Мир всем

Антонина

За войну стены домов приобрели однообразный грязно-серый цвет, и хотя город вычистили и подремонтировали, тень блокады продолжала витать над городом, ежеминутно напоминая о себе то ранами от обстрелов, то разбитыми окнами, то длинными очередями в булочные, где отпускали хлеб по карточкам. Во дворе-колодце с вытоптанной землёй под ногами я попала в полосу темноты, несмотря на клин солнца в верхних этажах здания. Летнее время года здесь определяла лишь жухлая полоска травы около полуподвальных окон, забранных решёткой. В начале войны в подвале оборудовали бомбоубежище, и при первых же звуках воздушной тревоги мы с мамой мчались туда, прихватив с собой пальто и документы. Жильцы молчаливо теснились на скамейках вдоль стен, тревожно гадая: «попадёт — не попадёт». Примерно в декабре мы с мамой перестали прятаться от бомбёжек, потому что стало безразлично — умереть или жить. Думать о маме я себе запрещала, чтобы не закричать от горя и бессилия.

Две девочки во дворе играли в магазин. Одна, худенькая, как воробей, щепочкой нарезала комок глины.

— Давай карточку да побыстрее шевелись, гражданка. Вас много, а я одна, — скомандовала она подружке в красном платьице. Несмотря на тепло, девочка стояла в валяных чунях, грубо подшитых дратвой. Та подала три листика подорожника:

— Вот карточки — рабочая и две иждивенческих.

Продавщица по-деловому наколола их на ивовый прутик:

— Вот ваш хлеб. Проходите. Следующий!

Вещи я оставила у тёти Ани, но несколько карамелек в кармане имелось. Я протянула девочкам по конфете:

— Угощайтесь, девочки.

Мне показалось, что они посмотрели на меня со страхом. Потом та, что служила продавщицей, быстро схватила конфету и мгновенно запихала в рот. Другая немного помедлила:

— Спасибо. Вы очень добрая. Вы, наверное, с войны вернулись, раз в форме? Те, кто с войны, нас часто угощают. А на моего папу похоронка пришла.

Девочка сообщила про это без горя, как само собой разумеющееся. Я знала, что осознание придёт позже, вместе со взрослостью, или когда другие отцы возвратятся, а её папа нет.

Мне хотелось сказать девочкам что- нибудь весёлое, ободряющее, но я просто достала ещё по одной конфете и протянула им. Я знала, что когда-нибудь дети перестанут играть в очереди и карточки, но война будет отзываться в поколениях долгим эхом потерь и боли. Дай Бог этим девочкам счастья!

У дверей жилконторы меня закрутила небольшая толпа дворников с лопатами и мётлами. Они гомонили, перебрасывались шутками. Гремели пустые вёдра, слышался смех.

— Вы к управдому? — спросила меня пожилая женщина в зелёной вязаной кофте. — Он сегодня не принимает. Я пришла пожаловаться на протечку, а он сказал не мешать и дверь захлопнул.

— Меня примет! — Я решительно прошла вперёд. — Если не примет, пойду в райком или горком. Нечего здесь бюрократию разводить! Человек с фронта вернулся, а его комната занята. Есть здесь советская власть или одни вредители?

Я нарочито громко упомянула вредителей, потому что судебные процессы над вредителями и врагами народа гремели по всей стране, навевая ужас на любого гражданина, начиная от номенклатурного директора до уборщицы сельсовета.

Волшебное слово подействовало, как сим- сим в сказке про сокровища Али-Бабы. Запертая дверь в контору со скрипом отворилась, и оттуда выглянул невысокий лысый дядечка в полувоенном френче.

Его водянистые глаза остро скользнули по моему лицу и тревожно заморгали:

— Что вы шумите, дорогой товарищ? Нехорошо, ох, нехорошо. Мы тут трудимся с утра до ночи, обеспечиваем жизнедеятельность вверенного хозяйства, а вы нас вредителями обзываете. Нехорошо! — Он пропустил меня внутрь конторы, где большую часть стены занимал портрет Сталина, и уселся за стол с грудой гроссбухов и папок. — Присаживайтесь и изложите ваш вопрос. Я весь внимание. К фронтовикам мы со всем уважением!

Примерно через час я вошла в подъезд соседнего с моим дома и поднялась на третий этаж. За это время управдом успел выписать мне ордер, внести мои данные в домовую книгу и пообещал к концу месяца выдать продовольственные карточки.

— Надеюсь, пока перебьётесь с продовольствием? — Он поскрёб лысину. — В коммерческих магазинах кое-что можно прикупить, да и коммерческие столовые работают.

После демобилизации в моём кошельке лежала сумма на первое время, поэтому я не стала расстраиваться:

— Не пропаду, главное, — крыша над головой.

— Правильно, правильно рассуждаешь, гражданочка фронтовичка, — рассыпался в комплиментах управдом. — А то некоторые без понятия и кулаком стучат, а то и за грудки хватают, будто я верховный главнокомандующий. — Его рука дёрнулась перекреститься и быстро опустилась. Улыбнувшись, я пошла на новое место жительства.

Ключ легко повернулся в замочной скважине, и я оказалась в просторной прихожей, куда выходило сразу несколько дверей. В прихожей на коленках стояла растрёпанная женщина и усердно мыла пол.

Она подняла голову и вопросительно посмотрела на меня:

— Новая соседка?

— Угадали. Меня зовут Антонина. Мне выдали ордер на комнату, только я не пойму, какая из них свободна.

Женщина поднялась и обтёрла руки о фартук, и без того очень грязный.

— А я Галя. Вот сюда проходи, — она показала на третью дверь от входа. — А остальные уже заселены. — Она стала поочерёдно тыкать пальцем по сторонам: — Здесь семья Крутовых, у них двое мальчишек, тут муж и жена Алексеевы, дальше инженер с верфей Олег Игнатьевич. Имей в виду — холостяк. — Галя стрельнула на меня глазами и вздохнула. — После блокады квартира совсем пустая стояла, все померли, а теперь полна коробочка. Квартиру убираем по графику дежурств, в кухне есть пустое место тебе под столик.

— Да, да, кто-то и меня посчитал мёртвой, — пробормотала я себе под нос. — Не знаете, где ключ от комнаты? Управдом сказал спросить у жильцов.

— А она не заперта. Заходи и располагайся. — Женщина странно хихикнула. — Что найдёшь, всё твоё.

Суть соседкиной иронии я поняла, когда обозрела железную кровать с панцирной сеткой, шкаф без дверок и огромный письменный стол. Его пытались пустить на дрова, но крепкая работа не поддалась, и стол носил на себе глубокие зазубрины от топора. Вот и всё моё хозяйство. Грязные окна, с трудом пропускавшие свет, освещали частично расковырянные плашки паркета (скорее всего во время блокады их брали на растопку) и несколько пустых бутылок на подоконнике.

На фронте мне много раз приходилось спать на полу, завернувшись в шинель, и целая кровать, пусть и без матраса, меня порадовала. Я прошла по комнате, поставила на пол бутылки и уселась на подоконник, глядя на скромную лепнину по углам потолка.

Затхло пахло пылью и сыростью. С одной стены, около шкафа, свисал лоскут розоватых обоев в мелкий цветочек. Должно быть, дореволюционное наследие настоящих хозяев дома. Мысленно я перечислила первые необходимые работы: отмыть комнату, разжиться посудой и постельным бельём. Вспомнив про туфли на картонной подошве, неудачно купленные с рук, я вышла в прихожую и стукнула в дверь к Гале.

— Скажи, где у нас на Васильевском барахолка? Надо купить кое-что из вещей.

— Ну вот видишь, я говорила тебе, что на улице не останешься! — Тётя Аня довольно улыбнулась. — Комната хоть хорошая?

— Хорошая, — я кивнула, — квадратная, даже больше, чем была. И окно на улицу, а не во двор. Но всё равно чужая. Соседка сказала, там все прежние жильцы в блокаду погибли.

— Была чужая, будет твоя. — Вскочив, тётя Аня засуетилась. — Обживёшься, присмотришься, а то и жениха приведёшь, не век же тебе в девках куковать. Давай-ка мы с тобой отметим твоё новоселье.

— Давайте!

Я раскрыла вещмешок и выложила на стол несколько огурцов, триста грамм кровяного зельца с мраморными вкраплениями сала и кулёчек пилёного сахара.

— Откуда такое богатство? — опешила тётя Аня. — У нас даже по рабочей карточке такого не выдают.

— Из коммерческого магазина. Ходила на рынок ведро со шваброй купить, ну, и зашла в коммерческий, — я пожала плечами, — чем- то надо питаться, управдом пообещал оформить карточки через неделю, после того как в милиции пропишусь. Ну да я долго ждать не стану, завтра же пойду на работу устраиваться, чтоб не позориться иждивенческой карточкой.

— Верно мыслишь, ты всегда была умной девчонкой.

Тётя Аня улыбнулась, и мне на миг представилось, что сейчас довоенное время, а я, школьница, заглянула в гости к соседке скоротать время до прихода мамы. За стеной слесарь с вагоноремонтного вслух читает газету (он ушёл в ополчение и погиб одним из первых из нашей квартиры), первоклассница Леночка скачет по коридору на одной ножке и кричит: «Ура! Я получила пятёрку по арифметике!» (Леночку нашли замёрзшей в сугробе), на кухне выясняют отношения две извечные соперницы Муся и Надя (их обеих отвезли в один морг на Малом проспекте).

Я потрясла головой. Видения пригибали меня к земле, вгоняя в депрессию. Тени погибших ещё бродили по квартире, ежеминутно напоминая о себе то чугунным утюгом на подставке, то совком для мусора, изготовленном умершим соседом, то тарелкой репродуктора на стене. Я помнила, как репродуктор торжественно водружали на кухню, и все соседи по субботам слушали «Театр у микрофона». На время трансляции затихали примусы и прекращалась беготня ребятни. Из комнат приносились стулья, превращая кухню в зрительный зал, а женщины старались принарядиться, как в настоящем театре.

Может и к лучшему, что я уезжаю из этого дома, наполненного щемящими воспоминаниями. Если жить прошлым, то рано или поздно оно вытеснит из души настоящее и будущее. Прошлое надо помнить и беречь — плохое или хорошее, оно уже навсегда с нами, но жизнь идёт вперёд, и отставать или тормозить значит создать аварийную ситуацию как на дороге.

— Мебеля свои забирать будешь? — деловито поинтересовалась тётя Аня. — А то я помогу дотащить. Комод-то у вас больно хороший, широкий, глубокий, с медными ручками. Зря я его к себе не перетащила, до того как эти въехали, — она кивнула головой в сторону моей бывшей комнаты. — Сохранила бы для тебя, кто ж знал, что ты вернёшься? Задним умом мы все крепки.

— Не буду собачиться из-за мебели. Как говорят: «Сгорел сарай, гори и хата». — Я решительно подняла ладонь. — Пусть шифоньеры остаются на своих местах. У меня в новой комнате есть кое-что. На первое время хватит.

Наш разговор прервал робкий стук, и в дверь заглянула девушка, что носила моё платье. Но сейчас она утопала в широкой кофте с вытянутыми рукавами и ситцевой синей юбке.

Быстрым движением тётя Аня накинула на продукты кухонное полотенце — горький жест, наследие голодного года. Вспомнилось, как в учебном полку я налила кипятку в консервную банку из общей столовой и, захлёбы ваясь, выпила, пока никто не видит. Сейчас мне стыдно, но я предпочитаю успокаивать свою совесть тем, что мутная жижа с запахом тушёнки никого бы не накормила и не обогрела. А ещё я говорю себе, что пока человеку бывает стыдно, он всегда сумеет исправиться. После той пустой банки я больше не прятала еду и всегда делилась даже последней крошкой хлеба.

Девушка у двери переступила с ноги на ногу, быстро посмотрела на меня и тут же отвела глаза взгляд:

— Анна Иванна, я вещи принесла.

Тётя Аня нахмурилась:

— Какие вещи, Рая?

— Ну всякие, вот её.

От смущения Раин голос срывался на шёпот. Развернувшись всем корпусом, она вытолкнула вперёд себя увесистый тюк из простыни с заплаткой.

Самую драную выбрали, подумала я, явственно вспомнив, что, уходя на фронт, оставила на полке стопку новёшеньких бязевых простыней и наволочек.

— Мама велела передать. — Подтолкнув тюк к моим ногам, Рая хотела исчезнуть восвояси, но я её остановила:

— Подожди, я посмотрю, вдруг там окажется что-нибудь не наше. Мне чужого не надо, в отличие от некоторых.

Рая нервно повела головой и прикусила большой палец на правой руке. Пока я развязывала тугой узел на простыне, она держала палец во рту и сопела как маленькая.

Если сказать с иронией, то соседка не поскупилась. Из тюка вывалились клетчатая скатерть с жёлтым пятном посредине, мои старые туфли с оторванными пряжками, пустая стеклянная чернильница, фарфоровый бюстик поэта Маяковского, два связанных из тряпок круга на сиденье стула, один шерстяной чулок и чёрная подушка-думочка.

Тётя Аня громко ахнула:

— Ну сквалыга Людка! Ну и сквалыга! По морде бы ей надавать этими туфлями, а чулок засунуть куда подальше!

Я подняла голову и посмотрела на Раю:

— А фотографии где? В ящике буфета лежал альбом с фотографиями. Там мои мама и бабушка. Где альбом? — С ощущением утраченной надежды я лихорадочно перебрала вещи. — Альбом! Такой серенький, размером с две ладони. Вы не могли его потерять. Там мама и бабушка… Единственные фотографии.

Я перетряхнула скатерть, зачем-то заглянула в свои туфли. Руки тряслись. Когда отстреливалась от фашистов, не тряслись, и когда под взрывами регулировала движение, стояла крепко, а тут словно пол закачался. Я резко развернулась к Рае:

— Иди поищи. Он должен быть в буфете. Хотя я сама поищу.

— Нету альбома, — плачущим голосом сказала Рая, и её губы затряслись. — Мы его сожгли на растопку. Не нарочно. Мама сказала, зачем нам всякий хлам. Ой. — Испуганно вздрогнув, она замолчала и невпопад добавила: — Я отдам вам ваше платье. Постираю и отдам.

— Можешь оставить его себе.

Платье, одежда, даже бальный наряд Золушки, о каком я когда-то мечтала, сейчас не имели ровным счётом никакого значения. Мама… бабуся. На миг мне показалось, что я потеряла их во второй раз.

Память резанули фотографии из альбома — маленькие, тёмные, с родными лицами, которые я больше никогда не увижу.

Под оглушительное молчание Раи и тёти Ани я встала и пошла на кухню.

Наш столик по-прежнему стоял у окна неподалёку от чёрного хода, покрытый клеёнкой в цветочек, купленной в хозмаге на Садовой улице перед самой войной. Странно устроен мир: мама не пережила блокаду, а копеечная клеёнка уцелела. Наш чайник, наша керосинка, на полу наш помятый бидончик под керосин. Я подумала, что с подобным чувством люди смотрят на руины своего дома после бомбёжки. Но война закончена, и надо жить дальше. Я взяла с полки мамину чашку «Двадцать лет Октябрю», кухонный ножик с деревянной ручкой (однажды мама порезала им палец. Я заплакала, а мама засмеялась), несколько ложек с вилками, две тарелки и маленькую алюминиевую кастрюльку, где мы с мамой кипятили молоко. Всё. Надо захлопнуть крышку сундука под названием «злость» и больше к нему не подходить. Прижимая к груди посуду, я вернулась в комнату тётя Ани. Рая по-прежнему стояла в дверях, цепляясь за косяк. Я прошла мимо неё, не замечая тоскливого взгляда побитой собаки. Может быть, она неплохая девушка, совестливая, но сейчас я не могла вытолкнуть из горла хотя бы пару примирительных слов.

Рая не виновата, что их семье выписали ордер на мою комнату, и не виновата в том, что меня признали погибшей. Я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться. Странно — на фронте нервы были как стальные канаты, а в мирное время превратились в тонкие ниточки. И какой же я педагог, если не могу совладать с чувствами! Каждая, хоть маленькая победа над собой зажигает в душе искорку уверенности. Я подняла голову и посмотрела Рае в глаза:

— Я возьму только немного посуды. — Мой взгляд упал на кучу хлама, собранную её матерью. Стеклянная чернильница отсвечивала на солнце гранёным боком. Я взяла её и положила в кастрюльку. Теперь всё. Надо учиться уходить без сожаления, не оглядываясь назад.

Сегодня в воздухе дрожала мелкая морось, которая на тёплом тротуаре превращалась в мягкий молочный пар. Высверки солнца сквозь тучи набрасывали на дома серую жемчужную сеть, и город казался волшебным и невесомым призраком, нарисованным быстрой кистью дождя.

Говорят, что дождь приносит удачу. Она мне понадобится! Я потянула за дверную ручку, и тяжёлая дубовая дверь со скрипом пропустила меня в сумрачный вестибюль семилетней женской школы.

Школьная дверная ручка, отполированная сотнями тысяч прикосновений, вызвала в душе прилив нежности. Её касались тонкие пальчики первоклашек и крепкие пальцы мальчишек-подростков, уже тайком покуривавших табак. Дверная ручка хранит в себе память о школьных годах рабочих, сотен врачей, академиков, героев и даже преступников. Мы не обращаем внимания на предметы, кажущиеся обычными, а меж тем учебный год начинается именно с дверной ручки, открывающей путь во взрослую жизнь. Мысленно воспев в уме оду дверной ручке, я одёрнула гимнастёрку и поправила ремень, как перед армейским смотром. Лозунг «Вперёд к победе коммунизма» в голове мгновенно перефразировался во «Вперёд к победе над ошибками», имея в виду конечно же не себя, а своих будущих учеников, точнее, учениц, потому что в женской школе я ещё не работала: до войны школы были смешанными.

Постановление о раздельном обучении мальчиков и девочек Народный комиссариат просвещения РСФСР принял в 1943 году. Когда мы на фронтах громили врага и отплёвывались кровью, лучшие умы Минпросве щения в поте лица, или какого другого места, трудились над изобретением новаторских методов в педагогике. Разговоры о новшестве витали в предвоенное время, но тогда до дела так и не дошло: война и эвакуация прихлопнули реформу образования огромной свинцовой крышкой общей беды. Старшеклассники пошли на заводы отливать снаряды, а малыши оставались одни в нетопленных комнатах, пока матери трудились на производстве и в колхозах. Но школы работали! Тащили на себе груз проблем учеников и родителей, теряли на фронтах учителей, выбивали для детей усиленное питание и отправляли письма отцам на передний край. Одно такое письмо получил наш старшина Кузьмичёв и несколько вечеров подряд зачитывал его вслух, вытирая слёзы радости и гордости:

Школа, на пороге которой я стояла, в войну служила эвакопунктом и вновь открывалась только сейчас. Из-под моей руки шустро выскочили две малявки с тугими косичками и помчались во двор. Я шагнула в вестибюль.

— Парты, парты заносите! Да не туда! — кричала двум юношам полная женщина в синем рабочем халате. По одной её щеке пролегала полоса мела, а растрёпанные волосы кое-как удерживала чёрная атласная лента.

Парни с партой засеменили в мою сторону. Я отпрянула к стене.

— Мамочка, не мешайте! — сурово глянула на меня женщина. — Все вопросы в приёмные часы.

Она так забавно, совсем не страшно хмурилась, что я улыбнулась:

— Я не мамочка. Меня прислали из райотдела образования.

Женщина всплеснула руками:

— Учительница? Младших классов? Ну слава богу! А то послезавтра первое сентября, а у нас хоть плачь — на первоклашках один учитель! — Она сомнением посмотрела на свою ладонь и, прежде чем протянуть для рукопожатия, вытерла её о халат. — Перепачкалась я знатно. Мы тут с помощниками из соседней школы готовимся к открытию. Спасибо их директору, отпустил мальчишек на подмогу. Сами понимаете — горячая пора. Я Вера Васильевна, география и биология.

— Очень приятно, а я Антонина Сергеевна. Ищу директора.

— Вам туда, на второй этаж.

В вестибюле школы остро пахло свежей краской. С центральной стены между двух алых знамён на меня смотрел Сталин с парадного портрета. Между этажами под плакатом «Учиться, учиться и учиться» на постаменте стоял гипсовый бюст Ленина. Две девочки увлечённо возили тряпками по лысой голове вождя. Увидев меня, они стрельнули в мою сторону любопытными взглядами и дружно поздоровались. В РОНО мне назвали фамилию директора — Величко. Я почему- то представила Величко женщиной — пожилой, грузной, со сросшимися бровями и круглой брошью у горловины воротника блузки. Но мне навстречу поднялся мужчина лет сорока, с подвижным тонкогубым лицом и очень тёмными глазами-вишнями. На нём как влитой сидел тёмно-коричневый костюм с галстуком, и волосы аккуратно лежали волосинка к волосинке.

— Ждём вас с нетерпением, дорогой товарищ Вязникова. Добро пожаловать в наш дружный коллектив. Я, как вы поняли, директор школы, Роман Романович, а вы…

Он вопросительно поднял брови, и я поспешила подсказать:

— Антонина Сергеевна. — Я вздохнула и призналась: — Я успела проработать в школе всего несколько лет, а потом ушла на фронт. Боюсь, многое забыла.

Мягким движением он прикоснулся к рукаву моей гимнастёрки, как будто стряхнул невидимую пылинку:

— Поможем! Поработаете немного, подучитесь, а на зимних каникулах отправим вас на курсы повышения. Как говорит товарищ Сталин, кадры решают всё. Не вам, фронтовикам, бояться трудностей.

Я обратила внимание, что он сказал «вам», а значит, сам не воевал. Вопрос о причине просился сам собой, но я одёрнула себя за излишнее любопытство.

Бегло просмотрев мои документы, Роман Романович указал на дверь:

— Прошу, пойдёмте, покажу ваш класс и ознакомлю с обстановкой.

Мой класс! Слова, которые мне снились на фронте. Студенткой я готовилась войти в свой первый класс, как в клетку с тиграми. От волнения ноги подкашивались до состояния травы, голова гудела, и всё, что я смогла произнести при знакомстве, это слабо пискнуть «Здравствуйте, дети». Я не знала, куда деть руки, и постоянно переставляла на столе чернильницу то вправо, то влево. Впрочем, нервное замешательство улетучилось, едва я начала рассказывать о сказках Пушкина. Спасибо великому поэту за спасательный круг для начинающих! К концу студенческой практики я чувствовала себя если не зубром педагогики, то вполне уверенно. В том альбоме с фотографиями, что соседка пустила на растопку, лежали и рисунки ребят из моего первого класса с трогательными пожеланиями здоровья и успехов в работе.

Мы пошли по длинному коридору с распахнутыми настежь дверями классов. Роман Романович то и дело называл мне имена учителей: Ольга Юрьевна, Ирина Акимовна, Борис Семёнович… Я раскланивалась и пожимала руки, не запоминая кто есть кто, настолько много впечатлений водопадом обрушилось на мою голову. Коридор заканчивался крошечным залом с двумя классными комнатами — первого «А» и третьего «Б».

— Ваш первый «А», — сообщил Роман Романович. — Так что можете приступать к работе. Кабинет зав. учебной частью направо, Марина Игнатьевна должна быть на месте. Если нужна помощь в мужской силе, то спускайтесь в вестибюль, наш завхоз командирует вам парней из мужской школы. Но вообще по всем вопросам можете без всякого стеснения обращаться непосредственно ко мне.

— Хорошо, спасибо.

Пшеничные усы директора шевельнулись от улыбки:

— Ну и прекрасно! Как говорится, ни пуха вам ни пера.

Роман Романович ушёл, оставив меня в зыбкой тишине класса, который уже послезавтра взорвётся весёлыми детскими голосами.

Я провела рукой по первой парте и откинула крышку с процарапанной надписью «Вова». Наверное, его ругали за порчу школьного имущества, может быть, даже вызывали в школу родителей, а потом Вова оказался в блокаде. В памяти воскресли худенькие личики блокадных детей с невесомыми пальчиками, сжимавшими ледяную корку хлеба, и сразу же заныло в сердце так, что впору стиснуть зубы и по-волчьи завыть. Чтобы отрешиться от тяжёлых мыслей, я резко встала и осмотрела поле своей трудовой деятельности. Парты надо переставить. Доску вымыть, развесить по стенам портреты и плакаты. Раздобыть чернильницы, узнать насчёт учебников и программы. Я увидела на шкафу пыльный глобус. Позже я покажу на нём детям очертания родной страны и скажу:

— Берегите, ребята, свою Родину! Нам пришлось много воевать, чтобы фашистская свастика исчезла с лица земли, как поганый чёрный спрут. И если надо, то мы снова пойдём в бой и обязательно победим, потому что на нашей стороне правда!

К вечеру я вымоталась до предела и ушла домой последней, вместе с завхозом Николаем Калистратовичем, закрывшим дверь на замок.

Мы с ним моментально нашли общий язык, едва он узнал, что я служила военной регулировщицей. Сразу перейдя на «ты», он наивно, по-детски обрадовался:

— Регулировщицей? Уважаю!

Низенький чернявый Николай Калист ратович внешним видом напоминал борца с широкими плечами и пудовыми кулаками.

Вместо одной ноги из-под брюк Николая Калистратовича проглядывал деревянный протез с надетой калошей.

Он улыбнулся необыкновенно светло, всем лицом:

— Мне вот этакая пигалица, как ты, можно сказать, жизнь спасла. Дело было в Оппельне, на мосту через Одер. Одну полуторку поперёк моста развернуло. Колесо у ней, что ли, лопнуло? Наша машина как раз позади аварийной была. Я в кузове кровью истекаю, со мной ещё двое раненых. А тут откуда ни возьмись «Виллис» с полковником вперёд протискивается. Полковничий шофер высунулся из окна, орёт, кулаком машет, мол, дайте дорогу, иначе под трибунал пойдёте. А девушка-регулировщица молодец, не дрогнула, мигом ситуацию разрулила. Туда-сюда флажками по сторонам — пару «буханок» в сторону отогнала, мотоциклетку отправила путь расчистить, и дорога зажила, задвигалась.

А машину с ранеными она вперёд полковничьей пропустила. О как бывает! — Он многозначительно поднял брови, выказывая уважение к моей бывшей профессии. — Знал бы я, кто та регулировщица, в ноженьки бы ей поклонился. Да разве на фронте кого найдёшь? Сама знаешь, отвернёшься, а человека уж нет. — Он вздохнул, а я согласно покивала головой, но промолчала.

Я отлично помнила тот инцидент в мельчайших подробностях. Мало того, полковник таки пожаловался моему начальству, и комбат взгрел меня по первое число за дерзость и несоблюдение субординации.

Несмотря на усталость, от разговора с завхозом хотелось запеть, как бывало на фронте в минуты затишья, когда рядом друзья и подруги, в руках котелок с кашей, а в роще заливается соловьиный хор.

Дома я кое-как перекусила и сразу рухнула на кровать, жалобно скрипнувшую под моим весом. Если лечь на бок, то сквозь тонкий матрац в тело впивались острые пружины. Мне не удалось раздобыть лучший матрац, но и этот казался мне пуховой периной принцессы на горошине.

Наверное, я задремала, потому что в сознание словно ниоткуда проник дробный стук в дверь. Я отмахнулась от него, как от назойливой мухи, но стук не прекращался, мало того, к нему прибавился высокий женский голос:

— Антонина, откройте пожалуйста, это я, Рая.

Какая такая Рая? Что ей надо? До меня не сразу дошло что Раей звали захватчицу моей прежней комнаты.

Безотчётным движением я пригладила волосы и села на кровати:

— Входи, не заперто.

Рая прижимала к груди свёрток и без перехода протянула его мне:

— Это вам. Я, честное слово, не носила. Мама от меня прятала, а я сегодня бельё перебирала и нашла.

Её щеки пунцово зарозовели. Она сделала шаг вперёд и положила мне на колени моё тёмно-синее шерстяное платье с широкой белой полосой отделки ворота. Я надевала его в театр или кино.

— Спасибо. Ты проходи, Рая, садись, — я обежала взглядом полупустую комнату без единого стула, и предложила, — вон, хоть на подоконник, он широкий.

— Там ещё коробочка. — Пристроившись на подоконнике, Рая сложила руки на коленях и выжидающе наблюдала, как я открываю жестяную коробку из-под монпансье.

Бусы! Бабушкины бусы! Как я могла про них забыть? Вспыхнув от радости, я достала багряную нитку кораллов с тусклой золотой бусиной посредине. В детстве я любила вертеться перед зеркалом, прикладывая бусы к себе и так, и этак, и бабуся не выдержала:

— Забери, Тонечка, себе. Я всё равно не ношу. — Она вздохнула. — Когда-то, ещё в гимназии, их подарил мне твой дедушка. Храни теперь ты. Мы жили очень бедно, и в гимназию меня зачислили на казённый кошт как отличницу. А семья дедушки была состоятельная. Ох, как они противились нашему браку! Думали выбрать невестку побогаче. А потом началась революция и деньги перестали иметь значение. Вот только бусы на память и остались.

Тогда мой ум занимал красивый мальчик из старшего класса (на поверку от оказался напыщенным и глупым) и поступление в педагогический техникум. Я положила бабусин подарок в коробочку, засунула в шкаф и достала лишь один раз — надеть на выпускной бал.

Улыбаясь, я приложила бусы к себе, и они с прохладной мягкостью скользнули по шее, словно меня погладила бабушка.

— Вы не обижайтесь на маму, Антонина Сергеевна, — жалобно сказала Рая. — Мама хорошая, просто очень несчастная из-за войны. — Я хотела возразить, что война всем принесла много горя, но Рая меня опередила и торопливо пояснила: — Нас папа бросил. Нашёл себе на войне какую-то медсестру. Даже в письме не сообщил. — Рая понурила голову и стала внимательно рассматривать свои ногти. — Нам написала она, его новая женщина, чтоб отца не ждали, потому что он любит только её.

Сквозь монотонный голос Раи наружу прорвалась затаённая боль. Я подошла к подоконнику и села рядом с ней.

— Я тоже знала девушек, которые разбивали чужие семьи. Их называли походнополевыми жёнами, сокращённо ППЖ. Войска — это люди, понимаешь, много людей, сотни тысяч, миллионы. Там смерть, там боль, и каждый день может стать последним в жизни, поэтому сознание меняется. Есть стойкие, а есть слабые духом. Не все могут выдержать разлуку. Дом далеко, а однополчане близко, вот некоторые и поддаются искушению.

— И всё равно, нельзя становиться предателем, — упрямо сказала Рая. — Лучше бы его убили.

Я охнула:

— Как можно, Рая! Ты что, его совсем не любила?

— Любила. — Она резко качнулась вперёд и обхватила ладонями колени. — Я его очень сильно любила. Он работал слесарем на электроламповом заводе и иногда приносил домой обрывки проволоки. Такой мягкой, тоненькой. Вечерами мы с ним сидели за столом и крутили из проволоки человечков и фигурки животных. Только у меня получалось плохо, а он смог сплести целый игрушечный огород с лошадками, кроликами и даже с петухом.

Я обратила внимание, что Рая называет отца только «он» и ни разу не сказала «папа».

— А я своего папу вообще не знала. Он умер ещё до моего рождения, совсем молодым. — Я положила руку Рае на плечо. — И не представляю, как иметь папу. Знаешь, я бы согласилась, чтобы папа нас оставил, если бы хоть раз, хоть один вечерок пришёл ко мне на несколько часов и скрутил фигурку из проволоки. Я бы её хранила. Мы не в состоянии изменить события и не в ответе за поступки других людей, но мы можем простить.

Собираясь с мыслями, я посмотрела в окно на летящие облака и сказала то, что тщательно хранила в тайне:

— У меня тоже был один очень дорогой человек. Лучшей разведчик в полку, весёлый, образованный, искренний. Мечтала, что закончится война, мы поженимся, поедем к нему в Новосибирск, я пойду работать в школу, а он вернётся в родной институт преподавать. Он обещал, что всегда будет рядом. Обещал.

— А потом? — Рая осторожно прикоснулась к моей руке. — Что случилось дальше? Он погиб?

Мои губы непроизвольно сложились в усмешку:

— Жив, здоров и в меру упитан. А дальше выяснилось, что у него в каждом полку по невесте. И все любимые. Представляешь? Само собой, ваша беда в тысячу раз тяжелее, но понять я могу.

— И ты его простила? — Голос Раи прозвучал тихо, как шелест книжных страниц.

— Простила. Но не сразу, конечно.

Я опустила подробности, как пару недель рыдала навзрыд, со злой яростью обрушивая проклятия то на голову бывшего жениха, то оплакивая свою забубённую головушку. Но надо было работать, регулировать движение, открывать войскам дорогу на Берлин. Артиллерия с обеих сторон фронта била безостановочно, перемалывая мои страдания в бесполезную труху. И однажды, вытаскивая из машины убитого шофёра, совсем молоденького мальчика, я вдруг поняла, что по сравнению со смертью мои душевные метания — полная ерунда, потому что страдания, даже самые горькие — частичка настоящей, полной жизни, с радостями и печалями, в отличие от тех, у кого уже не будет ничего.

— Простить, простить, — несколько раз повторила Рая, а потом сунула руку в карман и протянула мне открытую ладонь, на которой лежал скомканный проволочный человечек.

Рая

На фронтовиков Рая смотрела как на героев, а когда в их комнату вошла усталая девушка с чемоданом в руках, она была готова встать навытяжку и отдать ей честь. Но девушка со злостью кинула чемодан на стол и заявила, что они с мамой заняли её комнату. Сняв с головы пилотку, девушка отёрла ладонью потный лоб. По мятой гимнастёрке и запылённым сапогам понималось, что добиралась она издалека, может быть даже из самого Берлина, где расписалась на развалинах Рейхстага. Но самым позорным было то, что Рая сидела в чужом платье, после появления хозяйки, считай, украденным. Презрительный взгляд девушки горящей головешкой прожигал её насквозь, и Рая не знала, то ли ей прямо сейчас снять платье, то ли убежать. Съёжившись, она осталась сидеть на месте с отчаянно колотившимся сердцем. А потом мама учинила приезжей скандал. Если бы не тётя Аня, которая мигом пресекла ссору, Рая, наверное, разрыдалась бы.

— Явилась не запылилась! — выкрикнула мама в дверь, закрывшуюся за девушкой, когда та ушла. — Мы не виноваты, что тебя не убили!

Мама обладала взрывным характером с тяжёлой рукой, и Рая всегда старалась ей не перечить, но то, что произнесла она сейчас, звучало ужасно.

— Мама, — тихим голосом попыталась урезонить её Рая, — что ты такое говоришь?

— А что? — Мама припечатала стол ладонью. — Мы вселились на законных основаниях и своё никому не отдадим!

Рая встала и стала снимать платье через голову. От расстройства она забыла расстегнуть пуговку и путалась в рукавах.

— Оставь! — Мама дёрнула платье за воротничок. — Нам вместе с вещами комнату дали!

— Мама!

Рая всё равно стянула платье, оставшись посреди комнаты в трусиках и маечке. Ситцевая юбка нашлась в нижнем ящике комода, а кофту она натянула старую, со штопкой на рукавах. Так получилось, что свои вещи остались в разбомблённом доме, когда верхний этаж обвалился на шкаф с вещами. Пыхтя и обдирая в кровь руки, им с мамой кое-что удалось спасти, но большая часть нехитрого скарба погребена под грудой кирпичей без надежды на избавление. Рае хотелось догнать девушку и рассказать, что она никогда не взяла бы чужую вещь без разрешения, но соседка тётя Аня увела её к себе, а постучать и объясниться Рая стеснялась.

Антонина

Мой день рождения в октябре, и бабуся ласково называла меня осенней девочкой. Может быть поэтому я особенно чувствую осень, танцующую в хороводе воздушных паутинок и шорохах разноцветной листвы. Есть что-то успокаивающее в осеннем ветре. Он приносит с собой напоминание о первом снеге, похожем на кружевную шаль, и о хрустале тонкого льда на тёмных водах рек. Осенний ветер, в отличие от своего весеннего собрата, не будоражит кровь, а сбивает в стаи перелётных птиц, и они кружат над городом, оплакивая ушедшее лето с запахом земляники и скошенных трав.

Кроме того, осень — это первое сентября с весёлым гомоном детских голосов, с новенькими портфелями, с чисто намытыми окнами школы, похожими на волшебные зеркала, с радостным волнением новых встреч, словно полёт в неизведанное. Первое сентября уже сегодня, первое послевоенное Первое сентября! Я ждала его пять лет войны, бесконечно долгих и страшных.

Ещё с вечера я повесила на плечики тщательно отглаженное платье и приготовила портфель с чернильницей-непроливайкой, пеналом, носовым платком и карманным зеркальцем. Позже портфель станет хранить стопки школьных тетрадей, раздуется от важности и станет походить на футбольный мяч. В предвкушении знакомства с ученицами я долго крутилась с боку на бок, то впадая в дрёму, то борясь с желанием вскочить и немедленно бежать на урок.

А после полуночи хлынул ливень. Приподняв голову с подушки, я прислушалась к стуку капель по подоконнику и дальше сквозь сон постоянно гадала: закончится дождь к утру, сорвёт нам праздничную линейку или нет?

Под утро я забылась в полудрёме и вскочила от звонка будильника. Чтобы не проспать, я поставила его в ведро, поэтому грохот, наверное, слышал весь дом. Первым делом я кинулась к окну и облегчённо вздохнула при виде ясного неба с розовой полосой восхода над крышей соседнего дома. Первое сентября! Здравствуй, осень!

Раскинув по сторонам руки, я сделала в сторону окна глубокий реверанс и засмеялась сама над собой, представляя, как потешно выгляжу со стороны в сатиновой майке и синих спортивных трусиках — пижамой я пока не обзавелась. Халата у меня тоже не имелось, и мыться в ванную пришлось идти при полном параде, в платье, принесённом накануне Раей, и туфлях. Обувь я купила на барахолке — немного поношенную, но крепкую. Туфли с картонной подошвой я засунула в шкаф, и смотреть на них мне было противно.

Я перекинула через плечо полотенце и вышла в коридор, думая о том, что в ванной комнате есть небольшое зеркало и надо ухитриться соорудить приличную причёску, чтобы она не рассыпалась до конца рабочего дня.

Из комнаты Алексеевых доносилось звяканье посуды, и, судя по лёгкому запаху керосина, кто-то только что заправил керосинку. Радио на стене в кухне бодро провозгласило:

«Доброе утро, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику. Встаньте прямо, ноги на ширине плеч!»

Я улыбнулась: с утренней зарядкой вместо утренней сводки Совинформбюро мирная жизнь прочно входила в дома, и хотелось верить, что отныне и навсегда.

«Ходьба на месте. Раз, два, три, четыре…»

— О, кажется, вы наша новая соседка, — мягко произнёс за спиной приятный мужской голос. Вздрогнув, я резко обернулась. Он протянул руку и повернул рычажок выключателя. Тускло вспыхнула лампочка на витом голом шнуре, свисавшем с потолка.

На меня смотрел высокий мужчина лет тридцати. У него были светло-каштановые с рыжиной волосы и зелёные глаза болотного оттенка. С его плеча тоже свисал конец вафельного полотенца, но не подшитого, а отрезанного от куска материи, что выдавало отсутствие женской заботы.

— А вы… — я наморщила лоб, припоминая его имя, — …а вы Олег Игнатьевич, который вечно на работе.

— Точно! — В его взгляде промелькнуло лукавство. — Зато я знаю, что вас зовут Антонина. У нас в коммуналке тайны долго не задерживаются.

— Антонина Сергеевна, — поправила я его.

Он быстро согласился:

— Конечно, конечно. Вы не обижайтесь, просто мне назвали лишь имя. Лучше давайте я угадаю вашу профессию. — Он картинно приставил палец ко лбу и через мгновение просиял улыбкой. — Вы — учительница!

— Почему вы так решили?

Олег Игнатьевич слегка пожал плечами:

— Ну, это просто. Сегодня первое сентября, и на вас красивое платье.

Любой женщине льстит слышать про красивое платье, тем более, что синий цвет действительно шел мне к лицу, но из упрямства я возразила:

— Оно у меня единственное, как говорят: и в бой, и в пир, и в божий мир.

— И всё-таки вы учительница. Ведь правда?

— Правда. Теперь я снова учительница.

Мои слова его удивили:

— Снова? А прежде кем были? Стоп, я понял! Вы воевали. А я, увы, тыловая крыса, — он горько усмехнулся, — оббил все пороги в военкомате, и везде отказ. Впрочем, я вас заболтал. Прошу, — он сделал широкий жест в сторону ванной. — Если вам будет нужна помощь или возникнет желание пообщаться, то без церемоний заглядывайте в любое время. Соседи должны жить дружно!

В старой квартире о ванне не приходилось и мечтать — все мылись на кухне, в единственной раковине, а здесь была ванна! Самая настоящая, чугунная, на толстых гнутых ножках в форме львиных лап. Вплотную к ванне прилегала дровяная колонка с жестяным кубом для воды. Если не жалко дров, то пара поленьев — и из куба польётся горячая вода. Жильцы купались в ванной строго по графику, и моя очередь подходила послезавтра. Я уже предвкушала блаженство от неспешного мытья, после которого не грех напиться чаю с сушками и почитать хорошую книгу, желательно о любви.

Всю дорогу до школы я шла в приподнятом настроении, в коралловых бабусиных бусах на тёмно-синем фоне платья. Мне казалось, что все прохожие, глядя на меня, понимают одно: вот идёт учительница. Да не просто учительница, а Первая учительница!

Звание первой учительницы — это как орден, как маленький кусочек знамени, который ученики пронесут через всю жизнь. Они встретят на своём пути ещё многих учителей, замечательных педагогов и наставников, но первая учительница одна-единственная, и мне надо очень постараться, чтоб не обмануть ожидания своих учеников и родителей.

Они сидели, сложив руки на парты, и серьёзно молчали, мои девочки. Двадцать семь человек — первые послевоенные первоклашки, дети, выжившие в войне. Вчера я успела перечитать их анкеты.

Оле, которая испуганно смотрит на меня круглыми глазами, уже исполнилось девять лет. Оля вместе с мамой была в концлагере в Польше, поэтому пропустила два учебных года. Ничего, нагоним. Я ободряюще улыбнулась Оле, и она испуганно сжалась под моим взглядом, как зверёк, который научен прятаться поглубже в нору. Лара на первой парте смотрит на меня сквозь круглые очки с толстыми стёклами. Я знаю, что она умеет хорошо читать и считать, но заикается после того, как её засыпало в воронке после взрыва бомбы. Позади Лары сидят две болтушки-веселушки Катя и Маша. Они живут в одной квартире и, пока не привыкли к школе, жмутся друг к другу и крутят головами, словно любопытные сороки.

Наташе — девочке с толстыми короткими косичками — в ноябре исполнится восемь лет. Она пропустила один учебный год, потому что была в эвакуации у бабушки в Заполярье и ближайшая школа стояла в десяти километрах от их деревни.

В отличие от щекастых довоенных детей нынешние ученицы худенькие и малорослые, с бледной кожей городских детей на скудном рационе. Когда я смотрю на них, то самым главным приходит на ум желание наколдовать огромную кастрюлю наваристого борща или макарон с котлетами и накормить их до отвала.

Война перемешала детские жизни и судьбы в огромном общем котле, не разбирая, кому сколько лет, и класс вполне можно назвать сборным. О школьной форме пока мечтать не приходится, большинство одеты кто во что горазд, но всё-таки несколько девочек пришли в форме. Их коричневые платьица и белые передники празднично выделяются на общем фоне разномастной одежды, начисто постиранной и заштопанной. Но самое главное — у нас есть учебники. По одному на каждую парту, но есть! Библиотекарь Анна Павловна принесла их в класс, как величайшее сокровище.

Я взяла в руки букварь и показала ученицам. Неказистый, с рисунком школьников на бледно-коричневой картонной обложке, он был для нас сейчас самой лучшей книгой на свете, ключиком, открывающим двери во вселенную разума.

— Девочки, внимательно посмотрите на эту книгу и хорошенько её запомните. Она называется букварь. Как вы думаете, что означает такое название?

Мне в ответ полетели тревожные взгляды и тихое шушуканье. Я ждала, что кто-нибудь обязательно вспомнит про буквы и мы разовьём тему до нужного мне формата. И когда вверх взметнулась тонкая ручка на последней парте, очень обрадовалась.

— Вижу, кто-то уже угадал. Встань, пожалуйста, и назови себя, чтоб мы побыстрее запомнили друг друга.

У высокой девочки на худеньком лице выделялись огромные озёра серых глаз. Она дерзко вскинула острый подбородок.

— Я Валя Максимова. — Она перевела взгляд на букварь в моей руке и выпалила: — А будет на завтрак каша с хлебушком?

— Конечно, будет, не беспокойтесь! Сразу поле урока мы пойдём в столовую, а пока давайте подумаем про букварь. — Глядя на Валю, я попросила: — Валя, расскажи о своей семье. С кем ты живёшь?

Валя набычилась:

— Ни с кем.

— Как ни с кем? Так не бывает.

— Бывает.

Валя без разрешения опустилась на своё место и стиснула руки так, словно прилепила их одну к другой.

Я поставила себе зарубку в памяти: начать обходить семьи учеников именно с Валиной семьи. Что-то там не так.

Горячие бесплатные завтраки давали после второго урока. Истощённые дети войны постоянно хотели есть. Я без труда подмечала, как девочки радостно переглядываются в ожидании звонка со второго урока и их внимание начинает распадаться, подобно клочьям намокшей газеты.

Незатейливый завтрак — хлеб, каша с маслом и чай — для многих ребятишек оказывался спасением от голода и холода.

Постепенно я перезнакомилась со всеми обитателями моего нового места жительства. Всего в квартире числилось девять душ, что по меркам ленинградских коммуналок считалось малочисленностью. До войны я бывала в квартирах, где прописано больше двадцати человек. Помню, однажды на улице Гоголя мы с однокурсницей сдавали зачёт на дому преподавателю по педагогике. Зачёт мы сдали, но выходя обратно заблудились в катакомбах каких-то коридоров и коридорчиков. Дважды упирались в тупики, заваленные старым хламом, а в довершение ко всему мне на голову свалилась швабра, почему-то подвешенная под самый потолок. Пришлось стучать в ближайшую дверь и просить проводить нас к выходу.

Хотя эвакуированные ленинградцы могли вернуться к местам прописки только по вызову родных или предприятия, на вокзалы ежедневно прибывали переполненные людьми составы. Городу требовалась рабочая сила, поэтому по деревням ходили вербовщики на стройки, заводы и фабрики и приглашали желающих поехать трудиться по оргнабору на самые тяжёлые участки. Приезжие получали не постоянную, а временную, лимитную прописку, и чтобы стать ленинградцем, полагалось отпахать на производстве не менее десяти лет. В нашей квартире когорту лимитчиков представляла семья Крутовых — весёлая, шумная и добродушная. Через стенку до меня доносились то бурная возня мальчишек, то окрики их родителей, то дружный смех, частенько переходивший в песню, которую любила выводить хозяйка дома Маша. Как-то раз ночью я проснулась от страшного крика:

— Заряжай! Огонь! Ещё снаряд! Ещё!

Где я? Немцы прорвались? Едва не свалившись с койки, я вскочила на ноги и не сразу сообразила, что это кричит во сне отец Крутовых — невысокий увалень Витя, со шрамом наискосок по шее.

Ему в ответ раздались нежные увещевания Маши, неразборчиво бормочущей слова утешения. Наутро Виктор ничего не помнил. Он умывался в кухне, а Маша подавала ему полотенце, мягко пеняя:

— Перебудил всю квартиру вояка мой. Война закончилась, а он всё воюет и воюет, видать, не всех фашистов добили, затаились сволочи по углам и ждут своего часа, чтобы вылезти на свет божий.

Родители Крутовы трудились на фабрике, а сыновья ходили в соседнюю школу: старший Вася в пятый класс, а младший Энмарк во второй.

Все называли его Энка, и первое время я не могла взять в толк, каким образом у русо- пятого мальчугана с носом-картошкой и россыпью веснушек на щеках появилось заковыристое немецкое имечко.

— Да дура была, вот и назвали, — словоохотливо пояснила Маша, любовно отвесив сыну лёгкой подзатыльник. — У нас перед войной на фабрике словно поветрие какое- то прошло, называть детей по-новому. Вот и я поддалась, — она махнула рукой, — Энмарк — это значит Энгельс и Маркс. В войну, конечно, я за свою глупость полной лопатой неприятностей огребала. Редко кто не спрашивал, мол, не немцы ли вы? А какие мы немцы? Мы с мужем из Вологды на своих двоих по комсомольскому призыву притопали чернорабочими на погрузку-разгрузку. Может, и стоило бы переназвать Энку по-нашему, да вроде бы уже привыкли. Энка и Энка. У нас вон в третьем цеху подсобницу Революцией кличут, и никто не смеётся.

В первый раз я увидела Энку утром второго или третьего сентября, когда вышла из туалета. Он стоял напротив двери и смотрел на меня круглыми кошачьими глазами, и вся его конопатая рожица отображала крайнее изумление:

— А разве учителя ходят в туалет?

Откуда-то он знал, что я учительница, хотя за хлопотами я едва успела переброситься с соседями парой фраз и уж точно не сообщала о своём месте работы.

— Ты меня в школе видел? — догадалась я.

— Ага. Я в мужской во втором «А» учусь. А вы у малявок?

Я поправила полотенце, перекинутое через руку:

— Не у малявок, а у первоклассников. Ты в прошлом году таким же был. А учителя самые обычные люди, которые как все остальные едят, пьют и спят, а не только тетрадки проверяют да оценки ставят.

По-моему, Энка мне не поверил.

Прямо напротив моей комнаты жили муж и жена Алексеевы. Когда бы я ни выходила в коридор, за дверью Алексеевых немедленно раздавались осторожные шаги и шорох, словно кто-то приникал к замочной скважине. Долго гадать, кто там, не приходилось, потому что сам Алексеев возвращался с работы около пяти часов вечера. За сорок лет своей жизни он успел нажить внушительный животик, туго выпиравший из полотняного френча с двумя отложными карманами на груди. Облик Алексеева дополнял пухлый портфель коричневой кожи, формами повторявший живот хозяина.

Как объяснила мне Галя, глава семьи Леонид был большим человеком — товароведом на стройбазе. Галя знала про всех и всё и охотно делилась сведениями при каждом удобном случае.

— А стройбаза это что? — сама себя спросила Галя и сама себе ответила: — Стройбаза это дефицит. Я вон хотела подоконники покрасить, так пришлось к соседу на поклон бегать. Ни краски, ни кисточек, ни досок каких, про обои я даже не упоминаю — ничего нет! Весь жилой фонд после блокады едва не в руинах, всем стройматериалы надо. А где их взять?

Я подумала, что мне тоже не мешало бы покрасить подоконники и какой-нибудь фанеркой залепить кусок выломанного паркета, но клянчить к соседу точно не пойду. Пусть будет как будет, мне приходилось жить в гораздо худших условиях. Правда, довелось ночевать и во дворцах с витражами в каминном зале и наборным паркетом из ценных пород дерева.

Жена Алексеева Лиля не работала. Хорошенькая блондиночка в кудряшках, она была значительно младше мужа и повадками старательно изображала обиженную девочку с наивным взглядом голубых глаз. Я неизменно видела её в атласном жёлтом халате до пят и с малиновыми губами, накрашенными в любое время дня и ночи. Не знаю, чем Лиля занималась днём, потому что готовить ей не приходилось — Леонид приносил с работы тугие свёртки то с жареной курицей, то с рыбой, то ещё с чем-нибудь вкусным, пахнущим на всю квартиру забытыми запахами сытного довоенного времени. В общем, я поняла, что от безделья Лиля шпионит за соседями, впрочем, без всякого злого умысла.

Справа от Алексеевых жил инженер Олег Игнатьевич. Из общего ряда комнат его жилище выделялась прочной дубовой дверью со старинной латунной ручкой и неглубокой нишей в стене, где Олег Игнатьевич пристроил вешалку и калошницу, на которой стояла пара новеньких чёрных калош, выстланных изнутри синей байкой. С Олегом Игнатьевичем я встречалась в основном по утрам, когда он галантно пропускал меня вперёд в ванную. Изредка сосед появлялся в кухне, чтобы поставить на примус эмалированный чайник с розочкой на боку. Я заметила, что около него неизменно возникала Галя и начинала суетиться по хозяйству, невзначай кидая на Олега Игнатьевича короткие заинтересованные взгляды. Я не отношу себя к сплетницам, но в коммунальной квартире вся соседская жизнь видна, как яблоко на тарелке, и я уверена, что меня точно так же обсуждают со всех сторон и подмечают, во что я одета и чем занимаюсь. Правда, дома я в основном занималась школьными тетрадями и редко выходила из своей комнаты.

Не знаю почему, но на ум пришёл день возвращения в Ленинград, разговор с женщиной про Новодевичье кладбище и могилу генеральши Вершининой с изваянием Спасителя. Наверное, причиной воспоминаний послужила гроза, перемешавшая вместе небо и землю. Могучая стихия за окном напоминала о наступлении Первого Украинского фронта подо Львовом, когда снаряды артподготовки ложились так кучно, что линия горизонта багрово пламенела в клубах чёрного дыма, превращая день в ночь. От воя и грохота закладывало уши. Над головой чередой шли самолёты. С двумя флажками в руках я регулировала бесконечный поток машин, и от прохождения колонны танков земля под ногами ходила ходуном. Потная гимнастёрка намертво прилипла к спине, а пятки в армейских сапогах горели, словно ошпаренные в кипятке. Я стояла на посту уже восемь часов подряд, а колонны всё шли и шли. Мне казалось, что время замедлило бег и остановилось.

Непонятно откуда вдруг около меня возникла маленькая старушка, по брови закутанная в платок. Сначала я почувствовала лёгкое прикосновение к рукаву, как будто кошка тронула лапой.

Чтобы я расслышала слова, старушке приходилось кричать и вставать на цыпочки.

— Дочушка, я тебе помидорок принесла. Мабудь ты целый день не евши стоишь. У меня в хате небогато, возьми хоть помидорок.

— Мне некогда есть, бабуля. Да и паёк у нас хороший, армейский. И хлебушек дают, и кашу, и тушёнку.

Взмахом руки я перекрыла движение слева и подняла зелёный фонарь, пропуская на перекрёсток полуторки с солдатами.

— Дочушка, возьми, — настаивала старушка. — не побрезгуй. Не обижай старуху.

В тех местах Советскую армию жители не ждали. На построении командир роты довёл до личного состава, чтоб передвигались только группами и не отлучались из расположения части. По войскам ходили слухи о зверствах «лесных братьев» и о том, что им помогают целые деревни местных жителей.

— Встретят ласково, напоят, накормят, а утром не проснёшься. — Капитан обвёл взглядом наш строй и подвёл итог: — Еду брать категорически запрещаю! Были случаи отравления.

Бабуля смотрела на меня выцветшими глазами, похожими на болотную воду, и не верилось в отравленные помидоры или ещё какую-нибудь диверсию. Наверное, она угадала мои мысли, потому что заторопилась:

— Ты не бойся, доченька, я своя. С Донбасса я, из Луганска. У меня тут муж и дочка… — она запнулась, — были. Теперь одна я. Прогоните гадов, если жива останусь, то пойду обратно в Луганск. Хочу в свою землю лечь.

Бабуля поставила к моим ногам холщовую котомку с помидорами и отошла на обочину. В просветах между тучами пыли и дымным маревом я увидела у неё в руках икону. Со своего места я могла разглядеть только золотистый нимб в верхней части тёмной доски. Выставив икону как благословение, бабуля замерла, и я могу поклясться, что, проезжая мимо, водители сбрасывали скорость.

Я не особо стремилась подружиться с соседями по квартире за отсутствием времени, чтобы ходить к кому-то пить чай или болтать о всякой ерунде за мытьём посуды. Мне вполне хватало общения на работе. Знакомство с коллегами, дети, родители — я наслаждалась каждой минутой, проведённой в школе, и не хотела делить её на апельсиновые дольки.

Меня завораживали скрип мела по доске и напряжённая тишина, когда ученицы старательно выводили карандашами в тетрадке свои первые буквы, больше похожие на каракули. Мне нравились особая школьная тишина гулких коридоров во время урока и шумная суета переменок со строгими дежурными-старшеклассницами с красными повязками на рукавах. Школьницей я обожала дежурить, чувствуя себя почти учительницей.

Наверное, так остро радость от работы чувствуется только после войны или тяжёлой болезни, когда внезапно понимаешь, что выздоровел и возврат к пережитому ужасу больше не грозит. И ещё, стыдно признаться, но то, что каждый день я надеваю платье, а не гимнастёрку, заставляло меня смотреться в осколок зеркала и улыбаться глупой улыбкой счастливицы, вытащившей лотерейный билет с главным призом.

В первую неделю учебного года я, как положено по должности, начала посещать учеников и знакомиться с их семьями. Напротив фамилии Вали Максимовой в журнале посещений стоял восклицательный знак, и я пошла к ней к первой. При знакомстве Валя сказала, что ни с кем не живёт. Я видела, как жадно она ест завтрак в школьном буфете, и то, что в любую погоду кутается в потёртую вязаную кофту, из которой успела вырасти. Из её усталого, недетского взгляда проступало семейное неблагополучие, в котором мне надлежало немедленно разобраться.

Жила Валя на Среднем проспекте, в глубине двора с огромной непросыхающей лужей посреди разбитого асфальта. На квадратное каре двора с четырёх сторон давили стены грязно-жёлтого цвета с размытыми ржавыми потёками. Некоторые из окон ещё стояли без стёкол или были заколочены фанерой, но кое- где глянцево отсвечивали чисто вымытыми стёклами в обрамлении пёстрых занавесок. Сверившись с адресом, я подошла к парадной, около которой стояла девочка лет шести и прижимала к себе серого плюшевого зайца. Она внимательно осмотрела меня сверху донизу и придвинулась поближе:

— Тётя, у вас очень красивые часы. Можно послушать, как они тикают?

— Конечно можно.

Швейцарские часики из нержавеющей стали я выменяла в Германии на несколько пачек махорки у одного русского старика из «бывших». Совершенно седой и ссохшийся, он бойко поцеловал мне руку и сам лично надел часы на витом браслете:

— Носите на здоровье и не поминайте лихом русскую эмиграцию. Хоть у нас и не сложились отношения с коммунистами, Гитлеру мы не помогали, уж поверьте старому графу и простите, что не сидели с вами в одном окопе.

Часики ходили исправно, и иногда я пеняла себе, что не спросила старика, кто он и откуда родом. Обычно скользишь по жизни, словно ветер по волнам, а на берегу жалеешь, что просвистел мимо и не остановился.

Я протянула девочке запястье с часами. Она припала ухом к овальному циферблату, как доверчивый котёнок к хозяину.

— Тикают! — Её улыбке не хватало нескольких передних зубов, поэтому речь звучала с забавным пришепётыванием: — Я когда вырасту, тоже себе часы куплю. Только не как у вас, а жёлтенькие и чтоб блестели.

— Обязательно купишь! Когда ты вырастешь, часы будут у всех.

— Правда?

Она потешно заморгала, явно не веря в фантастическое обещание. Я поспешила заверить:

— Конечно, правда. Ведь война закончилась!

Девочка задумчиво потеребила уши своего игрушечного зайца, а я спросила:

— Скажи, ты знаешь Валю Максимову? Она тут живёт?

— Тут. Только мне мама не разрешает с ней играть.

— Не разрешает? Почему?

Личико девочки приобрело серьёзное выражение. На одном дыхании она выпалила:

— Потому что у неё брат шпана. А со шпаной дружить нельзя. Их надо в тюрьму сажать, чтоб не мешали жить порядочным людям.

Я на мгновение растерялась:

— Что, и Валя тоже шпана?

— Не знаю, я же с ней не играю. — Девочка по-взрослому пожала острыми плечиками. — Вы лучше у тёти Дуси спросите. Она с Валей дружит.

— Тётя Дуся — это Валина тётя?

Взгляд девочки наполнился укоризной:

— Тётя Дуся наш дворник. — Тряхнув зайцем, девочка указала на дверь в углу дома. — Она вот там живёт, в дворницкой.

По счастью, дворник тётя Дуся оказалась дома. Звонок на двери не предусматривался, и мне пришлось несколько раз крепко стукнуть кулаком по металлической обшивке с облупленной зелёной краской. Тётей Дусей оказалась довольно молодая женщина с тёмным загаром человека, много бывающего на солнце. Появлению незнакомки она нисколько не удивилась и с ходу спросила:

— Убраться надо?

Мой слух задевает, когда вместо «убрать» говорят «убраться». Бабушка учила, что убраться можно только прочь, а в комнате убирают иди делают уборку.

— Нет, не надо убирать. Спасибо.

Тётя Дуся нахмурила лоб:

— Вы из какой квартиры? Я вас не помню.

— Евдокия, простите, не знаю вашего отчества, я не из квартиры, я из школы.

— Савельевна я, — сообщила тётя Дуся и озадаченно повела плечом. — В школе надо убраться, что ли? Так у вас там свои уборщицы.

— Евдокия Савельевна, я учительница Вали Максимовой. Мне сказали, что вы дружите. Можно с вами поговорить?

— Про Вальку, что ли? Можно. Отчего же нельзя? Конечно можно! Вы проходите, ни к чему через порог балакать, примета плохая.

Посторонившись, она пропустила меня в комнату-крохотулечку, вмещавшую в себя узкую кровать, такую же, как моя, большой деревянный сундук и столик. Вместо окна на стене висела грубо намалёванная картина, где из ярко-зелёного пруда вылезала розовая дебелая русалка с очень крупным хвостом.

— На помойке подобрала красоту, — пояснила дворник, заметив мой интерес. — Вы не поверите, чего только люди не выкидывают. У меня, почитай, вся обстановка с помойки собрана. А в войну я у людей ничего не брала, ни-ни. Даже в пустых квартирах не шарила, не брала греха на душу. Я и икону подобрала в мусоре, — она указала на полку, где в окаймлении вышитого полотенца стояла икона Богоматери с Младенцем на руках. Прямо по центру в доску впился маленький металлический кружок, я узнала бы его из миллиона груд металла.

— Это что, пуля?

— Пуля, — подтвердила тётя Дуся. — Видать, кто-то издевался, хотя, может, эта икона кому-то жизнь спасла, приняла на себя пулю.

— Вполне возможно.

— Да вы садитесь, в ногах правды нет. — Тётя Дуся указала мне на сундук и уселась на койку. — Значит, вы Валина учительница.

— Да. Я пришла узнать о Валиной семье. Не нужна ли помощь? В каких условиях живёт девочка?

— Да какие там условия! — Тётя Дуся шумно выдохнула. — Одно слово — сирота. Много их развелось после войны. Мать в блокаду померла, а на отца зимой похоронку принесли. Остались они вдвоём с братом. Ему в мае восемнадцать сравнялось. Вроде бы как совершеннолетний, но куда там, ума ни капли нет! Вместо того чтоб сестру тянуть, неделями шляется незнамо где. То я его на толкучке видела, в напёрстки играл, то около магазина отирался с бандюганами, что карточки воруют. Помяните мою слово, недолго ему гулять на свободе с такой-то вольницей.

Я слушала тётю Дусю с возрастающим ужасом. Получалось, что одинокий ребёнок брошен на произвол судьбы.

— А почему Валю не забрали в детдом?

Разгладив пальцами складку на юбке, тётя Дуся прищурилась:

— Приходили две женщины, сразу как на отца похоронку принесли. Только Валя с ними не пошла, сказала — с братом жить будет. Ну они и убрались восвояси. С братом так с братом. Есть кому ребёнка досматривать, и ладно. Да я их не виню — детские дома и без того переполнены под завязку, чтоб собирать тех, у кого родня осталась. И Валюшку понимаю, от дома все люди боятся оторваться, хоть кусочек хлебушка, да свой, а с казённым поди знай как сложится.

Я молча уставилась на женщину с натруженными руками, спокойно сидевшую напротив меня.

— Значит, это вы её в школу собирали?

— А кому ещё? Дворники ведь не только тротуар метут, но и всю обстановку в домах понимают. Я каждого жильца как родного знаю. Если надо помочь, помогаю. А как иначе?

— Иначе никак.

С каждой минутой тётя Дуся нравилась мне всё больше и больше. С таким напарником можно и в разведку пойти, и от прорвавшегося десанта отбиться, и на посту в охранении стоять.

— Спасибо вам за Валю, — искренне поблагодарила я. — У неё отличные карандаши и тетради. Лучше всех в классе!

— Да что там тетрадки! — Тётя Дуся заулыбалась с ямочками на щеках. — Я тут одной профессорше по хозяйству помогаю, то окна вымою, то дров принесу или схожу карточки отоварить. Вот у неё и попросила. Профессорша баба добрая, хоть и с тараканами в голове. Узнала, что девчонку в школу надо отправить, и дала без слов. На кой ей тетрадки? Профессор под обстрелом погиб, а дочка на войне санинструктором сгинула. Упокой, Господи, её душу. — Тётя Дуся щепотью перекрестилась на икону с застрявшей пулей. И моя рука невольно потянулась следом за ней, но вздрогнула и осталась лежать на коленях. Заметив, тётя Дуся усмехнулась краем рта.

— Вам, учителям, нельзя молиться — с работы могут попереть, а меня дальше дворников не разжалуют. Поэтому и живу как хочу, ни от кого не таюсь. Я и в церковь хожу, а иной раз на Новодевичье кладбище езжу к могиле генеральши Вершининой. Место там особое, благодатное. Туда со всего города люди едут. Бывает придёшь, посидишь на лавочке, и вся жизнь перед глазами пройдёт. А на душе как хорошо, светло станет! — Она покачала головой. — Нет, зря коммунисты Бога упразднили, без него человек как неприкаянный. А так утром встанешь, попросишь: «Помоги, Господи», и вроде как уже не один-одинёшенек.

Наш разговор принимал опасный оборот, и я поспешила распрощаться:

— Спасибо вам, Евдокия Савельевна, за Валю. Я возьму её на особый контроль. Пойду навещу их с братом. Квартира пятнадцать?

— Пятнадцатая, точно, только дома их нет. Петька уж неделю не является, а Валя ушла в булочную. Мне шепнули, что будут без карточек сушки давать по триста грамм в руки, вот я её и отправила. Вам, кстати, сушек не надо? А то бегите.

Хотя от сушек я бы не отказалась, в булочную не пошла. Всю дорогу домой я уныло думала, как поступить с Валей. Проблема вырисовывалась серьёзная, а в мои возможности исчерпывались сообщением в милицию о безнадзорности ребёнка и помещении её в детский дом. Я так задумалась, что едва не прошла мимо своей линии и остановилась только на углу, когда по рельсам прогрохотали колёса трамвая. Мне хотелось заплакать. Нет! Мне хотелось завыть от невозможности помочь всем и сразу. Но как говорила мне в детстве мама, мы пойдём пусть медленно, с остановками, но обязательно дойдём до цели.

На следующий день я по привычке проснулась ни свет ни заря и сразу вспомнила, что сегодня воскресенье и можно валяться в кровати хоть до обеда. Приподняв голову с подушки, я посмотрела на трофейную статуэтку пастушки, что стояла на шкафу, сверху озирая непритязательную обстановку комнаты. Мне нравилось рассматривать изящную роспись фарфорового личика и то, как тонкие пальцы кокетливо приподнимают край голубого фартука. Пережившая взрыв дома пастушка напоминала мне о горячих фронтовых деньках, насквозь пропахших потом и порохом. Само собой, никому не придёт в голову сокрушаться об окончании войны, но иногда я признавалась себе, что тоскую о минутах затишья с переливами гармони-тальянки и задорным окрикам из кабины шофёра: «Привет, сестрёнка!»

Если продать пастушку, то можно купить Вале платье или даже пальтишко. Но нет, так не годится. Я рывком села в кровати. Во- первых, Валя может застесняться принять помощь из рук учительницы, а во-вторых, среди моих учениц наверняка есть ещё нуждающиеся и на всех одной пастушки не хватит. Надо придумать что-то получше.

За окном сентябрь медленно наливал на небо розоватую краску северного восхода. Слышалось шуршание по асфальту машины- поливалки, и рядом зашаркала метла дворника. Я вспомнила про Евдокию Савельевну, и мысли вновь перекинулись на Валю Максимову, девочку, которая живёт «ни с кем».

Такова уж работа учителя, что все твои дети всегда с тобой, и в выходной, и в бессонные ночи, зато в те моменты, когда судьба выворачивает жизнь наизнанку, их присутствие помогает найти силы.

Неслышно скользя по коридору, я вышла в кухню, зажгла примус и поставила чайник на огонь. В углу под столиком немедленно зашуршало. Снова крыса! Ни крыс, ни мышей я не боялась. Зверюшки как зверюшки — пушистые и шустрые. Вздохнув, я взяла швабру, опустилась на четвереньки и несколько раз наугад ткнула в сторону шума. В таком виде и застал меня Олег Игнатьевич. Я поздно услышала его шаги, чтобы успеть встать и поправить халатик.

— Антонина Сергеевна, что с вами?

Я сердито глянула на него снизу вверх и села на пятки. На глаза упали растрепавшиеся волосы, и я отвела их со лба тыльной стороной ладони. Представив свой вид со стороны, я мысленно застонала, но вслух твёрдо произнесла:

— Со мной полный порядок, а вот там крыса.

— О, и вы её не боитесь! — В его голосе прозвучало восхищение. — Честно говоря, поражён вашей отвагой! Позвольте я помогу вам встать из вашего трудного положения.

Если бы у меня сейчас был пистолет, то я пристрелила бы его вместе с крысой. Я коротко огрызнулась:

— Сама справлюсь.

Отлично, что у Олега Игнатьевича хватило такта не наблюдать, как я поднимаюсь с пола. Он возился у своего столика, заливая керосин в примус, и обернулся, только когда я встала:

— Антонина Сергеевна, как вы посмотрите на то, что я приглашу вас в театр? Сегодня в Музкомедии дают «Летучую мышь», а у меня случайно образовались два билета.

— Случайно?

— Честное слово случайно. — Картинным жестом он прижал к груди бутылку с керосином и слегка поклонился. — Дело в том, что Музкомедия шефствует над нашим предприятием. Ну, или мы над ними. Мы даём артистам продукты с подсобного хозяйства, а они нам духовную пищу в виде билетов на спектакли. В общем, взаимовыгодное сотрудничество.

Шефство! Конечно! Как же мне раньше не пришла в голову такая простая и ясная мысль. Я улыбнулась во весь рот:

— Олег Игнатьевич, вы гений!

— Неужели? — Он явно опешил от моего заявления, а я, налив в чашку кипятку, рванула в свою комнату обдумать сказанное.

— Антонина Сергеевна, а театр? Вы мне не ответили!

— Потом, Олег Игнатьевич, потом! Пригласите Галю.

— Галю?

Краем глаза я успела ухватить, как Олег Игнатьевич достал из кармана домашних брюк билеты и выбросил в мусорную корзину.

Воскресный день подарил ленинградцам отличную осеннюю погоду — сухую, тёплую и прозрачную. Дворники сгребали в кучи ворохи пёстрой листвы. Взявшись под руки, гуляли принаряженные парочки — девушки в фетровых беретиках по последней моде и обязательными сумочками в руках. Чей-то патефон за растворённым окном выплёскивал наружу звуки танго «Рио-Рита». Музыке подпевала продавщица в газетном киоске и строила глазки бравому морячку на автобусной остановке. Я не имела ни беретика, ни ридикюля, чьё отсутствие меня нисколько не смущало. Мне повезло, что дворник тётя Дуся находилась на боевом посту с метлой в руках, и через пять минут я стояла около обитой дерматином двери и нажимала кнопку звонка. Дверь распахнулась неожиданно быстро.

Пожилая женщина с копной чёрных волос вопросительно посмотрела на меня, но ничего не сказала. На потёртом бархатном халате с истрёпанным воротом отсутствовала верхняя пуговица, на ногах валяные чуни чёрного цвета. Одна нога голая, другая в спущенном фильдеперсовом чулке. Она производила впечатление человека, полностью махнувшего на себя рукой.

Дворник тётя Дуся предупредила меня, что с тех пор, как на сына принесли похоронку, профессорша не разговаривает, а общается жестами.

Я постаралась улыбнуться как можно приветливее:

— Здравствуйте Елизавета Владимировна, ваш адрес мне дала дворник Евдокия Савельевна. Можно с вами поговорить?

Елизавета Владимировна посторонилась, пропуская меня в прихожую, и медленно пошла по коридору в комнату, шаркая ногами по дубовому паркету. Профессорская семья жила не в коммунальной, а в отдельной квартире, хотя и небольшой. Направо спальня с широкой кроватью, застеленной пёстрым покрывалом, налево комната с огромным письменный столом, кожаным диваном и глубоким креслом. Мой взгляд скользнул по портрету мужчины в пенсне и квадратной академической шапочке. Я поняла, что это профессор, погибший под обстрелом в блокадном городе. На диване лежали подушка и одеяло, видимо, профессорша предпочитала обитать именно здесь, не заходя в спальню.

Всё так же молча Елизавета Владимировна опустилась в кресло, около которого стоял крохотный круглый столик со стеклянной столешницей, и стала раскладывать пасьянс из каких-то диковинных карточек с иероглифами. Мне она сесть не предложила, и я стояла посреди комнаты, как у классной доски.

— Елизавета Владимировна, меня зовут Антонина Сергеевна, я учительница младших классов. — Не выказав никакого интереса, профессорша вытащила одну карту из колоды на наложила на другую. Я чувствовала, что говорю в пустоту, но всё-таки продолжила: — Я хотела поблагодарить вас за тетради и карандаши, которые вы подарили моей ученице Вале. Если вы помните, у вас их попросила дворник, и вы не отказали.

Профессорша поменяла две карты местами и взяла третью. Обычно у доски я веду себя свободно, а тут не знала, куда девать руки, и они мешали мне, как пудовые гири. В конце концов я сплела пальцы в замок и решила, что вся моя продуманная до мелочей речь внезапно испарилась из головы и улетела по неизвестной траектории. Если я буду дальше стоять и мямлить, то ничего не получится. Разговаривать с человеком, игнорирующим твоё присутствие, — словно камни в колодец бросать. Трудно, но надо.

Прикрыв глаза, я явственно вспомнила голос нашего комбата на построении перед выходом на задание: «Помните, бойцы, от ваших чётких действий зависит движение фронта. Вы, регулировщики, главные на дороге, поэтому не трусить и не поддаваться панике ни при каких обстоятельствах».

Разозлившись на себя, я чётко проговорила:

— Елизавета Владимировна, я пришла просить вас взять над Валей шефство.

Рука Елизаветы Владимировны с картой замедлила ход и зависла над столиком. Она подняла на меня глаза.

— Я не прошу вас провожать её в школу или, например, стирать ей одежду. Но если бы вы разрешили девочке хотя бы иногда приходить к вам почитать книгу или посидеть сделать уроки, то я была бы вам очень благодарна. Дело в том, что у Вали погибли родители, и она живёт с братом, который… — я не смогла подобрать слова и по-простому сказала, — которому на неё наплевать с высокой башни. Конечно, со своей стороны я сделаю всё возможное, чтобы помочь Вале, но мне бы хотелось, чтобы она в родном дворе тоже не чувствовала себя неприкаянной. Дворник Евдокия Савельевна добрая душа, но у неё много дел по хозяйству.

Мне показалось, что брови Елизаветы Владимировны слегка шевельнулись, но я не смогла определить — это в знак согласия или отрицания. Призвав на помощь терпение, я вежливо наклонила голову:

— Елизавета Владимировна, я думаю, что не дождусь ответа, но очень прошу подумать над моей просьбой. Война закончилась, у нас у всех больше потери, но чтобы жить дальше, нам надо помогать друг другу, ведь верно?

В полном молчании я вышла из квартиры и мягко прикрыла за собой дверь. После общения с профессоршей я крепко засомневалась в успехе своей задумки, но останавливаться на половине дороги не привыкла и поэтому отправилась прямо к Вале Максимовой, тем более, что в прошлый раз я к ней не заглянула.

К Максимовым полагалось звонить шесть раз. Дребезжащий звонок на дверном косяке издал жалобное чахоточное треньканье, едва слышное с той стороны, но тем не менее дверь открылась.

— Ой, Антонина Сергеевна, это вы?

От неожиданности Валя попятилась. Я положила руку ей на плечо:

— Конечно я. Мне надо знать, как живут мои ученики. Ты разрешишь мне войти?

Залившись краской, она несколько раз кивнула и показала пальцем в глубину квартиры:

— Наша комната там.

Тёмный коридор был настолько узкий, что стены вплотную придвигались к плечам. Если бы я несла в руке портфель, то его пришлось бы прижимать к груди. Неожиданно коридор закончился просторной кухней, завешенной мокрым бельём. Лавируя между натянутыми простынями, Валя подвела меня к двери комнаты и испуганным шёпотом сказала:

— У меня ещё уроки не сделаны.

— Уроки я проверю в школе. Ты лучше покажи, как ты живёшь, есть ли у тебя место для занятий.

Я шагнула в комнату и остановилась, удивлённая царившей там чистотой.

В первую очередь обращали на себя внимание большие настенные часы в деревянном корпусе с круглым маятником в форме солнца. В дверце двухстворчатого шкафа поблёскивало зеркало. Один угол длинной комнаты отгораживала пёстрая занавеска.

— Там кровать брата, — пояснила Валя. — А я сплю на диване возле печки. — Она указала на оттоманку с потёртой обивкой. Вплотную к оттоманке стоял овальный стол, на котором лежали Валина тетрадь и несколько ивовых прутиков. Я сразу поняла, зачем они:

— Ты делаешь счётные палочки? Молодец, не забыла про задание, сразу видно, что готовишься стать отличницей. — Я обвела взглядом комнату: — Ты сама убираешь?

— Сама. Мама не разрешала устраивать бардак. И Кольку тоже ругала, но он её не слушал.

— Твой брат сейчас дома?

— Да нет. — Валя махнула рукой. — Он дома совсем не бывает. Иногда переночевать приходит — и всё.

— Ты что, и еду готовишь себе сама?

Валя втянула голову в плечи и съежилась:

— Мне соседки помогают, тётя Нина и тётя Оля, а иногда и сама Серафима Калистратов на. — Видимо, Серафима Калистратовна обладала авторитетом среди соседей, потому что при её упоминании Валин голос уважительно дрогнул. Она облизала губы. — Только у нас примус сломался. У меня карточки есть. А пенсию за папу почтальонша приносит.

Откинув угол скатерти, Валя выдвинула ящик стола и продемонстрировала круглый кошелёк и купон с карточками на грубой серой бумаге.

— Хлеб я сама отовариваю, а остальные карточки тёте Нине отдаю, она меня вечером ужинать зовёт. Только у неё своих трое мал мала меньше. Но вы не думайте, Антонина Сергеевна, я не жалуюсь. — Она ненадолго замолчала. — Я очень хорошо живу. Ведь я не умерла в блокаду, правда?

От Валиных слов у меня заныло сердце, и я подумала, что могла бы снова пойти убивать фашистов, а потом оживила их и ещё раз убила.

Я присела на стул и посмотрела на Валю. Она стояла напротив меня, и наши глаза находились на одном уровне.

— Валюша, помнишь, я рассказывала, что в День седьмого ноября первоклассников будут принимать в октябрята?

— Да, помню. Вы говорили, что октябрята — дружные ребята и что нам дадут октябрятские звёздочки.

— Правильно, молодец. Но ещё октябрята должны помогать взрослым и делать добрые дела. И первое очень важное поручение я хочу дать тебе прямо сейчас. Ты готова?

Глаза Вали стали размером с блюдце. Она выпрямилась:

— Готова.

— Вот и славно! Я поручаю тебе взять шефство над очень одинокой женщиной, конечно, ты её знаешь. Именно она подарила для тебя карандаши и тетрадки…

Елизавета Владимировна

Заперев дверь за учительницей, Елизавета Владимировна прошаркала в комнату и посмотрела на портрет мужчины в чёрной профессорской мантии:

— Миша, ты слышал? Учительница просит меня взять на воспитание девочку, а я уже забыла, как обращаться с детьми. Миша, я старая и немощная, у меня голова трясётся. Правда-правда. Ты никогда не верил, что увидишь меня такой. Мне кажется, что за три года без тебя я состарилась на тысячу лет и превратилась в улитку, что прячется в своём домике. Но не могу отказать ребёнку в помощи. Ты одобряешь мой поступок? Обещаю, что выращу её, как родную. Тебе не придётся за меня краснеть. Когда она вырастет, я покажу ей твою коллекцию жуков и расскажу, что ты не позволил их съесть в блокаду и умер. Это был очень мужественный поступок, Миша, и ты должен знать, что я горжусь тобой.

С тех пор, как принесли похоронку на сына, Елизавета Владимировна разговаривала только с мужем и иногда с продавщицами, когда надо было указать, сколько взвешивать. Ей показалось, что на портрете губы мужа сложились в лёгкую улыбку, которую она любила до головокружения.

Много лет назад они познакомились — смешно вспомнить — благодаря ограблению некоей бандой Шапито. Циркачи, что ли? Семья Елизаветы Владимировны не имела великих ценностей, но всё же было жаль матушкино жемчужное ожерелье и парюру с цитринами работы мастерской Хлебникова, а если перевести украденное в продукты, то потеря становилась весьма ощутимой. Без всякой надежды на поимку разбойников Елизавета Владимировна всё же сочла необходимым сообщить о них в полицию, или как там они теперь назывались: ворам место на каторге!

Разгул преступности в Петрограде породил множество банд, которые соревновались друг перед другом кто изощрённее и ловчее. На убийства власти мало обращали внимание, но грабежи старались пресекать в корне, потому что все ценности буржуйского класса революционное правительство изначально считало национальным достоянием и планировало изъять их в казну.

Кроме Елизаветы Владимировны в кабинете коменданта стоял растрёпанный молодой человек и горячо требовал найти и вернуть ему золотую медаль, полученную от Всемирного общества энтомологов.

— Как вы не поймёте?! Для меня не имеют значения золотые часы и рубиновые запонки, да пропади они пропадом! Но медаль! Я её честно заслужил за исследование хитиновой оболочки мадагаскарского таракана и не собираюсь уступать её преступникам! — Молодой человек рассерженно пристукнул кулаком по столу, и комендант опасливо отодвинул в сторону чернильный прибор.

Усталые глаза коменданта обратились в сторону Елизаветы Владимировны:

— Вы тоже ограблены и тоже учёная?

Елизавета Владимировна приосанилась:

— Я поэтесса!

Она немного преувеличивала свою значимость, потому что её творчество исчерпывалось четверостишием в детском журнале «Светлячок», но ведь если тебя хоть раз напечатали, то ты по праву можешь называться поэтом или писателем.

Обратно из комендатуры ограбленные шли вместе. Михаил рассказывал ей об особенностях размножения насекомых, а она читала ему свои стихи и думала, что если бы не бандит Шапито, то она никогда бы не увидела солнечную улыбку Михаила Ильича и не заглянула бы в его глаза с частой россыпью золотистых искорок. В тот день она поняла, что любовь — самая вольная стихия на свете, не зависимая ни от бедности, ни от богатства, ни от времени года, ни от войны и мира, — она существует вне законов природы, но может обрести явь от беглого взгляда или от соприкосновения рук, лёгких, как крылья мотылька.

Антонина

Я шла домой уставшая, словно сутки отстояла на перекрёстке во время передислокации дивизий, когда машины идут сплошным потоком, не оставляя времени даже на глоток воды, не говоря уже о коротком отдыхе. Так происходило в июле сорок четвёртого, когда жара достигала тридцати трёх градусов и палящее солнце выжигало глаза и обмётывало губы сухой кровавой коркой. Пыль стояла столбом, и прохладный Ленинград казался недосягаемым миражом с далёкой звезды.

Несмотря на два трудных разговора с Елизаветой Владимировной и Валей, в душе гнездилось чувство удовлетворения. Если у них склеится дружба, то двумя одиночествами в мире станет меньше и Валя перестанет смотреть на меня затравленным волчонком в ожидании очередного удара судьбы. Да и Елизавета Владимировна должна знать, что кому-то нужна. Если вдуматься, то, решив свести их вместе, я сделала доброе дело.

Чтобы успокоить нервы, я прошла мимо своего дома и дошла до набережной Невы, жадно вдыхая свежий речной бриз. На противоположном берегу золотыми мазками отсвечивал купол Исаакиевского собора. Справа от меня вздымались вверх краны судостроительной верфи. Слева полукруглыми опорами ферм нависал над водой мост Лейтенанта Шмидта. Стройные пропорции особняков набережной Красного флота[4] чёткой линией крыш подчёркивали грифельную серость неба в богатом убранстве серебристых облаков.

Я провела ладонью по шершавому граниту парапета на набережной. Сколько раз на фронте я мечтала, как вернусь сюда и встану лицом к Неве, чтобы рассказать ей, что она течёт по самому красивому городу на планете Земля. Хотя у каждого человека есть свой самый красивый город или деревня, мой только здесь и нигде больше.

Порыв ветра натянул пузырём потрёпанный красный флаг на барже, пришвартованной вплотную к берегу. Поёживаясь от холода, я вскользь подумала, что у меня нет ни осеннего, ни зимнего пальто, а только шинель и шапка-ушанка, но отмахнулась от мысли как от несущественной, настолько прекрасен был вид Невы со свинцово-тёмной водой, зажатой в массивное гранитное русло.

Я гуляла по набережной, пока окончательно не продрогла, но дома вместо чашки горячего чая меня ожидала Рая.

Она сидела на табуретке под вешалкой и при моём появлении вскочила:

— Антонина Сергеевна, как хорошо, что вы пришли! Говорят, на Московский вокзал пришёл эшелон из Сибири. С кошками! Представляете, с кошками! Привезли и выпустили. Пойдёмте скорее, пока коты не разбежались по всему городу.

От возбуждения Рая едва не подпрыгивала.

— Кошка? Кто сказал «кошка»? — Дверь комнаты Гали с треском открылась, и она вылетела оттуда в расстёгнутом халате, из-под которого торчала ярко-розовая комбинация.

— Что, у нас будет кошечка? — протяжно охнула красотка Алексеева с тарелкой каши в руках. — Чудесно! Я обожаю кошечек. Только надо посмотреть, чтоб она была не блохастая.

— Сама ты блохастая, — рявкнула Галя, — нас скоро крысы живьём сожрут, а ей блохастая не нравится.

— Товарищи, товарищи, — я подняла вверх руки, призывая к молчанию, — давайте сначала послушаем Раю.

— А что тут слушать? Надо собираться и бечь на вокзал. Может ещё не всех кошек разобрали. — Галя юркнула к себе и прокричала сквозь полуоткрытую дверь: — Я сейчас соберусь, я живо! Не уходите без меня!

Гвалт в коридоре выманил из берлоги Олега Игнатьевича. В костюме с галстуком и кепочке он неспешно шагнул нам навстречу:

— Дамы, кажется, вы собрались за кошкой? Я с вами. В качестве мужской силы.

— Сумку, сумку возьмите, — высунулся из своей комнаты Виктор Крутов, — моя-то хозяйка с мальчишками в кино ушла, а то бы они тоже подсобили.

Я подумала, что для полного дурдома нам не хватало только Маши с мальчишками, уж они бы точно украсили собой нашу разношёрстную гоп-компанию по отлову кошек.

Даже в таком большом городе, как Ленинград, слухи могут разноситься с быстротой реактивного снаряда из «Катюши». Около вокзала мы застали толпу людей, которые хаотично циркулировали перед входом, напряжённо переспрашивая друг друга:

— Кто последний за кошками? Вы не знаете, где кошек продают и почём?

— Куда становиться в очередь? Жена приказала без кота не возвращаться! — весело выкрикнул какой-то мужчина в шляпе, и ему тотчас вразнобой откликнулось несколько голосов:

— Сами ищем.

— Да небось железнодорожники всех кошек себе по блату разобрали, — сварливо пробурчала толстая женщина в плюшевой жакетке с картонной коробкой и пожаловалась: — Хоть бы какую-никакую кошчёнку оставили для развода. Так ведь нет! Вот хапуги!

Я растерянно посмотрела на соседей и перевела взгляд на Раю. Теребя в руках сумку, она едва не плакала с досады. Я взяла её за руку:

— Похоже, мы напрасно приехали. Никаких кошек здесь нет. Но зато мы прогулялись по городу.

— Я знаю, где могут быть кошки, — внезапно заявил Олег Игнатьевич. — Если их просто выпустили из вагонов, значит надо искать на путях.

Он говорил негромко и только нам, но его слова услышали и подхватили находящиеся рядом люди:

— На путях! Кошки на путях!

Взволновавшись, толпа зашевелилась и медленно потекла к дверям вокзала. Я почувствовала тёплое прикосновение к локтю и поняла, что Олег Игнатьевич взял меня под руку. Галя быстро искоса посмотрела на нас и отвернулась, но я заметила, как её лицо болезненно передёрнулось.

— Не надо, Олег Игнатьевич, уверяю, я не потеряюсь. — Я мягко высвободилась и подошла к Гале:

— Поедем домой?

— Нет. Вы как хотите, а я иду ловить кошку! Наверняка вдоль Лиговского проспекта мы увидим хотя бы одну. Хорошо бы найти колбаску, чтоб приманить, да где её взять? Кис-кис-кис! — Галя завопила так истошно, что две бабульки с кошёлками вздрогнули и перекрестились.

— Я пойду первым, — заявил Олег Игнатьевич, — хоть я не служил в армии, но зоркое зрение имею.

Огибая прохожих, он ледоколом двинулся на Лиговку, а я, Галя и Рая посеменили позади, как арабские жёны за своим шейхом. Те углы, куда мы заглядывали в поисках кошек, кишели крысами. Их было столько, что любая кошка и даже лев пали бы в неравной борьбе. Когда я заглянула в очередной мусорный бак, ко мне подошёл милиционер:

— Гражданочка, я уже с полчаса наблюдаю, как вы копаетесь в мусоре. Если вы мне немедленно не объясните свой поведение, то придётся пройти со мной в отделение для выяснения личности.

Я откинула со лба прилипшие ко лбу пряди волос и глубоко вздохнула:

— Вряд ли вы поймёте. Но я ищу кошку. Говорят, что из Сибири в Ленинград…

Он не дал мне договорить и усмехнулся:

— Эх, гражданочка, выглядите культурной женщиной, а верите всяким слухам. Стыдно. Никаких кошек никто не привозил. Идите по месту прописки и ложитесь спать, завтра рабочий день. А кошки пусть вам приснятся, говорят — к нежданным знакомствам.

Обратную дорогу мы ехали в мрачном настроении. Рая с Галей успели вяло поцапаться, а Олег Игнатьевич интимно шепнул мне на ухо:

— Лучше бы мы пошли в театр на «Летучую мышь».

— Зачем театр, если мы смогли побывать в цирке? Причем бесплатном и в виде клоунов, — огрызнулась я в ответ.

Он протяжно вздохнул:

— Ценю ваше чувство юмора, дорогая соседушка.

Квартира встретила нас каким-то бурным обсуждением на кухне.

— Что ещё случилось? — снимая туфли, простонала Галя и босиком пошла разбираться.

Мы с Олегом Игнатьевичем подтянулись за ней.

Прямо посреди кухни в кругу соседей сидел полосатый донельзя грязный одноглазый котяра и неспешно вылизывал вытянутую лапу. Рядом с котом стояли перепачканные сажей Энка с Васькой, и на их сияющих физиономиях можно было печь блины.

В воцарившейся тишине соседи молча уставились на нас.

— Принесли кошечку? — первой подала голос Лиля Алексеева.

— Не привезли котов, — отрезал Олег Игнатьевич, — ложная тревога.

— Так мы что, оставим этого? — пролепетала Алексеева, прячась за спину мужа. Её глаза округлились, как два медных пятака.

— Придётся, другого-то нет, — сказала Маша Крутова — мать Энки и Васи. — Как назовём?

— Фунтик, — предложила Алексеева. — У меня был котик Фунтик. Такой рыженький, с бантиком.

Котяра бросил вылизывать лапу и зло прищурился на Алексееву.

— Пионер! — мы назовём его Пионер! — внезапно брякнул Энка. — Отличное имя!

Алексеевы с тревогой переглянулись, Олег Игнатьевич сдержанно хихикнул. Маша Крутова по-матерински крепко трепанула Энку за ухо:

— Чтоб я такого больше не слышала! Разве ты не знаешь, что пионеры не коты, а юные ленинцы, будущие строители коммунизма? Назовём его, — она на секунду задумалась, — назовём его Мурзик или Барсик.

Но слово не воробей: вылетит — не поймаешь, потому что кличка Пионер прямой наводкой намертво приклеилась к бандитской морде кота, и отныне все называли его только так и никак иначе.

Не знаю, почему из всех соседей по квартире Пионер выбрал именно меня, но каждое утро я находила под своей дверью отборную дохлую крысу. В первый раз я наступила на неё голой пяткой и потом долго отмывалась в ванной под струёй ледяной воды из крана. В дальнейшем пришлось стать осмотрительной и запастись веником и совком, чтобы паковать истреблённых крыс в газету и выбрасывать в мусор по дороге в школу.

Где-то к ноябрьским праздникам, к моему огромному облегчению, крысы стали заканчиваться, но нет-нет, на моём коврике появлялся очередной сюрприз. Пару раз у меня мелькала озорная мыслишка подкинуть добычу Пионера под дверь Лили Алексеевой или Олегу Игнатьевичу, но я отметала её как неблагородную. Всё-таки добыча предназначалась мне, а значит, именно я оправдывала доверие кота Пионера. Правда, не знаю чем.

Приоткрыв дверь на щёлку, я обозрела чистый пол и смело пошагала в ванную мыться. В ожидании дани от подданных Пионер валялся на пороге кухни и при моём появлении изогнулся дугой и лениво поцарапал когтями пол. За время пребывания у нас он распушился, заблестел и научился нахально выпрашивать еду у всех без исключения.

Я вспомнила, что сегодня у моих учениц первая контрольная работа по арифметике, и улыбнулась. Наверняка они сейчас волнуются и переживают, не понимая, какое счастье — первая в жизни контрольная. Будут ли они помнить свои перепачканные чернилами пальцы и тихое шуршание счётных палочек посреди напряжённой тишины? Лично я первую контрольную запомнила огромной кляксой на всю страницу, которую я догадалась вытереть школьным фартучком.

Осеннее пальто я себе так и не купила и в школу ходила в армейской шинели со споротыми погонами. Около школы я увидела завхоза Николая Калистратовича и помахала ему рукой.

— Здравствуй, дочка!

Он называл меня только так, и от его бесхитростной ласки теплело на душе. Как славно, когда утро начинается с улыбки, и как важно, чтобы рядом был человек, который может улыбнуться тебе просто потому, что ты есть.

Я вошла в класс, когда по школьным коридорам прокатился весёлый звук колокольчика. Девочки встали и замерли.

— Садитесь. — Я бегло осмотрела класс и придвинула к себе журнал. — Абрамова.

— Я.

— Баранова…

— Здесь.

Моё перо летало по бумаге, проставляя галочки напротив фамилий.

Девочки вставали и садились, словно ветерок пролетал по классу.

— Максимова.

— Я.

Валя выпрямилась, и я в который раз подумала, что вместо угрюмой нервной девочки вижу перед собой нормального ребёнка с огоньком в глазах.

Где-то через неделю после октябрятского поручения Вале взять шефство над профессоршей Елизаветой Владимировной я подозвала её к себе после урока.

— Валя, расскажи, ты заходишь в Елизавете Владимировне?

Валя кивнула, и я заметила, что её косички аккуратно заплетены и перехвачены атласными ленточками.

— Да, захожу. Елизавета Владимировна научила меня играть в Ма Джонг.

— В Ма Джонг?

Я вспомнила карточки с иероглифами в руках Елизаветы Владимировны.

— Это игра такая, очень интересная. На карточках нарисованы всякие картинки — цветочки, веточки или буквы. И надо найти две одинаковые. А ещё Елизавета Владимировна сказала, чтобы я приходила к ней на обед и ужин.

Я поразилась, вспомнив, как профессорша общалась со мной жестами.

— Она что, разговаривает?

Валя посмотрела на меня с недоумением:

— Конечно, разговаривает. Елизавета Владимировна читала мне сказки про Ганса и Гретель, только в книжке буквы нерусские. Елизавета Владимировна обещала меня тоже научить, когда я буду получать по родному слову и чистописанию одни пятёрки. А я Елизавете Владимировне приношу воду и помогаю подметать пол, хотя она меня совсем об этом не просит.

Меня настолько поразили произошедшие перемены, что я смогла только пробормотать:

— Всё хорошо, Валя. Ты настоящий октябрёнок.

Закончив перекличку, я подошла к доске и написала примеры для контрольной. В воцарившейся тишине слышались лишь шорох карандашей по бумаге и старательное сопение. Я посмотрела на устремлённые на меня глаза:

— Начинайте работу, девочки, и помните, что лучше сначала решить на черновике, чем потом зачёркивать неправильный ответ в тетради.

В середине урока дверь тихо скрипнула, и в класс вошёл директор Роман Романович. Жестом он показал ученицам, чтобы те не вставали, и сел за последнюю парту.

Я никогда не имела ничего против открытых уроков, и директор имеет право наблюдать за учебным процессом. Но мне решительно не понравилось, что он ворвался в класс посредине контрольного задания. Наверняка он легко прочитал мои мысли, потому что подошёл после урока и примирительно сказал:

— Антонина Сергеевна, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет на большой перемене. У меня к вам небольшое поручение.

Хотя инспекторский визит директора не рядовое явление, я успела благополучно забыть о нём, потому что в начале большой перемены девочка Оля порвала нарукавник соседке по парте. Пока я разнимала спорщиц, читала нотации и мирила, прошло минут десять. И тут я вспомнила, что Роман Романович пригласил меня зайти. Кинув строгий взгляд на учениц, я попросила дежурных старшеклассниц не спускать глаз с малышей и обязательно дождаться моего возвращения.

К кабинету директора я подошла запыхавшись и быстрым движением пригладила волосы, которые постоянно выбивались из причёски.

— Роман Романович, простите, что опоздала, дети требовали моего вмешательства.

Он жестом остановил мой поток слов и подошёл поближе. Я бы сказала — так близко, что это оказалась на грани приличия. Я отодвинулась в сторону.

— Антонина Сергеевна, просматривая ваше личное дело, я обратил внимание на ваш очень красивый почерк.

Я почувствовала, что мои щёки зарделись от похвалы. Изысканный почерк был моей тайной гордостью, но знал бы кто, сколько слёз я пролила, когда бабуся заставляла меня по сто раз переписывать прописи.

Романа Романовича, похоже позабавило моё смущение. Он улыбнулся:

— Поэтому я хочу поручить вам подписать несколько почётных грамот к празднованию дня рождения товарища Сталина. Сами понимаете, работа ответственная и требует особого отношения. Надеюсь, возражений не последует?

— Нет, конечно! Я всегда рада помочь.

— Ну вот и отлично. Жду вас сегодня после уроков у себя в кабинете. В качестве компенсации обещаю обеспечить чай и печенье.

После уроков я освободилась около трёх часов дня, когда серый день за окном медленно готовился плавно перетечь в пасмурный вечер. В ноябре темнеет рано, и к шести часам на улице станет совсем темно. Но я любила ленинградский сумрак с жёлтыми каплями фонарей вдоль улиц и чернильной водой Невы с застывшими фигурами каменных сфинксов напротив Академии художеств.

В школьном коридоре свет ещё не горел. Я взяла под мышку портфель, набитый тетрадками с контрольной по арифметике, и постучала в кабинет директора.

— Роман Романович, можно? Я пришла подписывать похвальные грамоты.

Подняв голову от бумаг на столе, он быстро встал:

— Конечно, проходите, Антонина Сергеевна, я вас ждал.

Роман Романович зажёг настольную лампу, и на портрете Сталина на стене световой круг от абажура обрисовал руку с зажатой трубкой.

«Плохой пример для ребят», — искрой мелькнула в мозгу назидательная педагогическая мысль, тут же исчезнувшая от вида подноса с двумя стаканами чая. То, что Роман Романович собирался пить со мной чай, заставило меня смутиться. Совместное чаепитие наедине точно не входило в мои планы. Я вообще предпочитаю дистанцироваться от начальства, почитая за благо собственную независимость.

Меня вгоняли в краску излишне настойчивые взгляды директора и его предупредительный тон, когда он поставил передо мной стакан чая в ажурном подстаканнике и придвинул коробку конфет с рисунком огромной аляповатой розы на чёрном фоне.

— Угощайтесь, дорогая Антонина… — как бы невзначай он проглотил моё отчество, и мне стало окончательно не по себе.

Конфеты, да ещё в коробке, при нашей карточной системе представляли собой роскошь из коммерческих магазинов, где продавались за непозволительные, на мой взгляд, деньги. Я подумала, что в коробке наверняка лежат конфеты-ассорти с давно и прочно забытым вкусом праздника.

Я решительно отказалась:

— Спасибо, я только выпью чаю без сахара. Не люблю сладкого.

— Неужели совсем не любите?

— Совсем, — бодро соврала я, чтобы отвязаться от назойливого внимания.

Конфет хотелось ужасно, и я села так, чтоб коробка оказалась вне поля моего зрения и случайно не притянула заинтересованный взгляд. В полном молчании я чуть ли не залпом выпила свой стакан чая и со стуком поставила его на поднос:

— Спасибо большое, но давайте поработаем. Я хочу сегодня успеть посетить двух учениц.

Про учеников я придумала только что, но мысленно пообещала себе действительно сходить к Миле Вороновой и Наташе Звягиной. Впрочем, проблем в семьях Вороновых и Звягиных не ожидалось, девочки были умненькие, ухоженные и весёлые.

— Вот, пожалуйста, располагайтесь. Садитесь на моё место, так вам будет удобнее.

Чем настойчивее Роман Романович хлопотал вокруг меня, тем больше мне хотелось вырваться из кабинета на волю. Если бы кроме нас в кабинете оказался ещё кто-то, я чувствовала бы себя свободнее. С надеждой прислушиваясь к шагам за дверью, я положила перед собой листок Почётной грамоты. Наверху по центру листа был напечатан портрет Сталина в полукружье венка из колосьев, под ним располагалась надпись «Почётная грамота», а дальше шли пустые строки, подлежащие заполнению.

Роман Романович встал позади меня и положил руку на спинку стула.

— Первую грамоту мы напишем нашему завхозу Николаю Калистратовичу. Как думаете, Антонина?

Он вторично, словно бы невзначай, недоговорил моё отчество.

Я упрямо подсказала:

— Антонина Сергеевна.

Директор упорно нависал над моей головой, диктуя данные, которые я старательно вписывала в грамоты, но его присутствие придавливало мою руку с пером каменной скованностью движений. Вместо изящной лёгкости штриха мне приходилось сосредоточиться на том, чтобы не посадить кляксу. Я вспотела от напряжения, как мои первоклашки во время контрольной. Минуты падали мне шею тяжёлыми горячими каплями, а всего несколько грамот казались нескончаемыми фолиантами средневековых писцов. Честное слово, лучше бы я отстояла десять часов на перекрёстке в метель и гололёд, чем подписала десяток похвальных листов со знакомыми фамилиями.

Домой я приползла выжатая как лимон и наверняка такая же жёлтая. Кот Пионер сидел на табуретке в прихожей, и по его довольной морде я с холодком ужаса поняла, что на коврике перед дверью мне приготовлен очередной сюрприз.

Мне снилась дверь. Огромная, тёмная, окованная по периметру полосами почерневшего железа. Дверь располагалась в нише незнакомого дома из серого тёсаного камня, без единого окна. С козырька крыши свисала длинная цепь, и когда ветер раскачивал её, звенья со скрипом лязгали друг о друга.

Я не заметила, день или ночь, настолько сизый мрак заполнял собой пространство вокруг. Я знала, что должна во что бы то ни стало распахнуть дверь, потому что там, внутри, моя дорогая бабуся. Напрягая силы, я тянула за медное кольцо, вделанное вместо ручки, упиралась ногами и рвала на себя, но дверь стояла неприступным монолитом. Со слезами и криками я царапала дверь пальцами и озиралась в поисках ножа, палки или ещё чего- то подсобного. Чувствуя, как от бесполезных усилий ломаются ногти, я жалела, что не привезла с фронта парочку гранат для направленного подрыва препятствия.

— Бабуся! Подожди, я скоро.

Я размазала по щекам слёзы и проснулась, успев уловить принесённый ветром ответ бабуси:

— Я молюсь о тебе, Тоша, помяни меня.

— Бабуся, я помню о тебе всегда, а поминать не умею, прости меня!

— Помяни…

Стук сердца грохотом отдавался в ушах. Рывком поднявшись с кровати, я услышала деликатный стук в дверь и обеспокоенный голос Олега Игнатьевича:

— Антонина Сергеевна, вам не нужна помощь?

Наверное, я кричала во сне. Чтобы прийти в себя, я крепко растёрла уши ладонями — отличный метод, который мы применяли на войне, если приходилось работать сутками без перерыва. Стук в дверь повторился:

— Антонина Сергеевна, это я, ваш сосед.

— Спасибо за заботу, Олег Игнатьевич, — хрипло отозвалась я. — Всего лишь дурной сон.

Будильник показывал шестой час утра. Пора вставать. Пока разожгу примус, пока закипит чайник, пока умоюсь и оденусь, сон выветрится без остатка. Я вспомнила, что вчера забыла перешить воротничок на платье. У меня было два воротничка на одно платье, а если раздобуду толстые белые нитки и крючок, то свяжу себе третий. Вдев нитку в иголку, я пристроилась под лампой, одиноко свисавшей со шнура на потолке. Абажуром и настольной лампой я пока не обзавелась, хотя настольная лампа числилась в ближайших планах. За несколько послевоенных месяцев моя комната немножко обросла вещами, включавшими в себя комод (мне он достался по дешёвке из соседнего дома), коврик перед дверью, большой плетёный сундук, куда я складывала постельное бельё, и горшок с фикусом — его принесла Рая. На комод со шкафа переехала немецкая фарфоровая пастушка и, судя по выражению лица, удивлялась, в какую нищету попала из богатого бюргерского дома.

Стежок за стежком, а я заново прокручивала в уме ленту странного сна с запертой дверью. Он казался настолько реальным, что я проверила, не ободрала ли ногти о железную обивку. Бабуся просила меня её помянуть. Я опустила шитьё на колени и задумалась. Обычно поминовение заключалось в стопке водки, покрытой кусочком хлебца и посыпанной на могилку крупе для птичек. Но бабуся и мама похоронены где-то в общем рве, кроме того, я была совершенно уверена, что бабуся хотела от меня нечто иное, тем более, что ни она, ни я водку не пили.

Конец ноября в Ленинграде выдался сырой и тёмный. Пока я добиралась до работы, ветер несколько раз предпринимал злую попытку толкнуть меня в спину. Но я стойко держалась на ногах, обходя осенние лужи.

Плохая погода — не повод для уныния, особенно если вспомнить, что из булочной тянет свежим хлебом (пускай по карточкам, но он есть в достаточном количестве), в водопровод поступает вода, а в домах горит свет. Тем, кто пережил войну и блокаду, грех жаловаться на временные трудности, надо работать, поднимать страну и смотреть в будущее с оптимизмом.

Выпалив про себя тираду, я ввалилась в тёплый вестибюль школы, уже наполненный звоном детских голосов. Учителя раздевались в закутке, отделённом от основной раздевалки фанерной перегородкой. Неподалёку разговаривали две уборщицы. Я не вникала в чужую беседу, пока слух не выхватил слово «помянуть».

— Сегодня же Михаил Архангел, — скороговоркой сыпала юркая старушка Анна Ивановна. — Пойду в церковь, помяну сына с мужем. Панихидку закажу, свечки поставлю, глядишь, на душе полегче станет.

При виде меня уборщицы замолчали, а во мне словно что-то встрепенулось и затеплилось: церковь, конечно! Вот что имела в виду бабуся! Я перевела дыхание, окончательно отрешаясь от странного сна — ночные образы напоследок стукнулись в тяжёлую дверь и растворились при свете дня. Я задумалась: в церковь учителям дороги нет, увидят — уволят с треском. Кроме того, я понятия не имела, где в Ленинграде открытые церкви. Внезапно вспомнились слова случайной женщины про Новодевичье кладбище и про то, что ходить на кладбище никто не запрещает, и решение пришло само собой.

Обычно после уроков я задерживаюсь в школе на пару часов, чтобы подготовить класс к завтрашнему дню, поговорить с другими учителями или сходить в библиотеку подобрать методический материал. Но сегодня, едва закрылась дверь за последней ученицей, я понеслась в раздевалку и надела шинель со скоростью бойца во время объявления тревоги. С Васильевского острова до Новодевичьего кладбища придётся долго добираться на двух трамваях, и хотелось бы засветло попасть в нужное место.

Подумалось, что сразу же по моём приезде в Ленинград незнакомая женщина не зря упомянула про могилу генеральши Вершининой, словно знала, что мне пригодится. Я много раз замечала, что судьба часто указывает на правильные шаги, только мы почему-то не слышим её подсказок и продолжаем с упорством гнуть свою линию.

Мне повезло, что трамвай нужного номера подошёл почти сразу. Я протиснулась к окну на задней площадке, чтобы не пропустить вид с моста Лейтенанта Шмидта, когда отблески ноябрьского солнца обольют осенним золотом фигуру Ангела на шпиле Петропавловского собора и блёстками заиграют на тёмной ряби Невы. Около Гостиного Двора мне опять подфартило с пересадкой и даже нашлось место около суровой кондукторши с крутыми черными локонами из-под синего форменного беретика. Маленькой я мечтала стать кондуктором и носить такую же кожаную сумку с прикреплёнными на грудь рулонами трамвайных билетов. Говорят, в блокаду, когда на линию двинулись первые трамваи, люди плакали и целовали их металлические борта, а я тогда уже служила.

Милый ленинградский трамвай! Мне захотелось погладить край деревянного сиденья, ощутив пальцами лакированную гладкость досок. В начале войны на трамваях подвозили боеприпасы на линию фронта, которая подступала вплотную к городу. А зимой сорок второго трамваи встали, и оборванные провода мёртво лежали на земле, пока окончательно не вмёрзли в ледяную корку. Под приглушённый шум пассажиров и короткие звонки трамвайного сигнала мысли перекинулись на предстоящую встречу с кладбищем, и я поняла, что волнуюсь.

Трамвай остановился около здания бывшей церкви с обрубленными куполами. Даже обезглавленная, она поражала чистотой форм и величественностью. Покопавшись в памяти, я вспомнила, что на Международный проспект[5] выходил фасад Воскресенского собора Новодевичьего монастыря, ограждённый длинной каменной стеной. Впереди в нужном мне направлении шли две женщины в платках, повязанных по-крестьянски вокруг горла. Навстречу с тросточкой важно вышагивал одышливый старик с тростью в руках. Встретившись со мной взглядом, он демонстративно повернулся в сторону собора и перекрестился, словно бравируя своей храбростью.

Погнутая калитка на одной петле пропустила меня во двор с лоскутными кусками разбитого асфальта. Справа от собора шли корпуса хозяйственных флигелей. Женщины в платочках уверенно двигались вперёд, и я пошла за ними, едва поспевая за их быстрой походкой. Нас, переживших войну, руинами не удивить, но одно дело разруха, нанесённая рукой врага, и совершенно другое — сознательное уничтожение истории своей страны. Разорённый, но всё ещё могучий монастырь придавливал к земле немым укором одних за то, что сотворили, а других за то, что позволили сотворить.

Поворот, ещё поворот, и я шагнула за кладбищенскую ограду, окунувшись в тишину и покой. Осень бросала под ноги охапки кленовых листьев. Пёстрыми ворохами они укутывали надгробные плиты и покосившиеся памятники. Прелая листва яркими сполохами устилала небольшие лужи после вчерашнего дождя. Пожухлая трава покорно склонялась перед наступающей зимой, зная, что весной возродится снова. Неподалёку от входа посетителей встречал мраморный ангел с отбитыми крыльями. Зияла чёрными прорехами разбитая часовня в готическом стиле. Я дошла до памятника на могиле Некрасова — высоком постаменте, увенчанном бюстом и надписью у подножия: «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное Русский народ…»

Я и не знала, что Некрасов похоронен на Новодевичьем кладбище. «Стыдно, а ещё учительница», — сказала я себе, делая зарубку в памяти взять в библиотеке томик стихов Некрасова и перечитать. Через десяток шагов от могилы Некрасова в поле зрения обрисовался тёмный силуэт ещё одного бюста на чёрном гранитном камне — Сергей Петрович Боткин. Его имя известно любому ленинградцу благодаря больнице, которую по старинке именуют Боткинскими бараками.

Немного постояв в растерянности, я заметила движение в глубине кладбища, прямо напротив упокоения доктора Боткина. Там! Я сделала несколько шагов и замерла, настолько реальной казалась бронзовая фигура в простом хитоне, ниспадающем мягкими складками до каменного холода гранитного камня[6]. Он просто стоял, задумчиво опустив глаза долу, со спокойным смирением человека, готового без ропота принять свою судьбу. Позади высился огромный тёсаный крест и нагромождение камней, два из которых хранили на себе имя Анны Акимовны Вершининой и эпитафию. Я шёпотом прочитала: «Возьмите иго Моё на себя и научитеся от Мене, яко кроток есмъ и смирен сердцем, и обретите покой душам нашим».

Женщины в платочках тоже были тут. Одна из них обошла могилу, взобралась на камень и припала губами к бронзовой руке Спасителя. Другая, с горящей свечой, речитативом бормотала молитву. Разгоняя тучи, ветер со звоном перебрал верхушки вековых деревьев, чудом уцелевших в блокаду. Ранние сумерки накинули на памятники серые тени. Я подошла к постаменту Спасителя и поклонилась, уткнувшись лбом в ледяной гранитный камень.

— Мамочка, бабуся, я помню про вас! Каждый день помню, каждую секунду! Даже когда смеюсь, сплю или веду урок, вы всё равно со мной! Вы во мне, и так будет всегда. Я люблю вас, скучаю по вам! Если бы вы знали, как я скучаю! — Я подняла лицо к небесам. — Господи, помяни рабу Божию Марину и рабу Божию Евпраксию во Царствии Своём!

Мне казалось очень важным достучаться, докричаться до небес, с которых на меня смотрят родные глаза навсегда ушедших. В этот миг мне так яростно хотелось верить в бессмертие души, как на войне хотелось, чтобы наши скорее взяли Берлин и смели с лица земли нацистскую сволочь. Мёртвый могильный цоколь постамента медленно теплел от соприкосновения с моей кожей. Пусть бы всё тепло перетекло туда, в гранит и мрамор, лишь бы меня услышали, лишь бы увидели! Словно подарок, на моё плечо опустился багряный кленовый лист. Прижав его к щеке, я почувствовала, что он стал мокрым от слёз. Я и не заметила, что они ручьями текут по щекам. Дрожащими пальцами я расстегнула портфель и вложила лист в тетрадку с конспектами, чтобы сохранить на долгую память.

Декабрь на календаре с каждым оторванным листком приближал время к Новому году. Я стояла около витрины коммерческого магазина, с завистью глядя на коробку конфет с пурпурной розой на обложке. Слева от кондитерской роскоши сверкал кусочками бумажного сала огромный муляж колбасы размером со свиноматку. Справа высилась пирамида консервных банок с чёрной икрой и крабами, украшенная ярким флажком с призывной надписью «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы».

Крабов я никогда не пробовала и вполне допускаю, что они имеют непревзойдённый вкус, икру не любила, а конфетами с розой меня угощал директор школы Роман Романович. Может, зря я отказалась от угощения? Ничего бы не случилось, если бы я, исключительно из вежливости, взяла одну конфетку.

«Нет, ты всё правильно сделала», — похвалила я сама себя. Коробка конфет стоила сто шестьдесят рублей, а моя зарплата учительницы младших классов составляла четыреста пятьдесят. Причем почти на половину зарплаты в добровольно-принудительном порядке полагалось покупать Облигации внутреннего займа на восстановление народного хозяйства. Раз в месяц газеты печатали списки номеров облигаций с денежным выигрышем, но лично я таких счастливцев не встречала. С первой зарплаты в моей синей картонной папке накопилась уже несколько бумажек с рисунком электростанции, бодро прокручивающей в турбине бурные потоки воды. Оборотная сторона облигации сообщала, что погашать облигации Госбанк начнёт в тысяча девятьсот пятидесятом году. Через пять лет! За вычетом из зарплаты денег на облигации на руки я получала двести тридцать рублей. Как раз на коробку конфет и сто грамм колбасы.

Разница между нормированной торговлей и коммерческой не поддавалась сравнению в обыкновенном среднем уме наподобие моего. Если по карточкам вареная колбаса стоила шестнадцать рублей за килограмм, то в коммерческом аж двести пятьдесят. Рекорд било сливочное масло, которое стоило двадцать пять рублей против трёхсот семидесяти. Зато коммерческий магазин торговал без карточек — если есть деньги, покупай хоть полную сумку.

Из дверей магазина вышла девушка примерно моего возраста в пушистом пальтишке и модных ботиках с меховой оторочкой. В руках она держала увесистый свёрток, перевязанный бечевой. Описав дугу, её взгляд на миг задержался на моей потрёпанной шинели и армейских сапогах и полетел дальше, где с распахнутыми дверями её ожидал легковой автомобиль. «Виллис» тысяча девятьсот сорокового года выпуска — моментально отреагировала моя натренированная память военной регулировщицы.

«Богу Богово, а кесарю кесарево», — пробурчала я про себя, подумав, что коммерческие магазины разделили население по сортам, как говядину: есть филейная часть с вырезкой, а есть мослы да голяшки, которые на своих двоих в пехоте протопали до Берлина и яростно написали на Рейхстаге «Смерть фашизму!».

Прикинув, что коммерческий магазин мне точно не по карману, я потащилась в гастроном, куда были прикреплены мои карточки.

Вчера меня пригласила в гости Наташа Мохова — учительница третьего «А» класса. Мы подружились с ней на ускоренных курсах повышения квалификации. Наташа приехала из эвакуации из Ташкента и точно так же, как и я, долго не работала по специальности.

— Возьму у соседа патефон, девчонки принесут пластиночки, — уговаривала Наташа. — Потанцуем, поиграем в чепуху — не пожалеешь, веселье гарантирую. Стол делаем вскладчину, как, говорится, кто чем богат.

Поскольку мои богатства заключились в хлебной норме и крупах, то я решила прикупить в коммерческом что-нибудь вкусненькое к чаю. На счастье, в гастрономе талоны на сахар отоваривали конфетами-подушечками. Обычно подушечки имели свойство слипаться, и одну от другой приходилось отковыривать ножом. Но сегодня, о чудо, подушечки выглядели одна к одной, как с конвейера.

— Только что привезли свежую партию, — с видом заговорщицы известила продавщица, отмеряя мои положенные триста грамм. Это ещё народ не знает, что подушечки завезли, но ничего, сарафанное радио работает быстрее государственного.

Продавщица оказалась права, и когда я отходила от прилавка, позади меня змеилась длинная очередь.

— Граждане покупатели, готовьте карточки! — зычно выкрикнула продавщица и подмигнула мне на прощание. — Вас много, а я одна!

Перед тем как положить кулёк с подушечками в авоську, я отправила в рот одну конфету и улыбнулась: если отменят карточки и цены станут доступнее, куплю себе свежую булку, намажу маслом, посыплю сахаром и буду неспешно жевать, прихлёбывая чёрный байховый чай первого, нет, высшего сорта: ароматного, разваристого, восхитительного рыжевато-коричневого цвета. Правда, плиточный грузинский чай в магазине сейчас есть постоянно, так что не приходится, как прежде, заваривать сушёную морковь или черёмуховый цвет.

С конфетой за щекой я повернула в сторону дома.

— Антонина Сергеевна!

Спешно проглотив сладкую слюну, я замерла на месте, словно солдат, застуканный в самоволке. Меньше всего на свете я хотела бы слышать голос директора.

— Антонина Сергеевна, подождите! — Слегка запыхавшись, Роман Романович пошёл рядом, приноравливаясь к моему шагу. — А я шёл мимо, смотрю, знакомый профиль. Ходили в магазин?

Он покосился на сетку-авоську с покупками. Кроме подушечек в авоське лежал кулёк с пшённой крупой и двести грамм маргарина.

Я кивнула:

— Отоваривала карточки. Кстати, вместо сахара можно взять конфеты-подушечки, вам не надо? — Я осеклась, вспомнив коробку конфет с розой и моё твёрдое заявление, что я терпеть не могу сладкое.

— Я не сладкоежка, — сказал Роман Романович. — И вполне могу обойтись вообще без сахара. Но вот кофе, настоящий чёрный кофе с пенкой отведал бы с удовольствием. Я пристрастился к нему в студенческие годы, когда моему отцу сослуживец подарил несколько пачек превосходного кофе. До сих пор помню коричневые пачки с надписями на финском. В общем, за чашку кофе из медной турки я готов пожертвовать половиной царства.

В отличие от своей бабуси я не могу сказать, что я обожаю кофе, но его слова вызвали в памяти немецкую мызу, где нас расквартировали на одну ночь, и упоительный запах кофе, сваренного хозяйкой для нашего раненого комбата.

Роман Романович искоса глянул в мою сторону:

— А ту коробку конфет у меня в кабинете я купил специально для вас.

Не каждый день директора школ покупают учителям младших классов коробки конфет ценой в зарплату. У меня было такое чувство, словно мне швырнули за воротник пригоршню снега. Я заморгала глазами и уставилась на мостовую в надежде, что там обнаружится открытый люк, в котором Роман Романович немедленно исчезнет. Чтобы не выдать своей растерянности, промолчала, а после паузы перевела разговор на подготовку к новогодним праздникам. Роман Романович охотно подхватил, но его следующий вопрос поверг меня в ужас:

— Антонина Сергеевна, я хочу попросить вас стать Снегурочкой.

— Нет! — Я так истерично взвизгнула, что на нас оглянулась женщина с большой хозяйственной сумкой из полосатой клеёнки. — Ни в коем случае! Я не умею выступать перед публикой.

Прежде я пробовала свои силы в школьном драмкружке и до сих пор помню туман в глазах и деревянный язык, который отказывался произносить напрочь забытые фразы. Повторить тот ужас я не хочу! Я была близка к панике.

Мягкий голос Романа Романовича прозвучал с лёгкой укоризной:

— Но вы же учитель! Вы каждый день, можно сказать, выступаете у доски. Я посещал ваши уроки и наблюдал отличное владение коллективом. У вас хорошая дикция, и вообще… — Он на мгновение запнулся. — Вы идеально подходите на роль Снегурочки.

Однажды я уже была Снегурочкой. Это случилось зимой сорок третьего во время Ржевско-Вяземской операции. Красная армия наступала на Сычёвку. Шло непрерывное движение машин в обе стороны. На фронт подвозили боеприпасы и подкрепление, обратно шли машины с ранеными. Я регулировала движение в непосредственной близости от переднего края, когда на дорогу внезапно обрушился ледяной дождь. Ночь прорезали всполохи взрывов, машины буксовали и шли юзом. Ноги скользили и разъезжались в стороны, пот заливал глаза. Мне приходилось крутиться как веретено. Я охрипла от крика и полуослепла от прямого света фар. На мою шинель и ушанку налипло столько льда, что каждое движение требовало неимоверных усилий. Утром, сдав смену, я без сил притащилась в казарму и привалилась к стене.

— Снегурочка, — глянув на меня, сказала радистка Оля, — хоть сейчас в Большой театр.

— Так как насчёт Снегурочки? — повторил Роман Романович. — Даёте согласие?

— Лучше Бабу-ягу! — Я твёрдо сжала рот. — Да! Поручите мне роль Бабы-яги. Ведь наверняка сценарий предусматривает, что у Деда Мороза украли подарки или запутали след, чтобы он вовремя не пришёл к ребятам на ёлку. Без Бабы-яги тут никак не обойтись.

Директор как-то странно посмотрел на меня:

— В фантазии вам не откажешь, Антонина Сергеевна. Я утверждал сценарий новогоднего спектакля — Бабы-яги там нет, но есть злая старуха Вьюга, которая мешает пионерам и октябрятам делать добрые дела. Не думаю, что на эту роль встанет очередь из очаровательных учительниц. Скорее эта роль подошла бы нашему уважаемому завхозу.

Представив низенького квадратного Николая Калистратовича с густыми сросшимися бровями в образе Вьюги, я фыркнула:

— Спасибо за очаровательную, но уверена, что роль злой старухи мне по плечу.

— Вы стойкая девушка, — после паузы сказал Роман Романович, — с характером.

Я придала голосу шутливую интонацию:

— Мы, военные регулировщицы, все такие. Иначе не справишься с дорогой.

Как я ни старалась увильнуть от общения с директором, он проводил меня до подъезда и протянул руку на прощание:

— До завтра. На днях обязательно загляну к вам на урок. И не забудьте подойти к учительнице пения, она ответственная за новогодний спектакль.

Со мной часто бывает, что стоит о чём- нибудь упомянуть, как оно возникает в реальности. В этот раз наша коммуналка полнилась упоительным ароматом свежесваренного кофе. Забытая довоенная роскошь! Я несколько раз глубоко вдохнула, мигом представив себе, как в фарфоровой чашке медленно растворяется пара кусочков сахара- рафинада. Сначала белоснежный кубик пропитывается и становится светло-коричневым и рыхлым, а потом вбирает в себя цвет кофейных зёрен и распадается на кристаллы, которые приятно позвякивают, когда их размешиваешь чайной ложечкой. Запах кофе был неотделим от дома моей бабуси в Могилеве. Не знаю, где бабуся доставала настоящий кофе, думаю, что у польских спекулянтов, но каждое утро она начинала священнодействовать с крохотной туркой, то снимая её с горелки, то размешивая шапку карамельной пены, то осторожно переливая в миниатюрную чашку кузнецовского фарфора с росписью мелкими голубыми незабудками. Я помню бабусину улыбку, с которой она подносила чашку к губам, и её извечные слова после пары первых глотков:

— Единственная вредная привычка, которая осталась у меня от прежней жизни.

Хвала небесам, дохлая крыса на моём коврике не валялась. Я взяла ключ от комнаты с гвоздика на косяке и едва успела вставить в замочную скважину, как рядом возник Олег Игнатьевич. Он был одет в мягкую синюю блузу из вельвета и просторные льняные брюки. Наряд делал его похожим на свободного художника двадцатых годов, не хватало лишь банта на шее и живописно растрёпанной шевелюры.

— Антонина Сергеевна, я вас ждал!

— Неужели?

— Ждал, ждал, — он потёр руки, — и с большим нетерпением. Чувствуете волшебный запах? — Указательным пальцем он нарисовал спираль в воздухе. — Мне сделали презент, и я приглашаю вас в гости на чашечку настоящего кофе. — Он сделал большие глаза. — Бразильского, в зёрнах! Благо у меня в хозяйстве с давних времён обнаружилась кофемолка. Заходите без всяких церемоний, запросто, по-соседски. Мы ведь с вами, в сущности, ни разу не пообщались как следует. А самый лучший разговор, как известно, сопровождается чашечкой кофе.

— Да? И как нам следует общаться?

— По-дружески, дорогая Антонина Сергеевна. Исключительно по-дружески. — Он помог мне снять шинель и гостеприимно распахнул дверь своей комнаты: — Пока вы собираетесь, я заварю вам свежий кофе. Поверьте, я мастер кофейной гущи.

— Почему-то в последнее время выстроилась очередь из желающих меня угостить, — задумчиво сообщила я фарфоровой пастушке, вскользь подумав, что немка не знает русского языка.

Декабрьскую темноту разбавлял неяркий свет из окон дома напротив. В блокаду все окна стояли слепые, и от того, что город распахивает глаза, на душе установилась тихая радость.

Я подумала, что надо бы немного протопить печку, чтоб не замёрзнуть ночью, но с другой стороны, на фронте приходилось и в снегу спать. Но всё-таки пришлось признать, что после прогулки по улице я основательно продрогла, и чашка кофе оказалась бы кстати. Почему бы нет?

После недолгих колебаний я бегло провела расчёской по волосам и прошла к комнате Олега Игнатьевича.

Он переливал кофе из ковшика через ситечко в чашку. При виде меня его лицо просияло:

— Проходите, Антонина Сергеевна, располагайтесь, я сейчас. — Он споро обернулся и распахнул створки буфета. — У меня и конфетки есть.

На стол легла коробка конфет из коммерческого магазина с розой на крышке, и я едва удержалась, чтобы не застонать сквозь зубы. Он уловил моё настроение:

— Не любите сладкое?

— Терпеть не могу.

На этот раз мне почти не пришлось кривить душой. Не представляю, как можно съесть конфеты по цене, равной половине месяца работы от звонка до звонка, причём в буквальном смысле этого слова, имея в виду звонок на урок.

Олег Игнатьевич пожал плечами:

— Жаль. Я купил их специально для вас.

«Где-то я это уже слышала», — беззвучно проговорила я про себя, но всё же не удержалась и в кофе положила два кусочка рафинада — как бабуся.

Надо признать честно — варить кофе Олег Игнатьевич умел. Кофе был горьковато-терпкий, насыщенный, с пузырящейся пенкой. Сделав глоток, я почувствовала, как по горлу прокатилась волна приятной теплоты, и огляделась по сторонам.

Комнату Олега Игнатьевича отличал рациональный стиль обстановки под девизом «ничего лишнего». Кожаные диван и кресло, массивный стол тёмного дерева, такой же шкаф с резьбой на кокошнике и неожиданно выбившаяся из ансамбля кружевная салфетка на этажерке с книгами. Повернув ручку ретранслятора, Олег Игнатьевич включил радио. Негромкая классическая музыка настраивала на спокойную доброжелательную беседу.

Олег Игнатьевич вопросительно поднял брови:

— Антонина Сергеевна, вы любите танцевать?

Я не успела ответить, потому что романтический вечер перебил истошный вопль Гали:

— Пионе-е-ер! Чтоб тебя разорвало, наглая морда!

Моя рука с чашкой дрогнула. По коридору мимо нас простучали быстрые шаги, потом что-то грохнуло, и Галин голос вновь сорвался на фальцет:

— Ну, Пионер, поймаю — усы выдеру и хвост оторву!

— Если бы услышал кто-нибудь со стороны, то быть беде, — многозначительно бросил Олег Игнатьевич. — Всё-таки надо было назвать подлеца Мурзиком.

Я поставила чашку на стол, закрыла лицо руками и захохотала.

Время бежало так быстро, что конец декабря застал меня врасплох. Но сколько бы ни навалилось на меня работы, я постоянно держала в голове мысль, что до Нового года должна пойти ТУДА. Может потому, что мне снова приснилась бабуся. Правда, в этот раз она не пряталась за дверью, а шла по парку между белоствольных берёз. Я понимала, что не могу подойти к ней, но бабушка помахала мне рукой и улыбнулась. Вообще странно, что бабуся мне снилась, а мама никогда. Хотя я поминала их вместе и даже неуклюже, запинаясь и смущаясь подобно двоечнице у школьной доски, вечерами робко молилась за их души.

В этот раз я шла на Новодевичье кладбище как к родному порогу. Меня не смущали ни холод, ни обледеневшие ветки деревьев, которые яростно трепали порывы ветра.

Весь день я провела в радостном ожидании встречи, словно плутала среди болот и вдруг увидела горящий огонёк в окне дома, где тебя обогреют и успокоят. Я больше не оглядывалась тревожно по сторонам, а знала точно куда идти. И взгляды встречных посетителей смотрели понимающе ясно и чисто, принимая меня за свою.

То здесь, то там из снежных сугробов выступал холодный мрамор надгробий. Мрачные склепы отбрасывали на белый снег размытые чёрные тени. Я подумала, что пунктир протоптанной тропки напоминает путеводную нить, которая не даёт путнику заблудиться в сумраке стылого ленинградского декабря. Поёжившись в тонкой шинели, я увидела, как последний луч солнца вспыхнул и заиграл на медном хитоне фигуры Спасителя у могилы генеральши Вершининой.

На пятачке у надгробия снова стояли люди, и их общность дарила особенное чувство сопричастности к чему-то нужному и важному. Пожилой мужчина в ватнике, раскрыв молитвенник, нараспев читал по-старославянски. Две старушки прилаживали к постаменту пышные бархатные розы. Высокая женщина в платке стояла неподвижно и скорбно, как будто её саму отлили из бронзы. Мне казалось очень важным, чтобы мама с бабушкой увидели меня в эту минуту. Я подошла вплотную к постаменту, сняла варежку и коснулась ладонью ледяного гранита.

— Мамуля, бабуся, я помню о вас и люблю. Спите спокойно, мои дорогие, у меня всё хорошо.

Мы стесняемся выразить вслух затаённое на сердце, но здесь, рядом с фигурой Спасителя, слова любви произнеслись сами собой, с верой, что именно с этого места они будут услышаны там, на небесах, в холодном безмолвии нарождающейся ночи.

Старушки с розами перекрестились и ушли. Коренастая девушка с заплаканными глазами встала на колени прямо в снег и покаянно опустила голову. Я услышала негромкой шёпот:

— Господи, прости. Не ведала, что творила.

Поклонившись, я повернулась, чтобы уйти, как вдруг та женщина, что стояла неподвижно, широко шагнула в мою сторону.

— Тоня?

Я остановилась и всмотрелась в её лицо с тёмными кругами под глазницами и глубокими морщинами вокруг рта. Тоней меня называли только близкие, но эту женщину я определённо не знала, хотя блокада порой меняла людей до неузнаваемости. Её губы шевельнулись в бледном подобии улыбки:

— Не узнаёшь? Верно. Меня трудно узнать. Я мама Лены Воронцовой.

В моих мыслях пронеслись воспоминания о самой красивой девочке нашего класса, умнице и отличнице. Когда Лена шла по коридору, под её взглядом краснели даже отъявленные хулиганы, а все окрестные мальчишки мечтали нести её портфель или сделать любую глупость, лишь бы увидеть взмах густых ресниц, окружавших глаза-звёзды.

Кажется, маму Лены звали Серафима Яковлевна. Однажды я приходила к ним домой, и Серафима Яковлевна угощала меня компотом из сухофруктов и овсяным печеньем. В последнем классе семья Лены переехала на Охту, и больше мы не виделись.

Я подошла:

— Здравствуйте, Серафима Яковлевна. Теперь узнала. Не обижайтесь, война нас всех поменяла.

— Твоя правда, Тоня.

Она оперлась на мою руку, и мы медленно пошли по дорожке. Она то и дело спотыкалась. Я понимала, что надо спросить про Лену, но судя по почерневшему от горя лицу мамы, ответ угадывался без слов.

— Тоня, помнишь, как Леночка потеряла в грязи калошу и вы пытались её достать? — вдруг спросила Серафима Яковлевна.

— Конечно, помню. Мы тогда перепачкались, как две свинюшки, и маме пришлось ночью стирать моё пальто и штопать чулки на коленках. Мне тогда здорово влетело.

— А я Лену не ругала. — Голос Серафимы Яковлевны звучал безжизненно. — Я её никогда не ругала. И сейчас не ругаю. Бесполезно.

Я захлебнулась холодным воздухом:

— Так Лена жива?

— Жива. Но знаешь, иногда я думаю, что лучше бы умерла.

Пока мы с Серафимой Яковлевной дошли до трамвайной остановки, совсем стемнело. Кутаясь в воротники, редкие прохожие тенями проходили мимо. Остановка освещалась единственным фонарём, и свет выхватывал стальные нити рельс и часть здания на противоположной стороне улицы.

Чтобы задать вопрос, мне пришлось собраться с духом:

— Что случилось с Леной? Я могу помочь?

— Никто не может помочь. Только она сама. Да Лена с тобой и разговаривать не станет, — Серафима Яковлевна махнула рукой в овчинной варежке. — Пьёт она.

— Пьёт? Не может быть! — Я не могла поверить в сказанное. — Лена ведь умная, красивая. Как же так? Почему?

— Война покорёжила.

На остановку приехал мой трамвай, но я не поехала, а осталась стоять вместе с Серафимой Яковлевной.

Она отодвинулась подальше от фонаря и посмотрела поверх моей головы в чёрную перспективу Международного проспекта:

— Леночка в первые месяцы войны ушла на фронт зенитчицей. Сперва держали оборону со стороны больницы Фореля, у Кировского завода, а потом перебросили на Ладогу. Иногда ей удавалось передать мне несколько сухарей или пачку концентрата из сухпайка. Её помощью я и выжила. А зачем? — последняя фраза слилась с тоскливым воем ветра. — Её комиссовали по ранению, год назад. Сказали, ничего опасного, но надо время на выздоровление. Тут и понеслось. Сперва несколько раз в неделю приходила подвивыпивши, потом чаще, а тут ещё какое-то письмо получила, закаменела вся, ну и понеслось. Ты бы её видела! Не поверишь, по канавам валяется, если дружки под руки домой не приведут. Я уж и плакала, и на коленях перед ней стояла — всё бесполезно. Одна надежда на Бога осталась. Как думаешь, поможет?

Я погладила её по рукаву и честно призналась:

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, но больше ничего сделать не могу.

Пока мы разговаривали, пошёл снег. Мелкие снежинки колючими иголками кололи лоб и щёки.

Серафима Яковлевна поправила платок на голове и глухо призналась:

— Я ведь неверующая была. Как на заводе в партию вступила, все материны иконы изничтожила. Помню, последнюю, с Богородицей, кинула в печку, а она от огня коробится и вроде как плачет. Может, Ленкина беда мне наказание? Может, это я виновата, когда вот так, в печку то, что деды-бабки пуще глаза берегли? Вот и вымаливаю прощение. — Она вздохнула. — Спасибо тебе, Тоня, что выслушала. Мне толком и поговорить не с кем, со знакомыми стыдно, соседи сперва сочувствовали, а теперь им Ленкины пьянки так надоели, что не здороваются. Вот и гибнем вместе: она от пьянки, я от горя.

Подошедший трамвай увёз Серафиму Яковлевну. Чтобы согреться, я потопала ногами и похлопала руками по бокам. В голове проносились воспоминания о школе. Вот мы собираем металлолом, и Лена с весёлым задором тащит в обнимку огромный самовар с помятым боком. А вот она в красном галстуке так читает со сцены стихи о героях Гражданской войны, что учительница русского и литературы украдкой плачет.

Спиться — значит потерять себя, свою душу, свой мир. Я много видела спившихся на станциях и полустанках. Трясущиеся и жалкие, они играли на гармошках, провожая эшелоны, стучали кружками в пивных, с пьяной злостью проклинали день, когда появились на свет, и ненавидели тех, кто пытался вытащить их из трясины. Представить гордость школы Лену в непотребном виде я не могла. Общение с Серафимой Яковлевной оставило тягостное впечатление. Невозможность помочь всегда теребит совесть тягостными мыслями.

На кладбище я больше не встречала Серафиму Яковлевну, но нет-нет да и вспоминала её застывшую позу с покаянно опущенной головой.

Через много лет, в начале шестидесятых, я увидела маму Лены около Елисеевского магазина. Шли летние каникулы. Тёплый день наполнил Невский проспект пёстрой толпой пешеходов. Шурша шинами по разогретому асфальту, мимо проезжали автобусы и легковушки. В Екатерининском садике пышно цвели кусты сирени. Бронзовая императрица Екатерина Вторая со скипетром в руке снисходительно взирала на суету у подножия её монумента.

Серафима Яковлевна копалась в сумке, перекладывая свёртки с продуктами. Рядом стояла девочка лет десяти и нетерпеливо переспрашивала:

— Бабушка, ты скоро?

Девочка была тоненькая, длинноногая, удивительно похожая на Лену в детстве.

Я подошла:

— Серафима Яковлевна? Вы помните меня? Я Тоня. Сразу после войны мы виделись с вами у могилы генеральши Вершининой.

— Тонечка! Ну конечно! — Просияв, Серафима Яковлевна защёлкнула замочком сумки и взяла девочку за руку. Хотя она постарела и поседела, но выглядела со спокойной уверенностью благополучного человека. — Как я рада тебя видеть! Пойдём, посидим в тенёчке.

Я любила бывать в Екатерининском садике: бездумно сидеть и смотреть на шахматистов с карманными шахматными досками, любоваться стройным зданием Александринского театра с летящей навстречу судьбе квадригой могучих коней Аполлона на портике над белоснежной колоннадой. Сразу за театром — моя любимая улица Зодчего Росси, завораживающая идеальными пропорциями вечной классики форм и цвета.

Серафима Яковлевна протянула внучке мелочь:

— Саша, поди купи два мороженых, пока мы с тётей Тоней поговорим.

Около лотка с мороженым стояла небольшая очередь. Розовое платьице Саши мелькнуло в водовороте людей, она встала в конец очереди и тут же заговорила с девочкой впереди себя.

— Такая болтушка! — Серафима Яковлевна сияла от гордости.

Я посмотрела на неё вопросительно:

— Это дочка Лены?

— Лены. — Она помолчала. — Я не верила, что чудеса случаются, но они есть. Я ведь наш с тобой разговор на остановке помню от первого до последнего слова. Я тогда уже неживая была — для любой матери пьянство ребёнка, да ещё дочери — конец света. И в Бога я тогда не верила. Ходила, молилась, а не верила.

— И что потом?

Серафима Яковлевна откинулась на спинку скамейки и глубоко вздохнула.

— Ишь, сирень-то как цветёт! — Она взглянула на меня. — А потом к нам в окно залетел дрозд. Это уже в начале лета было. Заму и весну Ленка пила без просыпу, и вот в июне, как сейчас помню, было двадцать второе — день начала войны, утром в стекло кто-то тук-тук-тук. Гляжу — птица. Я испугалась, говорят, примета плохая. Взяла полотенце, отогнать, а Ленка голову с подушки поднимет и говорит: — Не трогай, это ко мне его душа прилетела.

— Чья, — говорю, — душа? Что ты мелешь?

А у неё глаза после гулянки были мутные и вдруг стали ясные, как льдинки.

— Ничего ты, мама, не понимаешь! Это он на меня посмотреть хочет.

А меня такое зло взяло — снова её пьяный бред слушать, прямо прорвало:

— Не знаю, про кого ты говоришь, но пусть полюбуется, как ты колодой с разбитой мордой под столом валяешься. Пусть порадуется! Наверное, и сам такой.

Она аж подпрыгнула:

— Что ты, мама, да он в рот не берёт! Даже свои фронтовые сто грамм друзьям отдаёт. — Она замолчала и совсем тихо исправилась: — Отдавал. — А потом размахнулась и стукнула кулаком по столу, так что посуда подпрыгнула: — Капли больше не выпью. Ради его памяти.

— Я думала, пообещает не пить, а там до первой рюмки — сто раз уже через то проходила. Но нет. Неделю из дома не выходила: тряслась, завывала, головой об стенку билась, но выдержала. — Серафима Яковлевна смахнула со щёк слёзы и улыбнулась. — Ну а потом у нас другая жизнь началась, словно бы в комнате свет включили. Лена пошла работать на завод сперва рабочей, потом её в бригадиры выдвинули, а нынче уже мастер цеха. Замуж вышла, Сашку, вон, родила, — она кивнула на внучку. — Назвала в честь того, любимого, что на фронте погиб.

— Бабуля, я купила эскимо, а оно тает! Дай мне платок.

У подбежавшей Саши на носу красовалась шоколадная крошка, которую она пыталась слизать языком. Одно эскимо она успела распечатать, а второе опасно качалось в её руке, готовое вот-вот шлёпнуться на землю.

— Саша! Ты же девочка! Разве можно себя так вести?

Достав носовой платок, Серафима Яковлевна вытерла внучке нос и встала:

— Рада была тебя повидать, Тонечка. Ведь то, что я тогда тебе выговорилась, мне очень помогло. А птичку ту, я уверена, мне Бог послал. А кто ещё? Больше некому.

Под взглядом бабушки Саша протянула мне эскимо в серебристой обёртке и чинно попрощалась:

— Всего хорошего. Заходите в гости.

Подаренное мороженое требовало немедленного съедания. Я откусила холодную сладость и подумала, что для моего поколения мороженое навсегда останется самым доступным послевоенным лакомством.

Мороженое, кажется, что оно было всегда. Но это не так.

Тележки с мороженым выкатились на улицы Советского Союза благодаря наркому продовольствия Анастасу Микояну. В 1936 году он подписал указ, согласно которому мороженое следовало сделать массовым продуктом питания, выпуская его по доступным ценам из расчёта по пять килограмм мороженого в год на душу населения.

Сказано — сделано, но как? Технологи разводили руками. Страна трудно и долго оправлялась от Гражданской войны, отдавая предпочтение тяжёлой промышленности. И нарком лично поехал в Америку закупать новое оборудование, а уже через год на улицы Москвы вышли продавщицы с деревянными ящиками, где на льду лежали первые советские брикеты мороженого. Под стать белоснежному товару продавщиц одели в белые халаты и белые косынки.

Детей приходилось тащить к лоткам чуть ли не силком:

— Мама, я не хочу укол. Я боюсь тётю доктора.

Страх испарялся мгновенно, едва на язык ложилось восхитительно взбитое мороженое из чистейшего первосортного молока. Это была любовь с первого укуса на всю жизнь.

Вскоре фабрики по производству мороженого заработали в Ленинграде, Харькове, Севастополе, Киеве, Ялте, Полтаве…

За качеством следили очень строго, и малейшее отклонение от нормы считалось браком. Не перестали выпускать мороженое и во время войны. Вскоре после снятия блокады в Ленинград пришла первая партия мороженого из Ярославля.

— Мороженое! Настоящее мороженое! Вы только подумайте! Без карточек!

Люди смотрели на лотки как на чудо, внезапно вынырнувшее из полузабытой мирной жизни.

Его продавали по коммерческой цене по пятнадцать рублей за вафельный стаканчик, но разве можно мерять деньгами пусть крошечную, но частичку победы над врагом?

О судьбе Лены я узнáю от Серафимы Яковлевны через много лет, а пока заканчивался последний военный год, чтобы в двенадцать часов ночи часы начали отсчитывать новую послевоенную эру, в которой конечно же исчезнет несправедливость и все советские люди навек станут друг другу братьями, без деления на верных ленинцев и врагов народа, на верующих и атеистов, на горожан и деревенщину. По крайней мере я твёрдо в это верила и с радостью вместе с детьми готовилась к новогоднему празднику.

— Антонина Сергеевна, Наташа совсем не умеет петь. Я говорила ей, чтобы она не кричала, а она не слушает и всё равно кричит! — Пионервожатая Кира Ярцева возмущённо свела брови и указала на худенькую девочку, едва сдерживающую слёзы.

Я посмотрела на высокую шестиклассницу Киру и потом на маленькую первоклассницу Наташу.

— Не умеет петь — и не надо. Мы нарядим Наташеньку ёлочкой, и она прочитает стихи о ёлке. Согласна?

Повеселевшая Наташа закивала головой, так что по плечам запрыгали косички.

Кира в раздумье надула губы и взяла карандаш:

— Хорошо, тогда я Наташу из хора вычеркиваю.

Мне нравилось, как ответственно Кира относится к порученной работе пионервожатой для октябрят.

Всего в нашем классе было шесть октя брятских звёздочек — в каждой звёздочке пять человек, по числу лучиков. Звёздочками руководили пионервожатые из старших девочек.

Предновогодняя суета весёлым вихрем носилась по школе. Младшие классы на уроках труда клеили цепочки из обрезков бумаги для украшения ёлки. Завхоз Николай Калистратович вырезал огромную картонную звезду на макушку ёлки и раскрасил её красной краской для вёдер на пожарном щите.

Старшеклассницы мастерили костюмы для спектакля. Учительница музыки с «артистами» репетировала роли. Ещё предстояло дать концерт для родителей и сходить на завод поздравить наших шефов. И, конечно, все школьницы от мала до велика ждали новогодних подарков.

Мы в учительской тоже гадали о содержимом заветных подарков Дедушки Мороза. На вопросы про подарки завхоз таинственно щурился, но молчал. Единственное достижение нашей разведки заключалось в слухах, что жена Николая Калистратовича спешно шьёт бязевые мешочки по числу учениц. Костюмы Деда Мороза и Снегурочки тоже держались в секрете, но я ухитрилась мельком увидеть наряд Снегурочки из марли, покрашенной в голубой цвет и обсыпанной блёстками от побитых ёлочных игрушек. Красота необыкновенная.

Над моим образом злой старухи Вьюги — обидчицы пионеров и октябрят — я работала максимум полчаса, соорудив себе рубище из бязевой простыни с приклеенными по ткани крупными снежинками из клочков ваты. Получилось вполне симпатично.

Накануне меня опять вызывал Роман Романович подписывать новогоднее поздравление нашим шефам — коллективу завода «Серп и Молот». Несколько раз глубоко вздохнув, я подумала, что пора менять свой красивый почерк на каляки-маляки и спать спокойно.

— Опять к директору? — ехидным тоном спросила учительница второго «А». — Что- то ты зачастила.

— Можешь сходить вместо меня. Уступаю тебе честь.

— Так нас не приглашают.

С испорченным настроением я явилась в кабинет директора, и пока заполняла поздравление, ни разу не подняла голову от пера и чернил. Роман Романович сидел рядом. Я слушала за спиной дыхание, и его присутствие выбивало меня из колеи. Когда он положил руку на спинку моего стула, я вздрогнула, как от ожога.

— Всё подписала.

— Спасибо, завтра я загляну к вам на урок.

Не ответив Роману Романовичу, я рванула на себя дверь и шагнула в коридор, словно вынырнула из ледяной проруби в тёплую воду.

Крысы в доме закончились, и кот Пионер загрустил. Чтобы скоротать время, он забился под кухонный столик у дверей и лапой ловил проходящих мимо соседей. Подозреваю, что в сравнении с крысами мы оказались слишком лёгкой добычей, потому Пионер относился к нам с презрением. Лично мне он разорвал чулок, за что я обозвала его скотиной и посулила в следующий раз сделать из него шапку-ушанку. Надо заметить, Пионер прекрасно понимал, что его драная шкура на шапку-ушанку не годится, и потому не уважал никого, кроме Энки.

Чулок у меня была единственная пара, на которую я потратила чуть не треть зарплаты, тем более что шёлковые чулки в магазинах не продавались, а покупка у спекулянтов каждый раз вгоняла меня в разорение. От обиды я закусила губу и пролила керосин на стол мимо примуса.

— Да ладно тебе, не расстраивайся, починишь, и незаметно будет. Возьми у меня волосину, мой волос крепкий и длинный, — заметила Маша Крутова.

Тонкие чулки женщины обычно зашивали волосом, и Машина коса подходила для штопки как нельзя лучше.

Острой сечкой Маша рубила в деревянном корытце капусту на засол, и её руки маятником ходили вверх-вниз.

— Поздновато, конечно, в декабре заготовки делать, — частила Маша. — Но нам на работе выдали по двадцать килограмм капусты на душу. А что моим мужикам двадцать килограмм? На один зубок. Легче убить, чем прокормить. Вот и верчусь, как кривое веретено. Да ещё морковку пришлось докупать и пачку соли. За солью я чуть не полгорода оббегала — нигде нет! Спасибо, добрые люди подсказали в портовую лавку заглянуть. Так возьмёшь у меня волос или нет? Надо — так вырывай, не стесняйся.

— Совсем обнаглел котяра, — сказала Лиля Алексеева. В розовом халатике, розовых тапочках и с розовым бантиком в волосах она стояла у раскрытой форточки и курила. — И угораздило же поймать такого бандита. Нет чтобы нашлась милая кошечка.

Она упруго потянулась всем телом, отчего халатик распахнулся, приоткрывая круглую коленку.

— Запахнись, бесстыдница, ходит по квартире, как прости Господи! — буркнула на неё Галя.

Галя вываривала бельё в огромном цинковом чане, от которого по всей кухне клубился влажный пар с едким запахом щёлока.

Стук Машиной сечки по капусте напоминал азбуку Морзе: тире, точка, тире-точка-точка.

Время от времени Маша разгибала спину, чтобы оттолкнуть ногой Пионера, решившего сменить гнев на милость и выпросить чего-нибудь вкусненького. От резкого звонка в дверь Пионер пулей метнулся под столик, и его хвост недовольно заелозил по полу.

Звонки шли беспрерывно, один за другим, наполняя квартиру нетерпеливой голосистой трелью.

Я вытерла тряпкой лужицу керосина с клеёнки:

— Я открою.

Позади меня двинулась Маша с сечкой в руках, за ней шлёпала тапками Лиля Алексеева, и замыкала шествие Галя. Но опередил всех вездесущий Энка. Лихо прокатив на пятках по коридору, он откинул крюк запора и распахнул дверь. На пороге стоял милиционер. Мы замерли. Лейтенант в синей форме строго осмотрел нас по очереди и размашисто шагнул в прихожую, сразу заполнив её своим присутствием.

— Участковый уполномоченный лейтенант Малышкин. Граждане жильцы, попрошу всех собраться.

— А больше никого нет, — изменившимся голосом пропищала Галя, — Олег Игнатьевич на работе, а Витя Крутов с сыном в магазин ушли.

Она оглянулась на Машу, и та быстро закивала:

— Да-да, в магазин. В керосиновую лавку и отоваривать карточки на крупу, а ещё говорят, что в галантерейном магазине…

— Стоп, гражданочка, — остановил ее милиционер, — меня не интересует ассортимент галантерейного магазина. Я ваш участковый и пришёл исключительно по делу. Тут на вашу квартиру сигнал поступил. — Он воздел глаза к потолку, позволяя угадать, что сигнал поступил от соседей сверху.

Маша с сечкой наперевес яростно уставилась на Энку:

— Небось опять ты что-нибудь натворил?

— Без глупостей, мамаша. Ребёнок ни при чём, — отрезал милиционер, и Маша облегчённо выдохнула. — Здесь дело серьёзнее.

Жалуются, что вы постоянно ругаете пионерскую организацию.

Лиля Алексеева тихонько охнула:

— Как? Не может быть! Да в нашей квартире и пионеров-то нет! — Она внезапно осеклась и застыла с полуоткрытым ртом, словно проглотила комара.

В повисшей тишине мы услышали, как Пионер со шлепком вспрыгнул на чей-то стол в кухне. Маша на всякий случай заткнула Энке рот ладонью. Мы с Галей тревожно переглянулись. И тут меня осенило:

— Подождите, я сейчас!

Никогда прежде я не ставила рекорды по ловле котов. И, наверное, никогда не смогу повторить результат. Ничего не понимающий кот извивался, упирался лапами, царапался и извивался. Но я победила.

Крепко перехватив Пионера за живот, я приволокла его в прихожую:

— Товарищ участковый, ваши информаторы плохо поняли. Мы не ругаем пионерскую организацию, а всем коллективом воспитываем кота.

— Кота?

— Да! Суть в том, что нашего кота зовут Пион. — На этих словах Пионер ухитрился растопырить когти и протянуть лапу в сторону участкового. Я перехватила его покрепче: — Вот видите, он реагирует на своё имя.

Пионер зло покосился на меня единственным глазом с угрозой разобраться со мной позже. На его полосатой морде появилось выражение отвращения к собравшимся. Уверена, если бы кот умел говорить, то мы бы услышали немало интересного в свой адрес.

Участковый недоверчиво поджал губы:

— Значит, Пион?

— Пион, Пион, — заверещала Алексеева, — цветок такой, очень красивый, розовый. Ещё белые пионы бывают. — Перебирая пальцами, Лиля попыталась изобразить форму пиона, но смешалась и спрятала руки за спину. — Вот мы нашего котика и назвали Пионом. Правда, похож?

Видимо, лейтенант был не лишён чувства юмора, потому что в его глазах вспыхнули смешливые искорки:

— Не то слово, прямо копия! — Он расстегнул планшет, висевший на боку, достал блокнот и сделал пометку карандашом. — Будем считать, что с заявкой насчёт вашей квартиры я разобрался. Но в будущем советую общаться с котом поосторожнее, без излишеств. Сами знаете, и у стен есть уши.

— Мама, как это уши у стен? — немедленно отреагировал Энка, едва за участковым уполномоченным закрылась дверь. Я спустила Пионера на пол и прислонилась к стене:

— Ну и денёк!

— Да уж! — подхватила Маша. — Я от страха чуть ума не лишилась. — Она взмахнула в воздухе сечкой и предложила: — Вот что, девки, а не отведать ли нам наливочки за здоровье товарища участкового? А то я чувствую, что никаких сил нет.

За школьными хлопотами и празднованием я и не заметила, как под окна на нарядных белых саночках прикатил Новый год. Крупные снежные хлопья мягко падали на город, белыми птицами оседая на кронах деревьев. Гостиный Двор на Невском проспекте украшал огромный плакат «С Новым 1946 годом!». В витрине Пассажа встала небольшая нарядная ёлочка, вокруг которой сидели игрушечные зайцы. Афишные тумбы зазывали на спектакли и концерты. Переполненные автобусы высаживали пассажиров со свёртками и хозяйственными сумками в руках.

Школьный вечер прошёл на «ура». Было много смеха, шуток, стихов и танцев. Первый мирный новогодний праздник после большой войны воспринимался как чудо, и люди боялись растерять из него хотя бы частицу новой незнакомой радости. Новый год мне представлялся распахнутой дверью, в которую стоит войти с ожиданием и надеждой на лучшее. Хотя у каждого есть своё «лучшее»: кто- то стремится в полёт к облакам, а кто-то к тапочкам и мягкому креслу. А я? Чего жду я? Когда мы с детьми писали открытки с поздравлениями, я желала всем мира. Наверное, мир на земле, мир в семье, мир в душе и есть самая большая ценность и самый большой труд, который люди могут подарить друг другу и своим детям.

Устроившись на кровати, я взяла книгу, но читать не стала, а откинулась на подушку и вспомнила, как в виде раскаявшейся старухи Вьюги вместе со Снегурочкой и Дедом Морозом раздавала подарки своим первоклашкам. В мешочках, сшитых женой завхоза, лежали пачка печенья, горстка карамелек в пёстрых фантиках и мандаринка! Настоящая, ароматная, яркая, как маленькое летнее солнышко! Мандаринки дети ели сразу, вместе с кожурой, а мы, учительницы, смотрели на них и украдкой плакали.

— Милые мои, скоро у вас будут горы мандаринов! — сказала я в классе. — И на море поедете, и пирожные купите! Война закончилась, советские люди уже принялись восстанавливать промышленность, отстраивать разрушенные города и растить хлеб! И ваши маленькие ручки тоже помощь стране. Ведь пока родители на работе, вы отвечаете за порядок в доме и за отметки в дневниках.

— Я дома всегда пометаю пол и мою посуду, — похвасталась вертушка Верочка.

— А я сижу с братишками, когда мама с папой уходят на завод.

— А я умею разжигать примус и греть кашу.

— А я вчера складывала дрова и выносила мусор на помойку.

Детские голоса наперебой перечисляли свои трудовые, пусть крошечные, но подвиги.

«Правильное растёт поколение, работящее, неизбалованное, — промелькнуло у меня в голове. — Разве может человек, выросший в изобилии, понять ценность куска заработанного хлеба? Спасибо Тебе, Господи, за испытания, потому что благодаря им мы познаём, что такое радость!»

Я подняла руку, призывая к тишине:

— Девочки, сейчас пионервожатая Кира расскажет вам, когда вы можете прийти в школу на октябрятско-пионерский субботник. И ещё у меня для вас сюрприз: запишите в своих дневниках, что третьего числа в десять утра я проведу внеклассное чтение. Мы будем читать замечательные рассказы Бориса Житкова и рисовать по ним картинки. Кроме того, запомните: каникулы только у школьников, а у учителей обыкновенный рабочий день, поэтому кто хочет поговорить со мной, всегда найдет меня в школе.

Я уступила место у доски Кире, а сама выскользнула в коридор, чтобы не мешать девочкам почувствовать себя самостоятельными.

Роман Романович поджидал меня в рекреации и при моём появлении быстро вышел мне навстречу.

— Антонина Сергеевна, хочу поблагодарить вам за блестящую роль Вьюги. Зря вы отказались стать Снегурочкой, вы прирождённая актриса.

«Это точно», — с досадой подумала я про себя, желая как можно скорее отвязаться от настойчивого внимания директора школы. Меня раздражали его подбородок с ямочкой, его усики, полувоенный френч, какой любят носить сугубо штатские. Я ловила на себе любопытные взгляды проходивших мимо учителей и мечтала натянуть на макушку ушанку- невидимку.

Когда тягостное общение закончилось, я чувствовала себя грузчиком у вагона с углём и, чтобы передохнуть, вышла на набережную к Неве — своему извечному утешителю и успокоителю. Лёд встал совсем недавно, кое-где вздымаясь ломаными торосами. Среди мальчишек, что катались на скользанках, я разглядела Энку и Ваську. Надо будет сказать Маше, чтоб запретила им играть на льду. Хотя, скорее всего, они её не послушают и тайком всё равно будут бегать на тот берег с бесстрашием ленинградских детей, закалённых под бомбами.

Дома меня ждал переименованный в Пиона Пионер с очередной крысой на коврике — видимо, в честь праздника. С кухни тянуло запахом пирогов, селёдки и лука. Растрёпанная Галя, выглянув из кухни, весело выкрикнула:

— Пришла! Давай присоединяйся, а то мы с Машей и Лялей зашиваемся. Мужчины столы в кухне ставят, а с нас закуска. Тащи в складчину что там у тебя есть!

Я прижала пальцы к вискам, пытаясь справиться с нарастающей головной болью. Хорошо бы сейчас закрыть дверь в свою комнату, лечь на кровать, задёрнуть занавески и спокойно подумать, перебирая в памяти прошедший год подобно тому, как отрывают листы календаря с памятными датами. Главная дата, написанная кровью нашего народа, была, конечно, девятое мая — День Победы. Жаль, что наш взвод узнал о Победе постскриптум, но ничего, теперь этот праздник вольётся в нашу кровь и мы передадим его детям и внукам. Хотя пока у меня не предвиделось ни тех, ни других.

Не успела я переодеться в домашнее платье, как раздался стук в дверь.

— Антонина Сергеевна, это Рая. Можно войти?

— Конечно, входи, Раечка.

Она сияла, как обручальное кольцо из цыганского золота, что жулики продают взамен настоящего.

— Антонина Сергеевна, представляете, меня берут на работу! А ещё — Галя из вашей квартиры пригласила меня к вам отметить Новый год! — Скинув пальтишко, она покружилась вокруг себя, раздувая юбку колоколом, и похвасталась: — Сама сшила из занавесок. Красиво, правда? Хотите, я вам тоже сошью.

— Рая, давай на «ты»? — Я села на кровать и улыбнулась, чувствуя ломоту в висках. — Я тебя всего на пять лет старше.

— Правда? Можно? А вы… ты не обидишься?

Она обрадовалась, как ребёнок, получившей новую игрушку. Хотя почему игрушку? Нового друга. Я взяла Раю за руку и пожала. Она поцеловала меня в щёку и смущённо призналась:

— Ты мне ужасно не понравилась, когда в первый раз пришла к нам в комнату. Влетела такая растрёпанная, взвинченная. И на меня смотрела как на врага народа.

— А потом?

Она вздохнула:

— А потом я поняла, что ты добрая. Знаешь, многие на твоём месте вышвырнули бы нас на улицу. А ты сама ушла и даже вещи нам оставила. Я долго думала: если бы ты нас прогнала, то я бы злилась, копила обиду и стала бы хуже, чем есть на самом деле. А ты сделала меня лучше, понимаешь? — Детской откровенностью Рая напоминала мне моих первоклассниц. Она порывисто вскочила и отряхнула юбку, стоящую колом: — Тоня, ну что ты застыла? На носу Новый год, а ты сидишь! Побежали на кухню помогать. — Она прижала к груди стиснутые руки и закатила глаза: — Я уверена, следующий год будет чудесным!

Чтобы не обижать соседей, я потащилась в кухню за Раей, где вовсю шли приготовления к застолью. Олег Игнатьевич раздобыл полукопчёной колбасы — нарезанная тонкими кружочками, она занимала почётное место посреди стола. Кислая капуста от Маши; селёдку, покрытую луковыми кольцами, и солёные грибы выставили Алексеевы, Галя крошила винегрет, и её пальцы, щёки и нос расцвечивали бордовые полосы. Кот Пион возбуждённо отирался о ножки стола и норовил заскочить на стул — снять пробу с селёдки.

— Сало-то, сало забыла! — всплеснула руками Маша и унеслась в свою комнату. — Мне такое сало из деревни прислали — во рту тает.

Я выставила на стол банку американской ветчины в ярко-красной жести, заначенной ещё с фронта на всякий пожарный случай. Похоже, сейчас он наступил.

Нам с Раей поручили почистить картошку и расставить тарелки и рюмки. Заглушая гудение примусов, на окне играл патефон. Завода хватало ненадолго, поэтому после каждой проигранной пластинки Олег Игнатьевич подходил и энергично крутил ручку пружины.

Прошлый Новой год я встречала в землянке при свете коптилки из гильзы от снаряда. Коптилка то разгоралась, то гасла и ужасно чадила, заполняя всю землянку сизым дымом. По случаю праздника нам выдали усиленный паёк, а командир взвода от себя подарил каждой девушке по шоколадке. Мы чокались жестяными кружками с чаем, пели песни и желали друг другу дожить до Победы. Света из Валдая и саратовчанка Яська не дожили, а я дожила и обязана жить так, чтобы погибшим не было за меня стыдно.

Я положила почищенную картошину в кастрюльку и посмотрела на Раю:

— Сейчас вернусь.

Я вернулась в свою комнату, на миг окунувшись в блаженную тишину. Как мы на войне мечтали отметить первый Новогодний праздник после войны! Но вот он пришёл, а у меня на душе одна усталость.

— С Новым годом! С Новым годом! — вдруг закричал кто-то на улице.

И другой голос, мягкий, женский, округло ответил:

— Так он ещё не наступил. Рано радуешься, примета плохая.

«Теперь все приметы хорошие, — подумала я, прислонившись спиной к стене. — Ведь война закончилась».

Я вспомнила, что вернулась за бабусиными бусами, и торопливо надела их на шею: мамочка, бабуся, с наступающим!

Я посидела с соседями до двух часов ночи, пока не ушла Рая. Сначала мне смертельно хотелось спать, а потом расхотелось. И задремать не получалось, и читать не читалось. Кружил хоровод снежинок за окном, и верилось, что, стуча посохом, по ленинградским улицам ходит самый настоящий Дед Мороз.