Мирное время

До сознания Ходычи эти слова дошли не сразу. Мысли у неё вдруг пропали - образовалась какая-то черная пустота. Ходыча стояла безмолвно, неподвижно. Ей хотелось кричать, но голоса не было. Ходыча бросилась из парка. Она бежала по улицам. В глазах у нее расплывались яркие радужные пятна, в безумном вихре пролетали страшные, уродливые фигуры встречных людей. Девушка бежала изо всех сил, чтобы укрыться, чтобы не слышать звучащих в ушах страшных слов.

Рванув дверь, Ходыча вбежала в комнату. На полу были разбросаны окурки, дынные корки, Ходыча схватилась за грудь - там, внутри, неистово билось сердце.

В комнату вбежала Тоня. Она бросилась к Ходыче. Но девушка не увидела ее. Сбивая посуду, она грудью упала на стол, потом сползла на пол - на окурки, на дынные корки. Ходыча была в глубоком обмороке.

Очнулась Ходыча далеко за полночь. На столике догорала маленькая керосиновая лампа. Тоня спала на приставленных к кровати стульях. Ходыча вспомнила все, что произошло за день. Воспоминания были так ярки, что, пожалуй, превосходили действительность.

Ночь тянулась бесконечно. Ходыча неподвижно лежала на кровати. Она перебирала в памяти свою небогатую событиями жизнь. Вспомнила Борю Власова, первую трогательную и смешную любовь. Николай... Сердце сжала острая боль. Ходыча глухо, беззвучно и тяжело зарыдала.

Перед рассветом похолодало. Ходыча тихо встала, разожгла в печке огонь и присела напротив. Долго сидела она неподвижно и смотрела на огонь. Он казался ей таким хитрым, увертливым, будто живым. Он то бесследно исчезал, то вдруг вырывался на волю и начинал дикий, фантастический танец, извиваясь и размахивая желто-красным платком.

Ходыча с трудом оторвала глаза от пламени и чтобы занять себя, стала перебирать старые бумаги. Она нашла два письма от Бориса, полученных вскоре после приезда в Дюшамбе, и решила их сжечь. Зачем хранить письма от человека, который для тебя уже не существует? Ходыча бросила их в огонь, и он - хитрый - затих, затаился сначала и только листки писем слегка шевелились, а потом сразу - ярко и бурно вспыхнуло пламя. Нежные слова, мечты, надежды на будущее. Маленькая горстка пепла - вот, пожалуй, и все, что осталось от них. Пусто. Ничего и никого. Одна на всем свете.

Утром Тоня ушла на работу. Ходыча долго умывалась, тщательно причесалась, накрасила губы, подвела брови. Она надела лучшее свое платье и вышла из дома. По улице шла с опущенными глазами, не смотрела по сторонам, не оглядывалась. Она пересекла пустынную главную улицу, свернула за угол и вошла в парикмахерскую.

В маленькой парикмахерской было по-утреннему прохладно и чисто. Мастер сидел у окошка и разглядывал прохожих. Клиентов он не ждал - в такое раннее время их обычно никогда не бывает. И поэтому он обрадовался приходу Ходычи.

Она немного знала этого молодого, черноглазого и веселого человека - не раз приходила к нему подстригаться. Девушка поздоровалась, села в кресло и сказала:

- Подстригите меня немножко.

Мастер неспешно закутал ее плечи простыней и принялся за работу. Легкий, ритмичный стрекот ножниц нарушил тишину в парикмахерской. Мастер попытался заговорить с Ходычой, начал ей что-то рассказывать, но девушка не отвечала, не поддерживала разговор.

Окончив работу, парикмахер спросил:

- Что еще прикажете?

Ходыча впервые взглянула на него, улыбнулась и сказала:

- А вы все сделаете, что я вас попрошу?

- О, конечно! Сию же минуту. - заверил мастер.

- Тогда принесите... принесите мне мороженого.

Парикмахер улыбнулся, поправил себе прическу и вышел на улицу.

Как только Ходыча осталась одна, она взяла со столика бритву, попробовала ее пальцем и, крепко сжав зубы, провела лезвием по левой руке у кисти. Сталь легко и ровно вошла в тело, из-под бритвы брызнула кровь. Девушка положила бритву у зеркала и опустила руку.

Кровь медленно вытекала на пол. Ходычу слегка тошнило, кружилась голова. Неожиданно в тишину ворвался крик испуганного парикмахера. Он растерянно заметался в дверях, потом бросился к Ходыче, схватил ее окровавленную руку и туго перевязал чистой салфеткой.

На крик возле парикмахерской собрались люди. Через несколько минут перед дверью остановился извозчик. Ходычу осторожно вывели и усадили в экипаж.

В больнице ее сразу отнесли в операционную.

...Доктор Моков протянул руки медсестре, которая стянула с них перчатки, и сделал знак санитарам унести Ходычу в палату. Только после этого он возмущенно взмахнул руками и закричал:

- Это чорт знает что! Это неслыханно! Нам только этого не хватало! Люди режутся среди белого дня...

Работники больницы хорошо знали старика - его вспыльчивый характер, его неизмеримую доброту и склонность к брюзжанию. Но такой вспышки никто не ждал даже от доктора Мокова. Он сердито надвинул на лоб старенькую шляпу и крикнул:

- Кто здесь у нас комсомолом заведует? Пришлите ко мне. Быстро!

Послали за медсестрой Шурочкой, секретарем больничной ячейки. Ее нашли дома - она жила здесь же, во дворе больницы. Она стирала. Недовольная, что ее оторвали от дела, Шурочка вошла в перевязочную.

- Ну, кому я нужна? - спросила она.

Моков быстро повернулся к ней.

- Вы комсомолом заведуете?

Шурочка сердито посмотрела на него.

- Комсомолом не заведуют.

- Неважно. Как это называется. Где мне найти ваших начальников?

- Каких? Городских?

- Ну да, городских.

- В горкоме, конечно.

- А горком где?

- Горком? - Шурочка подумала о недостиранном платье и вздохнула. Давайте я вас провожу, что ли.

- Пойдемте.

Шурочка пошла вперед. Доктор Моков в белом халате семенил за ней. Всю дорогу он говорил сам с собой, спотыкался, поправлял очки и чертыхался.

В горкоме заканчивалось заседание бюро. В накуренной комнате сидели охрипшие от споров парни и девушки. Переполненные пепельницы не вмещали окурков. В раскрытые окна медленно выходил дым. Люди устали - разбирался тридцать восьмой вопрос.

Доктор и Шурочка вошли в приемную, где сидел технический секретарь Ушмотьев.

- Ш-ш... - зашипел он на них, - не видите - бюро идет.

Доктор Моков опустился на ближайший стул. Стул оказался сломанным, доктор чуть не упал. Он чертыхнулся и сел на подоконник.

- Подождите здесь, - тихо сказала ему Шурочка и вошла в кабинет.

Шамбе удивленно взглянул на нее.

- Поздновато приходишь, товарищ, к шапочному разбору, - сказал он, щегольнув своим знанием русского языка. - Тебя вызывали?

- Я не то, не потому... - спуталась Шурочка. - Тут один товарищ, беспартийный доктор, заявление имеет.

- Какой доктор? - удивился Виктор.

- Доктор Моков, - ответила Шурочка.

- Ах, Моков... - Комсомольцы заулыбались. Все они знали старика.

- Ну что ж, проси его, - сказал Шамбе.

Шурочка открыла дверь и пригласила доктора войти. Моков поздоровался со всеми, косо посмотрел на подвинутый кем-то стул и заговорил:

- Я, конечно, только врач... Но в нашем новом, молодом городе никто не имеет права думать только о своем ремесле. Он должен думать обо всем, он должен знать все. - Доктор передохнул, посмотрел на стол, оглядел окружающих и вдруг закричал, как у себя в перевязочной.

- Безобразие! Вы не щадите своих легких! Где культура? Дым. Табак. Окурки.

Он замолчал, порылся у себя в карманах, достал древний деревянный портсигар и закурил. Немного успокоившись, доктор снова заговорил:

- Только сейчас ко мне привезли молоденькую, симпатичную девушку. Ей, наверно, не больше восемнадцати лет. Что вы думаете с ней произошло? - Он обвел взглядом присутствующих. Комсомольцы молчали. Шамбе нерешительно протянул:

- Малярия...

- Скорпион укусил, - догадался кто-то в углу.

- Каракурт...

- Ногу сломала...

- Ногу сломала! - снова вскипел Моков. - Скорпион укусил. Бред. Чепуха. Вы не замечаете, что творится вокруг вас. Вы ни во что не цените свои жизни и вам наплевать на чужие. Конечно, вы еще слишком молоды, чтобы по-настоящему ценить человеческую жизнь. А я - хирург. Я бьюсь, я цепляюсь за ничтожную возможность сохранить жизнь больного. Пусть он безнадежен, пусть он наполовину умер. Я ночи не буду спать, но вырву его у смерти. А у вас на глазах гибнут люди, молодые, цветущие. И где? В вашем солнечном городе!

- Простите, доктор, мы не понимаем, в чем дело, - перебил Мокова Виктор.

- Сейчас поймете. Мне привезли девушку, пытавшуюся покончить самоубийством.

- Как самоубийством? Кто она? Почему? - всполошились члены бюро. Маша взволнованно вскочила с места и подошла к Мокову.

- Доктор, голубчик, - сказала она, усаживая Мокова на стул. Успокойтесь. Расскажите все как следует.

Моков сел, сунул окурок в переполненную пепельницу, повторил рассказ парикмахера о том, как Ходыча вскрыла себе бритвой вены, и добавил, что ее привезли в больницу без сознания, потерявшую много крови.

- Но больше, чем этот факт, меня волнует другое, - сказал старый доктор. - Мы живем в новом городе, городе молодости. И не только живем - мы его строим. В старой бухарской деревне Дюшамбе были нередки случаи самоубийства. Но сейчас - иное дело. Ко мне каждый день привозят людей, нуждающихся в медицинской помощи. Но попытки к самоубийству у нас еще не было. Зачем? Разве у нас кому-нибудь так плохо живется, что и сама жизнь надоела? И вот привозят девушку, молодую, красивую. Я знаю больных. Эта девушка сжала зубы, я от нее не услышал ни одной жалобы, ни одного стона, пока перевязывал рану. О, у этой девушки сильная воля. И она хотела умереть!

- А почему? Какие причины? - перебила Маша взволнованно.

- Причины? - доктор задумался. - Не знаю. Это вы сами узнайте. Я ведь только доктор. Скромный врач. Мое дело - перевязки.

Комсомольцы окружили старого доктора. Ему пожимали руки, благодарили за помощь молодежи.

Утром Ходыча получила большой букет цветов.

Маша каждый день навещала ее в больнице. Она часами просиживала у постели больной. Ходыча вначале недоверчиво относилась к худенькой девушке, с подстриженными светлыми волосами, потом привыкла. Они подружились. Теперь Ходыча с нетерпением ожидала прихода новой знакомой. А если случалось, что Маша задерживалась, больная нервничала, ничего не ела и сразу успокаивалась, как только ее новая подруга появлялась в палате.

Однажды в сумерки Ходыча рассказала Маше о своей жизни, о Николае. Девушка молча, внимательно выслушала Ходычу.

После этого вечера Ходыча немного оживилась. На лице у нее уже не было прежнего отчаяния, в глазах робко засветилась жизнь. Ей стало легче. Ходыча лечилась, аккуратно выполняла предписания врачей - ей хотелось поскорее выйти из больницы.

Когда Ходычу выписали, Маша помогла ей поселиться в маленькой комнатушке рядом с женотделом.

Ходыча владела узбекским языком и немного говорила по-таджикски. Ей предложили работать переводчицей в женотделе. Она с жаром взялась за новое дело. Еще в больнице она читала книги, в которых описывалась горькая женская доля. Но девушка из жизни знала о тяжелой участи женщин. С детства она была окружена соседками, несчастными рабынями своих отцов, мужей, братьев. Она слышала по ночам нечеловеческие крики истязаемых, днем видела заплаканные лица, следы побоев. Она знала, что под черной сеткой из конского волоса скрывались изможденные лица, покрытые преждевременными морщинами, робкие, страдальческие глаза.

Теперь они больше не хотели быть рабынями. Десятки таких женщин приходили в женотдел. Одни хотели учиться, другие - работать. Одни спрашивали, как развестись с нелюбимым мужем, другие - жаловались на родителей, которые хотели продать их замуж, как продают овец на базаре. Всех надо было выслушать, всем посоветовать, помочь.

Днем Ходыча проводила время в женотделе, вечером - в женском клубе. Мужчины туда не допускались, и женщины чувствовали себя там свободно. Они снимали свои чачваны и оставляли их у входа, как оставляют пальто, входя в театр.

Маша часто брала Ходычу с собой в кишлаки, они ходили по дворам, созывали женщин на собрания. Ходыча научилась внушительно разговаривать с мужьями, не пускавшими жен на собрания, знала, как и чем их припугнуть. Женщины собирались, и начинались бесконечные рассказы, жалобы, просьбы.

Ходычу уже знали во всех окрестных кишлаках, женщины ее любили, зазывали к себе, угощали своими немудрыми лакомствами. Прозвали ее "Апа-татар" - сестра-татарка. Так и осталась за ней эта кличка.

Апа-татар стала желанной гостьей в каждом дворе. Женщины чувствовали, что эта девушка с большими грустными глазами сама немало пережила.

Чего только не насмотрелась Ходыча за это время. Сколько человеческого горя и унижений увидела она. Но девушка видела и другое - как в муках рождается новый человек. Женщина тянется к настоящей жизни, и ее не остановят ни ножи ревнивых мужей, ни жадные до калыма родители, ни установления шариата.

Однажды в женотдел пришла заплаканная девушка лет шестнадцати. Звали ее Гульшан. Дрожа и всхлипывая, она рассказала, что отец хочет продать ее в Рохаты какому-то своему знакомому, которого она никогда не видела.

- Ты грамотная? - спросила Ходыча.

- Умею читать и писать, - сквозь слезы ответила Гульшан. Ходыча спокойно взяла девушку за руку и привела в женский педтехникум.

- Вот вам новая ученица, - сказала она. - Читать и писать она умеет, остальному - научите.

Гульшан осталась в техникуме. Через несколько дней в женотдел пришел высокий старик. Он долго сидел на корточках у входа и не решался подойти к Ходыче. Наконец, он вошел и с видом человека, который бросается в омут, спросил, не приходила ли сюда девушка по имени Гульшан. Он ее отец, и дочка сейчас ему очень нужна. Ходыча сказала:

- Пойдемте к вашей дочери. Мы спросим у нее, и если она захочет пойти с вами - вы возьмете ее.

Ходыча повела старика в техникум. Гульшан вышла сияющая, хорошо одетая, чистенькая, только руки ее были измазаны чернилами. Увидев старика, она сразу померкла. Умоляюще взглянув на Ходычу, Гульшан сказала:

- Не хочу домой, не хочу. - И заплакала.

