Фотовкладка между с. 160 и 161 (письмо к Г.В. Егорову).

А.В. Книпер

ФРАГМЕНТЫ ВОСПОМИНАНИЙ

В тонких тетрадях и на отдельных листках все это было написано именно в виде фрагментов. Ни общего заглавия, ни заголовков крупных блоков (исключение - "Воспоминания о Екатерине Павловне Пешковой"). Несколько названий небольших кусков: "Из рассказов Екатерины Павловны", "Еда в Кисловодске", "О стоическом воспитании", "О воспитании вообще", "Рассказ о шелковских казачках", "О бабушке". Под последним заголовком - тринадцать крошечных записей, сделанных в том порядке, как они приходили на ум. Самые крупные цельные два куска связаны с А.В. Колчаком, каждый из них явно написан на одном дыхании. О Е.П. Пешковой - два сходных параллельных текста, не вполне перекрывающих друг друга.

При подготовке первой публикации ("Минувшее. Исторический альманах", т. 1. Париж, Atheneum, 1986) удалось расположить записки Анны Васильевны так, что образовался единый текст, причем редактирование свелось к минимальному изменению отдельных слов "на стыках" и вычеркиванию повторений. Даты, которыми помечены несколько заметок, сохранены. При публикации мемуаров о Е.П. Пешковой один вариант текста принят за основной, в него вставлены три отрывка из другого; совсем небольшие заимствования оттуда даны в подстрочных примечаниях. В итоге не потеряно ничего, но фрагментарность, естественно, осталась. Общее заглавие и названия трех частей даны составителями.

Текст фрагментов воспоминаний публикуется в том же виде, как он появился в парижском издании (1986) и в московском репринте (1990), с исправлениями. Примечания переработаны. Псевдонимы публикаторов раскрываются: К. Громов - Ф. Перченок, С. Боголепов - И. Сафонов.

ДОМ, СЕМЬЯ, ДЕТСТВО

Над столом на стене висит длинная фотография - не цветная, а раскрашенная каким-то мастером в незапамятные времена, когда и духу не было цветной фотографии - и слава Богу. Она раскрашена с любовью, с соблюдением воздушной перспективы. История ее замечательна. Во дворе у помойки валялся выброшенный кем-то чемодан, а в нем тоже выброшенная за ненадобностью эта панорама Кисловодска. Если в доме есть мальчишка, естественно, он не упустит случая порыться в брошенном чемодане - так она очутилась в нашем доме.

Это очень старая фотография - с тех пор, наверное, Кисловодск изменился до неузнаваемости1. Но на фотографии он такой, каким я его помню с раннего детства - а этому... не будем говорить, сколько лет. Она снята с холмов, расположенных напротив "нашей" стороны, сверху вниз, так что снизу расположен парк, за ним - Крестовая гора, за нею - ряд безымянных холмов до входа в парк. На них ряд дач Барановской, презираемых моей бабушкой за легковесность постройки и коммерческий уклон в использовании. Так наша улица - Эмировская улица - и делилась на владения моей бабушки Сафонихи и Барановичихи, двух кисловодских старожилок. Крестовой гора называлась из-за каменного креста на ее вершине. Даже и тогда я не знала, в память чего или кого поставлен этот крест. Была на нем надпись, но выветрилась и стала неразборчива.

На Крестовой горе против ворот нашего дома еще только намечена граница того участка, на котором потом построит свой дом тетя Настя Кабат2 - сестра моего отца3. Участок небольшой, на склоне. Потом он будет увеличен за счет отвесной каменной стены со стороны улицы и насыпанной земли. Потом там будет построен очень удобный и поместительный дом, разведен сад с прекрасным цветником и с отвесной стены водопадом польются кусты вьющихся алых роз - но все это потом. А пока над парком в густой зелени виден только балкон на втором этаже старого бабушкиного дома, затянутый холщовыми занавесями-парусами, - парусный балкон. На этот балкон выходила наша с сестрой Варей4 комната. С балкона виден почти весь Кисловодск.

