Минин и Пожарский

Ярославль

Ярославль стоит при впадении в Волгу реки Которосль. От Ярославля идут дороги на Вологду, на Белоозеро, на Обонежье, на Приладожье. Идет дорога на Москву через Переяславль-Залесский и Троице-Сергиев. Отсюда идет дорога на Кострому, а из Костромы – на Галич и Вятку.

Город был богат, но укреплен слабо. Есть в нем крепость рубленая, с каменными башнями, и рядом земляное укрепление. И под городом монастырь с каменными стенами.

В Ярославле стояли долго: прямо на Москву идти было нельзя. В подмосковном ополчении верх взяли тушинцы – Трубецкой да Заруцкий.

Шли на врага, как на волков, обложивши Москву, прочесывая лес, выгоняя зверя криком, стуком и оружием.

Отправили людей на Пошехонье. Очистили Пошехонье. Потом очистили Углич и Кашин. Пододвинулись к Переяславлю-Залесскому, оттеснили оттуда Заруцкого. Послали войска в Тверь, Ростов, Владимир, Касимов.

В сторону Новгорода послали войско, чинили северные крепости. Послали людей в Сибирь. В Ярославле завели разряды – Поместный приказ, Сибирский приказ, Посольский приказ. Поставили в Ярославле денежный двор.

Старались, чтобы в занятых местах люди сеялись спокойно.

Скупали коней за деньги, коней выхаживали.

Собирали даточных людей – крестьян вооруженных.

Из-под Москвы пришли казачьи атаманы, числом семнадцать, со своими отрядами.

Сибирский царевич Араслан с татарами, казаками и стрельцами тоже пришел в Ярославль.

Из-под Москвы пришли грамоты от Ивашки Заруцкого да Дмитрия Трубецкого. Писали они, что теперь им ведомо, что Сидорка подлинный вор, а не Дмитрий Московский или хоть Калужский.

Звали Трубецкой и Заруцкий нижегородское ополчение к себе под Москву, на помощь.

А Миныч не шел и не пускал Дмитрия Михайловича. Ковал оружие, выхаживал коней, обряжал людей в суконные кафтаны, строил государство.

Семену Хвалову от всего того было не легче: мест много, а ему не дают ни в Поместном приказе, ни в Сибирском, ни в Денежном дворе. Хоть бы коней послали купить или селитры для порохового зелья!

Ни чести, ни жалованья.

Живет, как прежде, при князе, ночует у его лавки на полу.

Скучал Семен Хвалов, рязанец.

Куземка Минин, тот кого хочет – за стол сажает, не хочет – не сажает, всеми делами правит, бояр да купцов принуждает, на грамотах имя его ставят, хоть и не первым.

А Хвалов все стремянный. И что в том, что князь его держит за своего и ходит он с княжьими детьми гулять!

Встретил в Ярославле в земляном городе Хвалов Михаилу Обрезка, холопа орловского.

– Откуда, Мишка?

– А у вас тут дыр много. Был я в монастыре Бориса и Глеба, что на реке Устье. Про Иринарха Блаженного слышал? У него был по важным делам. У монастыря, знаешь, мельница на реке. Я с мукой всплыл по Устью до Которосли, – а по ней два ста верст, – и прямо попал в ваш Ярославль.

– По делу ехал?

– Да так. Покоя у меня на себя нет.

Посидели, выпили. Мишка платил. Еще выпили. Показал Хвалову Мишка алмазы, и изумруды, и цепи золотые, и парчу.

Говорил:

– В Москве набрал, пока ты с Пожарским на Лубянке коптился.

Разошлись. Встретились опять. Познакомил Мишка Хвалова с Иваном Доводчиковым, смолянином, со смоленским стрельцом Шандой. Опять пили.

Сказал раз Михайла Семену:

– Нам врагов все равно не избыть. Если избудем ляхов, шведы придут. Не быть нашему государству. Видишь, как твой князь перед шведами лисит? Шведы своего принца на наш престол загадывают, а от Пожарского в том отказу нет.

– Дмитрий Михайлович, – сказал Семен, – остроги против шведов ставит.

– Вот я и говорю – лисит.

Подумал Хвалов и говорит:

– А мне все едино, что шведы, что ляхи, что вор Псковский. У меня обида своя.

А Мишка сказал:

– Силу литовских и польских людей мы знаем. У них пушки, золото, казна и короны, а у вас Куземка шелудивых лошадей покупает да выхаживает. Скоморохов набрал с попами, мужиков косопузых да с королем воевать хочет.

– Куземка – главная обида, – сказал Хвалов.

– Вот как будет князь пушки смотреть, – молвил Мишка, – мы его кругом зажмем, а ты снизу ножом и пырни.

– Князя ножом?!

– Он и есть твой обидчик. Чем ты хуже Куземки?

Хвалов ничего не ответил. Пошел к князю проситься на шубный двор. Князь его не отправил. Просился Хвалов собрать кабацкие деньги. Опять его князь не отправил.

Об отсыле просил Хвалов не только из жадности: он хотел отвести князя от беды.

Не встречался Хвалов с Мишкой суток трое. Потом заскучал. Встретились, пили, Хвалов взял у Обрезка денег.

Кончалось лето. Хлебные поля вокруг Ярославля пожелтели. Началась уборка хлеба по всему Заволжью. Ссыпали хлеб в овины. На ульях ломали соты, собирали воск. Отправляли воск на Архангельск.

Дороги желтели от соломы, народ веселел. Подвозили железо, заваривали и ковали пушки. Чинили обозы, смазывали колеса. Дмитрий Михайлович и Козьма Минин пошли осматривать кузню.

Тяжелыми молотами проковывали кузнецы куски крицы, отжимая сок от железа. На станке, приводимом в движение водой, медленно вращались пушечные стволы.

То была новость – сверлить, а не выковывать пушки.

Шел Дмитрий Михайлович хромая, опираясь на Романа. Куют кузнецы ядра. Долгая, дорогая работа. Дорогая вещь война. Куют стволы мушкетные и карабинные. Двадцать алтын за ствол. А ядра – десять алтын за пуд. Всё деньги.

Кует кузнец, поворачивает подручный ядро.

– Скоро куешь, Иван Тимофеич! – напрягая голос и морщась от внезапно ожившей боли, прокричал Пожарский.

– У нас-то скоро и споро, Дмитрий Михалыч, – привычно прокричал кузнец, – у вас-то, гляди, не так!

Подручный щипцами отнес готовое ядро в сторону и задержался у горна.

Кузнец продолжал:

– Ребята кругом говорят, Кузьма Миныч: чего, мол, ждем?, Народу много и снаряду много, а Москвы не видать.

Пожарский повернулся к Минычу.

Тот ответил спокойно:

– Рассудить надо. Шведы от Новгорода идут. Надо туда людей послать, заслоны поставить? Надо. Стрельца обучить надо, а не то он в порох искру заронит – перекалечится, дурак.

– Людей обучить надо, – сказал кузнец. – Не будем теперь поленьями биться.

– А ты помнишь? – сказал Пожарский.

– Как не помнить Сретенку! – сказал Миныч. – А главное – мужику хлеб надо дать убрать, скирды сложить, помолотить. Он от хлеба не уйдет.

– Бог помощь, – низко кланяясь, проговорил подошедший Захарьин.

Он держал в руках какой-то длинный предмет, завернутый в тонкий шелковый, с вышитыми узорами платок. За ним стоял другой, тоже благообразный, и тоже держал в руках длинный сверток, но не в шелку, а в чистом холсте.

– Здравствуй, дядя, – ответил Миныч.

Пожарский обернулся. Захарьин поклонился еще раз и развернул шелковый платок. Оказалась кривая, слегка расширяющаяся к концу, на изгибе, сабля с крестообразной рукояткой. Стук кузнечных молотов постепенно стих. Собрались кузнецы. Подошел сам мастер Никита Зотов.

– Дмитрий Михайлович, – сказал Захарьин в наступившей тишине, протягивая саблю Пожарскому, – прими от сердца.

Пожарский взял саблю, прикинул вес, дохнул на лезвие, сказал:

– Серый египетский булат.

Дохнул и Никита Зотов.

– Серый Дамаск. – И сказал, подтверждая: – Арабское хитрое изделие.

– Торгуем мы железом, – сказал Захарьин, – по случаю всенародного ополчения.

– Торгуем мы железом, – повторил второй купец, развертывая холст – в нем лежало два пищальных ствола. – Купили мы пищальные стволы, хотим продать для общего дела. Вот и принесли для примера два. Красного железа, доброй иноземной работы.

Один ствол взял Минин, другой – Пожарский. Оба начали смотреть. Минин посмотрел, передал Никите Зотову. Тот поставил саблю косо и через ствол посмотрел на ее лезвие, пользуясь сталью как зеркалом. Покачал головой. Толпящиеся кругом кузнецы вздохнули разочарованно.

Минин улыбнулся и весело взглянул на Захарьина.

– Положь-ка сюда, дядя, – сказал он, взяв в руку саблю.

Никита Зотов вдруг развеселился и длинным рукавом очистил место на столе.

Минин положил ствол, огляделся во все стороны, обрал рукав повыше, сказал печально:

– Давно не рубил.

Потом крепко уставил ноги, нахмурившись, оглядел всех, взмахнул саблей и с коротким мясницким придыханием мощно ударил по железу. Ствол был разрублен пополам, и оба куска остались рядом.

Захарьин смотрел растерянно. Минин спокойно вздохнул после усилия, поднял конец разрубленного ствола, осмотрел внимательно, сказал:

– Заварка плоха. Вишь, разошлась. В стрельбе-то не будет цельно. Нам таких не надобно.

– Нашу, нашу попробуй, – сказал Никита Зотов, кладя второй ствол.

– Миныч, покажь! – кричали кузнецы.

Миныч осмотрел саблю и сказал:

– Вашу работу я знаю. А сабля хороша. Вот что, дядя, саблю мы оставим, сабля хороша. А стволы нам твои не надобны. Не ходи ты к нам, дядя, не чини себе с беспокойной головы убытку.

Миныч с Пожарским пошли к выходу. У кузницы стояли широкоротые короткие мортиры, камнеметы с квадратным дулом, выкованные фальконеты, литые пушки.

Дмитрий Михайлович шел, хромая, смотрел, хорошо ли литье, хороша ли ковка.

Народ теснился вокруг князя и пушек.

– Князя не давите, – сказал Роман, отжимая людей от Дмитрия Михайловича. – Чего толкаетесь? Не в церкви ведь.

Больше всего берег Роман бедро князя. Знал, что не зажила его рана.

Посмотрел Роман вниз и увидел руку с ножом.

Сунулся Роман сам на нож и принял удар себе в ногу. Закричал Роман. Люди побежали.

Кузнецы поймали человека, привели. Они пушку снизу смотрели и видели, кто ударил.

– За усердие спасибо, – сказал Дмитрий Михайлович, – только это человек свой, Семен Хвалов, мой послуживец. Ты, Семен, прости, они любя меня охраняют.

– Дмитрий Михалыч, – сказал кузнец Иван Тимофеич, – ты ему на рукав посмотри – вишь, прорезан. А в рукаве нож. Я его так с ножом и зажал.

Князь не сразу поверил, спорил. Но Хвалов уж больно потерялся и не ругался даже. Рукав у него и в самом деле прорезан и окровавлен.

Был допрос. Привели Семена к огню и к пытке. Семен повинился, назвал Обрезка. Тот повинился, назвал еще пятерых – одного стрельца смоленского.

И те винились. Говорили про Ивашку Заруцкого и какого-то монаха латинского, которому служат.

Допрашивали Семена перед войском, и он опять винился.

Дмитрий Михайлович у войска выпросил жизнь Хвалову. Отпустили и других людей. К изменам привыкли. А Пожарский был из князей прирожденных и привык на своем дворе сам судить. И Семена он отпустил.

Уже торопились. Известно было, что Карл Ходкевич идет на Москву с великим войском. Вышли из Ярославля с песнями. Скоморохов было великое множество. Шли они перед ротами, танцуя и играя на ложках. Прошли семь верст и ночевали. Не с усталости, а с того, что Миныч смотрел, не натерли ли хомуты коням шеи и не сбили ли люди ноги.

Утром встали пошли уже на Москву торопясь.