Старик злобно блеснул глазами, но смиренно поклонился и ушел.

У Ходычи появились новые знакомые. Она подружилась с комсомольцами Виктором, Жорой Бахметьевым, секретарем горкома Шамбе.

Все чаще предлагали они Ходыче вступить в комсомол, но она не решалась - считала, что недостойна.

Летом Маша рекомендовала ее на самостоятельную работу. Люди требовались всюду и - особенно знающие местные языки. Ходычу направили в женотдел Курган-Тюбинского округа.

Она простилась со своими новыми подругами в женском клубе, в педтехникуме. Гульшан попрощалась с ней, поплакала. Она выросла и похорошела за это время.

Ходыча уехала в Курган-Тюбе.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ИСПЫТАНИЕ ПРОЧНОСТИ

Гулям-Али не захотел ехать в Дюшамбе. Вскочив на коня, он направил его через базар и выбрался на Хаитскую дорогу. Там он отпустил повод и медленно поехал по узкой тропе. В долгом пути о многом подумаешь. Гулям снова и снова подробно перебирал все события, так неожиданно свалившиеся на него за эти последние дни.

Все, что он делал, он делал правильно. Он точно выполнял полученные в ЦИК'е инструкции, всегда советовался со старшими товарищами. Да и не один же он проводил работу в кишлаках. Но сейчас он вспоминал, что куда бы ни приезжал, всюду его встречали очень недоверчиво. Нужно было много говорить, убеждать, уговаривать. Постепенно глаза людей становились мягче, его водили из дома в дом, угощали нехитрой едой, внимательно слушали. И люди сами, добровольно соглашались ехать на новые места, в долину.

Нет, он ни в чем не виноват. Его совесть чиста. Здесь что-то другое. Зачем понадобилось этому Леньке исключать его из комсомола? Для чего Камиль привел незнакомого старика из кишлака, где Гулям никогда не бывал? Все это очень странно, но Гулям все-таки закончит порученное ему дело, а потом поедет в Дюшамбе. Пусть не ждут, что он бросит все и сбежит оправдываться. Правду, как солнце, - халатом не закроешь.

Конечно, если бы Касым-Командир не уехал в Москву учиться. Гулям рассказал бы ему всю эту историю Касым-Командир помог бы найти управу на Леньку. Но старого партизана нет, а другие могут и не поверить.

Гулям-Али медленно спустился в долину, потом так же неторопливо поднялся на гору и заночевал у пастухов, которые пасли овец на зеленом склоне. К концу второго дня, перебравшись через многочисленные ручьи и речонки, Гулям Али въехал в Хаит.

Это был большой, богатый кишлак, весь в садах, зеленевших за высокими заборами, сложенными из камней. Секретарь исполкома Азизджон, с которым Гулям познакомился еще в Дюшамбе, отвел для него лучший стол в холодной комнате. Здесь Гулям отлично выспался, подложив под голову несколько толстых папок.

Утро в Хаите началось, как обычно. На площади возле исполкома собрались дехкане из окрестных кишлаков, у открытых лавок толпился народ. По улице тянулся длинный караван ослов, нагруженных мешками. Гулям сидел с Азизджоном у раскрытого окна и обсуждал свой путь по кишлакам. В исполкоме было по-утреннему тихо.

Вдруг, будто сильный ветер пронесся по улице. Дехкане быстро вскакивали на коней и куда-то уезжали, закрывались лавки. Торговавшие на базаре торопливо укладывали свой товар в мешки и навьючивали ослов и лошадей.

Азизджон с тревогой выбежал из исполкома. Гулям выглянул в окно. Мимо пробежал Азизджон и крикнул:

- Скорей!

- Что случилось? - спросил Гулям, но тот уже скрылся.

Гулям вышел на улицу. Площадь, где недавно шумела толпа - опустела. Только у помоста чайханы суетились белобородые старики в больших чалмах. Они торопливо расстилали ковры, укладывали на них цветные подушки. Откуда-то издалека ветер донес приглушенный расстоянием протяжный крик. Повернувшись к реке, Гулям увидел несущихся по склону горы всадников. В руках у них блестели шашки, которыми они рубили воздух.

"Басмачи!" - пронеслось в голове Гуляма. Вдруг чья-то рука схватила его за плечо. Это был Азизджон, бледный, взволнованный.

- Скорей! Идем за мной! - хрипло сказал он.

Пробежав по узкой улочке, они проскользнули в отверстие в заборе и очутились на каком-то дворе, где Азизджон бросил Гуляму рваный халат и сам надел такой же. Всунув непослушные руки в рукава халата, Гулям поспешил за Азизджоном. Скрываясь за заборами, они выбрались из кишлака, поднялись по склону горы и спрятались среди серых, скользких камней в густом кустарнике. Отсюда была видна площадь возле исполкома и чайхана, у которой уже снова собирался народ.

На улице, идущей от реки, показались три всадника в черных бараньих шапках. Они гнали перед собой несколько дехкан, размахивая плетками и выкрикивая проклятия. Потом на середину площади выскочил еще один всадник. Он резко осадил коня и, поворачиваясь во все стороны, стал громко, нараспев созывать всех жителей Хаита. Еще несколько всадников бросились к дверям исполкома и магазина Узбекторга и, не слезая с коней, начали рубить шашками закрытые двери. Кто-то забрался на крышу исполкома, оторвал привязанный к шесту красный флаг и бросил его вниз под ноги лошадей.

Со всех улиц на кишлачную площадь стекались люди, вооруженные старинными ружьями, палками и серпами. Впереди шли длиннобородые старики в белых чалмах, - в Хаите было шестнадцать мечетей и в муллах недостатка не ощущалось.

Гулям-Али и Азизджон, скрываясь за камнями, смотрели на площадь и не заметили, как над ними откуда-то сверху появился всадник - афганец в зеленом кителе, перехваченном блестящими ремнями. На голове у него была грязная, с длинным хвостом чалма.

- Эй, вы! - закричал всадник, - что вы здесь делаете, проклятые оборванцы! Вставайте, или, клянусь богом, ваши головы полетят вниз.

Позади всадника появились еще двое, вооруженные английскими винтовками. Басмачи окружили пленников и погнали их вниз.

Базарная площадь заполнилась народом. Люди стояли молча и лишь проезжающие через толпу конные громко переговаривались между собой. Всадники окружили площадь, наблюдая за тем, чтобы никто не ушел. На крышах домов сидели женщины, закрытые покрывалами.

Гуляма и Азизджона подвели к чайхане, где на земле у помоста сидело несколько пленников. У одних были разорваны халаты, у других - лица в крови. На помосте, застланном желтой материей из магазина Узбекторга, лежали выцветшие ковры, которых раньше в чайхане тоже не было. На коврах пили чай басмачи.

Афганец в зеленом кителе спросил у них:

- Где же Прибежище эмирата?

- Они в большой мечети совершают молитву, - ответил кто-то. - Скоро прибудут.

Позади Гуляма стояли люди в новых халатах и тщательно повязанных чалмах. Он их совсем не знал, но Азизджон тихо сжал его руку и прошептал:

- Как на праздник выползли, скорпионы. Все наши баи, будь они прокляты...

Именитые люди громким шепотом переговаривались между собой, преданно поглядывали на пьющих чай басмачей.

- Хвала богу, дождались мы защитников ислама. Теперь снова жить можно будет, - сказал старик с седой клочкастой бородой.

- Говорят, Максум уже взял Куляб и идет на Дюшамбе, - поддержал разговор его сосед.

- Максум... - прошептал Гулям-Али. Значит - это банда Фузайля Максума, о которой он уже не раз слышал в этих местах. Плохо дело. Живым отсюда не уйдешь. Хорошо еще, что его здесь почти никто не знает. Гулям вспомнил все, что слышал об этом главаре басмачей.

В нескольких километрах от Хаита, на левом берегу реки лежит большой кишлак Кала-и-Ляби-Об, а поблизости от него - Матанион - родина Фузайля Максума. Когда-то он имел неисчислимые отары овец, вел большую торговлю, имел лавку в Гарме и считался одним из самых богатых людей в Каратегине. Когда эмир бежал в Дюшамбе, Фузайль поехал к нему с богатыми подарками и был назначен беком Каратегина. Он сделал центром своих владений родной кишлак, переименовав его в Шерабад - город льва. Вскоре Ишан-Султан - крупнейший феодал Каратегина - объявил войну Советской власти. Надеясь на легкую победу, Фузайль пристал к нему со своими джигитами. Но в бою у кишлака Марган шайка Фузайля была разгромлена наголову. Восемнадцать главарей, среди которых были испытанные в боях Бадреддин-бай, Ишан-Саладур и другие, попали в плен. Фузайль сбежал тогда в Дарваз и вернулся в Каратегин лишь после ухода войск Красной Армии. Но здесь властвовал Ишан-Султан, которого Фузайль ненавидел больше, чем красных. Собрав верных людей, Фузайль через перевал Люли-Харф приехал в Тавиль-Дару к Ишан-Султану. Его не ждали, но приняли как почетного гостя, угощали, ухаживали за ним. Фузайль принимал все, как должное. Ночью он со своими людьми окружил шатер, схватил Ишан-Султана и его братьев Ишан-Сулеймана и Ишан Шо-Рахматулло. Утром Фузайль устроил над ними суд и повесил всех на базарной площади. Теперь он стал полновластным повелителем Каратегина. Но власть его продолжалась недолго. Весной 1923 года Красная Армия вошла в Каратегин и вскоре заняла Гарм. Фузайль с остатками верных ему людей метался в горных ущельях, не принимая боя, наконец, переплыл реку и скрылся за рубежом.

И вот сейчас он снова пришел туда, где еще не забыты его кровавые дела. Неужели он захватит Гарм? Нет, этого не может быть. Не те времена. Он может убить Гуляма и еще других, но далеко ему не уйти.

Гулям вздрогнул от шума, прокатившегося по площади. Из мечети медленно и важно двигались вооруженные люди. Впереди шел невысокий, плотный человек лет сорока пяти, с подстриженной черной бородкой, в бараньей круглой шапке. На зеленом английском мундире у него висел маузер. Это был Фузайль Максум. За ним шли высокие, смуглые афганцы, обвешанные патронными лентами, муллы и ишаны, напялившие на себя по несколько халатов и огромные белые чалмы.

Толпа расступилась, стоящие впереди низко кланялись. На них нажимали сзади, проход сужался, и басмачи бесцеремонно расталкивали дехкан.

Фузайль и его свита взошли на помост чайханы и расселись на коврах. Басмаческий главарь выпил услужливо протянутую пиалу чая и заговорил, обращаясь к толпе:

- Во имя бога милостивого и милосердного! Да не будет скрыто от народа Хаита и кишлаков, что я пришел сюда не для войны, а для мира. Но я увидел, что здесь совершаются дела, противные установлениям шариата и правилам веры главы пророков. Погрязшие в ереси вероотступники отвергли приветствие, узаконенное словами пророка, отвергли чалму, лишь при наличии которой выполнение намаза считается наиболее совершенным, отвергли исламские одежды, которые носили еще наши предки. Они нарушили веление божье о том, что мужчина не должен смотреть на постороннюю женщину, а женщина не должна смотреть на постороннего мужчину, чем разодрали завесу чести мусульман.

Согласно смыслу стихов корана, человек, вызывающий разврат и беззаконие среди мусульман, попирающий религию, - есть убийца мусульман. Эти люди сошли с пути, узаконенного исламом, и уподобились неверным. Мы должны достойно покарать неверных. Велик бог!

- Велик бог! - закричали муллы, а за ними - все, стоящие у чайханы.

Выждав, когда шум утихнет, Фузайль продолжал:

- Вседержитель мира, избрав нас хранителями веры, оказал нам полную поддержку для того, чтобы мы с помощью всевышнего опоясали себя мечом истинной веры и уничтожили отщепенцев. За мной идет большая афганская армия с английскими пушками. Только что войска ислама заняли Куляб и Дюшамбе. Мы уничтожим Советскую власть и установим правление согласно законам шариата. Советская власть хотела отнять землю у тех, чьи предки получили ее благодаря своему благочестию. Мы возвратим ограбленным их собственность. Все вы должны вступить в доблестное войско защитников веры. Сегодня мы выступаем на Гарм. Там, на земле Гарма, я устрою суд на отступниками - нарушителями закона божия, и пусть не ждут пощады. Аминь! Велик бог!

- Велик бог! - снова завопили у чайханы и кричали до тех пор, пока Фузайль не сделал знак замолчать. Он сел на ковер и принял из чьих-то рук пиалу. К настилу подошел афганец и что-то сказал Фузайлю. Максум поставил пиалу на ковер и кивнул головой.

Афганец вернулся к пленникам и, толкая их в спины рукояткой плетки, заставил встать и приблизиться к помосту. Фузайль окинул их быстрым взглядом и поднял глаза к небу.

- О боже, боже! - громко сказал он. - Еще неверные!

Он снова осмотрел всех стоявших перед ним людей - теперь уже внимательнее. Долго не отводил взгляда от Азизджона и Гуляма.

- Комсомол? - резко спросил он Азизджона.

Азизджон сжался, будто врос в землю. Лицо его, покрытое пылью, стало совсем серым. Он судорожно прижал руки к груди.

- Нет, нет, я не комсомол...

Фузайль удовлетворенно усмехнулся и перевел глаза на Гуляма.

- А ты - комсомол?

Гулям толкнул плечом Азизджона и, шагнув вперед, твердо сказал охрипшим голосом:

- Да. Я - комсомолец.

- У, сын сожженного отца! - закричал афганец, и выхваченный из ножен клинок блеснул на солнце.

- Подожди! - бросил Фузайль и опять взглянул на Гуляма.

Несколько мгновений они смотрели в упор друг на друга, потом Фузайль отвел глаза в сторону и крикнул басмачам:

- Сведите их к другим, что захвачены утром. Следите за ними. Когда я возьму Гарм - всех будем судить.

Конные и пешие басмачи окружили пленников и погнали через площадь вниз к мосту, под которым текла неширокая речка. Азизджон от испуга не мог идти, его вели под руки двое пожилых дехкан. Один из пленников, широкоплечий мужчина, в разорванной милицейской гимнастерке, с черными свисающими вниз усами на загорелом лице, взял Гуляма за руку и вывел в первый ряд. Так они и шли впереди всех с высоко поднятыми головами.

У моста пришлось остановиться. Навстречу двигалась толпа. Там было много женщин, особенно старух, белели чалмы мулл. Они размахивали палками, громко выкрикивали проклятия.

Когда шествие приблизилось, Гулям увидел четырех молодых девушек. Они шли в середине толпы, опустив головы и только вздрагивали от толчков и ударов.

- Олям-биби... Муаллим-биби... Сайрам-хон, - шептал черноусый мужчина Гулям-Али. Руки его дрожали.

Это были первые в Хаите девушки, открывшие лица и собиравшиеся ехать в Гарм учиться. Теперь их вели на суд Фузайля.

