Мир всем

Антонина

Из здания НКВД я вышла притихшая и пристыженная. Вместо того чтоб направиться прямо домой, я перешла дорогу и мимо Двадцать шестого магазина по короткой улочке вышла к берегу канала, плотно укрытому слоем снега. На том берегу я увидела строй немецких военнопленных, которые вразнобой шагали под охраной наших солдат. Правильно, что пленных заставляют восстанавливать разрушенное, но всей Германии вместе с дворцами, картинными галереями и заводами не хватит, чтобы возместить ущерб хотя бы одному советскому городу, стёртому фашистами с лица земли. Как бы они ни старались и ни раскаивались, они не могут вернуть нам наших родных, которых мы никогда не перестанем оплакивать.

Ясный морозный день искрил блёстками на ветвях деревьев и хрустел под ногами снежной корочкой, похожей на рассыпанный сахарный песок. Кстати, в последний раз на сахарные карточки выдавали сливовое повидло. Хозяйки брали его неохотно, а я порадовалась, что теперь можно пить чай с повидлом или мазать его на хлеб — чудесное лакомство, лучше любого пирожного!

От снега и сахара мысли перекинулись на штопку чулок и привычным кругом вернулись в школу к ученикам. О них я могла думать бесконечно, даже во сне.

К вечеру я успела сварить кашу, вскипятить чайник и подготовиться к завтрашним занятиям. Сидя как на иголках, я ежеминутно ожидала встречи с Леной, перебирая в уме заготовленные загодя слова предстоящего разговора.

Она пришла поздно, когда свет уже выключили и комната освещалась колеблющимся пятном керосиновой лампы. В этот раз она не повалилась сразу в койку, а села на своём топчане, свесив голову с седыми прядями волос. Разговор не завязывался, но я не могла молчать.

— Лена, я должна попросить у тебя прощения.

Она подняла голову:

— Разбила банку с капустой?

— Нет. Я не трогала капусту. — Я сжала пальцы в переплёт. — Я сегодня ходила в НКВД.

— Неужели? — В её голосе звучала бесконечная усталость.

— Мне очень-очень стыдно, Лена. Правда. Но я ведь не знала, что ты героиня, а ты во сне говорила такое… такое…

Я лепетала, как проштрафившийся школьник у доски. Извиняться всегда очень трудно. Мама говорила, что признать свои ошибки может только очень сильный человек, потому что мы любим искать себе оправдания и цепляемся за любую возможность увильнуть от раскаяния.

— Знаешь, — оборвала мои излияний Лена, — на меня многие ходили жаловаться. Поначалу участковый чуть не под забором ночевал, вычислял шпионку, пока я ему документы не показала. Но ты первая, кто честно признался и извинился.

Я подняла на Лену глаза:

— Ты меня прощаешь?

Несколько мгновений её лицо хранило непроницаемое выражение. Я успела уныло подумать, что прощения не последует и наши отношения испорчены навсегда. Лена вздохнула:

— Когда я служила в полевом прачечном отряде, у меня с напарницей Ульяной были очень напряжённые отношения, кстати, по моей вине. Сейчас даже не понимаю, за что я на неё так взъелась? Так что у меня характер тоже не сахар. Но мне нравится, что ты честная.

— Вы с ней так и не помирились? С напарницей?

Лена пожала плечами:

— Помирились. Перед моим уходом мы очень хорошо поговорили и расстались друзьями. Надеюсь, она выжила и проживёт долгую жизнь. Может быть, иногда вспомнит и обо мне. По крайней мере, я про неё вспоминаю. Знаешь, когда мне было совсем худо, я думала не про людей, которые меня воспитали, не про родных, а про Ульянку. Странно, но факт.

Сколько я ни ругала своё любопытство, оно постоянно прорывалось наружу, и его мама назвала бы «нахальством». Знаю, что нельзя попусту выспрашивать и бередить раны, но всё равно выпалила:

— Ты в разведке поседела?

— В гестапо. Когда после бомбёжки лежала в завалах здания. А может поседела, когда меня схватили. Да и какая разница? Мне замуж не выходить.

— Почему?

От моего бестактного вопроса она дернулась как от удара, но всё же ответила:

— Не за кого. Погиб он.

— Понятно. — Чтобы не лезть дальше кирзовыми сапогами в душу, я перевела разговор на себя: — А я служила регулировщицей. Но мы не только на посту стояли, мы и дороги ремонтировали, и мосты строить помогали по мере сил. Нас по всему фронту перебрасывали, так что где только не побывали. Однажды на Одере нас фрицы авиацией так накрыли, что от нашего полка только треть осталась. Такие ребята погибли… — Я запнулась, сглатывая ком в горле, и спросила совсем нейтральное: — А сейчас кем работаешь?

— На Ижорском заводе разметчицей по металлу. А после работы хожу на курсы, хочу в техникум поступить. Я до войны только семилетку закончила. Успела несколько лет поработать, и сразу война.

— Ты здорово немецкий знаешь! — похвалила я. — Тебе бы в учителя.

— А, немецкий, мне, считай, родной. — По губам Лены пробежала улыбка. — Меня соседка-немка воспитывала, пока мои мамаша с папашей с бутылкой знакомились. Я стараюсь разыскать своих немцев, но пока не получила ответа на запросы. Они моя единственная семья, больше никого нет.

— А в Колпино как оказалась?

— В Колпино? — повторила вопрос Лена. — Можно сказать, по воле случая. Домой я возвращаться не хотела — там меня никто не ждёт, поэтому открыла военную карту-вёрстку и ткнула пальцам наугад. Попала как раз сюда.

Она потёрла глаза кулаками и зевнула. Я робко предложила:

— Ты устала, давай попьём чаю. У меня пшённая каша есть.

— Нет, я поела в заводской столовой. Спать хочу, утром в шесть вставать. — Она быстро разделась и нырнула под одеяло. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Я погасила лампу и стала смотреть в окно, на матовый диск луны в тонком венчике лимонного ореола. В холодном свете звёзд под порывами ветра дрожали голые ветви деревьев. За стеной женский голос монотонно напевал колыбельную, которая уводила меня в детство, где каждый день начинался и заканчивался маминым поцелуем.

С каждым днём весна придвигалась к нам всё ближе и ближе. Теперь я шла на работу не в полной темноте, а в мутном сером мареве нарождающегося рассвета. Розовая полоска зари над рекой постепенно расширялась, поднимая низкое зимнее небо ближе к белой облачной пене.

Вьюжное начало февраля сменилось на лёгкий морозец, румянящий щёки у моих мальчишек и заставляющий их нетерпеливо ёрзать на последнем уроке, мечтая о том, чтобы поскорее выбежать на улицу и затеять шумную и весёлую игру в снежки или рвануть на реку. Меня и саму подмывало раздобыть коньки и понестись вдоль по реке навстречу ветру и солнцу. Я подставила лицо под тёплые лучи и прибавила шаг. Путь лежал на Чухонку, так назывался островок на Ижоре, где в деревне Мокколово жили сразу несколько моих учеников. Война изрядно потрепала город, а на Чухонке осталось несколько целых домов, сбитых так крепко, что они устояли под обстрелами и бомбёжками.

Я подошла к дому Саши Аносова и остановилась у калитки. Пожалуй, Саша беспокоил меня больше всех мальчиков своим глубинным нежеланием учиться. Он не слушал объяснение, не воспринимал материал, ничем не интересовался, а тупо отсиживал часы занятий только затем, чтобы не ругали. Я не представляла, как мне сдвинуть с места эту глыбу.

Вторым номером у меня шёл Серёжа Колокольцев, тот самый, которого директор застукала за курением. Серёжа на уроках постоянно спал, а проснувшись, мог долго сидеть и смотреть в окно, витая мыслями в тысячах световых лет от школьной доски.

Хруст снега под ногами вернул меня на десять лет назад, когда мы с подружкой бежали в кино на выклянченные у родителей деньги и гадали, увидим ли в зале Никиту — мальчика из старшего класса, в которого были влюблены все девочки школы. И мы его увидели! Никита стоял возле касс с невзрачной девочкой из другой школы и смотрел на неё такими глазами, словно она была королевой красоты.

Не знаю почему мне вдруг вспомнился Никита, — ведь память не спрашивает нас, можно или нельзя, а приходит когда захочет. Из какой бесконечной дали смотрю я сейчас на довоенное время, когда будущее представлялось летящим в небо ярким воздушным шариком, родные и любимые были живы, и счастье в руках казалось настолько будничным, что на него не обращали внимания.

Через пару километров хода впереди замаячили крыши приземистых домиков с кое-как залатанными крышами. Среди убогих построек новизной выделялась крепкая изба в три окна с голубыми ставнями.

Мне навстречу шла женщина с пустыми вёдрами на коромысле. Я остановилась:

— Здравствуйте, не подскажете, где живут Аносовы.

— Так вот же они, — женщина указала на новый дом и вздохнула, — кому война, кому мать родна.

Судя по утоптанному снегу подле сарая и по коричневым пятнам навоза, семья жила зажиточно и держала скотину. Едва я успела ступить во двор, как из-за поленницы дров выглянул Саша. Заячий треух съехал ему на правый глаз и придал вид залихватский и глуповатый.

— Ой, Антонина Сергеевна, вы к нам, что ли?

— К вам.

Он округлил глаза:

— А бати дома нет, только мама.

— Значит, я поговорю с мамой. Проводи меня.

Ссутулив плечи, Саша неохотно пошёл впереди, загребая снег носками валенок. На крыльце остановился и тревожно спросил:

— Я что, плохо себя вёл?

— Нет. Я обхожу всех учеников, чтобы познакомиться с родителями и узнать, как вы им помогаете.

Саша повеселел:

— Я хорошо помогаю. Мы с батей вчера мясо вялили. — Он вдруг запнулся. — Ой, батя не велел никому рассказывать. Сказал, болтун — находка для шпиона.

— Я точно не шпион, — сказала я, и он с облегчением выдохнул, выдыхая изо рта облачко пара.

Сашина мама жарила на плите оладьи. Стопка оладий возвышалась посреди стола рядом с банкой сметаны. Помимо воли в мыслях промелькнул вопрос, откуда у Амосовых дефицитная мука в таких количествах, что из неё пекут оладьи на ужин, когда большинство хозяек праздничный пирог из манки разводят. При виде меня Сашина мать метнулась к столу, прикрыть оладьи, но вовремя сообразила, что уже поздно, и замерла, держа руки с полотенцем на весу. Я постаралась сделать вид, что ничего не заметила. В конце концов, я не участковый инспектор и не уполномоченный по борьбе со спекуляцией. Кроме того, достаток Амосовых может оказаться совершенно законным.

В ответ на вопрос, застывший в глазах Амосовой, я улыбнулась:

— Здравствуйте, я Сашина учительница, Антонина Сергеевна. Я работаю в Колпино недавно, поэтому хожу знакомиться с родителями учеников.

— А-а-а, — протянула Амосова и засуетилась. — Садитесь, пожалуйста. Угощайтесь.

А я тут стряпню затеяла, мне мучки из деревни прислали, вот и решила своих побаловать. — Она тараторила без перерыва, перебегая взглядом с одного предмета на другой, лихорадочно определяя, что ещё необходимо припрятать от чужих глаз.

От тепла печи и от запаха оладий у меня закружилась голова. Чтобы собраться, я отогнала от себя мысли о еде и посмотрела на Сашу. Схватив оладушку, он запихал её себе в рот и сидел едва дыша.

Я обратилась к Амосовой:

— Хотела у вас спросить, вы контролируете выполнение домашнего задания у Саши? Рассказывает ли он вам про школу?

— Рассказывает? А зачем? — искренне удивилась Амосова. — Пусть учится как умеет. Мы его в учёные не прочим. Учёные-то, вон они, в рваных чулках бегают да деньги до получки занимают. (Я тоже сидела в рваных чулках, правда, тщательно заштопанных на пятках.) А честный труженик всегда себе копейку заработает. Вот наш папка — работает мясником в магазине — и семью обеспечивает. А учился бы в каком-нибудь институте, и сидели бы мы с пустыми карманами. Так что нашему Сашку учёба ни к чему, хорошего мясника из него и отец сделает! — Выпалив тираду, Амосова выпрямилась и сурово бросила: — Думаете легко правильный разруб сделать? Этому в институтах не учат.

Слово «институт» в её устах сочилось презрением. Я поняла, что единомышленника здесь не найду, и встала:

— До свидания. Пойду дальше. И всё-таки постарайтесь проследить, чтоб Саша не забывал делать уроки. Мясник уважаемая профессия, но аттестат об окончании средней школы дают по результатам экзаменов, а не по результатам разруба туши.

— Конечно, всенепременно! — заюлила Амосова. Она схватила газету и принялась заворачивать туда оладьи. — Вот, возьмите оладушки, Антонина Сергеевна, не побрезгуйте. Может, когда моему оболтусу пятёрку поставите, будем премного благодарны.

Меня словно хлестнули тряпкой по лицу. Я вспыхнула:

— Спасибо за предложение, но я ставлю оценки за учёбу.

Мне хотелось как можно скорее вырваться на улицу из этой блинно-мясной сытости, и я продолжала вести в мыслях диалог с Амосовой, пока не дошагала до небольшого то ли домика, то ли сарайчика, где жил Серёжа Колокольцев.

— Манька, Манька, куда побежала босиком?! Поймаю — веником надеру.

— А не поймаешь! Не поймаешь! — рассыпались за шатким заборчиком озорные детские крики.

Заглянув во двор, я увидела, что по снегу носится босая девчушка лет пяти. С красными как яблоки щеками она быстро юркнула в приоткрытую калитку и уткнулась мне в колени. Я подхватила её на руки.

— Ты кто такая?

Подоспевший Серёжа Колокольцев искоса глянул на девчушку, и его лицо приобрело замкнутое выражение:

— Это моя сестрёнка Манька. Никакого нет с ней сладу, — он вздохнул, — придётся пороть.

Судя по всему, наказания Манька не боялась, потому что немедленно скорчила рожицу и показала брату язык.

Я перевела взгляд на Серёжу и с ужасом увидела, что он тоже стоит босиком. Перехватив мой взгляд, он покраснел и повернул к дому, оставляя на снегу вдавленные следы пяток. С Манькой на руках я пошла позади. Коридора в доме-сарайчике не было, и дверь открылась сразу в комнату с круглой печкой- буржуйкой из железной бочки. Щелястый пол прикрывал пёстрый домотканый коврик, истёртый от долгого употребления. Из мебели в комнате стоял стол с двумя лавками и в углу на полу лежал полосатый тюфяк, набитый сеном, почти такой же, на каком спала я.

— Серёжа, почему вы все без обуви?

— А в ботинках Лёнька пошёл гулять, — из-за занавески, перегораживающей комнату, выглянула растрёпанная девочка-подросток лет тринадцати. — Сегодня его очередь ботинки носить.

Я растерялась:

— У вас что, одни ботинки на всех?

— Почему одни? — удивилась девочка. — У нас ещё резиновые сапоги есть, я в них в школу хожу. Только я сапоги никому не даю, а то порвут. — Она закатила глаза к потолку. — Мальчишкам ничего нельзя доверить. — Наклонив голову к плечу, она осмотрела меня с ног до головы: — Вы к маме пришли?

— Я пришла к Серёже, он мой ученик.

— А-а, — понятливо протянула девочка, — моя учительница тоже к нам приходила. Ругала, что я учусь плохо.

— А ты учишься плохо?

Девочка глубоко вздохнула:

— Мне бы семилетку скорее дотянуть да на завод пойти работать. Там и карточки рабочие, и талоны на мануфактуру дают, — она кивнула головой в сторону притихшей Маньки, — да и мальцов поднимать надо. Маме одной с такой оравой не справиться.

Я посмотрела на Серёжу. Насупившись, он стоял около стола и делал вид, что разглядывает керосиновую лампу.

— Серёжа, сколько вас у мамы?

Он ответил, не глядя на меня:

— Теперь четверо. Я, Манька, Лёнька и Люська. А старшего брата и папу на войне убили.

— Понятно. У вас мама на Ижорском заводе работает?

— Нет, — Серёжа помотал головой, — она в стройконторе убирает, а ещё ходит с бригадой дома сносить, которые разрушенные.

— Серёжка за маму полы моет в стройконторе, — встряла старшая сестра, — он у нас кормилец. А я в магазине помогаю карточки наклеивать, мне за это довески дают.

Довески оставались, когда продавец неровно отрезал норму хлеба, и некоторые покупатели говорили:

— Не надо довесок, оставьте себе.

Рабочим полагалось пятьсот грамм хлеба в день. Я как служащая получала четыреста, но если на весах оказывалось, к примеру, на тридцать грамм меньше, то тоже отказывалась от довеска: не станешь же прямо в магазине засовывать его в рот, а пока донесёшь до дома, он раскрошится.

Я перехватила любопытный взгляд маленькой Маньки и улыбнулась:

— А ты почему не в садике?

— Так не берут в сад, — со старушечьим вздохом отозвался Серёжа. — мама ходила просить, но сказали, что в группах и без Маньки полна коробочка.

Я чувствовала стыд за своё бессилие немедленно помочь этой семье. Как же так?

Почему прежняя учительница не видела бедственного положения семьи? Если бы она сейчас оказалась рядом, я обязательно задала бы ей несколько острых вопросов по поводу халатности к должностным обязанностям. Жаль, что я не вникла в ситуацию в первый же рабочий день, но я в срочном порядке придумаю что-нибудь, обязана придумать. Нельзя оставлять Колокольцевых один на один с нищетой, точно так же, как нельзя отдавать Сашу Аносова на откуп родителям-спекулянтам. Я положила руку Серёже на плечо:

— Ты молодец, что так много помогаешь семье. — Он промолчал, но его щёки зарделись от похвалы. — Но уроки всё равно надо делать, и я тебе помогу. Договорились?

— Хорошо. — Он проговорил так тихо, что я едва разобрала слова. Кроме того, я совсем не была уверена, что моё предложение с уроками доставило ему радость. Ничего, втянется.

От спёртого воздуха и жара печурки в доме стояла духота. Настырная Манька, покрутившись около меня, снова рванула к двери, но я перехватила её по дороге и строго сказала:

— Слушайся Серёжу и Люсю. Завтра в школе я обязательно спрошу твоего брата, как ты себя вела. Поняла?

Она кивнула головой с двумя тонкими косичками, перехваченными тряпочками.

Я шла домой, перебирая в уме варианты помощи Колокольцевым. «Перво-наперво надо поговорить с их матерью и помочь устроить Маньку в детский сад — ребятам сразу станет легче. А насчёт обуви… — я задумалась, — а насчёт обуви посоветуюсь с директором школы или пойду в партком, но выбью ордер на ботинки для Серёжи. Наши советские дети не могут ходить в школу босиком».

Пока я ходила на Чухонку, солнечная погода сменилась на штормовой ветер, обжигавший лоб и щёки ледяным дыханием. Я подняла воротник шинели, подумав, что в ближайший выходной поеду в город на Новодевичье кладбище, и эта мысль согрела меня тёплой тихой радостью.

Около заводоуправления образовался автомобильный затор. Хвост из грузовиков терялся за поворотом проспекта Ленина, несколько легковушек посредине стояли капот к капоту, и их водители отчаянно переругивались, выясняя, кто кого должен был пропустить. Больше всех суетился водитель такси с чёрными шашечками на кузове. Это и понятно, время — деньги. Я увидела посреди пробки застрявшую карету скорой помощи. Врач в белом халате выскочил на подножку и замахал руками:

— Товарищи, разбирайтесь скорее, у меня больной!

Шофёр «неотложки» загудел, расчищая путь. Пробка из машин дёрнулась и снова замерла.

— Помогите! Где ОРУД?[7] — снова подал голос врач. — Нам отсюда не выехать!

Он нырнул в фургон к больному, и я успела перехватить его отчаянный взгляд, полный тревоги и просьбы о помощи.

На размышления ушли доли секунды. Я решительно шагнула к крайнему ряду машин и постучала в стекло водителя. Пожилой шофёр с сивой мочалкой усов под носом-картошкой приоткрыл дверцу:

— Тебе чего?

— Сворачивайте сюда, в сторону.

— Ты кто такая?

— Говорю сворачивай, а не рассуждай! — рявкнула я.

Он хотел что-то возразить, но посмотрел мне в лицо и осёкся. У меня в голове словно щёлкнул тумблер, переключив мозги в режим работы на фронтовой дороге, где мы, регулировщики, представляли собой высшую власть. Мы стояли на посту в ливень, в пургу, в невыносимый зной, по бездорожью, на передовых позициях и в тылу, когда машины застревали и шли юзом, напрочь закупоривая узкие просёлки и лежнёвки. Во время регулировки я не допускала пререканий, и водители слушались меня беспрекословно. А какие заторы разруливали! Помнится, в Польше на понтонной переправе вереница машин растянулась на десять километров, немец бомбил, наши зенитки стреляли без перерыва, и всё-таки движение наладили. Меня тогда зацепило осколком в плечо, но я отстояла до конца смены в окровавленной гимнастёрке.

Главное в пробке — мгновенно оценить ситуацию и вычислить верный порядок действий, чтобы расчистить одну полосу для движения. Вместо сигнального флажка я сорвала платок с шеи и зажала его в правой руке. Тело действовало сами по себе, привычно выполняя намертво заученные движения: вправо, влево, стоп!

Подчиняясь сигналам регулировщика, пробка медленно сдвинулась с места. С коротким приветственным гудком машины потекли в обоих направлениях, разгружая трассу. На миг мне показалось, что сейчас какой-нибудь водитель высунется из машины и весело крикнет, как на фронте:

— Привет, сестрёнка!

В рёве моторов, шорохе шин, запахе выхлопных газов я чувствовала себя владычицей стихии дорог, словно приподнялась над мирным временем, снова оказавшись на перекрёстке войны, где дальние раскаты боя за спиной хлопали, как опалённые крылья.

— Привет, сестрёнка, — подмигнул мне чубатый парень в полуторке. Если бы я могла, я бы его расцеловала. В проехавшей мимо «Скорой помощи» промелькнуло лицо врача. Растопырив пальцы, он поднял руку в знак благодарности.

— Здравствуйте, ребята, садитесь. — Класс продолжал стоять столбом, и я ещё раз повторила: — Садитесь. Напоминаю, что у нас сейчас арифметика.

Мальчишки смотрели на меня так, словно видели в первый раз. Поправив воротничок, я незаметно скользнула взглядом по подолу платья. Кажется, одежда в порядке. Я посмотрела на ребят:

— Вам что-нибудь непонятно?

Поднялась одинокая рука Миши Леонова:

— Антонина Сергеевна, можно спросить?

— Конечно можно. Спрашивай.

— Антонина Сергеевна, — бледные щёки Миши зарумянились от волнения, — я вчера видел, как вы регулировали движение около заводоуправления. Ох, и здорово у вас получалось. Так, раз, два, три! — Он взмахнул руками. — И все слушались! И папа мой. Я у него в кабине сидел. Папа сказал, что вы молодец! А ещё сказал: интересно, где она так научилась?

Неожиданный вопрос приятно пощекотал моё самолюбие. Я поняла, что в глазах учеников поднялась на ступеньку выше.

Не упасть бы! Я обвела глазами класс, стоявший по стойке смирно:

— На войне научилась, мальчики, на войне.

Миша Леонов наклонил лобастую голову, точь-в-точь молодой бычок, который хочет похвастаться новыми рожками, и звонко сказал:

— А нас научите?

В ожидании моего ответа третьеклашки нетерпеливо переминались у парт. Мне понравилось, что в этот раз Саша Амосов вышел из своей бесконечной спячки и с интересом моргает белёсыми ресницами. Упрямый Коля Леонидов постарался сделать безразличный вид, но его взгляд то и дело возвращался в мою сторону, словно он очень хотел, но не решался показать своё желание.

Серёжа Колокольцев втянул шею в плечи и опустил голову. Теперь я знала, что Серёже надо поскорее домой, где его ждала орава босых сестёр и братьев. Перед уроками я успела поговорить с директрисой, и она твёрдо пообещала раздобыть для Серёжи ордер на обувь и, если понадобится, выбить материальную помощь на покупку.

Я улыбнулась:

— Научу. Но заниматься дорожным движением будут те, кто делает уроки и старается учиться на хорошо и отлично. Договорились?

— Да! — единым выдохом пронеслось над классом.

— Ну, а раз так, садитесь, начинаем заниматься прямо сейчас.

— А у нас арифметика, — робко пискнул отличник Сева с первой парты.

— Я помню про арифметику, поэтому смотрите на доску и слушайте первое задание. Оно очень трудное и требует внимания и собранности: «Грузовики в первый день проехали 500 километров, во второй день 700 километров. На весь путь они затратили 20 часов. Сколько часов они были в пути каждый день, если ехали с одинаковой скоростью?»

Тишина в классе звенела и переливалась от усердия, с каким ученики принялись решать задачу на движение.

Я смотрела на их склонённые головы и представляла, что через несколько лет эти мальчики забудут, что значит бегать босиком по снегу, стоять в очередях, отоваривая карточки, просыпаться от холода, потому что стены в землянках зимой промерзают до инея. Но трудные годы, пока страна поднимается из руин, навсегда останутся в их памяти золотым временем детства с нехитрыми бедами и радостями, крепкой дружбой и соседской взаимовыручкой, скреплённой общими трудностями.

На то, как мы занимались правилами регулировки движения, с завистью глазела вся школа. Подтянулись даже старшеклассники из второй смены.

Сначала я разделила ребят на две группы, предложив стать грузовиками или легковушками. Одна группа «машин» курсировала в одном направлении, другая в другом, а я стояла с флажками и показывала, куда и кому ехать. В одну кучу мешались смех, визг, писк, гудение, изображавшее сигналы автомобиля. Пару раз мы едва избегали аварий зазевавшихся «водителей».

— У-у-у-у, конфеты везу! Дорогу! — весело кричал Саша Амосов.

— А я танк, — низко загудел крохотный, от горшка два вершка, тихоня Лёша Кононов.

И все сразу захотели стать танками и самоходками.

Мне пришлось остановить движение, чтобы сформировать танковую колонну и пропустить её вперёд.

— А я «Скорая помощь»! — громко выкрикнул Коля Леонидов и посмотрел на меня, ожидая, как я отреагирую.

Я подняла вверх руку с красным флажком, призывая к вниманию:

— Товарищи, танки, полуторки и правительственные «ЗИСы», запомните навечно: «Скорую помощь», всегда пропускаем первой. Всегда!

Немного усталые, но радостные, мы разошлись через час после окончания уроков, и я точно знала, что завтра в школу мальчики побегут с удовольствием, а значит, мой учительский день прожит не зря.

Когда Лена неразборчиво забормотала по- немецки, я не спала. Лежала и смотрела, как за окном неровно колышется лунный свет. Густо-синюю темноту за окном медленно вытесняли розоватые облака с прозрачным диском луны, похожим на расплавленный мёд. Мерное тиканье будильника напоминало о мирном рабочем дне, готовом вот-вот народиться над гладью спящей реки.

— Найн! Найн!

Ленина голова заметалась по подушке. Соскользнув с кровати, я накинула на плечи платок и подсела на краешек её койки.

— Найн, найн!

Мягким касанием я погладила крепко сжатые в кулаки руки с тоненькими запястьями.

— Всё хорошо, Леночка, ты дома. У себя. Сейчас ночь, и все спят. Ты тоже спишь.

Она затихла, но глаз не открыла, и я стала едва слышно напевать ей колыбельную, которую пела мне бабуся:

— Поспи, теплая свеча, до закату не печаль, До закату, до зари, не разбудим никогды.

Звуки плавно растекались по комнате, напоминая шелест ветра в кронах деревьев. Память услужливо перенесла меня в комнату бабушки в Могилёве с мерцающим огоньком лампадки перед иконой и пуховым одеялом с запахом цветущей черёмухи. Рвать черёмуху мы ходили в рощу за городом. Потом бабуся сушила бело-пенные гроздья на подоконнике, складывала их в полотняный мешочек, он назывался сашé, и помещала рядом со стопками накрахмаленного белья.

Как всегда, при мыслях о маме и бабушке сердце рванула острая боль. Как я понимала Лену, казнившую немецкого генерала за сожжённые деревни и убитых детей! Самое сложное не перегоревать горе, а начать жить после него.

Замолчав, я поняла, что Лена не спит.

— Меня давно никто не называл Леночкой. — Она села в кровати рядом со мной. Я накинула ей на плечи край своего платка, и она благодарно улыбнулась: — Спасибо. — Её лёгкий вздох льдинкой на тёплой ладони растаял в воздухе. — Леночкой меня иногда называла соседка-немка в детстве, но чаще она говорила Ленхен, и ещё один человек, мой командир. — Лена надолго замолчала, а когда заговорила, её голос звучал сухо и безжизненно: — Он пропал в Баварии, в американской зоне оккупации. Потом мне сказали, что он погиб.

— И ты веришь?

Она прижалась ко мне плечом:

— Не знаю. Не хочу верить, но боюсь надеяться. Я часто думаю, что если бы меня послали вместе с ним, то я бы смогла вытащить его даже из ада. Но он пошёл один. Понимаешь, на вражеской территории разведчик почти всегда один. Я тоже была одна, даже связника не имела. Оставляла донесения в условленном месте и только по зарубке на коре дуба понимала, что мой отчёт попал в нужные руки.

Я подумала: «Боже, насколько же мне было легче служить: среди друзей, в своём взводе, с переливами гармони в минуту затишья и письмами из дому тем, чьим родным посчастливилось выжить».

Если бы в комнате горел свет, я бы не рискнула произнести то, что пришло на ум, но темнота располагала к откровенности, и я сказала:

— Знаешь, тебе надо помолиться.

— Помолиться? Зачем? — Она усмехнулась одними губами. — Одно время я верила в Бога, молилась, просила, а потом поняла, что всё напрасно.

— Почему?

Я поправила платок, сползающий с плеч, чувствуя под рукой тепло Лениной кожи.

Она резко вскинула голову:

— Потому что Степан погиб, и верить стало бессмысленно.

— А я молюсь за маму с бабусей, за их Царствие небесное, — шепотом призналась я после долгой паузы, и на мои слова луна одобрительно размазала по оконному стеклу блики золотистого света.

Лена вздохнула:

— Молись, если можешь. А я не могу ни верить, ни радоваться.

Я подумала, что после гибели мамы и бабуси тоже долго не могла радоваться, словно бы грудь придавило могильной плитой. Тогда от полного отчаяния меня удержали в седле ненависть к врагу и цель раздавить фашистскую гадину. Я ела, пила, работала, улыбалась однополчанам, но камень в груди лежал недвижимо, до тех пор, пока однажды я не поняла, что после большого горя надо учиться радости так, как первоклашки учат буквы — понемножку, с азов, шаг за шагом. Главное понять, что настоящая радость заключается не в покупках дорогих вещей или повышении по службе — такая примитивная радость легко разрушается и перерастает в злобу. Истинная радость не продаётся и не покупается — она подарена нам синевой небес и полётом птиц в лучах солнца, смехом ребёнка, кипенным цветением яблонь и шелестом опавшей листвы в осеннем лесу, зимними сумерками, когда темно-синие тени простёгивают снежное полотно ледяными иголками — морозно, вьюжно, но ты точно знаешь, что вслед за зимой обязательно наступит весна в нежной россыпи первых подснежников. И неважно, старый ты или молодой, богатый или бедный — истинная радость отсыпана всем одинаково, надо только уметь услышать её и увидеть.

Некоторое время мы сидели в тишине уснувшего барака. По голым ногам тянуло сквозняком.

— Давай на боковую, — нарочито грубым тоном сказала Лена, — а то, понимаешь, разнюнились, а нам вставать ни свет ни заря.

— Давай.

Прежде чем уснуть, я долго лежала с открытыми глазами, и воспоминания прошлого бесконечной вереницей тянулись вослед за светом холодной луны.

На изломе зимы в городе установилась пасмурная серая погода с набухшими дождём тучами. Похожие на клубки спутанной шерсти, тучи неповоротливо ползали по небу, как будто сговорились не пропускать на землю ни грамма солнечных лучей. Но солнце всё равно прорывалось сквозь преграду, и тогда всем становилось ясно, что весна уже на носу и вот-вот талый снег забулькает под ногами весёлыми ручейками, смывая в Ижору прошлогоднюю наледь. На кустах что есть мочи драли горло вороны. Задрав голову, я посмотрела на верхушки деревьев с чёрными ветками на сером фоне и подумала, что день сегодня какой-то особенный, зыбкий, словно нарисованный акварелью на листе мокрого ватмана.

— Разбирай инвентарь! Раньше начнём — раньше закончим!

Зычный женский голос оторвал меня от созерцания природы. Прибавив шаг, я поспешила к толпе людей, сгрудившихся в глубине улицы Коммуны.

На общегородском воскреснике жильцам окрестных домов дали задание разобрать сгоревшие избы, тесно притулившиеся друг к другу, словно их перемешал в одну кучу огненный смерч.

— Говорят, на этом месте построят школу, — сказала соседка Лиза из нашего барака. — Скорее бы, а то мои мальчишки чуть не заполночь со второй смены приходят, неделями с детьми не видимся, днём мы на работе, вечером они на учёбе — помощи от них никакой. Карточки приходится самой отоваривать. Народ говорит, что строители на этой неделе придут. — Лиза достала заткнутые за пояс рукавицы и потянулась за лопатой.

— Осенью карточки должны отменить, — встрял в разговор худой мужчина, которого я видела в первый раз. — Особенно если соберут большой урожай.

— Да кто же его соберёт? — запричитала бабуся в кургузом мужском тулупе, перепоясанном армейским ремнём. — Мужики все повыбиты, трактора поломаны, на поле одни бабы да ребятишки. Прошлое лето кума на коровёнке картошку сажала, а нынешней зимой коровёнку пришлось на мясо пустить, потому что кормить нечем.

— Ничего, выдюжим. Главное, разбили проклятого фашиста, — пресекла болтовню управдом Надежда Ивановна и обвела взглядом нашу бригаду, — разбирайте лопаты и ломы и за работу. Скорее справимся — скорее по домам разойдёмся.

Ноздреватый подтаявший снег растекался под ногами вязкой серой кашей. Я посмотрела на пепелище с остатками чёрных брёвен и решительно взялась за лом. На фронте нас часто посылали заделывать дорожное полотно после артобстрела, поэтому тяжёлой работы я не боялась. Чтобы подобраться к завалам, я оттащила в сторону блок сцементированных кирпичей и принялась долбить ломом обледеневшие ступени крыльца с упавшими перилами. Намёрзшая глыба льда представляла собой монолит, успешно отражавший удары лома. Я подумала, что здесь лучше бы подошёл не лом, а граната, но выбора не было. Скользнув по льду, остриё лома едва не пропороло мне носок сапога, как чья-то рука перехватила мою руку:

— Позвольте мне. А вы займитесь чем- нибудь полегче.

Сквозь прядь волос, упавшую на лоб, я с яростью глянула на незваного помощника. Это был невысокий, но крепкий молодой мужчина с ироничным прищуром и каштаново-рыжей шевелюрой, которую нещадно трепал ветер. У меня мелькнула мысль, что он простудится. Я дернула лом в свою сторону:

— Чем хочу, тем и занимаюсь, вы мне наряды не раздавайте, у нас бригадир имеется.

Он глянул на меня чуть пристальнее, и я увидела, как его серые глаза расширились от удивления:

— Вы? Это вы?

— Сто процентов, я — это я! Но мы с вами незнакомы.

— Да нет же! То есть да! — Он запутался в словах и засмеялся. — Вы со мной незнакомы, но я вас хорошо знаю. Я узнал вас два раза! Первый, когда вы разруливали автомобильный затор возле заводоуправления, а второй раз сейчас!

Я удивленно подняла брови:

— И каким же образом, позвольте спросить, вы успели меня узнать в первый раз? Вы меня видели до того?

Его губы тронула мягкая улыбка:

— Вы регулировали перекрёсток в Шёнфильде, а я мотался на сантранспорте с передовой до госпиталя и всегда высматривал, кто стоит на перекрёстке. Знал, что если вы, то мы пролетим без сучка и задоринки. Вообще-то врачам не положено отлучаться от медсанбата, но если выдавалось затишье, то я старался лично сопроводить тяжёлых, — он вздохнул, — за что не раз получал взыскания. Кстати, меня зовут Марк. — С непокрытой головой он выглядел смешным, взъерошенным и очень рыжим. Я едва сдержала улыбку. Он быстро сказал: — Да, вы угадали, в начальной школе меня дразнили Морковкой. — Он тряхнул головой, и прядь волос упала на лоб. Он откинул её назад растопыренной пятерней.

От того, что Марк так легко прочитал мои мысли, я покраснела и, чтобы скрыть смущение, спросила:

— А в старших классах как называли?

— А в старших я научился крепко давать сдачи.

Он протянул руку. Честное слово, мне показалось, что его тёплая ладонь наэлектризована и при соприкосновении наши пальцы заискрят от высокого напряжения. Чтобы напустить на себя безразличие, мне пришлось приложить усилие:

— Марк, как вас по отчеству?

Марк посмотрел на меня с лёгкой иронией и нехотя признался:

— Анатольевич.

— А я Антонина Сергеевна.

Мне показалось важным именно ему дать понять, что я не знакомлюсь на улице с первым встречным, даже если он много раз видел меня на фронте. Я девушка гордая, независимая, и вообще — учительница, то есть пример сдержанности и рассудительности. Хотя на самом деле мне было так весело, что я могла бы попрыгать через верёвочку или поиграть в классики.

Кивком головы Марк указал на лом, который я по-прежнему крепко держала в руке, и официальным тоном спросил:

— Так вы, Антонина Сергеевна, позволите мне помочь вам в знак благодарности?

Я поняла, что моё упрямство выглядит глупо, и молча протянула ему лом — пусть долбит на здоровье, если хочет, а у меня и без лома дел полно. Чтобы не выдать своего смущения, я схватила свободную лопату и пошла к машине закидывать мусор в кузов. Но между работой я не забывала поглядывать в сторону Марка, каждый раз постыдно заливаясь румянцем, когда наши взгляды встречались. Меня тянуло подойти к нему, запросто, по-дружески поболтать, вспоминая фронтовые пути-дорожки, но глупая гордыня мешала мне показать свой интерес. Потом я переместилась в другой конец дома, откуда Марк исчезал из поля зрения, а когда вернулась, то вместо Марка увидела лом, крепко воткнутый в землю подле расчищенного крыльца.

— Ушёл твой кавалер! — ехидно сказала соседка по бараку — высокая сухопарая буфетчица Нина. — Всё поглядывал на часы, видать, торопился, а потом воткнул лом и улепетнул, пока ты прохлаждалась. За мужиков нынче держаться надо, а то отобьют. — Она подхватила бревно, больше похожее на головешку, и скомандовала: — Подсобляй, мне одной не сдюжить.

— Не больно-то и хотелось, — пробормотала я про себя в адрес Марка, но внутренний голос поспешил утешить, что Колпино — город маленький и мы ещё не раз встретимся. Вполне возможно, Марк Анатольевич приведёт в мой класс своего ребёнка. Интересно, красивая у него жена или нет? От вредоносных мыслей я постаралась переключить силы на субботник и преуспела так, что вечером едва дотащилась до барака.

Марк

Марк взглянул на часы и ужаснулся: без двадцати три! Время поджимает, а он, вместо того чтобы спешить на дежурство, молотит лёд ломом и волнуется, как школьник перед контрольной. В надежде, что Антонина вернётся, он тянул до последнего, а когда в запасе оставалось пятнадцать минут, воткнул лом в землю и побежал, рискуя сломать ногу на скользких ледянках. Врач не имеет права опаздывать на работу, даже если разразится землетрясение.

Вообще-то он хотел работать не на вызовах, а хирургом, но вакансий хирургов в гор- больнице не было, и кадровик из Горздрава не стал особо вникать в ситуацию:

— Сами понимаете, дорогой товарищ, сначала необходимость, а потом желание. Как там в песне поётся: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…» И никто, заметьте, не спорил.

Конечно, он понимал. На фронте не приходилось выбирать что делать, особенно когда раненые шли сплошным потоком, и перед глазами денно и нощно плыли ампутированные руки, ноги, поражения брюшной полости, черепно-мозговые травмы…

Его призвали с четвёртого курса мединститута вместе с такими же недоучившимися студентами со всех концов страны. Тридцать долгих километров по льду Ладоги из блокадного Ленинграда отложились в памяти насквозь промороженным кузовом полуторки с брезентовым верхом и горячим супом (настоящим, с мясом!) в эвакопункте Жихарево на Большой земле.

Люди ели жадно, давясь и захлёбываясь, а он уговаривал их начинать есть помалу, чтоб не умереть от несварения желудка, и плакал, потому что сам не мог удержаться и пил суп через край тарелки, боясь, что еду отнимут. Прямо из эвакопункта его отправили в райвоенкомат, а оттуда в сибирский городок Ленск.

— Запомните, с этого момента вы не Васи, Миши или Равили, а слушатели военного факультета мединститута. И чем скорее вы забудете про свою гражданскую сущность, тем скорее станете настоящими бойцами Красной армии, — сказал начальник курса — военврач второго ранга, на первом построении. — Перед вами стоит задача в крайне сжатые сроки пройти четвёртый и пятый курсы института. Будет нелегко, но вы должны помнить, что ваши знания и руки необходимы фронту, поэтому трудиться придётся в полную силу.

Двухнедельный курс молодого бойца начался в шесть часов утра следующего дня с пронзительного крика дневального:

— Рота, подъём!

До отбоя в двадцать три ноль-ноль изучали уставы, топографию, оружие, строевую подготовку. Времени в обрез — впереди фронт. Скудный обед после блокады представлялся роскошью: на первое суп с перловкой в горячей воде, на второе тушёная капуста. В помещении сразу два курса: пятый — слушатели эвакуированной академии из Куйбышева, и четвёртый — новички из Ленинграда, Одессы, Мурманска, несколько харьковчан и два бурята из Улан-Удэ. После обеда самоподготовка и стрельбы.

После присяги начались занятия по госпитальной практике. Кафедры разбросаны по разным местам, транспорт не ходит, и чтобы успеть на занятия, курсантам приходилось бегать из одного конца города в другой, плюс по ночам часто поднимали по тревоге разгружать эшелоны с ранеными. Война чувствовалась даже за тысячи километров от фронта, и самым большим желанием курсантов было как можно скорее попасть туда, в самое пекло боёв.

Через год он сдал государственные экзамены на хорошо и отлично, а на следующий день молодым врачам зачитали приказ о присвоении званий и распределили в войска. Через неделю после выпуска лейтенант медицинской службы Марк Сретенский прибыл в распоряжение 320 пехотной дивизии и приступил к службе.

Марк до мельчайших подробностей помнит своего первого раненого с осколочным поражением брюшной полости. У долговязого бойца ступни ног свешивались с операционного стола, а лицо имело предсмертный оттенок восковой бледности.

— Не бойтесь, Марк Анатольевич, — подбодрила его операционная сестра, — вы справитесь.

Преодолевая дрожь в пальцах, он мысленно несколько раз обозвал себя тряпкой и трусом, но с первым же разрезом неуверенность улетучилась, и операция прошла успешно. Тогда шло наступление, и он не отходил от операционного стола почти сутки, вскоре потеряв счёт и дням, и операциям.

В День Победы его медсанбат атаковала группа фашистских солдат. Их много тогда неприкаянно болталось по лесам и полям, пытаясь пробиться через линию фронта, которая уже не существовала. Когда в ночи прозвучали автоматные очереди, он не сразу понял, что случилось. Марк тогда извлекал пулю из плеча молоденького солдатика с круглой стриженой головой и испуганными глазами.

— Все на землю! Оружие к бою! — раздалась на улице команда замполита Кошкина.

Со всех сторон раздавались выстрелы, одиночные и очередями. Отбросив корнцанг, Марк стащил солдатика со стола. Сестрички с санитарами метались от раненого к раненому, стягивая их на землю. Пули насквозь прошивали брезентовые стены палатки.

Мигнула и погасла лампочка. Наступила кромешная тьма.

«Нет-нет, только не сейчас, — колотилась в мозгу короткая мысль, не успевая оформиться во фразу. На четвереньках, на ощупь, он подобрался к своему автомату и залёг у входа в палатку. Если в палатке было темно, то на улице колыхался зыбкий полумрак, отражаясь от белых стволов берёзовой рощи. Лесное эхо умножало звуки боя, и казалось, что стреляют отовсюду — не разобрать, где свои, где враги. У госпитальной палатки какой-то боец рухнул навзничь, раскинув руки. Марк несколько раз выстрелил наугад и пополз к человеку — вдруг ещё жив. Тот оказался немцем. На Марка уставились стеклянные глаза из-под сбитой на лоб серой шапки, их называли гансовками. Подняв голову, Марк скорее угадал, чем увидел фигуры замполита и начальника штаба. Значит, враг в той стороне. Короткими перебежками он бросился к ним.

— Бей прицельно, — бросил сквозь зубы начштаба, едва оглянувшись в сторону Марка. Легко сказать — прицельно, если стрелять приходилось только на учениях. Он с трудом удержался от желания беспорядочно поливать огнём движущиеся тени между берёзами. Закусив губу от напряжения, он взял на мушку участок в поле зрения и на несколько томительных секунд замер в ожидании. Выстрел прозвучал резко и хлёстко, словно надломленная сухая ветка. Марк увидел, как тёмная фигура пошатнулась вперёд и медленно сползла на землю по стволу дерева.

— Ложись! — выкрикнул начштаба.

Едва Марк неловко шмякнулся на землю, как над головой просвистел веер пуль. Чтобы занять удобную позицию, он положил ствол автомата на торчащий пенёк и прицелился. Перед глазами по-прежнему метались неясные мишени, и он стрелял, стрелял и стрелял, пока на его плечо не легла ладонь пожилого санитара Кукушкина, которого все величали дедом.

— Баста, товарищ военврач, кажись отбились.

— А раненые?

Кукушкин пожал плечами:

— Пока не проверял.

Санитары, начштаба, замполит, медсёстры… — Марк перебегал взглядом с одного лица на другое, — живы, жив, жив, живы.

Удивительно, но в том бою с приблудными фашистами не пострадал ни личный состав подразделения, ни раненые.

— Ну, что, Марк, видно, мы в рубашке родились, — закуривая, сказал главврач, подполковник медицинской службы. — Признайся, испугался?

Марк подумал, прислушиваясь к собственным чувствам:

— За раненых переживал, а про себя было некогда думать, хотя… — он вытер рукой потный лоб, — хотя знаете, я боялся, что погибну, не узнав, когда будет День Победы.

— Сегодня он, Марк, сегодня, девятого мая, — устало сказал подполковник, — только что радист принял сообщение.

После войны путь лежал в родное Колпино, разрушенное почти до основания. Отец погиб в Ижорском батальоне, мама попала под обстрел и умерла в больнице. Удивительно, но его дом на улице Павловской оказался одним из немногих уцелевших. В разбитые окна его комнаты дул ветер и хлестал дождь. Кое- как приведя жильё в порядок, Марк на следующий день по приезде вышел на работу и день-деньской мотался по вызовам, в свободное время взахлёб читая медицинскую литературу, чтобы восполнить пробелы в педиатрии, терапии, неврологии и даже психиатрии.

Подстанция скорой помощи ютилась в двух комнатёнках уцелевшего здания детской инфекционной больницы. Шофёр Аверьянов дул на кипяток, налитый в огромную жестяную кружку, а медсестра Наташа вязала чулки, и спицы в её руках издавали лёгкий монотонный стук. Время от времени Наташа выдёргивала из вязания спицу и чесала ею в волосах.

— Наташка, у тебя никак вши? — весело спросил доктор Васильев, которого сменял Марк. Шумно отдуваясь, он содрал с себя халат и повесил на вбитый в стену гвоздь.

— Дурная привычка, — не отрывая взгляд от вязания, сказала Наташа, — вот у вас, Илья Константинович, привычка грызть карандаш, а у Марка Анатольевича по любому поводу морщить лоб.

Марк непроизвольно провел пальцем по лбу:

— Неужели? А я не замечал.

— Хмуритесь, хмуритесь, — Наташа назидательно улыбнулась, как малышу-несмышлёнышу, — надо следить за собой, а то раньше времени состаритесь, и девушки любить не будут.

— Сейчас бабы всех любят, — встрял Аверьянов, — мужиков-то раз-два и обчёлся.

Вон, моя жена меня от себя ни на минуту не отпускает, чтоб, значит, другие не увели.

Глянув на него исподлобья, Наташа фыркнула:

— Увели! Скажешь тоже. Да это не жена за тобой, а ты за ней как привязанный бегаешь! — Она состроила скорбную мину и передразнила: — «Маша заругает, если поздно вернусь. Маша велела карточки отоварить».

Аверьянов сурово засопел, и Марк подумал, что сейчас разразится перебранка, но тут захрипела тарелка динамика над дверью и голос диспетчера сообщил о новом вызове на улицу Веры Слуцкой.

Антонина

Зима не собиралась сдавать позиции, и март начался с завывания вьюги над крышами, но уже через неделю погода резко сменилась на оттепель с весенними атрибутами в виде капели и обширных луж, едва прикрытых тонким льдом. Я не удержалась от соблазна и продавила каблуком ледяную корку, глядя, как вода медленно просачивается на поверхность вокруг подошвы моего сапога. Двое мальчишек из нашего барака по очереди лизали сорванную сосульку и заливисто хохотали.

«Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идём…» — доносилась из репродуктора песня из нового кинофильма «Небесный тихоход». Фильм привезли в клуб Ижорского завода, и туда постоянно стояла очередь за билетами. Счастливцы, попавшие на сеанс, вчера горячо обсуждали сюжет в учительской.

— А какая у журналистки кофточка! — восторгалась Марина Алексеевна. — Такая полосатенькая, с подплечиками! Мечта, а не кофточка. Мы с подругой договорились ещё раз сходить!

Я немножко завидовала тем, кто попал в кино, но идти одной не хотелось. Лену, что ли, уговорить? Жаль, что Рая живёт далеко. А перед сеансом приятно было купить мороженое и неспешно откусывать по крохотному кусочку, наблюдая, как опоздашки спрашивают лишний билетик. Каким-то боком внезапно промелькнула мысль о Марке, но я постаралась откинуть её за бесполезностью.

Весенний ветер навевал ощущение приближающихся перемен, хотелось подставить лицо под тугие струи и бежать навстречу судьбе, не раздумывая, не боясь и не оборачиваясь на прошлое.

Начальная школа закончила занятия час назад. За это время мы с ребятами отзанимались во дворе регулировкой, и они весёлой гурьбой разбежались по своим делам, а я отправилась посещать семью Коли Леонидова, самого трудного мальчика из моего класса — ершистого, упрямого и дерзкого.

Коля жил на улице Веры Слуцкой, где уцелевшие деревянные домики перемежались с разрушениями и пожарищами. Впрочем, такая картина просматривалась по всему Колпино, и требовалось богатое воображение, чтобы представить, как через много лет на месте огородов и палисадников встанут современные здания с прозрачными окнами и асфальтовыми тротуарами. Пока же ноги скользили по разбитой дороге, наматывая на подошвы сапог смачную бурую грязь с хрустящими льдинками. Несмотря на разруху, солнечный день расцветил город весенними красками, и дышалось как-то по-особенному легко, свободно, послевоенно.

Я поздоровалась с двумя женщинами, которые шли навстречу. На крыше одного из домов стучали молотками кровельщики. Стайка мальчишек с деревянными автоматами играла в войну. Воздух то и дело вспыхивал озорными окликами: «Гитлер капут! Хенде хох!»

Увидев меня, ребята затихли и хором сказали:

— Здравствуйте, Антонина Сергеевна.

Они ходили в другие классы, но в нашу школу. Один из них, кажется из четвёртого класса, быстро глянул на меня хитрющими глазами и выпалил:

— Возьмите нас в военные регулировщики! Мы будем стараться, зуб даю!

Я не смогла сдержать улыбку:

— Зуб тебе самому пригодится. — Я осмотрела их замызганную бригаду. — Приходите, но только с хорошими оценками. Договорились?

— Ура!

Мальчишки проводили меня до самого дома Коли Леонидова и кинулись врассыпную, криками изображая стрельбу из деревянных автоматов.

«Интересно, родится ли когда-нибудь поколение русских, которое не будет знать войны?» — подумала я мельком перед тем, как открыть калитку с тяжёлой старомодной задвижкой, больше подходящей для амбара.

Дом Леонидовых на две семьи свежей белизной оконных рам производил впечатление чистоты и ухоженности. Прежде чем ступить на пёстрый половичок в сенях, я несколько раз повозила подошвами по снежной каше у крыльца, счищая налипшую грязь. Из-за неплотно закрытой двери доносился стрёкот швейной машинки. Я постучала, дождавшись отклика:

— Войдите, не заперто!

Небольшая квадратная кухня при входе дышала теплом и уютом. На плите мирно пыхтел медный чайник. Глянцево отсвечивала боками чисто вымытая посуда на полках. На горку подушек накинута кружевная салфетка. Я заметила белую чашку с красным рисунком — точно такую же, как у меня. Сквозь занавеску на двери просматривалась комната со швейной машинкой на столе. Рядом лежал ворох пёстрых тряпок, а сама хозяйка держала в руке портновские ножницы.

Мой ученик сидел у окна и ел кашу, прихлёбывая молоко из стакана.

Я посмотрела на его маму и поразилась её нездешней, немного цыганистой красоте, которую подчёркивали серьги-кольца в ушах и ярко-зелёная блузка с оборкой по краю воротника. Мама Коли ни разу не приходила в школу, и я видела её в первый раз. Она вопросительно подняла брови:

— Вы к нам?

При виде меня Коля нахохлился и быстрее заработал ложкой, явно чтобы сбежать подальше от учительских глаз.

Я кивнула головой:

— К вам, Мария Васильевна. Я Колина учительница. Меня зовут Антонина Сергеевна.

Мария Васильевна метнула быстрый взгляд на сына и перевела глаза на меня:

— Что-то случилось? Коля набедокурил?

Родители всегда пугаются, когда в дом приходит учитель. Боковым зрением я увидела, как ложка в руках Коли замерла на весу и кончики его ушей покраснели. Но я всегда придерживалась правила жаловаться на учеников в самых крайних случаях, поэтому Коле с мамой было нечего опасаться.

— Не волнуйтесь, у Коли всё благополучно, просто посещение учеников входит в мои обязанности. Школа должна знать, в каких условиях живёт ребёнок, чтобы помочь, если надо.

— А-а. — Колина мама явно расслабилась. Мария Васильевна обвела рукой пространство. — Вот наши условия, смотрите. Коля у меня сыт, обут, одет, присмотрен. Я и уроки не забываю проверять, чтоб не разбаловался. — Пододвинув ко мне стул, она пригласила: — Садитесь, пожалуйста, а я сейчас чаю налью.

— Нет, спасибо. — Я заметила, что Коля стал подкрадываться к двери, чтобы незаметно улизнуть, и позвала его: — Коля, иди сюда, давай поговорим все вместе, как взрослые.

— О чём? — Он тяжко вздохнул, словно ему предложили в одиночку перетаскать груду кирпичей.

Мне необходимо было завязать общую беседу. Я знала, что Коля любит читать, и ухватилась за кончик этой ниточки.

— О книгах, которые надо прочесть за каникулы. Я знаю, что ты дружишь с книгой.

— Читает, читает, — подхватила Мария Васильевна, — порой за уши от книжки не оттянешь, и где только их берёт?

— В библиотеке, — сказал Коля, — и ещё дядя Марк приносит. У него дома целый шкаф книг.

— Дядя Марк? — Я посмотрела на Марию Васильевну.

Смутившись, она порозовела:

— Это наш знакомый.

Не знаю почему, но моё сердце гулко стукнуло в груди, и я с ужасом поняла, что тоже покраснела, словно услышала нечто предосудительное. Моя реакция оказалась неожиданной для меня самой, и чтобы сгладить неловкий момент, я заговорила о новой серии детских книг «Из фронтовой жизни».

Коля оживленно заулыбался:

— Я читал про хитрую девчонку! Здорово она раненого из танка вытащила! Мой папа тоже был танкистом. Только не помню, кто писатель.

Я подсказала:

— Автор «Хитрой девчонки» Сергеев-Ценский. Мы обязательно разберём эту книгу на внеклассном чтении. Расскажешь ребятам про неё?

Коля довольно заулыбался:

— Ага! Я ещё и «Василия Тёркина» читал. Ух и смешная!

— Какой ты молодец, — искренне восхитилась я, — ставлю тебе пятёрку по родной речи.

Раскрасневшийся от похвалы Коля едва не лопался от гордости. Я посмотрела на Марию Васильевну:

— Мария Васильевна, я попрошу вас хотя бы иногда читать вместе к Колей. Понятно, что время трудное и у нас всех много работы, но всё-таки постарайтесь выкроить минутку. Читать вместе с детьми — это очень важно: за чтением книги можно и помириться, и понять, как мы дороги друг другу. Такие моменты запоминаются навсегда.

В моих мыслях незримо промелькнуло воспоминание одновременно тёплое и горькое, как я читаю вслух бабусе и маме. Мягким светом горит настольная лампа, бабуся вяжет, а мама тихо сидит, сложа руки на коленях, и от её улыбки на душе становится спокойно и радостно.

Ком, подкативший к горлу, на секунду перекрыл дыхание, и я подумала, что зря отказалась от чая, но резкий голос Марии Васильевны вернул мне самообладание:

— Некогда мне читать. Я ведь портниха, а не учительница. Вон у меня сколько работы, — она кивнула головой в сторону швейной машинки, — строчу не поднимая головы.

Война закончилась, весна на дворе, все хотят обновы, а где их взять? Вот и несут перелицовывать старенькое платье. А перелицовывать да перешивать — хуже нету. Сначала распори, потом отгладь, подгони по фигуре и снова сметай. А ещё я кассиршей на вокзале работаю.

— И всё-таки постарайтесь. Или пусть Коля вам почитает, пока вы шьёте, — мягко произнесла я, вставая со своего места. Внезапно входная дверь отворилась без стука, и Коля радостно кинулся навстречу вошедшему:

— Дядя Марк!

— Марк! Мы тебя сегодня не ждали! — всплеснула руками Мария Васильевна. Зардевшись как маков цвет, она схватила тряпку и стала усиленно протирать и без того чистый стол. — Сейчас я тебе щей налью. Садись скорее. Голодный небось?

Но Марк смотрел не на неё и не на Колю, а на меня.

— Антонина Сергеевна! — Он шагнул ко мне так, как будто мы были одни в комнате. — Простите, я не мог вас дождаться на субботнике, я опаздывал на дежурство.

Хотя сердце в груди запрыгало резиновым мячиком, я сумела ответить сухо и беспристрастно:

— Вам совершенно не было необходимости меня ждать. Спасибо, что помогли расколоть лёд.

Я не могла видеть лица Колиной матери, но спиной чувствовала её напряжённое молчание. Чтобы побыстрее убраться отсюда, мне хватило вида стиснутых губ Коли и его испепеляющего взгляда, которым он прошивал меня насквозь. Спешно попрощавшись, я шла, не разбирая дороги, так быстро, что голенища сапог доверху запачкались грязью. Чтобы пройти напрямик, я срезала путь прямо через огромную лужу со стоячей чёрной водой от одного края тротуара до другого.

И всё-таки Марк догнал меня. Поравнялся и пошёл рядом, ступая в чавкающую под ногами глину.

— Подождите, Антонина Сергеевна! Не убегайте.

— Я не убегаю, а спешу. Мне ещё проверять тетради, готовиться к уроку и масса других хлопот, — бросила я сквозь зубы, всей душой надеясь, что непрошеный провожатый отвяжется и займётся своими делами.

— Позвольте вас проводить.

Я мимолётно посмотрела на его сосредоточенное лицо и сурово отрезала:

— Ни к чему вам меня провожать. К тому же, кажется, вас ждут в гостях и ваш поспешный уход выглядит некрасиво.

— Ну и пусть! — Он не собирался сдаваться. — Нас с Машей Леонидовой связывает только то, что дружили наши родители. Теперь я иногда забегаю помочь им с Колей по хозяйству, если требуются мужские руки. Маня получила похоронку на мужа, и сами понимаете, то надо что-то приколотить, то дров нарубить, то забор подправить.

— Марк Анатольевич, я не понимаю, зачем вы мне это рассказываете. Мне совершенно безразлично, с кем вы дружите и кому колете дрова.

Обычно я приветливо общаюсь с людьми, а тут сама себе удивлялась, почему говорю дерзости, да ещё таким нетерпимым тоном. Наверное, потому, что я врала про своё безразличие, но никогда не рискнула бы признаться в этом даже под пытками.

— Антонина Сергеевна, — едва не в голос взмолился Марк, — я вас чем-нибудь обидел? Давайте поговорим спокойно, как старые фронтовые товарищи.

Неловко развернувшись в мою сторону, он угодил ботинком в самый центр грязной проталины, и бурая жижа с довольным урчанием живо поглотила добычу.

— Ну вот, кажется, застрял.

Марк стоял, освещённый солнцем, взъерошенный, немного растерянный и трогательный, как застигнутый врасплох сластёна с банкой запретного варенья.

Теперь нас разделяло несколько метров, и я бодро помахала ему рукой:

— Прощайте и дальше не провожайте, я привыкла добираться сама.

Сама… сама… сама… пела я про себя, перебираясь через проталины. Некоторое время я чувствовала себя победительницей, но когда впереди показалась крыша моего барака, затормозила. А точно я хочу добираться домой сама, без провожатых?

Я увидела, как впереди сгорбленно и одиноко брела Лена. Неужели я тоже навсегда останусь одна из-за своего независимого характера? Ну и пусть, упрямо сказала я себе, лучше быть одной, чем с первым встречным.

Весь вечер я холила и лелеяла мысль о собственной независимости, покуда не поняла, что вру себе на каждом шагу. На самом деле я очень, очень-очень хотела стать зависимой и желательно от Марка!

Но самое суровое испытание из-за Марка ждало меня назавтра в классе. Коля! Куда бы я ни поворачивалась, что бы ни говорила, меня везде настигал сверлящий взгляд Коли Леонидова. Сжав губы, прямой, как стрела, он не сводил с меня глаз, в которых плескалась лютая ненависть. Ни в чем перед ним не виноватая, тем не менее я чувствовала себя настолько неловко, что несколько раз прямо во время урока мечтала выйти из класса и немного постоять на улице, слушая веселую капель с сосулек под застрехой. Да уж, создал мне проблем не вовремя появившийся кавалер. Стыдно сказать, но как педагог я не представляла выход из сложившейся ситуации. Поговорить с Колей и оправдаться, но в чём и зачем? Не обращать внимания? Тоже не метод — без доверительных отношений учителя и ученика невозможна хорошая учёба, да и другие ученики стали подозревать неладное и коситься. С тяжёлым сердцем я подвела грустный итог, что оказалась в тупике, и не понимала, каким путём двигаться дальше.

Втиснувшись в щель между поленницами, Коля зажал портфель между коленок и осторожно выглянул из своего укрытия. Под ногами со щелчком хрустнула сухая ветка, он надавил на неё ботинком и растёр в пыль. Укромное место на задворках школы было примечено давно, чтобы спрятаться во время игры в казаки-разбойники или от учителей, если выгонят с урока.

Отсюда как на блюдечке просматривался школьный двор, где Антонина Сергеевна учила ребят регулировать движение. На площадке царило веселье. Погода стояла отличная, солнечная, разноцветная от ярко-синего неба, белых облаков и пёстрых пальтишек школьников, высыпавших гурьбой после уроков.

— Дорогу! Дорогу! — раздувая щеки, гудел Васька Крыжаков. Сзади его подпирал мелкий пацан из второго класса, вроде бы то ли Сашка, то ли Сенька. От того, что очень хотелось кинуться к ребятам и играть вместе со всеми, Колю разобрала злость, но не на себя, не на друзей, а на Антонину Сергеевну, из-за которой приходится подглядывать из-за угла и жаться к мокрой кладке дров. Сегодня регулировщиком назначили неуклюжего Серёжку Мошкина. А разве может он, Мошкин, вовремя подавать сигналы? Нет, конечно! Вот и сейчас он пропускал колонну справа, хотя с другой стороны дороги ребята уже образовали затор. Теперь Антонина Сергеевна учила правилам дорожного движения и ребят из других классов, так что «машин» набиралось с избытком. Кое-кто из мальчишек даже приносил на занятия руль, выпиленный из фанеры. Конечно, если есть отец, чего бы не попросить его выпилить руль? Плёвое дело — руль, нарисовал круг, взял лобзик, и пожалуйста — ты уже грузовик или легковушка.

От обиды Коля крепко сжал кулаки: и зачем только в Колпино приехала эта Антонина Сергеевна? Пусть бы лучше оставалась старая злющая учительница со скрипучим голосом и цепкими пальцами, больно трепавшими за уши. Уж за той, прежней училкой дядя Марк точно бы не побежал. Коля вспомнил удивлённые глаза дяди Марка, когда он увидел у них в доме Антонину Сергеевну, и слова, сказанные скороговоркой в адрес мамы:

— Машуля, я вернусь позже, я должен её догнать.

После хлопка входной двери мама немного помолчала, но её лицо вдруг стало жалким и горестным. Уронив руки на колени, она опустилась на стул и отчуждённо произнесла:

— Никому мы не нужны, сынок. Никому.

Коля подумал, что хорошо бы поймать крысу и подложить в учительский стол. Вот бы Антонина Сергеевна забегала и завизжала. И почему девчонки боятся крыс? Крыса и крыса, ничего особенного. Или, например, можно засыпать песок в чернильницу. Антонина Сергеевна сунет в чернильницу перо, чтобы поставить в дневник оценку, а ручка не пишет. Он хотел придумать что-нибудь похлеще, но ничего не придумывалось. Немного постояв, Коля боком выбрался из своего убежища и побрёл на берег Ижоры, чтобы набить карман нужным для мести песком.

Дождь, дождь, дождь. Он лил не переставая второй день, смывая с тротуара остатки снежной каши. Дождь окрасил город в серый защитный цвет, сумев подмешать к нему мутную белизну тумана с Невы и промозглую сырость. Зонтом я не обзавелась, но и дождя не боялась. В войну приходилось регулировать движение под любым ливнем, и зонтики не входили в комплект обмундирования. Зато выдавали плащ-палатки. Пожалев об отсутствии плаща, я вышла из трамвая навстречу непогоде и полной грудью вдохнула запах неповторимой, мокрой и любимой ленинградской весны. Текущие дела, работа, бесконечные воскресники, обходы учеников настолько загрузили график, что я смогла выбраться в Ленинград лишь в начале апреля и теперь медленно шла по улицам, стирая с лица холодные дождевые капли. Редкие пешеходы кутались в плащи и прятались под зонтики. Я подумала, что для одних весна это слякоть и нетерпеливое ожидание тепла, а для других радость от музыки капели за окнами и восторг от грохота ледохода на реке. А вороны! Они так остервенело драли глотки, что становилось понятно — весна уже не может задержаться в пути и вот-вот её зелёные руки мягко обнимут холодный стылый город.

Я не стала заезжать на старую квартиру, а сразу, как сошла с пригородного поезда, села на трамвай в сторону Петроградской стороны, чтобы наконец сделать то, к чему стремилась душа — посетить Князь-Владимирский собор, где меня увидела наша ученица и пожаловалась директору. Теперь тот поворот судьбы казался бесконечно далёким и уже не вызывал ни обиды, ни возмущения, ни чувства потери. Жизнь — как дорога: то с ровным полотном, то с ямами и поворотами — едешь и не знаешь, что покажется вдали у горизонта.

По мере приближения к собору моё волнение увеличивалось. Я не знала, с чем прийти к Богу, ведь за потоком ежедневной суеты я иногда даже не вспоминала о Нём. Наверное, это всё равно что прийти на экзамен неподготовленной и надеяться на счастливый билет. Суть в том, что счастливый билет в один конец даётся каждому, но мы, глупые и самонадеянные, предпочитаем упрямо полагаться на собственные шпаргалки. Может быть, Колпино и есть мой счастливый билет, который я по дурости едва не выбросила? Я улыбнулась, чувствуя нарастающую радость.

Малые купола Князь-Владимирского собора уже успели очистить от маскировочной краски, и они светлыми пятнами выделялись на фоне свинцового неба.

Я остановилась на набережной и вдруг услышала:

— Тоня! Тонечка!

— Рая!

За то время, что мы не виделись, она немного похудела, и из её глаз исчезла детская наивность. Нежный румянец щёк подчёркивали густые ресницы, порхавшие вокруг глаз чёрными бабочками.

Мы бросились навстречу друг к другу и обнялись.

— Тоня, ты как здесь?

— Рая, ты как здесь? — спросили мы одновременно и рассмеялись.

Рая тоже стояла без зонта. Я схватила её за руку и потянула в парадную дома на углу Большого проспекта. Разбрызгивая лужи на мостовой, мы добежали до гулкого пустого подъезда и сели на широкий подоконник между этажами.

— Я теперь часто прихожу сюда, с твоей лёгкой руки, — сказала Рая. Её шапочка совсем промокла. Она стянула её с головы, рассыпая по плечам волосы. — Сначала я, как и ты, сходила на Новодевичье кладбище, к могиле генеральши Вершининой и там поняла, что надо ходить в церковь, как бы ни было страшно и опасно.

— Рая, какая ты смелая! — Я прикоснулась к её холодным пальцам, которыми она сжимала шапочку.

— Да что ты, Тоня, я трусиха. Просто есть ситуации, когда нельзя отступить, иначе перестанешь себя уважать. Понимаешь? Наверное, так происходит в бою.

Голос Раи звучал спокойно и уверенно, как голос человека, раз и навсегда принявшего решение выстоять до конца.

— А не боишься, что тебя тоже выгонят с работы? Меня ведь выгнали!

Она усмехнулась:

— А знаешь, не боюсь. Я долго думала и вместо педагогического стала готовиться к поступлению в Горный институт на геологоразведку. В тайге никто не придерётся. А если я открою месторождение, то будет всё равно, верующая я или нет.

— Рая, я желаю тебе открыть самое крупное месторождение в мире! Алмазное!

— Постараюсь! — Она поболтала ногой и провела рукой по коленке. — Насквозь промокла, а запасных чулок нет. Отменят талоны на промтовары — накуплю себе целый чемодан чулок!

— Представляю тебя в тайге с чемоданом чулок!

Мы расхохотались так громко, что на лестничной клетке скрипнула дверь и старушечий голос недовольно прошамкал:

— Ходют и ходют, хоть дустом их посыпай.

Его перебил мужской тенор:

— Вечно вы недовольны, Матрёна Петровна, уж и посмеяться нельзя. Война ведь закончилась! Теперь надо жить и радоваться.

На лестничную площадку вышел молодой человек и, перегнувшись через перила, пригласил:

— Промокли, девушки? Замёрзли? Поднимайтесь, чайком угощу.

Скользнув по нашим лицам, его глаза с восхищением остановились на Рае.

Она спрыгнула с подоконника:

— Ещё чего! — и посмотрела на меня. — Побежали?

Раин взгляд искрился весельем, от которого мне тоже стало легко и радостно. Хотя хмурый день по-прежнему сеял на голову стылую морось, небо высветлилось розоватыми полосами, простиравшими свет на мокрые крыши домов. У порога собора мы остановились, и я вдруг вспомнила про Колю Леонидова. Я писала Рае про него в последнем письме, успев пожаловаться, что никак не найду к нему подход.

— Господи, помилуй, — доносились до притвора песнопения слаженного хора.

«Господи, помилуй», — шепнула я про себя, и мы с Раей вошли внутрь.

Мне не пришлось долго гадать, кто засыпал песок в мою чернильницу с красными чернилами. Я с первого урока заметила, что Коля находится в режиме ожидания. Время от времени он бросал на меня короткие взгляды и тут же делал безразличный вид прилежного ученика, по уши поглощённого учёбой.

На всякий случай я незаметно проверила, не расшатаны ли ножки у моего стула. Кнопок и клея на сиденье тоже не обнаружилось. Значит, Коля придумал что-то другое.

Каверзой оказался песок в чернильнице. Не подавая вида, я промокашкой почистила перо и достала с верхней полки шкафа бутылочку с чернилами, которую всегда держала про запас. На Колином лице отразилось такое разочарование, что если бы я была девочкой, то показала бы ему язык. Правда, я тут же устыдилась своих непедагогичных мыслей и вздохнула: противостояние ученика и учительницы точно не делает мне чести. Вполне возможно, завтра в моём портфеле обнаружится мышь или крыса.

Крыс я не боялась. Как-то раз под Смоленском нашему взводу довелось квартировать в подвале гастронома, кишащем крысами. Продуктов там давно не хранилось, но, видимо, аппетитный запах навсегда впитался в стены и пол с выщербленными досками. Чтобы выкурить серую напасть, наш лейтенант приказал продезинфицировать подвал дымовыми шашками. Вы думаете крысы ушли? Ничуть не бывало! По ночам они с топотом носились по пустым полкам и бесстрашно шмыгали по ногам спящих. Но мы уставали так, что не разбудило бы даже стадо слонов на водопое. От грызунов мои мысли перекинулись к котам, я вспомнила наглую морду Пионера, наскоро переименованного в Пиона (ха-ха-ха!), и подумала, что через пару недель, в день рождения Ленина, мои третьеклассники станут пионерами. И Коля тоже! Я сама лично на октябрятском собрании класса подняла руку за Колину кандидатуру в пионеры: достоин.

Подготовка к вступлению в пионеры шла полным ходом: мы повторяли стихи, песни, ходили строем под барабанную дробь и, конечно, разучивали наизусть пионерскую клятву. В последней редакции, утверждённой бюро ЦК ВЛКСМ от 9 января 1946 года, она звучала так:

«Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю, что буду твёрдо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма.

Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины».

Вчера директор школы показала мне стопку пионерских галстуков, которые старшие ребята будут повязывать на грудь новым пионерам. Помню, перед моим собственным приёмом в пионеры я целую ночь постоянно вскакивала и проверяла, не смялся ли нарядный воротничок на школьной форме и на запачкался ли накрахмаленный мамой белый фартучек. А потом после торжественной линейки я бежала домой в расстёгнутом пальтишке, чтоб прохожие видели мой пионерский галстук, и замирала от счастья и гордости.

Сегодня третьим уроком шло чтение, и, конечно, мы читали рассказы о пионерах-героях. Я рассказывала мальчикам об отважном партизане-разведчике Вале Котике, когда посреди урока дверь распахнулась. Мой взгляд выхватил бледное лицо Колиной мамы. Цепляясь рукой за косяк, она искала глазами Колю, и её взгляд безостановочно метался из стороны в сторону.

Отложив газету с рассказом, я обеспокоенно спросила:

— Мария Васильевна, что произошло?

Как рыба на поверхности, она раскрыла рот, но вместо звуков смогла только глотнуть воздух и так и застыла, подпирая плечом дверь. Чья- то рука отодвинула её в сторону, и в класс шагнул высокий солдат с вещевым мешком за плечами. От худобы шинель колоколом болталась на его плечах, приоткрывая часть шеи. Небритая щетина подчёркивала впалость щёк, перетекая к впавшим глазницам с тёмными веками.

Я спросила:

— Товарищ, вам кого?

С тем же успехом я могла бы разговаривать со статуей полководца Суворова, потому что солдат даже не глянул в мою сторону. Он пристально смотрел на детей, и вдруг с последнего ряда из-за парты сорвался Коля, и его крик разрезал воздух, как острая бритва:

— Папка! Папка вернулся!!!

— Коля, сынок!

Коля обнял отца крепко-накрепко — не оторвать. Он прижимался к нему руками, ногами, животом, терся щеками о колючую шинель, насквозь пропахшую запахом махорки и паровозного дыма.

Дрожащими руками отец гладил его по голове и плакал. Плакала я, плакала Мария Васильевна, в коридоре всхлипывали директор школы и уборщица.

— Папа, ты не убит? Ты живой? — в сотый раз спрашивал Коля, и каждый раз отец, срываясь на хрип, подтверждал:

— Живой я, живой. Ошибка вышла с однофамильцем.

Назавтра Коля пришёл в школу сияющий, как медный самовар, и с самого порога звонко выкрикнул:

— А мы с папой вчера ух какую груду дров накололи! А мама нам пирог испекла! Антонина Сергеевна, я папе рассказал, как вы нас учите дорожному движению, и он сказал, что вы молодец!

Я посмотрела на его счастливую рожицу с улыбкой от уха до уха и поняла, что крыса в портфель отменяется.

Этот майский день выдался самым обыкновенным, ничем не примечательным. Утром, как часто случается, в кухне началась перепалка между хозяйками. Заводилой обычно выступала горластая весовщица Нюрка из третьей комнаты. В этот раз она сцепилась из-за спичек с соседкой Наташей из десятой комнаты.

— Говорю тебе, не брала! — недовольно отбрехивалась Наташа. Она заправляла свой примус, и по кухне плыл терпкий запах керосина.

— Как же не брала, если вечером в коробке лежало двенадцать спичек, а сейчас десять! Ты одна видала, куда я коробок сунула!

Хотя спички были в дефиците, я удивилась, что Нюрка их ежедневно пересчитывает. Мне такое в голову не приходило. На майские праздники наш барак накрыл общий стол во дворе, и Нюрка с Наташей, обнявшись, пели на два голоса про синий платочек. Мы праздновали весело, шумно и дружно, поэтому мелкие коммунальные стычки я почитала за утреннюю разминку.

Не обращая внимания на кухонные баталии, я налила в умывальник воды, по ощущениям чуть теплее, чем в колонке на улице. Ненавижу умываться ледяной водой. Иногда, когда хватало времени вскипятить чайник, я позволяла себе долить в умывальник кипятка, и тогда мылась долго, тщательно и с удовольствием. Недавно один из умельцев нашего барака раздобыл где-то треснувшую фаянсовую раковину и приспособил её вместо таза, куда сливалась вода. Но самое главное — к раковине он приладил кусок шланга и вывел его на улицу, в канаву, таким образом отпала необходимость выносить после себя использованную воду. Слава техническому прогрессу и народной смекалке! Жаль только, что подобное новшество касалось умывальника одной комнаты, остальным оставалось смотреть и завидовать.

Расширяя крохотное пространство, нашу каморку заливали потоки солнечного света — преддверие ленинградских белых ночей. Лена уже ушла на работу. Как обычно, мой завтрак состоял из жидкого чая без сахара и нескольких сухарей, я любила их размачивать в чае. Я окунула сухарь в чашку, откусила и внезапно поняла, что сегодня увижу Марка. Не знаю, каким образом у людей генерируются предчувствия, но я совершенно чётко осознавала свои ощущения. Если бы я встретила Марка сразу, после того, как вернулся отец Коли, то поговорила бы с ним без отчуждения, но Марк не появлялся, и я продолжала терзать в уме воспоминания о нашей нелепой встрече в доме у Леонидовых.

Закончив завтрак, я решила, что, если представится случай, то сменю гнев на милость.

Но день катился по проложенным рельсам — работа, проверка тетрадей, подготовка к следующим занятиям, и никакой Марк на горизонте не вырисовывался. В шесть часов вчера я укутала платком кастрюльку с пшёнкой для Лены — мы питались вскладчину, и решила, что успею сбегать в баню на Павловской улице. Единственная на всё Колпино баня работала до девяти вечера.

Последнее время стояла тёплая погода, и деревья успели покрыться клейкими светло-зелёными листочками. По обочинам дороги сквозь покрывало из пожухлой травы пробивались головки мать-и-мачехи. Солнце ещё не планировало закатываться на покой, но луна уже взошла и стояла на другой стороне неба, терпеливо ожидая своей очереди на дежурство.

Где-то далеко звучали переборы гармони, разливая по округе вальс «Амурские волны». Навстречу мне спешили пешеходы. Девочки играли в классики и прыгали на одной ножке. Мальчишки в луже пускали кораблики-щепочки.

Приземистое здание бани когда-то имело жёлтый цвет, теперь ставший грязно-серым. Под застрехой крыши со стен клоками отваливалась штукатурка, но в окнах уже сияли новенькие стёкла, на две трети закрашенные белой краской, и люди из бани выходили, словно новенькие пятаки, — распаренные, благостные, с румянцем во всю щёку. Смешно представить себе распаренный пятак с румянцем, но мне в голову пришла именно такая нелепая ассоциация.

В кассу бани, как обычно, змеилась длинная очередь. Я встала за весёлым одноруким мужичком в огромной серой кепке. Один рукав его куртки был заткнут за пояс, а другой он прижимал к себе свёрток, из которого торчала лыковая мочалка. При виде меня он расплылся в улыбке:

— Стоило пойти в баньку заради того, чтоб рядом с такой красавицей постоять! А если бы ты мне ещё и спину потёрла…

— Леший тебе потрёт! — к нам подлетела черноглазая толстуха в расстёгнутом ватнике и с оцинкованной шайкой в руке. Одёрнув мужичка за ремень, она сверкнула рядом металлических зубов во рту. — Не обращайте внимания на моего мужа, девушка, он у меня балагур.

— Я и не обращаю.

Да и как обращать, если на подходе к кассе я заметила Марка! Под мышкой он держал берёзовый веник, завёрнутый в газету, и о чём- то беседовал с соседом по очереди. Чтобы ненароком не встретиться с ним взглядом, я спряталась за спину однорукого мужичка и стала пристально разглядывать, как в трещины мостовой упорно пробивается щётка молодой травы.

— Где в Колпино людям встречаться, как не здесь? — задушевно произнёс голос Марка прямо возле моего уха. — У нас все дороги ведут к бане. Здравствуйте, уважаемая Антонина Сергеевна.

Мне ничего не оставалось, как поздороваться. Я очень надеялась, что меня не выдадут вспыхнувшие вдруг щёки. Собрав в кулак спокойствие, я степенно кивнула:

— Здравствуйте, Марк Анатольевич. Вижу, вы решили попариться, — я посмотрела на его веник, завёрнутый в газету, и Марк почему-то страшно смутился:

— Вы знаете, да. Я вообще-то не часто хожу в баню. В больнице в некоторых отделениях есть душ, и я, признаюсь, пользуюсь служебным положением. А сегодня, как назло, в больнице прорвало водопровод, а потом меня с ног до головы автобус окатил из лужи, будь он неладен. Вот и решил сбегать в баню. И видите, как удачно!

— Удачно что? Очередь маленькая?

Он засмеялся:

— Можно считать и так. Кстати, вы знаете, что у Леонидовых вернулся отец?

Я пожала плечами:

— Мне ли не знать, если они с женой пришли за Колей прямо во время урока.

— Даже так?

— Вы не представляете, какой был взрыв эмоций! Все плакали: я, нянечки, директор, мальчики, особенно те, у которых отцы не вернулись.

Потупившись, Марк глухо сказал:

— Я делал возможное и невозможное, чтоб вытащить с того света больше раненых. Очень тяжело, когда стоишь у операционного стола и понимаешь, что медицина бессильна. Но иногда случались чудеса.

Марк стал рассказывать случаи из госпитальной практики, а я смотрела на его руки, которыми он спасал раненых, и думала, как хорошо, что мы встретились в мирное время, когда не надо пригибаться от взрывов и прощаться при расставании, не зная, кто из нас доживёт до следующего дня.

За разговорами я не заметила, как дошла до кассы. Мы купили билеты и разошлись по сторонам — он в мужское отделение, я в женское.

Я не люблю ходить в общественную баню, стесняюсь раздеваться на людях да и на других стараюсь не смотреть. Помню, в детстве меня настолько ошарашило обилие голых тел, что в следующий раз я ревела белугой, упиралась ногами во входную дверь и вынудила маму мыть меня дома. Для этого кипятилось ведро воды и в пустую ванну ставился таз, куда я залезала, дрожа от холода. Не знаю причину, но наша ванна больше годилась для ледника, чем для ванной комнаты, тем паче, что непосредственно ванна, оставшаяся с дореволюционных времён, представляла собой облезлое железное корыто с ржавыми потёками на поверхности. В некоторых квартирах в ванных имелись дровяные колонки с баком для горячей воды, но нашу квартиру барская роскошь обошла стороной. То есть следы колонки обнаруживались в виде креплений на полу, но сама колонка, видимо, пала в борьбе с революционным бытом.

Но в Колпино возможность помыться исчерпывалась исключительно баней, куда стекался народ со всех концов города.

Сразу вслед за мной в раздевалку ворвалась молодая мамочка с маленьким сынишкой и принялась крикливо выторговывать себе место. Из помывочной доносились стук шаек, звуки льющейся воды, разговоры, смех.

Я хотела и не хотела снова увидеть Марка, поэтому для себя решила избежать встречи. Захочет — найдёт меня. А вдруг не захочет? Значит, так тому и быть!

Если бы проводилась олимпиада на скорость банного мытья, то я точно заняла бы первое место. Максимум через десять минут я уже оделась и разгорячённая выскочила на улицу.

Прислонясь к дереву, Марк стоял у выхода. Свой сухой веник он держал наподобие букета и сосредоточенно считал сморщенные берёзовые листочки. При виде меня он поднял голову и удивлённо присвистнул:

— Что, уже? Я не ждал тебя раньше чем через полчаса.

Я кивком указала на веник:

— Ты что, не пошёл в баню?

— Не пошёл, — легко признался он. — Боялся тебя пропустить.

— Но ты же купил билет!

— Я отдал его женщине с ребёнком. Она стояла последняя в очереди.

Я внезапно поняла, что от удивления перешла с ним на «ты», и он не замедлил воспользоваться моей оплошностью. Ну ладно, на «ты» так на «ты», обратной дороги нет. В конце концов, на фронте меня совершенно незнакомые бойцы называли сестрёнкой.

С банным веником в обнимку Марк проводил меня до барака. Тихий вечер постепенно сгущал сумерки, но свет не уходил совершенно, а лишь менял цвета домов на разные оттенки: от голубого до густо-фиолетового. Нарождающиеся белые ночи позволяли строителям работать дотемна, поэтому тишину то и дело нарушали то визг пилы, то стук молотков. Сегодня в нашем бараке женщины занимались стиркой, и весь двор перед входом напоминал палубу корабля с развешенными на рее разноцветными тряпками. На ветру хлопала крыльями простыня с заплатками и пузырём надувалось пустое брюхо пододеяльника. За столиком из грубых досок — его сколотили на днях — мужики резались в домино. Репродуктор на телеграфном столбе транслировал лирику:

От вида мирной картины у меня замерло сердце. Боже, какое счастье, что мы дожили! Что радио передает не сводки Совинформбюро, а песни про любовь, что мужчины играют в домино, а дети гоняют мяч, что женщины смеются, а я… а я иду рядом с Марком и то краснею, то бледнею от радости и смущения.

— Доктор! Здравствуйте, доктор! — наперерез нам бросилась одна из соседок — невысокая юркая Маруся с чёрными, как антрацит, глазами. — Доктор, вы меня помните? Вы приезжали на вызов, когда я на переезде ногу сломала. Я прошлым летом на кладбище ходила, а тут поезд, ну я и бросилась бежать. Вы тогда сказали, что до свадьбы заживёт!

— Зажило? — вежливо поинтересовался Марк. Его глаза искрились весельем.

— Нет! — бодро выкрикнула Маруся и подбоченилась. — Я тогда уже была замужняя. А нога вот она, как новенькая, — она выставила ногу на носок, будто собираясь отбить перед Марком чечётку. — Доктор, а вы зачем к нам? — Маруська ехидно сощурились. — Никак Антонина заболела?

— Врач обязан не только лечить, но и предотвращать заболевания, в частности следить за соблюдением санитарии и гигиены, вот я и решил навестить ваш барак с ревизией, чтобы проверить его надлежащее содержание. Вот и веник прихватил на всякий случай, если придётся разбираться с нарушителями, — играючи отбил атаку Марк. Он посмотрел на меня. — А Антонина Сергеевна вызвалась мне помогать.

Марусины глаза округлились:

— Правда, что ли?

— Конечно, правда, — подтвердила я. — Пройдёмте, Марк Анатольевич.

Под остолбенелым взглядом Маруси мы с Марком степенно вошли в дом и лишь в коридоре дружно закатились от смеха. Я не планировала приглашать Марка к себе, но вежливость перевесила доводы рассудка.

Я распахнула дверь в свою комнату:

— Инспектируйте, товарищ доктор, напою вас чаем.

Я думала, что моя соседка Лена на работе, но она оказалась дома. Сидя за столом, она ела гороховой суп, и в комнате пахло лавровым листом и разваренным горохом. Бубуся с мамой приучили меня всегда заправлять свою кровать, но койка Лены напоминала собой поле битвы диких кошек, и плюс ко всему через спинку кровати Лена перекинула пару постиранных чулок. К чести Марка, он и бровью не повёл. То ли сделал вид, что не заметил беспорядка, то ли и вправду не заметил.

Лена откусила кусок хлеба и с набитым ртом спросила:

— Это кого ты привела?

Присутствие Марка она игнорировала.

— Э-э-э… фронтового товарища, — нашлась я, не особо покривив душой.

— Меня зовут Марк, — дружелюбно представился Марк, не обращая внимания на холодный приём. — Я пытаюсь ухаживать за вашей соседкой.

Дерзкие слова заставили меня вспыхнуть до корней волос. Лена с интересом подняла брови:

— И как? Получается?

Он скорбно вздохнул:

— Да пока не очень.

Зажатой в кулаке ложкой Лена показала на веник в его руках:

— А веник для чего? Или вы девушек сразу в баню приглашаете?

— А что, хорошая мысль, — оживился Марк, — надо её как следует обдумать.

Они с таким азартом перебрасывались фразами, что мне пришлось вклиниться в их разговор:

— Товарищи, я вам не мешаю?

Нас остановил резкий стук в дверь:

— Есть кто дома? Товарищ Павлова, я к вам!

Дверь распахнулась, и через порог перешагнул наш участковый уполномоченный старшина Красильников.

Сняв фуражку, старшина Красильников пригладил волосы, осмотрел собравшихся и остановил взгляд на Лене:

— Я, собственно, к вам, товарищ Павлова. — Он повернулся к нам с Марком. — Вижу, вы одеты? Гулять собрались? Ну так идите погуляйте.

Я возразила:

— Мы только пришли.

— Погуляйте, — с нажимом произнёс участковый, — у меня важное дело к Елене Владимировне.

— Они останутся, — напряжённо сказала Лена, — мне нечего скрывать.

Со времени «чёрных воронков» в людях накрепко засел страх перед милицией: почти каждый мог найти в своём окружении арестованных и невинно осуждённых. Начиная с двадцатых годов по стране гуляли доносы «бдительных граждан» на соседей из-за комнаты, на коллегу по работе, чтоб занять его место, на бывших буржуев, на учёных, на учителей, на верующих… — список был бесконечен. Об этом молчали, но каждый знал, что завтра могут прийти и за ним. Я вспомнила, как сама ходила в отделение милиции по поводу Лены, и залилась волной стыда. Неужели на неё ещё кто-то, кроме меня, написал заявление?

Положив ложку, Лена придвинула к старшине второй стул. Больше стульев в комнате не было, и мы с Марком сели на мою койку.

В тяжёлом молчании участковый расстегнул планшет и достал из него блокнот, крупно исписанный корявым почерком.

— Значит так, товарищ Павлова. Нам поступил запрос, что вас разыскивают относительно Степана Максимовича Егорова.

Степан! Именно так Лена называла своего любимого, пропавшего в американской зоне оккупации. Я впилась взглядом в её лицо. Оно посерело до голубизны, как бывает у застреленных пулей в сердце. Качнувшись вперёд, она твёрдо произнесла:

— Вы знаете, как он погиб?

— Погиб? Да бог с вами, Елена Владимировна! — воскликнул участковый. — Он жив и разыскивает вас! Вот, мы получили запрос… — Он зашуршал бумажками в планшете и выудил листок пожелтевшей бумаги, похожей на телеграфный бланк.

Мне кажется, что Лена не поняла его слова. Бессильно бросив руки на колени, она смотрела перед собой, и её пальцы царапали ткань юбки.

Я рывком встала, подошла к ней, положила руки ей на плечи и слегка встряхнула:

— Леночка, слышишь, что сказал товарищ участковый? Степан жив и ищет тебя!

— Слышу. — Голос Лены звучал замедленно, словно звуки доносились из-под воды. Она потрясла головой. — Значит, жив.

Я перехватила встревоженный взгляд Марка. Он пристально смотрел на Лену, готовый в любую секунду оказать ей помощь. Лена несколько раз глубоко вздохнула и отпила чай из чашки, которую я услужливо сунула ей в руки.

— Значит, жив. Жив, — несколько раз повторила она. Её щёки нежно порозовели. — Товарищ Красильников, не молчите, говорите, где он? Что он? Откуда от пишет?

— Так я и говорю, — протянул старшина, — разыскивает вас, значит, товарищ Егоров, проживающий в городе Архангельске. Вот, тут адресок имеется, — он протянул Лене бланк с наклеенной телеграфной лентой.

Лена читала короткий текст, и буквы прыгали перед глазами, сливаясь с полосой телеграфной ленты. Жив! Ищет! Господи, жив! Спасибо Тебе, Господи!

Несколько сухих строк с адресом в Архангельске вмещали в себя два года бесконечной боли, когда ночами без сна она воображала, как гестаповцы или разведка США — одна шарага — выламывают Стёпе руки, калечат, выкалывают глаза, а потом льют на голову холодную воду, чтобы пришёл в себя. Официально майор Егоров числился пропавшим без вести, но знакомый капитан из Разведуправления определённо сказал:

— Не жди, Ленка. Оттуда, куда его послали и с тем заданием, живыми не возвращаются.

Но она всё равно ждала в дикой надежде на чудо, но когда тот же капитан из Разведупра передал ей Стёпины часы, поняла, что её жизнь закончилась вместе со Стёпиной.

Часы она носила не снимая. Во время бессонницы под их тиканье часто вспоминалась глубокая тёмная ночь с заснеженной коркой бывшего колхозного поля, куда их группу диверсантов-разведчиков сбросили на парашютах. Она приземлилась сразу вслед за Степаном, но в круговерти метели потеряла его из виду. С ним, командиром, группу познакомили непосредственно перед вылетом, предоставив всего пару часов на знакомство и слаживание действий. Маленький, щуплый, лопоухий, он скорее, напоминал стеснительного подростка, если бы не острый, пронизывающий взгляд и бритвенная точность суждений, с каким его палец скользил по карте местности, где предстояло нанести удар по противнику. Попасть в группу Егорова считалось честью, и весь полёт до прыжка Лена исподволь смотрела на его неподвижное лицо, удивляясь, что он спал и открыл глаза лишь тогда, когда над кабиной пилота зажглась сигнальная лампочка. Степан прыгнул первым. Второй шла она, Лена.

Из прикушенной при прыжке губы потекла кровь, медленно замерзая на подбородке. Первое, что надлежало сделать, — это зарыть в снег парашют. Ветер неистово надувал и рвал шёлк купола, и на «похороны» ушло больше десяти драгоценных минут. Где-то в круговерти метели потерялся условленный сигнал для сбора группы — несколько коротких вспышек фонарика, и пришлось идти наугад, по направлению ветра вычисляя в уме возможные точки десантирования товарищей.

Ей показалось, что прошла вечность, пока в кромешной тьме удалось заметить мутное пятно света, вспыхнувшее и мгновенно погасшее. Постепенно группа собралась. Потерь не было, и к едва забрезжившему рассвету они вышли в заданную точку. Дальше их пути расходились. По заданию женщине предстояло проникнуть в тыл и установить связь с подпольем, а диверсантам пробиваться к партизанам.

Спустя время Лена много раз спрашивала себя, отчего возникает любовь? Ведь Степан всего-навсего взял её за руку, посмотрел в глаза и негромко попросил:

— Вернись живой. Я буду ждать.

Скорее всего, ему часто приходилось произносить подобное напутствие — обычное для войны пожелание друзьям перед решительным сражением. Но сейчас Лена вдруг поняла, что этот раз принадлежит только ей, некрасивой, невзрачной и вредной Ленке, с которой девушки из полевого прачечного отряда, где она служила прежде, предпочитали не связываться. За те несколько секунд, что её холодная ладонь пролежала в руке Степана, Лене почудилось, что за спиной вырастают и расправляются белые крылья. Именно в тот миг она поняла, что обязана выжить и увидеть его ещё раз. После того задания они прослужили вместе всего полгода, а потом фронт разметал их в разные стороны. Прощаясь, Степан крепко прижал её к себе:

— Обещаю, что после войны мы будем навсегда вместе. Ты мне веришь?

Она погладила ладонью его щёки, колючие от небритой щетины, и, запоминая навсегда, вдохнула запах сырой шинели:

— Верю. Я буду ждать.

А потом он не вернулся с задания.

Лена металась по комнате, как слепая: наткнулась на стул, сшибла со столика свою чашку, хорошо, что участковый уполномоченный товарищ Красильников успел её поймать на лету. Потом схватила сумку и сунула ноги в сапоги.

— Елена Владимировна, успокойтесь, теперь адресат никуда не денется. — Красильников аккуратно поставил чашку на блюдце. — Охолоните малость. А то у нас недавно произошёл случай — смех и грех! Представляете, нашлась родня у одного рабочего с Ижоры, так он на радостях так крепко отметил это дело, что залез на дерево в парке и оттуда орал песни.

— Какие? — тупо спросила я.

— Да разные, — пожал плечами старшина Красильников — Меня когда вызвали, он распевал «Катюшу». Пришлось снимать и давать пятнадцать суток, как нарушителю. Так что вы, товарищ Павлова, будьте осторожнее, а то может выйти неприятность.

Метнув на него яростный взгляд, я подошла к Лене:

— Лена, ты куда?

Она перевела дыхание:

— На почту. Послать Степану телеграмму.

— Так почта уже закрыта! — Я взглянула на часы, где стрелки подтягивались к девяти вечера.

— Телеграф круглосуточный!

Лена говорила отрывисто, словно восстанавливая дыхание после марш-броска с полной выкладкой.

Я накинула жакет:

— Подожди, я с тобой.

Почтовое отделение было на Павловской, неподалёку от бани, и я снова понеслась туда, едва успевая за Леной. В начале улицы она вдруг остановилась:

— Знаешь, я всегда верила, что он жив! Всегда! Хоть и старалась не думать об этом. Боялась сглазить. Понимаешь? А теперь, когда он жив, мысли о его гибели кажутся мне предательством.

Я обняла её, и несколько секунд мы стояли крепко обнявшись, словно черпали силы друг у друга. Лена уткнулась мне в плечо:

— Я и сейчас боюсь — а вдруг ошибка? Вдруг это не Степан, а кто-то другой, ошибочный, тёзка?

— Зачем ошибочному тёзке разыскивать Елену Владимировну Павлову? Тёзка про тебя и знать не знает, — сказал Марк. Оказывается, он всё время шёл рядом с нами. Мы обе с удивлением уставились на него, словно увидели призрака.

Перламутровый закат медленно опускался на верхушки деревьев, сгущаясь у стен домов. Тёмным пятном маячил котлован стройки будущей пятиэтажки. Через год, может даже скорее, сюда потянутся первые новосёлы, и дом заживёт, задышит, зазвенит детским смехом и засияет стёклами чистых окон.

Рабочий день на почте закончился, но в помещении горел свет и мелькала чья-то тень. Лена забарабанила кулаком в дверь:

— Откройте, мне надо послать срочную телеграмму!

— Закрыто, — протянул из-за двери недовольный женский голос. — Ночью срочные телеграммы на Центральном телеграфе принимают. Езжайте в Ленинград и посылайте хоть сто штук сразу.

— Пожалуйста! Мне очень надо! — выкрикнула Лена. — Я вам заплачу.

— Ещё чего! Я из-за вас под суд идти не собираюсь. — Женщина на почте переместилась к окну и посмотрела на нас в открытую форточку. — А если не прекратите безобразничать, то я сейчас вызову наряд милиции.

— Гадина, — сквозь зубы протянула Лена и бессильно села на холодные ступеньки почты. — Буду сидеть до утра, пока не откроют.

Но дверь внезапно распахнулась, и на пороге появилась кругленькая, розовощёкая женщина средних лет в форменном почтовом пиджаке и голубой косынке поверх волос:

— Ой, доктор! А я вас сразу не узнала! Вы к моей дочке приезжали, помните? У неё живот болел. Вы сразу сказали, что аппендицит и надо срочно на операцию. А потом получилось, что хирург занимался с другим больным, и вы сами операцию сделали. Помните?

Марк прикоснулся пальцем ко лбу, а потом нацелил его на женщину:

— Хомякова. Маша Хомякова.

— Точно! Если бы не вы, доктор, если бы не вы!.. — Она поочерёдно посмотрела на меня и Лену. — Что там у вас? Телеграмма, говорите?

— Очень важная телеграмма, — подтвердил Марк, — у подруги муж пропал без вести, а теперь нашёлся! Представляете! — Он слегка подтолкнул Лену вперёд.

— Ой, да что вы! — всплеснула рукам Хомякова. — Так бы сразу и сказали! Заходите, девушки, и вы, Марк Анатольевич, заходите. Сейчас сделаем всё в лучшем виде. Неужели я не понимаю? У самой похоронка получена. Да если бы мой нашёлся, то я… — не договорив, она утёрла глаза кулаком и протянула Лене листок бланка. — Пишите что надо, пошлю молнией.

— Ты думаешь, я на фронте бегала бы и орала вот так, как безголовая курица? — Выпрямившись, Лена посмотрела в тёмное окно. Марк проводил нас с почты до дома, и сейчас мы сидели вдвоём в нашей комнате и пили холодный чай. — На фронте всё по-другому. Там если ты пошёл на задание, то себе уже не принадлежишь. Ты как бы не совсем человек — ты оружие, которое должно поразить цель во что бы то ни стало. Любовь, жалость, страх, слёзы — это для тыла. Однажды мне пришлось смотреть, как немцы расстреливают радистку Машу, мы с ней работали в паре. Веришь, у меня ни один мускул не дрогнул, стояла в толпе баб, смотрела и только про себя внутри кричала: «Господи! Господи! Господи!»

Но там многие молились. И Маша на меня посмотрела равнодушно, как на пустое место, а ведь мы с ней кашу из одного котелка ели, вместе в госпитале лежали, на задание готовились. И я бы так поступила, даже если бы Степан вместо Машки стоял. — Она прижала руки к щекам. — И о чём я только думаю? Ведь он жив! Жив! — Отхлебнув чая, она перешла на шёпот. — Но я боюсь, ужасно боюсь, вдруг меня разыскивает не он, а кто-нибудь из знакомых, чтобы сообщить плохое… — Она сделала паузу. — Нет! Не хочу об этом думать. Утром принесут ответную телеграмму, и всё узнаем.

В свете керосиновой лампы и без того худое лицо Лены казалось совсем тонким, иконописным, с тёмными полукружьями вокруг глаз. Вокруг лба рассыпались невесомые пряди волос пепельного цвета. Я в первый раз заметила ниточку полосы шрама поперёк шеи, как если бы кто-то полоснул ножом по коже. А может и полоснул? Я не стала спрашивать.

Мы не ложились спать, да и как уснёшь, если ждёшь почтальона? Время текло медленно, по каплям, с механическим стуком минут, падающих из будильника. В половине седьмого утра Лена ушла на работу, собранная и спокойная, и лишь отчаянный взгляд выдавал её тревогу и надежду. У меня оставалось полчаса свободного времени, я легла на кровать, закрыла глаза и мгновенно уснула.

Школа встретила меня возбуждёнными голосами детей. Саша Амосов, набычившись, стоял в углу и утирал кровь из носа. На него наступал рослый Данила Селезнёв из четвёртого класса.

Мне пришлось вмешаться:

— Немедленно прекратите! Что здесь происходит, молодые люди?

— Данька обозвал Сашку мясником и вором! — пискнул за спиной шустрый второклашка со стриженной «под ноль» головой.

Я с прищуром посмотрела на Данилу:

— Саша у тебя что-то украл?

По лицу Данилы Селезнёва разлился румянец. Тяжело засопев, но выпалил:

— Мама сказала, что продавцы все воры.

— Все-все? — уточнила я. — А вот моя знакомая продавщица умерла в блокаду, она тоже воровка?

Если честно, то продавщицу я выдумала на ходу, но ведь наверняка были такие. К тому же я знала жену ленинградского пекаря Кютинена, умершего от голода около буханок с хлебом.

Данила молчал. С повышенным интересом он разглядывал свой ноготь на большом пальце и изредка зыркал на меня глазами.

Я протянула Саше носовой платок вытереть кровь из носа:

— А ты что скажешь?

Мои симпатии находились на стороне Саши, но я не собиралась это показывать.

С тяжёлым сопением Саша вскинул голову:

— А что он дразнится? Ну и что, что мой папа мясник, ничего особенного, мясники тоже нужны. Кто мясо рубить будет, доктор, что ли, или, может скажешь, директор школы?

Железный аргумент про директора школы с топором в руках заставил зрителей ошеломлённо охнуть. Саша приободрился:

— А я вообще хочу стать лётчиком.

— Я тоже хочу стать лётчиком, — пробурчал Данила.

— Прекрасно! Значит, два будущих лётчика подрались, потому что один обзывает другого. Так получается?

— Так, так! — зашумели мальчики вокруг нас.

— Тогда вы должны знать, что военные лётчики летают на задания вдвоём — ведущий самолёт и ведомый. Ведущий выполняет задание, а ведомый охраняет его от врага и прикрывает тыл. Если ведомый бросит ведущего в бою, то оба лётчика могут погибнуть. Советские бойцы горой друг за друга стоят, а не обзываются и дерутся. И им всё равно, кем работают их отцы. Так что, друзья, никудышные из вас получатся военлёты.

Пока я говорила, веснушки на щеках Данилы поменяли цвет с морковного на багряный и стали неразличимы на щеках. Боком, боком, он сделал шаг к Саше и неловко протянул руку со скрюченным мизинцем:

— Мир?

Амосов зацепил его палец своим мизинцем:

— Мири, мири, навсегда, кто поссорится — свинья.

В школе мы с девчонками тоже мирились таким способом. Я улыбнулась, вспомнив, как, зарёванная и сердитая, тянула руку к лучшей подружке, чтобы помириться после ссоры из- за разорванной промокашки. Наверное, со стороны мы смотрелись так же, как Саша с Данилой — разгорячённые и пристыженные. Чтобы вспомнить, что тогда сказала нам учительница, пришлось напрячь память. Кажется: «Помириться всегда труднее, чем поссориться, и первым мирится самый умный и смелый».

Мы с подружкой обе захотели стать умными и смелыми, поэтому ринулись друг у другу с такой скоростью, что едва не свалились и не расшибли лбы.

Первым уроком по расписанию шла арифметика. Я похвалила за старание Колю Леонидова. С тех пор, как вернулся с фронта его отец, у нас с Колей стали складываться идеальные отношения. Серёжа Колокольцев решал примеры, высунув от усердия кончик языка. Новенькие ботинки на его ногах сверкали чистотой. Я случайно подсмотрела, как он перед школой вытирал обувь клочком газеты. Недавно он похвастал, что сестрёнка пошла в детский садик, а маме на работе выписали премию.

Несмотря на дополнительные занятия, математика давалась Серёже туго, зато он мог запомнить с одного раза любое стихотворение и очень любил рисовать. Юркий, как уж, Боря Островский постоянно отвлекался. Вытягивая шею, он с тоской смотрел в окно, явно в мечтах вырваться из класса и вволю погонять мяч или, на худой конец, попинать консервную банку. Мне тоже не терпелось дождаться конца уроков, чтобы побежать домой, к Лене, узнать, не принесли ли телеграмму, да и весна выманивала на улицу, растекаясь по мостовой весёлыми искристыми лужами.

Но по закону подлости директор школы сразу после уроков собрала учителей на совещание — ознакомить с планами на лето, а затем попросила меня остаться и подписать кучу похвальных листов для отличников и хорошистов.

Взмыленная и взволнованная, я подбежала к дому вместе с первой сменой рабочих Ижорского завода. Мне нравилось видеть, как толпа рабочих идёт по улице; нравилось слышать, как люди перебрасываются шуточками и смеются; нравилось видеть усталые, но довольные лица; нравилось вливаться в общий поток и идти рядом, плечом к плечу, чувствуя свою сопричастность к сути этого города-работяги, ставшего для меня родным.

Ещё издалека я увидела около нашего барака несколько соседей, сгрудившихся в полукруг. Стало ясно, что у нас что-то случилось, и моё сердце тревожно ёкнуло. Лена? Напролом через грязь я бросилась вперёд.

— Что случилось?! Пропустите! Где Лена?

Лена стояла на пороге дома и крепко обнимала невысокого худощавого мужчину с крупным носом и оттопыренными ушами. Он гладил её по голове и негромко повторял:

— Леночка, почему ты плачешь? Ну я же приехал! Навсегда приехал! Теперь только вместе!

— Счастье-то какое! — всхлипнула соседка Люда с тазом белья в руках. — Сколько раз мужики возвращаются с войны, столько раз и плачу.

— Ой, не говори, подруга, — подхватила Катя из седьмой комнаты, — прямо словно заново мужа встречаю. Мой-то ещё осенью вернулся. — Она посмотрела на собравшихся и прикрикнула: — Что стоите, рты пораскрывали? Мужики, тащите столы! Девки, что есть в печи, всё на стол мечи, праздновать будем!

— Ура! Складчина! — загомонили ребятишки, что крутились вокруг взрослых. — Здоровско! Дядя Федя на гармони поиграет.

Гармонист Фёдор вернулся с фронта слепым и часто, сидя вечерами под окнами, изливал в песнях свою тоску по прежней жизни.

— Да что гармонь! — подбоченилась жена мастера Карякина — дородная Анна Максимовна. — У нас патефон есть! И пластиночки имеются! — Ловким жестом она поймала своего сына. — Поди возьми в буфете деньги, сгоняй в магазин на Коммуну, купи ребятишкам пару бутылок ситро. Да смотри мне! Только ситро! Я проверю.

— Лена! Степан! — Я широко шагнула к ним. — Как же так? Мы ждали телеграмму…

— …А приехал я, — договорил за меня Степан.

Одной рукой он прижимал Лену к себе, и её лицо лучилось от счастья.

— Так быстро? Вы же из Архангельска?

Улыбка мгновенно преобразила его черты, сделав их привлекательными. У него были серо-голубые глаза, внутри которых плавились частички золотых искр, и красивый бархатный баритон. Он пожал плечами:

— Пришлось тряхнуть армейскими связями, благо в Архангельске есть военный аэродром и прекрасные пилоты.

— Понимаю!

Он протянул мне руку:

— Значит, вы и есть та самая Антонина, с которой Леночка ходила на почту? Кажется, она упоминала ещё Марка, верно?

— Верно, но он работает, он врач. — Чувствуя жар на щеках, я стала многословно объяснять про Марка, но поняла, что меня не слушают. — Лен, — я потеребила её за рукав, — идите в комнату, поговорите, отдохните, а я пока помогу накрывать. Позову вас, когда будет всё готово.

Лена с благодарностью кивнула. Они со Степаном шли, не отрываясь друг от друга, как дети, которые боятся потеряться в толпе.

«Господи, благослови», — подумала я, глядя им вслед. Слёзы сами текли по моим щекам. Я вскользь подумала, что начала часто плакать, как до войны. Наверное, война на пять лет заморозила мои слёзы, а теперь они понемногу оттаивают и вытекают.

Радостная весть, что к Лене приехал жених, прокатилась по бараку разрядом электрического тока.

Складчина! Складчина! Весёлая, суетливая, щедрая! Когда я превращусь в старушку, наверняка стану вспоминать дружные посиделки во дворе у барака и длинный стол, заставленный нехитрой снедью. На время складчины забывались непримиримые кухонные распри и ссоры, гармонист дядя Федя приносил гармонь, и его пальцы начинали проворно бегать по кнопкам, вливая мелодию в дружный соседский хор.

— Антонина, на, застели стол газетами.

В мои руки легла пачка старых газет, и я послушно стала расправлять листы на шершавой деревянной поверхности со следами неумелых действий рубанком. Стол наполнялся, как скатерть-самобранка: варёная картошка, квашеная капуста, пшённая каша с жареным луком, рыбак всея барака Егорыч гордо водрузил на середину объёмную миску варёных карасей. От них вкусно пахло лаврушкой и перчиком. Кто-то расщедрился на тарелку солёных огурцов, на сковородке пузырился омлет из яичного порошка. Черноглазая Алёна с косой вокруг головы вынесла тарелку с хлебом, на котором невесомыми лепестками розовели пластинки домашнего сала. Двое Людиных мальчишек тащили за ручки пузатый самовар. Самовар поставили на табурет, и Люда озорно прикрикнула:

— А ну, ребятня, поторопись за щепками! Победителя поцелую.

— Я тогда тоже за щепками, — вызвался в помощники рыбак Егорыч. Жена легонько отвесила ему щелбан, и они оба захохотали. Обещанный патефон с хрипотцой выпевал томное:

То одна, то другая из соседок на минутку заскакивала в дом и выходила оттуда принаряженная и взволнованная.

Виновников торжества я позвала, когда все соседи уже расселись по своим местам. Степан по-прежнему держал Лену за руку, а она сияла глазами и улыбалась так, словно парила в воздухе. На потёртом кителе Степана ярким огоньком выделялась звезда Героя Советского Союза.

Первую рюмку все выпили стоя, молча, не чокаясь. Знали, за что и за кого.

— Мои не дожили, а меня зачем-то Бог оставил, — почти беззвучно прошептала соседка Макарова, которую все называли тётя Паша. Её смуглое лицо казалось выдолбленным из коры дерева. В бараке знали, что тёте Паше пришли похоронки на трёх сыновей и мужа.

Она повернула голову, и я встретила её взгляд, полный неизбывного горя.

— Ну, как говорится, со свиданьицем! — провозгласил второй тост Егорыч на правах старейшины. — Чтоб жить вам долго, не болеть и не ссориться. Ссора в семье — распоследнее дело. Вот мы с моей Катериной…

Жена дёрнула его за полу пиджака, принуждая сесть на место, и он послушно хлопнулся на скамейку.

Звенели тарелки, стучали ложки, разговоры становились громче и веселее. Тётя Паша подпёрла щёку рукой и неожиданно чистым и сильным голосом вывела:

— Из-за острова на стрежень…

— …На простор речной волны, — подхватили песню женские голоса, сливаясь в общий хор.

Гармонист Фёдор перекинул через плечо ремень гармони, и его пальцы пробежали по перламутровым кнопкам ряда.

— Выплывают расписные Стеньки Разина челны.

Я не пела вместе со всеми — совершенно не умею петь, да и стесняюсь, сама не знаю почему. Но песня подхватывала, качала, вела за собой, растворяя звуки в прохладном воздухе.

— А теперь танцы! — вскочила кудрявая пышечка Валюша, секретарша из Стройтреста. — Я готова танцевать с утра до ночи.

— В семнадцать лет и я был готов, — тряхнул головой Егорыч, — а теперь лучше с удочками да на речку.

Года Егорыча подкатывали к семидесяти. Весь год он носил стёганую телогрейку без рукавов, надетую поверх рубахи, и широкие штаны, заправленные в короткие валенки. Ватник он надевал лишь на рыбалку вместе с кепкой-малокозыркой и резиновыми сапогами.

— Да ну вас, Андрей Егорович, — надула губки Валюша и попросила гармониста: — Фёдор, сыграй вальс. Знаешь, этот, из фильма «Волга-Волга»?

— Знаю, чего ж не знать? — растянул мехи Фёдор. — Только с кем танцевать будешь? Мужиков-то раз два и обчёлся. Одни вдовы.

На моё плечо легла чья-то рука:

— Разрешите вас пригласить?

— Марк?

Резко обернувшись, я утонула в сером мареве его глаз.

— Раньше я терпеть не мог танцевать, — сообщил Марк, когда мы пошли на третий круг. После вальса Фёдор сыграл «Катюшу». а сейчас томно и тягуче звучало «Аргентинское танго».

Рука Марка обжигающе касалась моей руки, а глаза приближались так опасно и близко, что мне хотелось зажмуриться, чтобы он не угадал, как мне нравится танцевать именно с ним и ни с кем другим. От пиджака Марка еле уловимо пахло лекарствами, и мне нравился их запах, потому что нравился сам Марк. Он шепнул:

— Не зря я спешил к тебе с работы. Мог бы пропустить веселье.

— Только из-за этого?

— Нет, конечно. — Он остановился и резко развернул меня в танце. — Мне не терпелось узнать, какая телеграмма пришла для Лены. — Он кинул быстрый взгляд в сторону Лены со Степаном и улыбнулся. — Молодец Степан, настоящий мужик! Я бы тоже так сделал.

— Как?

Я постаралась обмануть Марка безразличным тоном, хотя на самом деле замерла в ожидании ответа. Не знаю, что я мечтала услышать, но Марк ответил вполне нейтрально:

— Постарался бы добраться сам лично.

Музыка закончилась, и гармонист Фёдор слепо зашарил рукой по столу в поисках закуски.

— Возьми хлеба с сальцем. — Жена протянула ему бутерброд и объявила: — Заводите патефон, дайте человеку поесть спокойно.

Под шумное веселье я не заметила, как Лена и Степан ушли, и потянула Марка за рукав:

— Пойдём, заскочим на минуточку к нам. Поздороваешься со Степаном. Он про тебя спрашивал.

Все обитатели барака праздновали на улице, и в длинном коридоре стояла непривычная тишина. Марк щёлкнул ногтем по корыту, висевшему на стене. Глухой звук напомнил отдалённый пистолетный выстрел. Я нахмурила брови:

— Прекрати хулиганить. — И чтобы не застать Лену и Степана врасплох, громко предупредила: — Лена, мы с Марком идём вас навестить.

Сняв рубаху, Степан сидел на табуретке посреди комнаты, а Лена разматывала бинты на его груди. В нескольких местах на бинтах алели пятна свежей крови.

— Э, нет! Нет! Нет! — бросился к ним Марк. — Что за самодеятельность? Доверьте это дело профессионалу. — Мягкими прикосновениями Марк ловко принялся разматывать бинты, и они кровавой лентой сползали на пол. — Тебе ещё лечиться и лечиться!

— Сам знаю. — Степан поёжился. — В госпитале такой же эскулап, как и ты, ни за что не хотел отпускать. Но я его уговорил.

— Пистолетом грозил?

Степан хмыкнул.

— Он кого хочешь уговорит, — подтвердила Лена.

Марк кивнул:

— Понимаю, но ты, надеюсь, долечишься?

— Само собой. Завтра Лена уволится, соберём вещички и махнём в архангельский госпиталь.

— Но почему Архангельск? — невольно вырвалось у меня. — Там же далеко от Германии, все демобилизованные возвращаются через южные границы.

— Так получилось. — Степан поморщился, когда Марк оторвал от раны присохший бинт. — Подробности рассказать я не имею права, но если в общих чертах, то я был на задании в американской зоне оккупации. — Уголок его губ дрогнул. — Никакие они не союзники, а те же фашисты под маской миротворцев. Под эгидой Красного Креста переправляют к себе в Штаты нацистских преступников, которые могут принести им пользу. На моих глазах легализовали группу врачей-убийц из концлагерей. Жаль, что я не мог разнести их базу в клочья — таких шакалов надо убивать в зародыше. Помяните моё слово, нам ещё придётся смотреть на американских солдат через прицел. Хотя сами они воевать не любят, наверняка наймут кого-нибудь. А в общем, Леночка права, оттуда, где я был, живыми не возвращаются. УСС[8] свидетелей не оставляет. Но я выжил, хотя вот… — Он скосил глаза на рану, которую обрабатывал Марк. — Но это ерунда. Не в первый раз. Да и заживает на мне как на собаке. Единственный транспортник, который на тот момент взлетал с аэродрома, брал курс на Архангельск. Меня привезли в полубессознательном состоянии. Пока врачи ставили на ноги, пока особисты проверяли и допрашивали, я не мог сообщить о себе, но при первой же возможности стал разыскивать Лену. И у меня получилось!

Он резко наклонился, и Марк предупредительно хлопнул его по плечу:

— Погоди, я ещё не закончил.

По моей учительской привычке я не любила оставлять в тетрадках незаполненные строки и поэтому не удержалась спросить:

— Но Лене же передали на память твои часы, и потому она думала, что ты убит.

— Да я и был убит. Ну, почти. А часы я успел накануне передать связнику, потому что знал, на что иду. — Он взглянул на Лену. — Главное — я здесь.

Я тоже посмотрела на Лену:

— Лена, тебя за один день не уволят, заставят отрабатывать.

— Уволят, — уверенно отрезал Степан. — Мы вместе пойдём, у меня очень серьёзные документы с широкими полномочиями.

Марк заправил конец свежего бинта под перевязку:

— А на гражданке куда планируешь? Может, сюда, в Колпино вернётесь?

— Да нет, не обижайтесь, ребята, если демобилизуют, то махнём в Саратов, мы ведь оба оттуда. В родном городе не познакомились, а встретились на войне. У меня домишко на берегу Волги, яблоня в палисаднике, соловьи поют. Лена согласна.

— Соловьи, домишко, скажешь тоже! — фыркнула Лена. — Ври, да не завирайся! Да ты без службы и дня не протянешь, я твой характер до донышка изучила.

— Верно, Ленуся, верно. Всё продумано. Пойду служить в милицию. Мне уже сказали, что в звании восстановят. Придётся подучиться, конечно, но я быстро схватываю. — Он поочерёдно посмотрел на меня и Марка. — А вы будете к нам на лето в гости приезжать, тишину послушать. На лодке покатаемся, раков половим. А щи у нас какие, саратовские, с репой и солёными грибами! Вы таких не пробовали.

От того, что Степан пригласил нас вместе с Марком, меня кинуло в жар, зато Марк и бровью не повёл:

— Спасибо, обязательно приедем! Я, кстати, был пару дней в Саратове. Там наш эвакогоспиталь комплектовали. Красивейший город: простор, Волга, сады. Правда, щей попробовать не довелось, да и вообще времени на экскурсии не отводилось. Мы там метались, как солёные зайцы, столько работы предстояло провернуть. Когда наконец отъехали, я сразу заснул в кузове полуторки посреди ящиков с оборудованием. Сами знаете, как на войне бывает.

— Знаем, — в разноголосицу ответили ему Лена, Степан и я.

Ещё бы не знать! Тогда, на войне, казалось, что до конца жизни не удастся выспаться всласть.

дружно грянуло во дворе.

Я выглянула в окно. Белая майская ночь неспешно накидывала на верхушки деревьев дрожащую жемчужную сетку, сотканную из тонких закатных лучей. Песня оборвалась, и зычный голос рыбака Егорыча командирски провозгласил:

— Малышне пора спать, а нам разбирать столы. Ишь, засиделись, а ведь чуть свет на работу! Завод ждать не будет.

… Через день Лена уехала со Степаном. На прощание мы обнялись.

— Лена, пиши мне!

— Не буду. — Она покачала головой. — Не обижайся, но не люблю писать. Напишу один раз, как обустроимся на новом месте, чтоб ты знала, куда в гости приехать. — Она вздохнула. — Ты ведь у меня единственная подруга, других не нажила.

Взяв чемодан, Лена встала рядом со Степаном и обвела взглядом столпившихся у входа соседей:

— Не поминайте лихом.

— Счастливо, Лена, удачи на новом месте, — одновременно раздалось несколько голосов, а рыбак Егорыч хрипло пробасил:

— Лёгкой службы, товарищ Герой Советского Союза.

Лена обернулась через плечо, и я удивилась, каким спокойным и светлым за пару дней стало её обычно хмурое лицо:

— Егорыч, ты сейчас к кому обращаешься, ко мне или к Степану?

— Ленка! Ерши-караси, так ты что, тоже Герой?! — Высоко воздев руки, Егорыч с размаху хлопнул себя по коленкам. — А чего ж ты молчала?

Он ещё долго ахал и охал, пока Лена со Степаном окончательно не исчезли из вида.

Непривычно пустая комната, теперь безраздельно принадлежащая мне, навевала уныние. Обычно я готовила ужин на двоих, потому что приходила с работы раньше, но для себя одной возиться не хотелось. Заварив жидкий ради экономии чай, я намазала кусок хлеба развесным повидлом густо-коричневого цвета и взяла книгу. Зажигать свет не требовалось — белые ночи пойдут на убыль только в конце июня, а пока можно сколько угодно читать около окна, проверять тетради или вспоминать, как на войне мечтала спокойно посидеть у окна, зная, что наступил долгожданный мир. Мир — всего три буквы, вмещающие в себя небо и землю, васильки в поле ржи, соловьиные трели, улыбку ребёнка, стук тросточки старика по асфальту, людские радости и горести. Мир кажется таким огромным, неисчерпаемым, вечным, что люди перестают его беречь.

Когда в прошлый приезд в Ленинград мы с Раей зашли в Князь-Владимирский собор, батюшка провозгласил: «Мир всем!»

Мир всем… Слова священника плыли под сводами храма, унося душу ввысь, к небу, и понималось, что все людские помыслы, все мечты и надежды крепятся на эти слова, подобно бисеру, нанизанному на нитку — разорвись нитка, и судьбы раскатятся, сгинут, исчезнут в небытие, и никакая могущественная рука не сможет соединить то, что утеряно навсегда.

Попив чай, я вытащила из-под кровати вещмешок и достала оттуда свой единственный военный трофей в виде фарфоровой пастушки. Почему-то при Лене я стеснялась её доставать. Васильковый взгляд пастушки с тем же одинаковым равнодушием взирал на убогую комнатёнку барака, с каким смотрел на руины богатого немецкого дома. Прямой наводкой танк разворотил камин, на котором она стояла. Камни разрушились, а хрупкий фарфор уцелел. Когда вся Россия билась насмерть, а дети в ледяных цехах изготавливали на станках снаряды и бомбы, немцы украшали дома пастухами и пастушками. И всё же статуэтка была дивно как хороша, с кокетливо приподнятым краем юбочки, словно собиралась пуститься в пляс, и чистыми прозрачными красками изящной росписи. Я вздохнула и поставила пастушку на шкаф.

— Ну что, подруга, давай осваивайся, сегодня мы скоротаем вечер вдвоём, а завтра… — Я улыбнулась в предвкушении маленького ожидаемого чуда. — Завтра начинаются каникулы в школе, а у Марка будет дневная смена, и он зайдёт за мной ровно в шесть вечера.

Я не сразу отдала себе отчёт, что живу от одной встречи с Марком до другой. Нет, конечно, я точно так же работала, болтала со знакомыми, решала проблемы, но постоянно, ежесекундно всей кожей чувствовала присутствие Марка. Что бы я ни делала, я воображала его рядом: вот он сидит на задней парте — и я начинала вести урок словно перед экзаменационной комиссией. Вот он в кухне барака стоит и наблюдает за моими движениями — мне становилось стыдно, что я растрёпанная и босая. Вот он идёт рядом со мной на работу — и я начинала замечать голубизну неба, опускавшегося в серую воду Ижоры, и то, как весело и заливисто стрекочут птицы в корнах деревьев. Как я ни оттягивала момент признания, приходилось констатировать, что я влюбилась, и этот факт меня не испугал, а обрадовал.

Каникулы начались ударной работой в совхозе. Нам с ребятами поручили перебирать остатки прошлогодней картошки. В просторном помещении склада холод пробирал до костей и противно пахло гнилью. В отдалённом углу возились крысы, обнаглевшие до такой степени, что не прятались.

— Сколько ни травим — никакого толку, — вздохнув, посетовала кладовщица Полина Андреевна, — сперва я их жуть как боялась, а теперь привыкла. Директор обещала раздобыть несколько кошек, да где их возьмёшь? Кошки нынче на вес золота.

— Мы крыс не боимся, — звонко выкрикнул Коля Леонидов, — папа говорит, на них надо капканы ставить!

— Много что надо, — согласно покивала головой Полина Андреевна, — не всё сразу. А покуда надо рассортировать картошку — гнилой картофан в те ящики, а пригодный в эти.

Гнилых клубней оказалось много. Сердце кровью обливалось при мысли о том, скольких людей порадовала бы эта загубленная картошка, особенно если её пожарить с шипящими шкварками и лучком. Чтобы работа спорилась веселее, мы пели «Эх, картошка объеденье, пионеров идеал. Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!».

В столовую мои пионеры шли уставшие, но не пищали: знали, что их труд помогает Родине.

— Ух ты, рассольник! Запеканка из вермишели. С сахаром!

Ели так, что за ушами трещало. Я смотрела, как мелькают ложки, и думала, что когда- нибудь, через много лет, уже стариками, они хоть раз, да вспомнят и свою работу в совхозе, и скудный обед, который воспринимался как царский, и меня, скромную учительницу младших классов, оставшуюся в их послевоенном детстве.

Марк обещал зайти за мной в шесть часов вечера. Я несколько раз успела распустить и заново уложить волосы в причёску-пирожок, безжалостно вгоняя шпильки едва ли не в голову.

Погода стояла тёплая, летняя, и я достала единственное светлое платье в мелкий голубой цветочек. Старые стоптанные туфли навевали уныние, но капризничать не приходилось. Зато будет что вспомнить, бодро известила я фарфоровую пастушку и несколько раз повернулась вокруг себя, так что юбка надулась колоколом. Видели бы меня сейчас мама с бабусей! Я вдруг похолодела от мысли, что перестала ощущать их присутствие. Так бывает, когда близкий уезжает на край света, пусть даже навсегда, но ты знаешь, что он есть. А тут как отрезало — их больше нет на земле и никогда не будет! Ни-ког-да. Ощущение потери обрушилось на меня, как швальный огонь вражеской артиллерии, когда не можешь поднять голову, но надо ползти на позиции, и некому помочь и спасти, потому что ты один-одинёшенек посреди минного поля.

Марку я открыла дверь зарёванная и несчастная. Он испугался:

— Тонечка, что случилось? Кто тебя обидел?

Я уткнулась лицом в его грудь и снова разрыдалась, причитая и всхлипывая. Тёплая рука Марка крепко обнимала мои плечи. Он поцеловал меня в макушку:

— Ну перестань. Всё хорошо, я ведь с тобой. Хочешь, я всегда буду с тобой?

Его рука на моих плечах напряглась, и я мгновенно затихла, как мышка, боясь спугнуть его слова, случайно вспорхнувшие с губ. Взглянуть в глаза Марка я не решалась, опасаясь увидеть в них смех. Но он не шутил и повторил чуть громче:

— Хочешь?

Сердце в груди забилось в сумасшедшем ритме. Меня кинуло в жар, а ком в горле перекрыл дыхание так, что я смогла лишь еле слышно прошептать:

— Хочу.

Он не успел мне ответить, потому что с улицы донёсся истошный крик:

— Убили, убили! Помогите!

Мгновенная реакция, отточенная годами фронтовых лет, отбросила нас друг от друга. В мгновение ока мы оказались на улице. Кричала Люда, мать двух мальчишек-сорванцов. Прижав руки к щекам, она бестолково металась по двору и показывала на лавку, где лежал её младший — Климка, девятилетний сорванец, который обладал способностью поставить на уши весь наш барак. По мелово-бледному лицу Климки медленно растекалась кровь из рассечённого лба, а руки безвольно свешивались со скамейки, как у мёртвого.

— Тётя Люда, тётя Люда, я его не трогал, он сам с дерева упал, я внизу стоял! — голосил Климкин друг Санька из соседнего барака. От страха Санька спрятался под стол и в полной панике выглядывал оттуда весь трясущийся и насмерть перепуганный. На зов Люды из барака выбегали жители:

— Что случилось? Кого убили?

— Пропустите. — Марк в два шага оказался рядом с Климом и приложил два пальца к его шее. — Жив.

— Слава Богу! — охнула тётя Паша.

Со своего места я видела только спину Марка и была совершенно уверена, что Клим вскоре встанет на ноги. Если рядом Марк, то ничего плохого просто не может произойти. Он справится с любой бедой, с любой ситуацией. Вновь и вновь я повторяла про себя его короткий вопрос «Хочешь?» и свой робкий ответ: «Хочу».

Марк повернулся и посадил Клима на скамейку:

— Забирайте, мама, своего бойца. Переломов нет, лоб до свадьбы заживёт, но с сотрясением мозга придётся недельку полежать в постели. Я сейчас его перебинтую, а завтра загляну проверить, как дела.

Заметив мой взгляд, Марк улыбнулся, и в глазах его было столько любви, что я зажмурилась от счастья.

Вечер выдался славный. Дневной зной сменился прохладным речным ветерком, задорно игравшим платьями встречных женщин. Лёгкие облака, словно стряхнутые с крыла неведомой птицы, белыми перьями разлетались по синему небу. Мрачная зимняя одежда отправилась в шкафы, и тротуары запестрели яркими летними платьями, по большей части из дешёвого штапеля. Самые большие модницы раздобыли себе белые носочки, которые недавно завезли в универмаг, но торговли хватило буквально на один час. У меня носков не было. Да и пускай!

Стоит ли переживать по мелочам, если рядом идёт Марк и держит меня за руку?

Остов пятиэтажного здания на углу улицы Коммуны всё ещё представлял из себя стену с выбитыми окнами, но строительные бригады уже подготовили его к сносу, поэтому вплотную к дороге лежали груды красных кирпичей, кое-где закопчённых от пожарища. Черепашьим шагом мы неспешно дошли до заводоуправления. На здании заводоуправления серыми мазками выделялись пятна цемента, которым заделывали следы от обстрелов. Мимо прошла колонна пленных немцев — они работали на восстановлении города. С опущенными плечами, оборванные и усталые, они совсем не походили на тех бравых вояк, что маршировали на фашистских парадах и дружно кричали «Зиг хайль». Возможно, кто-то из них убил мою бабусю или подругу Аяну, весёлую хохотушку из Бурятии. Но сейчас пленные вызывали не ненависть, а брезгливую жалость.

Пыхнув чёрным выхлопом, к остановке протарахтел старенький автобус «ЗИС-16» с длинной вытянутой «мордой». Со стороны парка на улицу доносились звуки оркестра.

— Танцы! Бежим скорее! — вихрем пронеслись мимо нас две девушки.

Но мы с Марком не свернули на танцплощадку, а медленно прошли по проспекту Ленина, наслаждаясь каждой минутой, проведённой вдвоём. Марк остановился около двухэтажного каменного здания с полукруглым верхом окон. Двое рабочих прилаживали ко входу вывеску «Кинотеатр Заря».

— Раньше здесь была церковь. — Марк посмотрел на афишу, с которой лучезарно улыбалась Людмила Целиковская. — Церковь закрыли в двадцатом. Мама говорила, что меня тут крестили в последний день перед закрытием, когда некоторые иконы уже сняли со стен, а утварь упаковали по ящикам. Но купель оказалась очень большой, поэтому её оставили напоследок. Ещё мама рассказывала, что желающих покрестить ребёнка именно в этой церкви набралось очень много и пришлось стоять в очереди…