Мирное время

Собираясь на вечернюю работу, он чувствовал себя смелым и отважным. И только прозаические цифры авансовых отчетов, которые надо было проверять, возвращали его к действительности.

Его все больше тянуло к Ходыче. Но девушка упорно сопротивлялась всем его попыткам сблизиться. Николая это раздражало, злило, но в то же время повышало его уважение к ней.

Ему хотелось поскорее осуществить свои давнишние мечты о карьере, занять высокий пост, чтобы завоевать эту непокорную черноглазую девушку. Конечно, она недоступна только потому, что он - всего-навсего обыкновенный бухгалтер. Занимай он крупный пост - она бы не устояла!

И тогда все свои усилия Николай направил на получение должности главного бухгалтера - усач переходил в другое учреждение. Поначалу дело шло хорошо, но в последнюю минуту все рухнуло. Из Москвы приехал молодой длинноносый человек, только что окончивший высшее учебное заведение. Его и назначили главным бухгалтером Наркомата.

Николай чуть не заплакал от обиды и огорчения. Потрясенный неудачей, он сослался на малярию и ушел домой, не дожидаясь конца занятий. По дороге он выпил в столовой несколько рюмок водки и дома завалился спать.

Проснулся он поздно утром. Был выходной день. Горькие мысли бродили в голове, мучило одиночество. Послышались голоса у дверей. Спрашивали Николая. Пришли рыжий счетовод Рожкин, экспедитор, он же завхоз, - Канюхин. Они узнали о болезни Николая и решили его проведать. На всякий случай "для лечения" захватили с собой водку и закуску...

Николай снова выпил и быстро захмелел.

Незаметно наступил вечер.

Экспедитор и завхоз тоже опьянели. Они рассказывали анекдоты, вспоминали о своих любовных похождениях, потом начали подтрунивать над Николаем - его отношением к Ходыче. Удивлялись, что он - такая умницa, красавец, почти главный бухгалтер, - не может справиться с какой-то девчонкой.

- Плюнь ты на нее, - изрек Рожкин, - мало тебе девок, что ли. Пойдем-ка выпьем. Тут у нас есть одно чудное местечко... - И Рожкин облизал свой измазанный сардинами жирный палец.

Николай хмуро молчал.

- Пойдем, пойдем, - пристал Канюхин. - Там и выпьем и закусим.

Николай встал.

- Пойдем, - мрачно сказал он.

Все оделись и вышли.

На улице было темно. Моросил мелкий осенний дождь. Собутыльники осторожно обходили лужи, поминутно хватались за мокрые глиняные заборы. Они прошли несколько кривых переулков и остановились у маленькой хибарки с крохотным окошком, едва освещенным керосиновой лампой.

- Здесь, кажется, - сказал Рожкин и постучал.

Дверь открыла толстая женщина с рыхлым оплывшим лицом. Собутыльники вошли в маленькую комнату, перегороженную ситцевой занавеской.

- Садись, друзья! - скомандовал Рожкин и вышел с хозяйкой в сени. Вскоре на столе появились бутылки и закуска. Продрогший на улице Николай залпом выпил стакан водки. Горячая жидкость разлилась по телу, в голове зашумело. Рожкин пил, рассказывал анекдоты и сам громко смеялся. Потом они с Канюхиным перемигнулись и снова заговорили о Николае и Ходыче. Рожкин рассказывал о девушке всевозможные, тут же придуманные грязные истории. Канюхин хохотал и ехидно поглядывал на Николая.

Ходыча проснулась от стука в окно. Все это стало для нее настолько привычным, что она не обратила внимания на шум у двери, а потом - за столом, и только странно знакомый голос заставил ее прислушаться к тому, что творилось за занавеской. Внезапно у нее сжалось сердце. Кровь прилила к голове, ноги стали будто чужие. Ходыча села на кровати. Ошибиться она не могла. Это Николай. Ее Николай. В этот момент девушка услышала свое имя, его произнес пьяный, неизвестный ей человек. А потом он начал говорить о ней такое, что Ходыча окаменела от стыда и изумления.

А Николай? Девушка ждала, что вот сейчас он встанет, отшвырнет стол, зазвенит падающая на пол посуда, и он одним ударом убьет оскорбителя. Но Николай молчал, видимо, слушал. А потом он заговорил - также грязно и оскорбительно, как и его собеседник. Но тот был чужим человеком, а Николай... ведь этого человека она любила...

Ходыча больше не могла терпеть. Она вскочила с кровати и, отдернув занавеску, вышла на середину комнаты. Ее появление было так неожиданно, что у Канюхина выпал из рук стакан, а Рожкин умолк на полуслове. Николай увидел ее и побледнел.

- Подлец! - закричала Ходыча. - Так вот ты какой!

Девушка бросилась к нему и яростно ударила по щеке. Николай пошатнулся и, схватившись за скатерть, потянул ее вниз.

Ходыча выбежала из комнаты. Гнев и рыдания душили ее, никогда она еще так не чувствовала своего одиночества. На улице моросил мелкий осенний дождь.

Ходыча перестала замечать Николая. Он с виноватым видом вертелся около девушки, здоровался по пять раз в день, заискивающе улыбался. Она сухо отвечала на приветствия, смотрела куда-то мимо Николая и молчала. Из Наркомата она уходила, когда Николая не было поблизости. Сослуживцы удивлялись, подсмеивались над ней, над Николаем, потом замолчали.

Как-то вечером, когда Ходыча шла домой, ее догнал Николай. Он давно не брился, похудел, осунулся.

- Ходыча, - сказал он тихо, - каждому подсудимому дают последнее слово. Ты должна меня выслушать.

Ходыча остановилась, резко повернулась и посмотрела Николаю в глаза.

- Хорошо, - сказала она. - Говори.

- Пойдем. - Он осторожно взял девушку за локоть и повел вдоль по улице. Молча подошли они к обрыву. Внизу шумела река Николай быстро заговорил:

- Я приехал сюда не затем, чтобы быть счетоводом. Для этого не стоило тащиться за тысячи километров - такое место и дома есть... Я приехал сюда, чтобы стать большим человеком. Но для этого нужно обогнать других, нужен случай. Я решил стать главным бухгалтером у нас в Наркомате. Это дало бы мне положение, власть. От меня бы зависели десятки людей. Одним росчерком пера я решал бы их судьбу, потому что финансы руководят жизнью, а бухгалтерия - это финансы.

И вдруг, когда наш главный бухгалтер перешел в Наркомфин, к нам назначили какого-то мальчишку из Москвы. Почему? Почему не меня?

Николай помолчал, глядя на бурлящую внизу реку. Потом снова заговорил:

- Я не мог успокоиться. Я плакал от злобы. Потом пришли друзья. Мы выпили. Я пил от горя, от обиды на свою жизнь. Будущность... Где она? Разрушились мои планы, надежды. Снова я был обречен просиживать дни за скучной, неблагодарной работой, оставаться сереньким, незаметным счетоводом... Мы пили дотемна, а вечером... Я не знал, что ты живешь в этой комнате... Эх, Ходыча, разве я такой был там...

Молодые люди шли по тропинке над обрывом. Большие обломки гранита поблескивали под луной. Внизу бежала шумная, вспененная река. Николай обнял Ходычу и, прижав ее к себе, задыхаясь, сказал:

- Ходыча, помиримся. Я люблю тебя. Одну тебя.

Ходыча усмехнулась.

- Разве ты умеешь любить? Чем ты докажешь мне это?

- Чем? - Николай остановился. - Хочешь, я прыгну туда. - Он указал вниз, на реку. Она вздрогнула и отрицательно покачала головой. Потом быстро сказала:

- Хочу.

Николай взглянул в глаза девушки и прыгнул. Ходыча вскрикнула, упала на колени. Внизу, на камнях лежал Николай. С криком, не разбирая дороги, Ходыча сбежала к реке и наклонилась над упавшим. Она схватила его за руки и стала поднимать. Николай с трудом встал и, хромая, сделал шаг вперед. Ходыча обняла его и начала целовать глаза, щеки, лоб.

- Любимый... глупый... милый... - шептала она. Потом громко засмеялась, села на камень, уронила голову на колени и расплакалась. Николай гладил ее по голове и тихо говорил что-то ласковое, нежное.

В город шли, тесно прижавшись друг к другу. Николай слегка хромал болело ушибленное колено. Ходыча поддерживала его. У своего дома Николай предложил девушке зайти к нему. Смущенная и немножко испуганная, она вошла в комнату. Здесь Ходыча увидела две кровати, и нехорошее чувство на миг поднялось в ней.

- А это чья кровать? - спросила она.

- Товарища моего. В командировке сейчас. Скоро вернется, - безразлично ответил Николай.

Ходыча села рядом. Круглая лампа освещала стол. Маленькое окошко было закрыто каким-то старым платком. Николай молчал. Ходыча откинулась к стене и закрыла глаза. Как хорошо. Вечно бы сидеть вот так, чтоб рядом был любимый...

Николай обнял девушку, привлек к себе.

Утром Ходыча пришла в Наркомат вместе с Николаем. А через несколько дней он уехал в командировку. Девушка провожала его до последнего дома на окраине города. Она шла у стремени, он наклонялся и целовал ее волосы, лоб. За чертой, где кончался город, она долго стояла и смотрела ему вслед.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

РОЖДЕНИЕ СТОЛИЦЫ

Второй день шли интернатские ребята в Дюшамбе. Слабый и боязливый Алим поранил босую ногу о камень, начал хныкать и заявил, что хочет вернуться домой.

- Иди! - сердито сказал Гулям. - Ученого из тебя и правда не выйдет. Будешь пасти коров.

Алим перевязал рану и потащился домой. Остальные шли бодро, а по мосту через Дюшамбе-Дарью даже пробежали вприпрыжку.

Наркомпрос направил Гуляма в педагогический техникум. Там студентам выдали широкие темные пиджаки, черные ботинки и узкие брюки из материи, которую завхоз называл "чертовой кожей".

Впервые в жизни надев пиджак, Гулям долго стоял перед зеркалом в коридоре техникума, поворачивался, осматривал свою вытянувшуюся за последние годы худощавую фигуру, застегивал и расстегивал пуговицы и с гордостью проводил пальцами по едва заметному темному пуху на верхней губе. Да, можно сказать, что он уже стал мужчиной. В этом костюме Гулям выглядел старше своих семнадцати лет.

До начала занятий оставалось несколько дней и Гулям провел их интересно - бродил по улицам, осматривал Дюшамбе.

Столица поразила Гуляма большими домами, у которых окна были шире, чем двери в Каратаге. Все казалось ему необыкновенно красивым. И мощеная булыжником главная улица, и то, что дома не спрятаны за заборами, а улицы опутаны проводами, привязанными к столбам, и еще многое другое, чего он раньше не видел. Он с наслаждением читал вслух вывески учреждений и магазинов, долго толкался на базаре, посидел в чайхане, где выпил чайник горького зеленого чая. Первое время его пугали гудки автомобилей, потом он привык к ним, но все-таки смотрел вслед каждой машине. А сколько людей он встречал на улицах! И главное - незнакомых, - не то что в Каратаге, где знаешь всех и все знают тебя Гуляму хотелось поздороваться с каждым встречным, улыбнуться ему, остановиться, поговорить. Но озабоченные люди не замечали юношу, они торопились куда-то, прижимая портфели, сумки, свертки.

На каждом шагу встречались чудеса, которые еще несколько дней назад нельзя было увидеть даже во сне. Больше всего удивил Гуляма велосипед. Он тоже имел два колеса, но не как у арбы, а - одно за другим. Гулям-Али долго смотрел вслед велосипедисту и не мог понять, почему он не падает.

В педтехникуме учились молодые ребята из всех районов Таджикистана. Каждый район имел свой угол в общежитии. Половину второй комнаты занимали памирцы. Гулям не понимал их языка, да и сами они говорили на разных наречиях. Язгулемцев не понимали даже соседи из Рушана, а языка рушанцев не знали ребята из Шугнана.

Гулям быстро сдружился с памирцами, особенно близко - с шугнанцем Шамбе Шомансуровым, широконосым, веселым парнем.

Камиль Салимов поселился отдельно от Гуляма, в комнате, которую занимали бухарцы. Они приехали с родителями в Дюшамбе после ликвидации Бухарской Народной Республики. В большинстве это были сыновья видных работников. Они носили европейскую одежду и свысока смотрели на студентов-дехкан.

В педтехникуме изучали историю революции, арифметику, физику, экономическую географию, русский язык и многое другое. Гулям начал усваивать русские слова. Он иногда даже разговаривал на улице с русскими, коверкая язык и делая неправильные ударения. Его собеседники также искажали слова считали, что таджик скорее поймет исковерканную речь.

В техникуме была большая комсомольская ячейка, в которую входили почти все студенты. Гулям получил нагрузку - стал техническим секретарем. Он учился писать протоколы, принимал членские взносы. Однажды комсомольцы выпустили стенную газету. Она была написана от руки, в тексте - фотографии, вырезанные из газет, называлась она "Путь Ленина". Газету вывесили у самого входа, и три дня возле нее толпились студенты.

Гулям учился охотно. Когда другие уходили шататься по городу, он сидел за книгами. Шамбе присоединялся к нему, и они вместе готовились к занятиям. Вскоре друзья стали лучшими студентами в техникуме.

Но Гуляму не пришлось закончить техникум. При типографии открылись курсы подготовки наборщиков и туда решили послать Гулям-Али, Шамбе и других грамотных ребят. С грустью расставался он с техникумом - с его светлыми классами, с шумным и веселым общежитием, с друзьями.

В техникуме Гулям узнал много интересных вещей, о которых в его родном кишлаке не имели никакого понятия. Да и сам он не сразу в них поверил. Когда он впервые услыхал, что земля круглая, да еще вдобавок вертится, он рассмеялся на всю аудиторию. Вечером Гулям долго ходил по улицам, останавливался и упорно смотрел на звезды. Но он не замечал, чтобы они двигались. Гулям не поверил словам учителя. И только потом, прочитав книжку о строении Вселенной, он понял, что учитель говорил правду и что Земля все-таки вертится.

Перед уходом из техникума их в последний раз собрали в классе. Представитель обкома комсомола встал у доски и рассказал, что еще совсем недавно, когда один грамотный приходился на двести неграмотных, таджики не имели книг и газет. А сейчас все учатся, все тянутся к знанию. Вот почему республике нужны рабочие-специалисты - ведь газеты и книги должны набирать и печатать грамотные люди. Ребята дружно хлопали в ладоши, а когда представитель обкома ушел, стали собирать свои вещи.

Через два дня Гулям-Али вошел в наборный цех типографии. Длинная комната была заставлена высокими, странной формы столами. Люди в черных халатах, с выпачканными лицами, стояли по одному у каждого стола. Они выхватывали что-то из маленьких ящичков и втыкали в линейки, которые держали перед собой. В типографии печатались русские, таджикские, узбекские газеты и брошюры.

Гуляма подвели к толстому иранцу, верстак которого находился в углу у окна. Юноше сказали, чтобы он наблюдал за работой наборщика, но не мешал ему.

В 11 часов сторож ударил палкой в висящий на веревке кусок рельса наступил обеденный перерыв. Типография была не огорожена, и наборщики завтракали прямо на улице в тени молодых, недавно посаженных деревьев. Несколько рабочих подошли к штабелю кирпича, где сидели ребята. Немолодой, обросший рыжей щетиной наборщик подозвал к себе Гуляма и протянул ему кусок лепешки с колбасой.

- Кушай, кушай, сынок.

Гулям поблагодарил и взял бутерброд. Рабочие наблюдали за ним с напряженным вниманием. Гулям удивленно посмотрел на них и поднес бутерброд ко рту.

- Чушка! - крикнул вдруг рыжий и захохотал.

Гулям потемнел, губы у него дрогнули, он швырнул колбасу и выругался. Рыжий громко смеялся, заискивающе поглядывал то на одного, то на другого рабочего, как бы ища у них сочувствия. Но все хмуро молчали. Только один печатник, пожилой, с седыми усами сказал строго:

- Ты чего парня путаешь?

Гулям ушел в цех и сел возле верстака. Ему хотелось плакать. Снова зазвенел рельс - перерыв кончился.

Хмурый и печальный Гулям вернулся после работы в общежитие. Он рассказал Шамбе о случае с колбасой и заявил, что работать в типографии не будет. Он уйдет обратно в техникум. Шамбе ответил, что глупо уходить из-за таких пустяков. Надо работать и учиться. Рассердившись на блох, одеяло не сжигают.

- А тех, кто смеется, мы заставим замолчать. Для этого надо взяться за комсомольскую работу и выпустить такую стенную газету, какую мы выпустили в техникуме.

Так и решили.

Шамбе помолчал, подумал и сказал:

- Но ты и сам дурак. Чего ты испугался? Ты что же свинины не мог съесть? А еще комсомолец...

Гулям подумал, что он и в самом деле поступил глупа. Ну что бы с ним случилось, если бы он съел этот кусок колбасы? Ведь едят же ее люди и ничего!

Вечером, лежа на своих топчанах, друзья решили доказать, что комсомольцы ничего не боятся. Утром, по дороге на работу, они купили в ларьке колбасы. На всякий случай, они тут же съели по кусочку и пошли в типографию.

До обеденного перерыва оба прислушивались к тому, что творилось у них в животах. Но там все было в полном порядке.

В перерыв друзья сели завтракать возле кирпичей, неподалеку от рыжего. Они порезали колбасу, разломили лепешку, сделали бутерброды и медленно, со вкусом стали есть. Потом Гулям встал, подошел к рыжему и протянул ему колбасу.

- На, кушай, товарищ...

Рыжий растерянно выпучил на него глаза и машинально взял колбасу.

Насладившись зрелищем, Гулям вернулся к Шамбе.

- Вот это парень! - крикнул седоусый печатник, который вчера заступился за Гуляма. - Вот это по-нашему!

Рабочие смеялись над рыжим, а Гуляма дружески похлопывали по плечу.

Через несколько дней Гулям стал к наборной кассе. Ему дали лист бумаги с текстом и он, медленно отыскивая буквы, начал составлять свои первые металлические слова.

Постепенно Гулям входил в жизнь цеха. Он уже разбирался, чем заняты люди у касс: одни набирали бланки, другие - книги, третьи - газеты.

Первые его гранки изобиловали ошибками. Толстый иранец Рахмат-Ризо быстро просмотрел оригинал и выправил набор.

Потом к нему подошел метранпаж - худой, подвижной человек. Он мимоходом взглянул на работу Гуляма, похлопал его по плечу и закричал на весь цех:

- Молодец! Работай! Человеком будешь! - И побежал к другому реалу.

В начале лета работы стало так много, что приходилось задерживаться в типографии до поздней ночи. Готовились к съезду Советов. Надо было напечатать блокноты для делегатов, брошюры по различным вопросам, листовки, материалы докладчиков, бюллетени. Такого съезда за все четыре года существования автономной республики еще не было: на нем предстояло провозглашение Таджикской Советской Социалистической Республики.

Город срочно приводился в порядок. Очищались от сухой травы арыки, засыпались ямы, белились глиняные заборы и фасады домов. За два дня до открытия съезда главная улица украсилась флагами. В Доме дехканина с балкона свешивались ковры, ночью он освещался десятками разноцветных электрических лампочек. На Ленинской улице стояли милиционеры в белых перчатках и деревянными палочками регулировали движение.

В день открытия съезда рабочие типографии решили послать туда делегацию. Приветственную речь поручили произнести Гулям-Али. Он тотчас же убежал умываться и приводить себя в порядок. К вечеру все было готово. Речь, составленную с помощью товарищей, он записал на бумажке и выучил наизусть. Гулям был одет в лучшую во всем цехе черную сатиновую рубашку, подпоясан чьим-то блестящим ремнем и обут в новые сапоги, которые принес сам директор типографии. К Дому дехканина делегация печатников пришла еще до начала заседания. У входа на широкой лестнице толпились люди. На балконе играл оркестр из карнаев и дойр. Оглушительные звуки карнаев разносились по всему городу, оповещая о важном событии. Наконец, музыка смолкла. Заседание открылось. Что происходило на съезде, Гулям не знал. Он сидел на ступеньках лестницы и повторял слова будущей речи.

- Нас зовут, пойдем, - услышал он голос своего соседа - наборщика. Он встал и пошел за ним.

Зал освещался множеством огней. Живой ковер из разноцветных халатов, чалм, тюбетеек расстилался внизу, разделенный темной полосой, - узким проходом в середине. На сцене, среди цветов и знамен находился президиум съезда. Гулям смело поднялся по ступенькам на сцену, подошел к трибуне, глянул в зал и замер. Горло его пересохло, он забыл всю свою речь, которую только что хорошо помнил. Бледный, растерянный, он смотрел в многолюдный зал и молчал. Послышались аплодисменты.

- Ну, что же ты, дружище, - тихо сказал пожилой человек с небольшими черными усами, сидевший за столом президиума, неподалеку от Гуляма. - Э, да это наш делегат! - с улыбкой сообщил он соседу.

Гулям посмотрел на говорившего и вдруг понял, что это Касым-Командир, он только сбрил бороду. И сразу Гулям почувствовал себя легко и свободно.

- Товарищи! - сказал он. - Меня послали приветствовать вас рабочие нашей типографии.

Голос его окреп и, хотя он забыл приготовленную днем речь, откуда-то пришли новые, хорошие, нужные слова. Он говорил с жаром и под конец так разошелся, что его несколько раз прерывали аплодисментами. Когда Гулям умолк, он почувствовал, что спина у него совсем мокрая. Проходя мимо президиума, зацепился за ковер. Касым-Командир хитро подмигнул ему и сказал соседу:

- Заметь этого парня. Это наш - каратагский. Из него выйдет толк.

Делегатов типографии усадили в первом ряду и выдали им гостевые билеты. Все дни съезда Гулям не работал. Он приходил на утренние и вечерние заседания, внимательно выслушивал всех ораторов и даже записывал, что казалось ему наиболее важным.

На второй день съезда в перерыве между заседаниями, его вызвали в ЦИК. В небольшой комнате навстречу ему вышел из-за стола Касым-Командир, в защитной гимнастерке и черных брюках, заправленных в сапоги. На груди у него алели два ордена Красного Знамени.

Касым-ака пожал Гуляму руку, усадил его на диван и сел рядом.

- Ну, делегат, как живешь, что делаешь? - улыбаясь, спросил он.

Гулям сбивчиво и торопливо рассказал ему о своей нехитрой жизни.

Потом они вспоминали Каратаг, людей, которых хорошо знали. Касым-Командир недавно расстался со своим отрядом. Бойцы вернулись в родные кишлаки к мирной жизни. А Касыма партия направила на ответственный пост в ЦИК'е.

- Надо, видно, и тебе. Гулям, уходить из типографии, - сказал Касым-ака. - Как смотришь на работу в ЦИК'е? Поставим тебя пока инструктором.

Гулям покраснел и замялся.

- Не бойся. Поможем. Научим. Потом учиться пошлем, - понял его смущение Касым-ака. - Я и сам скоро учиться поеду. В Москву. Чтобы Советскую власть укреплять, многое нам еще узнать надо. Ты заходи ко мне домой, потолкуем.

Гулям не очень понимал, какая работа ему предстоит, но чувствовал, что в его жизни произошла большая перемена.

В одном из новых домов Гулям, не без помощи Касым-ака, получил отдельную комнату. Этот белый ящик с одним окном и фанерным потолком показался Гуляму чем-то сказочно прекрасным. Он долго сидел на полу и думал, что же ему делать с этим нежданно свалившимся на него счастьем. Потом он раздобыл у коменданта старый топчан, две табуретки и перетащил их в свою комнату. Но этого оказалось мало. Из первой же получки Гулям купил старенький письменный стол с ящиками, поставил его у окна и побежал в писчебумажный магазин. Там он давно уже присмотрел небольшой бюст Ленина. Вот кто будет стоять у него на столе! И Гулям с гордостью открывал дверь своего жилища перед друзьями, которые часто заходили к нему.

- Как хорошо у тебя, Гулям, - говорили они, осматривая стол с гипсовым бюстом, портреты на стенах, занавесочку на окне и топчан, покрытый стареньким сюзане.

Иногда к нему заходил Шамбе. Он тоже не работал в типографии. На городской конференции комсомольцы единогласно избрали его секретарем горкома. У него теперь был служебный кабинет в маленьком домике возле базара, где находились горкомы партии и комсомола и городской исполком. Жил Шамбе напротив городского сада, в обширном тенистом дворе за глиняным забором. Здесь, в нескольких домах размещались ответственные работники. В таком доме, в большой светлой комнате стояли четыре койки. Одну - занимал Шамбе. Все это напоминало общежитие типографии, и поэтому Шамбе завидовал Гуляму, который имел, хоть и маленькую, но отдельную комнату. Гулям с радостью принял бы друга, но второй топчан ставить у него было негде.

Теперь Гулям часто ездил в районы с различными комиссиями, участвовал в проверке работы джамсоветов, учился решать трудные вопросы, разбирать запутанные дела. А вопросов и дел было много. В органы власти пробрались бывшие эмирские прихвостни, баи и их прислужники, они разваливали работу, притесняли бедноту, покрывали богачей, сеяли антисоветские слухи, вызывали недовольство. Но уже в Советах появилось много честных и надежных людей, они грудью стояли за народную власть, смело выступали против всего, что мешали новой жизни.

Гулям любил такие поездки. Он чувствовал, что с каждым днем становится опытнее, глубже начинает понимать жизнь, разбираться в сложной работе молодой Советской власти. На его глазах менялось лицо кишлака. Гулям по себе мог судить о переменах, происходящих с его страной.

Он стал много читать. По утрам прежде всего бежал за газетой и внимательно прочитывал ее. Книг на родном языке было еще мало. Тогда Гулям взялся за чтение русских. Это давалось ему с большим трудом, но он упорно, не понимая еще многих слов, продолжал читать книгу за книгой.

В свободные вечера Гулям смотрел кинокартины, которые увлекали его настолько, что он мог сидеть два сеанса подряд. Вместе с товарищами он ходил в женский педтехникум, где иногда устраивались концерты. Девушки-студентки пели под аккомпанемент дутара, плясали под бубен плавные дарвазские и быстрые памирские танцы. В маленьком зале скамеек не было, и зрители усаживались прямо на пол, поджав под себя ноги. Во дворе, под огромным круглым карагачом постоянно кипел многоведерный самовар, каждый мог налить в чайник зеленого чая, выпить его на месте или же взять в зал.

Вечера в педтехникуме проходили весело и оживленно. Постепенно Гулям терял чувство скованности при девушках, которое испытывал прежде. Он привык видеть женские лица открытыми, не краснел, когда девушка заговаривала с ним, часто сам начинал разговор. И только с одной он не мог говорить без стеснения. Когда он видел смеющееся, раскрасневшееся от пляски круглое лицо невысокой, гибкой Зайнаб, он терялся и чувствовал, что у него слова застревают в горле. Девушка подходила своей мягкой походкой горянки, весело улыбалась его друзьям и делала вид, будто не замечает Гуляма. А он стоял, как прикованный, не в силах отвести от нее глаз. Ах, если б он мог так разговаривать и шутить, как тот длинноногий Сабир из Совпрофа. Нет, не умеет он говорить с девушками. И Гулям, сразу помрачневший, отходил куда-нибудь в угол и оттуда незаметно наблюдал за девушкой.

Вскоре Гулям стал своим человеком в техникуме. Он всегда узнавал о концертах, вечерах, собраниях и каждый раз старался побывать в техникуме. Что влекло его в этот длинный дом с четырьмя толстыми колоннами у входа? он не отдавал себе отчета. Но когда входил в коридор техникума, сразу начинал искать глазами Зайнаб и не успокаивался, пока не находил ее...

В командировках, измученный тяжелыми переездами по горным тронам, он вспоминал о вечерах в техникуме, о Зайнаб, и сразу ему становилось легче, пропадала усталость. Иногда девушка снилась ему по ночам, когда он, уткнувшись с головой в халат, спал под навесом кишлачной чайханы или придорожного раббата. Увлеченный работой, он, казалось, забывал о ней, не вспоминал неделями. Но стоило ему вернуться в город, он стремился поскорее сходить в техникум, посмотреть, как она живет, узнать, не случилось ли с ней чего-нибудь за время его отсутствия. Он с нетерпением ждал вечера, надевал все лучшее, что имел, и с тревожно бьющимся сердцем спешил по знакомой дороге. А в техникуме становился робким, нерешительным, небрежно кивал головой при встрече с Зайнаб и делал вид, будто пришел по делу, которое ее совсем не касалось.

Однажды Гулям усталый, но довольный, шел домой. Он только что вернулся из командировки в глухой горный уголок. Мысли его бродили еще там, в горах, где, как ласточкины гнезда, прилепились к скалам бедные, каменные кишлаки. Вдруг чье-то удивительно знакомое лицо привлекло его внимание. Мимо него прошел высокий, худощавый молодой человек в темном пиджаке и ферганской черной тюбетейке.

Гулям обернулся, потом быстро догнал человека и заглянул ему в лицо.

- Послушайте, - нерешительно сказал Гулям. - Вас зовут Очильды?

- Гулям! - завопил прохожий и, широко раскинув руки, стиснул Гуляма в объятиях. - Неужели это ты, Гулям! Вот не думал, что встречу.

Друзья трижды крепко обнялись и начали задавать друг другу традиционные вопросы о здоровье родных и близких, хотя ни тех, ни других у них не было. Наконец, Гулям рассмеялся, хлопнул Очильды по спине и сказал:

- Ну, хватит, что ли. Идем, друг, ко мне, посидим, поговорим.

Друзья пришли в комнату Гуляма, заварили крепкого зеленого чая, который, как известно, утоляет жажду и способствует беседе. Первым рассказал о себе Очильды. За эти годы он осуществил мечту их детства. Арбоб-Салим в то время не пустил мальчиков в Самарканд. Помнит ли Гулям, как их избили тогда? Но все-таки Очильды попал в Самарканд. Его послали прямо из Каратагского интерната. В Самарканде он окончил учительский техникум и стал работать в школе. Сейчас, на каникулах, ему захотелось поездить - посмотреть родные края.

Когда Гулям рассказал о себе, друзья решили выйти, побродить по городу. Солнце склонялось к снежным верхушкам хребта, окрашивая все в розовые и лиловые тона. От политых мостовых веяло прохладой, тени от молодых тополей тянулись через улицы. Неподвижно стояли темные, пыльные деревья.

- Вот и встретились, - снова повторил Гулям, взяв Очильды под руку. - А ты помнишь, как по вечерам мы собирались возле хлева у Арбоб-Салима? Интересно, где сейчас Давлят и Ашур? Вспоминают ли о нас?

- Давлят сейчас учится в Москве, - ответил Очильды. - Он доктором будет. А про Ашура я ничего не слыхал.

- Разве думали мы, что когда-нибудь станем вот такими? - продолжал Гулям. - Ведь о чем мы тогда мечтали? Научиться читать книжки. А книжки какие? Духовные. Ну, научились, стали бы муллами или писарями где-нибудь. Так бы и вся жизнь прошла. А теперь вот идем мы с тобой, Очильды, по улице и знаем, что мы здесь хозяева. Богатый человек был Арбоб-Салим, а что он мог? Он мог без стука войти только в один двор - в свой двор. А мы - совсем другое дело. Вот смотри. Всё это наши дома. Видишь, это Водхоз. Придем туда, никто нас не выгонит. Вот дорожный отдел, там Госбанк, магазины. Куда хочешь зайдем, везде нам "здравствуй" скажут, поговорят, с честью проводят. Богаче мы Арбоб-Салима. Куда ему до нас. Вот этот дом на моих глазах строили. Не я кирпич таскал, не я глину месил, а все равно это мой дом. Сгори он завтра, я плакать буду - мой дом сгорел. Если кто стекло разобьет в нем, я за руку схвачу, спрошу: ты чего делаешь, зачем мой дом портишь? Мы с тобой по чужим садам лазили, деревья ломали - не жалко было. А сейчас, кто веточку от дерева на улице отломит, так бы и побил этого человека: зачем мои деревья портит!

- Правильно говоришь, Гулям, - задумчиво сказал Очильды. - Я по железной дороге до Денау ехал. Думал: снилось ли моему отцу такое чудо, чтоб железная машина его сына везла. А сам он, бедняга, и осла за всю свою жизнь не раздобыл. Все пешком ходил. Едет поезд между гор, а от него во все стороны кони скачут, быки разбегаются. А люди спешат к поезду со всех сторон, платками машут, радуются. Не привыкли к нему, он им все еще чудом кажется.

- Много перемен произошло на наших глазах, Очильды, - тихо проговорил Гулям. - Сколько мы еще нового увидим. Вот и хочется жить и жить - может, сто, может, тысячу лет.

- А о Камиле Салимове ты что-нибудь слышал? - спросил Очильды.

- Где-то в Гарме работает, - ответил Гулям. - Не люблю его. Нехороший он человек.

Друзья забыли о времени. До позднего вечера водил Гулям молодого учителя по улицам города, показывал новые дома, говорил о своей работе, о поездках в районы. Дома они, не зажигая огня, легли спать на полу. Утром за завтраком в чайхане Очильды сказал, что решил остаться в Таджикистане. Он пойдет в Наркомпрос и попросит послать его в долину Вахша. Туда сейчас съезжаются переселенцы с гор, строятся новые кишлаки, школы, нужны учителя. На новой земле он будет учить детей новой жизни. Гулям крепко пожал руку своего друга. Он тоже поедет в районы по вопросам переселения. Только не в долину Вахша, а в горы. Но скоро они встретятся: Гулям приедет с переселенцами на Вахш.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В ГОРАХ КАРАТЕГИНА

Сразу после бюро обкома комсомола Ленька направился в Наркомзем. В длинном коридоре он нашел дверь с надписью: "Замнаркома". Он на секунду замялся, потом быстро открыл ее и вошел в кабинет.

- Вы товарищ Говорящий? - спросил он у человека, сидящего за с голом. Тот внимательно посмотрел на него и спокойно ответил:

- Я Говорящий.

- Ваша московская знакомая передает вам привет и эту посылку. - Ленька положил на стол небольшой, аккуратный сверток.

- Какая знакомая?

- Ее фамилия - Дырка.

Говорящий строго посмотрел на Леньку, потом нерешительно потянулся к свертку и развернул его. Перед ним лежала запечатанная коробка с сигарами. Но сквозь стеклянную крышку было видно: в верхнем ряду не хватало двух сигар. Говорящий оторвал взгляд от коробки и снова посмотрел на Леньку.

Тот спокойно рассматривал трафаретный узор на стенах.

- Ароматные сигары, - сказал, наконец, Говорящий.

- Гаванские ароматнее, - отозвался Ленька.

- Ничего, скоро и мы научимся делать такие.

- В конце концов, не важны сигары. Важно, чей рот их курит.

- Да... на чужой роток не накинешь платок, как говорит пословица, улыбнулся Говорящий. Он подошел к двери, запер ее на ключ, вернулся к столу и, сломав донышко сигарной коробки, вынул письмо.

Ленька сел в кресло у стола и тихо сказал:

- Все в порядке. Читайте. Я от московского центра.

Два часа Ленька внимательно слушал Говорящего, который неторопливо говорил и расхаживал по комнате размеренными короткими шагами. Затем он простился и, пообедав в какой-то столовой, пошел домой.

Утром следующего дня Ленька уехал в Гарм. Провожал его длинноногий, вихрастый Виктор.

Дорога была долгой и утомительной. Непривычный к верховой езде Ленька мучился на неудобном деревянном седле, часто сходил с коня и шел пешком.

С последнего перевала он увидел лежащий далеко внизу, охваченный с двух сторон коричневой лентой реки город Гарм. Между деревьями виднелись беспорядочно разбросанные маленькие домики, извилистые улочки, пустыри. В центре города белело пять - шесть домов с железными крышами.

- Ну и дыра! - подумал Ленька вслух. - Какого черта занесло меня сюда? Что я здесь буду делать?

Проводник удивленно посмотрел на Леньку и спросил по-таджикски:

- Что?..

- Давай, даьай! - крикнул тот и ударил своего коня камчой.

Свою жизнь в Гарме Ленька начал с поисков жилья. После недолгих расспросов, выяснилось, что квартирами ведает ответственный секретарь исполкома. Ленька разыскал его кабинет - комнату с простым некрашеным столом. Вдоль стен на полу сидели длиннобородые горцы. В воздухе стоял терпкий запах пота и невыделанных шкур.

За столом важно развалился в кресле молодой парень в полувоенной гимнастерке. Возле него юлил пожилой человек с изрытым оспой лицом, в смешном, длиннополом камзоле.

- Ты секретарь исполкома? - спросил Ленька сидящего за столом.

Парень вскочил, протянул ему руку и широко улыбнулся:

- Здравствуйте, рафик секретарь. Очень рад вас видеть! - Он взглянул на рябого и что-то сказал ему.

Тот стремительно вышел из комнаты.

- А ты откуда знаешь меня? - спросил Ленька и подумал о том, как приятно быть облеченным властью. Не успел приехать, а все уже знают, что прибыл новый секретарь окружкома комсомола.

- Я Камиль Салимов, - сказал парень. - Мне о вас сообщил Говорящий.

- Кто?.. - Ленька чуть приметно вздрогнул.

- Рафик Говорящий из Наркомзема, - повторил Камиль, не отводя от него глаз.

Ленька почувствовал, как приливает к лицу кровь.

Вернулся рябой и, подобострастно согнувшись, поставил перед ним стул. Ленька сел.

Камиль кивнул на рябого.

- Это свой.

- Я к тебе по поводу комнаты, - начал Ленька, пытаясь перевести разговор на другую тему.

- Комната вам, рафик секретарь, уже готова. Могу проводить.

- А как же эти? - Ленька посмотрел на сидящих у стен людей.

- Эти? - усмехнулся Камиль. - Подождут. Мы их не очень балуем.

Он опять сказал что-то рябому. Тот подбежал к ближайшему бородачу и, схватив его за плечи, поднял на ноги. Размахивая руками и выкрикивая ругательства, он быстро выпроводил из комнаты всех посетителей.

- Здорово у тебя дело поставлено! - похвалил Ленька. - Ну, что ж, пойдем, покажи комнату.

Они вышли.

- Вы можете меня не стесняться, - сказал Камиль, стараясь идти в ногу с Ленькой. - Мы с вами вместе работаем.

- Ты уверен в этом?

- Умному намек, глупому палка, как говорят старики. Здесь в Гарме много наших.

- Вот уж не подумал бы.

- Поверьте мне, я всех знаю.

- Тем лучше.

- Я вас познакомлю. Здесь вас ждут. Как-никак, столичный человек. Работы будет много.

- Работы? Какая может быть работа в этой дыре.

- О!.. Не скажите, у нас очень много работы, рафик... Ленька - так, кажется?

- Можно и так. А тебя, Камиль, значит.

- Да. Вот и дом.

Они вошли в длинный белый дом. Леньке была предназначена комната с одним окном в конце коридора. Там стоял узкий топчан, стол, три табуретки и этажерка грубой работы.

Сели. Помолчали.

Первым заговорил Камиль.

- Рафик Говорящий приказал рассказать вам о наших делах сразу, как приедете, чтобы вы чего-нибудь не напутали. Можно начинать?

- Давай.

- Так вот такое дело. Секретарь окружкома партии уже месяц в больнице лежит. Малярия. Ох, плохая болезнь, никому не желаю. Заместителя у него нет, нового не присылают. Председатель исполкома Валиев на месте не сидит, все время по округу мотается. А работать нам все-таки очень трудно. Ой, как трудно! Кругом так и смотрят за тобой: куда пошел, что сказал, что сделал. Такие все грамотные стали. Уполномоченный ГПУ каждый день в исполком приходит. Ну, как дела, спрашивает. Все хорошо, рафик начальник, говорю, а сам думаю - уже пронюхал что-нибудь... Нужно очень осторожным быть, рафик Ленька.

- Ну, а ты, как? - спросил Ленька.

- Тихонько, тихонько работаем. Своих людей бережем. Ставим их куда нужно. Печать исполкомовская ведь у меня. Я здесь и хозяин. Что хочу, то и делаю. Бумажку напишем, печать поставим, и дело с концом. Посылаем в районы, в джамсоветы верных людей, говорим, что нужно делать.

- Да делать-то нечего, - прервал Ленька.

- О, рафик секретарь! Ошибаетесь! Много, очень много работы.

- Например?

- Зачем сразу о работе говорить будем? Немного отдохните, рафик Ленька, осмотритесь - тогда и работать начнем. Ну, я пойду.

- Ладно.

Камиль пошел, но потом вернулся и тихо сказал:

- Встретите одного комсомольца, черный такой, Гулям-Али зовут, осторожно. Не наш. Плохой человек. Я вам о нем, рафик Ленька, много расскажу. Остерегаться надо.

- Не учи. Не меньше твоего знаем, - нахмурился Ленька.

- Ну, хоп, хоп. Извините.

Камиль вышел из комнаты.

Полдня Ленька провел в окружкоме комсомола - принимал дела, просматривал протоколы заседаний. О Камиле он забыл. Только раз, во время беседы с техническим секретарем, Ленька вспомнил о нем и забрал печать окружкома. Технический секретарь удивился, даже немного обиделся, но Ленька так по-простецки улыбался, что обида скоро прошла. Потом он зашел в комитет партии, познакомился со вторым секретарем Джураевым, недавно перешедшим из окроно на партийную работу, а также с двумя инструкторами и завженотделом.

В исполкоме Ленька не обнаружил ничего интересного и ушел бродить по городу. На неширокой улице стояли дома педтехникума, Водхоза, почты и метеорологической станции. За ними раскинулась базарная площадь с ларьками Таджикторга, дальше - склады Азиахлеба, Туркшекла, лавчонки торговцев разной мелочью. Базарную площадь замыкали здания Госстроя.

От старого Гарма остались лишь развалины бекского замка, хауз с огромной чинарой, полуразрушенная крепостная стена и узкие улочки, уходящие в гору.

Ленька потолкался на базаре, спустился к реке, поднялся на гору, откуда долго любовался снежными шапками пика Петра Первого.

Вечером к Леньке зашел Камиль.

- Ну, как устроились, рафик секретарь? - спросил он.

- Все в порядке, - ответил Ленька, вставая с топчана. Камиль сел на табурет, закинул ногу на ногу и закурил. Некоторое время оба молчали.

- Скучно тут у вас, - протянул Ленька. - Так и запить недолго. Тоска...

Камиль улыбнулся.

- Рафик секретарь, хотите развлечься?

- Где же здесь развлекаться?

- Есть у нас одно место. Две девушки живут. Они в больнице работают. Медсестры.

- Ну и... ничего?

- Очень хорошие. Просто красавицы. Таскают из больницы спирт, разбавляют... Вот и пьем. Водки ведь у нас не продают.

- Спирт? Здесь есть о чем подумать, - Ленька улыбнулся и заходил по комнате.

- Сегодня у них праздник большой, - продолжал Камиль.

- Праздник? Какой праздник? - заинтересовался Ленька.

- Как это по-русски называется? Именины, что ли. Много людей соберется, весело будет.

- Ну, что ж, пожалуй, сходим.

Ленька почистил сапоги, одернул гимнастерку, расчесал на пробор волосы. Камиль повел его на окраину Гарма. Там, позади больницы, стояли маленькие домики медицинского персонала.

Стемнело. На небе быстро поднималась круглая красная луна. Горы, похожие на исполинский зубчатый забор, окружали город со всех сторон. Сразу стало прохладно.

Ленька осторожно шагал, стараясь не поднимать пыль. В лунном свете поблескивали начищенные сапоги. Неожиданно Камиль зацепился ногой о камень, поднялась густая пыль, и Ленькины сапоги стали серыми. Он крепко выругался про себя.

У небольшого, аккуратного домика Камиль остановился. Два маленьких окошка были тщательно завешены изнутри. Оттуда слышались веселые голоса, громкий смех.

Ленька и Камиль вошли в большую комнату, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь было людно. Подошли хозяйки - рослые, красивые девушки - Нюся и Тося. Светлые, белокожие, они были похожи друг на друга и казались сестрами.

- "Красивые", - подумал Ленька и вздохнул. Как жаль, что он ростом мал - на голову ниже девушек...

Когда хозяйки отошли, Ленька оглядел присутствующих. Его внимание привлек крепкий парень в высоких охотничьих сапогах. От его коренастой фигуры веяло силой и решительностью. Широкое курносое лицо пересекал шрам. Звали его Антоном.

На столе, среди закусок стояло несколько бутылок со спиртом. Гости были заметно навеселе. Кто-то неумело бренчал на гитаре. Ленька выпил стакан разведенного водой спирта, с аппетитом закусил и почувствовал себя прекрасно. Дружески обняв за талию Камиля, он расхаживал по комнате, шутил, вмешивался в разговор. Вначале к нему присматривались с опаской, но после того, как он залпом выпил спирт, перестали стесняться.

Шум с каждой минутой усиливался.

Ленька сел с Антоном у стола, снова выпил, закусил. Неожиданно ему стало грустно. Захотелось хоть на минуту попасть в далекий гранитный город, походить по широким набережным, посидеть в кругу друзей. Он взглянул на Антона. Тот сидел хмурый, положив локти на стол, и рассматривал пустой стакан.

- Ты кто? - спросил Ленька.

- Я? Никто, - не поворачивая головы, ответил Антон.

- Как никто?

- Так. Никто. Чурбан. Без рук, без ног. Одна голова осталась. Раскулаченный. Высланный...

- А-а.

- Да. Землю отобрали, коней, избу... Отца в Сибирь загнали, а я сбежать успел. Эх, душно тут... Да что ты можешь смыслить в горе человеческом? Ты ж партийный!

- Партийные разные бывают.

- Разные, говоришь. А ты вот мне землю мою отдай. Скотину отдай, лавку отдай. Тогда я поверю. Все вы одним лыком шиты.

- А может и отдам. Почем ты знаешь? - тихо сказал Ленька.

Антон удивленно посмотрел на него. Подумал о чем-то и сказал:

- А-а... слышал я про это. Значит, из тех будешь. Ну, что ж, отдавай, коли хочешь...

Ленька встал, налив себе и Антону, чокнулся с ним.

- Будет у тебя земля, - шепнул он.

Антон хмуро, недоверчиво посмотрел на него и выпил.

- Будет - три аршина на кладбище, - буркнул он.

Кто-то взял гитару, неопытной рукой провел по струнам и стал наигрывать старый, истрепанный мотив. Посредине комнаты завертелся, нелепо размахивая руками, коротконогий парень. Кто-то в такт захлопал в ладоши.

Ленька подошел к играющему. Он долго следил за его неумелыми пальцами, потом неожиданно вырвал гитару из рук ошеломленного музыканта.

- Эх ты, игрун! - процедил он и направился на свое место. Его быстро окружили девушки. Тося уселась на краю стола, Нюся, обняв за шею Антона, села рядом с ним.

Ленька взял несколько аккордов и запел:

- Я не знаю зачем и кому это нужно...

В комнате сразу все стихли. Голос у Леньки был приятный, низкий, с небольшой хрипотцой, песня - много раз петая и все-таки чем-то волнующая. Поднялись сидевшие на топчане люди. Парень в углу оставил в покое девушку и повернулся к столу.

И какая-то женщина, с искаженным лицом,

Целовала покойников в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным...

Ленька бросил на кровать гитару и оглянулся, разыскивая Камиля. Тот стоял, опершись о подоконник и улыбался.

Ленька подошел к нему.

- Пойдем, что ли? - тихо сказал он. - Ну их к черту.

- Да, больше здесь делать нечего, - согласился Камиль. Они сослались на занятость и ушли.

- Ну и компаньица подобралась, - сказал Ленька на улице.

Камиль улыбнулся:

- Желающий достать розу, будет уколот ее шипами, - говорят старики.

Кончилась ночь. Ярко светили звезды. Четко вырисовывались зубцы гор. Предутренний ветерок пробегал по улицам. В тишине слышался рокот реки.

- Пойдем погуляем, - предложил Ленька. - Спать что-то не хочется. Нервы расшатались.

Пошли вниз к реке. Сели на камни возле вспененной темной воды. Последние лунные блики дрожали в волнах. Небо светлело.

- Ну что ж, пора и о деле поговорить, - начал Ленька, отбрасывая ногой речные камешки. - Давай, рассказывай.

- Можно и о деле, рафик секретарь, - согласился Камиль. - Сейчас мы занимаемся одним важным вопросом. По указанию из столицы мы должны переселить людей из наших горных кишлаков в долину, на Вахш. Там надо сеять хлопок. Вот мы и переселяем.

- Что здесь для нас интересного?

- О, рафик секретарь! Это очень большое дело. Тут много можно выиграть. Мы решили переселить из нашего округа всех, кто нам мешает - активную бедноту, бывших батраков, комсомольцев, - всех, на кого нельзя рассчитывать. А оставляем здесь всех зажиточных, обиженных новой властью людей, - как говорят, кулаков. Это верные и нужные нам люди. Из них мы создадим колхозы пусть отсидятся.

- Ну?

- Что "ну"? Это будет наша база - "база для реставрации", как говорит рафик Говорящий. В кишлаках останутся только наши люди. По первому сигналу они присоединятся к тем, кто придет из-за кордона к нам на помощь.

- Хорошо! Ход правильный. Как идет работа?

- С трудом, но идет. Уж очень многие нам мешают. Все же мы сумели отправить переселенцев вниз. Мы не дали им ни денег, ни хлеба. Они будут умирать в пути. А кто выживет в дороге - умрет в долине. Об этом позаботятся наши люди.

Один человек нам больше всех мешает. Его прислали из столицы по этому делу. Гулям-Али. Я давно его знаю. Мы с ним из Каратага. Он еще у моего отца на конюшне работал. Батраком был. Вы, рафик секретарь, должны за ним смотреть.

Помолчали. Каждый думал о своем.

- Не пойму я вас, - сказал, наконец, Ленька. - Что вам надо? Вытащили вас из грязи, нищеты, чего вы еще хотите?

- А вы?

- Ну, мы - другое дело. Мы с партией разошлись. У нас платформа...

- Эх, рафик Ленька! Какая там платформа? Просто каждый хочет себе кусок пожирнее. Мой отец первым человеком в Каратаге считался. Какие кони у нас были! Стада! А я теперь говорю, в анкетах пишу - отец бедняк, кустарь, все, что угодно. Зачем это? Я хочу жить еще лучше, чем отец, еще богаче. Умный человек должен иметь и богатство и власть. Только дурак умирает в бедности...

Небо посветлело. Погасли звезды, горы стали темно-синими. Над рекой поднимался туман.

Ленька вздрогнул от утреннего холода.

- Пойдем домой.

Разговор с Камилем оставил у него неприятный осадок.

Дни тянулись медленно, лениво. Ленька вставал поздно. Он, не торопясь, шел в окружком, до обеда работал, делал все как во сне и только к вечеру оживлялся.

Дела окружкома его не особенно волновали. Они проходили в стороне, не тревожили, не привлекали внимания. Активность, интерес появлялись у него только, когда шла речь о переселении. Ленька вступал в споры, советовал, а где это было безопасно - распоряжался. Все чаще приходилось ему сталкиваться с черным от солнца и ветра Гулям-Али - упорным и настойчивым. Он постоянно не соглашался с Ленькой, показывал инструкции и указания из столицы, громко доказывал свою правоту и, уходя, сердито хлопал дверью.

Ленька кропотливо собирал материалы против Гулям-Али и ждал удобного момента, чтобы с ним расправиться.

По вечерам к Леньке приходили новые знакомые. Под видом переплетчика книг являлся высланный в Гарм бывший белогвардейский есаул Романов. Он осторожно, стараясь остаться незамеченным, проходил по коридору и каждый раз приносил бутылку с клеем, ножи, бумагу, коленкор. Разложив все это на столе вокруг единственной книги, он начинал разговор.

Часто приходил Антон, с которым Ленька познакомился на именинах Нюси и Тоси. Теперь Ленька не бывал на вечеринках, опасаясь сплетен, неизбежных в маленьком городке. Антон приходил угрюмый, злобный. Ленька давал ему свой наган и посылал в горы - учиться стрелять.

- Стрелять надо метко. Пригодится.

Антон уходил в горы, добросовестно опустошал весь барабан и возвращался домой.

Осторожно, неторопливо Ленька собирал людей. Это были и раскулаченные, и высланные, и неведомо каким путем пробравшиеся из Афганистана. Были и такие, кто по чьей-то указке явился сюда, чтоб совершить свое подлое и коварное дело.

Вскоре вызвали на пленум обкома комсомола. Ленька ожил и стал лихорадочно работать. Нужно было подготовить два доклада: обкому - о работе комсомола и Говорящему - о себе.

Подготовив все материалы, Ленька послал в Дюшамбе делегацию от округа, а сам через два дня выехал с Камилем. На этот раз дорога уже не казалась ему необычной. Они обгоняли длинные караваны лошадей и ослов, тащивших на себе разный скарб. Запыленные, оборванные люди вели коней в поводу. В хурджумах сидели дети. Облезлые, худые собаки плелись позади караванов.

- Кто это? - спросил Ленька у Камиля.

- Это? Это наши переселенцы, - усмехнулся тот.

На остановке у придорожного раббата к Леньке подошел худой, морщинистый старик.

- Советская власть принесла нам счастье, начальник, - сказал он по-таджикски. - Мы бросили свои старые камни, чтоб внизу пахать настоящую землю. Но мы не придем в долины, начальник: у нас нет хлеба. Дети мрут. Мы тоже умрем в дороге... - Он большими, грустными глазами посмотрел на Леньку.

- Что он говорит? - спросил Ленька.

- Он говорит, что не дойдет, что умрет с голоду, - ответил Камиль.

- Ну, объясни ему как-нибудь, - сказал Ленька и отвернулся. Камиль усмехнулся.

- Русским нужен хлопок, - ответил он старику по-таджикски. - Вот вас и гонят вниз, в долины.

Старик удивленно посмотрел на Камиля, потом на Леньку и, махнув рукой, уныло пошел к своим.

Ленька и Камиль поехали дальше.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

По улицам Дюшамбе неторопливо ходил высокий, красивый юноша в поисках работы. Он стремился найти себе какое-нибудь подходящее занятие, чтобы не прослыть лентяем и бездельником, в городе, где все трудились. Его жена уже давно работала экономистом, давала ему деньги на карманные расходы, но делала это скупо, с расчетом.

Юноша пробовал сочинять стихи, но ничего не выходило. Он забросил поэзию и начал мечтать о героических, красивых поступках, которые бы сразу дали ему славу и деньги.

Его широкая, жизнелюбивая натура томилась до тех пор, пока он не понял, что город рождается в тяжелых муках, и ему нужны не мечтатели, а люди практичные, пригодные для повседневных будничных дел.

Тогда недостроенный Дом дехканина приобрел нового секретаря - Анатолия Пенского.

Хотя все его звали Пенским, он был вовсе не Пенский, а Шапиро...

Откуда у почтенного зубного врача небольшого южного города взялся ребенок, ни на кого в семье не похожий, - этого объяснить никто не мог.

Кроме младшего брата мадам Шапиро - Яши, все в семье были среднего роста или ниже. Толя же вырос большим, длинноногим и широкоплечим. Мальчик не отличался пристрастием к наукам, но учителя в школе любили его за высокий рост, представительную внешность и приятный тембр голоса. На уроках Толя отвечал не всегда правильно, но зато красиво, что особенно нравилось преподавателю зоологии и ботаники по прозванию "Киця". Он считал мальчика своим лучшим учеником, хотя Толя так и не научился отличать тычинку от пестика.

В свободное время (а свободного времени было много) Толя писал стихи. Рифма редко оживляла сочиненные им строки, но стихи все равно ему нравились. Он заполнил ими все альбомы у себя дома, потом стал писать в альбомы девочек. Знакомые уже говорили, что он будет вторым Маяковским. Но Толя вдруг изменил поэзии ради театра.

Вначале он выпрашивал у матери полтинники и бегал на галерку. Потом у него завелись в театре какие-то связи, его впускали без билета, и он расхаживал по партеру, нацеливаясь на свободные места. Вскоре Толя получил доступ за кулисы. Он передвигал мебель перед началом спектакля, переносил декорации, таскал за актрисами чемоданы.

Город был маленький и постоянной труппы не имел. В городском саду стоял старый длинный дощатый сарай, который назывался летним театром. Зимой в нем постоянно жили большие серые крысы. Весной приезжали актеры - предприимчивые молодые люди с облезлыми чемоданами в руках и связками старых афиш под мышкой. Они пополняли свою труппу местными любителями. Спешно белились стены, малевались яркие декорации, нумеровались стулья и - сезон открывался...

Весной театральная общественность города оживлялась. Парикмахер Коган, председатель союза Рабис, созывал внеочередное собрание. Приходили отдохнувшие за зиму кассирши, билетерши, сторожа, расклейщики афиш. В театре имелась всего одна касса, входных дверей было меньше, чем билетерш, работу же хотел получить каждый. Начинался скандал.

Парикмахер Коган долго и молча слушал женщин, потом стучал кулаком по столу и устанавливал порядок. Он был единственным в городе театральным парикмахером, имел собственные парики, знал, что без него в театре не обойдутся, и поэтому чувствовал себя хозяином положения. Кассиршей, чтоб не было лишних разговоров, он назначал свою жену, рыжую накрашенную Люсю, билетерш, ссылаясь на просьбу директора театра, выбирал из тех, что помоложе, и собрание закрывал.

Сезон начинался.

Театр ставил пьесы с большим количеством участников, и труппе приходилось пользоваться статистами. Их отбирали из контрамарочников, по принципу: раз все равно без билета ходит - пускай хоть торчит на сцене.

Так попал за кулисы и Толя. Высокий рост сделал его постоянным участником спектаклей. Его выпускали в костюме матроса, разбойника, рыцаря. Он маршировал по сцене, кричал "ура", дрался на рапирах. Однажды его выпустили даже старухой.

Мать ужасалась - она слышала об актерах только плохое и трепетала при мысли, что ее Толечку засосёт эта среда.

Как-то перед премьерой директор попросил Толю написать в местную газету похвальную заметку о пьесе.

Толя написал небольшую статью, закончил ее стихами о пользе театра и подписался, почему-то, псевдонимом "Пенский". Может быть, потому, что стихи начинались строчкой: "В пене жизни..."

Статейка пошла, тот, кто ее напечатал, получил контрамарку в ложу. В редакции Толе выдали гонорар. Это ему понравилось. В последнее время маминых полтинников уже не хватало. Потребности росли: нужно было приглашать в пивнушку суфлера, помрежа, машиниста сцены, в руках которых находились вожжи колесницы искусства. Деньги из редакции пришлись очень кстати.

Толя стал приносить в газету стишки. Изредка их печатали.

Мадам Шапиро возмутилась, когда узнала об этом. Беда не только в том, что Толя стал писать в газету (этого еще не хватало!), но почему он подписывается какой-то дурацкой фамилией - Пенский. Почему Пенский? Разве Шапиро недостаточно красиво, звучно? Рааве его отец за тридцать лет безупречной зубоврачебной практики запятнал чем-нибудь свою фамилию? Толя выслушивал мать, но продолжал подписываться псевдонимом.

В девятнадцать лет он познакомился с Людмилой Степановной. Она работала в статистическом управлении экономистом. В свои двадцать шесть лет она выглядела довольно миловидно, одевалась строго, со вкусом и произвела на Толю приятное впечатление. Юноша не знал, что она, увидев его на сцене дерущимся на рапирах, влюбилась безумно и, как ей казалось, безнадежно. Замкнутая и мечтательная Людмила Степановна почувствовала, что в этом длинноногом и широкоплечем рыцаре со шпагой в руке она, наконец, обрела свою мечту.

Молодые люди стали встречаться. Толя не заметил, как Людмила Степановна женила его на себе. Уже будучи ее мужем, он думал о ней "вы" и называл по имени и отчеству.

В замужестве Людмила Степановна перестала посещать театр, где раньше бывала ежедневно, дома ходила растрепанная, неряшливо одетая и только на службе оставалась по-прежнему аккуратной и подтянутой. С Толей она перестала считаться. Он стал ее вещью, ее собственностью.

Слезы мадам Шапиро лились рекой. Во-первых, сын женился без согласия родной матери, во-вторых, жена старше на семь лет. Нет, этого не перенесет никакая мать!

Но плакать и причитать было поздно. Женитьба сына являлась совершившимся фактом. Надо было идти в обход. И мадам Шапиро пользовалась каждым удобным случаем, она горячо доказывала Толе, что выбор его плох, что он ошибся, что надо, пока не поздно, исправить роковую ошибку.

Толя вначале огрызался, потом ему надоели эти объяснения. Он стал реже приходить в родительский дом, а когда бывал там (приходилось все-таки пользоваться папашиными деньгами), старался не встречаться с матерью и вообще не вести разговоров на неприятные темы.

Однажды между делом жена заметила, что живут же люди без папы и мамы. Вот, например, ее знакомые прекрасно устроились где-то далеко, в каком-то Дюшамбе. Толя тут же предложил ей уехать туда.

Через неделю молодые Пенские распрощались с почтенным зубным врачом, его рыхлой супругой и укатили скорым поездом в Москву, чтобы оттуда двинуться в новые края.

Старики поплелись с вокзала домой. Мадам Шапиро всю дорогу всхлипывала и шумно тянула носом, старик сердито жевал желтый свисающий ус и время от времени бросал на жену злые взгляды. Наконец, он не выдержал.

- Четыре месяца ты шипела на них, как змея. Что же ты хочешь теперь?

И не дожидаясь ответа, быстро зашагал вперед. Мадам Шапиро громко всхлипнула и засеменила ему вслед.

И вот они поехали к черту на рога, в какое-то Дюшамбе, где у Людмилы Степановны были какие-то старые знакомые. Конечно, она сразу устроилась. Экономисты везде нужны. А что делать ему - Анатолию Пенскому, человеку без профессии?

Работы в Доме дехканина было немного, и Толя от безделья решил вести записные книжки. Он слышал, что так делал Чехов. В комнате, предназначенной под будущую библиотеку, на полу лежала беспорядочная груда книг. Толя начал искать в них красивые выражения, строчки из стихов. Потом он стал подбирать всякие сведения о Средней Азии, Таджикистане, записывал интересные слова, а иногда сам придумывал фразы, казавшиеся ему умными и значительными. Постепенно книжка заполнялась, он любил читать ее, дополнять написанное новыми строчками.

Толя возможно не читал бы газет, если бы это не входило в его обязанности. Служба есть служба, и Толя с утра просматривал все газеты, а местную даже прочитывал вплоть до объявлений на последней странице подбирал материал для своей записной книжки.

За чтением он зевал, курил, вздыхал. Просматривая местную газету, он каждый раз убеждался в том, что в редакции работают люди черствые и скучные. Сухие сводки, однообразные статьи и полное отсутствие поэзии. Он мысленно представлял себе страницу "Приднепровского голоса", украшенную стихами Ан.Пенского.

Да, разница, конечно, большая. Его произведения, как бы то ни было, а все же придавали газете совсем иной, можно сказать, поэтический характер.

"Красный Таджикистан" явно нуждался в стихах. И он - Анатолий Пенский будет их писать. Стихи займут почетное место - на первой странице газеты, рядом со скучными передовицами. А Толя, конечно, тоже займет свое место в рядах журналистов. Короче говоря, он поможет газете исправить ее недостатки.

И Толя сразу, тут же сел писать. Но канцелярия Дома дехканина - место малоподходящее для творчества. Сюда то и дело приходили люди, требовали разные справки, сводки, планы, мешали сосредоточиться. Толя взял карандаш и бумагу, пошел за кулисы строющейся сцены и лег на диван. Он находился там до поздней ночи и поднялся с дивана, когда первые двенадцать строк были готовы.

Утром Толя отпросился на час с работы и побежал в редакцию. Он походил немного по редакционному коридору, не зная к кому обратиться. Поразмыслив, он решил, что нужно идти прямо к самому главному: раз он главный, значит он умный и сразу поймет Толю Пенского, тоже умного человека.

И он пошел к редактору. В маленьком кабинете стоял большой, заваленный бумагами и книгами стол. За столом, почти скрытый бумажной грудой, сидел человечек с большой круглой, блестящей головой. Он был совершенно лыс. Круглые очки в толстой оправе косо сидели на мясистом носу. Это и был редактор газеты Абрам Максимович.

Толя нерешительно остановился у дверей. Редактор посмотрел на него, встал и тонким голосом закричал:

- Вы ко мне? Давайте, давайте! Не стесняйтесь! Что там у вас?

Редактор был весел, улыбался и потирал руки. Толя подошел к столу и сел на единственный в комнате стул.

- Я... - нерешительно начал он и забыл всю заготовленную речь о недостатках газеты. - Я... принес кое-что...

- Давайте. Прочитаем.

Абрам Максимович почти вырвал из Толиных рук рукопись, откинулся на спинку своего кресла и начал читать. Толя сидел стараясь не дышать и не сводил глаз с редактора.

Абрам Максимович прочитал про себя раз, другой, потом повторил вслух.

Быстро сумерки землю окутали,

Развеяв зной угасшего дня...

Мечтами душу мою убаюкали,

Забвеньем сковали меня.

И деревья, как тени неясные,

Оцепили аллеи кругом.

В небе звезды рассыпались страстные,

Загорелись прекрасным огнем.

- Мило. Очень мило. Чудные стишки, - сказал он после маленькой паузы. У вас есть это самое, как говорится... искра божья. - Он засмеялся и положил рукопись на стол. Потом серьезно спросил: - Чего же вы хотите?

- Как чего? - изумился Толя. - Вот принес вам стихи для газеты.

- Ах, для газеты, - протянул редактор. - Для газеты они не совсем подходят, милый мой. Вы не обижайтесь. Я знаю, авторы народ обидчивый. Но, понимаете ли, газета у нас сейчас работает несколько односторонне. Я подчеркиваю - односторонне. Мы больше заняты хлебоуборочной, товарооборотом, разной там осенней вспашкой, а у вас стихи о душе, о тенях, о звездах. Звезды, конечно, вещь прекрасная, но сейчас они нам не к сезону. Только вы не обижайтесь. Я подчеркиваю, не к сезону.

Толя встал и сердито взял свою рукопись со стола.

- Ну вот, я так и знал, что рассердитесь, - улыбнулся Абрам Максимович. - Ей богу, я не виноват. Вы парень талантливый. Пишите о чем-нибудь другом, может и подойдет. Пишите и приносите.

- Прощайте, - буркнул Толя и гордо вышел из кабинета.

"Конечно, - думал он по дороге в Дом дехканина. - Если сам редактор лишен вкуса, то и газета будет скучная. Трудно работать с такими людьми. Они не понимают настоящей поэзии. Хлебоуборочная, товарооборот. Попробуй, подбери к этим словам рифму! Да, не таким представлял я себе редактора. Мало того, что маленький, да еще совершенно лысый!".

Когда первая обида прошла, Толя снова решил писать. Нет, он ему докажет, что стихи хороши, что их надо печатать! У редактора плохой вкус, но это неважно. В конце концов, можно воспитать вкус и у редактора!

Толя всю ночь писал.

Утром он снова пришел в редакцию. Абрам Максимович встретил его с улыбкой, как старого знакомого.

- А-а! Товарищ Пенский! - закричал он, едва Толя закрыл за собой дверь.

"Фамилию запомнил", - обрадовался Толя. Он не знал, что редактор запоминает только фамилии.

- Ну что? Снова состряпали? - продолжал кричать Абрам Максимович. Давайте, давайте.

Он откинулся на спинку кресла, взял рукопись, прочел стихи про себя, потом встал и, размахивая одной рукой, как актер на сцене, прочел их вслух.

Лунной ночью, под небом лазурным

Сидели с тобой мы вдвоем у реки,

И быстрые воды с течением бурным

Куда-то с собою меня все влекли...

- Чудно! Ну просто чудно. Красиво это у вас получается. А я вот не могу. Пробовал в молодости сочинять - не выходит. Рифмы нет. Ищу, ищу, иногда два дня думаю - нету рифмы. Так и бросил. Теперь вот передовые все больше пишу.

- Вы, значит, считаете, они лучше тех, что я в прошлый раз приносил? робко спросил Толя, смущенный обилием похвал.

- Лучше? Нет, не лучше. Я подчеркиваю - не лучше. Я бы даже сказал хуже. Посмотрите: опять розы, любовь, запах женских волос... Ну, куда это годится.

- Как куда? Что же вам нужно? - спросил Толя.

- Что нужно? Вы хотите знать, что нужно? - заволновался редактор. - Вот я вам сейчас прочту наши стихи. Они, правда, без рифмы, это своеобразная поэзия! Я прочту - и вы поймете, что нам нужно. Я подчеркиваю - вы поймете.

Абрам Максимович сгреб рукой кучу газет на столе и начал быстро читать:

"Договор с текстильщиками подписан.

За хлопок! За качество продукции!

400 тысяч московских текстильщиков шлют пламенный

привет хлопкоробам Таджикистана.

Для борьбы с малярией в пределы Пархарского и

Дехкан-Арыкского джамагатов направлен

противомалярийный отряд в составе 6 врачей и 12 лиц

среднего медперсонала".

Абрам Максимович вытер платком лоб.

- Вот, молодой человек. Понятно вам, чем живет сейчас наша газета? Я не говорю - стишки тоже хорошая вещь, но сейчас - я подчеркиваю - сейчас сочинения на тему о луне и сирени нам не подойдут.

- Там не о сирени, - попробовал возразить Толя.

- Ну, не о сирени, так о чем-нибудь другом. Все равно. Но вы пишите. Я подчеркиваю - пишите. Может, что и выйдет. Пока.

А когда за Толей закрылась дверь, Абрам Максимович с возмущением сказал вошедшему секретарю:

- Чорт знает что такое! Какой-то шизофреник шляется со своими стихами. Только время отнимает.

Толя похудел, осунулся. Он не спал ночами. Его грызла злоба. Он ругался, исписывал тетради, рвал их, разбрасывая обрывки по комнате, и рифмовал без конца...

Толя пробовал бороться с собой, пытался бросить писать. Он старался вечерами не бывать дома, уходил к приятелям, шатался по парку. Но как только он приходил домой, то сразу же садился за стол на всю ночь - писать...

Прошел месяц. Толя переписал в чистую тетрадь новые стихи, пошел к редактору.

Абрам Максимович был не один. В комнате сидели какие-то молодые люди. Они курили и говорили так громко, будто старались перекричать друг друга. Абрам Максимович разговаривал с молодым человеком в запыленном кожаном пальто и с автомобильными очками на фуражке. Когда Толя вошел в комнату, редактор поморщился и поправил съехавшие на бок очки. Толя нерешительно подошел к столу.

- Опять принесли? - спросил редактор.

Толя кивнул головой и полез в карман.

- Положите, прочту, - сухо сказал Абрам Максимович и отвернулся, продолжая разговор с человеком в кожаном пальто.

Толя положил рукопись, постоял у стола, но редактор больше не обращал на него внимания.

Тихо, стараясь не скрипнуть дверью, он вышел из комнаты.

Несколько дней Толя прожил в ожидании. Он надеялся, что редактор вызовет его и скажет, наконец, что стихи прекрасны. Но шел день за днем, а редактор молчал. Тогда Толя наскоро сочинил новые стихи и пошел в редакцию. Он не думал уже о славе, о том, что его стихи, возможно, будут изучаться в школах, что их, наверное, будут декламировать на концертах, писать о них статьи в журналах. Нет, он мечтал лишь о том, чтобы хоть один - пусть самый маленький стишок - был напечатан не на первой, а, пускай, на последней странице газеты, где-нибудь возле объявлений. Редактор казался ему злым духом, который не пускает поэта на путь славы.

Толя постучал в дверь и, не получив ответа, вошел в кабинет. Абрам Максимович поднял голову и посмотрел твоими близорукими глазами. Вдруг лицо его перекосилось злобой, он вскочил с кресла, шлепнул по столу стопкой каких-то бумаг и закричал:

- Это опять вы! Опять! Чего вы таскаете ко мне свои стишки. Что вам нет другого места? Мне не до них! Где они? - Разбрасывая бумаги по столу, он начал искать стихи. - Вот они! Полюбуйтесь! Идет классовая борьба. Люди режут друг друга. Стреляют! А у него, я подчеркиваю, у него

Я хочу рассказать вам о грусти тоскливой,

О любви безнадежно больной...

- Это ваше? Я спрашиваю: это ваше?

- Мое... - пробормотал испуганный Толя.

- Уходите! Не мешайте мне работать! - снова крикнул Абрам Максимович.

Толя, красный от гнева и стыда, выскочил из кабинета.

Когда он вышел, редактор запер дверь на ключ. Передовая не выходила, он бился с ней два часа, ему мешали посетители, отвлекали телефонные звонки, а тут еще этот стихоплет. Чорт их носит!

Вечером редактору позвонили по телефону из горкома партии. Ему сообщили, что завтра утром нужно прислать в горком четырех заведующих отделами. Их направляют на посевную - на три месяца...

Абрам Максимович даже подпрыгнул в своем кресле.

- Это невозможно! Я подчеркиваю - это совершенно невозможно! - заорал он в трубку. - Кто же будет работать? Вам нужна газета или нет? Что, у гас нет других людей?

Ему сказали, что всех других уже разослали по районам. Редакцию не трогали, пока это было возможно. Сейчас уже невозможно.

Абрам Максимович позвонил в обком.

- Товарищ Якубов! Вы слыхали? Эти молодцы из горкома увели у меня четырех завотделами. Как увели? Умыканием. Знаете, как невест умыкают. Вам хорошо смеяться, а кто мне газету будет делать? Сам? Хорошенькое дело! Я и так сам ее делаю. Привлекать массы? Да, но массы на посевной. Тем лучше? Ах, товарищ Якубов, что вы со мной делаете.

Редактор еще долго вздыхал, охал, но заведующих отделами все-таки вызвал, предложил им получить зарплату и собираться в дорогу. Потом позвал секретаря и они вместе долго думали, как заполнить штат редакции, откуда взять людей. Позвонили в обком комсомола, но там сами только что хотели просить - редакции подходящих ребят на комсомольскую работу. Абрам Максимович чертыхнулся и повесил трубку. Ну и жизнь! Нет людей, хоть кричи! Ведь газету делать - не кирпичи таскать. Грамотных надо. С литературным, так сказать, дарованием. А такие на улице не валяются.

Абрам Максимович совсем разволновался. Уже три раза прибегали из типографии, а передовая все не выводила. Газета задерживалась. А тут еще сообщили, что сотрудник местного отдела Феоктист Модестович подобрал в пьяном виде на углу Ленинской и Комсомольской и отвезен в больницу.

Почему в больницу? Разве он болен? Он же пьян. Его надо везти домой. Новое дело! Редактору еще не хватало возиться с пьяными. Скажите секретарю, пусть пошлет извозчика. За чей счет? Хорошо, пусть за счет газеты. Да, передовая все-таки не закончена. И глубоко вздохнув, Абрам Максимович сел дописывать передовую. Но в голове не было ни единой мысли. Тогда он принялся наводить порядок на своем столе - авось за это время что-нибудь придет в голову. Перебирая бумаги он наткнулся на листок из тетради, внимательно прочел и замер на минуту, что-то соображая.

Потом редактор хлопнул рукой по столу так громко, что из соседней комнаты прибежал испуганный секретарь.

- Нет, вы посмотрите! - закричал Абрам Максимович. - Я подчеркиваю - вы посмотрите! Мы ищем грамотных людей, а они здесь, год носом у нас. Вот читайте!

Секретарь недоумевающе взял бумажку. На ней красивым почерком были написаны плохие стихи.

- Дубовые стишки, - сказал секретарь, прочитав первые четыре строки.

- Дело не в качестве древесины! - заорал Абрам Максимович. Написаны-то они грамотно, без ошибок! Значит, человек и заметку может написать. А там и фельетон. А там и подвал. Найдите его немедленно. Я подчеркиваю - немедленно.

Звезда Толи взлетела высоко. Он лег спать злой и разочарованный и совсем не ожидал, что завтра с утра курьер редакции будет бегать по городу и спрашивать, не знает ли кто-нибудь, где живет или работает Анатолий Пенский, такой высокий и красивый молодой человек. А когда найдет, то радостно схватит за руку, приведет в редакцию и скажет любезно улыбающемуся Абраму Максимовичу:

- Вот он. Нашел все-таки...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ

Наступила осень. Вечерами становилось прохладно, на город опускались туманы. Ночами вокруг столицы горели высокие, густые травы - их жгли, выгоняя злых, клыкастых кабанов. Все чаще срывались с гор холодные ветры, шумели в садах, гнали по улицам желтые листья.

Улицы были серые - на них с весны лежала плотная пыль. Вечерами люди собирались в чайханах, коротали скучное осеннее время - пели и играли на дутарах, у лавчонок приветливо светились фонарики, а от политых тротуаров пахло влагой, дождем.

Комсомольцы готовились к пленуму обкома. На автомобилях, лошадях, арбах, пешком из разных уголков республики двигались в Дюшамбе загорелые, обветренные веселые люди. Обвешанные оружием, с полевыми сумками через плечо, решительные и смелые, они ехали в столицу, где собирались встретиться со старыми друзьями, выступить на пленуме. Они готовы были зубами вырвать все, что требуется их району, а затем снова уехать, чтобы упорно и настойчиво работать дальше - до будущего пленума или съезда.

В столице они долго ходили по новым улицам, восхищенно хлопали друг друга по плечу, собирались в чайханах, пили бесконечные чаи и оставались тут же ночевать.

В Дюшамбе с далекого Памира приехал Костя Сизов. На Памире было холодно, стояла глубокая осень, Костя носил желтое кожаное пальто и высокие до колен английские ботинки на шнурках. Он близоруко щурил глаза, немного прихрамывал, улыбался весело и доверчиво. Узнав, что Виктор живет один в комнате, Сизов решительно заявил, что остановится у него. Виктор согласился и заметил, что вообще не плохо бы собрать ребят. Решили сегодня же встретиться.

Вечером у Виктора собрались друзья. Комната была тщательно прибрана еще утром он побрызгал водой пол, прибил к потолку оторвавшуюся полосу ситца, снял в углах паутину и купил два ящика из-под макарон - они служили стульями.

Кроме Кости Сизова и Виктора, здесь сидел изнуренный малярией, только что приехавший из Куляба Игнат Шовкопляс. Из горкома комсомола пришли Шамбе и Жора Бахметьев, были еще и другие гости - Морозов с погранзаставы, Курбанов из обкома, и какой-то высокий парень с раскосыми глазами, которого привел Игнат Шовкопляс. Парень назвался Славкой.

Посредине стола, меж тарелками с огурцами и помидорами, стояли две бутылки вина. Рядом с консервами и колбасой лежал на бумаге хлеб. Высилась горка голубых пиал, вложенных одна в другую. На самом видном месте красовалась старая вилка и два раскрытых перочинных ножа. Пир был мужской, холостяцкий. Каждый клал перед собой листок бумаги - вместо тарелки.

Первым поднял свою пиалу Славка.

- Я поднимаю этот маленький бокал, - сказал он и посмотрел на пиалу, в которую вылил чуть не полбутылки вина. - Я поднимаю его за наши старые ботинки...

- При чем здесь ботинки? - спросил Шамбе. Он был голоден и боялся, что Славка затянет свою речь.

- Не перебивай, - сказал Славка. - Я пью за наши старые ботинки, которые прошли по пескам Вахша, по кулябским болотам, по снегам Памира, тротуарам Дюшамбе и... - тут он сделал паузу, оглядел насторожившихся друзей и разом закончил:

- ...и привели нас под сень этого дома, к этому столу...

Все рассмеялись, выпили и принялись за еду.

- Вот это тост! - восхищенно сказал Морозов.

- Да, он, видно, мастер, - поддержал Виктор.

- А и правда, друзья, - сказал Игнат. - В одной стране живем, но вроде как в разных получается. Вот Славка в своем Джиликуле в песках копошится, а я на болоте сижу. Гнилое место этот Куляб. Как сгадаешь - сразу малярия начинается. А Костя глаза на снегу потерял, видишь, как щурится. Вот только Морозову везет. Сидит себе на речке, за границу каждый день поглядывает.

- Да, уж ты скажешь! Везет! Взял бы да сменял свое болото на мою речку. У тебя спокойно - жабы квакают, - отозвался Морозов.

- У кого жабы, а у кого и тигры. Всякому свое, - сказал Виктор и налил вино в пиалы.

- Ох, музыку бы теперь, - мечтательно сказал Игнат.

В длинной, неуютной комнате стало веселее. Табачный дым повис под ситцевым потолком. Громче зазвучали голоса.

Когда Бахметьев хотел разлить вино по пиалам, оказалось, что бутылки пусты.

- Тебе мой друг Витя, видно, суждено пойти в магазин, - сказал он.

- Почему мне?

- Тебе. Кто здесь хозяин? Тебе и идти!

Виктор сдался.

- Ну, раз я хозяин... - Он надел фуражку и вышел.

После светлой комнаты Виктор сначала ничего не мог рассмотреть в темноте. Потом глаза его постепенно привыкли. Он стал различать окружающие предметы и осторожно пошел по улице. Холодный ветер приятно освежал лицо.

На базаре в фанерном ларьке у толстого перса он купил вино и пошел обратно. Улицы были тихи и безлюдны. На углу, недалеко от дома Виктор увидел человека с чемоданом. Он стоял, растерянно оглядываясь по сторонам. Виктор улыбнулся и спросил:

- Чего ищешь, дядя?

- Слушайте-ка, дружище, - обрадованно заговорил прохожий. - Где тут можно переночевать? Ну, гостиница что ли какая-нибудь?

Виктор громко рассмеялся.

- Гостиница? Это у нас-то? Приезжайте через пару лет - тогда найдете гостиницу.

- Нет, кроме шуток, - сказал человек. - Должно же здесь быть место, где можно переночевать.

- Должно быть, это верно. Да вот нет до сих пор.

- Ну, ночуют же у вас где-нибудь приезжие.

- Есть чайханы, но они далеко отсюда.

- А поближе ничего нет?

- Поближе? - Виктор внимательно посмотрел на человека с чемоданом. Луна выползла из-за облака и осветила улицу. Перед ним стоял плотный мужчина с рыжеватыми прокуренными усами. Глаза его, спрятанные под нависшими бровями, смотрели устало.

"Что за тип?" - подумал Виктор. Он еще раз посмотрел на чемодан и сразу решил: - Если вам только переспать, пойдем ко мне. Кстати и поужинаете. У меня ребята собрались.

- Вот спасибо, выручил, - обрадовался приезжий и пошел за Виктором.

- Вы что же, только приехали? - спросил Виктор.

- Да. Только с машины.

- Издалека?

- Из Москвы.

- Прямо из Москвы?

- Прямо из Москвы.

- Комадированный или так?

- Да и командированный и так...

Помолчали.

- Может, помочь вам чемодан нести? - спросил Виктор.

- Спасибо. Я сам.

- Вы по какой линии сюда?

- Да так, по счетной части.

- А, по счетной... - разочарованно протянул Виктор и уже до самого дома не задавал больше вопросов. Интерес к человеку сразу пропал.

Когда приезжий вошел в комнату, наступила тишина. Все с удивлением смотрели на нежданного гостя. Виктор поставил бутылки на стол и сказал:

- Вот знакомьтесь. Товарищ приехал, негде ночевать. Прямо из Москвы...

Началось знакомство. Приезжего звали Кузьмой Степановичем. Он оказался простым и веселым человеком. Присев на топчан рядом с Курбановым, он выпил вина со вкусом съел огурец. Когда он закурил, каждый счел, что можно продолжать веселье. Шум возобновился.

Виктор тем временем снял с примуса чайник, разлил в пиалы горячий чай.

Кузьма Степанович принял участие в общем веселье, сам рассказал два смешных случая, происшедших с ним по дороге в Дюшамбе.

Вдруг лицо его стало серьезным и он спросил:

- А что правда, у вас тут есть всякие страшилища - скорпионы, фаланги?

Ребята переглянулись, Шамбе улыбнулся.

- И кто бы ни приехал - сразу про скорпионов, - сказал он.

- Вам в Москве разные ужасы рассказывают. Все брехня, - равнодушно проговорил Игнат.

- Нет, вы правду скажите, много их у вас? - не сдавался приезжий.

- Много их, это верно, дорогой Кузьма Степанович, - задумчиво сказал Виктор. - Но мы их не боимся. Не страшны они нам. Ногой давим. Есть вещи пострашнее. Здесь другие скорпионы водятся. На двух ногах ходят. И хвостов у них нет, а жалят больно, ох, как больно... Вот это действительно опасные звери.

- Был у меня недавно такой случай - тоже со скорпионом, - вставил молчавший до сих пор Морозов.

- Ну-ка, расскажите, - попросил Кузьма Степанович.

- Нет. Неохота. В другой раз как-нибудь.

- Да брось ломаться, Морозов, расскажи, тебя же просят, - подсел к нему Бахметьев.

- Не могу. Сказал - не могу.

Помолчали.

Костя потянулся за папиросой, рукавом задел пиалу. По столу разлился недопитый чай.

Жора Бахметьев мрачно посмотрел на него.

- Медведь! Когда я научу вас, косолапых, культурному поведению...

Костя смутился.

- Ну что ж, раз начал, будем продолжать, - сказал Кузьма Степанович. Вы, я вижу, люди бывалые, есть что порассказать. - И он оглядел молодежь.

Друзья сидели, задумавшись.

- Я думаю, Костя выскажется, - сказал Виктор. - У него на Памире много интересного.

- Давай, Костя, выкладывай, - поддержал Шамбе.

- Ну, хорошо. Только, что вам рассказать?

- О скорпионах.

Костя подумал.

- Можно и о скорпионах!

Он сел на топчан, снял ботинок и, положив ногу на одеяло, закурил.

- Вот, пожалуй, расскажу вам о том, как я ногу отморозил. Осенью прошлого года я был на Памире, оттуда меня вызвали с докладом в Ташкент. Была поздняя осень, но в Хороге стояли погожие дни, и как-то не верилось, что на Восточном Памире уже лежит снег, дуют ветры и трещат морозы.

Я рассчитал, что, сменяя лошадей на заставах, дней за пятнадцать доберусь до Оша. Ну, конечно, стал искать попутчиков. Своих ребят не нашел никто не хотел рисковать. Пришел ко мне один индус, я часто его встречал на базаре. Он приезжал из Читрала торговать в Хорог, теперь хотел добраться до Оша, а оттуда махнуть в Кашгар. Звали его Сафдер-Али. Потом пришли два киргиза Ашим-бай и Базай-бай. Они отстали от последнего каравана, который ушел из Хорога месяц назад, и хотели до зимы добраться домой, в Гульчу. Таким образом, в путь отправилось четверо. Кони у нас были хорошие, и мы смело выехали из Хорога.

Индус оказался исмаилитом, свободно говорил по-фарсидски. Он рассказывал мне о живом боге, о жизни в Читрале, о себе. Киргизы были хмурые парни, они опасливо посматривали на небо и сердитыми окриками подгоняли своих коней.

На четвертый день пути мы простились с последним таджикским кишлаком Ак-Таяляк и вышли на Восточный Памир.

Погода резко изменилась. Днем еще здорово припекало солнце, но как только оно скрывалось за горами, поднимался ледяной ветер. Я ехал в кожаном пальто, поверх которого был надет шерстяной халат. Чтобы не отмерзли уши, я замотал голову мохнатым полотенцем. Но это мало помогало. Вдобавок, лежавший в кармане пальто наган прорвал легкую материю и упал за подкладку. На рысях наган болтался внизу в пальто и больно бил по ноге.

Первая ночевка на Восточном Памире прошла благополучно. Мы проехали Ванкалу, Джиланды, прошли ущелье Тогуз-Булак и поднялись на перевал Кой-Тозек.

Здесь нас встретила настоящая полярная зима. Свирепые ветры срывали с седел. Пришлось половину пути продвигаться пешком, ведя коней на поводу.

Киргизы в меховых тулупах и треухах не очень страдали от холода. Мы же с Сафдер-Али сильно мерзли. Индус перестал даже рассказывать мне свои басни. Выбиваясь из сил, он тихо ругался какими-то замысловатыми ругательствами и снимал сосульки с усов, бороды и бровей.

С трудом добрались мы до Сасык-Куля. Возле озера стояли две юрты. Здесь мы отогрелись, выспались и поели горячего. На сытый желудок путь показался нестрашным. Утром погода разгулялась, сияло солнце, и мы весело двинулись дальше.

Нам сопутствовала удача. Без особых приключений прошли Аличур. Два дня отдыхали в Мургабе. Стояла прекрасная зимняя погода. Можно было бы отдохнуть и больше, но мы спешили - пурга могла отрезать нам путь.

За Кара-Кулем, высочайшим в мире озером, где лед, как зеркало, отражает гигантские горы, с нами случилось первое несчастье. На небольшом перевале сорвался в пропасть Базай-бай. Он шел позади своего коня и держался за хвост. Никто не заметил, как он сорвался: мы только услышали пронзительный крик и увидели мелькнувшую фигуру. Думать о помощи было нечего. Кто здесь падает вниз - живым не поднимается.

Мы остановились. Конь Базай-бая стоял, тяжело раздувая бока, и храпел. Белый пар шел от нас, не поднимаясь вверх. Ашим-бай долго смотрел вниз, потом сел в снег и завыл. Он бил себя кулаками по голове и выкрикивал проклятия.

Когда киргиз немного успокоился, мы двинулись дальше. Осиротевшего коня привязали к седлу Ашим-бая.

Невдалеке от долины Смерчей мы увидели следы коня. Они шли откуда-то сбоку. Мы двигались по следам, пока не увидели впереди всадника.

Ну и обрадовались же мы! Это был первый встреченный нами человек за много дней пути. Мы подъехали к неизвестному. Лицо его скрывалось под огромным малахаем. На нем было несколько халатов, а сверху - коричневый суконный чекмень, какие носят в Ишкашиме. Он приветствовал нас на языке афганцев - пушту, потом - на ломаном русском. В горах не принято спрашивать, кто ты и откуда. Надо радоваться всякому попутчику. Мы поехали вместе.

Долина Смерчей оправдывала свое название. Пронзительный ветер гнал тучи снега. На ресницы налипал снег и тут же превращался в лед. Глаза открывались с трудом. Конь под Сафдер-Али упал. Изо рта у него пошла пена, а потом кровь. Глаза побелели и остановились. Сафдер-Али прочитал молитву, потом расседлал коня и взвалил свой хурджум на коня Базай-бая.

Ночевать остановились у развалин какой-то каменной стены. Ветер дул со всех сторон. Мы сгребли снег, сделали подобие забора. Терескен, захваченный у Кара-Куля, кончился. Поискали верблюжьего помета - не нашли. Легли спать, не разжигая костра.

Проснулся я от пронзительных воплей Сафдер-Али. Открыв глаза, я сразу увидел, что коней нет. Ашим-бай тоже исчез. Рано утром он забрал всех лошадей и ушел вперед, оставив нам хурджумы, на которых мы спали. Снег еще не успел засыпать следы животных.

Это был большой удар. Впереди оставалось два очень трудных перевала, много дней пути. Пройти эту дорогу пешком - невозможно.

Новый попутчик, назвавшийся Мурадом, совершенно растерялся. Сафдер-Али выл на все ущелье. Да и я, признаюсь, не знал, что делать. Через час другой мы немного успокоились и стали обсуждать наше положение. Идти назад нельзя. Нужно продвигаться вперед, надеясь только на счастье и случай...

Мы пошли вперед. Из всех наших запасов мы взяли наиболее ценное - пищу и спички - и сложили все это в самый маленький хурджум. Каждый нес его по очереди.

Ветер бил нам в лицо, ноги вязли в глубоком снегу. Мы падали, поднимались, проклинали все и снова шли. Остановиться - значило замерзнуть. Мы прошли Долину Смерчей и стали подниматься на перевал Кызыл-Арт...

Костя замолчал.

Он потрогал лежащую на одеяле ногу, выпил воды. Глаза его стали сухими и маленькими. Он снова закурил папиросу, затянулся - курил он только, когда волновался Костя закрыл глаза и задумался.

Перед ним страшным сном вставал переход.

...Ветер рвал полотенце, обернутое вокруг головы, забирался за воротник. Мучительно болели глаза от снега, от ветра.

На вершине Кызыл-Арта, у старого мазара, увешанного разноцветными тряпочками и хвостами яков, путники наткнулись на труп коня, наполовину засыпанного снегом. Это был конь Мурада. Здесь они отдохнули и отдышались от ветра.

Стены старого мазара плохо защищали от холода, но ничего лучшего не было. В мазаре нашлись ветки терескена, верблюжий навоз.

Путники развели маленький костер. В последние часы подъема на перевал Сафдер-Али все что-то шептал - говорил сам с собой, а теперь он сидел, прижавшись к стене, и громко выкрикивал непонятные слова. Увидев огонь, он встал и начал плясать вокруг костра, размахивая руками. Костя думал, что Сафдер-Али хочет отогреться, но, присмотревшись, увидел странный блеск в его глазах. Костя окликнул его, тот не слышал. Тогда он подошел к костру и схватил Сафдер-Али за плечи. Индус резко повернулся к нему. Костя увидел бессмысленные глаза помешанного. Сафдер-Али вырвался и снова закружился вокруг костра.

- Я живой бог! Я - Ага-хан! - кричал индус. - По Мухамед, Ио Али! Я пир шо-Насыр-и-Хозрова!

- Он помешался, - сказал Мурад.

Костя испуганно посмотрел на Сафдер-Али и отошел в сторону.

- Свяжем его, - предложил Мурад. - У тебя есть веревка?

Сафдер-Али связали и положили у стены мазара, поближе к костру, чтобы не замерз. Всю ночь Костя и Мурад дежурили у костра. Под утро Костя не выдержал и уснул.

Утром нашли только веревку, которой был связан Сафдер-Али. Следы шли от мазара вниз - откуда пришли вчера, Костя и Мурад долго кричали осипшими от ветра голосами. Никто не отзывался. Тогда они грустно переглянулись, подняли почти пустой хурджум и пошли дальше. Спускались долго и трудно, местами садились на корточки и медленно сползали по снегу вниз. Потом - долго шли ущельем вдоль реки. За ущельем снова начинался подъем. Это был страшный подъем! Поднялась буря, ветер рвал одежду, сбивал с ног. В отчаянии они сели в снег, спиной к ветру.

- Да, попали мы с тобой в историю, - неожиданно сказал Мурад на чистом русском языке.

Костя даже выпрямился от изумления.

- И, видно, это наш последний путь, - продолжал Мурад.

Костя молча смотрел на него.

- Что ты вытаращился на меня, милый, - усмехнулся тот. - Удивлен, что я с тобой по-русски говорю? Теперь уже все равно: нам с тобой одна дорога - в рай, только тебе в советский, а мне...

Не удивляйся. Скрывать больше нечего. Никакие Чека нам сейчас ничего не сделают. А жаль. Я предпочел бы встречу с вашей Чека, чем с богом. Старик мне сейчас совсем не нужен.

Костя молчал, потрясенный. Страшная догадка промелькнула в голове. Мурад говорил ровным и спокойным голосом:

- Вот я и попал в знакомые места. Я ведь здесь уже был много лет назад. Офицер его величества ехал на пограничную службу... Ты слышал о полковнике Фенине - начальнике Памирского отряда? Я его адъютант - Пименов. Мы с ним вместе ушли в восемнадцатом году в Индию. От вас ушли. Ты в то время был молод, я на тебя злобы не имею - я к тебе равнодушен. Но тогда я бесился от злобы. Мы могли продержаться еще долго, мы были хозяевами Памира. Но наши солдаты пошли против нас... Проклятый чех, докторишка Вичич устроил революцию. Теперь можно сознаться - тогда мы позорно бежали... Когда мы шли в Гималаях, стояла вот такая же погода. Англичане пригрели нас, откормили, а потом послали воевать с афганами.

Мы потеряли там Фенина и половину лучших офицеров. Ты мерзнешь, мальчик? Ничего. Все равно, скоро смерть. Двумя хорошими людьми станет меньше. Ты все же молодец. Много у вас таких?

Костя молчал. Он думал о том, как поступить ему сейчас. Наган лежал в подкладке пальто. Можно отогреть немножко руки, вынуть наган и выстрелить. Он убьет врага. Но имеет ли он право на самосуд? Кто его уполномочил? Врага надо доставить живым, принести хоть на спине... А как это сделать? Может случиться, что оба они умрут, их засыплет снегом, а весной караванщики споткнутся о два скелета и не узнают, какой принадлежит врагу, а) какой другу. А может быть и так; он, Костя, умрет, а враг уйдет живым, проберется вглубь страны, будет пакостить, убивать хороших советских людей. И все-таки убить его сейчас - это самосуд.

Тягучие слова Мурада действовали усыпляюще. Клонило ко сну.

- Ну, ладно. Ты, милый, подыхай, - сказал Мурат, глядя Косте в глаза. Я вижу, смерть твоя не за горами. А я пойду потихоньку. У меня ведь важные дела впереди.

Он с трудом поднялся, размял ноги и пошел. Костя напряг все силы, попытался подняться, крикнул:

- Слушай! Постой! Помоги встать!

Мурад остановился.

- Милый, - насмешливо сказал он. - Ты ко всему еще и дурак! Ну, зачем ты мне? Чтоб выдал меня в благодарность за спасение. Скажи спасибо, что я не пристрелил тебя, а оставил подыхать в блаженном сне. Лучшей смерти, чем от холода, нельзя и придумать!

И снова медленно пошел вверх.

Костя судорожно цеплялся за снег. Ноги не двигались. Они казались огромными и точно сделанными из ваты. Упираясь руками, он протащил свое тело немного вперед.

- Эй, слушай, постой! - кричал он, но ветер относил его слова.

Человек уходил, не оборачиваясь. Порыв ветра взметнул снег, на минуту закрыл его. Тогда Костя застывшими руками вытащил наган, зачем-то подышал на него и, почти не целясь, выстрелил в уходящего. Тот остановился. Костя выстрелил второй раз. Человек покачнулся, шагнул назад и упал. Тело поползло вниз и застряло в сугробе.

Костя попытался встать. Ничего не вышло. Тогда он лег на спину и разрядил револьвер в воздух.

Блаженное тепло охватило его. Голова у него закружилась, и он потерял сознание...

В комнате стояла мертвая тишина. Игнат поставил на стол пиалу, и она громко звякнула о тарелку. Кузьма Степанович вздохнул и спросил Костю:

- Ну, а дальше?

- А дальше было так. Ашим-бая, который увел наших лошадей, встретили пограничники. Его задержали и допросили. Узнав, что он оставил нас без коней у мазара, пограничники пошли навстречу.

Они услышали выстрелы. Меня нашли и отправили в больницу. Четыре месяца я лежал с отмороженными ногами. Левая и теперь пошаливает.

- А как же Пименов? - спросил Виктор.

- Его тоже подобрали. Пока я лежал без сознания, он показал пограничникам документы, взятые им у сумасшедшего Сафдер-Али. Его отпустили. Жаль, что я только слегка ранил его тогда...

- Ну? - нетерпеливо спросил Шамбе.

- Я пришел в сознание. Рассказал. Кинулись искать. Но Пименов исчез...

Наступила пауза.

- Найдут, - сказал Морозов. - Никуда не денется.

- И я так думаю - найдем! - подтвердил Костя. - А все-таки обидно, что я его тогда не пристрелил.

За окном светила холодная осенняя луна. Лампа коптила - кончался керосин. Жора Бахметьев с шумом отодвинул ящик, встал, потянулся.

- Ну, ладно... Пора и по домам. Я заберу Шовкопляса и Славку к себе, а ты, Витя, остальных укладывай.

Виктор и Костя проводили друзей до угла. Когда они вернулись, Кузьма Степанович уже похрапывал на топчане. Виктор внес со двора две берданы, разложил их на полу, сверху постелил кошму, бросил на нее одеяла и подушки.

- Дотошный какой, - сказал он, кивнув на спящего Кузьму Степановича. По счетной части работает, а как интересуется всем!

- Не только интересуется, но и вникает, - ответил Костя.

- Ну, будем спать, что ли? - и Виктор сильно дунул на лампу.

Лампа стояла далеко и только слегка мигнула.

- Эх, ты, матушка-лень! - сказал Костя и повернулся к стене. Виктор встал и, шлепая босыми ногами по холодному глиняному полу, подошел к столу.

- Чертова лампа, - пробормотал он и так дунул, что пламя мигом погасло. Сразу стало темно.

Ударившись коленкой о ящик, он добрался до постели и лег. Сон пришел быстро и незаметно. Ночь уже кончалась.

Утром друзья обнаружили, что Кузьма Степанович ушел. Постель на топчане была тщательно сложена.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ТОВАРИЩИ, СПОКОЙСТВИЕ!

Пленум обкома комсомола собирался в зале заседаний ЦИК'а - большой комнате, уставленной во всю длину столами, покрытыми синим и красным бархатом.

Виктор сидел в вестибюле. Он проверял документы и регистрировал участников пленума. Вокруг толклись, шумели, смеялись, то и дело слышались приветствия, возгласы изумления и радости. Народу становилось все больше. Уже несколько раз приглашали собравшихся войти в зал, но, видимо, в вестибюле было удобнее шуметь и разговаривать, поэтому никто не спешил садиться за столы. Пришли делегаты из Куляба с Игнатом Шовкоплясом, с шумом ввалились гармцы, прискакавшие утром. Виктор увидел среди них Леньку, поздоровался с ним, похвалил его загар, удивился тому, как он возмужал. В это время Леньку кто-то позвал, и он прошел в зал.

Потом нагрянули гиссарские, курган-тюбинские и пенджикентские. Они завалили стол Виктора удостоверениями, выписками из протоколов. Когда комсомольцы ушли, наконец, в зал, Виктор облегченно вздохнул. Подняв голову, он увидел входящего с улицы Васю Корниенко, секретаря обкома комсомола, а с ним - своего нового знакомого Кузьму Степановича.

Виктор смутился. Он вспомнил, что вчера пообещал Кузьме Степановичу пропустить его на пленум - послушать, какие героические дела творит комсомол. Теперь он сообразил, что сделать это никак невозможно. Ведь Кузьма Степанович как будто беспартийный. Времени терять было нельзя: Вася подходил к его столу, а за ним шел спокойный и улыбающийся вчерашний гость.

Виктор встал из-за стола, подошел к Кузьме Степановичу и тихо, чтобы не услышал Вася, сказал:

- Извините, я никак не мог достать вам пригласительного билета, а иначе сюда войти нельзя...

- Слышь, товарищ Корниенко, - обратился Кузьма Степанович к Васе, Виктор меня в зал не пускает.

- А ты его откуда знаешь, Кузьма Степанович? И когда они успевают со всеми познакомиться? - Вася глянул на Виктора. - Прямо удивляюсь!

Корниенко окликнул кого-то и прошел в зал. Виктор решительно преградил дорогу Кузьме Степановичу.

- Ей-богу, нельзя на пленум без мандата. Перед началом все равно беспартийных попросят выйти.

- Так то ж беспартийных, - улыбнулся Кузьма Степанович.

- А вы разве в партии?

- Я, видишь ли, новый секретарь обкома партии, - смущенно объяснил Кузьма Степанович. - Извини, вчера я тебя обманул. Хотел посмотреть, как здесь люди живут... - Он хлопнул Виктора по плечу, засмеялся и прошел в зал.

Виктор с изумлением посмотрел ему вслед.

За несколько минут до открытия пленума в вестибюль, запыхавшись, вбежали комсомолки из городской организации. Виктор хорошо знал девушек, но среди них увидел одну незнакомую. Он взглянул на нее и уже больше не смог отвести глаз, - он даже не посмотрел на ее пригласительный билет.

Это была невысокая, тоненькая девушка в белой блузке с короткими рукавами и зеленой юнгштурмовской юбке. Коротко подстриженные светлые волосы наполовину закрывали крупными завитками загорелый лоб, на ее оживленном лице сияли большие зеленоватые глаза. Ей было лет двадцать.

- Маша! - крикнула высокая девушка. - Давай, быстрее. Опаздываем.

"Так вот это кто", - подумал Виктор. Он сразу вспомнил разговор в обкоме о новом работнике пионерского отдела, которая недавно приехала из Ленинграда.

В зале, тускло освещенном керосиновыми лампами, было шумно. Огромные тени двигались по стенам, то вытягивались, то сжимались. Виктор подошел к группе комсомольцев, обсуждавших последние события в Локае. На родине кровавого Ибрагима снова стало неспокойно. Хотя Ибрагим-бек давно ушел с остатками своих банд за кордон, оставленные им курбаши продолжали нападать на кишлаки Локая, убивали бедноту, советских и партийных работников, грабили, жгли. Высокие камыши Кафирнигана скрывали бандитские шайки. В кишлаках жили родственники Ибрагима. Многие муллы и ишаны были связаны с басмачами.

Незадолго до пленума произошел исключительный по наглости налет басмачей на районный центр Локая - кишлак Кокташ. Басмачи убили секретаря райкома партии и первую в Локае женщину, снявшую паранджу, члена ЦИК'а Таджикистана, Максуду-Биби. Они разгромили магазины сельпо и ушли в горы Баба-тага.

Приехавший из Кокташа на пленум Рахимов рассказал, что комсомольская организация засорена байскими и ишанскими сынками, которые верховодят в ячейках. Пастухи и батраки молчат, запуганные угрозами. Секретарь райкома комсомола Хошмамед две недели назад уехал куда-то на охоту и до сих пор не возвращался.

- Да вот он здесь! - удивленно воскликнул Рахимов, указывая на входящего в зал высокого широкоплечего парня.

Виктор увидел скуластое лицо с узкими глазами и редкими волосами над верхней губой. Хошмамед вошел, не снимая своей похожей на кубанку шапки. Он с улыбкой пожал руку Рахимову, поздоровался с Виктором, стоявшими поблизости комсомольцами и сел с Камилем Салимовым. Тот что-то записывал в блокнот. Не поднимая головы, он тихо сказал несколько слов Хошмамеду. Хошмамед резко ответил и отвернулся.

За столом президиума поднялся Вася Корниенко. Он оперся обеими руками о стол и громко сказал:

- Членов бюро обкома просим занять места в президиуме.

- А кандидатов? - спросил кто-то в зале.

Вася подумал и ответил:

- Можно и кандидатов.

Заседание началось.

Виктор уселся поудобнее на жестком стуле, положил перед собой бумагу и приготовился внимательно слушать. Первый доклад - о подготовке к посевной делал сам Корниенко. Он говорил длинно и монотонно. Комсомольцы из районов устало вслушивались в знакомые имена, названия, цифры. Городские, сидевшие вместе, переписывались. Костя Сизов сперва записывал какие-то вопросы к докладчику, потом окружил их невероятной виньеткой, затем виньетка обросла листьями и цветами. Он соединил все буквы кривыми линиями и стрелами, а когда попытался снова прочесть написанное - ничего не разобрал.

Виктор рисовал карикатуры, которые ходили по столам, вызывая приглушенный смех. Больше всего Виктору хотелось, чтобы его рисунки дошли до того ряда, где сидела Маша, но этого почему-то не получалось. Тогда он перестал рисовать и повернулся так, чтобы видеть профиль девушки. Она сидела неподвижно и внимательно слушала доклад.

Внезапно зал ожил - Вася заговорил о результатах уборочной. Когда он стал читать сводку, аплодисменты то и дело сменялись бурными возгласами возмущения. Каждый хотел занимать первое место в сводке и обижался, попав на последние.

Наконец, Вася выпил воды, поставил стакан на стол, и сказал:

- Ну, вот...

И стал собирать бумаги. Доклад кончился. Объявили перерыв.

Вспыхнули разговоры, смех, с шумом отодвигались стулья. Комсомольцы вышли на улицу. Над городом сияла луна, вдали смутно темнели горы.

Виктор пошел с памирцами в чайхану. Все уселись на грязных паласах и заказали дюжину чайников чая. В этот поздний час в чайхане больше никого не было. Чайханщик услужливо подал чай и уселся у самовара.

Виктор пил горячий чай и слушал длинные рассказы Сизова, Макуль-шо, Шодмона, с которыми познакомил его Костя. Памир вставал перед ним живой и ощутимый, близкий и понятный. Виктор видел посевы с ладонь величиной, кишлаки, лепящиеся по склонам, узкие ущелья, лестницы вместо дорог, овринги, ледники и камни, камни, камни... У подножья покрытых снегом гор по маленьким полям ходили женщины. Они громко кричали осипшими голосами - отпугивали воробьев от драгоценных посевов пшеницы. Но уже строились школы, больницы в этом глухом уголке великой страны. Уже с Памира в Ташкент и Москву комсомольцы ехали учиться. Новая жизнь входила в каждую семью.

Ночевать Костя снова пошел к Виктору. Они расстелили на полу одеяло и сразу заснули.

На другой день пленум начался несколько необычно. Группе комсомольцев взбрело в голову приехать сюда на извозчиках. У дюшамбинских извозчиков были старомодные пароконные фаэтоны с колокольцами. Это всем понравилось. И вот к зданию ЦИК'а потянулся длинный ряд фаэтонов с бубенцами, как на свадьбе. Один за другим подкатывали экипажи к подъезду, извозчики лихо осаживали коней, комсомольцы прыгали с подножек и бежали в зал. Утреннее заседание пленума открылось точно вовремя.

Начались прения по докладу. Каждый участник пленума собирался говорить сам, поэтому ораторов слушали только те, кто уже выступал. Говорили о своей работе, о неотложных нуждах. Каждый оратор считал свой район самым важным, требовал особого внимания и немедленной помощи.

Когда Ленька ораторствовал с трибуны, в зал вошли трое неизвестных. Один остановился у самых дверей, другие прошли к столу президиума, пошептались с Васей Корниенко.

Один из вошедших подождал, пока Ленька умолкнет, и, подняв руку, сказал:

- Товарищи, спокойствие! Среди нас находится враг народа, убийца и басмач Хошмамед. Мы его сейчас арестуем!

Зазвенело стекло - лампа у окна упала на пол. Вспыхнул разлившийся керосин. Комсомольцы бросились тушить огонь.

- Держите! - крикнула какая-то девушка. - Он выпрыгнул в окно!

Ближние бросились к окну. Но их остановил голос:

- Спокойно! Пусть прыгает - за окном стоит наш наряд. Весь дом окружен.

И как бы в подтверждение этого, в зал вошел красноармеец с винтовкой и доложил:

- Взяли!

Зал взорвался аплодисментами.

Когда все немного успокоились, из-за стола вышел Кузьма Степанович. Он стал рядом с трибуной и негромко, спокойно заговорил:

- Мы с вами, товарищи, привыкли делить людей на две группы: красную и черную. Те, кто идёт вместе с нами, рядом с нами - это красные. Те, кто против нас - черные. А вот случается, что идет человек с нами, долго идет, другом начинает казаться. Мы даем ему самое дорогое, что есть у нашей молодежи, - комсомольский билет. Мы выдвигаем его на ответственную работу. Он отчитывается перед нами. Мы хвалим его или ругаем, но мы думаем, что он наш, близкий... И вдруг он показывает свои звериные клыки... Мы узнаем, что он втерся, проник в нашу среду по заданию врага, вредил нашему делу, кровью и железом пытался ответить на наше доверие.

Мы жестоко наказаны. Мы не разглядели врага рядом с нами, мы не разгадали его под маской.

Хошмамед скрыл от нас свое родство с проклятой собакой Ибрагим-беком. Он не сказал нам, что вся его родня ушла с Ибрагимом за кордон. Он притворялся бедной сиротой, и мы пригрели его, пожалели. А он оказался кровожадным волком, крупным хищником. Он организовал налет на Кокташ. Он убрал со своей дороги людей, которые знали его прошлое и настоящее. Храбрых и сильных он убил, слабых и трусливых - запугал.

Хошмамед не один. У него есть свои люди и здесь, среди нас. Нужно пристальней смотреть вокруг, товарищи.

Кузьма Степанович выпил стакан воды, вытер рукой усы и продолжал:

- Дорогие друзья! Мы с вами находимся здесь в особых условиях. Бывшая вотчина бухарского эмира намного отстала от всей Советской страны. Везде давно уже забыли, что такое гражданская война. А у нас она продолжается до сих пор, то затухает, то вспыхивает. Здесь еще живет национализм в его наиболее отвратительных формах. Он притаился, перекрасился, но он жив. Национализм объединяется с разгромленными партией остатками троцкистов, которые заползли в глухие углы, на окраины. Они поддерживают басмачей, потому что у них одна цель: не дать социализму восторжествовать на нашей прекрасной родине.

Таджикистан - одна из тех стран, о которой гений человечества сказал, что она придет к коммунизму от феодализма, минуя мучительную стадию капитализма. Здесь еще жиреет кулак, десятки бедняков батрачат у него за кусок хлеба. Религия цепкой паутиной оплела сознание отсталого крестьянина. Закрытая чачваном женщина здесь еще не человек, а товар. Мы живем на рубеже двух миров. Перед нами свет страны, строющей социализм. За нами сотни миллионов колониальных рабов. Надо с большевистской ясностью видеть, что творится вокруг. Нужно хорошо разбираться в тех, кто идет рядом с нами. Будем бдительны, товарищи! Мы - часовые на границе Советской земли!

В напряженной тишине слушал зал слова Кузьмы Степановича. И не успел он сесть, как в зале прозвучал многоголосый приговор:

- Уничтожить убийцу!

- К расстрелу!

Тогда поднялся Вася Корниенко.

- Есть предложение просить о расстреле изменника и басмача Хошмамеда. Кто за?

Все комсомольцы подняли руки.

Виктор посмотрел на Камиля, рядом с которым еще недавно сидел Хошмамед. Он увидел поднятую вверх руку. Камиль Салимов голосовал за расстрел.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ВЕТЕР С БОЛОТ

Вскоре после пленума Виктор заболел малярией. Первое время он уходил с работы только, когда у него начинался приступ. Согнув спину, он торопливо шел по ослепительно белым солнечным улицам. Челюсти дрожали, он стучал зубами. Зажимая рот рукой, Виктор бежал, пошатываясь и спотыкаясь, как слепой.

Он врывался в свою длинную, темную и пустую комнату, бросался на топчан и натягивал на себя все теплое, что находил поблизости. Мелкий озноб переходил в крупную дрожь, Виктор поджимал ноги к груди и, закрывшись с головой, пытался согреться своим дыханием. А потом жестокий холодный озноб разом прекращался и уступал место невыносимому жару. Тогда на грязный глиняный пол падали одеяла, дыхание замедлялось, тело покрывал липкий, горячий пот. Хотелось пить. Пить! Но воды не было, в темном углу комнаты стояли сухие ведра, во дворе уже давно пересохли арыки.

С заходом солнца Виктор поднимался с постели и, опираясь на палку, шатаясь от слабости и головокружения, плелся в ближайшую чайхану.

Так продолжалось с неделю.

Болезнь обессилила Виктора. Он уже не мог работать. Целыми днями лежал он на топчане. Его тело стало сухим и легким, сильно болела спина от лежания на жесткой постели.

В маленькое запыленное окошко, по которому бегали лохматые пауки, днем заглядывало солнце. Медленно скользило светлое пятно по небеленой стене. Потом оно исчезало, наступал вечер, в окно входила густая тьма. Жужжали мухи, от этого тишина казалась еще более глубокой.

Изредка забегал кто-нибудь из товарищей, приносил ведро холодной воды, иногда лепешку или опасную для больного желтую, пахучую дыню.

Дальше все как в тумане. Однажды вошел в комнату Курбанов и еще кто-то. Они посадили Виктора на топчан, кое-как одели и под руки вывели на улицу. У ворот стоял запряженный парой фаэтон. Курбанов и его спутник усадили больного в экипаж и сели по бокам.

Виктора отвезли в больницу.

В маленькой палате, куда его положили, находилось еще несколько больных. Нечеловеческим голосом кричал помешавшийся работник Наркомфина. Он поминутно порывался вскочить с кровати. Бледная, взволнованная жена со слезами успокаивала его. Два санитара с трудом удерживали больного на постели.

У окна лежал мальчик лет шести, с ним была его мать. Ребенок болел ангиной. Рядом стонал и бредил брюшнотифозный.

По утрам больных осматривала румяная, рослая женщина - врач отделения Александра Исаковна. От нее пахло крепкими духами, она как бы излучала здоровье и уверенность в себе.

Ежедневно, в один и тот же час у Виктора начинался приступ. Жар сменялся ознобом, озноб превращался в жар.

Ярким солнечным утром, когда все в палате проснулись, увидели пустую кровать брюшнотифозного. Он умер ночью. Кровать стояла целый день голая, ничем не прикрытая и наводила уныние на больных. Помешанный кричал круглые сутки. Другого места для него не находилось: все палаты были заняты.

Прошло три недели.

Приступы прекратились. Виктор поправлялся. Иногда он выходил в халате на крыльцо больницы, смотрел, как заходило осеннее солнце, окрашивая в багровый цвет облака над острыми хребтами гор.

Изредка наведывались друзья: Шамбе, Жора Бахметьев, Курбанов. Они приносили строжайше запрещенные, а потому особенно желанные фрукты. Здесь же, на крыльце больницы, Виктор жадно съедал виноград и персики и выслушивал все новости "оттуда" - из мира здоровых.