Прямо под садом нашего дома - вершины деревьев парка, и когда цветут липы - голова кружится от медового запаха. Левее от сада - крыша гостиницы "Парк", построенной дедом5. Гостиница построена добротно, и ее отличает от других то, что между номерами капитальные стены звуконепроницаемы. В ней всего сорок номеров. Нам, детям, ходить туда запрещено - чтобы не шумели. Дорожка от нее ведет прямо в парк, к раковине для оркестра. Дальше - площадка перед нарзанной галереей. Нарзан бьет в резервуар сильной струей. Хорошенькие подавальщицы подают стаканы: кто хочет - с сиропом, кто просто так. Дальше - Тополевая аллея. В гражданскую войну ее вырубили, чтобы не мешала стрелять, не служила укрытием. Не знаю, возобновили ли ее теперь.

Вверх и направо от галереи дорога ведет к Курзалу (там теперь приютился музей музыкальной и театральной культуры) и железнодорожному вокзалу. Позднее на моей памяти там был тоннель, увитый диким виноградом, в жаркие дни приятно тенистый. А за ним - Доброва балка. Она только начинала застраиваться, и, детьми, на каменистых ее возвышениях хорошо было ловить ящериц - серо-пестрых, с голубыми и оранжевыми животиками, и зеленых. Чтобы их не попортить, надо целиться несколько впереди их хода, чтобы они сами по инерции попадали под руку, - иначе можно схватить за хвост, ящерица оставит его в руке, а сама убежит. Подержишь ее, полюбуешься ее стройной мордой и отпустишь.

А дальше уже более высокие Синие горы. Лунными ночами мы ходили на них, чтобы к рассвету быть на горе Джинал, пока не появились из ущелий облака и не закрыли Эльбрус и снежную цепь. Перед рассветом холодно - "холодеет ночь перед зарею", и в лунном свете не разберешь, есть ли облака или нет, - цепь гор сливается с лесом. И только когда начинает светать, обозначается теневая сторона склонов. И открывается вся цепь, розовая от зари, - какая редкость! И весь день ходишь с праздником в душе - а горы...

Наверно, ничего прекраснее этого в жизни я не видела.

По правую сторону от нашего дома понизу тянется парк, через который течет река Ольховка, над ним ряд невысоких холмов с дачами кончается горой, недавно засаженной сосенками, подъем на нее идет зигзагами, так что почти не заметен. Выход из парка ведет на Базарную площадь мимо стеклянной струи и источника. По этой дороге мы ходим, вернее, нас водят по воскресеньям в церковь на той же площади. Нас восемь человек детей - три мальчика и пять девочек. Мы должны идти попарно, а сзади папа и мама6. Им-то хорошо, а каково нам - идти такой процессией, тем более что знакомых тьма.

Церковь большая, с голубыми куполами. Когда звонят к обедне или всенощной, у нас в саду хорошо слышен колокольный звон, хорошо и грустно немного. Около церкви похоронены дедушка и бабушка, потом брат, умерший от ран на германской войне, потом папа, потом мама - два белых мраморных креста. Теперь все сровнено с землей, и можно определить место только по могиле Ярошенко, расположенной неподалеку7.

На первом плане панорамы - нагромождение домов разных размеров, узкие улочки этой части города мы как-то не знаем - ходить туда незачем. Разве в аптеку, где продаются разные штуки для фейерверка - колеса, фонтаны, ракеты, римские свечи и бенгальские огни в папиросных гильзах. Папироса стоит 1 коп., но если берешь дюжину, то она стоит гривенник. Все эти штуки - предмет моего страстного увлечения. Когда теперь я смотрю на салют - красиво. Но какое волшебство было в этих копеечных огнях, как очаровательно били огнем фонтаны и крутились колеса!

Пожалуй, отца я помню больше всего в Кисловодске. Он отдыхал, концертов не было, мы больше его видели. То есть что значит - отдыхал? Последние годы, вернувшись опять к роялю, он проводил за ним большую часть времени. Когда же он не играл, то постоянно делал гимнастику пальцев для поддержания их гибкости по своей системе: закладывал большой палец между другими сначала медленно, потом с молниеносной быстротой в различных комбинациях.

У него была подагра, и он очень следил за своими руками. Часто я делала ему маникюр и массаж рук.

Иногда после обеда он собирал нас и заставлял петь под рояль хоралы Баха. Сестра Оля8 говорила: "Нахоралились!" Как-то он мне сказал:

- Да ты хорошо ноты читаешь!

- Нет.

- А как же ты поешь?

- А ты ударишь клавишу, а я сразу ноту и беру.