Когда толпа скрылась за поворотом, пленников перевели через шаткий мост, прошли еще немного и остановились у мечети в предместье Хаита Гиссораке. Здесь их загнали в тесный и грязный сарай. У открытой двери оставили двух басмачей с винтовками.

Гулям опустился на сырой пол сарая и прислонился к стене. Он был настолько утомлен, что все окружающее проходило мимо, не задевая его сознания. Мысли текли какими-то обрывками, путаные, без начала и конца. Руки и ноги отяжелели и казались чужими. Он долго сидел, не шевелясь, потрясенный случившимся.

Неужели все это не сон. Грязный, сложенный из камней сарай. Прокопченный низкий потолок. Гуляму вдруг ясно представилась его маленькая белая комната, гипсовый бюст на столе. Ленин. Он тоже боролся с врагами, был беспощаден к ним. Он смело поднял народ на борьбу против могучего царя, его сановников, его войск - и победил. Сыны Ленина - большевики - шли на смерть и одержали победу. Разве мало рисковал своей жизнью Касым-Командир, большевик, ленинец. Он тоже победил, потому что был смелым, решительным, потому что сражался за народ. И неужели он, Гулям, так и погибнет, не попытавшись бороться?

Где-то далеко, будто в другом мире, сияют электрические огни, бегут автомобили, гуляют веселые красивые люди, смотрят кинокартины. Гулям вспомнил фильм, который он смотрел несколько раз. Двое юношей, один из них негр, чернее Гуляма, и с ними - девушка, смелая, красивая. Все они отважно борются с бандитами, с их главарем Махно. Чего только не испытали эти ребята. Их тоже захватили в плен, но они обманули охрану, убежали, добрались до Красной Армии и помогли разгромить бандитов. "Красные дьяволята" - звали этих храбрецов. Как он завидовал им тогда в кино, как ему хотелось быть с ними, скакать на коне, стрелять, встретиться с Буденным и пожать ему руку.

Нет, он не сдастся так просто. Он попытается сделать все, чтобы не отдать свою жизнь этим бандитам. Он будет бороться до конца, каким бы он ни был...

Ночью возле мечети движение не прекращалось. Мимо проезжали всадники, шли отряды людей, вооруженных чем попало. Это были дехкане из окрестных кишлаков, которых басмачи сгоняли в шайку Фузайля.

На рассвете у мечети остановилась отдохнуть группа басмачей на взмыленных конях. Они уселись у двери сарая, стали угощать сторожей, завели громкий разговор.

- Напрасно сидите здесь, - услышал Гулям хриплый голос. - Резать их надо во славу божью. Таким место только в аду. А опоздаете в Гарм пожалеете. Максум обещал подарить войску все, что там захватим.

- Мы в Ванче пленных не брали, - сказал другой басмач. - Расправились со всеми, кто там был. Рассчитались, наконец, с их главным большевиком - с этим Назар-шо.

Гулям-Али вздрогнул. Слова басмача потрясли его. Ведь Назар-шо старший брат его лучшего друга - Шамбе. Сколько раз Шамбе рассказывал Гуляму о человеке, который с детства заменил ему отца, воспитал, вывел в люди. Назар-шо одним из первых уехал в Москву на учебу, возвратился домой, стал работать в Ванче. Гулям никогда не видел старшего брата своего друга, но в его представлении с этим именем было связано все самое лучшее, что может быть в человеке.

И вот басмачи убили Назар-шо! О, если бы он мог сейчас вырваться из этого грязного сарая, взмахнуть саблей и одним ударом снести головы подлым убийцам! Гулям сжал кулаки так, что хрустнули суставы пальцев и сдавил виски. От волнения комок подкатился к горлу.

Басмачи поели, отдохнули и уехали.

Когда совсем рассвело, к сараю подошел старый имам мечети, одетый поверх халата в коричневый чапан, подпоясанный пестрым платком. Он присел возле двери и тихо заговорил с часовым. Гулям понял, что имаму хотелось попасть в Гарм, но один он боялся туда ехать и звал с собой часовых.

В сарае стало светлее, Гулям оглядел всех, с кем провел ночь. Кроме милиционера, которого звали Гульмамадом и Азизджона, в сарае лежал, скорчившись от холода, татарин Насреддинов, торговавший в Узбекторге, и два бородатых дехканина - Шарифджан и Сабзали. Гулям-Али с трудом поднялся на затекшие ноги и перебрался поближе к двери.

- Участвовать в священной войне - благое дело, - говорил имам. Погибшим уготован рай на небе.

- Мне и здесь хорошо, - усмехнулся часовой в красной чалме.

- Зато победителей ждет награда, какой еще не было, - искушал имам. Никто не считал, сколько всего припасено в Гарме. Храбрым достанется богатая добыча, опоздавшие - пожалеют.

- Вот это другое дело, - сказал басмач в красной чалме и встал. - Стоит ли нам терять время с этими отступниками? - он кивнул головой на дверь сарая.

Часовые окружили имама, и началось совещание. Они громко обсуждали, как быть с пленниками. Один басмач предложил, не мешкая, зарезать всех неверных и двигаться на Гарм. Другой возразил: за это может сильно влететь от Фузайля. Ведь он приказал сторожить пленных до суда. Тогда решили идти в Гарм вместе с пленниками.

Оседлав коней, басмачи вошли в сарай и вытолкали всех наружу. Затем они стянули руки пленников длинными веревками и каждого привязали к деревянному седлу. Вскочив на коней, басмачи двинулись в путь, подгоняя плетьми старающихся не отставать пленников.

Солнце поднялось высоко. Гулям бежал, задыхаясь и обливаясь потом. Кружилась голова, он не видел дороги, спотыкался о камни. В ушах звенело, он слышал только резкие крики всадников и сжимался от ударов плети, которой хлестал его едущий рядом басмач.

Неожиданно кони пошли шагом. Гулям увидел идущую навстречу большую толпу. Это были дехкане, возвращающиеся по гармской дороге. Под руки и на носилках они тащили раненых, перевязанных грязными тряпками. Басмачи остановились. Измученные пленники без сил повалились на землю.

- О, боже! О, боже! - раздалось сразу несколько испуганных голосов, когда толпа поравнялась с басмачами.

- Большевики стреляют из пулеметов! - крикнул кто-то. - Их там целый полк. Наши падают, как трава под серпом. Уходите, правоверные!

И толпа устремилась вниз, к Хаиту.

Басмачи сразу потеряли весь свой воинственный пыл. Имам, только что гордо сидевший на своем низкорослом вороном коне, осунулся и побледнел.

- Не вернуться ли нам к мечети, - сказал он вполголоса. - На руках у нас пленные. Их могут отбить. Что скажем тогда Максуму.

Гулям посмотрел вниз, на залитую солнцем долину и увидел там группы идущих от Гарма людей. Некоторые вели в поводу лошадей, на которых лежали тела убитых. Вдалеке слышались одиночные выстрелы. Гулям радостно вздохнул. Все-таки не смогли захватить Гарм! Вот бы сейчас нагрянул сюда кавалерийский отряд и освободил всех пленников. Гулям даже улыбнулся от этой мысли, но резкий рывок веревки вернул его к действительности.

Басмачи решили вернуться в Хаит. Снова Гулям бежал, задыхаясь и глотая пыль. Назад кони шли быстрее, всадники торопились и злобно подгоняли пленников.

Вечером подъехали к Гиссоракской мечети. Пленникам развязали руки и толкнули в сарай, оставив дверь открытой. Уже стемнело. Басмачи разожгли костер, отблески пламени причудливо метались по стенам сарая, по лицам пленников.

Гулям лег у стены возле двери. Он слышал все, что говорилось у басмачей. Рядом с Гулямом лег Гульмамад.

- Слушай, брат, - тихо сказал он. - Нам надо бежать.

- Как отсюда убежишь? - прошептал Гулям.

- Надо попробовать.

У двери дежурил другой басмач - очень худой человек в старом халате. Оружия у него не было, - он положил возле себя тяжелый железный лом.

- Эй, человек! - тихо окликнул его Гулям.

- Что тебе? - отозвался часовой.

- Значит, Гарм ваши не взяли.

- А ты откуда знаешь?

- Да вот знаю. Знаю, что сюда идет Красная Армия и скоро вашему Фузайлю конец.

- Ну, это еще посмотрим, - неуверенно сказал человек.

- А ты ведь не басмач, - заметил Гулям. - Напрасно связался с этими убийцами. Что плохого сделала тебе Советская власть?

- Молчи. Имам идет, - прошептал часовой.

К двери подошел имам и сел возле караульного.

- Не спишь? - спросил он. - Смотри. Убежать могут.

Подошли еще несколько басмачей и расположились у двери.

Гульмамад с досадой махнул рукой и повернулся спиной к Гуляму. Постепенно шум у костра затих. Гулям лежал с открытыми глазами. Он то на короткое время засыпал тревожным сном, то просыпался и бездумно смотрел перед собой в непроглядный мрак. Так прошла еще одна ночь.

Утром мимо мечети проезжали группы всадников, теперь уже в Хаит. Оттуда прискакал верховой и, не слезая с коня, крикнул, чтобы вели пленников в кишлак, там Фузайль Максум, и скоро будет суд.

В сарай принесли кумган с горячей водой, дали черствых лепешек и, когда пленники поели, басмачи погнали их в Хаит. На улицах кишлака снова было шумно, все спешили к площади. Здесь толпилось много людей, ржали привязанные ко всем деревьям нерасседланные кони, всюду расхаживали вооруженные басмачи.

На крыше исполкома стоял человек с карнаем и ревел, поворачивая во все стороны огромную трубу. Потом из ворот вышел высокого роста басмач и закричал в толпу.

- Люди Хаита! Прибежище эмирата Максум, вняв совету улемов и мулл, повелел повесить четырех проклятых распутниц, открывших свои лица и соблазнявших к этому ваших жен и дочерей. Сейчас их повесят за шею. Смотрите, как будут наказаны отступницы от веры отцов!

Гулям увидел возле чайханы виселицу - два невысоких столба с перекладиной. С перекладины свешивалась веревка.

Карнайчи на крыше исполкома снова заревел. Из ворот, окруженные басмачами, вышли девушки, которых Гулям уже видел на мосту. Их лица были бледны, волосы растрепаны. Они шли, спотыкаясь, путаясь в своих измятых и порванных длинных рубахах. Одна девушка пошатнулась, подруги подхватили ее под руки. В толпе послышался громкий женский плач.

Девушек подвели к виселице. К ним подошел басмач в зеленом кителе - тот самый, что захватил Гуляма и Азизджона. Он взял в руки веревку.

Гулям сел на землю и обхватил голову руками. Гульмамад держал потерявшего сознание Азизджона. Только дехкане - Шарифджан и Сабзали продолжали стоять, сжимая кулаки.

Потом Гулям услышал отчаянный крик, и снова заревел карнай, покрывая шум толпы...

Пленников подвели к помосту у чайханы. Там на ковре сидел Максум в английском френче и шелковом полосатом халате. Фузайль посмотрел на пленников, вспомнил что-то. Его лицо перекосила злая усмешка.

- А-а... Комсомол, - протянул он, остановив взгляд на Гулям-Али. Потом резко повернулся к стоящему у помоста басмачу и бросил:

- Кончайте и с этими!

Пленников окружили и снова повели. Молчаливая толпа расступилась, освобождая проход. Гулям смотрел вперед и ничего не мог рассмотреть. Лица сливались в одно разноцветное, огромное расплывчатое пятно, оно шевелилось, изменяло форму и окраску. Потом их перевели через какую-то речку, холодная вода не доставила облегчения. Затем они долго взбирались на высокий бугор, долго шли среди камней и остановились, наконец, у обрыва. Внизу шумела река.

Здесь басмачи сошли с коней и заставили пленников сесть на землю. Они долго о чем-то совещались, спорили, кричали. Потом два басмача подошли к пленникам и подняли с земли татарина Насреддинова из Узбекторга. Они подвели его к краю обрыва, басмач взмахнул саблей и Насреддинов упал, обливаясь кровью.

Вторым подняли Азизджона. Он не мог идти сам, его тащили под руки. Азизджон громко кричал, звал на помощь. Но кто ему мог помочь... Когда его подвели к обрыву, он упал на землю лицом вниз. Голова его дергалась, подымая пыль. Тот же басмач наступил ему ногой на спину и срезал клинком голову.

Сжав кулаки так, что ногти впились в кожу, Гулям не сводил глаз с убитых. В ушах шумело. Он слышал только гул реки, казалось, заполнивший весь мир.

Шарифджана и Сабзали вывели к обрыву и зарубили вместе. Когда палачи подошли к Гульмамаду, он ударил одного басмача в грудь, схватил другого, но на него навалились все сразу и тут же убили.

Гулям остался один.

"Конец"... - подумал он. И огромное желание жить охватило все его измученное тело. Нет, не конец! Большевики так не умирают. А он большевик, хотя еще и не в партии. Эх, если б здесь был Касым-Командир! Вдвоем они бы вырвались отсюда. И все-таки надо сделать все возможное, чтобы остаться жить. Нельзя ему умирать. Не для того он столько пережил, испытал, чтобы трупом лежать здесь, когда другие будут бороться и побеждать.

Один из басмачей вцепился в воротник гимнастерки Гуляма и рванул вниз. Гимнастерка разорвалась, обнажив голую грудь. Двое схватили Гуляма за руки и повели. Затем один отпустил его правую руку, чтобы удобнее было рубить.

В одно мгновение Гулям сжался и изо всех сил ударил басмача ногой в живот. Тот ахнул от боли и согнулся, выронив клинок. Тогда Гулям толкнул другого басмача и прыгнул к обрыву. Сзади его схватили было за гимнастерку, но он вырвался и бросился вниз.

Вода показалась ему кипящей, и лишь позже Гулям почувствовал, что она холодна, как лед, и сводит судорогой ноги. Далеко наверху слышались какие-то негромкие хлопки - выстрелы. Река стремительно несла его, больно ушибая о камни. На короткое время он попал в водоворот и почувствовал, что тонет. В эту секунду большая волна подхватила его, понесла и выбросила на скользкий камень. Ухватившись руками за какой-то острый выступ, Гулям задержался, крепко прижимаясь к своему спасителю-камню.

С трудом передвигаясь от камня к камню, он выбрался на берег и дополз до покрытого мхом валуна. Здесь он потерял сознание.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

КРАСНЫЕ ПАЛОЧНИКИ

Слухи он налете на Ванч банды одного из сподвижников Фузайля Максума свирепого курбаши Курширмата - дошли до столицы лишь через несколько дней.

О смерти брата Шамбе узнал утром в горкоме. В комнате находилось много людей, и он постарался сдержать себя - не показывать своего горя. Ему было очень тяжело, но он крепился из последних сил, только глаза у него помутнели, да губы начали часто, по-детски дергаться, и в голосе вдруг появилась хрипота. В это время у него сидел Жора Бахметьев, и Шамбе заставил себя закончить с ним разговор. Бахметьев ушел. Тогда Шамбе поднялся, собрал бумаги в папку и, сославшись на дела, вышел из кабинета, в котором уже не мог больше оставаться.

Только на улице он почувствовал, как весь отяжелел и согнулся, будто на плечи ему взвалили непосильную тяжесть, которая пригибала его к земле. Он пошел домой. Хотелось идти быстрее, бежать, но ноги не слушались. Он шагал с трудом, поднимая пыль и спотыкаясь о камни. В голове у него не было ни единой мысли, все чувства замерли.

Какой-то знакомый поздоровался с ним, о чем-то спросил. Шамбе молча прошел, провожаемый удивленным взглядом.

У дверей своей квартиры он долго рылся в карманах - искал ключ. Потом машинально открыл дверь, вошел в комнату, положил куда-то папку, снял тюбетейку, вытер пот. Взгляд его рассеянно блуждал по стенам, пока не остановился на одной точке. Там висела фотография погибшего брата Назар-шо.

Шамбе сел на кровать, потом упал головой на подушку. Его душили слезы, но глаза оставались сухими, и от этого было еще тяжелее. Он сделал несколько неуверенных шагов по комнате, как слепой, подошел к ведру и выпил пиалу теплой воды. Потом он снова пошел было по комнате, но вдруг остановился, застонал от нестерпимого горя, бросился на кровать и зарыдал глухо, тяжело, содрогаясь всем телом.

Как-то сами собой в памяти возникли слова, которые кричали в родном кишлаке женщины над покойниками. Шамбе плакал, повторял эти слова, говорил новые - самые хорошие, самые трогательные, выражающие его любовь к погибшему брату.

Весь вечер он ходил по городу. Шла весна, на улицах было пустынно и тревожно. Часто проходили патрули, где-то за дальними окраинами щелкали одиночные выстрелы. Город ожидал нападения басмачей, темные окна в домах усиливали тревогу, прохожие боязливо жались к заборам. Шамбе ходил по улицам и вспоминал детство, учебу, большевиков Шах-Дары, любимого брата Назар-шо.

А теперь его уже нет - он убит басмачами. Эта шайка подлых и трусливых бандитов безнаказанно уйдет через узкую и бурную речонку в чужую страну, в свои мрачные ущелья. Уйдет ли? Да, может уйти. Нет! Не уйдет! Он, Шамбе, не допустит, чтобы они ушли. Он не допустит, чтобы басмачи еще раз вернулись, резали, жгли и убивали таких, как его брат Назар-шо. Он отомстит этому проклятому Фузайлю. Он будет мстить за смерть брата...

Шамбе не спал всю ночь. Он ходил по улицам, разговаривал с охранявшими город людьми, с лихорадочным нетерпением смотрел, как восходит красное, как кровь, солнце и уползают, тают длинные тени.

Рано утром он подошел к зданию обкома партии. Босоногий старик подметал улицу. Возле дверей чутко дремал часовой с винтовкой, крепко зажатый между колен. Стоял привязанный к дереву осел с бидонами молока в хурджуме. Шамбе открыл дверь и вошел. В приемной секретаря было пусто. Он устало опустился на диван и задремал. Очнулся от шума в комнате. За столом сидела секретарша, молодая девушка из ячейки ЦИК'а. Она много раз приходила к нему в горком, но Шамбе никак не мог вспомнить ее имени. Несколько человек с портфелями и полевыми сумками в руках о чем-то спорили у окна.

Шамбе спросил девушку.

- Секретарь принимает?

- Его еще нет, - ответила она. В это время шум стих - в комнату вошел Кузьма Степанович. Он остановился у двери, кивнул всем присутствующим и сказал Шамбе:

- Ну-ка, зайди. - И открыл дверь.

Когда Шамбе вошел в кабинет, Кузьма Степанович обнял его за плечи и повел к дивану.

- Слыхал, брат, слыхал, - мягко сказал он. - Большая потеря для тебя, большая потеря для партии. Назар-шо был настоящим большевиком. Твой брат и умер, как большевик, как герой.

Кузьма Степанович усадил Шамбе и сел рядом.

- А ты, друг, не гужи. Тут слезами горю не поможешь. Это и есть, дружище, классовая борьба.

- Кузьма Степанович! - с тоскою сказал Шамбе. - Неужели это пройдет безнаказанно? Я мстить хочу! - крикнул он. Глаза его горели.

Кузьма Степанович положил руку на плечо Шамбе.

- Ты прав. За смерть Назар-шо басмачи должны ответить. Собери людей, подыми их на войну. Не за одного Назар-шо - за всех замученных, растерзанных, сожженных! Во многих кишлаках народ сам вышел с палками на врага. Народный гнев - это страшная сила. Перед ней никто не устоит. Иди, Шамбе, организуй красных палочников, веди их в бой. Мы тебе поможем.

Шамбе, как зачарованный, смотрел на Кузьму Степановича. Секретарь сказал то, о чем он думал всю ночь, когда бродил по городу, и чего не сумел высказать сейчас. Красные палочники! Он подымет их из самых глухих кишлаков, он поведет их за собой, и они уничтожат врага. Это будет месть за смерть брата, за смерть тысяч других. Красные палочники!

Шамбе взволнованно вскочил, крепко поцеловал Кузьма Степановича и выбежал из кабинета. В тот же день он уехал в горы.

Наступила весна. На склонах цвели пышные лиловые тюльпаны, в кишлаках стояли осыпанные белыми и розовыми цветами вишневые и яблоневые сады.

Воспоминания снова охватили Шамбе... Он видел перед собой детство, тяжелое и нищее. Он видел далекую Шах-Дару, ущелья и камни Памира, холодное горное солнце, дом отца. Вот он снова прыгает по камням зеленой изумрудной реки, бегает за быстроногими козлами в горах, стреляет из лука - отгоняет птиц от маленького поля пшеницы.

Однажды старший брат Назар-шо взял его с собой в Хорог. Там Шамбе впервые увидел русского. Он стоял на возвышении и говорил. Его слушали столпившиеся горцы. Слова русского переводил Хайдар - человек бывалый - он возил в Бомбей живому богу Ага-хану собранный на Памире налог. Он часто спускался в долины и знал русский язык.

Когда кончился базар, Назар-шо пошел в крепость, нашел говорившего человека и долго пробыл с ним в Доме у русских. Шамбе сидел у дверей и ждал брата.

Потом они вернулись к себе в Шах-Дару, Назар-Шо собрал дехкан и рассказал, что в Хороге уже нет прежнего начальника, что люди в Хороге выгнали царского аксакала и выбрали совет, который называется "ревком". Назар-шо предложил прогнать в Шах-Даре аксакалов и выбрать ревком.

Это было летом 1918 года. Полковник Фенин, начальник пограничного отряда, гроза Памира, бежал с офицерами в Индию. Командирами отряда солдаты избрали рядового Воловика и доктора Вичича. Комиссаром выбрали делопроизводителя отряда Холмакова. Они отстранили старшин, казиев и урядников Хорога от власти над нищими кишлаками. А кишлаки избрали свои ревкомы. На съезды волостных и районных комитетов приходили вместе со своими делегатами жители целых кишлаков. Так Октябрьская революция докатилась до Памирских гор.

Назар-шо стал руководителем всей Шах-Дары. В зеленом кишлаке Рэджис, окруженном полями высокой пшеницы, в домике под сенью ореховых деревьев, обосновался волостной ревком. Сюда приходили люди из нижней и верхней Шах-Дары решать дела новой жизни. Кишлаки бурлили, как бурлят и пенятся горные реки, когда наступает время таяния снегов.

Назар-шо покручивал свои черные усы, сдвигал на затылок круглую белую тюбетейку и решал дела. Волостной ревком забрал у кулаков всю землю в кишлаках Шах-Дары и распределил ее по дворам и по душам. Весной ревком отобрал у баев зерно и муку и раздал жителям Шах-Дары. Когда хлеб был съеден, ревком также поступил и с тут-пустом. Этой весной впервые в Шах-Даре никто не голодал.

Потом убили Холмакова, его заменил Воловик. Доктор Вичич приехал в Рэджис и созвал большое собрание. Он сказал, что надо драться с басмачами, что надо оберегать свое добро и свою свободу. Назар-шо организовал отряд. В него вошли двадцать молодых охотников и пастухов Шах-Дары. В отряде имелось две русских винтовки, четыре старых охотничьих ружья и один пистолет Смит-Вессона. Остальные вооружились луками и палками.

Однажды осенней ночью прискакал Воловик. Шамбе проснулся от топота копыт по камням. Бледный, встревоженный Воловик вошел в комнату. Назар-шо засветил лучину. Воловик рассказал, что в Хорог пришел отряд штабс-капитана Тимофеева. Это - новый начальник пограничного отряда, присланный кокандским националистическим правительством.

- Надо скрываться, - сказал Воловик. Назар-шо кивнул головой.

Утром они вышли из Рэджиса и направились вверх. С ними находился Шамбе. Кишлаки Тавдым, Тусиян, Куны прошли, не останавливаясь. Пробирались через огромные валуны, по белому песку вдоль реки, отдыхали под высокими тополями. И всюду видели одну и ту же картину: женщины и дети бродили по крохотным полям, собирали опавшие зерна, отгоняли птиц.

Через три дня беглецы вошли в последний кишлак - Бодом. Здесь поели, отдохнули и снова пошли вверх. Назар-шо привел их к каменному шалашу. Это была старая, всеми покинутая летовка. Каменный шалаш стал приютом Воловика и Назар-шо. Шамбе жил в Бодоме, приносил оттуда пищу, передавал слухи.

А слухи шли снизу мрачные и тревожные. Отряд Тимофеева грабил кишлаки, уводил скот. Ревкомы были разогнаны. Старые аксакалы заняли свои прежние места. Ненадежных и непокорных жителей пороли и штрафовали. Особенно доставалось Шах-Даре.

Когда началась зима, Назар-шо повел Воловика обратно вниз. Он знал, что из Хорога зимой в Шах-Дару никто не придет. В Рэджисе сидел старый шах-даринский аксакал. Назар-шо остановился в другом кишлаке - Чакаре, где жили все его родственники и где не боялись аксакала.

Здесь они прожили до весны. А весной пришла радостная весть, что Тимофеев с отрядом бежал в Индию, что в Фергане свергнута власть купцов и генералов и на Памир идут красные войска. Назар-шо собрал свой отряд. Вместе с Воловиком они направились в Хорог. Вскоре вернулся доктор Вичич, скрывавшийся в Афганистане.

Отряд Назар-шо увеличивался с каждым днем. Шли люди из Бартанга, из Вахана, Ишкашима и даже из Афганского Бадахшана и Читрала. И когда войска бухарского эмира вздумали напасть на Хорог, отряд Назар-шо так их встретил, что больше они сюда уже не лезли.

Из Рушана и Шугнана приходили дехкане, бежавшие от эмирских чиновников. Назар-шо рассказывал им о новой жизни и отсылал домой.

- Идите к себе, - говорил он, - и сделайте с чиновниками эмира то, что мы сделали с баями и аксакалами.

Шамбе жил с братом. Мальчик постоянно бывал в крепости, на базаре, на собраниях и митингах. Он вслушивался в русскую, шугнанскую, таджикскую речь, он стал понимать многие новые слова, знал все дороги Памира и научился стрелять из винтовки. А потом он поступил в школу, которая открылась в Хороге.

Осенью 1920 года пришел отряд Красной Армии, сменивший усталых и измученных бойцов. Воловик уехал в Россию. Он увез с собой Назар-шо учиться в Москву.

...Три дня ехал Шамбе по горным тропам. Поздно ночью он слезал с коня у придорожного раббата и засыпал каменным сном. Утром он обливался ледяной водой, наскоро прожевывал черствую лепешку и снова садился на грязного, похудевшего в дороге коня.

Шамбе выбирал трудные, почти непроходимые тропинки, - здесь можно было не опасаться встречи с басмаческими бандами. Он ехал над отвесными пропастями, проезжал по узким, заваленным снегом карнизам, преодолевал перевалы, где ветер яростно свистел среди мертвых скал. Он почернел, осунулся, оброс. Его глаза воспаленно горели, обожженные ярким блеском снегов.

Через несколько дней Шамбе приехал в Кеврон - крупное селение на пути в Ванч. Там, в долине Ванча, погиб его брат Назар-шо. Кишлак растянулся по ущелью. За невысокими каменными заборами зеленели свежей листвой деревья. В воздухе носился запах отцветающего урюка. Кишлак славился своими садами.

На площади было устроено глиняное возвышение, окружавшее огромную чинару. Ствол чинары выжгли изнутри - образовалось дупло, в котором свободно мог поместиться всадник. Напротив чинары возвышалась старая, запущенная мечеть. Здесь находилась могила святого. Проходившие мимо женщины гладили руками грязные стены мечети и благоговейно прикладывали испачканные руки к лицу.

Шамбе слез с коня у возвышения. Он сильно устал. Но он взял себя в руки. Нужно держаться: главное, наиболее трудное ждало его впереди...

Он почтительно поздоровался с сидящими на возвышении стариками, выпил несколько пиал чаю, съел какую-то похлебку и только после этого послал мальчика созвать к чинаре всех молодых людей кишлака.

Солнце уже заходило за зубцы гор, когда дехкане собрались у возвышения. Вместе с молодежью пришли пожилые люди, старики. Они искоса поглядывали на наган и винтовку пришельца.

Шамбе внимательно осмотрел собравшихся и начал говорить. Неподалеку от него сидели, поджав ноги, совсем еще молодые парни. Один из них - в старом, рваном халате, из которого клочьями вылезала вата, - не сводил с Шамбе больших черных глаз. За молодежью сидели пожилые, суровые люди в надвинутых на лоб тюбетейках. В стороне стояли старики.

Шамбе говорил горячо, страстно, убежденно. Перед слушателями вставали мрачные картины разрушенных басмачами селений, сожженных, вытоптанных посевов. Над кишлаком висела тишина. Где-то далеко, на окраине прозвучал и умолк призыв к вечерней молитве. Лиловые облака потемнели, растаяли в сумерках вершины гор. Возле Шамбе зажгли лучину. Наступила холодная горная ночь.

Шамбе призвал кишлачную молодежь организовать красный отряд и идти драться с басмачами - выгонять их из Советского Таджикистана. Он умолк, устало вытер потное лицо и посмотрел вокруг. Дехкане, освещенные неровным светом лучины, сидели молча, не шевелясь. Они были похожи на каменные изваяния.

Все молчали. Секунды тянулись, как часы. Шамбе обвел глазами сидящих, остановился на парне в рваном халате. Юноша смутился, опустил глаза, отвернулся. За ним отвернулись еще несколько человек. Тишина становилась невыносимой. Тогда послышался голос какого-то старика.

- Снег сошел с гор, скоро сеять будем.

Шамбе с недоумением посмотрел в темноту, пытаясь увидеть говорившего. Он не понял, к чему старик ведет свою речь.

- В кишлаке нужен каждый человек, - продолжал тот, - а вы, приезжий, хотите забрать у нас самых сильных. Не пойдут они. Нельзя им. А если пойдут - мы все без хлеба останемся. Кто нам поможет? Нет, не дадим мы своих людей. Война - дело высокой власти. Отцы кислое едят, а у детей оскомина на зубах. Вы нас в это не путайте.

Старик замолчал. Стало тихо, очень тихо. Шамбе сидел, сцепив зубы, страшным усилием воли подавляя дрожь.

Тогда снова прозвучал голос из темноты.

- Правильно сказал старик. Завтра рано вставать - нужно идти на поля. Пора спать.

Все сразу встали и быстро исчезли в темноте. Шамбе остался один у догорающей лучины. Он завернулся в свой халат и лег, прислонив голову к стволу гигантской чинары. Винтовку он положил рядом, наган спрятал в карман. Все окуталось непроницаемой темнотой. Где-то высоко-высоко висело небо, похожее на круглую чашку, накрывшую сверху ущелье.

Шамбе снова вспомнил прошлое. Вот в Хорог вернулся из Москвы любимый брат Назар-шо. Он привез невиданные вещи и неслыханные раньше слова. Улыбаясь, смешно подергивая усом, он положил на плечо Шамбе тяжелую руку и сказал:

- Ну, а теперь и тебе учиться пора...

Они долго ехали верхом по узким горным тропам в желанный город Дюшамбе. Шамбе поступил сначала в педтехникум, а потом - в типографию. Назар-шо иногда приезжал на съезды и совещания и первым долгом шел к Шамбе узнать о его успехах. Он обрадовался, когда Шамбе стал комсомольцем и был сильно взволнован, когда в свой последний приезд узнал, что Шамбе уже секретарь горкома. Они много и хорошо говорили тогда. Сначала Назар-шо слушал и улыбался, потом заговорил сам. Шамбе казалось, что брат находится здесь у этой старой чинары. Улыбаются его глаза под густыми бровями и видно, как шевелятся его черные усы...

Шамбе заснул чутким тревожным сном. Проснулся он от слабого шороха. Быстро, привычно огляделся и положил руку на винтовку. Густая тьма окутывала все вокруг. Через секунду шорох послышался ближе. Чья-то рука легла на плечо Шамбе.

- Молчи... - шепнул сдавленный голос. - Слушай. Сегодня ночью тебя убьют.

Горло Шамбе что-то сдавило. Он тихо встал, выпрямился, чтобы легче было дышать.

- Что же делать? - тихо спросил он.

- Вставай, пойдем, - так же тихо ответил человек.

- Кто ты? - спросил Шамбе. Он опасался ловушки.

- Вставай, вставай, не бойся! - Человек неслышно поднялся. - Пойдем, настойчиво повторил он.

У Шамбе мелькнула мысль: все равно здесь верная смерть, а в горах можно скрыться. Во всяком случае, оттянуть неизбежное... И он решился.

- Что ж, пойдем, только ты иди вперед... - Он поднял халат, взял винтовку и пошел за человеком.

Они долго пробирались между каменных заборов, перепрыгивали через арыки, продирались через кусты. Наконец, они выбрались из кишлака. Неподалеку шумела горная речка. Незнакомец пошел уверенней и быстрей. Потом он свистнул и остановился. В ответ послышался крик совы.

- Пошли! - крикнул незнакомец и быстро двинулся вперед.

Шамбе поспешил за ним.

Вскоре он услышал голоса и еще через минуту стоял возле маленького костра. Шамбе огляделся. Его окружали молодые парни, те, что сидели в первом ряду на собрании. Его спасителем оказался юноша в дырявом халате. Но теперь на нем был новый халат, а за поясным платком торчал большой старый нож. Другие парни держали в руках длинные прадедовские ружья с рогатками, ножи, пики, серпы. Сзади похрапывали кони.

Парень, который привел Шамбе, широко улыбнулся.

- Ну вот и хорошо, - сказал он. - Теперь веди нас куда нужно.

Шамбе растерянно посмотрел на сильных, улыбающихся парней, на пламя потухающего костра, на лошадей.

- По коням! - выкрикнул он слышанную когда-то кавалерийскую команду.

Все быстро очутились в седлах.

- Показывай путь, - сказал Шамбе своему спасителю.

Когда маленький отряд выехал на дорогу, забрезжил рассвет. Но кишлак еще спал, и только вдалеке собаки лаяли на шакалов.

Шамбе поравнялся с едущим впереди знакомым парнем.

- Послушай, - обратился он к нему, - как тебя зовут?

- Бачамат.

Шамбе оглядел всадника, ладно сидевшего в седле, как бы слившегося с конем в одно целое.

- Что там случилось в кишлаке? Кто должен был меня убить? - спросил он.

- Это все старики, - ответил Бачамат, сдерживая горячего коня. - Два дня назад к нам приходил человек от Фузайля Максума. Он сказал: кто пойдет к большевикам, у того будет вырезана семья, увезен скот. А если кишлак выдаст большевиков живыми или мертвыми, Фузайль даст нам половину земли наших соседей из кишлака Курговат. Вот кое-кто и польстился на чужую землю.

- А ты откуда знаешь?

- Я батрачил у нашего главного бая, его зовут Палван-ака. Подслушал разговор. Палван-ака все это затевал. У него были хорошие кони - девять красавцев...

- Почему были?

- Теперь их у него нет. Они - у нас. Мы на них едем.

Шамбе улыбнулся. Он оглянулся и осмотрел свой отряд. Семь человек скакали за ним, освещенные резким светом восходящего солнца. Шамбе отпустил повод. Конь пошел крупной рысью. Подковы дробно застучали по каменистой дороге.

Днем отряд пришел в кишлак Джорф. Посредине селения шумел широкий, прозрачный ручей, над которым стояли на перекладинах коробки плетеных домиков. Сюда из грязных каменных лачуг недавно перебралось на летнее время все население кишлака.

Быстро созвали собрание, и опять Шамбе говорил горячо и страстно. Люди молча выслушали его и так же молча разошлись. Но когда Шамбе, покормив людей и лошадей, выехал из кишлака, его отряд увеличился вдвое. Новые бойцы не все имели лошадей: одни ехали верхом, другие - шли пешком. Они громко пели мелодичные горные песни. У всех было праздничное, приподнятое настроение.

На ночлег остановились в кишлаке Тогмай. Шамбе приказал выставить посты. Бачамата он назначил своим главным помощником. Тот сразу стал серьезным и немножко важным. Он не спал всю ночь - обходил посты, проверял, накормлены ли кони, вел задушевные разговоры с сидящими у мечети юношами из кишлака.

Его простая, сердечная беседа подействовала на них больше, чем речь Шамбе. Утром, когда отряд двинулся дальше, здесь уже насчитывалось больше тридцати человек. Не хватало оружия, и многие шли с длинными, тяжелыми палками. Теперь это был настоящий отряд красных палочников со своим знаменем - красным платком на шесте. Продвигались боевым порядком: впереди шла разведка, затем - Шамбе с пятнадцатью всадниками, а за ними - Бачамат возглавлял пеших бойцов.

До Рохарва, где был убит Назар-шо, оставалось меньше трех дней пути. Шамбе торопился, но задерживали пешие: чтобы не утомить людей, он делал долгие привалы. Шамбе волновался, не спал все ночи. Он оброс бородой и казался старше своих лет. На лбу у него легли резкие морщины, взгляд стал суровым, непреклонным.

В большом и веселом кишлаке Пошхарв, в тени тутовых деревьев, Шамбе услышал от худого и грустного человека рассказ о том, как умер его брат.

...Утром Рохарв захватила банда басмачей. Они проскакали через весь вытянувшийся на несколько километров кишлак и ворвались в старую, полуразрушенную крепость, в которой жили все советские работники.

Там их не ждали. Все занимались своими делами. Назар-шо работал в сельсовете, доктор принимал больных, продавец в кооперации отпускал соль дехканам, пришедшим из дальних кишлаков, в отделении Госторга осматривали принесенные шкурки баранов...

- Постой! Подожди! - закричал Шамбе. - Замолчи! Не могу больше!

Шамбе вскочил и ушел, шатаясь от горя. Он побрел по кривым улицам кишлака, спотыкаясь о камни, подымая пыль. Он говорил быстро и громко сам с собою.

Потом он побежал, сдавив голову руками. Наступил вечер, с гор слетел легкий холодок, на кишлак опустились сумерки, и он уже не казался таким веселым, как раньше.

Шамбе остановился у арыка, облил голову холодной водой. Потом он вернулся к рассказчику и сказал:

- Продолжай, человек...

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА

Кузьма Степанович еще с вечера позвонил в гараж и предупредил, чтобы завтра ему машину не присылали. Он вышел из обкома глубокой ночью. Все огни в домах погасли. Лишь кое-где тускло мерцали маленькие фонарики на воротах, да где-то вдали на столбах ярко светились два электрических огня.

Над городом висело темное, как черный бархат, небо. В высоте бледным желтоватым светом сияли крупные звезды. Кузьма Степанович медленно шел по уснувшей улице, вдыхая свежий ночной воздух. Где-то он уже видел такие звезды и это непроглядно-черное небо. И так же было тихо, тихо... Наконец, он вспомнил. Это было в Индийском океане, и прошло всего каких-нибудь двадцать пять лет... Четверть века. Черт возьми! Не так уж мало. В то время он, простой деревенский парень, только что окончил фельдшерскую школу в Полтаве. Еле успел получить свидетельство, как началась война с японцами. Мобилизовали.

Сначала погнали в Одессу. Там погрузили на пароход. Все здесь было ново и непонятно. Однако, как только вышли в море, появилось столько работы, что некогда было предаваться впечатлениям. Солдат укачивало, они лежали с зелеными лицами и остановившимися глазами. Прошли Босфор, затем Порт-Саид. В голубом мареве возникали Бомбей, Сингапур, Шанхай. Наконец - Порт-Артур... Так вот в Индийском океане, наверно, где-нибудь у Бомбея, когда, изнывая от дневного зноя, он только и отдыхал по ночам, запомнилось это бархатное небо.

Да, брат, не мало повидал ты на своем веку. Надо бы книгу какую написать, что ли. Все-таки уже пятый десяток кончается. Умрешь, так никто и не узнает, что видел, что пережил, о чем думал. А рассказать есть о чем. Ребят вот слушаешь, а сам все отмалчиваешься. Скромность заела. Ишь, какой тихоня. А раньше мастером был на разные штучки.

Кузьма Степанович задумался, споткнулся о камень и тихо чертыхнулся. Старость... Она свое берет. Скоро станут говорить: вот одинокий старичок. В самом деле - один, как перст. Кузьма Степанович усмехнулся в усы и зашагал быстрее. Все плачешь, старый черт. Какой же ты одинокий? Разве, когда была жива жена, когда сын встречал тебя каждый день веселым криком, семья была больше, чем теперь? Сколько людей ты знаешь и сколько знают тебя! И какие люди! Какая чудесная молодежь вокруг... То цветы на стол поставят, то в квартире порядок наведут. А кто сделал? Да разве они признаются! А письма... Сколько ты их получаешь? Разве это не семья?

В Порт-Артуре сидели в осаде шесть месяцев. Сдались. В плену был. Потом возвращались домой. Революция встречала эшелоны на каждом разъезде, на каждой станции. Тогда в солдатском поезде познакомился с большевиками. На всю жизнь знакомство свел. Годы подполья, тюрьма, ссылка. Вот и описать бы все это. Пусть знают, как мы жили, что делали. Да разве напишешь! Вон как Костя Сизов замечательно рассказывал тогда о Памире. Из него бы, наверно, писатель вышел. Нет, нам не до мемуаров. Может, кто другой напишет.

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели...

Вот привязалась песенка. Второй день не выходит из головы. Да, семья... Теперь семья большая. Воспитывать только надо. Хорошая молодежь растет. Таким можно спокойно эстафету передать, когда время придет. Из Виктора толк выйдет. Незаурядный организатор. А Шамбе еще лучше. Это просто какой-то самородок. Он способен зажечь людей на большие дела. Васю Корниенко уже можно переводить на партийную работу. Курбанова нужно послать учиться.

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели...

Тьфу, привязалась, окаянная! А еще вспоминается такое же небо, когда в девятнадцатом с Михаилом Васильевичем Фрунзе к Ташкенту подъезжали. Правда, тогда почти не оставалось времени на небо смотреть. Воевали.

По улице, освещая булыжники тусклым светом фар, промчался грузовой автомобиль. Кузьма Степанович недовольно посмотрел вслед машине, покачал головой.

"Вот лихач! Задавит кого-нибудь", - подумал он. - Темно сегодня. Впрочем, вчера они ехали еще быстрее: торопились вернуться с Вахша на заседание бюро. И все-таки опоздали. Бюро состоится завтра. Он должен сделать доклад, рассказать обо всем, что видел в Вахшской долине.

Две недели где на машине, где верхом, ездил Кузьма Степанович по этой пустынной земле. На сотню километров раскинулась безлюдная равнина. Бешеная река, вырвавшись из теснины гор, где ее зовут Сурхобом, и, приняв новое имя - Вахш, стремительно пересекает долину. Через полсотни километров она сливается с Пянджем, и в этом месте прозрачные воды Пянджа становятся мутными, желтыми волнами Аму-Дарьи - древней реки человечества.

Ранняя весна украсила землю пятнами молодой зелени, расцвеченной пышными головками тюльпанов и каких-то неизвестных белых цветов. Желтой пустыней лежали пески. Ноги вязли в илистых наносах. Весенний ветер срывал с головы фуражку. Земля хранила после зимних дождей окаменевшие следы каких-то зверей и птиц. Кузьма Степанович встречал развалины древних селений, русла давно исчезнувших арыков.

Когда-то в этой долине жили люди. Густая сеть каналов очерчивала границы полей, пышная зелень покрывала равнину и предгорья. Здесь люди жили, как в раю. Но свирепый Вахш во время таяния снегов разливался по долине, смывал поля, сокрушал плотины, возведенные землепашцами. Все чаще людям приходилось выбирать новые места для жизни, все ниже по течению реки уходили они. Позади оставались осиротевшие, разрушающиеся селения, лишенные влаги поля, умирающие сады. Так веками долина медленно становилась пустыней.

А в низинах Вахша, залитых его мутными, илистыми водами, образовались непроходимые болота. Там буйно росли гигантские камыши. Это было царство клыкастых кабанов, сильных и хищных. Горе человеку, попавшему в эти места.

Ученый Семенов-Тянь-Шанский писал когда-то: "Долина Вахша принадлежит к числу слабо населенных и даже мало известных местностей; берега реки поросли обширными джунглями, и кишлаки встречаются очень редко". С тех пор прошло не больше двадцати лет, и в долину Вахша пришли большевики. Вот они ходят по этой растрескавшейся от жажды земле, загорелые, обветренные и заросшие, с воспаленными от бессонницы глазами.

Они напоят ее, эту прекрасную, отвыкшую от человека землю. И она отблагодарит их сторицей. Горы защищают долину от холодных ветров. Солнце согревает ее почти целый год. Здесь климат Месопотамии и Египта. Здесь приживается теплолюбивый египтянин - длинноволокнистый хлопок. Агроном Артемов посадил в эту землю двадцать шесть семян - они взошли. Теперь шестнадцать тысяч гектаров будут засеяны желанным гостем из Египта. Но этого мало.

В Курган-Тюбе, молодом городе, расположенном на границе пустыни, Кузьма Степанович ночи напролет просиживал в палатках Вахшской изыскательной партии. Он выпивал бесчисленные чайники зеленого чая и внимательно выслушивал планы, проекты, цифры. Десятки отрядов - мензульных, трассировочных, буровых - работали на всем пространстве долины.

На огромный пыльный двор изыскательской партии, окруженный конюшнями, мастерскими, палатками, юртами, приезжали всадники, арбы, машины. Черные от загара, высушенные солнцем люди вынимали из полевых сумок карты, схемы, сводки и цифры, цифры, цифры... Чтобы дать воду пустыне, надо прорыть магистральный канал длиною более пятидесяти километров. По обе стороны главного канала раскинется сеть больших и малых арыков. Нужно вынуть горы земли, уложить громаду бетона. Инженеры считали и пересчитывали цифры. Под лампой-молнией, окруженной вихрем необыкновенных бабочек, в жарких спорах рождались, умирали и снова возникали противоречащие одна другой теории. Загорался и гас ослепительный луч единственной фары нагружающегося во дворе грузовика. У ворот переругивались неизвестно почему еще не уснувшие люди. Высокий, худой инженер, в грязной сорочке без воротника под старой кожаной курткой, раскладывал на коленях помятую карту и водил по ней длинными, тонкими пальцами. Спору нет, все это очень трудно. Надо подвести железную дорогу, нужны экскаваторы, катерпиллеры, машины, лошади, верблюды. Все - до гвоздя - нужно привезти в эту мертвую пока долину.

А сейчас ясно одно: здесь может расти египетский хлопчатник и он будет расти. Вода оросит землю. На земле вырастет хлопок. Хлопок поможет краю стать богатым, зеленым, веселым. Мощные гидростанции дадут энергию заводам и фабрикам. Осветят культурные, богатые кишлаки, совхозы, города. Зацветет долина Вахша, и не потомки, нет, мы сами будем свидетелями рождения новой жизни на этой новой, прекрасной земле. Но для этого нужны люди - опытные, толковые, знающие. Сейчас их еще мало. Но они будут. Непременно будут. Скоро тысячи рук возьмутся за блестящие на солнце кетмени и лопаты там, где должна пройти трасса канала. Десятки мощных экскаваторов вгрызутся в окаменевшую землю...

Вот что может сделать партия, которая знает, куда ведет людей. Наша партия. Моя партия. Это она превратит пустыни в цветущие сады. Край нищеты и горя станет краем индустрии и передового хозяйства. Забитые, темные рабы эмира заботой партии превратятся в высокоинтеллектуальных людей, которые будут решать сложнейшие задачи переустройства времени, мира, эпохи...

Кузьма Степанович вспомнил о недавнем письме из Москвы. Старый друг писал, что в ЦК говорили о назначении Кузьмы Степановича на Дальний Восток, на большую и очень важную работу. Конечно, жаль расставаться с полюбившимся краем, с его чудесным трудолюбивым народом, но если партия считает, что он нужен там, на Дальнем Востоке, то его дело - выполнить приказ.

Скоро вернется из Москвы Касым-Командир. Он прошел хороший путь революционной борьбы, а за годы учебы получил достаточную теоретическую подготовку. Надо будет рекомендовать его на должность секретаря обкома. Но пока об этом пусть никто не знает. Завтра бюро.

Кузьма Степанович закурил и негромко сказал:

- Впрочем, не следует особенно распространяться насчет будущего. Заседание деловое. Ограничимся цифрами и фактами. А главное - выводы: все внимание Вахш-строю.

Во Францию два гренадера...

- Вот, черт, привязалась. Э, да здесь кто-то есть!

Кузьма Степанович увидел поднявшуюся с крыльца темную фигуру.

"Вот еще новость"... - удивился Кузьма Степанович. Он сунул в карман руку и взялся за револьвер.

- Здравствуйте, Кузьма Степанович, - сказал человек хрипловатым, застуженным голосом.

Кузьма Степанович подошел ближе и узнал Гулям-Али.

- А-а, дружище, ты чего ж так поздно?

- Я только что приехал.

- У тебя срочно?

- Кузьма Степанович, - слегка дрожащим голосом сказал Гулям-Али. - Я понимаю, вам спать пора, но хоть десять минут поговорите со мной.

Кузьма Степанович пошевелил усами, немного подумал и тихо сказал:

- Ну, раз такое дело, пойдем ко мне.

Они вошли в переднюю, Кузьма Степанович зажег свет и посмотрел на гостя.

- Да ты, брат, серый какой-то стал и худой. Что случилось?

- Вот все расскажу, - ответил Гулям-Али и, сняв запыленный халат, осторожно положил его в угол на пол.

- Садись, - сказал Кузьма Степанович, когда они вошли в комнату. - Я сейчас чаёк соображу.

Гулям сел в кресло и почувствовал такую усталость, от которой не хотелось шевелить ни одним пальцем. Веки отяжелели и опустились на глаза. Заломила спина. Ноги, болевшие от продолжительного пребывания в седле, невозможно было согнуть.

- Ну, рассказывай, - услышал Гулям голос Кузьмы Степановича.

Он выпрямился, с усилием согнул ноги и заговорил сначала медленно, с трудом подбирая слова, потом - быстрее, вставляя в речь целые таджикские фразы, и, наконец, забыв об усталости, - горячо и взволнованно.

Когда Гулям-Али окончил свой рассказ, облака над вершинами гор порозовели от скрытого за хребтами солнца. На улице началась утренняя поливка. Мимо окон с грохотом промчалась грузовая машина. Кузьма Степанович подошел к окну и распахнул его. В комнату ворвался прохладный весенний воздух.

- Так ты уверен, что это делалось сознательно? - спросил Кузьма Степанович.

- Уверен, - твердо ответил Гулям-Али.

- Но раз сознательно, значит - со злым умыслом?

- Конечно.

- Ладно. Ты пока помолчи, а мы проверим. Хочешь, ложись вот на диване, сосни пару часов.

- Спасибо, Кузьма Степанович. Я домой пойду. Два месяца не был дома.

- Как хочешь, милый. Поступай, как тебе удобнее.

Гулям встал, взял свой халат. Кузьма Степанович проводил его. В дверях они пожали друг другу руки.

- Кузьма Степанович... - тихо, опустив глаза, сказал Гулям-Али.

- Что, милый?

- А как же... Как же с комсомолом?

- Вот чудак! - Кузьма Степанович невольно улыбнулся. - Ты не беспокойся. Я так думаю, все будет в порядке.

Гулям-Али тряхнул руку секретаря обкома и быстро побежал по улице, перепрыгивая через лужи, оставленные поливальщиками.

Кузьма Степанович вошел в комнату, открыл постель, запел было снова "Во Францию два гренадера", чертыхнулся, завел часы и, положив их под подушку, взялся за трубку телефона.

- Коммутатор? Дайте кабинет уполномоченного ГПУ, - сказал он.

Так и не пришлось Кузьме Степановичу уснуть в этот день.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

КОГДА ПРИХОДИТ СЛАВА

Буйно шла весна. В долинах стаял снег, и влажная земля покрылась зеленым ворсом молодой, сочной травы. На горных склонах заалели яркие огоньки маков. С шумом катили горные речки мутные весенние воды. Сырая земля лежала вся в следах неведомых зверей, в оттисках птичьих лапок.

Толя с трудом сидел в седле на своем вороном. Конь тяжело дышал, раздувая круглые бока. Впереди расстилалась унылая голая равнина. У Толи слипались глаза, его клонило ко сну. Он вспоминал последние ночевки в кишлаках, на грязных кошмах и нервно поводил плечами.

Уже больше двух месяцев длилась его командировка, оказавшаяся такой утомительной и трудной. Выполняя задание редакции, Толя объездил огромный район, побывал в горах и долинах, жил в районных центрах и поселках совхозов. Собственный корреспондент забирался в глухие уголки, где не было почтовых отделений, но и оттуда он умудрялся регулярно отправлять свои корреспонденции и радовался, когда в придорожной чайхане находил старый номер газеты со своей статьей.

Как далеко отодвинулось то время, когда он мечтал увидеть в газете свои стихи, хотя бы на последней странице. Теперь его статьи и очерки печатались на видном месте и в скобках стояло, набранное жирным шрифтом: "От соб. кор."

Толя ехал, прислушиваясь к негромким весенним шумам. - Впервые за время командировки он подумал, что попал в не тронутые человеком, первобытные места. И сразу ему показалось очень странным, что едет именно он, а не кто-нибудь другой.

В самом деле, как далеко позади остались дни беспечной юности, когда он мечтал быть артистом, поэтом, еще черт знает кем. Он искал самую короткую дорогу к легкой и красивой жизни, славе и думал, что сцена или поэзия - это путь, усыпанный розами.

И вот теперь, впервые встретившись с настоящей жизнью, на каждом шагу вникая в трудности, которые испытывали люди, - они покоряли нетронутую землю, строили поселки, ломали старый быт, боролись с врагами - он понял, что самый лучший путь вовсе не легкий и, может быть, не всегда красивый.

Что он знал об этой земле, об этом народе еще недавно? Сейчас Толя не только смотрел со стороны - он участвовал в решении сложных задач, возникавших на каждом шагу. Теперь у него спрашивали совета, просили помочь, написать в газету.

В долгие часы пути, оставаясь наедине со своим конем, Толя разговаривал вслух или негромко пел на придуманный тут же мотив свои будущие статьи о том, что видел на местах, о которых еще так мало знали люди.

Неожиданно лошадь шарахнулась в сторону. Толя чуть не вылетел из седла. Натянув повод, он глянул вниз на пеструю от цветов траву. Там, извиваясь между кочками, быстро уползала длинная желтая змея.

Толя пустил коня рысью. Возвышенность сменилась широкой, тихой долиной. Он въехал в зеленый кишлак Гуль-Булак. Здесь находился только что организованный совхоз "Дангара", о котором ему предстояло писать.

Толя думал встретить здесь длинные, как ангары, тракторные гаражи, мастерские, благоустроенный городок, шум индустрии, запах бензина. А вместо всего этого он увидел маленький заросший нежной весенней зеленью кишлачок, коз, которые вольно бродили по улицам, играющих на траве ребятишек, сонную тишину глухого горного селения.

В полуразрушенной, без окон кибитке разместился "штаб" совхоза. Толя подсел к деревянному, грубо сколоченному столу, за которым сидели худые, небритые люди. Это были строители совхоза, создающие на голом месте мощное хозяйство. По весенней распутице, в бездорожье, преодолевая горы и снега, измученные трактористы привели в совхоз машины. Караваны лошадей и ослов дни и ночи везли баллоны горючего. Люди измеряли землю и вычерчивали планы. Этой весной машины впервые вышли в поле. Рев моторов нарушил вековую тишину, тракторные плуги оставляли за собой перевернутые пласты целины. В совхозе начался сев...

Толя сказал, что хочет написать о жилищных условиях рабочих. Люди за некрашеным столом улыбнулись. Жилищных условий не было. Все спали там, где работали, умывались из арыков, отдыхали прямо у машин.

Толя подружился с этими высохшими от бессонных ночей людьми. Он ездил по совхозу с заместителем директора, молодым и горячим Сафаровым, студентом Коммунистического университета. Сафаров изучил каждый гектар этой могучей, плодородной земли, знал каждого тракториста и каждую машину.

Толя целые дни проводил в поле, вместе с рабочими совхоза, черными, измазанными машинным маслом и землей. В разных уголках долины возвышались шалаши, сложенные из пустых керосиновых бидонов. Это были тракторные базы. Поодаль трактористы жгли костры и варили пищу. Пахали в одну смену - с раннего утра до поздней ночи. Для двух смен не хватало людей.

Вечерами Толя возвращался в кишлак и усаживался за грубо сколоченный стол - пить чай без сахара, слушать планы, сводки и длинные, как ночь, рассказы людей - строителей совхоза. В этой же комнате он спал вместе с другими, не раздеваясь, на земляном полу.

Так прошло три дня.

Утром, когда Толя седлал свою лошадь, чтобы ехать в долину, во двор влетел на взмокшем коне молодой тракторист. Он спрыгнул с седла и побежал в дом. Толя удивленно посмотрел ему вслед и пошел за ним.

Штаб совхоза стал неузнаваемым. Люди взволнованно метались по комнате. Парнишка, прискакавший на коне, устало сидел в углу и безучастно смотрел на стену Толя схватил за руку первого попавшегося и спросил.

- Что случилось?

Человек вырвал руку и выбежал во двор Толя бросился к столу и, чувствуя что-то недоброе, крикнул Сафарову:

- Сафаров, что случилось?

Сафаров посмотрел на Толю, будто видел его в первый раз. Он был бледен, руки у него дрожали.

- Что случилось? - повторил он. - Басмачи. - И бросился к выходу.

Комната опустела, Толя остался один. Ему стало страшно. Он кинулся к двери, по дороге сшиб табуретку. На дворе Сафаров затягивал подпругу у его коня. Директор совхоза бежал к Сафарову с винтовкой. Бухгалтер, молодой, крепкий человек, считал патроны.

- Двадцать четыре! - крикнул он, закончив счет. - Двадцать четыре!

- Только двадцать четыре, - повторил упавшим голосом директор совхоза.

Сафаров вскочил на коня.

- Дайте винтовку! - крикнул он.

Ему передали винтовку и патроны.

Пришпорив коня, он вылетел со двора. Остальные побежали к тракторам, хотя каждый понимал, что голыми руками машины от басмачей не защитишь. На весь совхоз имелась только одна винтовка - та, с которой ускакал Сафаров.

- Кто-нибудь должен остаться здесь, - сказал бухгалтер. - Здесь деньги, списки людей.

Все посмотрели друг на друга, никому не хотелось оставаться. Тогда Толя тихо сказал:

- Если нужно, я останусь. - И мучительно покраснел.

Ему никто не ответил. Все выбежали из дома.

Толя остался во дворе. Теперь он сознался себе, что не решился бежать в долину. Здесь, во дворе, казалось ему, больше надежды остаться в живых, не попасть в лапы басмачей. Он отсидится до конца той истории и как можно скорее уедет отсюда. В этой дыре, оказывается, легко оставить голову.

Толя вошел в дом, посмотрел на разбросанные по полу бумаги, на пустой стол и ему вдруг стало жутко. Он вышел во двор и влез на дерево. Отсюда хорошо просматривалась часть долины.

Люди бежали по полю, к машинам. Тракторы подползали друг к другу и выстраивались в одну линию, лицом к горам, - оттуда ожидались басмачи. Трактористы молча сидели за рулями на своих круглых стульчиках. Тут же стоял Сафаров с единственной винтовкой и двадцатью четырьмя драгоценными патронами. В долине стояла тишина. Люди всматривались в горы. От напряжения у них слезились глаза.

Из-за ближних холмов показались всадники. Трактористы насчитали около пятидесяти сабель. Это была шайка Утан-Бека, отъявленного головореза. Каждый год его банда появлялась в Таджикистане, опустошала кишлаки, вырезала население, захватывала скот и бедняцкое добро. Теперь бандиты добирались до тракторов, о которых много слыхали, но еще ни разу не видели. С диким протяжным криком басмачи понеслись на машины. Над головами всадников ослепительно вспыхивали на солнце обнаженные клинки.

Трактористы пригнулись к рулям и ждали. Всадники неслись лавиной. Уже были отчетливо видны искаженные яростью, бородатые лица басмачей.

Тогда Сафаров встал во весь рост и скомандовал, взмахнув рукой:

- Вперед!

Сразу оглушительно зарокотали моторы. Гул машин понесся по долине навстречу всадникам, и десять тракторов двинулись вперед - на басмаческую банду. Сафаров бил без промаха - всадники падали с коней один за другим.

Басмачи опешили. Они хорошо знали звук красноармейских пулеметов, но такого гула они еще никогда не слыхали. Ровно и грозно надвигалась на них колонна тракторов. Кони остановились, повернули назад. Началась паника. Басмачи, обгоняя друг друга, поскакали к горам под гул тракторов, под выстрелы Сафарова.

Атака была отбита. Но она могла повториться каждую минуту. Тогда решили увести тракторы к кишлаку и там защищаться. Сафаров взялся задержать басмачей. У него оставалось еще восемь патронов. С ним находился один тракторист - молодой горец с большими грустными глазами и веселой улыбкой. Девять машин полным ходом пошли к кишлаку.

Басмачи снова высыпали в долину. Началась вторая атака. Шайка скакала широко растянувшейся цепочкой. Трактор с ревом двинулся навстречу врагу. Одинокий железный конь бесстрашно шел навстречу разъяренным головорезам.

Толя слез с дерева и вбежал в дом. Он захлопнул за собой дверь, потом запер ее на задвижку, но тут же подумал, что это не поможет, и отодвинул задвижку. Ему захотелось пить, он стал искать кружку. В углу, под свалившейся папкой с бумагами, он увидел винтовочный патрон. Толя отбросил папку. Блеснули медью еще три патрона. Он осмотрел их и убедился, что это боевые патроны.

- Двадцать четыре, - вспомнил Толя. - Двадцать четыре! А теперь еще четыре...

Толя прислушался. Все ближе и ближе раздавался гул - это тракторы подходили к кишлаку. Сквозь шум моторов слышались отдалённые выстрелы, Сафаров отбивал вторую атаку.

Толя сжал в руке четыре патрона и выбежал во двор. Здесь он отчетливо услышал редкие винтовочные выстрелы. Толя остановился. Ноги у него вдруг стали тяжелыми и неповоротливыми. Пальцы разжались, и патроны упали в пыль. Толя присел на корточки и бессмысленно уставился на поблескивающую медь.

Вдруг Толя услыхал отчаянный протяжный крик. Он понял: это предсмертный крик людей, среди которых он провел последние дни, которых полюбил.

Толя схватил с земли патроны и понесся в поле. Он бежал изо всех сил, перескакивал через арыки, а навстречу ему ветер нес шум машин, крики людей. Из шеренги тракторов ему что-то кричали, махали руками, но он бежал, не останавливаясь. Потом он увидел вдали одинокий трактор и бешено несущуюся на него лавину всадников.

Толя добежал до трактора, протянул Сафарову патроны, но пальцы на руке не разжимались. Сафаров разжал ему пальцы и взял патроны.

Басмачи находились уже близко. Было ясно, что Толины патроны не спасут ни машины, ни людей. Сафаров оглянулся. Вдалеке уходили к кишлаку тракторы. Он прицелился и выстрелил. Передний басмач сполз с коня, зацепившись ногой за стремя. Конь рванулся в сторону и потащил по пыли труп всадника.

Сафаров выстрелил еще раз. И еще. И еще. Три бандита свалились на землю. Выпустив последний патрон, он взялся обеими руками за ствол винтовки. Басмачи с диким воем налетели на трактор. Кони вздыбились. Огромный рыжебородый детина в цветастом халате полоснул Толю саблей по голове. Обливаясь кровью, Толя упал под колеса трактора. За ним свалился тракторист - ему клинком отрубили плечо. Сафаров еще стоял, окруженный бандитами и отбивался винтовкой от сабельных ударов. Над ним нависали конские морды, лязгали клинки. Вдруг Сафаров выронил винтовку - страшный удар шашки отсек ему руку. Второй сабельный удар раскроил наполовину его тело. Голова Сафарова упала на грудь. Кровь залила трактор.

Вечером после похорон убитых товарищей трактористы в штабе совхоза сели за тот же грубо обтесанный стол. Черный, заросший грек Кавидли положил перед собой лист бумаги. Он еще раз внимательно перечитал письмо, найденное в Толиной записной книжке, и начал писать:

"Дорогая мамаша, гражданка Шапиро! В первых строках этого письма мы, трактористы совхоза "Дангара", сообщаем вам печальную новость. Ваш сын, Анатолий Пенский, погиб, как герой...".

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

КОНЕЦ ПИР-ГУССЕЙНА

Из кишлака Пошхарв Шамбе вывел отряд рано утром. Всадники пробирались узкой тропинкой. Внизу, на дне глубокого темного ущелья шумел Пяндж, яростно перебрасывая вспененные волны через подводные камни. Отряд медленно поднимался на перевал.

Неожиданно налетел холодный порывистый ветер. Он сек лицо мелким и жестким песком, гнал по склону тучи мелкого щебня. Из-за гребня выползли тяжелые, хмурые тучи. Они быстро надвигались на отряд, закрыли солнце и бросили мрачную тень на высокие пики гор. И вокруг тоже стало мрачно, сурово. А тучи спускались все ниже и ниже, пока не оказались под ногами людей. Сверху спускались новые полчища туч, отряд попал в мокрый и холодный туман. Пошел дождь. Тропинка быстро размокла, вниз потекли ручьи грязной воды.

Люди сильно промокли, разбухшие ватные халаты отяжелели, на ноги налипли огромные комья грязи. Ветер не затихал. Кони выбивались из сил.

Когда отряд взошел на перевал, дождь превратился в ливень. В такую погоду в горах ездить нельзя. Выбивая зубами дробь, насквозь промокшие бойцы тесными кучками сбивались у скал и камней в поисках защиты от ветра. Кто-то хотел разжечь костер, но отсыревшие ветки только шипели и гасли. Ели размокшие лепешки, сухари - у кого что было.

Так простояли до конца дня. К вечеру ветер погнал тучи на восток. Небо посветлело, люди облегченно вздохнули и подставили спины лучам заходящего солнца.

Шамбе подозвал Бачамата и сказал, что до наступления темноты надо спуститься вниз. В долине должен быть кишлак, там люди отогреются, приведут себя в порядок и отдохнут.

Бачамат скомандовал, и отряд начал осторожно спускаться по скользким склонам. Уже почти у самого подножия к Шамбе вернулся дозор и доложил, что неподалеку в долине расположился басмаческий лагерь.

Отряд остановился. Шамбе приказал осторожно спуститься, укрыться там за камнями и ждать его сигнала - выстрела из нагана. Без сигнала ничего не предпринимать.

Это - первый бой отряда с врагом Шамбе все казалось очень простым. Вот они спрятались между камней. Басмачи, конечно, не ожидают нападения. Затем Шамбе стреляет в курбаши. Курбаши падает. Среди басмачей начинается паника. Ребята Шамбе стреляют, потом с криками "ура" бросаются в атаку. Басмачи смяты, побеждены. Они сдаются в плен...

Так думал Шамбе, а отряд тем временем медленно спускался вниз. Вдруг за поворотом тропинки захлопали выстрелы, мелкие каменные осколки и пыль осыпали людей и лошадей.

- Берегись! Нас увидели! - закричал Бачамат.

Люди быстро рассыпались и прилегли за камнями. Шамбе поднял к глазам бинокль и увидел, что снизу за ними следят басмачи. По долине скакали всадники. Они собирались у каменных груд, за которыми укрывались стрелки.

- Да. Сотни три будет, - сосчитал Шамбе.

- Мы не выдержим боя, - подумал вслух Бачамат.

- Перестань, захныкал! - осадил его Шамбе. - У нас крепкие ребята.

- А я думаю, каждый джигит будет вдвое джигитом, если рядом встанет второй джигит, - не сдавался Бачамат.

- Нам негде взять других. Будем драться с тем, что у нас есть.

Совсем близко засвистели вражеские пули, загремели выстрелы. Часть конных помчалась куда-то в сторону. "Окружают", - мелькнула мысль у Шамбе. Он заметил у большого камня пять-шесть человек. К ним то и дело подбегали люди. Похоже, что это басмаческий штаб. Бачамат снова оказался рядом с ним.

- Шамбе, ты хочешь умереть за Советскую власть? - тихо спросил он.

Шамбе невольно улыбнулся.

- Нет, я не хочу умирать.

- Значит, ты хочешь отступить? - снова спросил Бачамат.

- Нет. Отступать я тоже не хочу.

- Чего же ты хочешь, Шамбе?

- Я хочу победить! - негромко воскликнул Шамбе и, прицелившись, выстрелил. В группе у камня упал басмач.

- Но это невозможно, - настаивал Бачамат.

- Посмотрим. - Шамбе оглянулся. - Эй, Рустам! Ползи сюда! Вон видишь камень? Стреляй в тех, кто там стоит.

Здоровый парень в коротком рваном халате, с поясным платком на голове вместо чалмы подполз к Шамбе, улегся поудобнее, тщательно прицелился и выстрелил. Там упал еще один человек. Шамбе свалил басмача, стоявшего в центре.

У камня заволновались. Басмачи подняли упавших, быстро переложили их на седла и поскакали к выходу из долины.

Солнце скрылось за дальним гребнем, в долине стало темнеть, уже трудно было как следует прицелиться.

"Плохо наше дело, - подумал Шамбе. - В темноте они нас перехлопают, как фазанов...". Он приказал прекратить стрельбу, беречь патроны. Потом рассадил всех по трое, чтобы ночью двое спали, а третий - дежурил. Коней свели в одно место и поставили охрану. Вряд ли басмачи нападут ночью, но кто может за это поручиться?..

Быстро стемнело, как и всегда в субтропиках. В горах стало тихо. Только из глубины долины доносились какие-то звуки - видимо, враги не спали.

Усталые, промокшие и голодные ребята быстро заснули. Шамбе не мог последовать их примеру. Он ходил между спящими, разбудил нерадивых дежурных, крепко обругав их при этом; потом разыскал возле коней Бачамата и сел с ним на чуть теплый камень.

Бачамат начал рассказывать какую-то длинную и непонятную сказку. Шамбе положил голову на колени и неожиданно задремал. Приснился ему родной дом, семья и первый день большого весеннего праздника. Шамбе лезет в дымовое отверстие и бросает сверху белый платок. А внизу, в комнате, сидят все старшие и поют песни. Женщины украшают дом, и старшая среди них, старуха Оим-Гуль, рисует мукой узоры на стенах. Смешные, затейливые узоры. И всюду на стенах видны отпечатки человеческой руки. А Шамбе уже играет на улице он бьет с мальчишками красные яйца. У кого крепче? Кто больше выиграет? Вдруг к нему подходит косоглазый Хурам, по прозвищу Кабуд, потому что нос у него всегда синий, и сразу разбивает у Шамбе три красных яйца. Шамбе от негодования вскрикнул во сне. Он проснулся и сразу вскочил с камня. От неудобного положения левая нога у него затекла, не слушалась его - пришлось снова сесть на камень.

Светало. На сером небе означились темные вершины гор. Шамбе стал внимательно оглядывать долину. Она показалась ему пустой, безлюдной. Неужели... Он толкнул спящего Бачамата. Тот сразу открыл глаза и вскочил.

- Посмотри, - прошептал Шамбе. - Ты видишь там кого-нибудь?

Бачамат крепко потер глаза и посмотрел вниз.

- Эй, слышишь, Шамбе! - торжествующе закричал он. - Там никого нет.

Басмачи ушли. В долине никого не было.

- Вот видишь, - весело сказал Шамбе. - Я говорил, что мы победим.

Все проснулись. В короткое время отряд привел себя в боевую готовность и начал осторожно спускаться в долину. А когда все очутились внизу, выслали разведку и стали продвигаться вперед.

Вскоре дозорный привел двух дехкан. Задыхаясь от усталости и перебивая друг друга, они рассказали, что впереди, в кишлаке Даштак стоит шайка басмачей, возглавляемая "святым" Пир-Гуссейном. Он собрал народ у мечети, и устроил торжественное моление о даровании победы войскам Фузайль Максума. Когда басмачи захватили кишлак, эти дехкане находились в горах. Они узнали обо всем и бросились искать красноармейские части. Все внимательно выслушали их рассказ. Отряд подтянулся. Лица стали серьезнее, строже.

Шамбе осмотрел бойцов, заглянул каждому в глаза, но не увидел в них ни смущения, ни растерянности. Накопившаяся ненависть к врагу требовала выхода. Отряд был готов к бою - к первому настоящему бою... Шамбе выслал усиленную разведку. Раздалась негромкая команда, и отряд двинулся вперед.

За поворотом неожиданно открылась широкая зеленая долина. По краям высились громады гор. На их склонах зелеными террасами - одна над другой лежали сады. Вдали зеленел кишлак. Отряд свернул с дороги в сады, скрываясь от басмаческих глаз.

Через короткое время разведчики привели пленного. С ними пришли четверо дехкан из кишлака Даштак. Басмача поймали так. Он выбежал из кишлака за козлом. Следившие за ним дехкане схватили его и хотели убить. Но тут подоспели разведчики и привели всех в отряд.

Шамбе подошел к пленному. Он поздоровался с ним за руку и рассказал, что это за отряд, куда они идут, почему сражаются с басмачами. Басмач вначале испуганно озирался по сторонам, но молодость начальника отряда, вежливое обращение успокоили его - и он принял независимый вид. Шамбе сказал, что пленник должен помочь отряду и сообщить, сколько джигитов находится в кишлаке и как они вооружены. Басмач нагло усмехнулся и сказал, чтобы к нему не приставали. При этом он крепко выругался.

Шамбе удивленно посмотрел на басмача. Он был твердо уверен, что простые, сердечные слова дойдут до этого обросшего, запыленного человека и вызовут в нем раскаяние. Однако ничего похожего не произошло. Широко расставив ноги, этот коренастый человек с черной грязной бородой стоял и нагло смотрел на Шамбе. Командир отряда оглянулся вокруг. Он был смущен. Он не знал, что делать.

В это время к нему подошел Бачамат и тихо сказал:

- Отойди, Шамбе. Дай я поговорю с ним.

Он легонько отстранил Шамбе, подошел к басмачу и, не долго думая, хватил его своим огромным кулаком в лицо. Басмач охнул и упал на руки стоящих позади дехкан.

- Что ты делаешь?! - крикнул Шамбе. - Так нельзя!

- Это тебе нельзя, ты комсомолец, - ответил, улыбаясь, Бачамат. - А мне можно...

Басмач пришел в себя и, убедившись, что Бачамат предпочитает разговаривать руками, дал все необходимые сведения.

Отряд пересек долину. Неподалеку от кишлака бойцы разделились - одни пошли в обход, другие стали медленно и осторожно продвигаться к площади у мечети, где собрались басмачи.

Однако подойти незаметно к площади не удалось. Какой-то басмач увидел отряд и побежал по улице с неистовым криком: "Красные!" На площади началась паника. Басмачи вскакивали с земли, бросались к лошадям, беспорядочно стреляли во все стороны.

Краснопалочники с двух сторон двинулись на них. Шамбе и Бачамат с боем прорывались сквозь густую толпу басмачей - они стремились к помосту чайханы, где находились главари банды.

Шамбе заметил среди них высокого, чернобородого человека. Он громовым голосом выкрикивал слова команды вперемежку с ругательствами. Это был Пир-Гуссейн-Ходжа.

И вдруг Шамбе застыл от удивления. Вместе с таджикской руганью басмаческого главаря он услышал отборные русские ругательства. Встряхивая пышной черной бородой, Пир-Гуссейн ругался на чистейшем русском языке, потом выхватил из-за пояса два револьвера и начал стрелять по наседающим краснопалочникам.

В этот момент позади Пир-Гуссейна появился чайханщик. Он взмахнул огромной дубиной и с силой опустил ее на чернобородого Пира. Басмач пошатнулся и рухнул на помост чайханы.

А когда он очнулся, все уже было кончено... Пир-Гуссейн застонал от невыносимой боли в затылке. Голова не поворачивалась. Он приподнялся и застонал еще громче. Кто-то дал ему воды. Тогда Пир-Гуссейн окончательно пришел в себя и искоса взглянул на площадь.

Он не увидел там ни одного басмача и сообразил, что его шайка наголову разгромлена. У заборов стояли расседланные кони. Вокруг Пир-Гуссейна на помосте чайханы сидели здоровые парни, вооруженные винтовками и палками. Они пили чай. Заметив, что Пир-Гуссейн пришел в себя, один парень подошел к нему и сказал:

- Вставай, шейх, вставай! Будет отдыхать.

Пир-Гуссейн снова закрыл глаза.

Тогда трое парней подняли его на ноги. Пир-Гуссейн закачался, но устоял.

- Пойдем, - приказал ему один из парней.

По дороге Пир-Гуссейн мучительно соображал, как ему держаться на предстоящем допросе, но так ничего и не придумал. Краснопалочники свернули с площади в маленькую улочку, подошли к низенькой лачужке и вошли туда вместе с басмаческим главарем.

В комнате сидели Шамбе, Бачамат и еще несколько человек. Пир-Гуссейн сделал непроизвольное движение к двери. Но он тут же отбросил мысль о бегстве.

У двери стояли дюжие парни с винтовками, во дворе толпились отрядники и дехкане кишлака Даштак.

Решив действовать как можно осторожней, Пир-Гуссейн остановился посредине комнаты и наклонил голову.

Шамбе увидел перед собой темно-коричневого, широкоплечего человека с густой черной бородой, обветренным лицом и острыми, серыми глазами под тяжелыми, мохнатыми бровями. Халат его был увешан треугольными и полукруглыми тряпочками с бусинками. По виду это был обычный "святой пир", каких немало шляется по дорогам Памира, Дарваза и Каратегина.

- Ну, как себя чувствуешь, святой? - лукаво спросил чайханщик Кадам, который недавно стукнул его дубиной.

Пир-Гуссейн мрачно посмотрел на него и сказал, что парень посмеется в аду, когда его станут поджаривать. Пленный басмаческий главарь решил играть роль святого. Он начал перебирать четки и шептать молитвы.

Бачамат подошел к нему.

- Молиться потом будешь. А пока отвечай - твоя банда хозяйничала в Ванче?

В комнате стало тихо. Слышалось тяжелое дыхание людей. Остро запахло потом.

Пир-Гуссейн поднял голову, спокойно взглянул на Бачамата и ответил, что они спустились с гор и в Ванче никогда не были. Бачамат внимательно посмотрел ему в глаза и повернулся к Шамбе:

- С этим не договорюсь. Попробуй ты сам.

- Да, с ним у нас большой разговор будет, - ответил Шамбе. Он резко повернулся к Пир-Гуссейну и спросил по-русски:

- Ваша фамилия?

Пир-Гуссейн безмятежно посмотрел на него. Он, казалось, не слышал вопроса. Шамбе снова перешел на таджикский язык.

- Ваша шайка разбита, Пир.

- О тех, которые убиты на пути божьем, не говорите: они мертвы. Нет, они живы. Но вы не постигнете этого - сказано в писании, - нараспев проговорил Пир-Гуссейн.

- Я вижу, он писание знает, - сказал Бачамат.

- Не мешай, - остановил его Шамбе. - Слушайте, Пир, вы изменник и предатель своего народа.

- Они сказали: почему же не воевать нам на пути божьем, когда мы и дети наши изгнаны из жилищ наших, - снова тем же тоном проговорил Пир-Гуссейн.

Шамбе задумался. В комнате стали сгущаться вечерние сумерки. Кто-то принес пучок лучин, зажег одну и воткнул ее в стену. Пламя ярко вспыхнуло и осветило людей.

- Пир, - снова заговорил Шамбе, - вы басмач и убийца. Не прикрывайтесь словами корана. Ваши руки в крови.

- На то война, молодой джигит, - ответил Пир-Гуссейн.

- С кем воюете? Грабите кишлачную бедноту, режете скот, насилуете женщин! - гневно вмешался в разговор Бачамат.

- Сражайтесь на пути божьем с теми, которые сражаются с вами... Убивайте их, где ни застигнете их, изгоняйте их, откуда вас они изгнали, отозвался Пир-Гуссейн.

- Оставьте коран, Пир-Гуссейн! Пора заговорить своими словами, - не выдержал Шамбе. - Вас все равно расстреляют, кто бы вы ни были, святой пир, или русский.

- Не брейте ваших голов, покуда жертва не достигнет до места и времени ее заклания, сказал пророк... - Пир-Гуссейн впервые улыбнулся. Видимо, его начинала забавлять эта игра.

Шамбе никогда никого не допрашивал. Он не знал, как это делается, но чувствовал, что говорит не то. Он напряженно обдумывал каждый вопрос, а Пир-Гуссейн своими ответами сбивал его с толку.

- Пир-Гуссейн! Еще раз спрашиваю, вы были в Ванче? - спросил Шамбе.

- Ветер слов не приводит в движение мельниц, великий джигит. Я уже сказал. Мы не были в Ванче, - отрезал шейх.

В комнату заглянул Рустам, лучший стрелок отряда. Он услышал последние слова шейха, подошел к Шамбе. Они пошептались, и Рустам вышел.

Все молчали. Тишину нарушал только чуть слышный шум четок Пир-Гуссейна. Вскоре вернулся Рустам. Он подталкивал молодого парня - басмача.

- Вот! - гневно бросил Рустам. - Он признался. Они были в Ванче.

Пир-Гуссейн быстро взглянул на парня, опустил глаза и снова начал перебирать четки и шептать молитвы.

- Говори! - глухо сказал парню Шамбе. - Все говори. Вы были в Ванче?

- Были, начальник, - тихо ответил басмач.

- Вы разрушили крепость?

Парень молчал.

- Вы зарезали всех людей? И мужчин и женщин?

- Что вы, начальник. Мы не резали женщин...

- Как не резали?

- Мы закопали их в землю...

- Живыми?!.

Басмач молчал. Потом он рухнул на землю и протянул Шамбе руки.

- Пощади, начальник! Я не виноват! Это все проклятый шейх!

- Ну, "святой", - закричал Бачамат. - Ты и теперь будешь отказываться?!

- Тише! Тише! - приказал Шамбе. - Уведите этого парня. Значит, шейх, это вы зарезали моего брата?

- Он лжет, - сказал Пир-Гуссейн.

- Сам ты врешь, собака! - Бачамат в ярости бросился на пира, но Шамбе схватил его за руку и посадил возле себя.

"Вот он, убийца моего брата, - подумал Шамбе. - Он сидит возле меня, перебирает четки и молится. Я искал его. Я хотел своими руками убить его. Что же делать?..

Убивать здесь его нельзя. Пусть вся страна видит его, пусть все узнают убийцу. Его надо доставить в Дюшамбе. Его поведут по улицам, матери будут пугать детей его именем. Черная пыль покроет его голову. Собаки будут идти по его следам. Его должны судить"...

Вошел дозорный и шепотом сообщил Шамбе, что с гор спускается крупная басмаческая шайка. По количеству сабель - это вероятно головная группа самого Фузайля Максума. Шамбе приказал приготовить отряд к обороне.

За кишлаком послышались выстрелы. Это разведка Фузайля наткнулась на ночные дозоры. Услышав выстрелы, Пир-Гуссейн вздрогнул, потом внимательно посмотрел на бойцов, и легкая усмешка мелькнула на его лице. Он все понял. На этот раз Пир-Гуссейн заговорил первым и притом на русском языке:

- Скажите, молодой человек, здесь, кроме вас, никто не говорит по-русски?

- Нет... - машинально ответил Шамбе. Он растерялся от неожиданности.

- Тогда мы можем поговорить откровенно. Как джентльмен с джентльменом, не правда ли? - Пир-Гуссейн улыбнулся. - Так вот. Я действительно, как вы и подозревали, - русский. Не теперешний, конечно, русский, а другой... Я офицер. Прежде - русской службы. А теперь я служу в другой армии. Вы, я думаю, понимаете - в какой. Ведь вы с Памира.

Он помолчал. Гасла лучина, в открытую дверь тянул предрассветный холодок.

- Моя фамилия - Пименов, - продолжал Пир-Гуссейн. - Капитан Пименов. Я разведчик. Иду впереди. За мной движется большая армия Фузайль Максума. У него пулеметы, пушки. Сейчас они подходят к кишлаку. Скоро они будут здесь. - Он помолчал, оглядел всех присутствующих. Ребята смотрели ему в рот, пытаясь понять незнакомую русскую речь. Пименов снова обратился к Шамбе.

- Так вот... Надеюсь, вы понимаете, что ваше дальнейшее существование зависит от того, в каком состоянии найдет меня здесь Фузайль. Мой труп будет лежать возле вашего. Останусь я живым - оставлю в живых и вас. Постойте! Не перебивайте! Я хочу предложить вам два решения. Первое: мы вместе с вами переходим к Фузайлю. Ваших друзей мы отпустим домой. Я введу вас в наши дела. Вы сделаете карьеру, молодой джигит. Вы знаете, что означает слово "карьера"? Да? Ну, прекрасно. И есть другой вариант. И вариант знаете, что такое? Так вот: вы даете мне возможность сейчас бежать отсюда, а дальше делаете, что хотите. Это на тот случай, если вы очень щепетильны. Не знаете, что такое щепетильность? Ну, это сейчас не важно. К сожалению, мне некогда вам объяснять. Словом, вы предоставляете возможность мне бежать и все. Ваши друзья ни о чем не догадаются. За это вы будете хорошо награждены и мы устроим так, чтобы вы отступили без боя. Мы ведь не с мальчиками пришли воевать! "Действительно те, которые уверовали, оставили родину и ревностно подвизаются в войсках с неверными, - те жаждут милостей от бога", как сказано в коране... Вот мы и воюем из-за этих милостей бога, - Пименов засмеялся. - Итак, выбирайте любой из этих вариантов.

- Все! - сказал Шамбе. - Я выберу третий вариант. - Он приказал парням с винтовками следить за Пименовым, а сам с Бачаматом и Кадамом вышел из лачуги.

Солнце еще скрывалось за горами, которые мрачным кольцом окружали кишлак. Только небо порозовело, да над снежными вершинами висели легкие, тоже белые облачка. Все вокруг медленно светлело, выступало из мрака. Шамбе усадил друзей на камень во дворе и передал им свой разговор с Пименовым.

- Нужно отвести его в город. Там его будет судить революционный трибунал. Его расстреляют, как врага народа. А Фузайль подходит. Пименов врет, что у него пушки. Но пулеметы есть. Положение у нас трудное. Что делать с Пименовым?

Друзья задумались. На окраине кишлака началась ленивая перестрелка. Басмачи ждали восхода солнца и не спешили. Обстановка требовала немедленных решительных действий.

Бачамат чертил на земле палкой какие-то фигуры, потом встал и спросил:

- Шамбе! Кто судит в трибунале?

- Судить Пименова будут представители от рабочих, дехкан и военных.

- А военные тоже из рабочих и дехкан?

- Конечно.

- Ты был рабочим, Шамбе?

- Ну, был.

- Я дехкан. А Кадам у нас будет от военных. Вот тебе и трибунал.

- Ты шутишь, Бачамат.

- Зачем шучу? Это Пименов будет шутить на нашей могиле.

- Ты прав, пожалуй. Это и есть третий вариант.

- Что такое вариант, Шамбе?

- Это сейчас не важно. Некогда объяснять.

- Что же мы должны сделать? - спросил Кадам.

- Мы должны написать приговор и... привести его в исполнение.

- Ну, что ж, давай.

Все трое задумались. Шамбе вынул из сумки бумагу, обкусал кончик карандаша и написал:

Именем Таджикской республики". Потом подумал и крупными буквами вывел:

"ПРИГОВОР"

Он тщетно вспоминал, как составлял протоколы собраний ячейки в типографии, как писал резолюции на городских собраниях. Получалось не то. Как жалко, что он никогда не составлял приговоров! Тяжело вздохнув, Шамбе принялся писать.

"Ввиду очень тяжелого положения и наступления большой шайки басмачей проклятого Фузайля, а также неизвестности в смысле исхода сражения, организованный в кишлаке Даштак временный Революционный трибунал в составе: председателя Шамбе Шо-Мансурова, секретаря Бачамата Сафар-Адилова и члена Кадама Макульшо слушал:

Вопрос об уничтожении злейшего врага народа Пир-Гуссейна, - он же капитан царской, а теперь иностранной армии, - Пименова, так как в случае разгрома нашего отряда басмачами он может остаться живым и веселиться на наших могилах, постановил: