Минин и Пожарский

В Нижнем Новгороде

В овраге, в обрыве, печь выкопана. Избяная печь на лето запечатана воском. Затопишь – воск растает. Сделано это для пожарного бережения. У летней печи хлопотали старуха Минина и дорогобужская дворянка.

– Ан пора бы уж печки отпечатывать. Лист с дерева осыпался.

Ломала дворянка о колено тесину, а старуха на нее смотрела.

– И что это ты о колено ломаешь? Ты бы топором.

– Топора нет…

– А тесина с нашего забора?

– С вашего, прости, христа ради.

– Ну, так положи. Я лучше дров принесу. Что, стряпать будешь?

– Белье буду золой бучить.

Дорогобужанке перед старухой неловко, и занимает ее она разговором:

– Как это вы, хозяйка, думаете – с чего такое множество ползучего гада: и жужелицы, и червей множество, и клопа, и воши?

– С недоедку и с дороги.

– А люди говорят, что то знаменье божие.

– Брат приехал из-под Арзамаса, его спрошу – знаменье или так.

– А с ним кто?

– Мужик знакомый, Романка из остальцов, воюет тоже.

– Вот мужики-то все воюют, а мы по дворам побираемся, И от нас людям одна усталость.

Изба Минина была не велика и не светла. Стояла она на подклетье, окна малые. Печь с трубой. Иконы в небогатых басменных ризах. Стол накрыт скатертью.

В переднем углу сидел старик, а рядом с ним воин в куяке и в цветных сапогах.

Волосы белокурые, примяты шлемом. Острижены коротко.

Старик встал навстречу сестре, поцеловался, сказал:

– Ну, угощай гостя. Романка теперь человек нужный. Ехал я с Арзамаса и не знал, как проехать. Время мутное. А Дмитрия Трофимыча Трубецкого да Ивана Заруцкого люди посланы шубы собирать. Да чтоб те шубы были не ветхи, и не малы, и с шубным ожерельем. А где шубы взять? Снимать вместо шубы кожу с бедного человека?

– Что в Арзамасе слышно?

– В Арзамасе шум. Заруцкий дворянам дворцовые земли дал за службу, а мужики оделить себя не дали, бой у них был. Мужики с пушками, и воевода у них, Романом зовут.

– Ты, Ромашка, не знаешь, что это у них за воровской воевода?

– Знаю, да не скажу.

– Так вот, дворяне в бою не устояли. А я мимо ехал. Вижу, человек спрашивает князя Пожарского. Потом Миныча спрашивает. А я Миныча знаю. Вот и проводил меня добрый человек.

– Что слышно, Нелюб? – спросила старуха. – Вот меня спрашивают: гад ползучий – это знаменье или так?

– Говорят, знаменье. Жил во Владимире человек, нашего же художества мастер, мясник, именем Бориска. А у него жена Меланья. Спит это она с мужем и видит – входит в светлых ризах к ней жена, поверх главы образ держит.

Меланья хочет мужа разбудить – хоть и с образом, а может, грабят, – да руки ослабли. А чудная жена глаголет: «Не возбуждай детей и мужа, а поди к архимандриту, чтобы плакали все и молились, да будет тишина и благодетельное житие». А Меланья-то и говорит напоперек: мне-де не поверят. А светлая жена говорит: «Так вот будет на всех три дня жар и будет великое множество поползучего гада».

И вот, дорогая моя сестра, несть ни тишины, ни благодетельного жития, а жары и гаду поползучего – тягота великая. А впрочем, родная моя, ты мыло купи. Вот из Ветлужского уезда мыла пришло одиннадцать возов, купи косяка два – и поможет.

Старуха налила из горшка щей, старик Захарьин начал хлебать. Роман молчал.

Старик посмотрел на него и опять сказал:

– Так ты Романа-воеводу не знаешь? Ну, я тебе не допросчик. Перерублена вся земля в капусту. Батюшка Грозный царь перекроил всю землю, перемешал с опричиной, и лежит земля как новоскроенная некая риза. Купно же несошвенна или распадахося от ветхости.

– Ты что сегодня по-книжному говоришь, брат?

– Нам иначе нельзя. Миныч-то кто? – Земский староста. В городе, почитай, третий человек. А чьим благословением пошел? Моим. Кто воспитал сироту? Я же.

– Недорогое твое было воспитание, – сказала старуха.

– Дорого недорого, а благословение важно.

– Вот мужики без благословения воюют, Ляпунова-боярина и убили. За что, скажи?

– Наше дело такое, что мы не знаем. Убили его казаки в кругу.

– Кто говорит, что казаков пан подговорил, подложное письмо под руку его составил да казакам передал, а кто говорит, что погубили Ляпунова бояре – был он с ними горд.

– Даром убили воеводу, так говорят.

– Говорят, на нем вины нет. А тело его лежало перед приказной избой три дня – псы рвали.

Роман помолчал и добавил:

– Вот раскроили жизнь, и правильное слово – не сошьешь. А Заруцкий шьет и порет. А какого воеводу убили – Ляпунова! Нам он на изменных бояр управу обещал. Где управа теперь!

– А ты, милый, не управы ищи, а правды. А правда – она по церквам да по святым людям. Сходи во Владимир да в Кашин, а то и в Ростов, к Иринарху блаженному, а там и Москва близко. А в Москве поплачь на могилке Василия Блаженного. Только загадили ее всю.

– Нам чуда надо ждать. Вот, говорят, некий муж благочестивый мая в двадцать шестой день видел сон, что в храм Василия Блаженного перенести надо образ пречистой Владимирской божьей матери и поставить свечу воска невозжженного и бумагу неписану, и молиться три дня, и зазвонят колокола.

И свеча будет возжжена от огня небесного, а на бумаге будет имя, кому володеть Российским государством.

– Старый ты человек, – сказал Роман, – да как нам до Василия-то Блаженного добраться?

Старик помолчал.

– А и доберемся. Говорят, с Сигизмундом турецкий салтан воюет. Ан и уйдет. А мы опять на Волге торговать будем.

– Скоро здесь будут, коли все так говорить станут, – сказала старуха.

– А мы заслоны поставим.

– Вот сейчас в земской избе, говорят, все чин по чину. Найдем служилых людей сто или два ста и оборонимся.

– Плоха служба, – сказал Роман. – Вот Ляпунов дворян корил: делите, мол, между собой деревнишки да кабаки, а к бою косны.

– Тоже и мужики хороши, – сказал Захарьин. – Мечутся, всё сговариваются. Гоняют по государственным делам коней, хомутов не снимая, а Новгород-то Великий протакали.

– Новгород не наша вина, – ответил Роман сумрачно. – Ладогу мужики отбили, приступ на Орешек-крепость отбили. Воевода шведский, Делагарди зовут его, под Новгород пришел обманом. С воеводой Батурлиным стакнулся да с воеводой же князем Иваном Никитичем Одоевским-большим. Рубились посадские люди, да впустили шведов в город бояре обманом. Казачий атаман Тимофей Шаров, да дьяк Голенищев, да поп Амос на своих дворах дрались. Шведы их попалили, город заняли, к присяге новогородских людей неволят. А новогородские, люди с нами заодно. Собирали в Новгороде людей к шведскому королю для посыла. Шестеро удавились, а не пошли.

– Хвастать нечем, – сказал Захарьин, – руки на себя наложить – великий грех. Вот мы в Нижнем Новгороде, торговые люди, иное удумали. Миныч сейчас с посадскими людьми разговаривает. Был Миныч простой человек, вот с тобой у Алябьева ратником служил. А теперь Миныч староста. А ты хоть и в сапогах, а все мужик.

– Я сапоги с бою взял.

– И правда, живут люди босиком, а воюют в сапогах. Пообносились. А у меня товар есть в кадушках. Не сильно плох. Я и дам.

– Что, даром дашь?

– Даром, сестра, и чирей не вскочит. Дам за деньги. Поговорим по-торговому. Ратников от Нижнего собирают? Собирают. Козьме их одевать-обувать. А у меня товар. Мы, сестра, эти кожи сплавим за новые, а воину жить недолго, он и такой обуви сносить не успеет. А барыш пополам.

Старуха в это время достала топор для соседки и, не говоря ни слова, прямо пошла на брата. Тот поднял руки, сказал:

– Гость я, сестра, и старик.

Дверь открылась. Вошел Миныч. Старик бросился к нему.

– Мать уйми, – сказал он.

– Пес этот, – сказала мать, – пришел кожи гнилые продавать для войска, а барыш с тобой пополам. Может, возьмешь?

Миныч молчал сумрачно.

– Возьми его за ворот и выбей в дверь – я приказываю.

Миныч молча подошел к дяде, взял за плечо, повел.

– Толкни! – закричала старуха.

Миныч толкнул.

– Колпак выбрось.

Из-за двери послышался тихий старческий голос:

– Погибло наше государство, а за колпак спасибо.

– Здравствуй, Роман, – сказал, садясь, Миныч. – Ты откуда?

– Из Арзамаса.

– Под Москвой плохо?

– Плохо.

– Пойдем в земскую избу, послушаешь, как у нас.