А вот и "прилагаемый документ":
ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании
Москва, Кремль
10 октября 1958 г. ОП-104 гр.
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект
Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр
Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.
Зам. заведующего Отделом А. Архипов
Этот образец советского бюрократизма вполне сродни ильфовскому персонажу, у которого была печатка с резолюцией "Отстаньте. Полыхаев". В приведенном выше тексте чувствуется с известным трудом скрываемое раздражение: была бы их воля, написали бы порезче, но - Перестройка, т.е., простите, Оттепель. А немного раньше бывали ответы более развернутые, с указанием глубоко мотивированных причин отказа, например:
ПРОКУРАТУРА
Союза Советских Социалистических Республик
Москва-центр, Пушкинская, 15-а
20 августа 1957 г. - В/1-Н-634
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
г. Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11
Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Дело, по которому Вы были осуждены в 1939 году, проверено. Оснований для пересмотра этого дела не имеется.
Ваше заявление оставлено без удовлетворения.
Зам. Нач. отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности
старший советник юстиции Холявченко
Я постарался воспроизвести этот документ поточнее, вплоть до его композиции и расстановки строчных и прописных букв. Обратите внимание на "Зам. Нач." и "госбезопасности": если первое звучало более, пожалуй, гордо, чем горьковский Человек, то второе уже хотелось произнести как-то понезаметней, такой, знаете ли, скороговорочкой, как будто этого и вовсе не было. А чего стоит фамилия самого тов. зам. нач. - а?
Вместе с тем почти одновременно и даже чуть раньше - не забудем, что Холявченко сочинял свое выразительное письмо 20 августа 1957 г., Ярославский облсуд шлет Книпер-Тимиревой А.В. на тогда еще щербаковский адрес два таких письмеца: первое, от 21 марта 1957 г., No 44у29с, называется "Справка", вот оно:
Дело Книпер-Тимиревой Анны Васильевны пересмотрено Президиумом Ярославского Областного Суда 8 марта 1957 г. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменено, и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. производством прекращено за отсутствием состава преступления.
Председатель Ярославского Областного Суда Молодяков
По-видимому, Анна Васильевна задала гр-ну Молодякову недоуменный вопрос, дескать, а как же с судимостью 1939 г. и с тогдашним постановлением ОСО, ведь по делу 1950 г. она проходила как повторница, с формулировками, уже использованными в 39-м! Спрашиваете - отвечаем, и даже довольно быстро, т.е. 13 мая, но уже за подписью молодяковского зама гр-на Ширшова. Ответ исчерпывает все сомнения, все теперь ясно:
На Ваше заявление разъясняю, что, поскольку Ваше дело прекращено постановлением Президиума за отсутствием состава преступления, Вы считаетесь несудимой.
Вообще с координацией движений у так называемых инстанций дело обстояло неважно: где-то в чем-то отказывали, а где-то то же самое разрешали. Никакого риска в отказной реакции, разумеется, не было; работала известная тактика: лучше перебдеть, чем недобдеть. Раз уж речь зашла о заявлениях и реакциях на них, приведу некоторые образцы и самих заявлений Анны Васильевны. Вот одно из них, адресованное Г.М. Маленкову:
Глубокоуважаемый Георгий Максимилианович! Обращаюсь прямо к Вам и убедительно прошу промежуточные инстанции вручить Вам это заявление. Думаю, что 34 года всевозможных репрессий дают мне на это право.
Я - дочь известного музыканта В.И. Сафонова, который упоминается в "Сов. музыке" в связи со 100-летием со дня его рождения, а также в книге Алексеева "Русские пианисты" [образец принятой тогда, да и теперь практикуемой милосердной помощи малограмотным руководящим адресатам; им требуются подтверждения в виде обращений к уже прошедшим цензуру книгам и статьям по поводу, например, "известности" музыканта Сафонова, а то ведь задурят голову-то. - С.И.]. Не буду перечислять всех своих арестов, лагерей, ссылок - я сама потеряла им счет. Буду говорить только о первом, послужившем основанием всего, что затем последовало. 15-го января 1920 г. в Иркутске я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я любила его, и была с ним близка, и не могла оставить этого человека в последние дни его жизни. Вот, в сущности, и все. Я никогда не была связана с какой-либо политической деятельностью; это было настолько очевидно, что такие обвинения мне и не предъявлялись. Познакомилась я с адмиралом Колчаком в 1915 г. как с товарищем моего первого мужа, с которым я разошлась в 1918 г.
Я имела возможность оставить Россию, но эмиграция никак меня не привлекала - я русский человек и за границей мне делать нечего. В 1922 г. в Москве я вышла замуж за инженера В.К. Книпера, умершего в Москве во время войны, когда я, пройдя арест и следствие, проводившиеся по всем правилам 38-го года, и обвиненная во всем, что мне и не снилось, отбывала 8 лет в Карагандинском лагере. Освобожденная в 1946 г. по окончании срока, я жила и работала в городском театре в г. Щербакове.
Мне 61 год, теперь я в ссылке. Все, что было 35 лет назад, теперь уже только история. Я не знаю, кому и зачем нужно, чтобы последние годы моей жизни проходили в таких уже невыносимых для меня условиях. Из всех близких у меня остались только младшая сестра и сын другой сестры, погибшей во время блокады Ленинграда. Я прошу Вас покончить со всем этим и дать мне возможность дышать и жить то недолгое время, что мне осталось.
6.07.54 А. Книпер
Одно из последних ходатайств - уже упомянутое, к Н.С. Хрущеву, - было сопровождено солидным приложением из семи копий отношений, справок и заявлений. Что, как и когда сработало в скрипучем реабилитационном механизме - конечно же, неизвестно, однако 28 июня 1960 г. Прокуратура СССР отправила Анне Васильевне такую бумагу:
ПРОКУРАТУРА СССР
28 июня 1960 г.
No 13/3-Н-634
КНИПЕР /ТИМИРЕВОЙ/ Анне Васильевне
Яросл. обл., г. Рыбинск,
ул. Урицкого, д. 34, кв. 16
Сообщаю, что по протестам Прокуратуры СССР определениями Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР от 1 марта 1960 года постановления: от 10 мая 1935 года и 3 апреля 1939 года, по которым Вы были осуждены, отменены.
Вы по этим делам реабилитированы, справки об этом получите из Верховного суда РСФСР.
По делу 1925 года судимость погашена, Вы считаетесь несудимой.
Прокурор отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности Захаров
Верховный же суд РСФСР тоже не дремал и, опережая события, еще 17 марта 1960 г. выслал Анне Васильевне целых две "справки", в которых, правда, не было ни слова о полной реабилитации, но указывалось на отмену, во-первых, постановления ОСО при НКВД от 10 мая 1935 г. - ввиду "отсутствия в ее (А.В.) действиях состава преступления", и, во-вторых, такого же постановления от 3 апреля 1939 г., но это уже ввиду "недоказанности предъявленного ей обвинения". Представляю, какой был спор в Судебной коллегии: одни кричат "доказано", другие отводят - "не доказано!". По счастью, победили человеколюбцы.
Повеяло волей, т.е. возможностью наконец-то жить со своими. Возникали новые заботы - о деньгах, о пенсии, которую - авось! - как-то и удастся выцыганить из наших соцстрахов. Примером таких забот является письмо от 10 марта 1960 г. с такими, в частности, строками:
Глупо, что у меня нет справок для пенсии, так как в этом случае до ухода из театра я все-таки получала бы + 150 рублей по возрасту, которые ох, как пригодились бы! Вот жалкий список справок и сами они:
1. Удостоверение Акц. Общ. Русско-Канадско-Америк. пассажирского Агентства.
2. Справка о получаемом заработке; Госавиаавтоиздат от 23.12.31 для домоуправления.
3. Справки из Госстройиздата для Горкома Рабис и из Госмашметиздата от 13.11.33.
4. Справки об общественной работе из Горкома Рабис от 16.03.34.
5. Справка о заработке из Моск. Обл. НИИ Методологии от 29.12.32.
6. Две незаверенные завидовские справки.
7. Профбилет с указанием производственного стажа (шесть лет) от 23.04.36.
8. Моя метрика.
Вот и все - немного. Ну а затем достану выписку из трудовой книжки и соответствующую справку из театра. Как ты думаешь, можно ли из этого что-нибудь извлечь + справка о реабилитации? Прошу тебя изложить все свои соображения о том, что мне следует предпринять. А пока буду делать ростры на колоннах, мешки с яблоками, из ошметков меха медвежью шкуру на пол, ордена, березу, травяной ковер, калачи, чeрта в ступе и пр. и др., имена же их ты, Господи, веси! Театр вот-вот разломают, но это все как-то постепенно отходит и у меня исчезает всякое чувство реальности настоящего и будущего... но зато прошлое!!! Нечего сказать, ну и жизнь...
И наконец, последнее письмо из Рыбинска от 9 апреля 1960 г. с планами на дальнейшее:
Сегодня я говорила с директором (нарочно в присутствии главного режиссера), чтобы выяснить все обстоятельства с отъездом, выпиской, пропиской в Москве и гастролями. Дело обстоит так: я выписываюсь отсюда, постараюсь быть в Москве числа 26-27-го [по-видимому, апреля же. - С.И.] и прописаться там, затем 3-4-го возвращаюсь в Рыбинск, где буду жить в здании театра до 20-25 мая, затем еду на гастроли через Москву в Житомир на июнь и еще куда-то (Сумы и т.п.) на июль. К августу все спектакли должны быть выпущены, и я могу оставить театр, чтобы захватить хоть кончик лета для отдыха. Принимая во внимание сволочную театральную скаредность, все может произойти и раньше, но еще не знаю. В понедельник получу справку о зарплате и выписку из трудовой книжки, которую заверю и вышлю тебе вместе с копиями справок из Верховного Суда (впрочем, справки посылаю сейчас). Прошу тебя устроить мне свидание с Котом и Натусей [Наталья Никитична Татарская-Пешкова и повзрослевший друг Оди, достаточно для тети-Аниных задач знавшие бюрократическую кухню. - С.И.] числа 27-28-го, чтобы до праздников написать соответствующее заявление о пенсии. В трудовой книжке бухгалтер по неизвестной причине поставила мне стаж до театра в 17 лет (не подтвержденный документами). Эта тигрица ко мне довольно прилично относится - вроде паспортиста в 126-м отд. [милиции. - С.И.], написавшего о нехватке санитарной нормы в 36 кв. м на троих. Но эта липа вряд ли будет иметь значение.
Работы вагон, кроме того, заканчиваю на ногах нормальный весенний грипп, т[ак] ч[то] приблизительно похожа на чeрта. Очень хочу познакомиться с Марией Ильиничной [моя новорожденная дочь; имя ей было выбрано, исходя исключительно из фамильных соображений, из редко тогда употреблявшихся - в ходу были Марины и Андреи. Моя склонная к изяществу теща Евгения Павловна всем своим видом выражала протест против этого "грубого" имени. "Не знаю, как вы, - говорила она, - а я так буду называть ее Мариночкой" - и долгое время действительно так и звала Машу, хотя в конце-то концов смирилась. С.И.] и исследовать ее брови и прочее - имя-то уж больно хорошо! Вообще, несколько соскучилась по тебе и Илюшке. Рыбинск как-то исчерпался, даже Н[аталья] В[ладимировна] собирается в Ленинград к племяннице.
СНОВА ДОМА
(1960-1975)
Летом 1960 г. Анна Васильевна наконец-таки перебралась в Москву, в так хорошо знакомую квартиру на Плющихе. Перед этим Тюля отослала ей телеграмму следующего содержания:
Жить в Щербакове не годится
Вас ждет на жительство столица!
Переезд произошел, когда меня не было в Москве - в это время я пестовал свою только что родившуюся дочь Машу, и происходило это со мной в гор. Серпухове, у моего тогдашнего тестя - очень, должен сказать, симпатичного человека - Бориса Никитича Михайлова. По возвращении в Москву мы с моей первой женой и дочкой перебрались в подвальчик к теще Евгении Павловне Михайловой, что, к счастью, было в пяти минутах хода от нашей плющихинской квартиры. Население этой квартиры было тогда таким: Тюля с тетей Аней, их двоюродная сестра и ровесница Наталья Николаевна Филипьева и ее дочь Ольга Ольшевская - моя ровесница. Наталья Николаевна, звавшаяся моими тетками Шиной и сочувствовавшая мне по поводу удаления в изгнание, хотя я себя совсем не чувствовал изгнанником, ссудила мне в качестве приданого или подслащения пилюли холодильник "Саратов", бывший в те времена предметом мечтаний множества совграждан - в их оттаявшем за оттепель воображении стояли рядом замороженные продукты и охлажденная водка. Этот холодильник перевозился с плющихинской квартиры в тещин подвальчик на тележке, взятой напрокат у грузчиков соседнего дровяного склада - был такой на углу Ружейного и Земледельческого переулков (Боже, что за названия - музыка!). Мягкостью подвески этот транспорт не отличался, а мне раньше не приходилось иметь дело с холодильниками, так что при ковылянии через трамвайные рельсы, обозначавшие среди булыжной плющихинской мостовой ее стальную ось, из загадочных глубин "Саратова" полетели наземь какие-то пружинки, а вслед за ними вывалилось и повисло на тонюсеньких трубочках круглое тело компрессорного агрегата. На мгновение я оцепенел от ужаса, а затем кинулся спасать холодильник. Трамваи останавливались и терпеливо ждали, пока "саратовские" потроха не будут приведены в транспортабельное состояние. Все кончилось благополучно, прерванное трамвайное движение возобновилось, и холодильнику еще долго суждено было всполошенно запускаться среди ночи, а отфырчав свое, удовлетворенно встряхиваться и затихать.
Несколько слов о нашем плющихинском доме. Шестиэтажный, кирпичный, был он построен в 1913 г. как доходный, с большими - по две на этаж квартирами, без особых архитектурных вычурностей, но и не без вкуса и заботы о комфорте: лифт - тогда роскошная новинка, котельная для парового отопления, красивые кафельные полы в парадном и на кухнях квартир, широкие двойные двери парадного подъезда, обрамленные нехитрым, но все-таки узором из зеркальных стекол, грани которых раскидывали по полу и стенам радужные пятна от отраженного стеклами в доме напротив утреннего солнца. Дом был неплохой, добротный и удобный. Был, говорю я, потому что сейчас он, как и все вокруг, гибельно запущен, но - дальше, читатель, дальше! В сердцевине дома - шахта лифта, а также отделенные друг от друга непрозрачными стеклянными перегородками парадная и черная лестницы. Вообще говоря, собственно квартир в доме было десять - начиная со второго этажа и вверх до шестого, первый же был спланирован для использования под магазины и жилье для дворника, истопника и коменданта.
Знакомство Анны Васильевны с этим домом состоялось в 1922 г., когда она вернулась в Москву после драматических событий 1915-1921 гг. Здесь в то время квартировал ее брат Илья, у него она и нашла приют. К этому времени магазин в правом крыле первого этажа дома был за ненадобностью упразднен и превращен в жилье - в ту самую квартиру, в которой Сафоновы живут и по сей день. Там поселился тогда инженер-путеец Всеволод Константинович Книпер. Через некоторое время Анна Васильевна вышла за него замуж, переехала в этот бывший магазин сама, а после смерти матери Варвары Ивановны, скончавшейся в 1923 г. в Кисловодске, перевезла туда и сына Володю (Одю). Так Сафоновы оказались посеяны на Плющихе. Позже - в 1938 г. - здесь же поселилась перебравшаяся из Ленинграда сестра Анны Васильевны, Елена, работавшая в то время над оформлением книжки Б.С. Житкова "Что я видел", а в конце 1942 г. сюда был депортирован из Иванова и я, правда, говоря "сюда", я выражаюсь достаточно фигурально, так как на первые полтора года моей московской жизни меня приняли к себе сначала Мария Николаевна и Дмитрий Леопольдович Сулержицкие, а потом Нина Михайловна Шлыкова - плющихинская квартира была в то время необогреваемой, если не считать кухонного газа и электроплитки. В доме на Плющихе я поселился после того, как мы с Тюлей натаскали кирпичей из разбомбленного на Зубовской площади дома, а симпатичнейший и, естественно, сильно пивший истопник, он же слесарь-сантехник и вообще на все руки мастер, Григорий Алексеевич сложил из них печку и протянул от нее длинную жестяную трубу, ведшую к вентиляционной решетке на кухне. Труба действовала как перегонный аппарат: в ней оседал деготь и подо все стыки пришлось понавесить консервных банок, чтобы собирать черную капель.
Скажу несколько слов о населявших этот дом людях, причем замечу, что некоторые из приводимых ниже сведений почерпнуты мной из бесед с одним из старожилов нашего дома, живущим в нем с самого своего рождения, т.е. с 1927 г., - Владимиром Юрьевичем Яньковым. Начну с женщины, которую я знал очень близко, - с дворничихи Веры Семеновны Антоновой. Она занимала небольшую комнатку в упомянутой служебной квартире - позже кв. 12, расположенной на первом этаже. Из деревни Оглоблино, в которой она родилась и выросла (неподалеку от Каширы), Вера Семеновна таинственными обстоятельствами была заброшена в Москву 22 лет от роду (в 1906 г.). Довольно долго она прослужила в качестве прислуги в зажиточном семействе Карновичей, которые жили в собственном доме в Ружейном переулке (по соседству с ними жил когда-то поэт Плещеев), стала там совсем своей, а в 1922 г. нанялась в наш дом работать дворничихой и так в нем и осталась до самой своей смерти в 1982 г., а было ей тогда уже 96 годков. Вскоре после войны умер ее муж Григорий Потапович на все руки мастер, тоже работавший дворником и истопником в нашем доме; Вера Семеновна прибилась к нам и - как-то оно само так устроилось - стала нашей домоправительницей. К этому времени она уже получала пенсию рублей, по-моему, около 35-ти. (У Веры Семеновны это называлось "пензея"; ей вообще было свойственно искажать слова, и делала она это по никому не известным законам, но очень выразительно и важно. Так, отвечая по телефону на просьбу позвать Елену Васильевну, она, например, говорила: "А яе нету - она севодни на киятрах". Анжинер, стюдент, новостранец, энтот - вот ее словечки, которые первыми приходят в голову.) Эпоха ее главенства в нашем квартирном хозяйстве отражена в небольшом эссе Елены Васильевны, персонально посвященном Вере Семеновне.
Жили в доме люди, которые вольно или невольно оказывались вовлеченными в обычные для тех времен события - кто-то бывал понятым при обысках у нас в квартире (например, родственница В.Ю. Янькова, о нем я уже упоминал, когда говорил об истории дома, Б. Янькова, которая была председателем домкома незавидная по тем временам общественная нагрузочка, Эйдис - отец девочки, с которой я позже играл в плющихинских дворах в казаки-разбойники и в штандер), а кому-то доставались роли посерьезнее. В одной из так называемых уплотненных и ставшей в результате густо коммунальной квартире нашего дома, в комнате, через стенку соседствовавшей с уже упомянутыми Яньковыми, жило семейство Линков, имевшее какие-то немецкие корни, которых они никогда и не скрывали. Младшему сыну Линков - Кириллу - покровительствовал сын Анны Васильевны, Одя. Ясно, что Кирилл боготворил своего восхитительного взрослого товарища (Одя был на несколько лет старше, а разница между 15-летним мальчишкой и 20-летним молодым мужчиной ощущается в юности очень остро), семьи были знакомы, причем и тот и другой часто бывали друг у друга. В 38-м был арестован отец Кирилла - Павел Фердинандович Линк: ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии и расстреляли. Жизнь Кирилла тоже сложилась непросто: он был совершенно раздавлен арестом отца и с первого дня войны - совсем еще мальчишкой - рвался на фронт, чтобы "доказать". Наконец ему это удалось, и на протяжении доставшейся ему фронтовой жизни судьба была к нему демонстративно милостива: убивало людей, стоявших или шедших рядом с ним, на нем же не было ни царапины, самое большое - это контузия от разрыва снаряда, который убил трех его сослуживцев, бывших в тот момент поблизости. Уже по окончании войны он попал в Германию, где каким-то образом угодил шофером к Василию Сталину. Однажды он имел неосторожность заглушить мотор поданной к выходу Василия машины, а она возьми да не заведись, когда хозяин уже уселся на ее пружинном кожаном диване. Кирилл вышел и стал крутить заводную ручку, когда вдруг почувствовал удар по спине. Он обернулся и увидел перед собой Василия, державшего в руке хлыст, трость, палку - то, чем он только что огрел Кирилла. Темпераментом Кирилл был не обделен, в руке у него была заводная ручка, и, по-видимому, в выражении его лица появилось нечто такое, что заставило Василия быстренько ретироваться. Эпизод не пришлось даже заминать - ничего и не произошло, - но назавтра Кирилл уже гремел в теплушке на Родину, определенный для работы в строительных частях. Позже, в конце 60-х, он частенько захаживал к нам в гости, и тетя Аня с удовольствием расспрашивала его обо всех обстоятельствах жизни.
Знакомство с семьей Линков было использовано в качестве повода, по которому в марте того же года арестовали и Одю. Уже в мае его расстреляли в самый разгар весны и в природе и в его жизни: 23 года от роду, всем одарен: и умом, и красотой, и талантом. Судите сами: родился 4 октября 1914 г., с 1922 г. жил в Москве, где закончил 24-ю среднюю школу в Хамовниках, затем строительно-конструкторский техникум при ВИСУ и поступил учиться в Архитектурно-конструкторский институт. Одновременно посещал учебный курс в мастерской художника А.С. Кравченко. С начала 30-х, совсем юношей, он уже выполнял художнические работы как по отдельным заказам (сотрудничал в газете "Вечерняя Москва", иллюстрируя отдельные рубрики, оформлял детскую книжку "Киш, сын Киша" по рассказу Дж. Лондона, рисовал сельскохозяйственных животных для учебных пособий), так и в качестве штатного художника Института игрушки в Загорске. Вместе с тем Володя активно работал творчески: ездил в дальние поездки (в 1935 и 1937 гг. - на Каспий в составе научной экспедиции), участвовал в различных выставках (персональная в 1934 г., выставка в здании ВНИИ океанографии в 1935 г. после поездки на Каспий). Его работы получили высокую оценку в профессиональной художественной периодике (журнал "Творчество" No 6 за 1934 г.).
Как уже было сказано, в мае 1938 г. он был расстрелян. Тогда на запрос родственников ответили, как это было принято, коротко и сквозь зубы: "Десять лет без права переписки". Извещение о реабилитации было получено двадцатью годами позже - в 1958 г. - после серии запросов о судьбе В. Тимирева и, соответственно, серии лаконичных и грубоватых отписок. Тон извещения примерно таков: "Отстаньте наконец - реабилитировали мы его, реабилитировали! Посмертно, правда".
В 1983 г. в Доме художника в Москве был проведен вечер, посвященный памяти и творчеству В.С. Тимирева. К этому вечеру там же была подготовлена однодневная выставка Одиных работ; позже его работы многократно участвовали в различных выставках.
После нескольких попыток, предпринятых мной начиная с 1988 г. (когда стало "можно"), КГБ, а затем и МБ России предоставили для ознакомления уголовное дело В.С. Тимирева. Тоненькая папка с несколькими протоколами: арест, обыск, фото фас-профиль (на лице выражение беспомощности, как при падении в бездну), допросы с признанием вины (отлично знаем, как делались такие признания), постановление ОСО - вот и все, что было необходимо, чтобы расстрелять молодого, красивого и талантливого человека.
Дело построено на абсолютно беспочвенном и бездоказательном обвинении в шпионаже. Более того, фамилия Тимирева даже мельком не упомянута в деле якобы завербовавшего его "резидента" П.Ф. Линка. Просмотренные материалы создают отчетливое впечатление, что Одино дело было инициировано каким-то актом, и по сей день оставленным вне доступа, и был это, скорее всего, донос. Построение дела только подкрепило - увы! - и не так небезосновательную уверенность членов семьи в том, что такой донос был.
Биография Володи Тимирева, с одной стороны, стала еще одной иллюстрацией к тому, как большевистская репрессивная машина уничтожала людей, имевших несчастье оказаться в поле ее досягаемости и становившихся поэтому уже как бы и не людьми, а "человеческим материалом". С другой же стороны, его жизнь - жизнь человека яркого и талантливого - оставила свой след в российской культуре в виде сохранившихся работ, многие из которых рассыпаны по музеям в разных городах бывшего СССР - среди них и Пермь, и Нукус, и ГМИИ им. Пушкина в Москве. А ведь было его жизни на земле всего неполных 24 года, но именно таких - молодых, выделяющихся на общем фоне, сконцентрировавших в себе достоинства всей приведшей к их появлению череды предков, именно их - настоящий цвет своего народа - с наибольшим рвением перемалывала большевистская мясорубка.
Итак, жизнь приняла новую окраску: появились новые, "тети-Анины" люди, чаще стали застольные сборы, изменились разговоры. Со многими своими старыми друзьями Анна Васильевна тотчас возобновила отношения - это были семьи Лимчеров, Шестаковых, Середняковых-Шапошниковых, Бирштейнов, Аксельродов, Кривошеиных, а также Василий Иванович Вайнонен, Ирина Николаевна Рогинская, Наталья Никитична Пешкова (Татарская) и, конечно, Екатерина Павловна Пешкова. Постепенно обросла Анна Васильевна и молодыми приятелями, которые подпадали под обаяние ее личности и притягивались к ней с моей и Олиной орбит или с орбит ее друзей. В течение последующих пятнадцати лет, которые Анна Васильевна прожила на Плющихе, собиравшаяся там компания постепенно и неизбежно молодела - время шло, и ее собственным друзьям становилось все сложнее выбираться из дому, кого-то из них не щадили болезни или уносила смерть...
Перемены коснулись всех областей жизни, а наш быт стал просто другим. Вера Семеновна, властвовавшая тогда над нашим хозяйством, занимала теперь свой кухонный пост только во время отъездов тети Ани. Правда, это случалось все реже и реже, так что постепенно Вера Семеновна была вытеснена из сферы хозяйственной деятельности окончательно - из хозяйственной, но не из области дружеских контактов: до самого конца оставалась она близким другом нашего дома.
Отъезды Анны Васильевны, как правило, имели своей причиной финансовую недостаточность. Возможность пополнения тощеватого кошелька время от времени возникала, например, в Рыбинске, где тамошние подруги и сотрудницы Анны Васильевны иногда изыскивали для нее какой-нибудь способ подработки - чаще всего это бывали оформительские работы в кукольном театре или нечто подобное. Позже Анна Васильевна объединилась с Евгенией Захаровной Середняковой на почве изготовления с помощью трафаретов расписных тканей, так называемых "набоек", которые использовались в качестве театральных задников, гобеленов, сырья для изготовления костюмов и т.д., - это был тоже приработок к той небольшой пенсии, которую не без труда удалось ей выхлопотать. Этот момент заслуживает особого внимания, и вот почему. Дело в том, что обычная пенсия по стажу Анне Васильевне не причиталась, так как отсутствовали документы, подтверждавшие наработанный ею и необходимый с точки зрения пенсионного законодательства трудовой стаж. А раз так, единственная возможность предоставить Анне Васильевне хоть какой-то источник существования состояла в выхлопатывании для нее персональной пенсии. В истории семьи имелся соответствующий прецедент: тетка Анны Васильевны, Мария Ильинична Плеске (родная сестра Василия Ильича Сафонова), получала именно персональную пенсию за заслуги брата, так что направление, в котором надлежало предпринимать усилия, было намечено. Слава Богу, тогда, т.е. в 1960 г., еще были живы люди, для которых имя В.И. Сафонова что-то значило и без энциклопедических подсказок. Они - эти люди - и сами составляли славу отечественной музыкальной культуры: Шостакович, Ойстрах, Козловский, Гнесина, Эрдели, Хачатурян, Обухова - не правда ли, в ход были пущены внушительные имена! Результат оказался не вполне адекватен израсходованным силам: Анна Васильевна стала персональным пенсионером республиканского значения с пенсией 45 рублей в месяц - типичная стрельба из пушек по воробьям! Но этот результат все равно был радостен в ситуации, когда на счету каждый рубль, а пенсия - какая угодно - казалась недостижимым счастьем.
Анна Васильевна довольно быстро приняла на себя основную тяжесть ведения домашнего хозяйства, причем в ее руки оно попало в достаточно плачевном состоянии: прорех множество, текущие расходы требуются немалые и т.д. Как оборачиваться в таких условиях - этот вопрос Елена Васильевна в пору своего правления предпочитала не задавать ни себе, ни кому-нибудь еще, да и зачем - других кандидатур на верховный пост в нашем небольшом государстве не было, уж как дело шло, так оно и хромало бы дальше.
Теперь необходимые для пропитания средства формировались исходя из утвержденного Анной Васильевной взноса - 50 рублей в месяц. Даже и тогда, т.е. в 60-е годы, прокормиться на эти деньги было непростой задачей, как бы экономно ни велось домашнее хозяйство. Однако Анна Васильевна старалась уложиться именно в эту сумму, так как не могла брать с людей больше, чем вносила сама. По сравнению с Тюлей у Анны Васильевны гораздо сильнее проявилось организационное начало, унаследованное от кого-то из не столь далеких предков - возьмем хотя бы ее отца, показавшего чудеса финансовой ловкости при строительстве нового здания Московской консерватории; ее дед по материнской линии, Иван Алексеевич Вышнеградский, бывший одним из основоположников теории автоматического регулирования, а также министром финансов во времена Александра III, тогда-то он и преуспел на поприще реформы российских финансов, - словом, этой наследственной жилке было из чего взяться, и была она очень кстати.
Елена Васильевна с известным облегчением передала бразды утомительного правления сестре и немедленно заняла скамью оппозиции, сильно и чаще всего совершенно безосновательно критикуя любое решение. Она же не без удовольствия освоила роль этакого домашнего кутилы, на эпизодические вспышки хозяйственной активности которого все смотрели со справедливой опаской и скепсисом. Скажем, в доме кончался, например, хлеб и Елена Васильевна изъявляла готовность купить его, приговаривая, что заодно она и прогуляется. Что же, задача представлялась достаточно простой, и Тюле выделялись необходимые средства, причем Анна Васильевна, будучи мудрым правителем, отпускала их несколько больше, чем того требовала покупка хлеба, примерно зная, что может получиться из этой коммерческо-оздоровительной экспедиции. Часто бывало так, что после ухода из дома Елены Васильевны проходил час, затем другой - никаких следов ни хлеба, ни Тюли. При незнании ситуации можно было начать тревожиться. Наконец она появлялась, выкладывала искомый хлеб (а бывало, что именно его-то в результате и не оказывалось) и роняла утомленным голосом человека, которого замучили эти нескончаемые очереди и магазины: "Курицу достала..." "Какую курицу?" - холодно интересовалась Анна Васильевна: ни о какой курице при снаряжении Елены Васильевны и речи не было, к тому же в холодильнике этот продукт вполне уже мог лежать благодаря предусмотрительности Анны Васильевны. В качестве ответа на этот вопрос не дождавшаяся немедленных оваций Тюлечка частенько переходила в атаку, форма которой могла варьироваться от "стараешься сделать для вас что-нибудь хорошее, а благодарности никакой, только вечные упреки..." до клятв, что больше она себе никогда не позволит совершать самостоятельные поступки, потому что "здесь все делается только под указку" и т.д. Общий хохот смягчал обиду, и через пять минут Елена Васильевна бурчала: "Смейтесь, смейтесь над старушкой Тюлей!" Для смягчения нрава Елены Васильевны, а бывали случаи, когда она бунтовала, успешно использовался текст с одной из картинок, подаренных мной Тюлечке в детстве по случаю какого-то праздника, на которой цветы, смешные рожицы и т.п., сплетаясь, образовывали надпись "Тюль, будь добродушна!". Такое обращение всегда действовало на Тюлю, как масло на штормовые волны. В подобных случаях Анна Васильевна веселилась вместе со всеми, но со временем, увы, проявления свободолюбия становились у Тюлечки все больше похожими на вспышки ревности и зачастую оказывались не такими смешными, какими они были прежде. Так случалось значительно позже, когда старость уже стала брать свое, когда Тюля становилась все менее самостоятельной и, соответственно, более зависимой. Позиция лидера, добровольно отданная ею в свое время Анне Васильевне, иногда вдруг казалась Тюле захваченной, а себя она ощущала жертвой - со всеми вытекающими из этих ложных представлений последствиями. Так бывало в самые последние годы жизни Анны Васильевны - замечание, которое, увы, не облегчает тогдашнее, теперь уже прошедшее положение. Не буду углубляться в анализ многослойных сложностей в отношениях между двумя сестрами, да у меня просто и рука не поднимется для этого: обе они слишком мне дороги, чтобы я позволил себе препарировать тонкие и живые в моей памяти ткани семейных отношений, рискуя своим неумелым, неловким или неточным словом создать ложное впечатление у читателя.
Регулярные доходы семьи ограничивались тогда пенсиями сестер: Тюлины 105 рублей плюс тети-Анины 45. В начале своей московской жизни Анна Васильевна пускалась в подработки, но со временем стала делать это все реже, хотя нужда в деньгах, к сожалению, не убавлялась. Некоторым подспорьем были приходившие время от времени посылки из США - там жила средняя из сестер Сафоновых, Муля (Мария). Прихода каждой такой посылки ждали как праздника, и он действительно не заставлял себя ждать: открывался картонный ящик, и вокруг распространялся незнакомый и прекрасный аромат далекой сказочной жизни, не побежденный даже таможенным сыском. За запахами следовал фейерверк рубашек, кофточек, носочков, платьиц, каких-то банок и коробочек, все это шумно рассматривалось, пробовалось, примерялось на себя и друг на друга праздничный гвалт утихал нескоро. В Анне Васильевне просыпалась женщина, знавшая толк в нарядах: она неторопливо выбирала одежку для немедленной примерки и выходила в ней к большому зеркалу, посерьезневшая и собранная. Все мы крутились вокруг, трогали, оправляли обновы и ждали ее оценок. "Ну что же, вот здесь немного убрать, тут добавить - и очень будет приличное платьице", - подводила черту тетя Аня под нашей восторженной разноголосицей. Галдеж вспыхивал с новой силой, строились планы нанесения чарующих ударов по самым неожиданным фигурам мужского пола, вроде, например, Тюлечкиного доктора из худфондовской поликлиники или лифтера Николая Васильевича и т.д. Но игра оставалась игрою, и рамки не переходились; и здесь какое-то излучение, исходившее от личности Анны Васильевны, удерживало всех от нарушения неких неписаных и неназванных правил, которые тем не менее как бы мгновенно создавались для любой сценки с ее участием.
Из полученных от тети Мули нарядов некоторые становились любимыми у тети Ани (не у нее одной, если уж быть точным); таков был дивной и простой красоты и изысканности серый костюм, явно праздничное платье - синее, с в меру открытым и украшенным белыми кружевами воротом. Но самой замечательной вещью была недорогая, но чрезвычайно изящная и даже, я бы сказал, щегольская синтетическая шубка под каракуль: она была у нас в новинку. Шубка была не Бог весть какая теплая, рассчитанная, наверное, на нью-йоркские максимум пятиградусные морозы, поэтому надевалась выборочно, в зависимости от погоды и цели выхода. Ее тетя Аня, как правило, эксплуатировала для таких поездок в гости, которые можно было бы обозначить словом "визит", т.е. когда нужно было произвести впечатление, или для поездки к кому-то из любимых друзей. После смерти тети Ани шубку мы вручили Марии Ростиславовне Капнист, и уж она ее донашивала до окончательной аннигиляции [От лат. annihilatio уничтожение, исчезновение.].
Чтобы иметь хотя бы небольшие личные средства и не допустить перехода достойной бедности в неприличное обнищание, Анна Васильевна, будучи уже очень пожилым человеком - в 60-х, да и в 70-х годах тоже - участвовала в съемках массовок на "Мосфильме"; например, в кинофильме "Война и мир" С. Бондарчука она мелькает в сцене первого бала Наташи Ростовой, снималась и еще где-то. В актерском отделе "Мосфильма" лежали ее фотографии, и иногда ей оттуда бывали звонки с предложениями. Сделанные для "Мосфильма" фото сохранились, но я их не люблю, так как тетя Аня на них выглядит слишком напряженно и неестественно; из ее фотографий мне гораздо больше по душе снимки более случайные, как бы выхваченные из потока событий, в которые она бывала погружена. К числу таких снимков относятся фото, мастерски сделанные Вадимом Борисовичем Шапошниковым (другом Оди Тимирева и отцом Наташи Шапошниковой) на последнем для Анны Васильевны праздновании зимнего солнцестояния в декабре 1974 г.: за ее спиной виден профиль М.Р. Капнист; а вот и я рядом...
Тюля добывала деньги более зависевшим от нее самой способом - она стала делать поразительно красивые бусы. Каждая бусинка вылепливалась из специально приготовленной массы, основу которой составлял мякиш рижского хлеба с добавками олифы, клея БФ и, возможно, еще чего-то. Скоро в это производство были вовлечены все: я покупал хлеб, тетя Аня, ведавшая технологией, делала сырье для приготовления массы, я прокручивал все это через мясорубку, добиваясь полной однородности, а полученный продукт заворачивался в полиэтиленовую пленку и вручался мастеру, т.е. Тюле. Вылепленные бусинки бывали разными по форме: плоские с узорчатыми краями, бочкообразные с горлышками и перевязочками и т.д. - все они делались с помощью случайного набора инструментов, среди которых были какие-то крючочки, ланцетики, портновские зубчатые колесики на деревянных ручках и т.п. Готовые бусинки нанизывались на спицы и клались на просушку, длившуюся довольно долго. По окончании сушки начинался самый главный процесс раскрашивание бусин. Поскольку бусы делались по заказу, реже - просто так, на кого придется, их цвет и форма долго вынашивались мастером, чтобы они наилучшим образом соответствовали стилю заказчицы. Вечерами Тюля выносила на всеобщее обозрение результаты своей дневной работы и домашний худсовет высказывал свои оценки, которые не всегда бывали положительными, что в свою очередь не обязательно "находило понимание со стороны автора". Однако гораздо чаще оценки помещались в диапазоне от "очень хорошо" до "превосходно", благосклонно принимались Тюлей, и назавтра происходила сборка изделия. Бусы нанизывались на капроновую нитку вперемежку с бисером, цвет и размеры которого тоже тщательно подбирались, а окончания нитки закреплялись в специальных замочках. В итоге появлялись изделия, среди которых многие были замечательно красивы: одни - фарфорово-белые с маленькими синими цветочками, другие - роскошные многоярусные, какие-нибудь розовые или малиновые, где узорчатыми были не только сами бусинки, даже их последовательности составляли некоторый узор. Цена одной нитки таких бус колебалась от 15 до 25 рублей, но тщательность выделки не позволяла существенно увеличить их производство, так что за месяц делалось не более двух-трех ниток. Вечерами, когда около круглого стола собиралось население нашей квартиры, все бывали заняты, кто чем: тетя Аня с серьезным видом раскладывала пасьянсы, Оля ей в этом ассистировала, я, например, пил чай и только одна Тюля занималась общественно полезным трудом - осуществляла ювелирную сборку очередной нитки бус. "Тяжек был труд бусельника в 60-е годы ХХ века: и вечерами при свете тусклой лампочки Ильича, а бывало, и глубокой ночью виднелся его силуэт, склоненный над очередным шедевром, который лишь немногие современники сумеют оценить по достоинству" - так шутливо и вместе с тем серьезно говорил я Тюле, а она вторила: "Ох тяжек!" Шутки шутками, а и действительно случалось, что над бусами Тюля засиживалась чуть не до утра не заработка ради, конечно, а просто из любви к искусству.
Какие-то деньги приносил и я, но что это были за деньги - так, ерунда. Да и откуда им было взяться у инженера во-первых, инженера-связиста во-вторых, к тому же демонстративно спасовавшего на поприще карьеры: бессмысленно было в те времена соваться куда бы то ни было, когда одна из теток жила в Штатах, другая была Анной Васильевной, в друзьях были бывшие, внутренние и будущие эмигранты, и вообще... Таким образом, наш быт всегда был окрашен более или менее заметным недостатком средств, но эта окраска отнюдь не определяла генеральную интонацию жизни - над этим, наоборот, чаще подшучивали.
Домашний быт включал в себя также элементы борьбы с некоторыми дефектами квартиры, вытекавшими из ее местоположения и первоначально запланированных функций, а именно: первый этаж старого, давно не ремонтированного дома, причудливая и не всегда удобная планировка, кустарно установленная ванна, дощатый пол, настланный поверх кафельного, который был рассчитан на размещение здесь магазина, конторы, ателье - чего угодно, но не жилья, фанерные стены, делившие неудобно просторное помещение на комнаты, и т.д. Не забудем также, что прямо под нашей квартирой, т.е. в подвальной части дома, в первые годы его существования располагалась котельная, питавшая нагретой водой систему отопления всех квартир; позже, когда дом был подключен к городской отопительной сети, в подвале оказались хитросплетения труб, приборы и вентили бойлерной. В результате такого соседства пол в нашей квартире всегда был подогрет. Особенно это неприятно летом: входишь в квартиру после уличного зноя и рассчитываешь на домашнюю прохладу, а там влажная духота.
Ясно, что все перечисленное составляло прекрасную питательную среду для мышей, тараканов и всякой другой живности. Во время одной из фрагментарных и потому безнадежных уборок я в отчаянии воскликнул: "Что мыши и тараканы! Звероящеры и птеродактили - вот какие твари должны выползать из углов этой квартиры!"
Дом наш не миновала судьба булгаковского дома No 13 или доходного дома из "Собачьего сердца". Пожара, к счастью, у нас не случилось, но разрушение дома шло неумолимо. Оно набирало силу в копошении густонаселенных коммуналок с их стирками, готовками, грязью и скандалами, а позже - это продолжается и по сей день - частой сменой случайных, чаще всего одиноких жильцов, основную массу которых составляют либо несомые ветром судьбы старики и старухи, ищущие приюта лимитчики или молодожены, попавшие сюда по цепи квартирных обменов. Почти все жильцы дома - временщики, ждущие какого-то другого, как они надеются, постоянного жилья; это же, приютившее их сегодня, они и домом-то своим не считают, а потому в нем не грешно и отломать, и плюнуть, и выбросить в окно или спустить в унитаз что угодно и т.д. Не буду вдаваться в анализ этого печального явления - корни его глубоки и разветвлены.
Одним из наиболее неприятных следствий постепенного разрушения систем жизнеобеспечения дома стали закупорки канализации, впервые проявившиеся году в 65-м, а позже все учащавшиеся, пока они не стали постоянным кошмаром для нас, живших у самого устья реки домовых помойных и фекальных вод. Смешно сказать, но вначале разливы этой реки происходили преимущественно по красным дням: 7 ноября, 1 Мая и т.п. Начиналось все с ильфовского "ночного бормотания унитаза", редкие вначале фразы которого учащались и становились акустическим предупредительным сигналом. Затем к глубоким тектоническим всхлипам канализационных бездн добавлялись гейзерные выбросы воды из унитаза. Такое состояние могло длиться убаюкивающе долго, ощущение опасности слабело, и мы начинали посмеиваться. Тетя Аня, например, повесила однажды такое обращение к посетителям сортира:
Друзья, поднимайте сиденье:
Ему грозит наводненье!
Гораздо хуже
Садиться в лужу!
Рано или поздно приходил какой-нибудь красный праздник, граждане Страны Советов, в том числе и жильцы нашего дома, особенно обильно пили, ели, а также и гадили. В унитаз, по-видимому, летело все подряд, в трубах где-то образовывались тромбы, и в один прекрасный момент, войдя в кухню, мы обнаруживали тянувшуюся от дверей уборной струйку воды. Я надевал на себя что погрязнее и приступал к вычерпыванию ведрами новых поступлений из унитаза. Особенно хорош я бывал, когда совершенно взмыленный и злой выплескивал ведра с дерьмом под ноги счастливых после- или преддемонстрационных прохожих с большими бумажными цветами и воздушными шарами (вспоминается картина кого-то из Герасимовых под названием "Они видели Сталина": сияющие от счастья мальчики идут по мосту и как будто бы слышишь, как они тараторят "а ты, а я, а он..."). Ситуация казалась мне наполненной неким символическим смыслом, и сам я при этом ощущал себя не носителем ведер с дерьмом, а выразителем протеста.
Водились, как я уже говорил, в доме и мыши, а оборону от тараканов приходилось держать неусыпно, иначе их полчища достигали какого-то немыслимого, прямо-таки мифического размаха. Иногда набегала клоповья орда, и это, пожалуй, было самое мерзкое. И тем не менее все бытовые сложности переносились сравнительно легко - все это случалось не где-нибудь, а дома, среди своих, без привычной перспективы в любой совершенно неожиданный момент лишиться домашнего тепла, как это неоднократно уже бывало с Анной Васильевной.
БУДНИ, ПРАЗДНИКИ, ВСТРЕЧИ
Утро начиналось не с восходом солнца. Все, кому распорядок жизни диктовал ранний подъем, а к их числу относились Оля, у которой в 1965 г. родился сын Иван (тоже фамильное имя - в честь прадеда Ивана Алексеевича Вышнеградского), сам Иван - ему нужно было ходить в детский сад, а потом в школу, - прочно обосновавшаяся у нас на Плющихе моя дочь Маша, а частенько и сам я - все мы старались проделать свои утренние дела возможно тише, но при такой толпе - возможно ли это! Басом взревывал понукаемый Иван, гремела на кухне посуда, лилась вода и т.д. Совершенно ясно, что тетя Аня поднималась тоже и устраивала нам завтрак, который хотя и бывал слегка подсурдинен утренней тишиной в душах и неполной готовностью тела к дневной деятельности, однако же, всегда проходил в светлой тональности ожидания предстоящего дня, а с ним удачного свершения всего, что он нам сулил. С таким настроением мы уходили из дома, и оно действительно помогало встречать события дня, в том числе и неудачи, так как каждый ощущал за собою прочный тыл - дом, в котором тебя ждут с любовью вне зависимости от твоих успехов или неуспехов. Мы уходили, и начинался обычный разворот утренних дел: пошуршав хозяйством на кухне, вышмыгивала в пробег по окрестным магазинам Наталья Николаевна; тетя Аня, нежившаяся в постели с книжкой, принималась за утреннюю зарядку - очень своеобразную, ею самой скомпилированную неизвестно из каких исходных материалов: все разминочные движения могли быть выполнены прямо в постели сжать-разжать пальцы, закрыть-открыть глаза, что-то делать с ногами и т.д. Затем Анна Васильевна поднималась и уходила в ванную, плескалась там, приводила себя в порядок и напевала при этом какую-нибудь простенькую песенку, вроде "Расцвела сирень-черемуха в саду" или "Эх, дороги, пыль да туман..." - в зависимости от мыслей и настроения.
В это время возвращалась Наталья Николаевна и, раздеваясь в передней, выкладывала агентурные сведения о состоянии прилавков: "В "Молочной" у Долгого (Долгий пер., теперь ул. Бурденко) дают "Вологодское" (имелось в виду сливочное масло) или "Свежий зеленый лук в зеленном напротив" и т.д. Из ванной появлялась Анна Васильевна - свежая и приветливая, в длинном синем халате, который достался ей в наследство от Василия Ивановича Вайнонена. Она заглядывала в Тюлину комнату, именовавшуюся вследствие неописуемой захламленности по-разному - и тоже в зависимости от настроения - от "берлоги" до "тюленьего лежбища", и сообщала похрапывавшей хозяйке, что день уже идет, каша и кофий грозят остыть и пора уже приниматься "за великие дела", сама же убегала по указанным Шиной адресам. К ее приходу Тюля уже сидела за столом в ожидании завтрака.
Попутно замечу, что вещи жили в Тюлиной комнате своей собственной очень независимой жизнью и буквально сопротивлялись любым попыткам упорядочить их, от кого бы эти попытки ни исходили - от хозяйки комнаты или тем более извне. Однажды, занимаясь именно этим совершенно безнадежным делом, среди множества предметов на вершине так называемых антресолей я обнаружил картонную коробку с надписью на ней: "Огарки и обрывки". Я раскрыл коробку, ожидая увидеть там нечто совершенно не соответствующее объявлению, что было вполне в духе правил, действовавших на этой территории, и был поражен - в коробке действительно лежали свечные огарки и обрывки веревочек. Я предложил Тюле такую формулу: "Есть, товарищи, определенный беспорядок, и давайте его соблюдать!"
Завтрак - это ежедневное событие, которое заслуживает портретирования. Обычное меню: обязательная каша, чаще всего так называемая размазня сметанообразной консистенции разваренный продел - или жиденькая киселеобразная овсянка; и то и другое готовилось только на воде. Во мне привычка к утренним кашам неистребимо укоренилась сложными путями всех привычек, и среди них существенным является символический смысл утренних каш, своеобразного флага дня, означающего, что какой-то порядок в жизни сохраняется. Привычка есть привычка, и теперь без каши утром я затоскую; к тому же мне это кажется вкусным - каша со сметаной, с какой-нибудь зеленью ну, скажем, с петрушкой, укропчиком или луком. Иногда утренняя каша заменялась чечевичной похлебкой - это была обожаемая еда, ее встречали криками восторга и замечаниями, что за такую похлебку можно отдать не одно только право первородства, как, по свидетельству Ветхого Завета, сделал не помню уже, кто именно из библейских персонажей.
Что будем пить - чай или кофе, - этот вопрос решался путем коллективного обсуждения, если не было каких-нибудь неожиданных персональных предпочтений или инициатив, когда, например, Оля говорила решительно: "Вы как хотите, а я сегодня хочу кофе!" - и все дружно галдели, захваченные ее кофейным энтузиазмом: "А что, действительно, давайте-ка выпьем сегодня кофейку!"; но бывало и так, что подавалось вместе и то и другое. Чай по утрам тетя Аня частенько готовила из вчерашней заварки, которую кипятила в кастрюле: получалось душистое варево густого чайного цвета, пившееся обязательно с молоком. Бывало, что утром же подавался лечебный киселек, приготовленный из дрожжей с луком. И ко всему этому был, конечно, хлеб, часто в виде гренок на молоке и яйцах.
Я прошу у читателя прощения за эти аппетитные видения, возможно не вполне уместные в 90-е годы в г. Москве, но не вспомнить о наших завтраках не могу.
Обеденные меню бывали разнообразнее, причем зависели от множества факторов: состояния финансов, сезона, занятости шеф-повара - эта роль принадлежала, безусловно, тете Ане, а непосредственное исполнение замысла разделяла с ней Оля - после смерти ее матери, Натальи Николаевны, проблема питания решалась у нас сообща. Кстати, все, что будет рассказано ниже о быте нашей плющихинской квартиры, связано именно с таким объединенным хозяйством, когда коммунальный привкус бытия был практически сведен к нулю и все население квартиры жило единой семьей.
Однако боюсь, что гастрономический акцент моих записок может показаться чрезмерным. Кстати, вспоминаю при этом, как однажды, после званого ужина у Кривошеиных, куда я был приглашен вместе с Анной Васильевной, она по дороге домой охарактеризовала роскошную кухню Нины Алексеевны таким образом: "Это было уже не просто чревоугодие; чревонеистовство - вот верное слово!"
Вернемся к примерному распорядку дня. В послеобеденное время Анна Васильевна любила немного посибаритствовать: выкурить сигаретку, посидеть за столом с пасьянсом, а потом и прилечь с книжечкой или без оной на час-другой, благо в обычные дни в это время в квартире было пусто, Тюля уходила к себе и Анна Васильевна оказывалась одна - не частое для нее состояние. Дело в том, что комната, где стояла кровать Анны Васильевны, использовалась у нас в качестве столовой, гостиной - вообще, была как бы общей, и в результате там постоянно кто-нибудь находился. Хотя у Анны Васильевны и не было особых претензий, но иногда становилось ясно, что она устала от постоянного присутствия людей и невозможности заняться тем, для чего необходима возможность самоизолироваться. Она настолько редко оставалась одна, что я просто не представляю, как и когда появилось ею написанное; во всяком случае, даже случайно я не заставал ее за письменным столом. Часам к шести стекался домой рабочий люд, т.е. Оля, приводившая Ивана из детсада, и я, в те дни, когда жил на Плющихе.
Вечера складывались по-разному: если у нас в это время гостил кто-нибудь из друзей, а такое случалось нередко, то все стягивались за стол, где за ужином, переходившим в длинный-предлинный заполночный чай, предметом обсуждения бывали самые разные темы - от литературы (времен самиздата, тамиздата, Солженицына, Булгакова и т.д.) до причуд наших вождей. Вожди коли уж о них зашла речь - чудили чем дальше, тем круче: в первой половине 60-х это был Хрущев, быстро превратившийся из славного балагура-мужичка в несколько назойливую и страшноватую, хотя по-прежнему смешную фигуру, а там и Леонид Ильич взошли на престол-с. "Совсем млямля!" - говорила о нем Анна Васильевна, а ведь это было не в 80-х, когда Верховное Тело Генерального Секретаря его дюжим телохранителям приходилось водить под ручки, а в 70-х он, правда, был уже умыт пражской кровью, но еще бодрился, хохотал с господами президентами и взасос целовал своих заклятых друзей, но... Господь с ними, с этими людьми! - вернемся за круглый плющихинский стол. За разговорами засиживались допоздна и расходились по спальным позициям чаще всего, когда глаза уже совсем смыкались. Таков был примерный распорядок дня в течение установившихся периодов московской жизни, т.е. осенью, зимой и весной. Приходило лето, и наступал совсем другой - летний - распорядок.
К природе у Анны Васильевны было особое отношение: она смолоду любила красоту среднерусских лесов и полей, немалое число ее стихов посвящено лесу, деревьям и т.д., и многие из них звучат как настоящие гимны природе. Вместе с летом приходила пора, когда столь любимые леса становились доступными для тети Ани вместе со своими тишиной и шумом и, конечно, грибами.
Возможностей для летних выездов у Анны Васильевны имелось предостаточно: дача Лимчеров в Крыму, одна из солагерниц (или соссыльных) зазывала ее в Ригу и Анна Васильевна любила там бывать; Мария Ростиславовна Капнист мечтала в Киеве о приезде Аночки - так звала она Анну Васильевну; на Кавказе жила ее енисейская приятельница Манана; деревенская учительница Ольга Николаевна Хлебникова приглашала пожить у нее в деревне Верхняя Вырка под Калугой в дивной красоты приокских местах (я провел у нее месяц с Тюлей и маленькой Машкой и вспоминаю тамошние красоты - холмистые дали, потайные ручьи в лесу, озеро, водяную мельницу и т.д. - как драгоценности, которые судьба - спасибо ей! - развернула передо мной).
Можно было также поехать в одно из тех мест, где снимали дачу для Елены Васильевны, но там, как правило, не было грибных лесов, которые так любила Анна Васильевна. Еще важнее было, что там тетя Аня вступала в привычные по дому хозяйственные зацепления, которым она была и верна и любила их, но вместе с тем ценила свою временную свободу от их власти. Всегда получалось, что или кто-то из друзей забирался в какой-то из уцелевших медвежьих углов, или родственники ехали на отдых с детьми, отыскав где-нибудь местечко, доступное как географически, так и по деньгам, а также не до конца изгаженное созидательной деятельностью Советского Человека, но так или иначе обнаруживалась лазейка в леса и болота с растущими в них грибами, которым летом радуешься во время охоты за ними, а зимой - их соленому или маринованному виду и вкусу. А по ближнему и дальнему Подмосковью были рассыпаны снимаемые на летний период и значительно реже собственные дачи людей, каждый из которых почитал за удовольствие и честь принять у себя Анну Васильевну в качестве гостя на несколько дней. Словом, география возможных путешествий была достаточно обширной, и Анна Васильевна - пока была для этого физически готова - никогда ею не пренебрегала. Озеро Удомля на Валдае, знаменитая Нерль под Суздалем, мирно разделившая когда-то татар и русских дивно красивая река Угра, припсковская деревня Алоль - вот только немногие из мест, где Анна Васильевна находила себе приют и волю.
Так, на Удомлю, в деревню Ванюнькино, Анна Васильевна ездила с освоившими и полюбившими эти места Дмитрием Илларионовичем Шутовым, вторым мужем Фаины Калининой, и с самой Фаиной. Шутов был типичным актером хорошей МХАТовской школы; какие-то из сыгранных им ролей - благородных отцов, старых преданных слуг - совпали с его собственным психологическим профилем и благополучно в нем осели. Был он туляк с несомненными и недавними крестьянскими корнями - высокий, костистый и мощный, невероятно категоричный, с глубоким басом, которым он, прекрасно артикулируя, как и положено актеру МХАТа, неторопливо выговаривал каждую буковку своих основательных докладов, темой которых чаще всего бывали или театр, или старина (если же Дмитрий Илларионович сходил с этих любимых рельсов, могло получиться Бог знает что). За невероятный для 60-70-х годов аристократизм поведения в смеси со сценически-мужицким видом сначала Анна Васильевна, а вслед за ней и все мы, в конце концов даже сама Фаина стали звать Дмитрия Илларионовича "Граф". Это прозвище необыкновенно шло ему, вызывая легкие и странные ассоциации с Л.Н. Толстым. Граф был страстным рыболовом, и ему было где разгуляться на роскошных удомельских просторах. Позже - уже в 80-х - мы всей семьей съeздили туда (тоже вместе с Графом и Фаиной) и оценили красоту этого русского края, несшего уже, правда, печать уничтожения в виде силуэта Удомельской АЭС.
На Нерли купили себе домишко Шипуновы-Черкасовы, и там для Анны Васильевны тоже были припасены стол и дом - здесь она бывала несколько лет подряд по неделе-две. Году в 73-м мы устроили многолюдный летний лагерь в деревушке Папаево, расположенной несколько вверх по реке Угре от г. Юхнова. Волшебное купание в чистейшей Угре, светлые и полные грибов леса, холмистые просторы - все это собрало здесь внушительную компанию: Оля с сыном Иваном, я с Милой и Васей, Милин брат Игорь, Вадик Троицкий, Олины друзья Наташа и Борис Снегиревы. С кем-то - с Игорем или Вадимом - приехала тетя Аня и немедленно включилась в наши общежитейские дела: готовку ведерных супов, гималаев вторых блюд, планирование и исполнение походов и т.д. Сейчас, вспоминая наш цыганский постой в снятой за гроши пустой избе, не понимаю, где и как мы там размещались, а ведь как-то все устраивалось...
Несколько последних лет своей московской жизни в Николиной Горе снимали дачу Кривошеины, и здесь Анна Васильевна была желанным гостем. В Николиной Горе, кстати, часто бывал в свое время сын Анны Васильевны, Володя Тимирев, со своей приятельницей Ириной Рогинской; среди его акварелей множество сумрачных зимних пейзажей, сделанных именно здесь.
Очень любила тетя Аня поездки в Киев, к Марии Ростиславовне Капнист, которая совершенно боготворила Анну Васильевну, называла ее "Аночка моя" и делала все возможное и невозможное, чтобы ей угодить. В течение некоторого времени тетя Аня, не приученная к такому откровенному обожествлению, наслаждалась и царствовала, но в конце концов не выдерживала роли кумира и сбегала. Однажды - дело было в 1969 г. - моя служебная командировка в Киев совпала с тети-Аниным приездом к Марии Ростиславовне. Шел конец мая, когда на каштанах горят свечки цветов, а из зелени сирени появляются тяжелые душистые грозди, - время, когда Киев несказанно прекрасен. Однажды, прогуливаясь, мы отправились к Бабьему Яру, в Кирилловскую церковь, знаменитую врубелевской росписью. Там в это время шли реставрационные работы и посетителей не пускали, однако Мария Ростиславовна подошла к кому-то, кто показался ей главным, и таинственно прошептала: "Ну что Вы, как же так, не пустить такого человека, как Аночка! Вы знаете, кто она - ведь она же племянница Врубеля!" Смущенный "главный" немедленно распорядился, чтобы "племянницу Врубеля" и сопровождающих ее лиц беспрепятственно пустили в церковь, а Мария Ростиславовна вошла в раж и продолжала гипнотизировать прораба продолжением небылиц, на которые она была б-а-а-льшущий мастер!
Среди бесчисленных друзей, знакомых, почитателей, покровителей и покровительствуемых в Киеве у Марии Ростиславовны числился и Виктор Платонович Некрасов, и Мария Ростиславовна не замедлила познакомить его и Анну Васильевну. Они не могли не понравиться друг другу, и Некрасов подарил Анне Васильевне свой большой фотографический портрет с надписью: "Милой Анне Васильевне на память о Киеве и кое о ком из киевлян. 1974". В том же году Некрасов вынужден был покинуть страну, и наметившаяся дружба не получила развития.
В первые годы своей московской жизни тетя Аня предпринимала дальние летние поездки - в Ригу, Крым и на Кавказ, однако они никоим образом не заменяли ей лес со всеми его чудесами. Возвратясь домой, она с наслаждением отправлялась куда угодно, где можно было побродить по лесу, помокнуть под дождичком и, пережидая его, выкурить сигаретку под еловыми лапами, домой же вернуться с корзиной, наполненной любимыми чернушками, лисичками, скрипухами, сыроежками, а в хороших лесах и беленькими. Все шло у тети Ани в дело: благородные грибы резались ломтиками и нанизывались на нитку с привязанной снизу спичкой; нитку вешали для просушки ни в коем случае не на солнце - для этого хороши чердаки с их нагретым сухим воздухом и легким не сквозняком даже, а так, ласковым дуновением; в одном из добытых, выпрошенных у хозяев, а то и привезенных с собою ведер вымачивались те грибы, которым это было положено перед засолкой (прошу прощения, названий я не запоминал, и напрасно), в другом - придавленные доской и камнем, уложенные слоями, разумеется, со смородиновым листом, чесноком, укропом, т.е. всем, что положено хорошей закуске, - засаливались хрусткие чернушки; бывали также и рыжики, лисички и прочее - все то, что хорошо поставить на покрытый белой скатертью стол в январе: под сметанной шапкой среди укропных метелок поблескивают черные слизистые тела, рядом - запотевший графин, на дне которого ждет спасения розовый петух... ох уж эти застольные видения!
Летом бывали хороши недели, когда все уже поразъехались из квартиры, а я застревал в Москве, как того требовала работа, - так нередко случалось в мои аспирантские времена, и тетя Аня еще не определилась: иногда накоротко выезжала к кому-нибудь на дачу, но в основном бывала в Москве. Мы жили, стараясь не обременять друг друга ни чрезмерными заботами, ни особыми делами и просьбами. Крупные мероприятия случались нечасто, они планировались, и потому их вполне можно было вынести за скобки этих неожиданных летних, как бы рабочих каникул. Говоря о крупных мероприятиях, я помню, например, что именно к этим летним временам часто приурочивалась очередная смертельная битва с тараканами, клопами или мышами - я разворачивался на воле, а тетя Аня с удовольствием ассистировала в надежде, что через некоторое время можно будет войти в кухню и обойтись без зрелища не слишком торопливо разбегающихся насекомых. И действительно, на месяц-другой, а бывало и на полгода, удавалось одержать над ними победу - квартира переставала раздражать своей излишней биологичностью.
С тетей Аней мы встречались по утрам за завтраком и вечерами, когда возвращались каждый после своих дневных дел и путешествий. За вечерней едой, которую тетя Аня с Тюлиной подачи называла "незатейливым сельским ужином", толковали о том, что удалось за ушедший день, представляли себе, что делают родственники, причем особенно удавались тете Ане воображаемые Тюлины реплики, вспоминали детей, обсуждали их достоинства и недостатки и т.д. А то, бывало, выбирались к кому-нибудь в гости. Словом, жизнь текла вольно, была необременительна, и оба мы получали от нее явное удовольствие. Иногда среди зимы тетя Аня вдруг с улыбкой вспоминала: "А хорошо нам с тобой жилось летом: все налегке, никакой тяжелой артиллерии - красота!"
Таков был распорядок жизни в соответствии с течением времен года и дня. Анну Васильевну не оставляли заботы о ведении дома, приготовлении еды и прочие домашне-хозяйственные дела, но среди всего этого она выкраивала время и для более высокоуровневых занятий - чтения, музыки, походов на заслуживающие внимания выставки, ее собственные стихи и записки, переписку с друзьями и т.п.
Было у Анны Васильевны твердое правило, неукоснительно выполнявшееся и для своих, и для чужих: сначала человека накормить и уж только потом с ним разговаривать. Каким бы непростым ни было состояние финансов и продовольственных запасов в доме, но уж на залитый яйцом и поджаренный хлеб, а также на чашку чая здесь всегда можно было рассчитывать. С заморившим червячка гостем заводилась беседа, причем Анна Васильевна умела его разговорить, находя темы, которые составляли сердцевину его тогдашних интересов, в том числе и чисто профессиональных, причем было не особенно важно, каких именно, - ведь в любом случае интересно, что человек делает и какой сам он видит в этом смысл. Так бывало с известным балетмейстером Василием Ивановичем Вайноненом и с моим другом Андреем Лифшицем - горным инженером, с ученым-экологом Сергеем Шипуновым и с театральным режиссером Юрием Мочаловым, да и со многими-многими другими.
Не так уж мало было на Плющихе и обязательных праздничных встреч: основанные писателем Борисом Степановичем Житковым и быстро вернувшие себе традиционный смысл дни солнцестояния и равноденствия, а также Новый год, Ольгин, Тюлин и мой дни рождения, Пасха - вот что сразу приходит на память. Таким образoм, за год получалось по крайней мере около десятка дней, когда устраивались званые торжественные ужины. День рождения самой Анны Васильевны - 18 июля - приходился на лето, когда ее-то чаще всего и не было в городе.
В особой чести у тети Ани был Новый год. К каждому его празднованию она готовилась черезвычайно тщательно: сочинялась эмблема праздника и готовились нагрудные значки для всех, кого ждали в этот вечер, - некоторые из них хранятся у нас и сейчас, например: раковинка с жемчужной бусинкой - на эту идею навела ее жемчужина, добытая отцом, В.И. Сафоновым, из вскрытой за ужином устрицы, - маленькие гномики и т.п. Елка украшалась любовно: например, я в детстве был обучен делать из ваты Деда Мороза, обмазанного крахмалом и нужными красками, делались также и кое-какие игрушки на елку звезда на верхушку (долго ее роль играло сложное сооружение из картона и фольги - Иваново изделие), позже появилась зверюшка-символ и т.д. Долгое время на елке присутствовали завидовские сувениры - помните, самоварчик; но время шло, и их становилось все меньше, пока и вовсе не стало.
Пасха была знаменита крашением яиц. Для этого использовались тряпичные лоскуты, обрывки ниток, акварель, гуашь, фломастеры, луковая шелуха - все, что могло окрасить скорлупу. Особенно волшебными бывали результаты, когда намоченные сырые яйца обкладывались луковой шелухой, разноцветными тряпками, ниточками, а затем заворачивались в тряпочку и плотно обматывались нитками, чтобы вся эта набивка вплотную прилегла к поверхности яйца. В таком виде яйца варились, остужались холодной водой, к которой добавляли немного уксуса для закрепления краски и придания ей большей свежести. Нитки разматывались, раскрывалась тряпичная укутка, и из недр мокрого мусора появлялся сверкающий яичный овал, по которому среди золотисто-коричневых луковых орнаментов причудливейшим образом бежали, например, малиновые прожилки, яркой зеленью или синевой манили туманные оазисы и т.п. Получившаяся красота несла в себе и естественную непринужденность, и следы некоторой идеи, которой руководствовался укладчик. Бывало интересно и неожиданно узнавать свой замысел пятнадцатиминутной давности: действительность часто оказывалась гораздо необычнее фантазий.
Многолюдные застолья на Плющихе проходили под знаком Анны Васильевны: одно ее присутствие как бы формировало смысловое ядро для собравшихся и каждый подсознательно примерял все, что он говорил, ориентируясь на Анну Васильевну. И тогда и теперь я не сомневаюсь в том, что ни одному из гостей, ни ей самой это не стоило каких-либо усилий, а, наоборот, составляло своеобразное удовольствие: любой разговор приобретал легчайший, почти незаметный, но радостно тонизирующий оттенок состязания, в котором судейство было отдано Анне Васильевне, что уже гарантировало - проигравших не будет, все только выигрывают. Ставшие традиционными плющихинские встречи были для их участников настоящими праздниками - слово, которое очень ценила Анна Васильевна. Вообще-то говоря, она умела превратить - и превращала - в праздник любой случайный и сколь угодно неожиданный визит. Гастрономической стороной дела не пренебрегали, но все же не она была главной - основное значение имела атмосфера ненапряженной торжественности, когда все сидящие за нашим прекрасным круглым столом, вмещавшим, кажется, столько людей, сколько их придет, превращались под руководством Анны Васильевны в слаженный оркестр, где каждому было место и для соло, и для участия в дружном сопровождении других сольных номеров. Торжествовавший здесь дух взаимного доброжелательства, внимания и интереса не позволял вспыхнуть многоперекрестному гвалту, когда уже не понять, кто и о чем говорит, - то самое, кстати, что меня жутко раздражает на многих нынешних домашних праздниках. Каждый такой вечер подвергался затем ретроспективному разбору было что вспомнить и разобрать, не так, как бывает после многих подобных торжеств, когда говорят: "Весело было, а вот о чем говорили - не помню".
Народу бывало помногу, приходили разные люди: помню, что один из новогодних праздников провела у нас Мария Вениаминовна Юдина, жившая неподалeку и дружившая с тетками, - это было году, наверное, в 6667-м. Мария Вениаминовна была женщиной глубоко православной и высоконравственной, а на вечер собралось достаточное количество моих молодых и гораздо менее строгого нрава приятелей и приятельниц; когда вечер перевалил за экватор, все разбрелись из-за стола, где-то возникли танцы, компания раздробилась на группки и т.д. - обычный праздничный, но совершенно приличный разброд. Мария Вениаминовна тоже решила пройтись после долгого сидения за столом, но, случайно зайдя в соседнюю комнату, тут же вернулась и сказала Тюле со священным ужасом: "Елена Васильевна, они целуются!" - на что Тюля со свойственным ей легкомыслием ответила: "Ну и что?"
Помню внушительный сбор 1962 г. - В.И. Вайнонен с женой Фаиной, Э.П. Стужина и ее подруга Аида, Олина подруга Маша Черкасова с мужем Сергеем Шипуновым, художница Женя Кошталева, ленинградец Миша Мейлах, Марина Станищева-Лазарева с дочерью Кирой, кто-то еще - всех не упомню - и коренные обитатели Плющихи. Как мы все уместились в небольшой комнате и за столом, который беспрепятственно вмещает вокруг себя десять - ну двенадцать человек, но пятнадцать и больше - ?!
Незаменима в застольях бывала Марина Лазарева: с ней веселье было гарантировано - частушки, розыгрыши, пародии, импровизированные интермедии и т.п. она производила с такой необыкновенной щедростью и бесшабашной лихостью, что Анна Васильевна любовно называла ее Марина-хулиганка (отчасти, правда, имелись в виду крутоватые частушки, залетавшие, бывало, с Мариной в наши неханжеские края).
Возобновившиеся с переездом тети Ани в Москву житковские праздники развернулись в полную силу, когда я после развода с первой женой снова вернулся под крылья забот моих дорогих теток - Тюли и тети Ани, - т.е. после 1964 г. Частыми гостями Плющихи в те времена стали мои друзья: Володя Севрюгин, Володя Малютин, называвшийся Китом, Андрей Лифшиц, Вадим Троицкий, Валерий Меньшов, Саша Величанский, Володя Гедикян, Леня Писарев, Вадим Бирштейн, Наташа Шапошникова, Никита Кривошеин, Оля Севрюгина, Вика Лифшиц, Наташа Грановская, Ира Сорокина, Лиза Горжевская, Тамара Гедикян, Нина Меньшова - я прошу прощения у читателя за это перечисление, но мне сладки звуки этих имен и удержать себя я не в силах! Бывали гости и из других городов: звездой первой величины среди них была, конечно, Мария Ростиславовна Капнист; две пермские подружки Альбина Лазуко - ее звали Жираф за длинную шею - и Рая Андаева, наша ленинградская родственница Аля (Анна Евгеньевна) Михайлова и ее друзья, позже Марина Басманова, тоже ленинградка, - всех не упомнишь!
Однажды, когда закончились конфеты из какой-то особенно большой и красивой коробки и обнажилась их золотая пластмассовая постель, я решил устроить из нее галерею портретов всех, кто бывал на дружеских плющихинских пиршествах. Были собраны маленькие паспортные фотокарточки, которые как раз укладывались в конфетные гнезда. Получившееся таким образом полотно было названо "иконостасом", и оно заняло свое прочное место на стене среди фотографий родственников. Постепенно это собрание карточек потеряло свой первоначальный смысл и свободные места там заняли фотографии всех тех, кого в доме любили: появилась, например, наша соседка Вера Семеновна Антонова, молодой приятель тети Ани, Юра Кашкаров, и т.д.
Главный праздничный пирог всегда тщательно продумывался: скажем, для равноденствий и солнцестояний он обычно бывал с капустой, по форме большим и круглым и на его золотой поверхности имелось солнышко с лучами; новогодний пирог мог быть прямоугольным, на нем большими цифрами обозначался приходящий год. Деньрожденные пироги делались так, чтобы было куда втыкать свечи, на которые потом полагалось дуть, чтобы погасить их все, и желательно одним махом - что имело некий благополучный предсказательный смысл. Пироги второго эшелона могли быть (и бывали!) с мясом, с грибами в комбинации с луком или рисом, рисом и яйцом, сладкие с вареньями и джемами. В качестве закусок любимым тети-Аниным яством были соленые грибы, как бы продолжавшие ее летние лесные приключения - грибная охота была ее настоящей страстью, но готовились также и нехитрые салаты - картофель с зеленым горошком и луком, винегреты, что-то остренькое с творогом или с тертым сыром, тертая морковка и проч.
Царствовал на столе старый, чуть больше чем пол-литровый стеклянный графинчик со вставленным внутрь розовым стеклянным же петухом. Мы не выпивали - мы "спасали петуха!", и делали это со вкусом, не ограничивая себя, но и не излишествуя. Дурного самочувствия после плющихинских застолий я у себя не помню, хотя тогдашний мой возраст был достаточно рискованным в отношении выпивки. Нежелание выпасть из легкой и счастливой дружественной атмосферы служило прекрасным тормозом и для меня, и для моих друзей, так что пьяных сцен там не случалось, и, по-моему, просто не могло быть.
Появлялись за столом гитаристы и певцы - это любили все! Шли времена Высоцкого и Окуджавы, появлялись их новые песни - старыми все уже были очарованы; на слуху тогда были и другие песни - самые неожиданные, например "Полюшко-поле", "Жили два друга в нашем полку", "Жульман", "По берегам Усы", "Он капитан, и родина его - Марсель...", старый городской романс, вернувшийся в Россию через эмигрантские записи (Теодор Бикель и др.), смешные приблатненные припевки вроде "Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела..." или лирические - "Где ж ты, Садовое кольцо" и т.д. Под собственный гитарный аккомпанемент певали у нас, в частности, Андрей Лифшиц, Валерий Меньшов и Александр Дулов, у которых были свои песенные пристрастия, и зачастую развитие вечеров определялось их репертуаром. Кстати, Шура Дулов стал довольно известным автором и исполнителем так называемой авторской песни (не очень понимаю это определение, но пользуюсь им как готовым) и им сочинено несколько хороших песен на стихи Анны Васильевны - среди них "Бык" и др.
Неожиданным было признание мастерства исполнения песен под гитару, которое заслужил у Анны Васильевны один из нередких посетителей коммунального подвальчика, где я провел несколько лет своего первого брака. Среди жильцов этой вороньей слободки была замечательная женщина, в высшей степени своеобразное существо, - Валя, Валентина Георгиевна Синицына. К тому времени ей было изрядно за тридцать, с мужем она разошлась и была одинока обычная, не слишком веселая картина; а вот в молодости, по свидетельству знавших ее, она была не просто хорошенькой - ослепительной: мужчины столбенели при виде ее глаз, стати, движений, а голос ее действовал на них как охотничий рожок на собак. Валентина осталась сиротой в шестнадцать, ее легко взяли на работу в торговлю, а дальше судьба ее потекла по известному руслу: недолгий брак, бездны охочих до такой сладкой клубнички, какую она собой являла, рестораны, цыгане, романы с ревностью и скандалами и т.д. Я застал Валю еще в расцвете, хотя и на несомненном излете - ей было тогда лет тридцать пять - тридцать семь, и все-таки она была удивительно хороша зрелой женской я бы даже сказал не красотой, а мощью - грузновата, но еще стройна, глаза точно такие, какие должны, по-моему, быть у красоток из персидских гаремов, и т.д.; прибавьте сюда красивый низкий голос, превосходный слух и помножьте все это на волнующую женственность - вот примерный набор качеств, каждое из которых бывает неплохим аттрактантом, а тут их был щедрый букет!
Так вот, среди тогдашних приятелей Валентины было немало людей из недавних прекрасных, но уже прошедших времен, и один - по имени Саша большой мастер гитарного дела. Многое пришлось мне услышать в его исполнении, но одну песню - про угодившего в неволю цыганского жулика, Жульмана, - я запомнил из-за достоинств и самой песни, и ее исполнения. Однажды, предвидя появление Саши, я зазвал тетю Аню к Валентине по случаю какого-то ее то ли юбилея, то ли просто так, без повода. Присутствие за столом пожилой, несомненно интеллигентной и нисколько не тушующейся дамы было некоторым ЧП для обычной у Валентины компании. Конечно, там и раньше бывали пожилые люди, но, как правило, это были сошедшие с круга ресторанные музыканты, чечеточники и т.п., которые были не прочь тряхнуть уже сильно заметной стариной. Анна Васильевна произвела обычное для нее и совершено оглушающее для Валиных приятелей впечатление. Гитарист Саша действительно был там в тот вечер и уж так расстарался, попав в поле очарования Анны Васильевны, что преуспел - его исполнение было оценено. Жульмана Анна Васильевна запомнила тоже, и потом я не раз слышал, как она напевает "течет речка по песо-чеч-ку, бережо-чек моет...".
Это отступление я посвящаю скорее не Анне Васильевне, а Вале, которую вспоминаю с нежностью за ее почти материнское ко мне отношение: в сюрреалистичном мире полуподвального и густо коммунального гнездовья ее присутствие существенно украшало жизнь, вполне заслуживающую отдельного описания, но - сейчас речь о другом.
Из области человеческих отношений Анны Васильевны перво-наперво вспоминаются ее контакты с детьми. Были они замечательны, с одной стороны, полным отсутствием назидательности и вместе с тем крайней поучительностью, а также тем, что строились на основе быстро возникавших взаимного уважения и внимания, т.е. признаков, которые, увы, не всегда присутствуют и в отношениях взрослых партнеров, а тут по одну сторону был оч-чень пестрый опыт достаточно длинной жизни, по другую - юные существа эпохи развитого социализма. Но - что говорить вообще, давайте поконкретнее! Частично об отношениях Анны Васильевны ко мне как к ребенку я уже говорил, описывая нашу завидовскую и рыбинскую жизнь, однако осмыслялось это мною очень ретроспективно. Позже у меня было предостаточно возможностей, чтобы наблюдать тетю Аню в компании с другими детьми: тут были и мои собственные Маша, о которой уже говорилось, и семью годами ее младший Вася, Олин сын и, соответственно, мой племянник Иван, а также множество других детишек с разных сторон.
Анна Васильевна не любила "оставлять зло на завтра", и эта привычка была ею усвоена в детстве от бабушки Сафоновой, Анны Илларионовны, бусеньки, как ее называли дети. Вообразите, что кто-нибудь из детей нашкодил, например наврал, не сделал обещанного, утаил свой промах, нахамил и т.д. - словом, совершил какой-то из серии детских грехов, - и домашнее следствие уже развернуто, но не доведено до конца. Виновному перед сном полагалась частичная индульгенция, чтобы он засыпал успокоенным надеждой на прощение. Что-то еще было недоговорено, оставались невыясненные подозрения, но тетя Аня обязательно подходила к нарушителю правил и говорила: "Ну ладно уж, Бог с тобой, сейчас спи. Завтра все окончательно обсудим, а теперь покойной ночи!" И действительно, все становилось определенней, яснее и спокойнее, и твое место в жизни начинало казаться не самым ужасным на земле, раз было на ней такое мудрое начало, как тетя Аня, и сон милосердно уносил несчастного в неведомые сладкие края. А утром все оказывалось проще: солнце светило по-прежнему, главные грозовые раскаты были позади, спрашивали тебя о происшедшем, уже посмеиваясь, и ты чувствовал себя скорее не подсудимым, а всеобщим посмешищем. Ситуация из драматической становилась комичной, когда и самому виновнику позволялось вызвать очередной взрыв хохота раскрытием какой-либо детали преступления, которое все уходило и уходило в прошлое, и на душе становилось совсем легко. В какой-то момент тетя Аня подводила черту, говоря: "Что же, теперь-то дело прошлое, но, пожалуйста, чтобы больше мы на подобную тему не говорили - только вранья (хамства, пренебрежения, игнорирования распоряжений главнокомандующего и т.д.) нам в доме и не хватало!" Окончательно прощенный и потому счастливый нарушитель конвенций повисал у тети Ани на шее, а она его притворно сухо и вместе ласково спроваживала, приговаривая: "Ну, будет подлизываться к тете Ане. Иди-ка лучше и займись делом!"
Тетя Аня терпеть не могла, когда в ответ на ее простые просьбы говорилось "хорошо, сейчас!", но дело на том и кончалось. Она мрачнела, а потом молча шла и сама делала то, о чем просила - такие мимолетные просьбы обычно бывали пустяковыми - вынести мусор, пойти в булочную, молочную и проч. Когда кунктатор спохватывался и с криком "я уже иду" пытался вернуть упущенное, она говорила: "Что уж теперь торопиться-то: когда тебя о чем-нибудь просят и ты можешь это сделать - делай сейчас же!" (Замечу в скобках, что сам я тысячу раз бывал виновен в нарушении этого правила, да только ли этого!)
Еще одним, казавшимся в детстве странным, было такое тоже почерпнутое у бусеньки правило: "Найди, а я укажу!" Это говорилось, когда тетя Аня (да и Тюля тоже) просила, например: "Машуля, дай мне, пожалуйста, ножницы (очки, сумку - что угодно)". - "А где они?" Ответ звучал спокойно, несколько резонерски и даже чуточку издевательски: "Ты найди, а я укажу!"
Хорошо помню, что в детстве меня эта формула приводила в суетливое раздражение: если ты знаешь где, так скажи мне это, я и подам! Только гораздо позже до меня дошло, что таким образом бывала выражена еще одна сторона понятия "просьба": тебя ПРОСЯТ помочь, вот и сделай сначала все, что тебе самому под силу, и только если увидишь, что не получается, тогда признавайся и проси дополнительных сведений, содействия и т.д. Словом, будь самостоятелен в любом деле, даже в самом малом! Вот ведь как получается: некоторые, казалось, пустяковые реплики, и обращенные-то к ребенку, на самом деле оказываются сказанными как бы про запас и предназначены на потом, на последующее раздумье и осмысление!
Неподалеку от нас в начале 60-х жила семья Олиной подруги Маши Черкасовой (ее с тети-Аниной легкой руки все звали Машкой-красивой), дочь которой, Алена, была очень симпатичным и своеобразным существом. Однажды, когда Алена ела что-то вкусное, ее спросили, нравится ли ей кушанье. В ответ Алена басом пропела: "На-слаж-даю-ся!" Этот ее ответ привел тетю Аня в восторг, и она частенько его использовала в качестве реакции в каких-то подходящих ситуациях. Черкасовы купили себе домик в деревне на Нерли под Суздалем, и тетя Аня бывала у них там, причем о контактах с Аленой вспоминала наравне с прелестью тамошних мест.
Моей дочери Маше посчастливилось прожить некоторое время под тети-Аниным крылом - я говорю "посчастливилось", потому что в это время происходили всевозможные переезды семьи ее матери и Машина жизнь могла оказаться устроенной разными способами. Однако все повернулось наилучшим образом и целый год Марья прожила на Плющихе, где в Тюлиной берлоге ей было устроено раскладушечное гнездо. Я вижу, что опыт плющихинской жизни не прошел впустую, - у дочери есть вкус к человеческим отношениям, далеко не всегда, к сожалению, реализуемый, но обстоятельства часто сильнее нас. Кстати сказать, тетя Аня была Машиной крестной матерью, а крестным - мой товарищ Вадим Троицкий. Разница в возрасте крестных была достаточно заметной - больше сорока лет, но отношения их были всегда уважительны, тетя Аня обращалась к своему куму "Вадим, Вы...", а их участие в Машином крещении никогда не упускалось из виду. Так они друг друга и звали - кум и кума, и сейчас Вадим, приходя ко мне, всегда получает для использования любимую пепельницу своей кумы - массивное бронзовое корытце.
Для украшения жизни Ивана и Марьи тетя Аня изобрела восхитительную игру: им было сказано, что в доме есть гномы, которые не откажутся от некоторых мелких подношений и приятных сюрпризов вроде, например, выстроенных из кубиков домов, каких-нибудь самодельных штучек, картинок и проч. Может даже статься, таинственно объясняли разинувшим рты детям, что в ответ на хорошее к ним отношение гномы со своей стороны предпримут какие-то шаги по сближению, но уж какие - это, сами понимаете, их, гномье, то есть никому не известное дело.
И пошло-поехало: по вечерам дети уединялись на своих небольших суверенных территориях и возводили из подручных материалов самые разнообразные конструкции. Постепенно строительство гномьих хором настолько увлекло детей, что их день был наполнен обдумыванием планов новой резиденции для волшебного партнера, а также ожиданием вечера, когда можно будет заняться строительством и устройством гнездышка - этим восхитительным делом, столь счастливо и увлекательно сочетавшим мистицизм столоверчения со вполне материальным ремеслом строителя и дизайнера. Иногда к готовому изделию прилагалась записочка. Гномы осматривали выстроенные для них хоромы, бывали более или менее ими довольны и оставляли своим хозяевам приятные мелочи: конфету, яблоко, записку или еще что-то. Таким образом, помимо чисто материального обмена с миром волшебства у каждого из детей складывалась своя собственная переписка, и это поднимало их в их же собственных глазах - а как же: имеется никому не ведомый некто, который знает о них, заинтересован в их деятельности и даже в каком-то волнующем смысле зависит от них. Гномы оказались существами, в которых вначале, пожалуй, не очень-то и верилось, но по мере углубления контактов дети вполне с ними сживались и числили их наравне со своими приятелями.
Несколько позже гном был занесен и в жизнь моего сына Васи, и тоже с замечательными результатами - записки туда и обратно до сих пор хранятся у нас как образцы детского, а отчасти и взрослого творчества. Взрослые упоминаются здесь потому, что детскую переписку с потусторонним миром они использовали для проникновения в достаточно закрытые области детской психики. Нет пророка в своем отечестве, и то, что было бы отвергнуто или чем можно было пренебречь, исходи это от родителей, становилось изреченным свыше, если появлялось в записке гнома.
Конечно, дети взрослели и однажды осмеливались разрушить миф. Тут выяснялось, что в течение некоторого уже довольно длительного времени они поддерживали его исключительно потому, что не хотели огорчать заигравшихся старших, и верно - прекращения этой симпатичной забавы всегда было немного жаль.
Вообще, дети липли к Анне Васильевне, находили в ней полную открытость, уважительную дружественность и получали таким образом прямой доступ к человеку, явно значительному и во взрослом мире. Так, например, Иван, бывший довольно смешным увальнем, высказывавшийся в свои шесть-семь лет густым баском и частенько застревавший в словах из-за желания побыстрее выложить занявшую его идею, - так вот он, будучи совсем небольшим человеком, уже прекрасно понимал, что Анна Васильевна - это высший судия, и ее мнение о событиях его жизни, его поведении и поступках немало значило для него.
Однажды Ванька притащил с улицы замызганную картинку, которая при беглом просмотре оказалась прекрасной фотографической панорамой Кисловодска. Тетя Аня вычистила картинку, и с тех пор она заняла свое неизменное место на стене среди семейных сафоновских фотографий. Глядя на панораму, тетя Аня часто рассказывала о Кисловодске преинтересные вещи, и становилось досадно, что, рассказанные, они утекают в никуда. Однажды я предложил ей записать все это в тетрадку, которую можно было бы подвесить рядом с панорамой и пожалуйста: каждый, кому интересно узнать, что здесь изображено, берет тетрадку и читает об этом сам. Предложение было принято: ученическая тетрадка в косую линеечку (таких теперь, кажется, и нет больше) действительно появилась; в ней записаны очень живые воспоминания тети Ани о детстве в Кисловодске, приведены кое-какие семейные предания, и все это основано на описании деталей панорамы. На обложке тетрадки значится: "Илюше Сафонову" - таким образом, инициатор идеи был указан на афише, а об Иване, спасшем панораму и счастливо доставившем ее точно по адресу, сказано прямо в тетрадке: "Если в доме есть мальчишка, он обязательно... " и т.д.
С Иваном - это уж кстати - связаны разные забавные эпизоды, ну, например, такой. Мой товарищ Володя Малютин с детства прозывался Китом, и это его прозвище очень ему идет. Другой мой товарищ звался Жуком. Вот однажды Жук встретил в переулке Ивана, откуда-то направлявшегося к дому, но каким-то образом осведомленного, что я ушел то ли к Жуку, то ли к Киту. Жук спросил у него, дома ли я. "Нет, дядя Илюша у Жука". - "Но я как раз и есть Жук!" - объяснил Ваньке Жук. "Ну тогда, значит, он ушел к другому животному", - рассудил Иван.
По части воспитания детей нашим коллективным изобретением - в том числе и тети-Аниным, хотя главными инициаторами этого широкомасштабного педагогического эксперимента стали я и Оля, - была профилактическая субботняя порка: детям было объявлено, что за целую неделю жизни порка ими наверняка заслужена, так как невозможно себе представить, чтобы им удалось прожить целых семь дней без правонарушений, пусть они даже и остались невыяснены, скрыты и т.д., что тем более должно быть наказуемо. Дети появлялись после школы, обедали, немного приходили в себя, и начинался короткий спектакль под названием "Субботняя порка". Я, исполнявший роль палача, бродил по квартире, стараясь придать себе вид все более и более свирепый, тетя Аня притворно просила меня быть сегодня не таким жестоким, Тюля изображала трепет в предчувствии акта реализации грубой и непререкаемой силы, а Оля была сурова и сдержанна - порка вызревала! Наконец я говорил детям: "Ну, пора - пошли!" Иван да Марья, галдя и взывая к милосердию, а также непрерывно восклицая "За что!", плелись в маленькую Олину комнату. По пути Ванька тем же баском интересовался: "Дядя Илюша, а ты сегодня как будешь - по голой?" Его интерес объяснялся как чисто технологически интерес детали к процессу ее обработки, - так и чисто сенсорными соображениями - по голой-то чувствительнее! Действительно, порка имела две степени - "по голой" и "по одетой". Последняя была наиболее часто используемой формой, первая же - достаточно чрезвычайной, применявшейся, когда имелись явные, а не символические поводы для порки. Дети укладывались рядышком на диване, и под их визг и хохот, отнюдь не лишенный оттенков совершенно натурального испуга, я с кровожадными возгласами перекрывал их небольшие попки несколькими достаточно хлесткими ударами ремнем. Все участники спектакля старательно отыгрывали свои роли, в том числе и дети, хотя здесь, как и в игре с гномами, их представления были трудноразличимой смесью - игра была замешена на серьезе и наоборот. Выпоротые детишки еще какое-то время изображали жертв кровавого террора, а я постепенно успокаивался, как бы насыщенный процедурой наказания.
Среди моих друзей тетя Аня выделила Володю Севрюгина и сделала его своим постоянным соседом и собеседником во всех праздничных застольях. С ним она вела иногда разговоры, содержание которых осталось мне неизвестным Володя стал ее поверенным. Кстати, из последних выходов тети Ани в гости мне запомнились два, и они действительно были последними, - к Севрюгиным и к Гедикянам. Севрюгины, между прочим, любовно назывались у нас "Рыжими", и не без оснований: все семейство, за исключением Володиной жены Оли, было огненно-рыжим - и сам Севрюгин, и его дети, Маша и Алеша. Вот в один из декабрьских вечеров 1974 г. тетя Аня и сказала мне: "Иленька, а не сходить ли нам к Рыжим?" - "Конечно, сходить!" - с безусловным энтузиазмом согласился я, и мы тронулись. Путь был некоротким тогда: метро до Юго-Запада, затем автобус и, наконец, пятнадцать-двадцать минут пешего хода вдоль бесконечно длинных теплостанских девятиэтажек, через пустынные аэродинамические пространства, наполненные обязательным жуткой силы ветром, который то норовит пронести тебя мимо намеченного подъезда, то, наоборот, шагу не дает продвинуться к нужному месту. Тетя Аня терпеливо преодолевала все неудобства этого пути, иногда только поворачиваясь к ветру спиной, если тот стервенел выше меры. Не забудем, что ей был уже восемьдесят один и преодолены были два инфаркта, так что ледяной ветер в лицо был совершенно излишним. Каким же наслаждением было очутиться в тихом и теплом пространстве севрюгинского дома с его приветливыми хозяевами, уютным столом под желтоватым абажуром, сделанным из старой литографии, после декабрьской теми и жгучего ветра! И нисколько не неожиданной, а, наоборот, в этих обстоятельствах и декорациях обязательной оказывалась за этим столом изысканная формой и содержанием бутылка греческого муската - все воспринималось вместе и как верх блаженства, и как нечто должное. Какие беседы велись в тот вечер, я, к сожалению, не помню, а вот восхитительное ощущение духовного единства всех нас, собравшихся вокруг почти булгаковского абажура, легкость и полнота общения (ненавижу это слово, особенно его модификацию с инфинитивом "общнуться", носящую следы свойственной любым сегодняшним проявлениям торопливости и сближающую простую беседу с биологическими отправлениями, определяющую ее как что-то вроде быстренького интеллектуального совокупления) - это осталось не в памяти даже, а где-то глубже, в душе, что ли!
Вспоминается и еще один из последних выходов Анны Васильевны в гости мы с ней были званы к Гедикянам, дело было той же зимой 1974-го и тоже в декабре, только что погода была получше. К Гедикянам нужно было ехать от метро "Краснопресненская" на 4-м автобусе. Час пик уже миновал, толпы схлынули, и в автобусе нам удалось усесться рядом. За окном проплывали заснеженные пространства старых парков, и тетя Аня что-то говорила мне об этих местах - не буду сочинять деталей, я не запомнил их: слишком мимолетным было наше путешествие. Каким бы этот разговор ни был, однако сидевшая перед нами женщина вдруг повернулась к нам и сказала, обращаясь ко мне: "Какое же это счастье - иметь рядом с собой такого замечательного человека, как Ваша родственница! Боюсь, что Вы себе не вполне это представляете. Простите, что я невольно оказалась случайным слушателем вашей беседы, но то, что я услышала - что и как говорилось, - это уже было удовольствием, к сожалению, из нечастых. Спасибо Вам!" Последние слова она обратила уже к Анне Васильевне, которая была смущена неожиданными комплиментами.
При подъеме на пятый этаж к Гедикянам - домушко был типичной хрущобой, какой уж там лифт! - тетя Аня попросила меня упереться ей в спину пальцем, припомнив при этом, как она, не умея плавать, плавала-таки в Оке. Дело было в Поленове под Тарусой во время одной из ее высылок, когда она прибилась к поленовскому дому. Летом к ней приезжали Одя с Всеволодом Константиновичем у нас хранятся прекрасные фотографии тех времен вольной приокской жизни. Из тростника сооружалась циновка, тетя Аня ложилась на нее и с ее помощью прекрасно держалась на воде, даже если из циновки выдергивались один за другим стебли тростника, до тех пор пока оставался хотя бы один стебелек. Так и теперь - достаточно было ощущения, что помощь присутствует, и подниматься становилось легче.
Очень ценила Анна Васильевна появившегося у нас вместе с Севрюгиным поэта Сашу Величанского. Самодельно изданная книжечка Сашиных стихов была ею внимательно прочитана, а некоторые стихотворения иногда цитировались. Некоторые бывавшие у нас молодые мамы, демонстрировавшие чрезмерную легкость отношения к своим собственным детям, вызывали, например, цитирование стихотворения про пляж, где "...мальчик худосочный, строит он дворец песочный - у него делым-дела, а мама плавать уплыла!". Сборники Сашиных стихов выходили тогда в режиме самиздата микротиражами и распространялись среди ближайших его друзей за символическую цену, что Саша использовал как повод, чтобы отказаться ставить автографы на продаваемых книжках. На одной, хранящейся у меня, он так и написал: "Стыдно подписывать продажную книжку!" Все такие книжечки Анна Васильевна читала со вниманием и высоко ценила Сашин поэтический дар.
Раз уж вспоминаются мои друзья и отношения, связывавшие их с Анной Васильевной, как не сказать о моем друге Андрее Лифшице и о его родителях художниках Елизавете Аксельрод и Ефиме Лифшице. Родители Андрея были удивительно разными: его отец, Ефим Лифшиц, целиком ушедший в себя и в свое потаенное, но, как выяснилось позже, прекрасное художническое творчество, он из-за этой своей погруженности в творчество начисто отсутствовал в реальной жизни и потому был постоянным источником анекдотичнейших происшествий, - и мать, Лиля Аксельрод, - яркая, красивая, радостная и переполненная совершенно реальной энергией жизнелюбка, всегда готовая на авантюру, далекое путешествие и т.д. Ефим зарабатывал деньги ретушью, главным же содержанием его жизни была живопись - он составлял композиции для натюрмортов, писал пейзажи и портреты, и все это скапливалось в небольшом чуланчике. Уже после смерти Ефима его работы были просмотрены все вместе, и стало ясно, насколько великолепен он как художник. Лиля была театральным художником по костюмам и специализировалась на разработке костюмов различных, чаще всего фольклорных ансамблей. Ее работы нравились, и она была достаточно популярна как костюм-дизайнер. Хорошо иллюстрированная статья о ней и ее работах появилась однажды в таком престижном издании, каким был тогда (в 70-е годы) журнал "Советский Союз". Оба они скончались: Лиля в 1981-м, а Ефим в 1983 г. Тетя Аня любила обоих - и Лилю, и Ефима, а к Андрею она еще и привыкла как к нашему постоянному уже и не гостю даже, а почти родственнику. Году в 66-м у меня выдались две свободные от работы недели и я испросил разрешения у одного из своих тогдашних товарищей на право пожить на его даче вместе с Анной Васильевной и Андреем. Было волшебное апрельское время, когда снега обращаются в воды, воды сходят и рождается новехонькая весна со всеми своими удивительными после зимней стужи стебельками, листочками, запахами, чириканьем, букашками и проч. Все это сильно действовало не только на достаточно молодые существа, какими были тогда мы с Андреем: Анна Васильевна тоже ошалела от обрушившейся на нас тишины, запахов и звуков очнувшейся природы настолько, что однажды решилась прокатиться со мной на смешной полуживой мотоциклетке, хранившейся зиму в сарае и разбуженной мною же для новой жизни. Мотоциклетка протрещала с нами, ее оседлавшими, несколько метров, и оба мы с тетей Аней тотчас поняли, что лучше не надо: окрестная жизнь и так предоставляла достаточно возможностей для наслаждения - просто смотреть вокруг уже было праздником, так что мотоциклетка оказалась явно избыточной. Например, выйдя однажды за забор, ограждавший участок, мы увидали внушительное стадо лосей, пасшихся на расстоянии десятка метров от нас. Вожак застыл и смотрел на нас очень серьезно, на мгновение мы тоже замерли, а затем без лишнего шума ретировались.
Дача была роскошна: двухэтажный, легко отапливаемый - морозов уже не было, да и печки были хороши, - просторный дом, а расселились мы в нем вот как: тетя Аня - на втором этаже в большой комнате, из окна которой был виден вход на участок и лес за забором, мы же с Андреем - внизу, причем у каждого было по своей комнате, что по тем временам выглядело совершенно невероятно, и мы ощущали себя рокфеллерами. Все было настолько прекрасно, а жизнь так полна, что долго это продолжаться просто не могло! И действительно - через несколько дней к нам приехала Мила (моя вторая жена) и сообщила, что скончалась Олина мать, Наталья Николаевна.
Время от времени появлялись гости особого сорта - это были писатели-старатели, искавшие, чем бы подкормить свое творчество. Прибывали они главным образом из сибирских городов, где местный Союз писателей поощрял, по-видимому, занятия отечественной историей на местных материалах, тем более что в те времена доступ к этим материалам (все ведь было рассовано по спецхранам) становился возможным только при условии, что авторский интерес и задачи был санкционированы властями предержащими, а направленность работы определена. Из череды такого рода визитеров уверенно могу назвать имена Алдан-Семенова, Егорова и Чмыхало. Каждый из них был совершенно уверен в том, что именно он и изобразит истинную картину колчаковского этапа Белого движения в России и впишет в нее неискаженный образ самого Колчака. Долго ждать результатов их творческой активности не приходилось - высокий творческий потенциал исследователей обеспечивал удовлетворительную скорость возникновения новых трудов. Истомившийся читатель мог в очередной раз узнать массу нового, а именно: белое офицерье состояло преимущественно из алкоголиков, трусоватых интеллигентиков и других закомплексованных и неполноценных субъектов, сам Верховный имел склонность к наркотикам, был истеричен, нерешителен и становился вследствие этого игрушкой в руках "черных" сил, собственный же его цвет был сереньким и т.д. То обстоятельство, что авторы беседовали с Анной Васильевной, отражалось в некоторой романтизированной приподнятости ее образа, который, правда, обычно оказывался достаточно беглым, в значительной степени условным и, в сущности, выполнял украшательно-виньеточные функции. Большинство писателей аккуратно именовало Анну Васильевну княжной; откуда они брали это - убейте меня, не знаю! А ведь, разговаривая с ней, могли бы хоть это-то выяснить, но нет! их интересовали главным образом бытовые детали, некоторые правдоподобные побрякушки, с помощью которых они полагали живописать образ лютого врага Советской власти: всякие там словечки-привычки, вроде того, как, когда и куда он закладывал руку, пил ли водку, мрачнел ли от нее и т.п.
Ну, а большевики, естественно, были простыми людьми с благородными характерами, а если и попадались среди них подозрительно образованные люди, то уж они-то прямо-таки жертвовали собой во имя счастья народа и т.д. Увольте, больше даже в шутку не могу толковать об этих продуктах советской литературы.
Среди визитеров от писательского цеха не было, кажется, знаменитого Пикуля, хотя в его сочинениях имеется и Колчак, и первый муж Анны Васильевны, Сергей Николаевич Тимирев, причем оба описаны достаточно сдержанно и, я бы сказал, нейтрально. Тем не менее, пожалуй, я воздержусь от высказываний по поводу сочинений этого господина - во-первых, чтобы не раздражать его многочисленных почитателей (как будто они прочтут когда-нибудь эти слова - что за самомнение!), а во-вторых, жанр моего повествования задуман как мемуары, так что ограничусь простым утверждением, что Пикуля я у нас не помню - и все!
Примером совершенно приличного, с моей точки зрения, результата бесед с Анной Васильевной является книжка Анатолия Елкина "Арбатская повесть" ("княжна", правда, все-таки фигурирует и у этого автора). Визит Елкина к Анне Васильевне достаточно подробно и правдиво описан в самой этой книжке, так что пересказывать его было бы и неудобно, да и не был я свидетелем. Свидание с Анной Васильевной было устроено Елкину Марией Ростиславовной Капнист, с которой он случайно познакомился в Крыму, а познакомившись, поделился своими рабочими планами - он тогда был занят ретроспективной оценкой различных версий гибели в 1916 г. линкора "Императрица Мария" и, соответственно, распутыванием свидетельских показаний участников событий и т.д. Ну и пошло: версия о немецких диверсантах, мнения свидетелей взрыва, в том числе и командовавшего тогда Черноморским флотом Колчака... - так и попал Елкин к нам на Плющиху.
Один из визитеров - это был Л.И. Шинкарев, занимавшийся в те времена исследованиями колчаковского периода Гражданской войны в Сибири, - привез Анне Васильевне копию последней записки Колчака. Эту историю позже он описал в газетной статье (об этом речь впереди).
Позволю себе несколько слов об отношении Анны Васильевны к искусству. Оно не занимало, как мне кажется, какого-то чрезвычайного места в ее жизни: интересы Анны Васильевны были весьма обширны и удивительно хорошо сбалансированы. В каждый данный момент она бывала сосредоточена на своем текущем состоянии, деле, занятии и т.д., которые могли, естественно, меняться день ото дня. Сегодня она не отрываясь читала что-то и вся была погружена в жизнь героев; назавтра вечером ей предстоял выход в концерт, что никак нельзя было считать чисто музыкальным эпизодом, хотя в конце концов самым сильным и ярким из букета ощущений бывало именно музыкальное; потом, например, приезжала Мария Ростиславовна и Анна Васильевна оказывалась вовлеченной в сложный и напряженный мир ее отношений, интриг и пристрастий тут уже бывало не до искусства.
Каких-то определенных предпочтений в отношении, скажем, музыки, литературы или изобразительного искусства Анна Васильевна также не проявляла, и это было не следствием равнодушия, а, наоборот, вытекало из свойственной ей широты, полного отсутствия каких бы то ни было табу, из готовности воспринять красоту и гармонию в любом виде. Очень хорошо помню, как я, оказавшись неожиданно владельцем магнитофона и завороженный чудом магнитной записи, понатащил домой какой-то дикой музыкальной смеси, где "Модерн джаз квартет" мешался с музыкой к кинофильму "Человек идет за солнцем", блатные песенки начинавшего Высоцкого с одесскими номерами Теодора Бикеля и т.д. Песенки из фильма "Человек идет за солнцем" услышал у нас однажды Василий Иванович Вайнонен. Он ужасно рассердился и объявил, что слушать такую чудовищную пошлятину - это возмутительное безобразие, что подобную потерю вкуса он мог ждать со стороны кого угодно, но чтобы Анна Васильевна позволила себе слушать такое - это для него в высшей степени неприятный сюрприз. Тетя Аня была немного смущена, но отвечала в духе плюрализма и нового мышления: "Что же Вы, Васечка, так горячитесь: ничего в этой музыке ужасного нет, а если бы даже и было, Вы уж позвольте нам слушать то, что нам интересно. Кстати, и Вам не вредно узнать, что делают нынешние композиторы, для того хотя бы, чтобы иметь о них представление". Справедливости ради замечу: мне кажется, что Анна Васильевна отчасти тоже была очарована возможностями магнитофона, хотя и не афишировала этого, а блеск техники несколько притупил, возможно, не только мои вкусовые окончания.
Был, помнится, год 1961-й, т.е. самое начало московской жизни тети Ани, когда мы зачастили в оперную студию при Московской консерватории - там в это время шла в высшей степени любовно подготовленная постановка прокофьевского "Обручения в монастыре". Потом собирались у кого-нибудь за чаем и перебирали изящные бирюльки оперы, а их там предостаточно. Музыкальные цитаты из "Обручения..." стали дежурными в любых разговорах, то и дело кто-нибудь оперным голосом возглашал, что у него "грешат под самым носом", или сетовал, что "время летит слишком скоро и тащит за собою клочки седеющих волос" и т.д., и тетя Аня, надо сказать, очень любила эту забаву.
Как-то - дело было значительно позже - я предложил тете Ане перебраться на несколько дней с Плющихи на Планерную (в течение нескольких лет мы жили в этом приятном уголке Тушина с Милой и Васей), чтобы немного отдохнуть от домашнего хозяйства и начавших ее утомлять трений с Тюлей. Мила в это время была в какой-то из обычных для ее тогдашней работы командировок, Васю я отвозил в детский сад на несколько дней, так что условия для передышки в тот миг, к счастью, имелись. Тетя Аня, чтобы не скучать, взяла с собой книжечку из диккенсовского собрания и какие-то из своих бумаг. Я же незадолго до этого купил пластинки с одной из симфоний Малера - по-моему, это была восьмая, был ею очень увлечен и, как только Анна Васильевна устроилась, включил ей эту музыку. Эффект превзошел все ожидания: тетя Аня, не избалованная приличным звуковоспроизведением, замерев, сидела перед моим очень-очень средненьким проигрывателем и слушала музыку. Я научил ее пользоваться проигрывателем и, подойдя однажды к дверям квартиры, услышал звуки малеровской симфонии. Тогда же она очень оценила миниатюры Свиридова на слова Пастернака в исполнении Юрловского хора.
Диккенса тетя Аня взяла с собой не случайно - это был один из любимых ее писателей: какая-нибудь из его книжек всегда присутствовала на табуретке рядом с ее постелью, так же как и столь же любимый ею Лесков. "Железную волю" Лескова, например, тетя Аня использовала, комментируя различные ситуации; скажем, если кто-нибудь очень заносился в своих планах или намерениях, она тотчас говорила: "Конечно, но я надеюсь, что ты помнишь о "шелесной воле"!" - имелась в виду опасность переоценки собственных возможностей.
Если говорить о том, как относилась Анна Васильевна к чтению вообще, то оно не было для нее развлечением или способом скоротать время - читая, она как бы беседовала с автором и, как в любой беседе, соглашалась с ним или спорила. Например, Анна Васильевна прекрасно знала Библию (в данном случае Библия упоминается в качестве примера). Некоторые библейские сюжеты особенно это характерно для Ветхого Завета - в отсутствие должной подготовки могут вызвать недоумение нарочитой необычностью деталей: например, возраст героев дотягивает чуть ли не до тысячи лет, женщины рожают, будучи, скажем мягко, весьма немолодыми, и т.д. (ясно, что все это может быть, да и наверняка уже было многократно и подробно объяснено; просто этих объяснений, не занимаясь данным вопросом специально, не знала ни Анна Васильевна, ни мы, ее слушатели). Иногда на тетю Аню находил стих и она вдруг позволяла себе пуститься в длинный и невероятно смешной пересказ библейских сюжетов.
Все или почти все литературные новинки водились у нас дома: Солженицын и Булгаков, большая часть самиздата, многие толстые журналы - "Новый мир", "Москва" и др. Солженицынского "Ивана Денисовича" Анна Васильевна прочла молча и никак не комментируя. Ее молчание давало основания по крайней мере для двух предположений, а именно: во-первых, слишком страшно перекликалось все в этой книге с не таким уж давним прошлым самой Анны Васильевны, а во-вторых - и это кажется более вероятным, - ее содержание могло помочь ей вообразить возможные извивы тюремно-лагерной судьбы ее пропавшего в ГУЛАГе сына Оди.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги