4 октября - день рождения Оди. В этот день Анна Васильевна уходила в себя, в свое прошлое, в когда-то счастливый, а затем многократно и тупо разрушенный мир. По выражению ее лица становилось ясно, что сегодня к ней подступаться совершенно бессмысленно. Что при этом творилось в ее душе, каковы были мысли - я не осмеливаюсь предположить. Кроме этого дня, когда Анна Васильевна сознательно заставляла себя вглядываться в прошлое, бывали какие-то случайности, вводившие ее в это состояние. Толчком могло послужить случайное слово, мелодия - что угодно. Было несколько песен, запрещенных для исполнения в присутствии Анны Васильевны, среди них, например, "Сулико" любимая когда-то песня Оди. Мы с Андреем Лифшицем многое пели на два голоса, и у нас это получалось. Хорошо легла на два голоса так и расходящаяся в многоголосье грузинская "Сулико". Придя как-то вечером после ежевечерней и обязательной тогда для молодых людей нашего района прогулки между Зубовской и Крымской площадями, мы решили развлечь домашних недавно освоенным исполнением этой песни. При первых же звуках я заметил, как переменилась Анна Васильевна, а из-за ее спины отчаянно замахала мне руками Тюля дескать, сейчас же прекратите.
РАССТАВАНИЕ
Здоровье Анны Васильевны было основательно подорвано лагерно-тюремными вставками в ее биографию. Анна Васильевна была человеком очень терпеливым и никогда не жаловалась на свои недомогания, пожалуй, наоборот, она старалась, чтобы этого никто не заметил. Со временем провалы в самочувствии становились все серьезнее, пока не стали просто опасными. Году в 69-м Анну Васильевну настиг первый инфаркт, который она вылежала дома; второй случился в 72-м, и тут уже пришлось ехать в больницу; последний убил ее.
Неисповедимы пути Господни, и Анна Васильевна, милостью органов социального обеспечения став персональным пенсионером р-р-республиканского значения (эти слова хочется петь или зычно провозглашать, как просит того горьковское "Человек - это звучит гордо"), оказалась приписанной к поликлинике и больнице для этих самых персональных пенсионеров - целый городок с большим парком и множеством больших и малых зданий сталинской и послесталинской постройки. Конечно, парк заброшен, здания осыпаются, персонал пьет, а оборудование утрачивает способность функционировать, и тем не менее, как говорится в добром старом анекдоте, да, но все-таки!
Я постоянно бывал у тети Ани в больнице и успел заметить, что отношение к ней больничного персонала, т.е. обычно раздраженных и вечно куда-то спешащих нянечек, постоянно отсутствующих на рабочих местах сестер и дежурно-недоступных врачей - о чудо! - было смесью уважения и желания помочь и услужить. А ведь достигалось это без помощи подарков, подачек или быстро передаваемых конвертов с кредитками - откуда бы всему этому взяться у тети Ани! Просто она принимала этих людей такими, какими они уже сложились, не пыталась их переделать и проявляла к ним интерес прежде всего как к представителям рода человеческого, а не только как подателям судна и исполнителям влажной уборки.
Но без того, чтобы приложить человека "мордой об стол", и здесь, конечно, обойтись не могло. Я приехал в больницу в день выписки, чтобы помочь тете Ане, только-только оправившейся после второго инфаркта, перебраться домой. Все формальности уже были выполнены, оставалось только собрать вещи и можно было ехать. Я подошел к дежурной сестре и спросил, не требуется ли от нас еще каких-либо формальных актов, вроде, скажем, визирования у главврача пропуска, где на обороте было бы обозначено, что простыни, полотенца, библиотечные книги и проч. - все это сдано в приемлемом виде и состоянии, телевизор на этаже цел, так что теперь бывшего больного можно бы и выпустить (обожаю покидать гостиницы, когда тобой же приглашенная в номер горничная быстрым и опытным взглядом проверяет присутствие на столе пепельницы и стаканов, рукой при этом быстро перебирая наволочки и другие постельные тряпочки, а потом мельком заглядывает в шкафы - на месте ли вешалки для пиджаков и пальто; ты же при этом делаешь вид, что ничего особенного не происходит, что мы просто задержались и никто в воровстве тебя не подозревает). Сестра была тоже очарована тетей Аней и поэтому сказала: "Счастливого пути, идите спокойно, скажете только внизу, что вы от Лиды с четвертого этажа, и все будет в порядке!"
Мы двинулись к лифту, который управлялся маленьким субъектом лет пятидесяти, постоянно пьяненьким, таким типичным булгаковским Шариковым, только постаревшим лет на двадцать-тридцать. Увидев Анну Васильевну, он явно испытал приступ классовой ненависти и потребовал документ, так прямо и плетя что-то, что можно было расшифровать примерно как "а вот вы простыни из номера унесете, а я отвечай". Слава Богу, тетя Аня не расслышала его блеяния, да и разобрать было трудновато, я же почувствовал, что от злобы теряю сознание. Беспокоило меня только одно - чтобы до тети Ани не дошло, на какого маленького и противного слизняка мы с ней натолкнулись. Увы, без лифта было не обойтись, и я попросил тетю Аню подождать мгновение, кинулся к сестре, да где там - ее уж и след простыл! Я вернулся и, улыбаясь, чтобы тетя Аня думала, будто я веду приятную прощальную беседу, отозвал благоухавшего только что принятой стопочкой лифтера чуть в сторону, где и объяснил ему, что, если он будет продолжать свою волынку и сию минуту не свезет нас на первый этаж, я его вот на этом самом месте немедленно придушу. Наверное, этот номер мне удалось провести достаточно убедительно, так как мы тотчас были доставлены вниз. Я не стерпел и все-таки сказал кому-то из бывших на первом этаже больничных служащих, что их лифтер пьян, а его поведение и манеры опасны для больных и что подобных субъектов к больнице и близко подпускать нельзя и т.д. "Мы знаем, да что поделать - ведь других на шестьдесят-то рублей в месяц где найти!" - вот и весь разговор!
Анна Васильевна - сколько я ее помню - всегда курила. В Завидове это были дешевые папироски-гвоздики "Бокс" и "Прибой", в Рыбинске доход стабилизировался и пошел уже "Беломор". Когда тетя Аня приехала в Москву, уже вовсю курил и я, так что вместе с Тюлей, которая тоже давным-давно предавалась этому пороку, мы составили образцовую антисанитарную группу табачный дух в доме не выводился. К этому времени отечественная табачная промышленность освоила такие мудреные продукты, как сигареты "Южные", "Ментоловые" и "Ароматные". Тетя Аня завела себе мундштук и курила с его помощью сигаретки "Южные", благо они имели половинный размер и, соответственно, были экономичнее и менее вредоносными. Для случаев, когда курительный кайф бывал наивысшим - например, послеобеденная трубочка или что-то в этом роде, - доставались "Ментоловые", к которым именно в этом их послеобеденном качестве скоро привык и я. Когда аварии с сердцем и давлением стали часты и серьезны, Анна Васильевна нашла в себе силы очень существенно сократить курение - она была себе хозяйкой, а не рабой привычек.
Последнее лето жизни Анны Васильевны в 1974 г. мы провели вместе в Холщевиках, где Наталья Никитична Татарская (Натуся Пешкова), имевшая там дачу, договорилась о съеме для нашего семейства двух небольших комнат в доме милейшей женщины Елены Александровны. При ближайшем рассмотрении оказалось, что можно также занять и чердак, где в сумрачном и каком-то специально чердачном тепле устроились мы с Милой и семилетним Васей. В результате наш дачный состав достиг внушительного размаха: к концу лета там жили Тюля с тетей Аней и я с семейством. Я пригнал туда свое смешное приобретение мотороллер "Вятка", удовлетворявший, пока был цел, мою страсть к самодвижущемуся имуществу; Елена Александровна хотя и без большого удовольствия, но все-таки позволила загнать этого уродца к себе в палисадник. Окрестные леса вокруг Холщевиков подступали к дому соблазнительно близко, и тетя Аня, опасавшаяся к тому времени заходить далеко в одиночку, спрашивала меня: "Иленька, ты не пошел бы сегодня прогуляться со мной?"
"Токмо волею пославшей мя жены", - нарочито мрачно отвечал я и бежал за лесной одеждой. Собранные нами грибы повисали, нанизанные на ниточку для подсушки, укладывались в ведерко, готовясь стать замечательной зимней закуской, жарились и превращались в супы. Чистила их тетя Аня, усевшись на ступеньки крыльца; иногда меня угрызала совесть, и я тоже принимался приводить нашу лесную добычу в порядок, который определялся дальнейшей судьбой грибов - то ли они предназначались для засолки, то ли для сушения, или шли в сегодняшний супчик...
Бывало, хаживали мы в гости к Наталье Никитичне, где ее муж, Слава, наводил глянец на только что построенный домик: тут мастерил перильца, там подвешивал им же сделанную чеканку и т.д. - руки и фантазия у Славы работают дружно и хорошо. Здесь тетя Аня купалась в атмосфере всеобщей любви и наслаждалась состоянием любимого гостя, которого не знают, как получше усадить, что ему показать и чем угостить.
В сентябре мы вернулись из Холщевиков домой, чтобы прожить там вместе с Анной Васильевной ее последнюю осень, оставшиеся ей месяцы жизни. Какие-то моменты этого возвращения остались в моей памяти немыми фотографиями: поздневечерняя стоянка такси на площади у Рижского вокзала, усталая от дороги, раздраженная сварами в очереди за машинами и печальная Анна Васильевна и, наконец, терпеливо ждавший нас целое лето дом. Рука сама привычно находит кнопки выключателей, вспыхивает такой родной домашний свет, кипит чайник...
И пошли они - эти месяцы, полные рутинных забот и дел. Были, как и положено, отпразднованы сентябрьское равноденствие, осеннее солнцестояние, Новый год, январские дни рождения - Ивана и Ольги. Символами Нового, 1975 г. стали сделанные для нас тетей Аней гномики: вырезанные из картона фигурки раскрашены и одеты в зеленые бархатные кафтанчики, чулки в красную и белую полоску, на седобородых головах красные колпачки, на ногах длинноносые туфли и т.д. Гномики и сейчас стоят у нас в книжном шкафу.
Рядом шли и праздничные встречи с друзьями, и заботы куда более прозаические - из тех, что описаны выше, в рассказе об особенностях квартиры. О нашествии клоповьей орды, ставшем одним из последних бытовых испытаний для Анны Васильевны, я упоминал. Нам никак не удавалось на этот раз с ними справиться, и наконец мы решили прибегнуть к помощи профессиональных клопоморов. В день их предполагаемого прихода я должен был приехать на Плющиху, чтобы произвести все необходимые для дезинсекции приготовления: отодвинуть мебель от стен и т.д. Какие-то домашние мелочи меня не очень настойчиво задерживали, и я этим задержкам поддался, рассчитывая на обычное для приглашенных клопоморов опоздание. Когда наконец я приехал а Плющиху, меня встретила совершенно серая от усталости тетя Аня все уже было сделано. Я что-то лепетал в свое оправдание, тетя Аня смотрела мимо меня. До сих пор при воспоминании об этой, увы, не единственной своей вине перед Анной Васильевной меня охватывает жгучий стыд и негодование на самого себя за то, что я позволил себе подчиниться пустякам, проваландаться и не прийти вовремя. Чтобы хоть как-то искупить свою вину, я отправился с тетей Аней в сберкассу, где в этот день она получала пенсию. Мы шли по Плющихе к Долгому переулку, и тетя Аня потихоньку оттаивала - она не умела подолгу сердиться.
30 января утром мне позвонила Ольга и сказала: "Тете Ане очень плохо. Приезжай, и поторопись, потому что я боюсь, как бы ты не опоздал". Тете Ане стало худо ночью: сильные боли, тошнота, мерцающее сознание, головокружение и т.д., т.е. все, что обычно сопутствует инфаркту.
Приехала "скорая". Молодая женщина-доктор осмотрела Анну Васильевну и тотчас спросила, где телефон. Мы подсказали, что хорошо было бы дозвониться в больницу, в которой Анна Васильевна уже бывала, - там можно было рассчитывать на условия, в масштабе наших представлений более приличные по сравнению с чередой городских больниц, куда свозят случайных сердечников. По счастью, место там было, мы осторожно одели Анну Васильевну, перенесли ее в машину, и туда же за нею прыгнул и я.
По дороге я держал тети-Анины руки и старался их согреть. Вдруг между наигранно облегченными замечаниями вроде "где это мы сейчас" я заметил, как посерьезнело лицо Анны Васильевны, и она быстро сказала мне: "Иленька, если со мной что-нибудь случится, я прошу тебя: позаботься о моих записках - они лежат в сундуке около моей кровати. Мне очень не хочется, чтобы их брали чужие руки. Ты увидишь: там несколько тетрадок и отдельные листочки - все вместе. Хорошо?"
Анну Васильевну увезли во внутреннее помещение приемного покоя. Через некоторое время оттуда вышла женщина-врач и сказала: "По-видимому, инфаркт, и, скорее всего, довольно обширный. Состояние скверное, но что сможем сделаем, не волнуйтесь".
Скоро на каталке вывезли уже переодетую тетю Аню. Мы смотрели друг на друга и улыбались.
- Завтра же утром я к тебе приеду.
- Приезжай, Иленька, и не беспокойся. Всем дома привет.
И каталку увезли. Если бы знать, что это были последние слова, последние взгляды и прикосновения...
На следующее утро раздался телефонный звонок, и Ольга сказала мне: "Только что позвонили из больницы. Тетя Аня умерла".
Я влетел в квартиру, и первой, кого я там увидел, была Тюля, говорившая по телефону: "Здравствуйте, Вадим (Вадим Троицкий). Вы знаете, - тут голос ее неожиданно поднялся и задрожал, - тетя Аня умерла".
Много раз эти слова пришлось потом повторить и другим звонившим тогда людям, и оказалось, что привыкнуть к ним невозможно. Выручила нас Оля: она заварила пустырник и дала всем выпить по стакану. Действительно, через короткое время вернулась способность реально воспринимать действительность. Начались похоронные хлопоты, которые милосердно заняли сознание, отодвигая смысл происшедшего и помогая тем самым сохранять приличное спокойствие.
Отпевали Анну Васильевну в Успенской церкви Ново-Девичьего монастыря. На небольшом семейном участке Ваганьковского кладбища к тому времени уже покоились трое из десяти детей семьи Сафоновых: две старшие сестры, Настя и Саша, умершие одна за другой через день в 1898 г., и брат Иван, который скончался в 1955 г. Огороженный невысокой узорной кованой решеткой участок заметен по высокому сдвоенному кресту из розово-коричневого гранита, установленного, когда хоронили Настю и Сашу. На этом кресте выгравированы их имена и даты жизни, а также слова заупокойной молитвы.
Теперь в глубине участка поставлен памятный камень с именами еще троих Сафоновых (в 1980 г. там же похоронили самую младшую из детей этой некогда счастливой семьи - Елену Васильевну). Вот что значится на камне:
Иван Васильевич Сафонов
1891-1955
Анна Васильевна Книпер
1893-1975
Елена Васильевна Сафонова
1902- 1980
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Все написанное Анной Васильевной было приведено в порядок, просмотрено и подготовлено для машинописной перепечатки, которую и выполнили уже к концу 1975 г. На всякий случай были изготовлены и распределены среди родственников и ближайших друзей семьи пять полных копий; их хранителями стали Оля Ольшевская, Вадим Троицкий, Володя Севрюгин, Володя Малютин и Андрей Лифшиц. Под "всяким случаем" при этом понимались различные неприятные происшествия, такие, например, как обычные для всех времен потери из-за краж, пожаров и других стихийных бедствий. Но более актуальными были тогда некоторые другие, характерные именно для жизни под Советской властью события - вроде обысков, изъятий, допросов и т.д. Опасения как первого, так и второго рода были отнюдь не напрасны: вспомните, например, что было сказано о бытовых особенностях нашей первоэтажной квартиры; что же касается обысков, тусклое гебистское око если и отводилось от Анны Васильевны, то ненадолго, разве чтобы переморгнуть. Внимание лубянского ведомства к нашей семье постоянно ощущалось как при жизни Анны Васильевны, так и после ее смерти.
Как бы там ни было, но мысль о необходимости опубликования записок Анны Васильевны постоянно во мне укреплялась. Первые попытки осуществить это оказались торопливыми, достаточно наивными и потому безрезультатными: фотокопии рукописей и первых машинописных копий были сделаны и разосланы за рубеж в надежде на то, что там за них возьмутся всерьез. Но адресаты, хотя и были людьми, хорошо знавшими Анну Васильевну и ей симпатизировавшими (среди них были Н.А. Кривошеина, В.П. Некрасов и др.), терялись, получив совершенно сырой, неотредактированный материал, и недоумевали, что же с ним делать. Дело вязло.
Тем временем режим матерел, стервенел и становился все более идиотично негибким, а надежды на его реальное крушение в обозримом будущем не было и следа не только у меня - ни у кого. Где-то году в 80-м все стало настолько безнадежным и жутким в связи с событиями в Польше, разворотом войны в Афганистане, разгромом внутри страны осколков оппозиции, что я решил для себя: больше медлить нечего, надо готовить тети-Анины записки как следует именно здесь, т.е. дома, и переправлять их на Запад не в надежде на авось, а адресуясь вполне определенно туда, где их ждут и готовы опубликовать. Обретя твердость в этом намерении, я отправился за советом к друзьям - Володе Севрюгину и Саше Величанскому, а уж они мгновенно связали меня с людьми, готовившими материал для сборника, который первоначально должен был называться "Память", и лишь позже, когда это название было скомпрометировано деятельностью одноименной патриотической компании в России, его переименовали в "Минувшее". Мы пришли к Михаилу Яковлевичу Гефтеру, и я рассказал ему о своих намерениях относительно записок Анны Васильевны. Мне было сказано: "Подождите недолго, и к Вам придет человек, который сделает все необходимое". Что имелось в виду под "необходимым", я не понял, но кивнул головой и стал ждать. Действительно, через некоторое время мне позвонил некто и объяснил, что он интересуется рукописями, которые, как он слышал, у меня имеются. Когда он пришел к нам на Плющиху и, отбросив конспиративные экивоки, мы познакомились, выяснилось, что зовут его Феликс Федорович Перченок, что по образованию он учитель географии и истории, а в настоящее время занимается небезопасным делом подготовки материалов для упомянутого сборника.
(В этом смысле не забудем о гебистском фоне, который достаточно сильно тонировал нашу жизнь в конце 70-х - начале 80-х. Однажды, например, наша соседка Вера Семеновна рассказала о таком состоявшемся у нее разговоре. "Какой-то молодой, шустрый пришел ко мне и говорит: "Тут через ваш подъезд вор пробежал, уж ты не видела ли? - а потом и спрашивает: - Ну, а энтих-то, соседей своих (кивок в сторону нашей квартиры), ты знаешь? Небось народу-то у их много бывает и новостранцы захаживают - так ведь?" А я яму и говорю: "Да ты что, да у яво мать больная (в это время Елена Васильевна действительно требовала к себе ежедневного внимания), он за ей все ухаживает, откуда у яво время с новостранцами якшаться!"
А то в деревне, где мы купили себе дом, ко мне подошел сосед: "Хоть и не велели мне, а я тебе скажу: приезжали тут из угрозыска (ему что ГБ, что МВД - все было одно и то же, все угрозыск), о тебе расспрашивали - мол, как он тут, что делает да ездит ли к нему народ, ну и все такое прочее!"
Я уж не говорю о настойчивых попытках ГБ залучить меня к себе на роль банального стукача - это отдельная история, которую как вспомнишь, так всякие следы улыбки слетают с лица.)
Ну и в конце концов состоявшийся таки обыск квартиры, проведенный по делу Миши Мейлаха в последние дни 1983 г., когда записки Анны Васильевны уже были отправлены, но следов работы над ними в квартире оставалось полным-полно. К счастью, обыск старой и немаленькой московской квартиры оказался делом трудоемким и утомительным, да сыскное внимание внушительной команды ГБ было сориентировано на другое - ничто из имевшего отношение к Анне Васильевне не было отмечено. Правда, окончательно перевел я дыхание только существенно позже, после серии допросов, которые действительно касались исключительно дела Миши Мейлаха (его в апреле 1984 г. судили по одной из одиозных статей УК РСФСР - то ли по 70-й, то ли по 190-й).
Вернемся к Феликсу Перченку и к истории опубликования записок Анны Васильевны. Манера работы Феликса с рукописью Анны Васильевны выгодно отличалась от того, как это делали многие из ранее искавших успеха на том же поприще. Он взял с собой отпечатанную копию записок и через неделю явился ко мне со множеством вопросов, касавшихся семьи, различных обстоятельств и т.д. Мои ответы не всегда его удовлетворяли, да и сам я чувствовал, что пробелов слишком много. Прошло еще две или три недели, и теперь Феликс пришел с заново скомпонованным текстом и черновым макетом комментариев к нему. Я просмотрел этот пока еще всего лишь первый, очень далекий от намеченной цели черновик, но теперь понял: наконец-то записки Анны Васильевны попали не в чужие и не в холодные руки - то самое, чего так боялась она сама, - и теперь дело будет непременно и благополучно закончено. Мы договорились с Феликсом о дальнейшем режиме наших встреч; он попросил, а я с удовольствием согласился оказать ему некоторую помощь в поисках отдельных архивных документов, и работа двинулась.
Нельзя сказать, чтобы дело шло очень быстро, но так или иначе к концу 1981 г. материал был готов и отослан к издателям во Францию. В те времена публикация чего угодно за рубежом требовала немалой осторожности, и наши с Феликсом фамилии были заменены псевдонимами, которые Феликс и придумал. Мой мне очень понравился - П. Тюлин, так как я действительно был П. - племянник, и именно Тюлин. Однако на каком-то этапе продвижения рукописи к выходу в свет эти псевдонимы были еще раз замаскированы - вот и появились Боголепов и Громов, перекочевавшие позже (в 1990 г.) в советскую перепечатку "Минувшего". А вот как вспоминает сам Феликс Перченок о подготовке к печати тома "Памяти" (позже ставшей "Минувшим") с воспоминаниями Анны Васильевны:
"Вспомнить, как и почему задерживался выход шестой "Памяти"? Да я и тогда не знал (и не стремился узнать!) всех парижских причин и обстоятельств. Это же был принцип того времени: не брать по возможности в голову тех сведений, которые интересны карательному ведомству. Кто знает, какие средства они применят! Потом и сам не будешь помнить, что, когда, в каком состоянии и кому говорил. Переговоры-переписку вел Саша Добкин (кстати, очень въедливый и строгий редактор наших примечаний к воспоминаниям Анны Васильевны; некоторые находки - целиком его заслуга). Что-то он, конечно, мне рассказывал. Но установка сознания (это не запоминать!!!), видимо, сработала: имен, например, не помню напрочь. Помню, что No 6 из-за своего удвоенного объема был зашифрован в переписке под кличкой "Слон". "Когда выведешь слона на прогулку?" значило: "Когда No 6 выйдет в свет?" Про то, что тираж печатается, Володя должен был сообщить (кажется, в звонке третьим лицам) упоминанием города Клермон-Феррана, чтобы у нас были дни хорошо почистить свои квартиры. Долго же мы ждали этого Клермон-Феррана!.."
Действительно, для того чтобы материал вышел в свет, потребовалось ни мало ни много четыре года: 19821986-й. За это время воспоминания Анны Васильевны появились в Нью-Йорке в "Новом журнале" (1985) - публикация, с которой мне удалось познакомиться только в 1989 г., когда Юрий Кашкаров, сменивший покойного Романа Гуля на посту главного редактора этого журнала, вручил мне ее ксерокопию. Избалованный бережным и скрупулезным подходом Феликса к работе над записками Анны Васильевны, я, признаться, был разочарован торопливостью, с которой была подготовлена эта публикация из-за явных ошибок (В.К. Книпер, например, превратился там в композитора, автора песни "Полюшко-поле"; песня-то хорошая, но музыку сочинил все-таки другой Книпер) и отсутствия хотя бы элементарных пояснений того, кто же такие сама Анна Васильевна или упоминаемые ею люди. Говоря так, я понимаю, что виновником этого была главным образом не редакция "Нового журнала", а власть Советов, преуспевшая в обеспечении непроходимости границ для слова и мысли первая половина 80-х была в этом плане образцовой.
На характерном для периода Гласности и Перестройки всплеске интереса к событиям и людям при- и сразу послереволюционных событий фигура А.В. Колчака оказалась - и это неудивительно - далеко не последней; то же касается и такой незаурядной личности, как Анна Васильевна. В конце 80-х привычными стали телефонные звонки людей, представлявших действующие или проектируемые издательства, киностудии, объединения и ассоциации. Звонившие говорили обычно, что они задумали некоторую работу, например книгу, фильм, исследование, в которой намерены раскрыть историю колчаковского периода в Белом движении, и в связи с этим просили познакомить их с материалами об Анне Васильевне. Из этих заявок не многие оказались результативными - говорю это без следа сетования, поскольку намерения человеческие чаще всего либо не реализуются - и это еще не так плохо, - либо приносят не тот результат, на который рассчитывал автор, и это может оказаться куда хуже - такова уж судьба намерений вообще. Итогом одного из плодотворных начинаний стал фильм "Дорогой мой Верховный правитель", сделанный на ЦСДФ режиссером Валерией Ловковой по сценарию А.К. Уварова. Фильм этот мне удалось посмотреть дважды - оба раза на просмотрах; в коммерческом прокате он, по-моему, не появлялся. Позволю себе поделиться впечатлениями от этих просмотров.
Некто позвонил мне и вежливо пригласил прийти 12 февраля 1991 г. в кинотеатр "Москва" на демонстрацию фильма "Дорогой мой Верховный правитель". Я знал, что работа над фильмом давно закончена, студийный его просмотр уже состоялся, и данное приглашение расценил как свидетельство долгожданного выхода его на экран. Придя в кинотеатр, я обнаружил, во-первых, что и я, и приглашенные мною во множестве друзья станут не просто зрителями нового кинофильма, а участниками тематического вечера под названием (кажется) "Россия - крах или спасение" и, во-вторых, что программой вечера предусмотрен не один, а целых два фильма: упомянутый "Верховный" и - до него - еще один (не помню точного названия, что-то вроде "Русского зарубежья"). А началось все с выступления довольно милого непрофессионального фольклорного коллектива из научных работников, которые были и сами по себе очень симпатичны, и репертуар их не вызывал возражений, но время, время! Затем в первом из двух обещанных фильмов поглядели на русских эмигрантов, убежденных, что лучше России ничего на свете нет, а если в ней что-нибудь и неладно сейчас, оно вскоре как-то перемелется. Все это выяснилось из достаточно тягучих и зачастую не вполне предметных бесед с русскими эмигрантами, перемежавшихся продолжительными храмовыми сценами и церковными песнопениями (все время вспоминалось: "Не поминай имени Господа твоего всуе!"). Под конец показали почему-то кадры с рыбой, рвущейся к родным нерестилищам в верховьях дальневосточных рек, и у зрителя - у меня по крайней мере - сложилось впечатление, что, если эту рыбу ловить хорошенько, вот тогда и удастся спасти Россию. Допускаю, что авторы предполагали иной смысл.
По окончании фильма состоялся утомительный сеанс токования на тему национальной гордости и проч., всего того, что тысячу раз уже было говорено, давно набило оскомину и ничего, кроме скуки, у нормального человека уже, по-моему, не вызывает. Все это заняло часа, наверное, три с половиной, и у многих присутствующих вместе с раздражением от необходимости все это выслушивать росло также беспокойство относительно дальнейшего развития событий. Помнится, в подобных случаях Андрей Волконский предупреждал: "Achtung, beriozki!"
Вот уже третий час с начала вечера, а до "Дорогого Верховного..." неизвестно, дойдет ли дело и когда. Крепнет не только досада на льющиеся со сцены патриотические рулады, но появляется намерение поискать сортирчик, начинаем интересоваться съестным, словом, мысли и внутренние процессы уклоняются от тематики вечера, и остается только один вопрос, который хочется произнести по возможности более желчно: "Господа, когда же все это кончится?"
Наконец появляются желанные титры - и поехали! Но чертики, разбуженные всем предшествовавшим, - беспокойство, душевный дискомфорт и раздражение делают свое дело: что ни кадр, то новые к нему претензии - тут невнятица и ничего нельзя понять из произносимого с экрана, здесь неясно, какую цель преследовали авторы долгим панорамированием тюремных засовов, шершавых стен и других атрибутов несвободы. А вот и М.Р. Капнист зачитывает самой ей доселе неизвестные сведения о Колчаке, причем звучит все это так, будто она сама присутствовала при различных поворотах биографии Колчака. Далее она же читает интимнейшие строки из писем Анны Васильевны, которые если уж и решаться читать прилюдно, то, по-моему, это следовало бы делать только хорошо поставленным голосом с правильным московским произношением - спокойно и безо всякой акцентуации, т.е. так, как говорила сама Анна Васильевна. К тому же на момент съемок фильма Мария Ростиславовна была, по-видимому, сильно простужена, что сказалось на качестве чтения (Мария Ростиславовна чудо из чудес, но - сама по себе! Она была прекрасна, когда говорила свои собственные слова и совершала никем не предписанные ей действия, например ставила свечу в церкви и молилась. Или когда говорила по телефону: "Хорошо, хорошо, деточка, я жду" - в ответ на призыв автомата ждать ответа. А вот Анну Васильевну ей ни за что было не изобразить, как бы она ни старалась). Ну и так далее.
Наконец истек и этот фильм, а времени-то уже двенадцатый час. Организаторы выискивают меня и приглашают высказаться, очевидно рассчитывая, что, тронутый фильмом до глубины души, я пролью белогвардейскую слезу вполне в духе фарса, развернутого ими незадолго перед этим, например воскликну что-нибудь, как это делал на собрании "Союза меча и орала" тов. Бендер: "Ваше политическое кредо?" И можно будет рявкнуть мне в ответ: "Всегда!" Или, глядя в пространство, исполню "Боже, Царя храни...". Я же скрипучим голосом пробрюзжал что-то насчет дурного планирования вечера и, соответственно, чересчур позднего времени для дискуссий, сделал замечание "Литературной России", представитель которой здесь тоже имелся, относительно неправомочности перепечатки ими воспоминаний Анны Васильевны из "Минувшего" (действительно, "Литературная Россия" произвела на свет спецвыпуск, в котором без особых церемоний перепечатала записки Анны Васильевны из этого сборника, не оговорившись ни словом о том, каким образом этот текст возник на ее страницах). Наконец все как-то само собой свернулось, и зрители потянулись к выходу. Мое и без того малосимпатичное лицо выражало (наверное - я-то себя не видел) неприязнь к происходящему и к самому себе за участие в нем. На выходе ко мне подскочил кто-то из организаторов вечера и, указывая на дверцу, за которой мелькнул накрытый стол, спросил что-то вроде "Не будет ли угодно закусить?" "Никак нет, не могу-с!" - следовало бы проскрипеть мне в ответ, и, возможно, примерно так я и сделал.
Приготовленное выступление - я-то рассчитывал на добропорядочный просмотр и обсуждение фильма и, соответственно, заготовил какие-то слова осталось непроизнесенным; вот его набросок:
"Появление на экране фильма, который мы только что видели, - событие, само по себе знаменательное. Для тех же, кто знал участников событий, о которых идет речь в фильме, оно знаменательно вдвойне. В зале сегодня множество людей, близко и давно знавших Анну Васильевну, и, к сожалению, никого, кто хотя бы видел другого героя - Александра Васильевича Колчака. Совсем недавно были две годовщины: одна - смерти Анны Васильевны, это было 31 января, и другая - годовщина расстрела Колчака 7 февраля. Давайте просто помолчим несколько секунд в память об этих замечательных людях, и пусть каждый подумает о них как угодно, но без подсказок!
Действительно, дело историков - разбирать, кто был прав, а кто виноват, и дело истории - расставить все по местам. Мы же, те, кто знал Анну Васильевну, можем только порадоваться, что сегодня о ней говорят широко и вслух. Не всегда содержание появляющихся публикаций исторически, да и просто этически, точно взвешенно, примером чего является большая статья в журнале "Ветеран". Автор ее, писатель Чистохвалов, задним числом вовлекает Колчака в заговор против Распутина, затем венчает его с Анной Васильевной, а под конец объявляет, что г-жа Тимирева и по сей день живет в Москве. В качестве главного инструмента для придания оттенка исторического правдоподобия своим фантазиям писатель Чистохвалов использует такую формулировку: "А пусть мне кто-нибудь докажет, что это не так!"
Но все это говорится здесь только в связи с тем, что публикаций на тему Колчак - Тимирева стало очень много, настолько много, что я просто не все их знаю. Главной из них - и ей я радуюсь без оговорок - стали воспоминания самой Анны Васильевны в сборнике "Минувшее", воспроизведенном репринтно в издательстве "Прогресс" в конце 1990 г.
Я далек от мысли излагать здесь свое мнение об Анне Васильевне слишком для меня велика и дорога эта тема и, кроме того, я боюсь заблудиться и все испортить".
Другой просмотр того же фильма прошел двумя месяцами позже - 24 марта в очень удобном зале бывшего ДК строителей Дворца Советов, теперь Дома науки и техники, и был организован несравненно лучше первого: перед демонстрацией фильма выступили моряки, географы и исследователи Арктики, существенно пополнившие представления присутствовавших о роли Колчака в отечественной географической науке, военно-морской теории и практике, а также о его участии в Белом движении. Несколько слов об Анне Васильевне сказал я. На этот раз я с удовольствием убедился в том, что фильм лучше, чем показалось мне во время первого просмотра, хотя многие из отмеченных тогда недостатков таковыми и остались.
Как и планировалось, в журнале "Знамя" (No 5 за 1991 г.) действительно удалось опубликовать несколько стихотворений Анны Васильевны, а в газете "Известия" за 18 октября 1991 г. появилась статья Л.И. Шинкарева о днях заключения в Иркутской тюрьме, которые выпали на долю А.В. Колчака и Анны Васильевны и стали последними днями жизни Александра Васильевича. Пересказывать или цитировать эту статью не буду, скажу только, что ее ядро составляет написанная в тюрьме записка Колчака Анне Васильевне. Шинкареву удалось в довольно давние времена заполучить эту записку в архиве КГБ. Он переписал ее содержание и прочел его Анне Васильевне, когда однажды - это было в конце 60-х годов - пришел к ней. В статье явственно заметно, какое сильное впечатление произвело на Шинкарева прикосновение к истории отношений двух любящих людей, оказавшихся на грани между жизнью и смертью. Маленькие неточности вроде того, что "на Плющихе Анну Васильевну приютили дальние родственники" (можно ли считать родную сестру и родного племянника дальними родственниками, а возвращение в свою квартиру, которая как раз и приютила этих довольно близких родственников, рассматривать как снимание угла?), так вот, эти неточности нисколько не задели меня при чтении статьи Шинкарева, поскольку ее задача состояла вовсе не в раскрытии родственных отношений Анны Васильевны с Е.В. Сафоновой и И.К. Сафоновым; то, что побудило автора к написанию статьи, сказано там весьма внятно и выразительно.
Роман Владимира Максимова "Заглянуть в бездну" прямо посвящен А.В. Колчаку и А.В. Тимиревой и их отношениям, своей высотой так контрастировавшим с той кровавой и жестокой эпохой, на фоне которой они развивались.
Позже появилась толстенная, вышедшая двумя томами книга Юрия Власова "Огненный Крест". Здесь автор пытается разобраться в путанице исторических причин и следствий, в перекрестье которых оказались А.В. Колчак и А.В. Тимирева. Анне Васильевне были также посвящены еще несколько более или менее, на мой взгляд, удачных небольших публикаций в московских изданиях - с похвалой отмечу, например, журнал "Семья" и др.; не обошли эту тему и нецентральные издания, например "Листок Магнитки" и "Кавказская здравница".
Сергей Дроков, работающий над историей колчаковского движения, опубликовал ряд материалов, где также идет речь об Анне Васильевне. Интонация его публикаций - по крайней мере в том, что касается Анны Васильевны, - пришлась мне полностью по душе.
Итак, если не считать множества упоминаний об Анне Васильевне в самых разных исследованиях и статьях о деятельности А.В. Колчака, выше отмечены наиболее заметные публикации, имевшие целью специально или попутно познакомить желающих с обстоятельствами жизни и творчества Анны Васильевны.
Когда умерла Анна Васильевна, поэт А. Величанский произнес слова, несколько резанувшие вначале мой слух; он сказал: "Анна Васильевна прожила счастливую жизнь". Вглядываясь в события, составлявшие эту жизнь, поневоле спросишь: как же можно считать ее счастливой? И тем не менее я соглашусь с Величанским. Да, жизнь Анны Васильевны всегда была наполнена глубоко человеческим и потому, быть может, драматическим содержанием. Однако все, о чем мы говорили выше в связи со счастливым детством, давало ей возможность видеть людей и среди лагерных зеков, а красоту и величие мира находить и за тюремной оградой. Ощущение причастности к людям не оставляло ее в условиях даже совершенно нечеловеческих, в которые ее столько раз помещали тоже, казалось бы, люди.
Везде и во всем находила Анна Васильевна материал для творчества. Его негасимая искра, Бог знает когда в ней зажженная - не в детстве ли, - всегда держала ее на плаву. Что бы она ни делала - малярила ли в Енисейске, была оформителем спектакля в лагерной КВЧ, делала бутафорию в Рыбинском драмтеатре или изобретательно сочиняла удивительные яства из скудного продовольственного сырья, - за что ни бралась, все становилось для нее делом, в котором ей было интересно себя проверить и показать.
Никогда, даже в самых тяжких обстоятельствах не производила Анна Васильевна впечатления человека несчастного, загнанной жертвы обстоятельств; наперекор всему она оставалась хозяйкой своего положения. Уверенность в себе, в своей правоте и непобедимости и вместе с тем мягкость и приветливость, доброта, ум, интерес к собеседнику, готовность поделиться своим душевным богатством - все это, возможно, и дает право считать жизнь Анны Васильевны счастливой.
Это - мой комментарий, а вот и само стихотворение А. Величанского, которое названо "Посвящается всем им":
Тюрьмы, лагерей и ссылки
был баснословен срок.
Всех потеряла - сына,
мужа, отца. Жесток
век наш. Не хватит влаги
горькой на всех людей.
Но ссылка, тюрьма и лагерь
стали опорой ей.
Гордость судьбою, либо
силы людской предел
но казался счастливым
страшный ее удел.
Не дал ей Бог недуга
женственна и мила
как старую подругу,
смерть она приняла
В комнате той, где тени
смотрят с портретов на
встречу их. Но на деле
смерть, как всегда, одна.
А вот что сказал об Анне Васильевне Никита Игоревич Кривошеин:
С Анной Васильевной я виделся довольно часто, но в довольно короткий отрезок времени - после моего возвращения в Москву из лагерей в 1961 г. и до отъезда из страны в 1971-м.
Я очень рад, что можно о ней вспомнить прилюдно, и тем более, что мы это делаем в таком месте, которое для русско-парижского антуража уже более чем "обаналено", - на кладбище. [Все приводимые здесь слова Кривошеина были им сказаны в телеинтервью, которое взял у него В.Меньшов на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем в 1992 г. - И.C.]. Если говорить об Анне Васильевне, то может получиться, что кладбище это - далеко не самое банальное, первое приходящее в голову место, потому что по всему ходу ее жизни сама судьба должна была распорядиться так, чтобы Анна Васильевна оказалась именно здесь - это было бы, а также и казалось для нее наиболее естественным окончанием жизни.
Очень интересно, что в отношении нее судьба распорядилась иначе: во-первых, она не оказалась вне России и, во-вторых, раз уж так получилось, то все должно было привести к ее скорой гибели и никто из нас с ней никогда бы не встретился.
Я уверен, что она не погибла только по милости судьбы, не благодаря самой себе или своему желанию выжить, а потому, что явно - и это было во всем ее облике - у нее были ценности намного более отвлеченные, чем собственное существование. Именно поэтому она и выжила и в казахстанской степи в сорокаградусные морозы, и, наверное, ей было еще труднее выжить, когда второй самый близкий ее человек был убит большевиками. [B данном случае имеется в виду сын Анны Васильевны - Володя Тимирев. - И.С.] То, что она выжила, к этому не стремясь, было, несомненно, видно в том ее облике, который я застал (при этом я говорю не о внешнем облике, а ведь была она женщиной красивой - не то что хорошо сохранившейся, не то что "и в старости красивой", а просто красивой женщиной, что в таком возрасте мало о ком можно сказать).
Возвращаясь к этому кладбищу, можно, конечно, только удивляться и благодарить судьбу за то, что она - эта судьба - ее в России оставила. Анна Васильевна, насколько я помню, никогда не жалела о том, что не оказалась вне страны, не жалела и явно понимала, что ее жизнь вне страны была бы бесполезна, что она - из тех немногих, которые должны через одно поколение передать память о прежней России и даже нечто большее, нечто мировоззренческое, нравственное, далеко выходящее за рамки разных интересных подробностей о прошедшей жизни, - нечто гораздо большее. Так и получилось.
И то, что она сумела уже по возвращении из бесконечных ссылок рассказать, и знала, что и кому рассказать, - это отчасти связано и с секретом ее выживания, состоящим, как я уже говорил, в том, что у нее были ценности большие, чем ее собственная жизнь.
Есть еще и нечто другое, что в моей памяти странным образом сближает Анну Васильевну с человеком, радикально отличавшимся от нее во всем. Это может показаться странным, но если вдуматься, то совсем нет: когда Анна Васильевна узнала о расстреле А.В. Колчака, молодая Н.Я. Мандельштам скорее приветствовала большевистский переворот и не подозревала, что наступит время, когда кто-то сможет ассоциировать ее с женой вождя Белого движения. Но получилось, что жизнь их обеих сблизила своей кровавой сутью - они выжили, хотя у каждой из них было по крайней мере тысяча и один более чем веских, объективных и внутренних поводов исчезнуть бесследно; можно даже удивляться, что они не покончили с собой. А ассоциация между ними возникла у меня вот из-за чего, вот что, по-моему, их объединяло - это преодоленная ненависть, которая у них, несомненно, была, но они сумели из этого какого-то естественного состояния вышагнуть и выжить не назло, а ради чего-то.
Меня, я помню, потрясало, когда за каждым углом в Москве я видел "живее всех живых" или что-то подобное, - чувство ненависти меня просто захлестывало, а Надежда Яковлевна и Анна Васильевна научились жить, будто этого вообще не было, они это окружение убили в себе, просто отказав ему в существовании. Ну, кроме этого, у Анны Васильевны были и собственные стихи, и редкая способность создавать красоту вокруг себя, и, как у многих лагерников, поразительный гедонизм, умение радоваться всему.
Опять о кладбище - Анна Васильевна и все, покоящиеся рядом с ней в Москве, и те, что остались Казахстане и на Колыме, а также все, покоящиеся здесь, - о каждом из них можно сказать, что хотя Господь и не дал им дожить - немного, каких-нибудь 10-15 лет - до августа 91-го и русского флага над Кремлем, но я думаю, они и Оттуда видят это и радуются этому.
В своих мемуарных записках актриса С.В. Гиацинтова высказала одну мысль, прельстившую меня как ключ к долго не дававшейся загадке. Мысль эта выглядит примерно так (прошу у читателя прощения за передачу ее в собственном изложении): неверно, что трудное начало жизни является школой преодоления тягот, закалкой, придающей человеку способность противостоять им достойно, - нет! Прошедший такую школу привыкает к позиции настороженности, он научается языку зла, чтобы отвечать злу на его же языке, т.е. включается в систему, вместо того чтобы противостоять ей. Настоящую сопротивляемость человеку дает как раз счастливое детство. Жизнь в разумной и любящей семье, условия любви, понимания и человечности как бы витаминизируют душу, сообщают ей запас прочности, дающий выстоять в трудных условиях. Человек со счастливым детством обретает духовные ориентиры, помогающие ему всегда сохранять свои лицо и достоинство. Я не раз находил подтверждение справедливости этих слов, как правило, на примере людей - увы! - старшего поколения, тех, чье детство пришлось на мирные докатастрофические времена России. Бывали, конечно, исключения, но они - исключения из правил.
Сестра Анны Васильевны, Елена, прекрасно выразила в небольшом эссе фундаментальную роль детства, родителей или, говоря вообще, корней в становлении личности. Думаю, что Анна Васильевна если бы и не подписалась под этими словами, то уж по крайней мере согласилась с ними, и поэтому нахожу их в высшей степени подходящими для завершения настоящих заметок; приведу этот короткий текст целиком.
Отец посадил меня перед собой на седло. Копыта мягко стукали о землю, звонко о камень. Я держалась обеими руками за луку. Перед лукой в такт движению двигалась шея гнедой лошади, гриву шевелило ветром, пахло солнцем и лошадиным потом, и ветер гнал седые волны по склонам холма и по далеко внизу уходившей ковыльной степи. Когда мы въехали на вершину, перед нами открылся и - огромный, белый - встал Эльбрус.
В белизне вечных снегов он стоял, как видение, и синее небо уходило вверх.
Отец сказал: "Гляди и запомни. Может быть, ты уже никогда не увидишь такой красоты".
Через всю жизнь я пронесла услышанный тогда - пяти лет - неуловимый ухом ритм, ритм соединения прекрасной белой неподвижности Эльбруса и спокойного движения колышущейся степи.
Он живет во мне неистребимо, как дыхание, как биение сердца, пока оно мое живое сердце - бьется во мне.
ПЕРЕЧЕНЬ ИМЕН
Аксельрод Елизавета Григорьевна (1912-1981) - художник, жена Е.Л. Лифшица и мать А.Е. Лифшица.
Андаева Раиса Германовна (1936) - искусствовед, преподаватель Пермского Университета.
Антонова Вера Семеновна (1886-1983) - соседка по дому, друг семьи Анны Васильевны, работала дворником.
Басманова Марина Павловна - художник.
Бирштейн Вадим Яковлевич (1939) - микробиолог, участник правозащитного движения в брежневско-андроповские времена.
Бирштейн Макс Авадьевич (1915) - художник, друг Володи Тимирева, ездивший вместе с ним в экспедиции на Каспий и участвовавший в выставках сделанных там работ.
Вайнонен Василий Иванович (1898-1964) - балетмейстер, постановщик балетных спектаклей в лучших музыкальных театрах страны, друг Анны Васильевны.
Волконский Андрей Михайлович (1933) - пианист, композитор, создатель и руководитель ансамбля "Мадригал"; в настоящее время живет в Италии.
Величанский Александр Леонидович (1940-1990) - поэт. В доперестроечные времена практически не публиковался в России - только Твардовский в "Новом мире" в 1969 г. опубликовал несколько его стихотворений. После 1989 г. публикации пошли одна за другой.
Гедикян Владимир Михайлович (1929) - художник.
Гедикян Тамара Павловна (1929) - жена В.М. Гедикяна.
Гернет Нина Владимировна (1902-1982) - детская писательница, подруга Елены Васильевны Сафоновой.
Гефтер Михаил Яковлевич (1918-1995) - историк, общественный деятель.
Глебова Людмила Николаевна (1917-1990) - художник, сестра Т.Н. Глебовой.
Глебова Татьяна Николаевна (1900-1985) - художник, жена В.В. Стерлигова.
Горжевская Елизавета Давидовна (1941) - жена А.Величанского, ныне работник издательства "Прогресс".
Грановская Наталья Юрьевна (1938) - жена В.В. Троицкого, инженер-химик.
Дмитриев Владимир Владимирович (1900-1948) - художник театра, большой друг Анны Васильевны.
Дулов Александр Андреевич (1931) - химик, популярный автор и исполнитель песен на гитаре.
Житков Борис Степанович (1882-1938) - писатель, сотрудничал и дружил с Е.В. Сафоновой и с семьей Анны Васильевны.
Зубарева Людмила Николаевна (1939) - моя жена.
Калинина Фаина Степановна (1925) - балерина Новосибирского театра оперы и балета, ныне пенсионер.
Капнист Мария Ростиславовна (1914-1994) - киноактриса, большой друг Анны Васильевны, познакомилась с ней в заключении.
Кашкаров Юрий Данилович (1937-1995) - журналист, в последние годы был гл. редактором "Нового журнала", издаваемого в США.
Книпер Всеволод Константинович (1888-1942) - муж Анны Васильевны, инженер-путеец.
Кривошеин Игорь Александрович (1890-1986) - сын известного русского политического деятеля А.В. Кривошеина, герой Французского Сопротивления во времена Второй мировой войны; умер во Франции.
Кривошеин Никита Игоревич (1934) - сын И.А. и Н.А. Кривошеиных, переводчик, в настоящее время живет во Франции.
Кривошеина Нина Алексеевна (1895-1981) - в девичестве Мещерская, автор книги "Четыре третьих нашей жизни", дружила с Анной Васильевной; умерла во Франции.
Кругликов Вячеслав Иванович (1930) - журналист-фотограф, муж Н.Н. Татарской.
Лазарева-Станищева Марина Сергеевна (1918) - художник, внучка академика архитектуры Ф.О. Шехтеля.
Лазуко Альбина Кузминична (1938) - искусствовед, работает в Русском музее С.-Петербурга.
Лимчер Ксения Федоровна (1898-1973) - друг Анны Васильевны.
Линк Кирилл Павлович (1924-1983) - мальчишкой был частым гостем в доме Анны Васильевны, ему покровительствовал Володя Тимирев; воевал, служил шофером у Василия Сталина; строитель.
Линк Павел Фердинандович (1900-1938) - отец К.П. Линка, шофер посольства Германии; расстрелян в 1938 г. якобы за шпионаж в пользу Германии.
Лифшиц Андрей Ефимович (1937-1989) - сын Е.Г. Аксельрод и Е.Л. Лифшица, инженер горного машиностроения; погиб в Израиле.
Лифшиц Виктория Георгиевна (1945) - жена А.Е. Лифшица, в настоящее время живет в Израиле.
Лифшиц Ефим Львович (1909-1983) - художник, муж Е.Г. Аксельрод и отец А.Е.Лифшица.
Малютин Владимир Михайлович (1937) - он же "Кит", инженер; в настоящее время работает в области медицинского страхования.
Мейлах Михаил Борисович (1941) - литературовед, специалист по советской литературе 20-30-х годов; был арестован и осужден КГБ в 1981 г. за распространение т.н. "антисоветской" литературы, отбывал наказание под Пермью.
Меньшов Валерий Владимирович (1938) - он же "Жук", кино- и телеоператор.
Михайлова Анна Евгеньевна (1931) - дальняя родственница Сафоновых по линии Варвары Ивановны Сафоновой.
Некрасов Виктор Платонович (1911-1992) - писатель, вынужден был покинуть СССР в 1974 г.; умер во Франции.
Ольшевская Ольга Павловна (1936) - биолог, преподаватель, в 1989 г. приняла послушание в Свято-Амвросиевском Казанском женском монастыре (Шамординской пустыни).
Ольшевский Иван Алексеевич (1965) - сын О.П. Ольшевской, предприниматель.
Пешкова (Татарская) Наталья Никитична (1925) - журналист, дочь Н.Ф. Пешкова; в детстве часто и подолгу жила в семье Анны Васильевны, впоследствии стала ее большим другом.
Пешков Никита Федорович (1887-1938) - морской офицер, старпом на "Варяге", знаком с Анной Васильевной со времен ее свадьбы в 1911 г.; помог Анне Васильевне с устройством на работу в РУСКАПА (русско-канадско-английское пассажирское агентство); в 1925 г. был арестован и осужден за контрреволюционную деятельность (три года отбывал на Соловках, затем был лишен права проживать в центральных и пограничных городах). Умер от туберкулеза.
Пешкова Екатерина Павловна (1876-1965) - общественный деятель, жена А.М.Горького.
Писарев Леонид Алексеевич (1938) - художник.
Рогинская Ирина Николаевна (1915-1977) - дружила с Володей Тимиревым и Анной Васильевной.
Сафонова (Вышнеградская) Варвара Ивановна (1863-1921) - мать Анны Васильевны.
Сафонов Василий Ильич (1852-1918) - отец Анны Васльевны, известный русский музыкальный деятель, один из основателей Московской консерватории.
Сафонов Василий Ильич (1967) - мой сын, программист.
Сафонова Елена Васильевна (1902-1980) - сестра Анны Васильевны, художник; ею выполнены иллюстрации к книгам "Что я видел" Б.С. Житкова, "Доктор Айболит" К.И. Чуковского и др.
Сафонов Иван Васильевич (1891-1955) - брат Анны Васильевны, скрипач.
Сафонов Илья Васильевич (1887-1931) - брат Анны Васильевны, виолончелист.
Сафонова Ольга Васильевна (1899-1942) - сестра Анны Васильевны, художник, моя мать.
Севрюгин Владимир Алексеевич (1940) - преподаватель, журналист.
Севрюгина Ольга Ивановна (1946) - жена В.А. Севрюгина.
Середнякова Евгения Захаровна (1892-1966) - жена М.А. Середнякова, мать Е.М. Шапошниковой и бабушка Н.В. Шапошниковой.
Середняков Михаил Алексеевич (1890-1966) - юрист, муж Е.З. Шапошниковой, отец Е.М. Шапошниковой, дед Н.В. Шапошниковой.
Синицына Валентина Георгиевна (1930) - одна из жилиц коммуналки, где я неудачно вил свое первое семейное гнездо.
Смородский Кирилл Александрович (1898-1942) - художник, мой отец.
Сорокина Ирина Васильевна (1945) - жена Л.А. Писарева.
Стужина Эмилия Павловна (1931-1973) - востоковед, заведовала краеведческим музеем г. Рыбинска, преподаватель МГУ, переводчица литературы с китайского, большой друг Анны Васильевны.
Стерлигов Владимир Васильевич (1904-1973) - художник, в 60-70-е годы был одним из лидеров Ленинградского художнического авангарда.
Сулержицкий Дмитрий Леопольдович (1903-1968) - сын сподвижника Станиславского по созданию МХАТ.
Сулержицкая Мария Николаевна (1905-1987) - жена Д.Л. Сулержицкого; оба - друзья Анны Васильевны.
Татарская Наталия Никитична (см.: Пешкова Н.Н.)
Тимирев Владимир Сергеевич (1914-1938) - сын А.В. Книпер, художник. В 1938 г. расстрелян якобы за шпионаж в пользу Германии.
Тихомирова Мария Ильинична (1960) - моя дочь, медицинская сестра.
Троицкий Вадим Владимирович (1935) - виолончелист, кум Анны Васильевны по крещению М.И. Тихомировой.
Филипьева Наталья Николаевна (1905-1965) - двоюродная сестра Анны Васильевны по линии матери, мать О.П. Ольшевской.
Черкасова Мария Валентиновна (1938) - биолог, журналист.
Хлебникова Ольга Николаевна (1892-1966) - деревенская учительница, работавшая в прикалужской деревне в 60-х.
Шапошников Вадим Боpисович (1916-1982) - журналист, друг Володи Тимирева.
Шапошникова Елена Михайловна (1918-1981) - дочь М.А. и Е.З. Середняковых, жена В.Б. Шапошникова, мать Н.В. Шапошниковой.
Шапошникова Наталья Вадимовна (1937) - дочь В.Б. и Е.М. Шапошниковых, переводчица с фр. языка.
Шестаков Николай Яковлевич (1894-1974) - писатель, друг Анны Васильевны.
Шестакова Надежда Владимировна (1896-1981) - преподаватель, переводчик с англ. языка, жена Н.Я. Шестакова, друг Анны Васильевны.
Шипунов Сергей (1937) - биолог, зав. лаб. экологии РАН.
Шлыкова Нина Михайловна (1900-1970) - подруга моей матери, О.В. Сафоновой, преподаватель игры на фортепиано.
Шутов Дмитрий Илларионович (1909-1986) - актер МХАТ.
Эрбштейн Борис Михайлович (1902-1966) - художник, работал с В.Э. Мейерхольдом, многократно репрессирован, друг Анны Васильевны.
Юдина Мария Вениаминовна (1899-1970) - известная пианистка и педагог, частый гость Плющихинской квартиры.
Юрьева Нина Дмитриевна (1898) - преподаватель музыки, соседка нашей семьи по квартире на Фурштадской ул. в Ленинграде.
Яньков Владимир Юрьевич (1927) - преподаватель программирования в МИНХ; ветеран дома на Плющихе.
РАССКАЗЫ И СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
Творчество составляло основу атмосферы жизни семьи Сафоновых, и многие из детей оказывались заражены этой атмосферой на всю жизнь, продолжая более или менее всерьез, а то и профессионально заниматься искусством в зрелые годы. Не была исключением и Анна Васильевна, хотя она и не стала профессиональным художником, музыкантом или писателем - обстоятельства ее жизни складывались чаще всего неблагоприятно для проявления творческой активности. Тем не менее полученный в детстве заряд сказался: обращение к бумаге - или вполне адресное, или чтобы высказаться перед безымянным слушателем - зачастую давало выход переполнявшим ее чувствам и мыслям. Не Бог весть как велик объем написанного Анной Васильевной, если не считать ее мемуарных записок, - несколько беллетризованных историй из ее разнообразного опыта, записки о друзьях и стихи, которых, пожалуй, больше всего; ниже все это предлагается Вашему вниманию именно в упомянутом порядке. Рассказы не требуют особых комментариев, поскольку кое-какие необходимые пояснения содержат и сами в себе, во-первых, а во-вторых, это не просто описание реальных событий, а все-таки скорее литературные произведения; порядок их представления: "Спектакль NoЗабавный случай¤", "Как я был в Японии", "Самозванка" и "Кармен". Далее следуют мемуарные записки "О Володе Дмитриеве", выдающемся художнике театра и большом друге Анны Васильевны, и, наконец, несколько избранных стихотворений. Вообще, стихов написано довольно много. По времени написания они располагаются в ряд от 1915 до 1971 г., а тематически их можно сгруппировать в такие блоки: "Черная страна" - так назвала этот блок сама Анна Васильевна, - объединяет стихотворения о лагерной жизни в Казахстане; стихи, посвященные сыну, стихотворные впечатления от разных городов, а также не группирующиеся по определенным темам стихи. Отбор стихотворений для настоящей публикации определялся, во-первых, небесспорным вкусом составителей, а во-вторых, их желанием дать читателю по возможности более полное представление обо всех периодах творчества Анны Васильевны и о разнообразии волновавших ее тем. Стихотворения даны в хронологическом порядке, за исключением "Застольная" и "Седьмое февраля", которыми было решено завершить стихотворный раздел. Первые два стихотворения написаны в период знакомства Анны Васильевны с А.В. Колчаком, и внимательному читателю будет нетрудно найти параллели в тексте воспоминаний и в стихах. Стихотворение, датированное 26-27-м годом, написано, скорее всего, в Тарусе. "Малоярославец", 38-й год, - не обманувшее предчувствие скорого ареста. Далее идет серия стихов из цикла "Черная страна", написанного в период с 1938 по 1946 г. - после ареста в Малоярославце и до освобождения из Карлага. Некоторые стихи этого цикла свидетельствуют о способности Анны Васильевны видеть прекрасное даже в самых тяжелых ситуациях; примером тому "Облака раскинули крылья...", "Какая нежность беспредельная..." и "Бык". "Передо мной не в маршальском мундире..." - удивительный пример того, когда жертва не просто размышляет о палаче, а размышляет, я бы даже сказал, с налетом жалости, как бы и не ощущая себя жертвой, а значит, и не будучи таковой! И это в 47-м, когда победившая в страшной войне страна припухала от голода и в то же время по воле владельца маршальского мундира готовилась к другой, которая, начнись она, была бы пострашней уже отгремевшей. Два стихотворения - "Зима" и "Ох, вспомним мы тебя, унылый город..." - это зарисовки впечатлений от городов Рыбинска и Енисейска. Дальше представлена серия стихов, импульсом к написанию которых (1964-1967) служили чаще всего впечатления от разных мест и ситуаций; здесь есть и владимирско-суздальские места, и подмосковное местечко платформа "Зеленоградская", и дорожные летучие мысли и т.д. И тут же - незарастающий след: воспоминание о ссыльной жизни. "Больница... Ночь... Не спится мне..." - объяснять нечего! "Застольная" - это плач матери по сыну, когда она, лишенная свободы, еще надеялась, что он жив, пускай тоже в неволе (на самом деле Оди Тимирева уже пять лет не было в живых - его расстреляли вскоре после ареста в 1938-м). И наконец, "Седьмое февраля" день расстрела Александра Васильевича Колчака.
СПЕКТАКЛЬ "ЗАБАВНЫЙ СЛУЧАЙ"
Просоленная степь, прошитая железнодорожной ниткой, кучка саманных бараков, огород и парк у пруда, куда вход заключенным воспрещен, хотя каждое дерево посажено их руками, - Бурминское отделение Карлага. Посредине клуб просторное здание, тоже саманное и тоже протекающее в дождь, как и все остальные бараки. Там бывает кино и действует драматический кружок. Актеры заключенные, режиссер и художник - тоже. На репетиции приходят после дня работы, кто где. А день - от зари до зари. Казалось бы, сил хватит только дойти до своей койки, свалиться, как мешок, и спать, спать.
Но на репетиции, на спектакле можно забыть на это время обо всем, что не театр, готовить праздник - а это действительно праздник для многих. Наша публика - заключенные тоже. Публика очень чуткая, прямо сказать - умная публика. Я - художник, могу бывать во всех бараках, мужских и женских. Обхожу их после каждого спектакля и каждый раз ухожу с чувством удовлетворения от того, как нужно и важно для этих людей то дело, которое мы делаем с таким трудом, с таким напряжением и радостью. Потому что поставить спектакль - дело нешуточное. На сцене несколько рам, обтянутых соломенными матами, - и все. Были две колонны, но в морозы за неимением топлива они погибли в печке начальника КВЧ. Мир их праху. Теперь начальник у нас другой, и память о нем другая. Он-то входил в интересы кружка, что можно было достать - достанет. Надо помочь - поможет сам. За это свойство вольнонаемные его презирали: "Когда можно кого угодно из зеков заставить, глупо работать самому". Точки зрения разные - мы хорошо к нему относились.
Режиссер - Анна Лацис; она в родстве с писателем и всеми известными Лацисами. Небольшого роста, с латышскими большими серыми глазами. Режиссер она и в прошлом, до лагеря. Ставила она когда-то и где-то "Забавный случай" Гольдони, решила поставить и здесь. Классика - возражений нет. Шесть действующих лиц: две женщины, четверо мужчин. Жанина - Фира Лейзерова, Констанция - Мария Капнист, соперница по сцене и по Гольдони. Где-то теперь Фира? А Капнист нашла в театре свою дорогу: снимается в кино и посейчас. Пленный французский офицер - Павлик Пастухов, его слуга - Чичко. Отец Жанины - забыла его фамилию, прекрасный актер. Отец Констанции - некий Вася, личность неопределенная, с воровским налетом.
Костюмы? Два кафтана из байки в костюмерной. Золотое шитье из обрезков латуни: выпросили в ремонтной мастерской. Картонные шляпы сами клеили. Шляпа Констанции из пастушеского бриля, плели эту шляпу из соломы. Костюм из лиловой и розовой марли - распороли две пачки. Фижмы, подборы скреплены цветами.
Парики? Нашлась у нас парикмахерша в прошлом - поволжская колонистка Нина Вернер. Я ее уговорила, обещав, что на афише и перед спектаклем будет объявлено: парики и костюмы - Нина Вернер, - клюнула. Достали пакли, завили локоны на палках, парики вышли хоть куда. Напудрили мукой или мелом, не помню. Несмотря на сопротивление актрис, они, когда посмотрели, как выглядят со сцены, - надели. Жабо - собирали по баракам марлевые накидки. Декорации? Дали нам всякую рвань для обтяжки щитов, выкрасили чем Бог послал. Я вырезала из картона какие-то барочные узоры под резьбу, расписала глиной, мелом и сажей, набила на табуретки, столы и карнизы (со стороны фаса). По бокам сцены поставили зеленые ящики с апельсиновыми деревцами. Деревца палки с просверленными дырками, куда вставлены ветки аруи - ползучей туи: единственная зелень зимой. Она вьется по каменным склонам сопок. Я их постригла до круглой формы, а апельсины вырезала из крупной моркови. Вышло красиво. Это оформление. А спектакль вышел веселый. За всей бедностью наших средств его держала на высоте полная отдача актеров хороших и средних, опытный режиссер и та творческая атмосфера работы всех без исключения участников, которую не часто встретишь и в профессиональном театре.
КАК Я БЫЛ В ЯПОНИИ
Кладовая стройчасти: получаю краску и олифу; я - маляр. Кладовщик Николай Алексеевич, суровый старик, - с виду вылитый Никола Угодник. У меня с ним постоянные контры из-за неоформленных требований - никак не могу осилить эту премудрость. Неожиданно в разговоре он сказал: "Вот когда я был в Японии..."
- Да когда же вы были в Японии, Николай Алексеевич?
- А в плену. Я под Мукденом ранен был, сознание потерял. А очнулся тихо. Кругом мертвые лежат, много нас тогда положили. Я в бой за знаменщиком шел: гляжу, а он рядом лежит и знамя наше полковое тут же. А наших нет отступили. Нам все говорят, что японцы раненых добивают, мучают - очень мы этого боялись. Однако надо сказать, что потом они с нами очень даже нежно обращались. Что делать? Крови я много потерял, слабый. Ну, все-таки кое-как достал пакет, перевязал ногу, а потом ползком, ползком подобрался к знамени, снял с древка да в шинель на грудь под подкладку и спрятал. Лежу, жду, что будет. Ну, вижу: идут японские санитары, подбирают раненых. Я застонал, подошли, взяли на носилки, даром, что русский, - и в госпиталь. Шинельку, конечно, вместе с обмундированием в каптерку, а меня на койку. Конечно, говорить по-ихнему я не умел, но скажу: очень меня хорошо лечили, врачи не хуже наших. Выписался я из госпиталя, выдали мне одежу и шинелку, смотрю знамя на месте, не заметили. А меня в плен, в Японию. А там как кому повезет - кто в казармы, а кого, значит, на работу к японским хозяевам, мужчины-то японские все на войне: кому работать? Попал я к одному старику в работники. Хороший такой старик, православный, между прочим, и по-русски немного говорил. Он ко мне очень был добрый, ну, прямо сказать, меня любил, только все удивлялся - жара такая, а я в шинелке и на работе и дома. "Ты бы снял". - "Нет, - говорю, - меня чего-то знобит; верно, крови много потерял". А подкладку я аккуратно зашил, ничего не видно. Как кончу я работу, мы с хозяином, он мне про свое, я про свое - дом, жена, хозяйство. Ну будто соседи, будто и войны никакой нет. Однако скучал я очень, все-то чужое, все не как у нас. Ну, он это видел, конечно. Вот раз приходит и говорит мне: "Домой хочешь?" - "Кто, - говорю, - домой не хочет. Ты, - говорю, - человек хороший, не обижаешь, всем доволен. А дом - он дом и есть". - "Ну, так завтра в порту французский пароход углем грузят. Просись на работу". Больше ничего не сказал. Прошусь, значит, на работу к своим: наши, пленные, уголь-то грузили. Взяли меня. Я говорю своим: "Вы меня не ищите, а спросят на поверке - упал в воду, и дело с концом". - "Ладно". Вот я с тачкой-то вместе - в трюм. А сверху на меня уголь, уголь. Расшибся я немного, ну ничего, пробрался к вентилятору, дышу. Долго мне показалось, да и страшно: завалят углем, вот и конец. Однако слышу - тихо стало, и уголь больше не сыплется, погрузку кончили. Стою у вентилятора по пояс в угле, жду. Пароход-то французский, наш, значит, - вроде как союзный. Долго ли, коротко ли, слышу я, пошел пароход. Все-таки я сразу не вылез - мало ли что бывает: ведь пленный я, русский, беглый. Как на меня посмотрят? Только как вышел пароход в открытое море, откопался я, да по кучам, по кучам и вылез. Черный, грязный, черт чертом. Увидали меня матросы - что за человек? Ну, я, конечно, их язык не понимаю. "Русский я, русский, - говорю, - солдат, пленный. Они меня к капитану. Капитан у них мосье Леруа - век не забуду, не выдал. Велел он меня накормить, переодеть, все как полагается. Он по-русски немного знал, хлопает меня по плечу: "Карош, карош солдат". Однако шинелки своей я не отдал. И подумайте: ведь он крюку из-за меня дал. Ему в Шанхай, а он меня во Владивосток предоставил, к своим, к русским! Господи, к своим попал! Ну, являюсь я в штаб. Так и так, рядовой такого-то полка, ранен под Мукденом, был в плену, бежал. Где мой полк? Говорят: от полка не много осталось, а знамя потеряно и донжик и, значит, расформировать. Полк - в Харбине. А знамя-то у меня. Полковнику моему телеграмму - нашлось знамя: сохранил и доставил рядовой такой-то из японского плена. И еду я сам в Харбин, а на вокзале меня встречают с музыкой, ну, не меня - знамя, конечно. Я древко приготовил, знамя набил, стою с ним на площадке. Поезд подходит, что тут было! Командир меня перед строем поцеловал, сто рублей от себя дал и к Георгию представил. Шутка сказать, полк расформировать! И пошел я обратно в свой полк. А тут скоро и война кончилась. Вот как я был в Японии. Вам сколько охры? Три кило? А почему бухгалтер требование не подписал?
- Николай Алексеевич, да его в конторе нет, а меня срочно посылают пол красить. Я же потом оформлю, когда он придет.
- Вечно вот так с вами, а я потом отвечай!.. В последний раз.
САМОЗВАНКА
Двадцать второй год. Бутырка, Пугачевская башня: так ее зовут, потому что будто бы сидел в ней Пугачев перед казнью - не ручаюсь за достоверность этой легенды.
Башня круглая, с винтовой лестницей посредине, а камеры на каждом этаже расположены секторами. Весна дружная, теплая, солнце заливает их светом, через решетки окон из нижнего этажа слышно, как поют в два голоса "Уж ты сад ли, мой сад" и "Потеряла я колечко". Поют хорошо, голоса звонкие, верные, молодые. Меня два дня, как привели сюда, никого не знаю, все смутно и непонятно. В камере нас пять женщин самых разных категорий, ничего примечательного - разве моя соседка. Ей лет 20-22, бывшая монашка, маленькая, хрупкая, очень симпатичная, но все у нее - искушение. Она добрая: если видит, что кому-нибудь особенно плохо, подойдет, скажет тихонько: "Давай вместе помолимся". Больше ничего придумать она не умеет, но это у нее от души. На отказ не обидится, отойдет в сторону, сама начнет класть поклоны. Зовут ее Ксения.
- Послушай, Ксения, ну за что ты сюда попала?
- Я-то? Я за самозванство.
- Да какая же ты самозванка?
- Ох, искушение! Ведь не я, меня такой сделали. Меня за великую княжну Татьяну Николаевну выдавали.
- Что?!!
Смотрю с удивлением. А ведь правда: в суховатом профиле, широко расставленных глазах, в манере держать голову есть что-то отдаленно напоминающее фотографии второй дочери Николая II.
- Да расскажи ты толком, Ксения, как же это вышло?
- Так и вышло. Я ведь с детства в монастыре росла, сирота я. Родители мои померли, когда я вовсе маленькая была. Они крестьяне были, деревня наша совсем близко от монастыря. Матушка меня и взяла, и растила. Я и век думала в монастыре остаться. Пострижение-то я не принимала еще. Ну, а вышло-то не так. Монастырь наш прикрыли, и пошли мы кто куда. Конечно, у кого родные, те к родным. А у меня никого нет, одна как перст. Куда деваться? Ходила я, ходила, стучала в дома, просилась на квартиру - не пускают. А платить мне нечем. Совсем я измучилась. Уж к вечеру постучалась я в один дом - отворяет мне хозяйка, пожилая, почтенная такая. "Что надо?" - "Так, мол, и так, пустите ради Христа хоть переночевать, а там я уж как-нибудь буду работу искать", - говорю, а сама плачу. Смотрит она на меня так внимательно: "Входи ради Христа". И очень ко мне вдруг стала ласкова голубушка моя: "Да куда же ты пойдешь на ночь глядя, молоденькая такая? Оставайся хоть насовсем. У меня вот такая же, как ты, дочка была, тебе ровесница, - недавно померла. Вот ты у меня вместо дочки и живи. Дом большой, я одна, уж так-то мне тоскливо". Обрадовалась я: добрая-то какая женщина! И стала я у нее жить. Как-то она и говорит мне: "Смотрю я на тебя - ну точно ты моя дочка. Ее Таней звали, давай я тебя тоже буду Таней звать". Таня так Таня, если ей этого хочется. Я все стараюсь ей по хозяйству помогать - пол помыть, постирать что, на кухне. А она: "Нет, ты, Танечка, не трудись, не надо, я и сама управлюсь". Так мне это совестно было: непривычна я, чтобы за меня делали, в монастыре-то я к работе привыкла, у нас строго - послушание, да и скучно будет. Да ведь хозяйка-то она - ее воля. Только замечаю я, что много что-то народу к ней ходит, все больше женщины. И все что-то приносят: кто молока, кто яиц, кто еще чего, и она с ними в сенях шушукается. А с едой плохо было. Потом введет всех в горницу и зовет меня: "Таня, Танюша, поди-ка сюда". Я приду, поклонюсь гостям, а она: "Вот Бог послал мне дочку Танечку". А гости: "Ах, ах!" И так-то со мной ласковы, и все норовят подарить что-нибудь. Мне невдомек, чего это они, только думаю: до чего же люди добрые! Так время и идет, и ничего-то я не понимаю. Да и то сказать: ведь я к ней прямо из монастыря попала, в миру - как в лесу. Искушение, прости Господи! А потом раз! Забрали и ее и меня, посадили нас порознь, и пошли допросы: что да как, да почему вы Ксения; а зовут вас Татьяна, да кто она вам (это про хозяйку-то). Я все рассказываю, как было, а они смеются: "Ай да великая княжна!" Тут-то я и ахнула. Ведь, скажите на милость, что она, прости Господи, придумала! Будто великой княжне Татьяне Николаевне - это мне удалось бежать и в монастыре скрыться. И будто она меня спасла и приютила до времени. То-то ей все бабы молоко и яйца носили, для великой-то княжны, значит. Вот тебе и дочка Танечка! Заплакала я, а они-то надо мной смеются. Господи, какие хитрые люди-то бывают, подумайте. Вот и сижу теперь. Ох, искушение!
Не скрою, засмеялись и мы, и она вслед за нами, сквозь слезы - без вины виноватая самозванка.
КАРМЕН
Почему Кармен? А вот послушайте. Я расскажу вам эту историю так, как услышала ее от самой героини происшествия, в арестантском этапном вагоне. История трагической любви солдата к заключенной. Она совсем не похожа на прекрасную гитану Мериме: крупная, светловолосая женщина лет 22-х, сероглазая. Красива - да. Гордое, своевольное лицо. Проститутка с 15 лет, воровка, конечно, - смежная профессия. Но, вероятно, что-нибудь и покрупнее. Срок у нее был 10 лет, бандитский. Попала она в лагерь лет 18-ти, уже отсидела три. Молода, красива и умна, все условия для нехитрого лагерного благополучия: легкой работы, всяких мелких привилегий. Жилось ей неплохо. Так или иначе, оказалось, что она ждет ребенка. И тут-то в эту беременную красотку влюбился без памяти конвоир. Не преследовал ее - нет, ходил за ней как тень. Пожалел ли он эту красоту, молодость, попавшую в неволю, просто ли потерял свою злополучную голову - кто его знает. А она пользовалась этим для всяких поблажек. И сама удивлялась, что он в ней нашел, в беременной-то на седьмом месяце. Время шло; в лагере родильного отделения не было, и в таких случаях незадолго до родов женщин отправляли в Бутырскую тюремную больницу. Лагерь был подмосковный. Отправили и ее с одним конвоиром, с тем самым. Сели они в вагон, разговаривают. Она ему и говорит: "Знаешь что, успеется в больницу. Ты завези меня к тетке повидаться, она здесь недалеко (в Пушкине, что ли), домик у нее свой, хозяйство. Посидим, закусим, выпьем, а там ты меня и отвезешь в больницу. Ну что тебе стоит?" Он ни в какую: нельзя, служба. Она и так и этак его уговаривает - нет.
"Тогда я отвернулась [Далее повествование идет от первого лица. - Прим. публ.], подняла воротник, дескать, не хочешь, не надо. Посмотрел он на меня: "Ох, наживу я с тобой беды. Едем". Приехали уже в сумерки. Тетка встречает. Сейчас закуску на стол, самовар, пол-литра, все как полагается. Сидим. А я вышла на крыльцо, темно, только меня и видели.
Он подождал, вышел за мной - никого. Заметался парень: что делать? Посмотрел на тетку, покачал головой. Потом подтянул ремень, поправил фуражку и пошел объявлять по начальству: так и так, не углядел, сбежала. А на самом лица нет. Что уж за разговор был, не знаю, но под конец говорит ему начальник: убежала - ищи, не найдешь - отсиживай ее срок. А срок - 10 лет. Как искать, где искать? И страшно-то ему, и стыдно, и срок большой, и очень уж обидно: он-то к ней всей душой, а она... Думал, думал, да и лег на рельсы под поезд - все".
А она прямо к себе в Подольск, к родным. Там и родила, и на работу поступила, как ни в чем не бывало. И все бы сошло с рук, только узнал ее случайно у проходной товарищ того, погибшего. Очень за него были злы товарищи. Верно, хороший был парень. Тут ее и взяли, сразу на этап и в дальние лагеря - кончать срок. А вы спрашиваете - почему Кармен.
О ВОЛОДЕ ДМИТРИЕВЕ
Писать о Дмитриеве, о Володе Дмитриеве... Что писать, как писать, не знаю. Я знала его с весны 17-го г. Он учился в студии Петрова-Водкина вместе с моей сестрой Варей, бывал в доме моих родителей - такой большеглазый вихрастый мальчик. А мне было 24 года, я была замужем, у меня был сын 3-х лет, да и вообще не до него мне было тогда. Познакомились мы позже, когда он приезжал в Москву, куда я вернулась в 22-м г. и приходил ко мне с поручениями от сестер из Петрограда - такой же длинный, вихрастый, замотанный в зеленый шарф. А подружились, когда он жил в Москве и работал над "Пиковой дамой" в Большом театре. Моя сестра Е.В. вместе с ним работала по костюмам этого же спектакля. Приехали они из Петрограда вместе, и на вокзале Володя спросил: "Вы куда?" - "Я к Книпер, а Вы куда?" - "Я тоже к Книпер". - "Приходите обедать". Володя сказал: "Как это вы так меня приглашаете обедать к Книпер? Я не могу и к себе звать без предупреждения." - "Это правда, от вас всегда голодная уходишь. А вы все-таки приходите". Володя пришел ко мне, плюхнулся на диван и сказал: "Лена, я на вас обиделся. Как вы могли сказать, что от меня голодная уходите?" Тогда я говорю: "А вы не обижайтесь, Володя. У нас разные обстоятельства: у вас готовят на двоих рябчиков, а у нас кастрюля месива и на всех хватает." На этом разговор и кончился. После обеда стали читать "Пиковую даму" Пушкина и так и пошла эта зима под знаком "Пиковой дамы", когда мы все зажили в самом тесном общении с героями оперы как с вполне реальными существами. Володя тогда был женат на Вете Долухановой. Я уже не могу припомнить точно года, давно это было. Когда они поженились, Вета решила, что они поедут в Тбилиси к его родным и она всех поразит своими туалетами. Но вот на станции Армавир все чемоданы у них украли и ничего из этого не вышло. Самое забавное было то, как Володя, вернувшись оттуда, рассказывал об этом с самым искренним смехом - все украдено и денег нет. Ну, пойдем обедать к Книпер. А Вета: "Как же можно так, без предупреждения?" - "Ничего, там накормят". С Ветой я познакомилась в Ленинграде. Красивая была женщина - прямо с персидской миниатюры, но в квартире Володи она казалась каким-то чужеродным элементом. Не очень она мне нравилась, по правде. Утверждала, что на ее долю выпадает получать заработанные Володей деньги - это очень тяжелая работа. Называла Володю "маленьким благотворителем", когда он отдавал свои старые брюки кому-нибудь из своих оборванных друзей - на что это похоже! Странный брак был. Году в 30-31-м Володя уговорил меня поехать с ним на пароходе по Москве - Оке Волге и Каме до Елабуги, где в это время должны были быть мой сын, Вайнонен с женой, брат Володи, Лева, и Нина Анисимова, с которой у Володи был роман. Он просил, чтобы я взяла билеты на пароход, а он приедет из Ленинграда в Москву и мы поедем вместе. Никаких билетов я, конечно, достать не могла и отправила ему телеграмму - никуда не еду невозможностью достать билеты. Он приехал и очень просто достал билеты через Большой театр. И поехали. В Коломне мы пошли смотреть город, Володя купил какой-то невозможный ликер из закрытого магазина - разве что по знакомству?! Сел в своей каюте у окна и стал угощать всех мимо проходящих пассажиров. В Белоомуте пароход сломался (на нем у нас были отдельные каюты), и нам пришлось поселиться вместе. "Ну ничего, зато мы с вами будем разговаривать по вечерам". Увы, это не состоялось: я до того устала за зиму, что засыпала, едва коснувшись головой подушки. Кроме того, кормить нас перестали. Хорошо еще, что взяли с собой грудинку и яйца, и до Нижнего питались яичницей. Особого знакомства с пассажирами не заводили, пока в Нижнем не встретились в ресторане, голодное население парохода уселось за один стол и развеселилось. А официанты все были похожи на Горького, с такими же моржовыми усами, стерляжья солянка была прекрасна, и дальше мы уже ехали как добрые знакомые. На пристанях уже кое-что продавали, в Васильсурске мы накупили еще теплых копченых стерлядей, все шло прекрасно. Но пассажиры были заинтригованы - что за странная пара едет, - и в Елабуге все высыпали смотреть, кто и как будет нас встречать. А нас все встречали с утра, было жарко, и все попеременно купались и пили пиво... С Ниной Анисимовой мы сразу подружились. Поселились где-то возле леса, спали на сеновале. Причем Володя все время опасался каких-то фантастических грабителей, но не боялся курить на сеновале, чего я, наоборот, очень боялась. Володя и Вайнонен должны были осенью ставить какой-то партизанский балет, и Нина Анисимова часа три танцевала вокруг костра. Через неделю выяснилось, что денег осталось только на пароход и надо срочно уезжать. Уезжали мы вчетвером: Володя, Нина Анисимова, молодой художник Селезнев по прозвищу Вятка и я. Чтобы не умереть с голоду, поделили продукты, напекли булок и стали ждать на пристани пароход. А пароходы шли набитые. Тогда выпустили вперед Нину. Она побежала к капитану и сказала: "Капитан, миленький, возьмите нас на пароход" - тот не устоял, и мы поехали. Обеды мы брали три на четверых, и то продав матросу какую-то мою блузу. В Коломне Володя с Селезневым сошли, чтобы скорее доехать до Москвы и там встретить Нину и меня. Не успели сойти, как сразу у нас оказались сочувствующие: что же вы не сказали, что вы в затруднении, стали нас кормить шоколадом и т.п. и т.д. И вот когда мы уселись на Плющихе за круглый стол, на котором чего только не было, Володя засмеялся и сказал: "Нет, поесть можно только в Москве". На том наше путешествие и кончилось. Только потом он говорил, что был в негодовании от того, что я нисколько его романом с Ниной не огорчалась. Володя, приезжая в Москву, всегда звонил с вокзала. "Придете обедать?" - "Не знаю, успею ли, надо в Большой, надо во МХАТ". - "Ну, как хотите, а у меня вареное мясо с хреном". - "Всю жизнь мечтал - приду". Это любимая его фраза - "Всю жизнь мечтал". О чем только он не мечтал. Все для него обращалось в праздник, до чего был очаровательный человек. Он всегда звал меня смотреть свои спектакли - если сам был ими доволен. А если не очень, то не приглашал. Помню, как у него никак не шла "Кармен" в Большом. Ясно, что при этом условии вообще не надо было за нее браться. А Вета настаивала, и он мучался как в аду. Где бы я ни была, в любых обстоятельствах, если случалось что-либо интересное, всегда думалось: вот надо рассказать Володе. Помню, пришлось мне пасти овец в казахстанских сопках. Сопки сходились в Долину пяти лучей, по склонам розовые глыбы камней - да ведь это сцена с контрабандистами из "Кармен"! Вот бы Володя увидел. И так всегда. И всегда прерывались наши встречи с ним, всегда меня то засылали, то самой приходилось уезжать, бывать в Москве урывками. Как-то раз жила я в Вышнем Волочке и написала ему - почему он никогда не заедет ко мне, а ведь все время ездит из Ленинграда в Москву и из Москвы в Ленинград - мог бы и заехать по дороге. А он написал, что заехать не может. "Вы знаете сами, что я вас люблю и в моем ужасном одиночестве вы, может быть, самый близкий мне человек". Меня поразило то, что Володя, самый общительный человек, вечно на народе, вечно кем-нибудь увлеченный, говорит об одиночестве, и так горько. А мне он был как дорогой брат, который все понимал, который всегда рад был прийти на помощь, если надо. Накануне его смерти я была у него. Только я вошла, мне сказали: а у Володи сердечный приступ. Никогда он на сердце не жаловался, бывали у него сильные боли, которые он принимал за язву двенадцатиперстной кишки, глотал магнезию, все проходило как будто. Я сразу поняла, что это конец. Он лежал на диване и рассказывал, сколько лестниц он делает за день, работая в трех театрах сразу, говорил, что на другой день ему непременно надо в Большой театр, последить за освещением, - он ставил "Руслана и Людмилу", страшно волновался: "Если будет плохо, меня же будут ругать". - "Ну что же, завтра будет видно, будет хорошо, так и пойдете". Понемногу он успокоился. Мы мирно разговаривали, поцеловались с ним на прощанье. А утром телефон: умер Володя. Ему стало нехорошо, он что-то принял, сказал: "А вот теперь что-то новое". И все. Елена Васильевна и я приехали к нему на квартиру. Володя лежал, подвязанный платком, - так его и написал Тышлер. Встретила нас Марина с совершенно черным лицом. Рядом с Володей сидел мальчик, его племянник Коля Дмитриев, и не отрываясь смотрел на него. Служили панихиду, в головах стояли красные свечки - в рюмках. Глупая мысль - рассказать о Володе. А он тут лежит на столе. Да как же это может быть - не верится.
x x x
Не листьев ласковый ковер,
Золотокованные клены...
Далеко вольный мерит взор
Простор полей бледно-зеленый.
В осенних днях такая грусть.
Прекрасна осень-королева!
Что ни пошлет судьба мне - пусть!
Приму без ропота и гнева.
1915
Я крепко сплю теперь; не жду за воротами,
Когда в урочный час
За поворотом в лес вдруг грянет бубенцами
Почтовый тарантас.
На самом дне души, похоронив тревогу,
Живу, и дни идут,
И с каждым днем трудней размытая дорога,
И все чернее пруд.
У этих серых дней душа моя во власти,
У осени в плену.
И кажется порой, что даже грез о счастье
Я больше не верну.
Осень 1918
Над головой сосновый бор
Шумит, внимательный и строгий,
И игол шелковый ковер
Босые чуть щекочет ноги.
Здесь хорошо бродить, искать
Грибы в медлительной забаве
И понемногу забывать
О страсти, радости и славе.
И, сердцем погружаясь в тьму,
Не бредить счастьем и свободой,
И встретить старости зиму
С холодной ясностью природы.
[1926-1927]
Малоярославец
Когда впервые в этот грустный город
Дождливым днем направила я путь,
Тоска рукой холодной сжала ворот,
Плащoм намокшим охватила грудь.
С горы в овраг полого убегали
От спелых яблонь тяжкие сады,
Под ивами, поникшими в печали,
Листом пестрели черные пруды.
На белый камень сеял дождь осенний,
И горизонт, тоскливый, как упрек,
Вставал вдали темно-лиловой тенью,
Грозил бедой, как неизбежный рок.
И что-то вдруг мне явственно сказало
Прошел сквозь сердце тонкий острый нож
"Пришла сюда печальной и усталой
Живою ты отсюда не уйдешь".
1938
Позабыть пора пустые бредни
Жизни замыкается кольцо...
Днем и ночью гибели последней
Я гляжу в холодное лицо.
Все, что так мучительно любимо,
Что душою выпито до дна,
Уплывает с папиросным дымом
Сквозь решетку черную окна.
И осталось к одному тянуться:
Чтоб, не дрогнув, не потупив глаз,
Стало сил спокойно улыбнуться
В час последний, неизбежный час.
1938
Дни ползут, но летят недели:
Вот уж часто слушаем мы
Легкий шелест и плеск капели
На исходе сиротской зимы...
Иногда на откосе оконном
Первый знак идущей весны
Розовеет луч, отраженный
От высокой кирпичной стены...
Но следи за собою строго,
Слух замкни, затворись во тьму,
Чтоб напрасной весны тревога
Не нашла дороги в тюрьму.
1939
Все холоднее дни короткие,
Шаги дорогою звенят.
Торчит из снега жесткой щеткою
Незанесенная стерня...
И степь кругом, и сопки синие,
И снеговые облака...
Барaк, затерянный в пустыне,
Блатные песни и тоска.
А ночь темна, как глубь бездонная,
И в сердце острие копья...
Лежат на нарах люди сонные
Под грудой грязного тряпья.
И что им снится, что им бредится
В тяжелом, беспокойном сне?
Повисла низкая Медведица
В морозом тронутом окне.
А тишина необычайная,
И лампа теплится едва...
Чтоб выразить отчаянье
Какие мне найти слова?
1939
Облака раскинули крылья
По тихому небу ночному.
По дороге, покрытой пылью,
Мы медленно едем к дому.
Мы охвачены сонной ленью
(Далеко еще до ночлега).
Жеребенок бархатной тенью
Шагает рядом с телегой.
И плывут далекие горы
И поля волнистого хлеба,
И дождем летят метеоры
По августовскому небу.
И возница сонный не знает,
Кто со мною, незримый, рядом,
За пылающими стрелами
Очарованным смотрит взглядом.
1941
Какая нежность беспредельная
В сухой степи осенним днем!
Сияют краски акварельные
Последним гаснущим огнем.
Дороги ровные укатаны,
Атласом лоснится трава.
Улыбка солнца незакатная
Ласкает, как любви слова.
А складки сопок золотистые
Лазурью заливает тень,
И просит сердце, чтобы выстоял
Весь до конца погожий день.
Чтоб меж холмами и низинами,
Где выступает соль, как снег,
Идти весь день дорогой длинною,
Не зная, где найдешь ночлег.
Чтоб было все легко и молодо,
Как сопок голубая мгла.
И чтобы ночь под звездным пологом
Была спокойна и тепла.
1941
Как будто степью, солнцем спаленной,
Замкнулась тесная земля
Лишь сопки в розовых подпалинах,
Дa волнованье ковыля;
Да утром - звезды предрассветные,
Да днем - палящая жара,
И жалит тучами несметными
Лицо и руки мошкара.
А дни текут, в труде проведены,
И, наклоняясь вновь и вновь,
Мы вытираем с глаз разъеденных
Запачканной ладонью кровь.
Нам никогда не быть свободными,
По милым не ходить местам,
И это поле огородное
Как братская могила нам.
И нет за этими пределами
Теченья грозного войны.
И будто вовсе нету дела нам,
Что мы на смерть осуждены.
И все, что милого и нежного
Дарила жизнь когда-то мне,
Все горестней и безнадежнее
Отходит, как в забытом сне.
1942
Бык
Здесь пустынны длинные дороги
Мы с быком в степи всегда одни.
Спутник молчаливый и двурогий
Долгие со мною делит дни...
Поезда вдали кричат протяжно,
Ветер треплет паровозный дым,
Бычье сердце медленно и важно
Рядом с сердцем стукает моим.
Мерно, в такт медлительной походке,
Не поскачешь вихрем на быке
Он меня качает, будто в лодке
На широкой солнечной реке...
И часами, лежа на телеге,
Вижу я - синеет высота
И маячит на горячем небе
Очертанье рыжего хребта.
И мираж, струясь чертой узорной,
Превращает сопки в острова
И в стихи, тяжелые, как зерна,
Медленно слагаются слова.
1943
Топогрaфия
Красой восточного сказанья
Ужель не говорят тебе
Такие сладкие названья,
Как Асказань и Актюбе?
Но в годы долгих заточений,
Когда на нас направлен штык,
Звучит насмешкой "Возрожденье",
Как смертный приговор "Батык".
И будет жизнь еще возможной,
Лишь если скроются вдали,
Навек пропав в пыли дорожной,
Бурма, Мухтар и Арчалы!
1944
Каждый день прощаюсь с Казахстаном
Мне весны здесь больше не видать.
На рассвете просыпаюсь рано
Скоро мне с зарею не вставать.
Не топтать росы ее холодной,
На работу не спешить во мгле
Скоро я пройду совсем свободной
По родной, по ласковой земле.
Все минует - годы заточенья,
Тяжкий труд, и голод, и война...
Только будто страшное виденье
Будет сниться черная страна!
И за жизнь мою в затворах тесных,
И за все, что вытерплено мной,
Встречу старость, тихую, как песня,
Над широкой русскою рекой.
1946
Передо мной, не в маршальском мундире,
Каким для всех запечатлен на век,
А в чем-нибудь помягче и пошире,
По вечерам один в своей квартире
Такой усталый старый человек.
Весь день он был натянут, как струна,
И каждый шаг ему давался с бою,
И вот теперь настала тишина,
Но нет ему отрады и покою.
Приходит он, из тайников стола
Достанет сверток с снимками рентгена
И смотрит, как на них густеет мгла
В растущих пятнах гибельного тлена,
И знает, что ничем нельзя помочь
Ни золотом, ни знанием, ни славой,
Что он совсем один с своей державой
И что идет ему навстречу ночь.
1947
Зима
Сегодня город очарованный
В необычайной красоте:
Все стало странное и новое
Дома и улицы - не те.
А за рекой правобережные
Так нежно светятся огни,
И ветки лип каймою снежною
Все до одной обведены!
И в снежном, радужном кружении
Горят как будто бы светлей
Причастные преображению
Цепочки утлых фонарей.
Рыбинск, 1958
Ох, вспомним мы тебя, унылый город,
На северном печальном берегу,
Где ссыльное безвыходное горе
На каждом повстречается шагу...
А может быть, припомнится иное?
Твоих берез морозных кружева,
Прохладный вечер летом, после зноя,
На улицах росистая трава...
И может быть, еще такая малость
Единственное в городе кино,
Где и для нас порой приоткрывалось
В широкий мир ведущее окно.
Росла, росла из глубины экрана
Сверкающая гранями звезда,
Шли корабли под пеленой тумана,
На нас в упор летели поезда...
И, крепкими прикованы цепями
К чужой и неприветливой земле,
Смотрели мы, как жизнь скользит пред нами,
Сидящими в печальной полумгле.
1953
На последних теплых денечках
Зашумели белые березы,
Потекли золотыми ручьями,
Золотые роняли слезы:
Ты, душа наша, милое лето,
На кого ты нас покидаешь?
Подступает хмурая осень,
Оборвет с нас зеленые платья,
Зальет проливными дождями.
Поползут холодные туманы,
Закуют нас лютые морозы...
Отвечает им красное лето:
Рано вы, березы, загрустили!
Еще будет вам бабье лето,
Еще лучше вас осень нарядит!
Вам подарит парчoвые платья,
На рябины, на тонкие осинки
Алые наденет платочки.
На дубы, на высокие клены
Золотые венцы да короны,
Чтобы вы еще покрасовались,
Чтобы люди на вас полюбовались.
1964
Уходили бабы по обетам
От горшков, ухватов и печей
По дорогам ласкового лета
К золотым крестам монастырей.
Шли в лаптях, с котомкой за плечами
И с краюхой хлеба в дальний путь
Степью и дремучими лесами
Вольной жизнью глубоко вздохнуть.
Утешенье вымолить у Бога,
О нехитром счастье попросить.
Далека нелегкая дорога
Тянется, как от кудели нить.
А вернувшись, долго вспоминали,
Будто с плеч свалили целый пуд,
Будто легче стали все печали
И отрадней самый тяжкий труд.
Сентябрь 1965
Друзей ты уже оставил,
Своих ты еще не встретил
Под тобою колеса вагона
Отстукивают свой такт.
И ты ничего не должен,
И ты никому не обязан,
На сцене другие актеры
Тебе дарован антракт.
А ветер, солнцем согретый,
Влетает к тебе в окно,
И крутит московское лето
Свое видовое кино:
Бегут торопливые елки,
Обгоняя столбы берез,
Цветет ромашкой и смолкой
Пологий зеленый откос.
И вкось уходят дороги,
Теряясь в лесной глубине...
Хорошо побыть хоть немного
С собою наедине.
1965
Почти не светает - рано.
Едва зачинается день,
И светят мне из тумана
Огни твоих деревень.
Покидаю тебя до рассвета,
О Суздальская земля,
Лежат свинцового цвета
Распаханные поля.
И ветер легок и волен,
Дорога - прямая стрела.
Вот вдали уже лес колоколен,
Церковные купола.
Вхожу в этот город сонный
При первых лучах зари.
Пологи зеленые склоны,
Белые монастыри.
А город убогий и пыльный
Как зачарованный сон,
И все будто слышен неслышный
Давно умолкнувший звон.
1966
Как странно - здесь непроходимый лес,
Здесь, в десяти шагах, участки, дачи,
Гуляют люди, где-то дети плачут,
Но здесь, в лесу, тот мир как бы исчез.
И я иду дорогою лесною
То лиственный, а то сосновый бор.
С деревьями, с березой и сосною
Веду неторопливый разговор.
Благодарю за доброе молчанье,
За шелест листьев, за смолу сосны,
За краткий миг сердечной тишины,
За то, что здесь светлы воспоминанья,
За жаркий день сверкающего лета,
Что на какой-то радостной волне.
То птичий крик, то пенье самолета
Мои стихи подсказывают мне.
12 августа 1967
Опять припомнился мне деревянный дом
На Севере, на берегу крутом.
Там я "навечно ссыльная" жила
И эта вечность все-таки прошла.
Смеркается, и все кругом бело,
И все дороги снегом замело...
Тугой резиной тянется зима,
В сугробах спят безглавые дома
Заборы, ставни...
А придешь домой
Тебя охватит холод ледяной.
Вода в ведре замерзла у стола.
И в палец снег промерзлого угла.
И второпях затапливаешь печь,
Чтобы скорей под шубою залечь.
...Проснешься - в окна в уровень с землей
Рассвет ползет свинцовою змеей.
И день опять закрутится с утра
Бессмысленная ссыльная игра.
И для чего, никак я не пойму
(и, верно, до конца и не пойму),
Зачем нас всех упрятали в тюрьму,
Зачем потом этапами везли
По всей стране на дальний край земли?
И кто из нас, вернувшихся потом,
Вернулся к жизни и нашел свой дом?
Ноябрь1968
Больница... Ночь... Не спится мне.
Одна звезда в моем окне.
Деревьев черных кружева,
За ними сонная Москва.
И беспощадно, до зари
Горят, не гаснут фонари,
И где-то запропал рассвет
И нету сна, и яви нет.
Лишь в колыхании волны
Полувиденья, полусны
Все спутано, все смещено...
И сердце падает на дно.
3 апреля 1971
Застольная
К сыну
Эта мука кончилась теперь
Смерть умчалась воющим снарядом
Вот тихонько отворилась дверь,
Ты вошел и сел со мною рядом.
Мы с тобой не виделись давно,
Но тебя расспрашивать не стану
Я достану белое вино
И на стол поставлю два стакана.
Где шаги скиталися твои,
Как и с кем ты жил, моя отрада,
Для моей измученной любви,
Может быть, и вовсе знать не надо.
Может быть, когда-нибудь потом
Ты мне сам расскажешь понемногу,
По каким путям, каким дорогам
Возвратился ты в родимый дом.
Но сейчас неосторожным словом
Не взмутим мы горечь этих лет
Будем пить за то, что вместе снова,
И за тех, кого уж с нами нет.
Ты ушел таким веселым, юным,
В золотом сияющем пушке
Вижу я, серебряные струны
Протянулись на твоем виске
Это жизнь своей тяжелой лапой
На тебе оставила свой след...
Будем пить, чтоб только не заплакать,
Будем пить за тех, кого уж нет...
И за то, что все же ты отмечен,
Что ты взыскан горькою судьбой.
Будем пить в сегодняшнюю встречу,
Будем молча пить, мой дорогой!
1943
Седьмое февраля
И каждый год Седьмого февраля
Одна с упорной памятью моей
Твою опять встречаю годовщину.
А тех, кто знал тебя, - давно уж нет,
А те, кто живы, - все давно забыли.
И этот, для меня тягчайший день,
Для них такой же точно, как и все,
Оторванный листок календаря.
1969
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Абаза А.А. 113
Абаза (урожд. Штуббе) Ю.Ф. 68, 113
Авксентьев Н.Д. 321, 376
Азеф Е.Ф. 132
Аккерман Р. 147
Аксельрод Е.Г. 480, 507
Аксельроды 445
Алдан-Семенов А.И. 92, 130-131, 141, 481
Александр III 53, 447
Александров А.И. 256
Александров А.Н. 136
Александров Влад. 300
Алексеев М.В. 119, 123, 156, 163, 178, 193, 195, 198, 256
Алексеевский А.Н. 316-317, 321-323, 374
Аллой В. 44, 104
Алтайский В.Н. 351
Алтайских 331, 378
Альтфатер В.М. 80, 121
Амфитеатров А.В. 300-301
Андаева Р.Г. 468, 507
Андерс В. 135
Аничкова Н.А. 136
Анненков Б.В. 321, 377
Антонова В.С. 441-442, 446, 468, 495, 507
Антоновы 441-442, 446
Апрелев 359
Апушкин А.Н. 40, 42, 140-141, 341, 356
Апушкина М.Н. 341
Аргнольд Э.А. 24
Асано 266
Асано Наганори 280-281
Асикага (Муромати) 230-231, 238, 271
Асикага, Такаудзи 244
Ауслендер С.А. 308
Архипов А. 434
Барановская О.А. 50, 106
Баратов Н.Н. 151-152, 154-155, 251-252
Басманова М.П. 468, 507
Баткин Ф. 193
Баумгартен Д.Л. 86-87, 126
Баумгартен Л. 86-87, 126
Бах И.С. 52-53
Бегичев Н.А. 32
Безуар В.В. 207, 243
Бекаревич М.О. 346-348, 351
Бекетова (Блок, Кублицкая-Пиоттух) А.А. 71, 114
Бекетова М.А. 71, 113-114
Бекман-Щербина Е.А. 107
Беллинсгаузен Ф.Ф. 14
Белов М. 326
Белоусов Е.Я. 54, 109
Берг М.В. 118
Беренс Е.А. 295, 298-300
Берман М.Д. 328, 330, 378
Бесси-Левина Р.Я. 107
Бетховен Л., ван 145, 147
Бибиков М.М. 113
Бикель Т. 469, 484
Бируля (Баляницкий-Бируля) А.А. 15, 20
Бирштейн В.Я. 44, 467, 507
Бирштейн М.А. 116, 413, 507
Бирштейн Я.А. 116
Бирштейны 445
Блаженный Августин 36
Блок А.А. 71, 113-114
Блок А.Л. 71, 113
Богданов К.А. 118
Боголепов С. (см.: Сафонов И.К.)
Боде А.А. 399
Болдырев А.В. 324-325, 362
Бондарчук С.Ф. 450
Бонч-Бруевич М.Д. 301
Борисов А.П. 208
Боровичка 130
Боровский А.К. 109
Бородин А.П. 112
Брежнев Л.И. 459
Брусилов А.А. 163
Брусилов Г.Л. 24
Брусилов Л.А. 284
Будберг А.П., барон 29, 46
Булгаков М.А. 458, 486
Бунаков-Фундаменский И.И. 208
Бунге Н.Х. 110
Бурсак И.Н. 132, 314
Бурынин 369
Вальчак 334, 378
Вайнонен В.И. 445, 456, 464,
467, 484, 507
Вайнонен Ф. 467
Вандеркампф 341
Васильковский С.Ф. 256
Вахтин Б.В. 256
Введенский А.И. 112
Величанский А.Л. 44, 467, 479, 495, 504-505, 507
Вербицкий В.Р. 325
Вердеревский Д.Н. 120, 123
Верман В. 121
Верховский А.И. 120, 170
Веселкин М.М. 144-146
Веселовский Н.И. 20
Вильгейм II Гогенцоллерн 218, 238, 244
Вилькицкий А.С. 23
Вильсон (Уилсон) Т.В. 268, 282
Винавер М.Л. 95, 101, 135
Виноградов В.В. 136
Вирен Р.Н. 122
Витте С.Ю. 110
Власов Ю.П. 503
Воеводский (Вольский) В.С. 339-342, 379
Воеводский С.А. 25, 339, 379
Войцеховский С.Н. 7, 44
Волжина М.А. 102, 136
Волконский А.М. 500, 507
Волковицкий 163
Вольский (см.: Воеводский В.С.)
Вольские 341
Вологодский П.В. 125, 321, 322, 377
Ворошилов К.Е. 136
Воскресенский 359
Восленский М. 132
Врангель П.Н. 130
Врубель М.А. 415, 462
Вуич И.Э. 207, 243, 252, 256, 359
Высоцкий В.С. 469, 484
Вышнеградская В.И. (см.: Сафонова В.И.)
Вышнеградская (урожд. Доброчеева, по первому браку Холодова) В.Ф. 59, 110
Вышнеградская Н.И. 114
Вышнеградская (в замужестве
Филипьева) С.И. 111, 114
Вышнеградский А.И. 111
Вышнеградский И.А. 59, 110, 114, 455, 477
Гавен Ю.П. 199
Гаврилин М.А. 373
Гайда Р. 7, 45, 321
Гарин Э.П. 112
Гедике А.Ф. 107
Гедикян В.М. 467
Гедикян Т.П. 467
Гедикяны 81-82, 477-479
Гельшерт Н.А. 24
Герарди 86, 126
Герасимов А.М. 123
Геркен-Миттерман 300
Гернет Н.В. 395
Гернштейн Л.Я. 316, 324-325, 374
Гессен И.В. 45-46
Гефтер М.Я. 495
Гиацинтова С.В. 507
Гинденбург П., фон 238, 244, 254, 277
Глазунов А.К. 106
Глебова Л.Н. 429
Глебова Т.Н. (см.: Стерлигова Т.Н.)
Глебов 368
Гленон (Гленнон) Дж.Г. 124, 202-203, 207, 209
Гнесина Е.Ф. 136, 446
Гнесины, сестры 107
Гоголь Н.В. 415, 418
Гольденвейзер А.Б. 107
Гольдони К. 397
Гольц К., фон дер (Гольц-паша) 262, 278
Горжевская Е.Д. 44, 467
Горохов А.Н. 337, 359, 379
Горохова Е.Н. 337
Гороховы 337
Горький А.М. 102, 132
Горький М.М. 102
Грабовский 147
Грановская Н.Ю. 467
Грей Э., сэр 83, 125
Григ Э. 67, 145
Григорович Д.В. 110
Григорович Д.П. 216
Григорович И.К. 46, 121
Громов К. (см.: Перченок Ф.Ф.)
Гроссман В.С. 410
Грот 118
Гуль Р.Б. 498
Гуно Ш. 113
Гурко (Ромейко-Гурко) В.И. 255-257
Гусарев 336
Гучков А.И. 165, 174, 182, 198, 201, 255
Давидов (Давыдов) К.Ю. 67, 113
Давыдов 324-325
Даль Г.Н. 327, 355-358, 360, 378
Дарьин 368-369
Джулиан Д. (см.: Чикваидзе Ю.)
Денике В.П. 323-324, 374, 377
Деникин А.И. 31, 126, 129, 154, 183, 198, 201, 207, 283, 300, 376, 378
Демидова 425
Дербер П.Я. 125, 377
Джеллико Д.Р. (виконт Джеллико Скапа) 34, 210-211, 214-215, 228, 230
Дзержинский Ф.Э. 95, 101, 134-136
Диккенс Ч. 485
Дитерихс М.К. 128, 131, 321, 376-377
Дмитриев В.В. 112, 349, 379, 413, 419
Дмитрий, архиепископ Таврический и Симферопольский 145, 148
Добкин А.И. 44, 497
Довбня 362
Домбровский А.В. 156, 164
Достоевский Ф.М. 113
Дроков С.В. 44-46, 142, 504
Дубровин 316
Дудоров Б.П. 236, 243, 249, 359
Дулов А.А. 469
Думбазде 330
Дутов А.И. 321, 377
Духонин Н.Н. 282
Дыбенко П.Е. 273, 283
Дыбовская (урожд. Смыслова) К.А. 217-218
Дыбовский В.В. 211, 216-217
Дюма А. (отец) 303-304
Евгенов Н. 46
Егоров Г.В. 45-46, 481
Ежов Н.И. 135
Екатерина I 77
Елена Павловна, вел. кн. 113
Еллинек Г. 174
Елкин А.С. 121, 130, 483
Епанчин 357, 359
Ербанов М.Н. 132
Есютин Т.В. 121
Жанен М. 127, 129-130
Житков Б.С. 112, 404, 441, 464
Жульцов 367
Зазунов 303
Занкевич М.И. 42, 130, 140
Зарудный А.С. 201, 205, 208
Зархин Б.И. 44
Захаров 354, 364
Захаров 437
Званцева Е.Н. 107
Зеберг Ф.Г. 15
Зейденберг С.М. 8, 107
Зернин А. 45
Зимин С.И. 113
Зубарева Л.Н. 461, 481, 485, 490, 507
Иванов А. 345
Иванов Л.Л. 146
Иванов М.В. 120
Иванов 344
Иванова (урожд. Говалова, по первому браку Лаврова) М.С. 144, 146
Иванова Н.В. 345, 367, 379, 399-400, 408-409, 412, 423, 425-427, 439
Ивлев Л.С. 325
Иловайский Д.И. 180, 184
Иоанн Звездинский 65-66
Иоанн Златоуст 36
Иосимитсу, Тосиро 231-232, 265
Иосихиро (Го-но-Иосихиро) 231-232, 240, 261, 266
Иоффе А.Е. 44, 166
Иоффе Г.З. 141, 207
Ипполитов 351
Ипполитов-Иванов М.М. 62-63, 68, 106, 113
Ишаев В.И. 132, 314
Ихара 126
Кабат (урожд. Сафонова) А.И. 50, 58, 60, 62, 66, 106
Калинина Ф.С. 460-461
Калистов Н.Д. 256
Каменский Ф.Ф. 118
Камошито 276
Капнист А.П. 154
Капнист М.Р. 431, 450-451, 459, 461-462, 468, 483, 500
Капнист Р.Р. 431
Каппель В.О. 93, 128, 131, 378
Карпова С.С. 367, 409
Карнаух 346
Карновичи 441
Кароль (рум. король) 183
Каськов М.М. 256
Катков М.Н. 118
Като Канъю 282
Като Катаеси 266, 282
Като Томосабуро 282
Кашкаров Ю.Д. 43, 468, 498
Каянус Р. 69, 113
Керенский А.Ф. 37, 81, 124, 170, 174, 178-179, 182-183, 198-201, 203, 207, 227, 256, 272, 274, 283, 321, 376
Кетриц Ю.Э. 256
Киаковский 337
Кира Ёсинака 280-281
Киров С.М. 96, 345
Кладт А.П. 130
Клаузевиц К. 237, 244, 276-277
Клафтон А.К. 91, 128-129
Клеванский А.Х. 124
Кленгель Ю. 109
Клиберн, Ван 107
Клодт фон Юргенсбург Г.А. 24
Книпер (Сафонова, Тимирева) А.В. 7-9, 12-13, 16, 28, 32, 35-36, 38-46, 49, 59-61, 63-64, 66, 68-80, 83-107, 111-112, 114-117, 122-126, 130, 132-136, 139-141, 143, 146-147, 149-150, 152-155, 157-158, 160-161, 166-168, 171-172, 175-206, 208-210, 214-221, 223, 225-227, 229, 232-234, 236, 241-242, 247-260, 262, 272, 276, 284-298, 300, 302-310, 313-318, 321-322, 373, 378, 380, 383-385, 387-399, 401-404, 407-437, 439-440, 442-443, 445-452, 454-463, 500-507, 515-516
Книпер В.К. 9, 97-98, 135-136, 340, 343-344, 347, 355, 427, 436, 441, 479, 498
Книперы 349
Коковцов В.Н. 125
Козловский И.С. 136, 446
Кокорев 363
Колечицкий Д.Б. 207
Коломейцев Н.Н. 15
Колосков 371
Колчак А.А. 117
Колчак А.В. 7-32, 35-46, 49, 73-81, 83-93, 104-106, 114-132, 139-142, 146-152, 154-155, 157-158, 160-165, 168-236, 238-244, 246, 248-260, 262-263, 266, 272, 274, 276, 279-281, 284-298, 300, 302-310, 313-322, 325, 331-333, 339-340, 343, 345, 347, 351, 353-356, 360, 374-379, 383, 412, 436, 482-483, 498, 500-503, 506, 512, 516
Колчак А.Р. 118
Колчак А.Ф. 117
Колчак В.И. 12, 119
Колчак (урожд. Посохова) О.И. 13
Колчак, Маргарита 13, 118
Колчак-паша 12
Колчак Р.А. (Славушка) 40, 45-46, 74-75, 79, 118-119, 141, 150
Колчак (урожд. Омирова) С.Ф. 16, 18-19, 35-36, 40, 74-75, 78-80, 89-90, 118, 140-141, 147, 167-169, 256
Колчак, Татьяна 13
Колчаки 8, 75
Комелов М.М. 307-308, 320, 359, 376
Комнины 151, 154
Кондратьев В.А. 130
Конинген Грин, сэр 235, 242, 246, 248, 251, 255
Конрад Н.И. 244
Константин Константинович, вел. кн. 19
Конфуций (Конфуциус, Конфу-Цзы, Кун-Фуцзы, Кун-Цю, Кун-Цзы) 235, 237, 243-244
Конюс Г. 301
Коптяев 300
Корнеев 116
Корнилов Л.Г. 82, 123, 174, 198, 227, 283
Косинский А.М. 167-168
Котетсу (Котейсу), Нагасоне 261, 266, 275, 277
Кофер А. 325, 378
Кошталева Е. 467
Кравченко А.С. 116, 444
Крашенинников 87
Крашенинников П.И 78, 119
Крашенинников С.П. 77, 119
Крашенинникова (урожд. Грюнберг) Е.И. 77, 78, 119
Крашенинникова М.П. 77, 119
Крашенинниковы 78, 82, 87
Крейн Ч.Р. 111, 340, 379
Кривенко А. 140
Кривошеин Н.И. 467, 505
Кривошеина Н.А. 494
Кривошеины 445, 458, 461
Кроми, Фрэнсис Ньютон Аллен 298, 302
Кропоткин Н.А. 140
Крылов А.Н. 121
Крыленко Н.В. 273-274, 282
Кублицкий-Пиоттух А.А. 71, 114
Кублицкая-Пиоттух С.А. 114
Кузнецов 338, 357
Кузнецов И.С. 256
Кудашев И.А. 69, 113, 125, 286
Куликов В. 373
Купецкий В.Н. 46
Курилец А.Г. 360, 368
Кюи Ц.А. 300
Лабарданы (см.: Стерлиговы)
Лазарев М.П. 14
Лазарева-Станищева М.С. 467
Лазуко А.К. (Жираф) 468
Ламанский В.И. 20
Лампе А.А., фон 130, 140
Ларионов А.М. 128
Лачевский 332
Лебедев В.И. 203, 320-321
Лебедев Д.А. 376
Лебедевы 410
Левин И.А. 107
Левицкая М.Л. 205, 207
Левицкий Г.А. 207
Левицкий С.А. 36, 141
Лейхтенбергский Г.Н., герцог 130, 140
Ленин В.И. 31, 37, 131-132, 134, 174, 209, 273
Леопольд Баварский 286
Лермонтов М.Ю. 81
Лесков Н.С. 485
Лессман 109, 129
Лешетицкий Т.О. 106
Ливен А.А., кн. 25
Ливен А.П., кн. 130
Лиман фон Сандерс, Отто 262, 278
Лимчеры 445, 459
Линк К.П. 442-443
Линк П.Ф. 443, 445
Линки 442-443
Лист Ф. 113
Лифшиц А.Е. 464, 467, 469, 480-481, 486, 494, 507
Лифшиц В.Г. 467
Лифшиц Е.Л. 480, 507
Лифшиц И. 425, 431
Ллойд Джордж, Дэвид 268, 282
Ловкова В. 498-499
Логинов 116
Лондон Д. 116, 444
Лоренц Мейер Э. 250, 252
Лукин В.К. 200-201
Лукьянчиков Г.И. 316, 323, 374
Львов Г.Е. 178, 198, 200, 203
Львов Н.Г. 256
Ляшенко К.Г. 42, 137
Мазурин 344
Майков А.Н. 110
Майошин (Миочин Мунесуке,
Миочин Нобуе) 230-231
Макаров С.О. 117, 122
Макдональд, Джемс Рамсей 209, 215
Макензен А., фон 254, 256, 277, 284
Максимов А.С. 122
Максимов В.Е. 45, 503
Маленков Г.М. 136, 370, 380, 422, 435
Малер Г. 485
Малков Н.П. 300
Малиновская Е.К. 350
Малютин В.М. (Кит) 44, 467, 476, 494
Малянтович В.Н. 135
Мандельштам Н.Я. 506
Маннергейм К.Г. 30, 126
Марий Гай 180, 183-184
Мартьянов А.А. 320, 376
Марцелло Н.Ф. 300
Масамуне (Горо Осадзакхи) 231-232, 261, 265-266, 280
Масарик Т.Г. 123
Массена А. 273, 284
Матиссен Ф.А. 23
Махарина М.И. 53, 109
Махмуд Тоска 48
Мейерхольд В.Э. 81, 108-109, 111
Мейлах М.Б. 467, 498
Мезенцов (Мезенцев) А.М. 207, 252, 255-256
Мельгунов С.П. 105
Менделеев Д.И. 110
Менухин И. 109
Меньшов В.В. 467, 505
Меньшова Н. 467
Меркуловы, братья 128
Мериме П. 519
Метнер Н.К. 107
Миллер Е.К. 126
Милюков П.Н. 195, 198, 201, 207
Миляева 362
Минамото Еритомo (Нойоритомо) 231, 238-239, 244-245
Минин А.Н. 24
Миних Б.К., барон 12, 118
Михаил Александрович, вел. кн. 82, 163
Михайлов Б.Н. 439
Михайлов И.А. 320-321, 375
Михайлов С. 348
Михайлова А.Е. 468
Михайлова Е.П. 439
Мод Фредерик 155, 247, 251
Молодяков 372, 435
Молоствова (урожд. Букналь) Е.Г. 42
Мотовилов Г.Н. 113
Мотовилов Н.Г. 113
Мочалов Ю. 464
Муравьев Н.К. 101, 135-136
Мурамаса 265, 280
Мурашев В.В. 114-115, 147
Муромцев 345
Мусоргский М.П. 112, 413
Менций (Мэн-Цзы) 237, 244
Накашима 126, 319, 375
Нансен, Фритьоф 14
Наполеон Бонапарт 31, 273
Небольсин А.К. 122
Некрасов В.П. 462
Некрасов Н.В. 273, 283, 494
Немитц А.В. 170
Непенин А.И. 81-82, 119, 122, 144, 146, 160, 164-165, 225
Нестеров А.Г. 130, 132
Нестеров М.В. 112
Неупокоев К.К. 24, 107
Николаев Л.В. 107
Николай I 57, 119
Николай II 61, 78, 82, 119, 162-163, 257
Николай Николаевич, вел. кн. (младший) 151-152, 154-155, 163
Новосильцев Л.Н. 207
Новицкий П.И. 256
Нокс А.У. 319, 320, 375
Нольде Б.А. 24
Оболенская, кн. 8, 107
Обухова Н.А. 136, 447
Овен 341
Овчинникова А.М. 373
Одя (см.: Тимирев В.С.)
Ожин-Тенно (Одзин) 239, 245
Оиси, Ёсио 280-281
Ойстрах Д.Ф. 136, 446
Оку, Ясуката 272, 283
Окуджава Б.Ш. 469
Олейников Н. 429
Оленин П.В. 16, 19
Ольшевская О.П. 404-405, 416-417, 439, 457-458, 460-461, 464, 476, 491-494
Ольшевский И.А. (Иван) 68, 455, 458, 461, 471, 475-477, 491
Омиров Ф.В. 118
Омирова (урожд. Каменская) Д.Ф. 118
Орджоникизде Г.К. 134
Ориген 36, 145, 148
Орлов В.И. 256
Орлов Н.В. 318, 375
Ошмарин В.Ф. 328
Павлова Т.Ф. 43, 311
Павелецкий А.К. 144, 147
Павлуновский И.П. 94, 134, 326, 330-331, 378
Палицын Ф.Ф. 284
Пастернак Б.Л. 485
Патти, Аделина 56, 109
Пепеляев А.Н. 91, 128-129, 132, 313-314, 332, 378
Пепеляев В.Н. 91, 128-129, 131, 314, 378
Перцевы 411
Перченок Ф.Ф. 47, 49, 136-137, 311, 495-497
Петерс Я.Х. 134
Петр I 77
Петров Н.П. 178, 183
Петров-Водкин К.С. 107, 109, 112
Петрункевич 359
Пешков М.А. 102, 132, 136
Пешков Н.Ф. 338-342, 349, 356-359, 379
Пешкова Д.М. 100, 136
Пешкова (урожд. Волжина) Е.П. 49, 94-103, 132-136, 327, 378, 409, 422, 427
Пешкова М.М. 136
Пешкова (Татарская) Н.Н. 445
Пикуль В.С. 482-483
Пилкин В.К. 123
Пинаевы 395
Писарев Л.А. 467
Платонов А.П. 163-164, 201
Плеске 290, 296, 300
Плеске Д.Э. 205, 207, 296
Плеске (урожд. Сафонова) М.И. 106, 205-206, 292, 294, 299, 446
Плеске Э.Д. 56, 109
Плеханов Г.В. 198
Плутарх 184
Победоносцев К.П. 148
Погорельский В.Е. 256
Погуляев С.С. 118, 150, 160, 165
Подгурский Н.Л. 74, 77, 117, 119, 317, 374
Поленов В.Д. 379
Полонский Я.П. 110
Попко И.Д. 108
Попов К.А. 44-45, 316, 323-325, 374
Попова-Муромцева А.В. 345
Пороховщиков А.А. 112
Посохова (см.: Колчак О.И.)
Постельникова М. 148
Постельникова С.Ю. 148
Потоцкий Ц.Е. 325
Прокопенко Т.П. 373
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги