Мир всем

Марина

Зима восемнадцатого года выдалась лютой. По обледенелым тротуарам ветер гнал позёмку с обрывками газет, заметая подходы к дому. Сугробы никто не чистил, потому что новые власти не платили дворникам жалованья, домовладельцев объявили вне закона, а всё имущество национализировали в пользу государства. Фонари с началом новой коммунистической эры тоже не горели. На улицах любого прохожего могли ограбить, избить или даже зарезать, поэтому с наступлением вечера подальше от бандитских глаз прятались даже бродячие собаки, не говоря уже о людях, особенно если в восемнадцатом году им исполняется ровно восемнадцать лет. Марина с тревогой посмотрела на небо, набухающее новым снегопадом, и прибавила шаг. Свёрток с подарком крёстного она засунула в муфту и крепко сжимала в руке, чтоб не отобрали по дороге. Она представила мамино удивление, когда выложит на стол восхитительного сахарного зайчика — настоящего, дореволюционного, с рельефными ушками и забавной мордочкой. Вадим Валентинович сказал, что зайчик простоял у него в буфете с прошлой Пасхи и теперь очень хочет приобрести себе новую хозяйку.

— Боюсь, что новая хозяйка его съест, — честно призналась Марина, потому что чувство голода стало её постоянным спутником. Впрочем, голодали почти все горожане, на километры растягивая очереди за тяжёлым кислым хлебом то ли из муки, то ли из древесины.

— И правильно, голубушка, — поддержал крёстный, — молодому организму требуется хорошее питание: мясо, сахар, а зайчики… — он махнул рукой, — . зайчики к тебе прискачут позже, поверь мне. Тяжёлые времена обязательно пройдут, дав нам возможность оценить то, что прежде не ценили. Грешно сокрушаться о куске сахара, когда на наших глазах гибнет величайшая империя. — Он вздохнул. — Помяни моё слово, при слабой России сумасшедшая Европа ввергнет мир в войны и распри, какие ещё не видывало человечество, потому что гуманизм, просвещение и цивилизация — это миф, слетающий шелухой, как только появляется возможность безнаказанно грабить. Что, собственно, мы и имеем честь наблюдать в реальном времени прямо из своего окна.

Крёстный Вадим Валентинович достался в наследство от папы, умершего, когда Марина ходила в пятый класс гимназии. Вместе с крёстным папа работал инженером на судоверфи и дружил ещё со студенческих времён. После папиных похорон, вдоволь наревевшись, Марина записала в своём дневнике, что в мире нет справедливости, а значит, нет и Бога.

И всё же было жаль расколоть щипцами сахарного зайку, такого беленького, такого беззащитного. Марина крепче сжала пальцы, ощутив гладкую твёрдость подарка в шуршащей папиросной бумаге.

— Заяц — просто красивый кусок сахара, — твёрдо сказала она себе, — обычный сахар, какой раньше лежал на полках магазинов.

Особенно много сладостей появлялось перед праздниками, когда витрины изобиловали шоколадными лакомствами и засахаренными фруктами. Вспомнив, что нынче в лавках нет ни сахара, ни чая, ни белого хлеба, Марина вздохнула и подбодрила себя там, что маме на службе — она работала учительницей — выдали паёк с несколькими сухими рыбками воблы и кулёк перловой крупы. Плюс к пайку маме удалось выменять на рубиновую подвеску целое ведро чуть подмороженной картошки. Крупа, картошка и вобла казались сказочным богатством. Правильно говорят: «богатство к богатству», и сахарный заяц тому доказательство. Удивительно, но суп с воблой оказался вполне съедобным. А ещё вечером они с мамой попьют чай с сахаром! На самом деле чайной заварки осталась щепотка, бережно хранимая для торжественных случаев, но кипяток из тонких фарфоровых чашек они с мамой упрямо именовали чаем.

Подумалось, что вместе с разрухой жизнь ужалась в размерах, как намокший кусочек кожи, и вместе с ней ужались и поводы для радости: если раньше кусочек сахара был пустяком, на который не обращали внимание, то теперь стал источником маленькой радости. И полено для печурки — тоже радость, наравне с походом в театр. Она задумалась, что выбрать между поленом и театром, но не пришла к соглашению — и то, и другое на весах радости весили приблизительно одинаково.

Позади раздался хруст снега. Марина оглянулась, успев краем глаза зацепить патруль в чёрных бушлатах. Моряков в городе боялись, они отличались особенной безжалостностью к буржуям, а она, Марина, самая настоящая буржуйка в лёгкой беличьей шубке и пуховом платке. Да ещё и с муфтой! Отпрянув к стене, Марина оступилась в сугроб, моментально зачерпнув полный ботик снега. Заворожённым взглядом она смотрела на приближающихся матросов. В тяжёлых черных бушлатах, опоясанных пулемётными лентами, они напоминали стаю больших птиц, летящих вдоль заснеженной улицы. Когда патрули прошли мимо, от них пахнуло крепким запахом табака и дыма костров.

— Что, барышня, застряли? — насмешливо спросил чей-то голос. Юноша рядом с ней возник словно ниоткуда, как фокусник в цирке. Высокий, гибкий, быстроглазый. Его волосы без головного убора трепал ветер. Не дожидаясь ответа, незнакомец выдернул её из сугроба и по-свойски отряхнул снег с рукава. — Вы немного испачкались. Позвольте помочь. — Под его напором Марина не нашлась что сказать и ошеломленно молчала. Он понял её по-своему: — Вы меня боитесь?

— Нет, — она покачала головой, — просто вы появились так неожиданно.

— Люблю сюрпризы. — Он засмеялся и тут же серьёзно предложил: — Давайте я вас провожу, а то в городе небезопасно, особенно для такой красивой барышни.

— Мне недалеко, в Фонарный переулок, — сказала Марина и искренне призналась, — я действительно боюсь ходить одна. Знаете, на прошлой неделе неподалёку убили нашего учителя словесности. Откровенно говоря, он был пренеприятный тип и приставал к девочкам, но ведь всё равно человек. Правда?

— Конечно, правда. — Юноша помог ей выйти на тротуар и слегка наклонил голову:

— Позвольте представиться — Сергей Вязников, студент. — Он сделал паузу. — Бывший студент.

— Почему бывший? Ваше учебное заведение закрылось?

— Нет, — он растянул рот в улыбке, — я сам закрыл его для себя. Решил, что в этаком хаосе, — он обвёл рукой пространство, — от моих знаний по философии не будет никакого толку.

— А ваши родители? Неужели они одобрили такое решение? Моя мама никогда не позволила бы мне бросить гимназию ни при каких обстоятельствах.

— Мои родители живут в Брянске, так что я давным-давно вольная птица. Кроме того, у меня есть увлечение — цирк.

— Неужели? — Марина заинтересованно глянула ему в лицо. — Меня однажды папа водил в цирк, но мне не понравилось, потому что стало жалко зверей. Собачки были забавные, а слон очень грустный. Представьте, один клоун катался в повозке, запряжённой свиньями!

— Вам повезло, вы видели выступление Дурова! Дуров — замечательный артист, его номера войдут в историю, — быстро сказал Сергей. — Но в отношении зверей я отчасти разделяю ваше мнение. Мне по душе воздушные гимнасты. Под куполом цирка, посредством своего тела они выделывают настоящие чудеса. Они летают! — Он поддержал Марину под локоток и задорно спросил: — Вы бы хотели полететь?

— Не знаю. — Марине вдруг представились качели на большой высоте и она, вцепившаяся в верёвки. — Наверное, нет. Мне достаточно нашего третьего этажа.

Она не заметила, как ноги привели её во двор дома. Рядом с парадной стояла полковница Матильда Вениаминовна с кошёлкой в руках. Октябрьский переворот принудил Матильду Вениаминовну к торговле спичками на Сенном рынке, но величественности она не утратила, и Марина постоянно ловила себя на мысли, что её тянет сделать перед соседкой реверанс.

Кивок головы Матильды Вениаминовны означал приветствие.

— Добрый день! — Марина улыбнулась, получив в ответ кислую мину.

Хотя присутствие Сергея Матильда проигнорировала, завтра наверняка маме сообщат, что её дочь провожал кавалер. Марину скорее забавляло, чем расстраивало досужее внимание местных кумушек. Пусть болтают о чём угодно. Она давно поняла, что люди не взрослеют. К примеру, если какая-нибудь девушка среди подруг слывет сплетницей, то она ею останется навсегда, поэтому не следует обращать внимание на мнение посторонних.

— Значит, ваш третий этаж, — напомнил о себе Сергей. — Дайте угадаю ваши окна. О, наверняка вон те, с зелёными гардинами!

— Верно! — Она подарила Сергею благодарный взгляд. — Спасибо, что проводили. Мне пора домой, мама ждёт.

Он предупредительно распахнул перед ней тяжёлую дверь парадного подъезда с массивными ручками в виде львиных голов:

— Был рад познакомиться. Кстати, прекрасная незнакомка, вы так и не назвали мне своё имя.

Марине вдруг захотелось пококетничать и ответить в духе дамских романов, типа «пусть это будет моей тайной» или «моё имя приснится вам во сне».

«Фи, какая пошлость!» — Едва удержавшись, чтоб не хихикнуть, она скромно опустила глаза:

— Меня зовут Марина Антоновна.

Вьюги, вьюги, вьюги — казалось, они поселились в городе навсегда, когда в середине февраля внезапно выглянуло солнце. Да как! Ярко, радостно, по-весеннему. Золотой солнечный диск купался в розовых облаках, щедро посыпая лучами заледеневшие за зиму крыши. С карнизов с хрустом валились сталактиты хрустальных сосулек, рассыпаясь по тротуару мелкими брызгами. Исступлённо заорали вороны на крышах. В их крике Марине послышались слова:

— Весна! Весна!

«Чего орут, дурачки, ведь до весны осталось целых две недели. — Она посмотрела на календарь и исправилась: — Пятнадцать дней».

Вороны, понятно, её не слышали, продолжая хрипло выводить свою нехитрую песню из пары нот. Марина вздохнула: погулять бы, но нельзя, потому что накануне заболело горло. Мама места себе не находила от ужаса — вдруг дочка подхватила испанку — и строго-настрого запретила даже помышлять об улице. Заморский грипп «испанка» выкашивал целые города, наполняя заболевшими больницы и морги, от него не было спасения ни бедному, ни богатому, а в голодной и разорённой стране тем более. «Эпидемии и войны всегда идут рука об руку», — сказал бы папа, если бы дожил до настоящих времён. Может и повезло, что не дожил?

«Я нынче как морковка на грядке, — записала в дневнике Марина, — красная девица, сижу в темнице, а коса на улице».

Кроме того, мама велела пить отвратительный отвар каких-то трав с привкусом горечи и обязательно полоскать горло содой. Да ещё и насморк! Марина метнула взгляд на зеркало, отразившее распухший нос и покрасневшие глаза. Наверняка она простудилась третьего дня, когда начерпала полные ботики снега, а потом не побежала домой, а прогуливалась по улице с новым знакомым. Да ещё и во дворе с ним постояла, болтая о всякой ерунде.

«Стыдно, голубушка, знакомиться с каждым встречным-поперечным, — сказала она своему отражению в зеркале. — Приличные девушки так опрометчиво не поступают».

Она попробовала повернуть размышления на учёбу или хорошую содержательную книгу, но мысли непослушно возвращались к Сергею. Как он интересно рассказывал про цирк и спрашивал, не хочет ли она полетать. Полетаешь тут, если приходится лечить ин флюэнцию! Несмотря на прохладу в комнате, Марина приоткрыла форточку, чтобы впустить в комнату немного нарождающейся весны, и пошла на кухню полоскать горло, а когда вернулась, то ахнула: по всему полу тугими мячиками раскатились оранжевые мандарины. В голодном Петрограде, где маме в пайке выдали лошадиные копыта, а гибель населения пытаются предотвратить «военным коммунизмом», мандарины воспринимались сказочным миражом. Чудеса! В голове как будто запели рождественские колокольчики. По традиции в их семье ёлку украшали мандаринами. Мама обвязывала каждую мандаринку крест-накрест разноцветной тесьмой, а внизу к перекрестью подвешивала крупную стеклянную бусину — получалась ёлочная игрушка.

Присев на корточки, она взяла в руки мандаринку и прижала к губам. Нежный цитрусовый запах чувствовался даже сквозь насморк. Сердцу в груди стало горячо, а щекам жарко.

Долго гадать, кто стал волшебником, не приходилось — конечно, Сергей! Марина подбежала к окну, но в пустом дворе лишь ветер теребил ветви старого тополя да сидела на подоконнике соседская кошка из квартиры напротив. И почему кошки не умеют разговаривать? Она наверняка раскрыла бы секрет появления гостинцев.

Одну мандаринку Марина съела сразу, сидя на полу и глупо улыбаясь, словно всю её от макушек до пят внутри наполнило тёплое солнце. Со счастливыми слезами на глазах она ползала на коленях, собирала мандарины в вазу и целовала каждый плод, мысленно посылая благодарность таинственному волшебнику.

— Мариночка, посмотри, кто к нам пришёл! Проходи, Николенька, проходи! Замёрз? У нас чайник вскипел, сейчас будем пить чай.

Марина услышала, как мама захлопотала вокруг Николая Лохова, которого прочила ей в женихи. Николай успел закончить Институт гражданских инженеров и занимался строительством.

— Вечная профессия, — сказала мама, — какие бы революции ни происходили, человеку всегда будет нужен кров.

Николай аккуратно повесил на рогатую вешалку пальто и фетровую шляпу с каракулевой отделкой, но шарф снимать не стал, картинно закинув один край через плечо.

— Добрый день, Евпраксия Поликарповна, родители передают вам поклон. — Он пригладил рукой волосы с небольшими залысинами у висков и шагнул к Марине.

Она сидела в кресле, кутаясь в тёплую шаль и поджав под себя ноги. Каким-то образом в городе стало туго не только с продовольствием, но и с дровами, хотя уж чего-чего, а лесами Россию-матушку природа не обделила. Но с началом революционных преобразований лесорубы куда-то подевались, на рынок перестали привозить подводы с дровами, и по квартирам перестали ходить заезжие продавцы с вопросами:

«Хозяева, в дровцах не нуждаетесь? Есть отменные, берёзовые, горят чище пороха!»

Накануне днём мама притащила разбитый деревянный ящик, который сейчас весело потрескивал углями в буржуйке. День подходил к трём часам пополудни, мягко проникая в комнату сквозь заиндевевшие окна.

— Рад видеть вас в добром здравии, Мариночка, — мягко сказал Николай. Он всегда говорил негромко, будто робея, хотя общие знакомые утверждали, что Лохову палец в рот не клади, и на службе он умеет отдавать распоряжения самым наисуровейшим тоном. При виде мандаринов в вазе его глаза расширились: — О, откуда такая немыслимая роскошь? Ну надо же, настоящие мандарины!

— Угощайтесь, — дежурно предложила Марина, отчаянно надеясь, что Николай откажется, сделав вид, что терпеть не может мандарины, и вообще, только что съел пару фунтов и сыт по горло. Напрасно!

Нимало не смущаясь, он взял из вазы верхний мандарин и сколупнул с него кусочек корочки:

— Божественно! А запах!

Сама Марина позволила себе только один мандарин, когда собирала их с пола, и один мандарин съела мама, долго отнекиваясь:

— Нет-нет, Мариночка, тебе нездоровится, нужны витамины. А я успею. Скоро лето. Да и безвременье рано или поздно закончится.

Безвременье… Лучшее слово к действительности не подбиралось: там, где бал правят голод, война и разруха, а время ожидания лучшей доли растягивается в бесконечность. Это только часы радости бегут слишком быстро, даже если ты умоляешь их ненадолго замереть.

Красивые, длинные пальцы Николая со вкусом раздевали мандарин, и корочки оранжевыми лепестками живописно опадали на чёрный лак столешницы. Отделив дольку, Николай закинул её в рот и блаженно произнёс:

— Напоминает старое доброе время с пирамидами фруктов в витрине Елисеевского. Помню, однажды зимой папа привез из Абхазии целый ящик мандаринов. Мы даже кухарку угощали.

Марина с отвращением смотрела, как он поглощает дольку за долькой, и не понимала, как Николай прежде мог ей нравиться! От мысли, что она могла бы неосмотрительно выйти за него замуж, её окатило ужасом. Ведь замуж — это навсегда, навечно, до осинки над могильной плитой.

Мама подошла и собрала со стола апельсиновые корочки:

— Мы их засушим и будем класть в чай вместо заварки.

Она подала Николаю чашку с кипятком и протянула сахарницу с остатками сахарного зайца. Марина зыркнула глазами и тут же спрятала испытующий взгляд. Неужели и тут не откажется? Серебряными щипчиками Николай вынул кусочек сахарного ушка и бросил в кипяток.

— Чудесно живёте, Евпраксия Поликарповна: мандарины, сахар. Неужели вам в школе дают такой хороший паёк? А у нас в департаменте, увы, лишь селёдка с душком да кулёчек крупы. Спасибо, крестьяне прорываются сквозь заслоны, но цены дерут дикие — за торбу турнепса мама расплатилась каминными часами с купидонами. Кстати, если у вас есть часы, то имейте в виду — их хорошо берут на чёрном рынке. — Он развернулся к Марине. — Мариночка, у меня для вас маленький подарочек. — Засунув руку в карман, Николай достал открытку с видом Нотр-Дам-де- Пари, тающем в голубой дымке тумана, и мечтательно вздохнул. — Париж! Город мечты. Кофе на набережной Сены, тёплые круассаны, мягкий климат. Туда сейчас едет много наших. — Он зорко взглянул на Марину. — Как вы отнесётесь к тому, если я предложу вам вместе со мной попытаться уехать из проклятой Богом страны, у которой нет будущего, в цветущий европейский сад с демократическими ценностями и свободами?

Если бы Николай предложил эмиграцию неделю назад, то она, возможно, задумалась бы, но теперь решительно всё, включая светло-водянистые глаза, приглаженные волосы на залысинах, музыкальные пальцы с ровными лунками ногтей, вызывали отвращение.

Решительно подняв голову, Марина прямым взглядом посмотрела в лицо Николая:

— Я ни за что не уеду из России. Пусть сейчас тяжело, но мы справимся, ведь справлялись же во время монголо-татарского ига? Не сбегáли, не проклинали, а становились плечом к плечу и боролись.

Её ужаснула мысль о том, что можно уехать из Петрограда навсегда и больше никогда не пройтись по Невскому проспекту, не постоять на Дворцовом мосту, глядя, как справа и слева раскинули крылья Николаевский и Троицкий мосты, не увидеть Ростральных колонн, ощущая себя рядом с ними частичкой родного города, навеки прикованной к нему чугунным кружевом ограды любимого Михайловского сада возле храма Спаса на Крови.

Нет! Нет! Нет! Тысячу раз нет!

— Евпраксия Поликарповна, — воззвал Николай, повышая голос, — пожалуйста, повлияйте на дочь. Прикажите, в конце концов! Вы же понимаете, что в этой стране нельзя, стыдно жить. Мариночка пока рассуждает с юношеским максимализмом, но уверен, очень скоро признает мою правоту. Посмотрите, Галустяны уехали, Серебряковы уехали, Мафусаиловы пакуют вещи, — он перечислил нескольких общих знакомых. — Надобно бежать, пока не поздно, и есть возможность выправить документы на отъезд. За взятку, само собой, но возможно.

Мама вздохнула:

— Я не поеду, Николенька, у меня старенькие родители в Могилёве, да и вообще, не создана я для эмиграции: окружение чужое, непривычное, везде надо быть просителем. Марина права, Россия не раз переживала трудные времена, пройдёт и через это. Спасибо тебе, дружок, за заботу, но мы постараемся не падать духом и перетерпеть.

— Не понимаю я вас, Евпраксия Поликар повна! Вы рассуждаете очень странно для образованной женщины! Взгляните на бунтующую чернь, дорвавшуюся до власти! Разве вам нравится, что творится в городе? А дальше станет только хуже! — Николай вскочил со стула, сделал несколько шагов по комнате и внезапно бросился на одно колено перед Мариной: — Марина Антоновна, дорогая, я ведь прошу не просто поехать в одном поезде, я прошу вас поехать во Францию в качестве моей жены! Если я вам хоть чуть-чуть дорог, не откажите составить моё счастье. Я хороший инженер и везде найду работу, чтобы обеспечить семью. Обещаю, вы не будете знать ни нужды, ни горя, а наши дети вырастут в цивилизованной стране.

Марина увидела расширенные глаза мамы, которая замерла, не донеся до рта чашку чая, и перевела взгляд на оранжевый блеск мандаринов в хрустальной вазе.

Николай накрыл руками её руки:

— Соглашайтесь, Мариночка, умоляю, дайте ответ «да»!

Её передёрнуло от нелепости ситуации и захотелось прямо сию минуту вскочить, накинуть пальто и выбежать на улицу глотнуть свежего воздуха. Так она и сделала, несмотря на осуждающие взгляды мамы и отчаянный вскрик Николая:

— Марина, постойте, куда же вы?

Кое-как наброшенный платок соскальзывал с головы. Пальто она застёгивала на ходу, а ботики не успела, и они хлюпали на ногах, грозя соскочить с ноги, как туфелька Золушки. В промороженном подъезде лестница обросла коркой льда, и Марина едва не пересчитала ступеньки собственными рёбрами, но удержалась и пулей вылетела навстречу ветру.

Сергей стоял во дворе и смотрел на их окна с зелёными занавесками. Увидев её, он щелчком отбросил папиросу и шагнул навстречу:

— Марина, я вас ждал!

Она хлюпнула носом:

— Я… мне… — Чтобы взять себя в руки, понадобилось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, как учил преподаватель на уроках гимнастики. — Мне надо прогуляться.

По лицу Сергея скользнула улыбка:

— Вижу, вы очень торопитесь.

Присев на корточки, он застегнул ей ботики, а она сверху смотрела на волосы Сергея и крепко стискивала в кулак дрожащие пальцы, борясь с желанием погладить его по голове.

Марина с Сергеем обвенчались весной, на Красную горку, когда положение с продовольствием в городе стало отчаянно невыносимым. Газеты печатали обращение Ленина к правительству, где Петроград по-прежнему именовали Петербургом:

По переименованным улицам строем маршировали отряды красногвардейцев. В рамках искоренения царизма памятник Николаю Первому на Исаакиевской площади укрыли досками, а около Николаевского вокзала сооружали монумент цареубийце Софье Перовской. Вдоль Невского проспекта третий день подряд громыхала телега с укреплённым на фанере лозунгом: «Братья-рабочие Германии, Франции и Англии, подымайтесь! Восстаньте против капитализма за свободу и мир!» Несколько раз в неделю граждане обязывались отбывать трудовую повинность по расчистке улиц, но чище в городе не становилось, и облупленные дома тревожно смотрели на мир тёмными окнами.

Накануне свадьбы Сергей притащил Ев праксии Поликарповне полную сумку продуктов. Та всплеснула руками:

— Серёжа, откуда? В городе голод!

— Из-под полы можно всё достать, было бы на что менять.

— Так ведь обманут! Я недавно раздобыла на Сенном рынке килограмм пшена, а потом мы кашу напополам с песком ели. Добавили для тяжести. И женщина такая приятная продавала, про внуков мне рассказала, про прострел в пояснице. Разве так можно?

— Меня не обманут! — Сергей зло прищурился. — Я все уловки жуликов знаю. Вы не расстраивайтесь, Евпраксия Поликарповна, теперь я стану о вас заботиться. Мои покупки точно первосортные, лично проверил.

— Марина, Мариночка, иди посмотри, чем нас балует твой жених! — позвала Евпраксия Поликарповна.

— И чем?

Прежде чем выйти из комнаты, Марина оценила себя в зеркале. Скромное палевое платье, шитое по кокетке и подолу голубыми васильками, сидело на ней с восхитительным изяществом. Платье досталось в наследство от крёстной, которая подарила его на Рождество.

Легко поцеловав Сергея в щёку, Марина подошла к столу и увидела банку американских консервов, завёрнутую в совдеповскую газету, щуку с зеленоватым бочком, солёные огурцы, кулёк кислой капусты и несколько крупных картофелин.

— Это ещё не всё, — довольно сказал Сергей, доставая из кармана плитку шоколада в красной обёртке, — надеюсь, достаточно, чтобы немного отпраздновать торжество? Конечно, не такой я представлял свою свадьбу, но чем богаты, тем и рады.

— Да что вы, Серёженька, вы просто волшебник! — воскликнула Евпраксия Поликар повна. — Я сделаю на ужин котлеты из щуки, и у нас будет настоящий пир горой.

Марина посмотрела в глаза будущего мужа, искрящиеся весельем, и тоже засмеялась:

— Недаром ты любитель цирка! Просто шапито какое-то.

Почему она упомянула шапито, в котором ни разу не была, неизвестно. Просто на ум пришло. Сергей подхватил её за талию и вихрем закружил по комнате, напевая: «Шапито, шапито, наше счастье будет долгим».

— Дети, дети, не балуйтесь! Жениху и невесте видеться перед свадьбой вообще плохая примета, а вы тут танцы устраиваете, — со смешком в голосе заметила Евпраксия По ликарповна, — хотя я в приметы не верю и вам не советую.

Перед глазами колесом вертелась комната с зелёными, как трава, гардинами, весёлое лицо мамы, стол, заваленный снедью. Дыхание Сергея путалось с её дыханием, и от его близости становилось и страшно, и сладко. Запыхавшись, Марина приникла к груди Сергея и еле слышно шепнула:

— Помнишь, ты спрашивал меня, хочу ли я взлететь? Я летаю!

Кружа в воздухе, тополиный пух устлал землю вокруг старого тополя, что рос в крошечном скверике, зажатом между домами. Рядком стояли три поломанные скамейки и два каменных отбойника, до блеска отполированные ветрами с Балтики. Прежде за порядком в сквере строго следил усатый дворник Федул в длинном холщовом фартуке и начищенных сапогах гармошкой. Непорядок Федул жёстко пресекал коротким свистком, который всегда висел у него на груди, и грозным шевелением бровей, непостижимым образом сходящихся к переносице. После того как зимой Федул умер от гриппа-испанки, в сквере настали запустение и разруха. Марина взяла маму под руку:

— Давай посидим как прежде. Так тепло на улице, что домой идти не хочется, там более, что Сергей сегодня на работе.

Сколько себя помнила, они частенько ходили с мамой гулять в этот крошечный сквер, по-домашнему уютный и спокойный. В свободное время к ним присоединялся папа с газетой в руках, он раскланивался с дамами на соседних скамейках, обязательно здоровался с Федулом, а Федул по-военному отдавал ему честь и именовал «вашим благородием».

Теперь ни Федула, ни папы, ни дам на соседних скамейках, лишь ветер гоняет по земле ошмётки мусора, подкатывая комок тополиного пуха к дохлой крысе на газоне. Странно, что крысу не сожрали бродячие коты, коих после Октябрьского переворота развелось великое множество.

Мама взяла Марину за руку:

— Мариночка, я хотела тебе сообщить, что мне необходимо уехать в Могилёв к родителям. Я на днях получила весточку от дедушки с бабушкой, прости, сразу тебе не сказала, не хотела волновать, но дедушка болен, и бабушке требуются помощь и поддержка.

Дедушка был намного старше бабушки, приближаясь годами к тревожной цифре восемьдесят, за порогом которой начиналась настоящая старость.

Марина сжала мамины пальцы:

— Мама, но как ты поедешь? Поезда почти не ходят. Кругом грабители и воры! Во вчерашней газете написали про новую банду налётчиков. Кроме того, я лично видела, как люди едут на крышах вагонов. Представляешь, облепят крышу, распластаются и едут, кто сидя, кто лёжа, с мешками, с тюками, с торбами, старики, женщины, дети. Ужасно и опасно! Тебе нельзя отправляться одной, мы поедем вместе!

— Нет, Марина, — мама отвечала категорично, тоном, не допускающим возражений, — ты должна остаться с мужем. А за меня не волнуйся. Я уже переговорила с Сергеем, он обещал навести справки и отправить меня с сопровождением. Оказывается, у него есть знакомые, которые в полной мере обеспечат мою безопасность. Как только я приеду в Могилёв, сразу же дам тебе знать, слава Богу, почта пока работает. — Мама погладила Марину по плечу: — Повезло тебе с мужем, а мне с зятем: во всём помогает, спокойный, воспитанный. Хотя, честно признаться, меня удивляет график его работы: то неделю сидит дома, то надолго исчезает, да ещё и по ночам. Я иногда думаю, что на самом деле он работает не в комитете по снабжению, а на секретной работе. Сама понимаешь какой. Такие богатые пайки выделяют особо ценным сотрудникам. Ты береги мужа, ему сейчас трудно. — Подняв голову, мама скользнула взглядом по верхушке дерева и вздохнула. — Ждёшь, ждёшь лета, а оно раз и пролетает, как листок с ладони. Не успеем оглянуться, а осень уже стоит на пороге и стучит в дверь. Даст Бог, дедушка поправится от хвори и осенью я вернусь. Но я оставляю тебя со спокойным сердцем — с Сергеем ты как за каменной стеной.

Осенью мама не вернулась из Могилёва. Чтобы получать паёк, она устроилась учительницей в школу, по мере возможности присылая весточки, наполненные заботой и любовью. Каждое мамино письмо Марина целовала и складывала в сафьяновую папку с бархатным переплётом, чтобы перечитывать, когда на душе становится особенно грустно и тягостно.

На Покров выпал первый снег, укрывая потемневший город белым оренбургским платком матушки-зимы. Редкие солнечные лучи живописно высвечивали серебром заиндевевшие стены домов, маскируя изморозью куски облупленной штукатурки. И всё же город оставался прекрасен, как царский бриллиант, случайно упавший в лужу, — стоит его достать, помыть, и все ахнут от восхищения перед гениальной работой мастера.

В те дни Марина честно пыталась устроиться на работу через биржу труда, причем не капризничала с выбором — какую бы должность предложили, на ту и пошла бы. Но во-первых, страна задыхалась от безработицы по причине закрытия заводов и фабрик, а во-вторых, Сергей был против, чтобы жена работала от зари до зари. Но всё-таки она нашла выход и стала на общественных началах преподавать на курсах ликвидации безграмотности для взрослых при Домовом комитете. Хмуря брови, Сергей несколько раз выказал своё недовольство, но Марина умела настоять на своём и вскоре получила нескольких великовозрастных учеников, гораздо старше себя самой. Бывшая гимназистка, она никогда не предполагала, что её ученики станут приходить на занятия, пропахшие табаком и сырой овчиной, неумело держать в руках карандаш и именовать её учи телкой. Особенно донимала шустрая старушка баба Глаша, чуть не ежеминутно переспрашивающая: «Ась? Повтори сызнова. Чтой-то я не смыслю».

Когда её маленький класс освоил азбуку, в город стали прибывать беженцы, которые тоже нуждались в помощи и поддержке. В то время она чувствовала себя очень полезной, отодвигая бытовые проблемы в сторону, как никому не нужный хлам.

«Сегодня в наш дом поселили голодающих из Поволжья, — записала она в своём дневнике. — Один мужчина, несколько женщин и детей. Молчаливые, с чёрными лицами, в лаптях и потрёпанной одежонке. На вопросы они отвечают очень скупо. У меня сложилось впечатление, что беженцы всего боятся. Лишь одна из женщин, самая молодая, спросила, где можно взять воду, и очень удивилась, когда я объяснила про водовоза.

По счастью, водовозы продолжают навещать дворы со своими бочками, иначе при неработающем водопроводе пришлось бы совсем худо. Я отнесла беженцам вареной картошки, кусок сала, сахар и папину одежду для мужчины. Уверена, папа был бы рад помочь ближним».

День за днём зима подкатывала к середине, не забывая присылать в Петроград посылки с метелями и снегопадами. По ночам луна повисала надо льдом Невы да ветер свистел в трубах, словно накликая на Петроград новые беды.

В канун Рождества Сергей притащил откуда-то небольшую ёлку, источавшую тонкий запах рождественской ночи, полной тайн и надежд. Марина достала коробку с игрушками, и в душе серебряным перезвоном колокольчиков запел будущий праздник.

— Икра? Неужели икра? Шампанское? Сливочное масло! Серёжа, ты волшебник! — на столе одно за другим появлялись давно не виданные яства, немыслимые в голодном городе.

Хитро прищурившись, Сергей приоткрыл тёмно-синюю бархатную коробочку, прятавшую маленькую брошь, размером со спичку:

— А это тебе на Рождество!

Марина залюбовалась золотым стручком с тремя жемчужными горошинками.

— Какая прелесть!

— Ты у меня прелесть! — Он поцеловал её в губы и протянул полотняный мешочек с вышитой в уголке рыбкой. — Это сушёные яблоки, сослуживец угостил. Знаешь, я в детстве обожал грызть сушёные яблоки. Бывало, заберусь в кладовую, открою мешок и таскаю дольку за долькой, сладко, вкусно, хрустко. Бабушка в Великий пост схватится варить кашу с яблоками, а там уже пусто.

— Серёжа, но откуда?

Муж беспечно махнул рукой:

— Нарком приказал выдать усиленный паёк семейным сотрудникам. А я очень даже семейный, ведь правда?

До краёв наполненная любовью к мужу, вместо ответа она уткнулась лицом ему в грудь.

«А ведь я её где-то уже видела», — настойчивая мысль пробивалась сквозь утренний сон, мешая заснуть снова, хотя сонное дыхание Сергея навевало дремоту. Напольные часы в футляре мерно отсчитывали минуты до рассвета, когда тонкая полоска зари превратит ночное небо в дрожащее серое марево. Запах ёлки наполнял комнату лесной свежестью волшебного Рождества. Марина подумала, что часто самые обыденные мгновения имеют свойство превращаться в воспоминания, в которые обязательно захочется вернуться снова, главное, запомнить всё до мелочей, включая звуки и запахи.

«Где-то я её видела?»

Прижавшись щекой к тёплой спине мужа, она зажмурила глаза, но они упрямо открылись сами и уставились в потолок, словно пытаясь отыскать начертанные на побелке слова подсказки. Что-то такое очень близкое, тёплое, почти родное, связанное со звуками фортепьяно, танцами, духами в хрустальном флаконе и завитыми по последней моде локонами.

Отбросив одеяло, Марина выскользнула из постели и на цыпочках подошла к комоду, на котором лежал футляр с брошью. Чтобы не разбудить Сергея, она не стала зажигать лампу, а в полной темноте раскрыла коробочку и на ощупь потрогала украшение. Три жемчужинки прохладно скользнули по кончику указательного пальца. Где-то видела… И вдруг будто свечи на ёлке вспыхнули. Точно! Вспомнились именины одноклассницы Ляли Разгуляевой и зелёное шёлковое платье, застёгнутое у ворота на изящную золотую брошь.

«Видишь три жемчужинки? — Лялин мизинчик легким касанием пробежался по жемчужинкам. — Самая крупная папа, потом мама, и маленькая — я. Мама выдумала, а папа заказал ювелиру специально на моё шестнадцатилетие. Тебе нравится?»

Марина искренне восхитилась:

«Очаровательно!»

Ляля тряхнула головой с пышным бантом в волосах и таинственно понизила голос:

«Я доверю тебе секрет, что меня скоро просватают, и сразу после гимназии я пойду под венец. Но кто жених — не скажу, чтоб не сглазить!»

Среди подружек Ляля слыла известной болтушкой, поэтому новости про жениха Марина не поверила. Но брошь на платье Ляли совершенно точно была эта!

Марина зажала футляр с брошью в кулаке, нисколько не удивлённая извилистым путём, которым Лялино украшение оказалось в руках Серёжи. Нынче за продукты можно выменять всё что угодно и у кого угодно. Она улыбнулась, мысленно воображая восторг Ляли, когда она вернёт ей подарок. Серёжа поймёт. Но ему она расскажет потом, после свидания с Лялей.

Ляля жила в доходном доме неподалёку от Львиного мостика, откуда из окон открывался обзор на изгиб Екатерининского канала[3], зажатого в толще каменного русла.

С подругой Марина не виделась больше года, наскоро встретившись на улице в дни Октябрьского переворота. В городе стреляли, мимо них куда-то бежала толпа рабочих. Промчались несколько казаков с шашками наголо. Ляля поцеловала её в щёку и крепко пожала руку:

— Увидимся позже, когда всё успокоится. Сейчас опасно ходить по улицам.

Опасность длилась целую вечность и не собиралась заканчиваться. Потом появился Сергей, замужество, отъезд мамы, преподавание в ликбезе…

Тяжёлая дверь парадной дома, где жила Ляля, открылась с трудом, и Марине пришлось навалиться на неё всем телом. Скрипучие петли нехотя поддались, впуская её на насквозь промороженную лестницу с обледеневшими ступенями. Мозаичный пол в подъезде покрывала корка грязного снега, а лакированные перила с трудом держались на нескольких уцелевших балясинах, остальные, видимо, выломали на дрова. Будучи гимназисткой, Марина однажды набралась храбрости и скатилась с перил, угодив прямо в объятия господина с верхнего этажа. Сконфузившись до слёз, она долго лепетала извинения, а потом так же до слёз хохотала, вспоминая растерянный вид своего спасителя и его протяжное: «О-у-у-у-у», когда она угодила головой ему в плечо.

Чтобы подняться на третий этаж, приходилось накрепко вцепляться в шаткие перила. И всё же, судя по тёмным следам на ступенях, в подъезде теплилась жизнь. На глухой треск механического звонка дверь приоткрылась на щёлку, и знакомый голос Ляли тихо спросил:

— Кто пришёл?

— Ляля, это я, Марина!

— Мариша! — Ей показалось, что на губах Ляли мимолётно вспорхнула тень озорной улыбки и тут же потухла свечным огарком. — Проходи в мою комнату, мы с мамой топим только там.

— А где Леонид Францевич? — не удержалась от вопроса Марина, немедленно выругав себя за бестактность.

Ляля повела плечом:

— Папа ушёл добровольцем в Белую гвардию, мы не имеем о нём известий.

В закутанной до бровей кукле-неваляшке прежняя Ляля узнавалась с трудом. Она двигалась как старушка, шаркая ногами по полу. В прихожей стояли какие-то тюки и связки книг. Шнур телефонного аппарата на стене был оборван и болтался из стороны в сторону.

— Мы с мамой приготовили вещи для обмена, но книги никто не покупает, — объяснила Ляля. — Крестьяне говорят, что бумага годится только на растопку, а букинистам самим нечего есть. Вот, собрали папины вещи, может быть их удастся обменять на продукты. Мама сейчас понесла на рынок папины охотничьи сапоги, говорят, их хорошо берут деревенские.

От щемящей безысходности в голосе Ляли щемило сердце, и личико у неё стало худенькое, совсем прозрачное. Марине стало стыдно за свои розовые щёки, за весёлый вид, за то, что она хорошо питается и любима мужем. И почему радостью делиться труднее, чем горем? Наверное потому, что радость похожа на росу, которая блеснёт на рассвете и испарится под лучами солнца, а горе — это топкая лужа со скользким дном, а когда из неё выберешься, то долго придётся отскребать с себя засохшую корку.

Она порадовалась, что сообразила прихватить с собой мешочек с сушёными яблоками, Ляля с мамой могут опустить дольки в кипяток и получить почти чай с тонким ароматом лета. Мысленно Марина дала себе слово почаще навещать Лялю и делиться продуктами. Она улыбнулась, представляя, как Серёжа погладит её по голове и скажет: «Добрая моя девочка, за всех-то у тебя душа болит».

Вслед за Лялей Марина вошла в комнату, где почётное место занимала печка-буржуйка из ржавой бочки. Лялина кровать под ситцевым пологом откочевала к стене, а кресло из гостиной переместилось вплотную к окну. В углу белым изразцовым айсбергом застыл камин, который не топили по причине прожорливости.

Ляля приложила ладонь к медном боку чайника на буржуйке.

— Мы с мамой теперь спим на кровати вдвоём, так теплее, — она размотала платок и поёжилась, — всё время мёрзну. Мне кажется, что я до конца жизни не согреюсь. Дрова продают чуть не на вес золота, а жечь книги рука не поднимается. Приходится растапливать печку старыми журналами, благо их накопилось порядочно. Ещё я сожгла свои гимназические тетради по математике и правописанию. Помнишь, как я ненавидела эти предметы? Не понимали мы своего счастья! Всё ждали чего-то, мечтали о богатстве и знатных женихах, а надо было просто благодарить Бога за имеющееся, начиная с кружки молока и заканчивая охапкой дров для камина.

— Кстати о богатстве, — оживилась Марина. — Вы продавали свои украшения на рынке?

— Нет, — Ляля помотала головой, — не продавали. — Она села на пуфик, чтобы быть поближе к печурке, и придвинула Марине другой. — Точнее — продавали, но успели сбыть только одну вещицу. Поменяли на ведро картошки.

— Ну так вот! — торжественно сказала Марина, едва сдерживая радость в голосе. — У меня есть для тебя подарок на Рождество! А ну-ка, взгляни! Это то, что вы продали!

Ляля открывала футляр медленно-медленно, словно боясь раздавить. В свете из окна тускло блеснул перламутр жемчужин в обрамлении червонного золота. Марина замерла от желания увидеть радость подруги. Ляля подняла на неё глаза:

— Знаешь, мама поменяла на картошку не мою брошь, а своё ожерелье с гранатами. Крестьянке понравились красные камушки. Мы успели поменять только ожерелье, потому что всё остальное унесли бандиты.

— Какие бандиты? Революционные? — не поняла Марина. — У вас конфисковали имущество?

— Да нет, что ты, — Ляля покачала головой, — к нам новая власть пока не заглядывала. Нас ограбила шайка разбойников. Самых настоящих, подлых и мерзких. Вломились в квартиру, заперли нас с мамой в ванной и унесли всё ценное. — Она горько усмехнулась. — Взяли лишь драгоценности и, не поверишь, мешочек с сушёными яблоками. Там на уголке была вышита рыбка. Я её вышила на уроке рукоделия в младших классах. Бандитов видела мельком, но главаря запомнила: высокий, с красивыми глазами, и звали его странно: «Шапито». Я слышала, как один из бандитов его так назвал.

Шапито! Так Марина иногда шутливо называла своего Сергея — высокого, гибкого, быстроглазого, любителя цирка и фокусов.

Она внезапно поняла, что потеряла слух. Губы Ляли шевелились, а она ничего не слышала, кроме нарастающего звона в ушах. Звон заполнял собой всю голову, давил на виски, на глаза, на уши.

Всё же непослушными пальцами Марина ухитрилась достать из муфты мешочек с сушёными яблоками и протянуть Ляле. Ей показалось, что вышитая на уголке красная рыбка плеснула хвостом. Вместе с рыбкой покачнулась печка-буржуйка и поплыло по волнам кресло в углу комнаты. Чтобы не упасть, Марина схватилась за угол комода и впилась глазами в царапину на столешнице. Царапина прочерчивала лак наискось от резьбы и оказалась единственным неподвижным объектом в вертящейся комнате. Сгустившийся в комнате воздух не давал свободно вздохнуть, заполняя лёгкие тяжёлыми булыжниками. Несколько раз она открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная ураганом на берег, а потом кинулась прочь, ударяясь о косяки и припадая на ноги.

На подходе к дому Марина опомнилась и бессильно прислонилась спиной к стене. Холодный ветер трепал волосы непокрытой головы, затекая в расстёгнутый ворот. Не хватало сил застегнуть пальто и накинуть платок, да и озябшие пальцы не гнулись. Скользнув взглядом по ледяным рукам, она обнаружила, что где-то потеряла свою меховую муфту. И пусть: когда рушится мир, такая потеря не имеет значения.

По белому снегу тёмными венами бежали натоптанные пешеходами тропки. От стволов деревьев на тропки падали косые тени, расчерчивая тротуар на неровные квадраты.

Женщина на перекрёстке тянула детские саночки с ломберным столиком ножками вверх. Быстрым шагом мимо прошли два красноармейца в долгополых шинелях. Худенькая девочка совком для муки набирала в ведёрко чистый снег, чтобы не покупать воду. Издалека казалось, что в ведёрке не снег, а сахар. Марина вдруг вспомнила, что на днях Сергей принёс полфунта пилёного сахара, и ощутила прилив тошноты. Чтобы прийти в себя, она зачерпнула горстку снега и бросила себе в лицо, отирая холодом лоб и щёки. На противоположной стороне улицы она заметила священника в чёрной рясе из-под пальто и бросилась к нему в ослеплении последней надежды:

— Батюшка, батюшка! — Протянутые для благословения руки тряслись и не складывались в ковшик. Она вцепилась в его рукав, не замечая, что прохожие смотрят на неё с удивлением. — Батюшка, помогите! Скажите, что всё будет хорошо!

Глаза пожилого батюшки глянули на неё с состраданием. Наверное, в последнее время ему часто приходилось утешать людей в безнадёжности.

— Господи, благослови! На всё воля Божия. Делай что должно, и будь что будет.

Его пальцы, сложенные щепотью, мягко прикоснулись к её лбу. Присутствие священника она восприняла как знак свыше — ведь не случайно же он оказался именно здесь и сейчас. Он сказал: делай то, что должно. Легко вымолвить, но трудно выполнить. Её заколотило от того, что ещё предстояло осознать в полной мере.

«Только бы Сергея не было дома! Господи, сделай так, чтобы он ушёл на…» — твердила она про себя, опуская окончание фразы, потому что слово «работа» теперь не подходило, а про другое его занятие думалось с ужасом.

Вставляя ключ в замок, она едва попала в замочную скважину, проигрывая в уме, как себя вести, если муж окажется дома. В прихожей её взгляд натолкнулся на записку, воткнутую в оправу зеркала: «Мариша, ушёл по делам. Люблю. Целую».

По делам, значит! Интересно по каким? Убивать? Грабить? Сбывать ворованное? Нахлынувшая ярость придала энергии. Не раздеваясь, чтобы не терять времени, Марина закрыла дверь на цепочку и закусила губу.

С чего начать обыск? Она присела на корточки и тщательно обследовала обувь и пол. Дальше ванная комната. Тоже пол, тумбочка, пространство под ванной. Пальто мешало, и она сбросила его в пустую ванную. Не прибранные волосы падали на лоб, и каждый раз, когда она продвигалась вперёд, дрожащие руки зависали в воздухе в такт бешеному стуку сердца. Тайников оказалось три: один в волшебном фонаре для просмотра туманных картинок. Сергей говорил, что в фонаре сломана оптика и он хранит его как память. Второй тайник располагался под половицами паркета, на котором стояла ёлка, и третий в бачке ватерклозета, откуда после революции исчезла водопроводная вода.

Это походило на кошмарный сон, от которого непременно надо было очнуться. Марина смотрела на груду золотых украшений посреди обеденного стола и думала, что сейчас или сойдёт с ума, или умрёт на месте от разрыва сердца. Но ни того, ни другого не случилось, только тошнота подступила к горлу и постоянно кружилась голова. Обмирая от дурноты, она сгребла драгоценности в саквояж. «Делай что должно, и будь что будет», — сказал батюшка, и его напутствие держало её на плаву, не давая лечь на пол и помереть. Пальто и платок Марина надевала уже осмысленно. Застегнулась на все пуговицы, не забыла отыскать в ящике варежки взамен утерянной муфты и вышла на улицу. До Комендатуры революционной охраны надлежало пройти три улицы. Больше всего она боялась встретиться с мужем, каждый раз шарахаясь в сторону при виде молодых мужчин в длинном тёмном пальто.

Сказать по правде, Марина была готова к расстрелу как пособница бандита. Часовой на входе Комендатуры революционной охраны критически осмотрел её с ног до головы, идентифицировав как гражданку, потому что она не походила на товарища или пролетарку. Его выдолбленное ветром лицо со впалыми щеками было серым от недоедания.

— Вам что, гражданка?

— Я хочу заявить о преступлении. Вот, — она приоткрыла саквояж, тускло блеснувший золотом.

От удивления часовой издал звук, похожий на клёкот ястреба:

— С этаким, гражданочка, вам надо к самому товарищу Густову. — Он повернулся к солдату, проходившему по коридору, возводя её в ранг товарищей. — Краснов, проводи товарища до Петра Захаровича. Да без проволóчек. Дело срочное.

Длинным коридором с затёртой сапогами ковровой дорожкой Марину повели на второй этаж к двери, около которой скопились несколько человек. Прокуренное помещение плавилось в клубах махорочного дыма. У нескольких людей из очереди алели красные банты в петлицах. Здесь же на изящном дамском столике стояла пишущая машинка, где одним пальцем колотила по клавишам мужеподобная женщина с папиросой в углу рта. Видя решимость провожатого зайти в кабинет, посетители попробовали поднять бунт, но Краснов резко пресёк их коротким выкриком:

— Посторонитесь, товарищи! Дело особой коммунистической важности!

Судя по обширному столу под сукном и массивному чернильному прибору из яркозелёного малахита, прежний хозяин кабинета занимал высокую должность. Бронзовая дева около книжного шкафа одной рукой вздымала факел с вмонтированной электрической лампочкой, а другой стыдливо прикрывала грудь.

Марина ожидала увидеть какого-нибудь могучего революционера с пышными усами и револьвером или матроса, опутанного пулемётными лентами, но за столом сидел пожилой дядечка с лысиной и спокойным добрым взглядом.

— Вот, товарищ Густов, к вам направили гражданку, — отрапортовал Краснов, слегка подтолкнув Марину вперёд. — Говорят, срочно.

Кивком головы отпустив сопровождающего, начальник комендатуры рукой показал на стул у стола:

— Присаживайтесь. Что у вас за дело?

— Вот. — Марина поставила саквояж на стол и распахнула набитое золотом нутро.

— Так, так, так… — товарищ Краснов включил настольную лампу (удивительно, но в комендатуре было электричество) и зачерпнул пятернёй драгоценности, — так, так, так. — Он с прищуром посмотрел на Марину. — Ну, объясняйте, откуда сие богатство.

Удивляясь сама себе, она рассказывала очень спокойно и отрешённо, так, словно поток чувств схлынул, обнажив голую неприглядную суть дела: муж бандит, а она, получается, сообщница.

Товарищ Густов слушал внимательно, не переспрашивая, и только когда она закончила, дёрнул за сонетку на стене, какой прежде вызвали горничных. Вошёл плечистый мужчина в военной шинели без погон:

— Вызывали, Пётр Захарович?

— Да, вот послушай, Борис. — Товарищ Краснов крепко потёр лоб, оставляя на коже красные полосы. — Похоже, что нащупали мы банду неуловимого Шапито. — Он перевёл взгляд на Марину и она сжалась в предчувствии наказания. Но комендант лишь покачал головой: — Вот что, дочка, домой тебе теперь идти нельзя, да и оставаться по старому месту жительства не резон, соседи будут пальцами тыкать, согласна?

Спокойствие вдруг куда-то делось, и её заколотило так, что стали лязгать зубы. Она кивнула головой, едва выдавив из себя короткое «да».

Повертев в пальцах бриллиантовое ожерелье из саквояжа, Товарищ Густов бросил его обратно:

— Надо опись составить. — Мягко поднявшись, он прошёл по кабинету, остановился перед Мариной и положил руку ей на плечо. — Сделаем так. Я дам тебе записку в комиссариат Васильевского острова, они подыщут тебе новое жильё и на работу устроят. Ты говорила, вела кружок ликбеза? Значит, будешь и дальше учительствовать. Новой власти образованные люди как воздух нужны. На Васильевский отправляйся прямо сейчас, это приказ. Перекантуешься как-нибудь чем Бог послал, а чтобы не голодала, выдадим тебе хлеба и лука. Не обессудь, больше ничего нет. А домой за вещичками через недельку наведаешься, а лучше через две, чтоб наверняка. Уяснила?

— Да. — Она посмотрела на Петра Захаровича и задала самый страшный вопрос, который разрывал душу окровавленными когтями: — Вы убьёте Сергея?

Повисшее в кабинете молчание ударило по ушам пудовым молотом, и она мысленно закричала что есть мочи:

«Господи Милосердный, спаси его!»

Много позже Марина Антоновна думала, что выжила она исключительно благодаря дочери. Антонина появилась на свет ровно через восемь месяцев, а когда подросла, девочке было сказано, что отец умер от тифа ещё до её рождения.