Чаще всего мы пели хорал "Wer nur den Lieben Gott labt walten und hoffet auf Ihn allezeit" ["Кто одного лишь Бога возлюбил и на Него все время уповает" (нем.). (И.С. Бах. Кантата No93.)].

Но иногда стиль музыки был не такой классический. Как-то братья Илюша-виолончелист9, Ваня-скрипач10 - и пианистка Мария Ивановна Махарина11 устроили вечером румынский оркестр. Играли всякую всячину из опереток. Папа слушал, слушал - и не выдержал: взял бубен и стал им подыгрывать; замечательно подыгрывал и очень забавлялся.

Отец хорошо ездил верхом в казачьем седле. Я помню, как всей семьей мы выезжали верст за 25 в долину реки Хасаут, где били источники нарзана прямо из земли, - отец и братья верхами, мы с мамой на долгуше.

Всходило солнце, из ущелий начинал подниматься голубой туман, на глазах рождались облака.

А потом мы спускались в долину к горной реченьке - и горы уходили одна за другой: все голубее, все легче.

Возвращались поздно, пели хорошо - все казачьи песни:

Пыль клубится по дороге,

Слышны выстрелы порой,

Из набега удалого

Скачут сунженцы домой...

Ну-тко вспомните, ребята,

Как стояли в Зеренах...

Много мы их знали, пели постоянно. Так что когда меня девочкой лет четырех привели в церковь и я услышала пение, то тут же тоже запела "Пыль клубится по дороге": надо же помочь.

Хорошие песни, хорошие слова. Ну что за прелесть:

Долина моя, долинушка,

Долина широкая!

Из-за этой за долинушки

Заря, братцы, занималася.

Из-за этой ясной зореньки

Солнце, братцы, выкаталося.

И все - а какая радость, какое торжество от этого восходящего солнца!

Стол у нас в доме всегда был хороший, но не без вариаций. То вдруг папа заявит, что надо переходить на вегетарианство, - к столу подают печеную картошку, кукурузу, кислое молоко, вегетарианские супы.

Так продолжается недели две.

В конце концов папа жалобно говорит маме: "Варенька, ты бы биточки заказала!"

В результате этого выступления папа получил негласное прозвище "граф Сигаров-Биточкин" - за глаза, конечно: посмели бы мы его так в глаза назвать! Называли мы его, тоже втайне от взрослых, "Базили".

И снова начинается - кавказский борщ, перепела, шашлык, вырезка на вертеле. И огромные блюда вареников с вишнями. За стол садилось человек пятнадцать с детьми, домочадцами - и постоянно кто-нибудь из гостей. Блюда обносились с двух сторон стола, иначе бы конца обеду не было. Гомерическая трапеза! Кажется, сейчас за три дня не съесть того, что поглощалось с легкостью за обедом.

После обеда все переходили на террасу, в середине которой росли два больших каштана. Ее расширили, а каштаны спилить пожалели, так и оставили... Там пили кофе, в жару подавали арбузы, дыни из погреба, холодные.

Обедали в два часа. Затем до пяти, в самую жару, все сидят в комнатах с закрытыми ставнями, всякий занимается чем хочет. В пять часов - чай.

В это время по дорожке, поднимающейся из парка к нашему дому, начинается нашествие посетителей: какие-то дамы, которым папа с серьезным видом говорит комплименты, от которых, с нашей точки зрения, можно сгореть со стыда, до того они гиперболичны, - а им хоть бы что, все принимают за чистую монету; приезжие музыканты, папины ученики, кого только нет! Постоянно - Евсей Белоусов12, которого папа очень любит, и братья с ним дружат.

Чаи эти - тяжелое для меня время: я старшая дочь, молодая девушка должна разливать чай. Это не так просто: за столом опять 15 человек. Жарко, хочется пить. 15 человек по 2 чашки - 30, по 3 - 45. У папы насчет чая свои принципы, в чашку наливать только через чайник, а не из самовара. Доливаешь в чайник раз, другой, третий - а они все пьют, конца нет!

Конец все-таки!

Это лучшее время дня. Уже нежарко, самый красивый свет, ходить - одно удовольствие.

Иногда идет все семейство. Тогда папа с мамой идут по дороге в парк, идущей зигзагами. Мы ее называем Professoren - или Idiotenweg - и лезем прямо в гору. Однако теперь мне кажется, что "идиотская дорога" имела свои достоинства...

У папы были всегда какие-нибудь увлечения. Одно время это был лимонный сок. Не знаю, было ли это по предписанию врача, но папа и сам его пил, и мы должны были пить. Подходили к нему за обедом по очереди и получали по рюмочке. Кислятина ужасная. Надо было пить и не поморщиться - мы пьем, а он смотрит, не делаем ли гримасы.

Или возьмет руку и крепко жмет; смотришь ему в глаза и улыбаешься.

Вообще у нас заплакать от боли, от ушиба считалось позорным - терпи, не подавай виду.

Я очень любила ездить верхом. Как-то поехали мы в жаркий день в степь к Подкумку. Жарко, разморило. Я ехала, распустив поводья, вдруг из-под ног лошади взлетел перепел. Лошадь испугалась, понесла, поводьев подобрать я не успела и вылетела из седла, а нога осталась в стремени, и меня порядком протащило по камням. В конце концов встала, села в седло, доехала до дому. От бедра до колена нога была черная от кровоподтека, каждое движение - мука. И сказать нельзя, и хромать нельзя: спросят почему и, пожалуй, не пустят больше кататься верхом. Так и проходила целую неделю - не хромая и с веселым видом.

Помню, бабушка Сафонова рассказывала, что во время какого-то турецкого похода казаки станицы Шелковской привезли себе из Турции пленных турчанок и переженились на них. Но те были женщины гаремного воспитания и палец о палец не хотели ударить. Заходит прохожий: "Подай воды напиться!" Хозяйка лежит на постели, отвечает: "Вот придет Иван, он тебе подаст".

Стоило нам залениться - и сразу же: "Ах ты шелковская казачка!"

Бабушка считала, что человек должен сажать деревья и копать колодцы. И нам, детям, были отведены в саду участки, где мы сажали что хотели (потаскивая из большого цветника).

Источников под Кисловодском мало - на дороге между полустанком Минуткой и Подкумком она велела выкопать колодец, чтобы проезжие могли напиться и скот напоить (для скота стояла каменная колода).

Бабушка не разрешала разрезать узлы на веревках, давала распутывать мотки шелка, чтобы приучить к терпению и выдержке. И при этом рассказывала о том, как цари выбирали невест: собранным на смотрины девушкам давали спутанные нитки шелка, а царь подсматривал в щелку, как они это делают. Если кто-нибудь из них дергал нитки и сердился, то ее кандидатура отпадала.

Да и то сказать - немало терпения нужно царской невесте! До сих пор не люблю узлы резать.

Каждому из своих внуков она прочила блестящую будущность: "Ты мой Пушкин", "Ты моя Патти13". Ее зять Плеске14 как-то сказал: "Я спокоен за Россию - тринадцать великих людей ей обеспечено: это внуки Анны Илларионовны".

Она любила и часто повторяла слова 50-го псалма Давида: "Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови в утробе моей". Высокого строя души была женщина.

Бабушка - "бусенька", "буленька" мы ее звали - очень любила цветы. Сама за ними ухаживала. В саду в Кисловодске было много роз, она считала, что надо их поливать колодезной водой, и во время дождя бегала от куста к кусту с лейкой. Своих новорожденных внуков подносила к розам, чтобы они понюхали, как хорошо пахнет. После ее смерти розы стали уже не те.

Много она знала казачьих песен и любила их, а про русские говорила: "Что это за песни! Ах ты береза, ты моя береза, все были пьяны, ты одна твереза".

Редко у кого я видела такое поэтическое восприятие жизни, как у этой совсем малограмотной женщины.

И уж никто не умел так устроить праздник для детей, как она.

В день рождения сторожит у двери, ждет, когда проснешься, - чтобы сразу подарить, чтобы праздник начинался, как только откроешь глаза: войдет с подносом, а на нем непременно разные подарки: какие-нибудь бусы, шелковый платок, кусок кисеи, ваза с медом и сверх всего - ветка цветущей липы.

Лошадей, кроме старой Вороны, она не держала. Но иногда нанимала кисловодского извозчика Илью Климова на пароконной коляске и, насыпав ее ребятами, возила нас катать, и непременно "через воду": переезжала мели, речки - и мы наслаждались тем, как плещется под колесами вода, как видны сквозь нее мокрые камешки.

Когда мы, дети, ссорились и дрались - всего бывало, - она заставляла нас мириться до того, как пойдем спать, чтобы зла не оставлять на следующий день.

Пошлет за чем-нибудь - принеси. "Бусенька, а где это?" - "Найди, а я укажу" - ни за что не скажет где.

Иногда вдруг начинала сама стряпать - непременно станичные кушанья: пирог с калиной, который мама называла "пирог с дровами" из-за косточек, пресные пышки с чернушкой - душистое такое семя. Напечет перед самым обедом и накормит нас. Пышки жирные, вкуснее ничего, кажется, не ела. А нам не позволяли бегать с кусками. Мама скажет: "Зачем, Вы, мамаша, детей не вовремя кормите?" - "Оставь, Варенька, дети должны есть, когда им хочется".

А когда нас на лето привозили из Москвы к ней - уже подъезжая к Минеральным Водам, мы видели, как навстречу поезду бежит по платформе бусенька. И протягивает корзину с земляникой прямо в окно.

А характер был твердый. Когда отец был мальчиком, ему как-то понравился сваренный ею борщ, и он заявил: "Я сто тарелок съем!" Съел одну - она ему другую, съел другую - она третью; на пятой он заревел. "Что же ты хвастался?"

Семья была патриархальная, религиозная и монархическая, а все-таки помню бабушкин рассказ о том, как приезжал на Кавказ Николай I. Встречали его торжественно, как полагается. Собрали и хор казачек, и, когда он взял за подбородок одну: "Какая хорошенькая", та хлопнула его по руке: не лезь куда не надо. И видно было, что бабушка это вполне одобряла.

Рассказывала нам бабушка Анна Илларионовна, как, приехав в Петербург, привыкала к новой жизни: как накупила себе семнадцать пар ботинок, которые все почему-то рвались на мизинце, и как потом плакала над этой грудой; как сшила платье с кринолином и поехала в оперу, в ложу, - и никак с этим кринолином не могла справиться: то с одной стороны поднимется, то с другой, - никак не сесть.

Об ее одежде заботилась тетя Настя - присылала ей из Петербурга шляпы: вдовьи, черные, с завязками из лент; кружевные наколки, которые она носила дома. Как-то раз, приехав в Петербург, она и говорит тете Насте: "Что же это ты мать чучелой меня вырядила, прислала не шляпу, а какую-то башню?" "Маменька, да ведь в шляпе-то две наколки были вложены", - а она их все так и проносила.

Бабушка была для меня необычайна всегда. Зазовет в свою комнату в Кисловодске, с закрытыми ставнями, всегда прохладную, где на веревочках висели кисти винограда, а в шкапу такие интересные вещи, которые она любила перебирать: слитки серебра из дедушкиных эполет, плитки кирпичного чая, в коробочках - завернутые в папиросную бумагу альмандины, аметисты и топазы, тут же и подарит.

И особенно памятен мне кусок коричневого сатина с большими розовыми розами. Купила его бабушка в память того, что когда-то маленькой девочкой осталась она в станице дома одна, а к ним зашла нищенка, и ей так ее стало жалко, что она вытащила точно такой же кусок у матери из сундука и отдала ей, а когда та ушла, ужасно перепугалась, что это она наделала, и заплакала - так матери с плачем и рассказала. "А мать у меня умная была, только и сказала - ты больше так без спросу не делай".

И еще помню ее рассказ, как проездом через станицу Червленую был у них в доме Пушкин, а мать только что испекла хлебы - и они лежали еще теплые на столе. Пушкин отламывал кусочки, ел и похваливал; а когда ушел, то мать сказала: "Поди выброси свиньям - ишь исковырял своими ногтищами" [Е.В. Сафоновой запомнилась еще одна реплика прабабки в этой сцене: "Смотри - еще обмирщишься". - прим. публ.].

x x x

Вы просили написать о своей жизни, говорили, что легче писать, обращаясь к кому-нибудь, - что ж, это, может быть, и правда. Момент благоприятен - августовский день тепел, кругом суздальские поля да на горизонте полоска лесов. Я лежу в тени терновых кустов, ветер шевелит ветки с синими ягодами - начнем.

Я, в сущности, ничего не знаю о своих предках, мое представление о них начинается с деда и бабушек. Впрочем, на стене в маминой спальне висел портрет ее деда, священника, потом вышневолоцкого архиерея, - и это все. Его сын и мой дед со стороны матери, Иван Алексеевич Вышнеградский15, окончил духовную семинарию, был сельским учителем, а каким образом он стал одним из основоположников российского машиностроения, в частности по артиллерийской части, директором Петербургского технологического института и министром финансов при Александре III - ничего этого я не знаю. И его я не знала, так как он умер, когда я была совсем крошкой. Женился он на моей бабушке16, когда она была вдовой со сколькими-то детьми. Она была так счастлива с дедом, что основательно забыла о первом своем браке, и как-то сказала при старшей своей дочери: "Вот говорят, что первый ребенок бывает неудачным, - а чем моя Сонечка плоха?" На это старшая, тетя Вера, ей возразила: "Вы забываете, мамаша, что этот первенец у Вас - пятый по счету". Я помню эту бабушку хорошенькой маленькой старушкой, розовой, в седом паричке; бабушка была лысой, что меня очень поразило, когда я ночевала у нее.

Но "настоящая" наша бабушка была Анна Илларионовна Сафонова.

За деда она вышла замуж поздно по тем временам - двадцати двух лет: в 14 лет от роду сделалась невестой, но первый жених ее был убит во время Кавказской войны. Родом она была из станицы Червленой, дед - из Ищерской станицы. Дед был рябой, и она все думала: "Как же это я буду любить конопатого? Нет, все-таки никого лучше его на свете нет", - думаю, что до конца жизни она осталась такого мнения. Образования не получила никакого, так до конца жизни и не выучилась грамотно писать, писала самым лавочным почерком, и одному только папе. Но была женщина тонкого ума и большого вкуса, читала много и любила из Пушкина больше всего, кажется, "Анчар" плакала, читая его.

Всех детей любила, но Васенька, по словам тети Насти, был для нее светлое Христово Воскресенье, Маша - двунадесятый праздник, а Настя - это уже рядовое воскресенье.

А дед Илья Иванович был веселый человек: когда посватался и получил согласие, накупил в станичной лавочке пряников, шел по станице и разбрасывал их на радость всем встречным ребятишкам. Образования он был самого простого, только что грамотный, но очень способный. На вышке в его доме в имении Ильинка на Подкумке стоял подаренный ему пулемет Максима, который он в присутствии изобретателя моментально разобрал и собрал без всяких указаний. Казак был что надо - кусок сукна разрубал шашкой на лету. И долго после его смерти все кисловодские извозчики вспоминали, как гулял Илья Иванович всех, кто попадался на дороге, угощал. А какие чудесные письма писал он отцу и маме, называя ее "друг мой Варенька".

Вряд ли он очень одобрял то, что отец после окончания лицея вскоре отказался от несомненной блестящей карьеры с тем, чтобы стать музыкантом. Но, однажды приняв это, он вошел в круг его интересов. Помню чудесное его письмо отцу, в котором он обсуждает все "за" и "против" его перехода из Петербургской консерватории в Московскую - очень умно и тонко - и кончает так: помни, что, как бы ты ни поступил, наше благословение всегда с тобой.

Семья моего отца была большая - я была шестым по счету ребенком. По порядку старшинства первыми шли сестры Настя17 и Саша18, потом три брата - Илюша, Сережа19 и Ваня, затем я и младшие сестры: Варя, Мария (Муля)20, Оля и Лена21.

Родилась я в Кисловодске в 1893 г., 5 (18) июля. Когда моему брату Сереже сказали, что у него родилась сестра, - было ему четыре года, - он нарвал в саду белых роз и бросил в мою кроватку. Родители мои хотели, чтобы в Москве крестила меня бабушка Сафонова, а она все из Кисловодска не уезжала до поздней осени, так что было мне уже пять месяцев, я сидела на руках и сама держала свечку. Крестным отцом был Павел Иванович Харитоненко22, большой папин друг, у которого папа крестил сына Ваню, моего ровесника.

Что первое я вспоминаю?

Меня вынесли на руках на балкон (очень страшно: вдруг обвалится). Внизу огни, огни - иллюминация по случаю коронования Николая II. Во время этой же коронации дед мой нес балдахин над царем, палка у него обломилась, и всю тяжесть со своей стороны он вынес на руках. В этом же году он умер от рака печени. В памяти моей от него осталась только седая борода на две стороны, когда он брал меня на руки. Когда он был уже тяжело болен, то любил, когда меня приводили к нему: "Без нее скучно было бы", а бабушка особенно любила меня за то, что у меня широкие брови, "как у дедушки".

Воспоминания затем отрывочны: круглая гостиная в доме Шмидта на Арбатской площади, Никитский бульвар с кустами белой сирени. Я мало помню старших сестер, только Сашу. Она была на семь лет старше меня, и я ее трепетно обожала. Высшим счастьем было, если она снисходила до того, чтобы с нами поиграть, хотя и за ухо дернет и толкнет, - только бы поиграла. Она прекрасно уже играла на рояле, писала стихи, целые романы. У нее была масса увлечений. Девочкой она страшно любила воздушные шары, я нашла в шкапу коробочку с надписью: шар Миша, скончался - и дата. И блестящие стеклянные шары, в которые она любила смотреться.

В тот год, когда отстроилась Консерватория и наша семья переехала туда в новую квартиру, младшие дети - Сережа, Ваня и я - долго оставались у бусеньки в небольшом имении Ильинка под Георгиевском. И тут пришла телеграмма: "Настя больна, выезжайте". Помню все очень резко. И ясное чувство катастрофы (мне шесть лет), и идиотская улыбка, которая точно приклеилась к лицу, - и ничего с ней не поделаешь. Потом вокзал в Москве, темный день, проливной дождь, и молодая мама в трауре бежит нам навстречу и плачет.

В одну неделю умерли и Настя - от воспаления легких, и Саша - от воспаления брюшины.

Повезли нас не домой, а в гостиницу "Дрезден". На этом месте сейчас ресторан "Арагви". А тогда это было мрачное темно-серое здание, с темными коридорами, с темными обоями. Всем не до тебя, и страх, и тоска, и полная растерянность. Сестер еще не похоронили, брата Илюшу отправили к Ипполитову-Иванову, папиному другу; мама только навещала нас. Не знаю, кто был тот добрый человек, который подарил мне игрушку: Ноев ковчег со всеми животными по паре - все деревянное. Это был единственный светлый момент за все это беспросветное время.

А тут Илюша заболел воспалением уха, и глупая наша гувернантка сразу об этом брякнула маме - помню, как мама упала головой на стол и ее рыдания: "Как? И этот?"

Страшные были дни. Долгое время потом я не могла проходить мимо "Дрездена" без сердечного содрогания.

И вот тут еще одно детское и на всю жизнь впечатление. Когда заболела Настя, у папы был назначен концерт в Петербурге, и он не мог его отменить. Ему пришлось туда ехать и дирижировать, зная, что она при смерти, - она и умерла в его отсутствие; тетя Настя была на концерте, зная о ее смерти, и только в поезде сказала об этом отцу. В первый раз я тогда поняла, что такое артистический долг, что такое искусство и какие обязательства оно накладывает на человека. Что бы ни было - он должен. Никакими словами и наставлениями этого не внушить. И отсюда с детства глубокое уважение к отцу.

Если Настя была мамина дочка, то Саша - папина. И, умирая, она просила его стать так, чтобы она могла его видеть.

Долго эта тень лежала на нашей семье, и не знаю, что было бы с мамой, если бы она не ждала в то время рождения сестры Оли. И слезы у нее градом лились, когда она ее пеленала. И помню, как в темной гостиной мама одна поет "Отчего побледнела весной", а у меня сердце сжимается от жалости к ней, потому что я понимаю, о чем она поет и плачет.

Нас перевезли после похорон уже в новую квартиру в Консерватории, и с тех пор я помню все более или менее связно.

Квартира была большая, в два этажа. Внизу детские, классная комната, а за коридором кухня и комната для прислуги. Подъемная машина для посуды и кушаний и винтовая лестница в столовую. Другая лестница вела к спальням родителей и братьев Илюши и Вани и в парадные комнаты.

Из столовой дверь вела в Консерваторию. Из этой-то двери, как с некоего Олимпа, появлялся папа, всегда с кем-нибудь из музыкантов, и сюда мы являлись к завтраку и обеду. Стол был большой, овальный, садилось много народу и видимо-невидимо нас - детей, больших и маленьких: все черные, все похожие на папу - и все разные. Сидели подолгу, что было очень нам трудно. Время за столом было единственным, когда папа видел семью в сборе. Чаще всего бывал Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов, которого мы очень любили. Он то и дело проливал на скатерть красное вино, его засыпали солью - очень интересно смотреть.