Мирное время

Так как доставить Пир-Гуссейна-Ходжа-Пименова в город для суда его в постоянном революционном трибунале невозможно, присудить врага народа, басмача и кровожадного волка Пир-Гуссейна-Ходжа-Пименова к расстрелу.

Приговор привести в исполнение всему составу трибунала"...

Шамбе вытер потный лоб и прочел друзьям приговор. Потом он расписался и дал расписаться Бачамату. Кадаму по неграмотности намазали химическим карандашом большой пален на правой руке и он приложил его рядом с подписью Бачамата.

Пименов сидел, прислушиваясь к выстрелам. Он начинал нервничать. "Мальчишки ушли и почему-то не возвращаются".

Шамбе с друзьями вошел в комнату.

- Так вот, гражданин Пименов, - сказал он. - Нет, какой же вы гражданин? Извините меня, Пименов, но мне никогда не приходилось разговаривать с таким русским, как вы. Все русские люди, каких я знаю, - мои друзья. Это члены партии, комсомольцы, с которыми я вместе работаю. Они мои товарищи. Вы - первый русский - мой враг. Я не привык к таким разговорам.

- Длинные речи имеют короткий смысл, - перебил Пименов. - Ближе к делу, великий джигит.

- Правильно, Пименов. Мы должны вас расстрелять.

- Что? - вскочил Пименов.

- Да, расстрелять, - твердо повторил Шамбе. - Из этих вот английских ружей, что мы отобрали у ваших бандитов... Становитесь к стенке, Пименов...

У кишлака разгорался бой. Басмачи, после ожесточенной перестрелки бросились на краснопалочников. Ребята дали несколько залпов. Басмачи отступили. Потом с криками "алла! алла!" они снова бросились в атаку. Шамбе понял, что его отряду не устоять против многочисленной и хорошо вооруженной банды Фузайля.

- "Ну что ж, - подумал он. - Отступать нельзя да и некуда. Будем драться до последнего патрона". Он послал Кадама на левый фланг, Бачамата на правый, а сам остался в середине цепи.

Медленно и неумолимо приближалась развязка. Орущая толпа басмачей подходила все ближе и ближе.

Шамбе тщательно целился и одного за другим опрокидывал скачущих басмачей. То же делали и другие краснопалочники. Но упавших басмачей заменяли другие, шайка ничуть не уменьшалась и уже приблизилась к окраине кишлака.

- У меня кончились патроны, - сказал лежавший рядом с Шамбе парень. Он взял винтовку за ствол, чтобы драться прикладом. Шамбе вынул из-за пояса наган, в котором еще сохранилось пять патронов.

Вдруг позади басмачей раздался треск пулеметов. "Ну, теперь пропали! подумал Шамбе. - Сейчас они нас прочешут"...

Он увидел испуганные лица ребят. Некоторые вскакивали и бежали вглубь кишлака, скрывались в садах, за домами. Шамбе хотел крикнуть остальным бойцам, чтобы они отступили, но в этот момент увидел, что басмачи пачками сваливаются с коней. В банде началась паника.

"Ого! Пулемет-то не нас чешет, а басмачей!" - удивленно подумал Шамбе и крикнул:

- Готовься к атаке!

Пулемет бил по басмачам с тыла. Третья сила вмешалась в бой. Басмачи кружились на месте, натыкались друг на друга. Падали кони, давили людей, всадники в панике стреляли куда попало и, наконец, с диким воем, толкая и опрокидывая один другого, понеслись к ущелью.

Шамбе встал, выпрямился во весь рост. Рядом вставали, отряхивались от пыли бойцы.

- Кто же это нас выручил? - спросил Шамбе. Все посмотрели в сторону, откуда все еще слышалась пулеметная стрельба. Из ущелья выходил небольшой пехотный отряд Красной Армии. Вскоре он приблизился к кишлаку. Командир вышел вперед и крикнул:

- Кто такие?

Шамбе радостно и гордо ответил:

- Отряд красных палочников!

Красноармейцы подошли ближе. Невысокий запыленный человек, с биноклем на груди, спросил:

- Кто здесь командир?

Шамбе шагнул вперед. Они пожали друг другу руки, и красноармейский отряд вошел в кишлак, сопровождаемый шумной толпой красных палочников.

Шамбе говорил с командиром долго и обстоятельно Кадам, по старой привычке чайханчи, несколько раз приносил им чайники зеленого чая. Когда беседа подходила к концу, командир положил руку на плечо Шамбе и сказал:

- Ты молодец! Вернешься в город, поступай в военную школу. Из тебя выйдет лихой командир.

Шамбе улыбнулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ПОСЛЕДНИЙ ВОЛК ИСЛАМА

Глухой весенней ночью джигиты Ибрагим-бека подошли к бурливому Пянджу. На том берегу, вдали, невидимые в сумерках, высились горы Локая. Всадники разделились на три группы, переплыли реку и вступили на таджикскую землю. Это произошло ровно через десять лет после бегства с этой земли эмира бухарского.

Ибрагим расстелил молитвенный коврик, с которым никогда не расставался, повернулся лицом к востоку и прочел слова корана, которые много лет повторял в чужом краю:

"Будь терпелив столько же, сколько терпеливы были непоколебимые, твердые из посланников".

Потом он сел на коня и взмахнул камчой.

Ибрагим шел по знакомым местам. Снова его окружали старые друзья. Хол-Мирза-Ходжи, Игам-Берды-Додхо, Кур-Артык, Шакир Токсоба, Али-Мардан, Мусульман-Кул и другие курбаши - новые, молодые, но одинаково свирепые и кровожадные. И все было, как прежде: позади стлался дым пожарищ, в руинах лежали селения, кричали овдовевшие женщины, осиротевшие дети.

Басмачи вешали советских работников, расстреливали "вероотступников", убивали женщин, снявших паранджу.

Дорога вела на Гиссар, потом в Самарканд и Бухару. Ибрагим-беку уже мерещился Регистан, эмирский дворец, гарем, покорный, забитый народ...

Но для кого все это? Неужели для толстого, плешивого торгаша, что до сих пор называет себя эмиром, получает проценты из Британского банка и, пуская слюну, смотрит на танцы бачей?

Нет, нельзя допустить, чтобы это случилось! Только ему, Ибрагиму, под силу то, о чем мечтали великие воины - Чингиз-хан, Тимур...

Но не сбывались честолюбивые желания. Ветер шевелил знамена, джигиты ехали, казалось, по своей таджикской земле, но кишлаки встречали их враждебной пустотой. Люди уходили в горы, скрывались в глухих урочищах, в темных ущельях. И только уцелевшие баи, дряхлые муллы, да кишлачные собаки выходили навстречу воинам ислама.

Ибрагим бек жестоко ошибся. Поражения следовали одно за другим. Обещанная помощь не приходила. Наголову разгромленный басмаческий главарь с жалкими остатками своих людей забрался, как затравленный зверь, в мрачные ущелья. Там рыскал он, все еще свирепый, все еще опасный, полный ненависти к народу.

Последние пятнадцать всадников - личная охрана Ибрагима, - не вкладывая сабель в ножны, шли в горах уже восьмые сутки за аскар-баши-газы. Ишан, духовный наставник, постоянный спутник Ибрагима, вел его к последнему убежищу, в локайский кишлак Сарыкамыш. Но и этот кишлак оказался чужим, опасным. Они миновали его и поскакали дальше по тесному ущелью вдоль Вахша.

Басмачи пробирались к Пянджу, скрываясь за камнями, за уступами скал, вздрагивая от каждого шороха, каждого звука.

В небольшой долине им встретился отряд красноармейцев. Пришлось принимать бой. Люди падали вокруг Ибрагима. Это было последнее поражение. Он приказал уцелевшим скакать в сторону, чтобы обмануть погоню, а сам с ишаном бросился в заросли. Они ушли отсюда вдвоем - весь отряд погиб в бою.

Всадники, озираясь, скакали по дороге меж хлопковых полей. Хлопок буйно рос, заливая всю долину. Зеленым ковром расстилалась перед басмачами таджикская земля. Но им не было места на этой земле!

Кони медленно брели, опустив головы и раздувая бока. Хлопковым полям, казалось, не будет конца. Ибрагим потянул повод и направил коня в предгорья. Там спокойнее.

Ишан ехал впереди и бормотал молитвы:

- Так же и тех, которые бежали и были изгнаны из домов своих, терпели изнурения на пути моем, были в битвах и были убиты, очищу я от злодеяний их, введу их в сады, по которым текут реки...

Ибрагим злился. Вот ханжа! Нашел время вспоминать коран...

К вечеру они укрылись в неглубокой впадине между холмами. Подстелив халаты, улеглись не расседлывая коней. Перед сном ишан долго молился. Ибрагим угрюмо молчал.

- Господи! Разреши наш спор с народом нашим, указав истину: ты наилучший разрешитель... - закончил ишан.

- У нас нет больше народа, - сказал Ибрагим. - Они прогнали нас.

Он закутался в халат и отвернулся.

- Для каждого народа свой срок: когда наступать будет срок для них, тогда ни ускорить, ни замедлить его они не смогут и на какой-нибудь час, пробормотал ишан.

- Ишан! - злобно сказал Ибрагим. - Что хорошо в бухарском медресе, не годится на пути войны. Нельзя жить одними сурами. Что будем делать?

- Ни одна душа не знает, что приобретет она себе завтра: ни одна душа не знает, в какой земле умрет она. Бог есть знающий, ведающий, - снова пробормотал ишан.

- Палка лучше дурного спутника, - ответил Ибрагим пословицей и закутался в халат с головой.

- Мы одни. Зачем ругаться, - беззлобно сказал ишан.

Наступила ночь. Ибрагим не мог уснуть. Не спал и ишан: он охранял покой аскар-баши-газы.

Ибрагим лежал с открытыми глазами. Перед ним, быстро сменяясь, мелькали картины его бурно прожитой жизни. "Где же он, мой народ, - думал Ибрагим. Что сталось с ним за такой короткий срок? Мои локайцы меня прогнали...". Он горько усмехнулся и закрыл глаза.

...Дурбун, Марка, Локай - полукочевые узбекские племена. Они переселились в Гиссар в 60 годах прошлого века, когда войска русского царя захватили Ура-Тюбе, Джизак и с боями продвигались к Бухаре.

Среди переселившихся локайцев был Чокабай - отец Ибрагима. По случаю рождения сына Чокабай устроил большой той: зарезал десяток баранов, в огромных казанах сварили ароматный плов; гостей одарили халатами и головками русского сахара в синей бумаге.

Когда эмир пожаловал Чока-баю чин токсоба, Ибрагим уже закончил учение в школе родного кишлака. Он знал сотню сур из корана и как истинный мусульманин умел совершать по всем правилам религиозные обряды.

На этом Ибрагим остановился. Он не собирался стать муллой. Его мало привлекало учение. Он предпочитал охоту с прирученным ястребом, ему нравился шелест камышей в тугаях Кафирнигана, он любил риск, кровь, запах войны. Отец его был достаточно богат, но разве не приятно продать на базарах Гиссара или Дюшамбе целый мешок фазанов, таньга за пару?

Когда Чока-бай умер, сын устроил ему пышные похороны. На это ушли почти все деньги, и Ибрагиму пришлось туговато. Он стал конокрадом. Ибрагим уводил коней у дехкан Регара, Денау, Гиссара. Кишлаки своего рода он обходил: у своих красть нельзя. А потом ему повезло: за какие-то заслуги отца он получил от гиссарского бека чин караул-беги.

Вскоре эмир Саид Алим-хан бежал из своей столицы и временно обосновался в Курган-Тюбе. "Его высочество" приказал выслать разведчиков в Байсун узнать, идут ли сюда красные войска. Трусливые чиновники не хотели рисковать своей головой. Они вспомнили о молодом караул-беги, конокраде Ибрагиме из Локая.

Двадцать дней шнырял Ибрагим с джигитом в горах Байсуна, и когда вернулся - сообщил, что красных нигде нет. Саид Алим-хан перебрался в Дюшамбе, а Ибрагим получил чин мирахура. Для лошадиного вора это было не так уж плохо.

Но Ибрагим ошибся. Красные наступали - подходили к Гиссару. Весной Саид Алим-хан переплыл воды Пянджа и вышел на афганский берег.

Узнав о бегстве эмира, Ибрагим обрадовался. "Ну, теперь мое время пришло", - решил он и велел седлать коня...

Ночью вдвоем со своим другом Асадулло он выехал из кишлака. Вооруженные лишь кривыми дедовскими саблями, они отбили от эмирского каравана двадцать груженных разным добром верблюдов. По дороге в Куляб к Ибрагиму присоединились два локайца. В Кулябе он раздобыл винтовку и 150 патронов.

Вокруг то и дело возникали отряды "борцов за веру". Они вели разгульную жизнь, грабили, убивали. Тут уже нельзя было зевать. Ибрагим стал басмачом.

У кишлака Санг-Туда произошла первая встреча с бойцами Красной Армии. Ибрагим устроил засаду и уничтожил отряд из восьми красноармейцев. Банда росла. После первого боя под началом Ибрагима уже оказалось сорок пять человек. Эти головорезы обманом захватили Курган-Тюбе.

Ибрагим стал желанным гостем в домах гордых, недавно еще недоступных феодалов. Как надежного защитника веры его встречали с поклонами, усаживали на лучшие, самые почетные места за дастарханом. Джигитам Ибрагима дарили халаты и сапоги, а ему самому - совали в руки кошельки с золотыми монетами.

- Наш защитник! - говорили о нем хозяева многотысячных отар овец.

- Наша надежда! Столп ислама! - подтверждали, перебирая четки, сладкоречивые муллы.

Ибрагим уже сам начинал верить в свою высокую миссию. По-прежнему сухой, подтянутый, он научился небрежно кивать головой, равнодушно принимать подарки. Он стал молчаливым, высокомерным. И еще - перестал смотреть на людей. Он часами мог ехать на своем вороном жеребце или сидеть у костра, ни на кого не глядя. Зато, когда он поднимал голову и бросал на собеседника короткий, резкий взгляд, человек вздрагивал.

Ибрагима уже не удовлетворяла роль атамана многочисленной шайки. Ему хотелось развернуться шире, заполучить власть над тысячами людей. Он мечтал об огне больших сражений, дыме пожарищ, о толпах пленных. Власть. Золото Ибрагим часто вспоминал о Чингиз-хане, Хромом Тимуре.

А разве он не мог бы?..

Но людей было мало. А с полусотней сабель не начнешь войны!

Весной 1921 года на родине Ибрагима, в кишлаке Нарын, собирался маслихат родовых вождей Локая.

Именитые локайцы много слышали о новых порядках, установленных в Бухаре. Они страшились за целость своих стад и земель. Они искали человека, который мог бы бороться за сохранение старой жизни. Молодой Ибрагим внушал доверие. Его стоило сделать главой правоверного воинства, охранителем их богатств и положения родовых вождей. Совет локайских старейшин решил создать Ибрагиму войско. Байство левобережья Вахша откликнулось на призыв маслихата. Сотни молодых джигитов пришли в войско ислама.

Ибрагим почувствовал себя вождем и готовился возглавить "священную войну". Но осенью на маслихат в кишлаке Караменды, где пять тысяч баев, мулл и ишанов обсуждали вопросы войны, неожиданно прибыл Энвер-Паша, с отрядом из восьмидесяти турок и афганцев. Он явился из Бухары, чтобы принять на себя руководство басмаческим движением. Он сошел с коря и сказал речь - скупую и краткую. (Что говорить этим грязным конокрадам?).

Энвер был красив и изящен. Каждый его жест говорил, что этот человек рожден повелевать. Лучшие города мира посетил он прежде, чем попасть в пыльный и вонючий кишлак Караменды.

Когда-то этот человек был в центре политических интриг Европы и Азии. Он был женат на дочери турецкого султана и слава его, слава зятя халифа, гремела по всему мусульманскому миру. В то время он, окруженный ореолом "спасителя отечества", являлся фактическим диктатором Турции. Теперь этот ореол померк, он испытал на себе все лицемерие прожженных политиков Европы лицемерие, которым он сам так широко пользовался когда-то. Кемалисты с позором выгнали его из родной страны. Он пытался обмануть Москву - выдать себя за единственного в Турции революционера. Но большевиков обмануть не удалось! Седой Нариманов выгнал его из Баку, когда он попытался выступить с пантюркистской речью на съезде народов Востока. Тогда зять халифа направился в Среднюю Азию.

Он приехал в Бухару. Там хозяйничали джадиды. Они радостно встретили Энвера и поручили ему организацию армии. Знатному турку это понравилось. Отсюда можно было начинать войну за объединение всех мусульман под знаменем ислама. Но, кроме джадидов, здесь находились другие люди, они следили за Энвером, вмешивались в его дела - они явно не доверяли зятю халифа. И Энвер-Паша сбежал. С верными людьми прискакал он в Локай к Ибрагиму, о котором много слышал.

Энвер-Паша рассчитывал поразить своим блеском диких номадов и сделать Ибрагима послушным помощником. Но получилось совсем другое. Едва он закончил свою речь, как на него со всех сторон надвинулись люди, запахло враждой.

- Он джадид! - крикнул кто-то.

- В зиндон его! Смерть джадиду! - понеслось со всех сторон.

Ибрагим не хотел отдавать власть.

Отряды окружили отряд Энвера, разоружили его, а зятя халифа заперли в старой, закопченной и грязной кибитке. Он просидел там двадцать дней, пока не прибыли послы афганского эмира и не освободили его.

Энвер понял: кроме него, есть еще один претендент на престол будущего халифата: тот же Ибрагим. Энвер-Паша смирился и притих.

Муллы Локая благословили Ибрагима на войну с неверными. Весной 1922 года в кишлаке Кокташ собрался курултай духовенства и объявил газават священную войну. Под зеленые знамена ислама со всех сторон стекались разные люди. Приезжали на сытых откормленных конях пышно разодетые феодалы, окруженные пешими, оборванными, кое-как вооруженными дехканами, через пограничную реку переправлялись шайки высоких длинноволосых людей, жаждущих крови и грабежей, приходили запыленные и усталые дервиши: из ущелий выползали разбойники, грабившие караваны на торговых путях. Ибрагимовские вербовщики обманом и угрозами пригоняли в войско ислама дехкан с прадедовскими ружьями, с кетменями и палками.

Длиннобородые феодалы, кряхтя, слезали с коней и шли в шатер Ибрагима. Они низко кланялись ему, складывали на ковер богатые приношения и почтительно, но хмуро поглядывали на Энвера. А тот мрачнел, сжимал кулаки, ругался про себя.

Под Дюшамбе Ибрагим коварно обманул зятя халифа. Разбив отряд бухарцев, он послал делегатов для заключения перемирия с Красной Армией. Энвер ускакал к Ишан-Султану под Байсун и послал оттуда письмо эмиру Саид Алим-хану. "Он обманывает вас и оттирает меня", - писал Энвер.

Шакалы стояли друг против друга, ощетинившись и оскалив зубы. Но за Ибрагима была родовая верхушка Локая, сбежавшая из Бухары эмирская знать, муллы, ишаны. Энвер проиграл.

Когда под Байсуном части Красной Армии разбили Энвера, Ибрагим не поспешил к нему на помощь.

- Истинно мы послали тебя благовестником и угрожателем и с тебя не спросится ответственности за идущих в адский пламень, как сказано в писании, - проговорил он и провел руками по бороде.

4 августа 1922 года в бою под Больджуаном был убит Энвер-Паша, бывший военный министр и главнокомандующий в Турции, зять халифа и атаман басмаческой шайки.

- Воля бога, - вздохнул Ибрагим. - В одном котле две бараньи головы не уварятся. Один из нас должен был уйти.

Ибрагим стал главнокомандующим - аскар-баши-газы. Новый титул прибавил работы. Нужно было созывать маслихаты, рассылать фирманы, объединять действующих на свой страх курбашей.

Теперь Ибрагим-бек завел штаб. За ним следовала большая свита. Впереди скакали глашатаи, бежали скороходы.

Но людей в войске ислама становилось все меньше. Вскоре после смерти Энвера, осенью в кровавых боях Ибрагим потерял шестьсот всадников убитыми и ранеными. Началось дезертирство. В кишлаках поднималась беднота, дехкане объединялись в отряды красных палочников и шли войной против Ибрагима.

С каждым днем все теснее смыкалось вокруг банды кольцо красноармейских штыков. Надо было уходить в непроходимые тугаи, скрываться в ущельях, болотах, держаться поближе к реке, за которой в тумане лежала чужая земля. Ибрагим-бек похудел, почернел, тяжелые морщины прорезали его мрачное лицо.

На шестом году басмаческой войны, запятнанный кровью своих жертв, пропахший дымом сожженных кишлаков, Ибрагим-бек собрал остатки верных ему людей. Под натиском частей Красной Армии и отрядов красных палочников он перешел реку и скрылся на афганском берегу.

Началась жизнь в изгнании, на чужбине. Афганистан неласково встретил пришельцев. Курбаши задолжали всем менялам на базарах Герата и Мазар-и-Шерифа. Джигиты, которым никто не давал в долг, нанимались в пастухи.

Ибрагим снова предстал перед Саид Алим-ханом. Бывший повелитель Бухары постарел. Жирные складки свисали со щек, белки глаз совсем пожелтели, борода поседела, увеличилась плешь. Он все еще косо поглядывал на Ибрагима - не мог забыть о двадцати вьючных верблюдах, захваченных из его каравана.

У эмира Ибрагим встретился с человеком в сером просторном френче и блестящих желтых крагах из свиной кожи.

- Зовите меня просто - ваше превосходительство, - сказал ему человек во френче, оскалив в улыбке длинные лошадиные зубы.

Он стал новым хозяином Ибрагима. Дом эмира превратился в место свиданий с этим человеком. Они подолгу сидели в прохладной комнате внутреннего двора и его превосходительство тактично инструктировал Ибрагима, как действовать дальше для успеха их дела.

Весной 1929 года его превосходительство приказал выступить. Передовым послали Фузайль Максума. Его не жалели. Он таджик, а какие из таджиков воины? Это - пахари. Воином может быть только пастух, наездник.

Фузайль ворвался в Каратегин. Он двигался, забрасывая далеко вперед тучи ложных слухов о том, что за ним идет сам Ибрагим с несметным войском, с пушками и пулеметами.

Фузайлю никто не поверил. Меньше чем через месяц он снова перешел реку и вернулся к своим шатрам. Он был жалок, как ощипанный петух. Больше о нем не вспоминали.

Затем границу перешел Утан-бек, старый и самый отчаянный басмаческий курбаши. Его люди жгли и уничтожали все на своем пути. Ибрагим одаривал гонцов с известиями о победах Утан-бека: это был его любимец.

Но прошло всего несколько недель и - жалкий, дрожащий Утан-бек вернулся. С ним приехали два всадника - все, что осталось от большого отряда. Шесть дней окруженный красными палочниками он, как шакал, скрывался в камышах. Он случайно выбрался к берегу Пянджа и темной ночью переплыл реку, потеряв там коня и саблю - подарок Ибрагима.

Тогда Ибрагим понял: надо идти самому.

В то время Афганистан переживал тяжелые дни. Страна пылала в огне гражданской войны. Теснимый войсками Баче-и-Сакао, падишах Аманулло бежал из Кабула.

Во главе момандов и племени хоста, поддержанный хазарейцами, в Кабул вошел Нурмат-хан, человек большого и хитрого ума. На кабульском базаре он повесил вниз головой слугу пророка божьего Баче-и-Сакао.

По всей стране начали действовать карательные экспедиции. Нурмат-хан не забыл никого из сторонников Баче-и-Сакао. В бою с солдатами Гаус-хана, посланного Нурматом на север, Ибрагим потерял много всадников и укрылся на острове Ура-тугай. Но и сюда уже стягивались афганские полки.

Изменники Мулла Иса Ленг и Гулям Кадыр, выразив покорность и раскаяние, сдались на милость победителя со всеми джигитами, оружием и лошадьми.

Ибрагим повел своих людей на Мазар-и-Шериф, но по дороге встретил сильные заслоны афганцев.

Оставался только один путь - через Пяндж...

А оттуда, с того берега каждый день шли тревожные вести. Приходили запыленные усталые люди, бросались на колени, посыпали себе голову пеплом, плакали от злобы и страха. Они рассказывали, что священная земля предков попирается железными машинами, там ломаются дувалы, разделяющие поля хозяев, в кишлаках у богатых и знатных людей отбирают землю, скот, дома и раздают оборванцам, кишлачной бедноте, батракам. Дети мусульман учатся в новых школах, куда не пускают мулл и где не читают корана. Женщины сбрасывают паранджу. Люди забывают бога и отцов.

Скорей туда! Скорей, пока остались еще друзья, пока еще можно собрать под зеленые знамена газавата людей, сердца которых откликнутся на слова:

"За эмира! За веру! Против неверных и богоотступников!".

Ибрагим решился. Его превосходительство обещал немедленную помощь.

- Ничего, что мало людей, - сказал он. - Вас ждут там. Когда-то Наполеон дошел до сердца России - Москвы. Вы дойдете до сердца Азии священной Бухары, а, может быть, и дальше.

...И вот он, Ибрагим-бек, лежит один среди камней. Бухара далеко, до нее не достать. Помощи нет ниоткуда. Ибрагим в последний раз обратился к эмиру. Он отправил к нему Мулло Нияза. Посланный не вернулся обратно. Он прислал гонца с письмом. Вместо помощи в письме были одни благословения.

"От вашей светлости и совместно с его превосходительством послом от эмира, прибыли в Ханабад и остановились в доме дяди эмира Сеид-Инак-Каляна. От имени вашего и всех командующих привез низкий поклон эмиру и его племянникам. Все остались очень довольны. Под флагом эмира и его ближних подымайте дух населения, молитесь богу и продолжайте наше дело...", - писал Мулло Нияз. Но продолжать дело уже нет сил. Надо уходить. Куда?

Утром, совершив молитву, Ибрагим-бек и ишан снова сели на коней.

- Я скажу тебе еще одну суру, больше ты их не услышишь, - сказал ишан.

- Ты вспомнил ее ночью? - спросил Ибрагим.

- Не смейся. Послушай: "Ужели ты не обратил внимания на лицемеров, которые своим братьям говорили: да, если вас принудят выйти, то и мы с вами вместе выйдем. И если с вами будут воевать, то мы непременно поможем вам. Бог свидетель, что они лжецы..."

- Они лжецы, - повторил Ибрагим. - Они обещали людей, оружие, деньги. Где все это? Что ж, надо возвращаться к ним - больше некуда.

Далеко внизу блестела лента реки. Ибрагим отыскал у берега паром и направил туда коня.

Когда всадники спустились вниз к реке, их окружили краснопалочники. Невысокий человек в синей чалме и полосатом халате, натянув повод коня, крикнул:

- Сдавайся, Ибрагим! Твое время кончилось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ПРИЗРАК СЧАСТЬЯ

В Дюшамбе на приезд Леньки никто не обратил внимания - в эти дни сюда съехалось столько народа со всех концов республики!

Столица была празднично оживлена. Шел съезд Советов. На домах висели красные флаги. Улицы тщательно поливались пять, а то и шесть раз в день. По главной - Ленинской - улице запретили проезд арб и бричек.

Съезд шел в достроенном, наконец, Доме дехканина. В перерывах между заседаниями на балконе играл дуxoвой оркестр. Внизу собирались толпы слушателей - любителей музыки.

Говорящий удивленно поднял брови, увидев входящего в кабинет Леньку. Но выслушав объяснения, он улыбнулся, пожал ему руку и сказал, что сейчас самое главное - уметь заметать следы. Он направил его к своему знакомому агроному, работающему в Наркомземе. Леньке дали маленькую, похожую на чулан комнату. Это избавляло его от жизни в общежитии, на глазах у комсомольских работников.

Старый агроном Валентин Сергеевич оказался вежливым и услужливым человеком. Усы он брил, но оставлял маленькую седенькую бородку и напоминал американцев, какими они изображены на рисунках в романах Жюль-Верна. В доме хозяйничала его жена - толстая, рыхлая женщина Эвелина Карловна. Она сразу же сообщила Леньке, что происходит из прибалтийских немцев, что в роду у них есть большие люди, а первый муж был у нее бароном. Он умер, конечно, до этой революции. Говорила она с сильным акцентом, пересыпая фразы немецкими словами.

С утра во дворе появлялись какие-то женщины. Они часами сидели на скамеечке, ожидая очереди, и по одной входили в комнату к Эвелине Карловне. Ленька долго не мог понять, что они там делают, пока не заглянул в окно. Оказывается, Эвелина Карловна занималась гаданием - предсказывала судьбу по линиям рук... Когда Ленька как-то шутя предложил погадать ему по руке, хозяйка вначале смутилась, но быстро оправилась и сказала:

- Кладите полтинник.

Ленька положил на стол несколько серебряных монет и протянул руку.

- О! У вас интересный рука! - воскликнула Эвелина Карловна. - Очень интересный! Я много вижу здесь. У вас блестящий будущий. Вы имеет один большой друг. Как говорится, патрон. Держитесь за него, он выведет вас на дорогу. Зер гут. Я вижу скоро дорогу. Вам надо быть осторожней. Вы боитесь женщин.

Она кокетливо посмотрела на него и добавила:

- Ах, такой молодой, но уже боятся женщин и выпивки. От них всякий неприятности.

Ленька поблагодарил хозяйку за приятные предсказания и ушел. Впоследствии он узнал, что Эвелина Карловна состояла на службе у Говорящего. В ее обязанности входило выпытывать у приходящих к ней женщин разные сведения и новости и передавать наиболее важные Говорящему. Она хорошо знала, кто такой Ленька и что ему нужно сказать.

По совету Говорящего, Ленька объявил себя больным. Целыми днями он валялся на кровати в своем чуланчике, притворно охал и стонал, когда его навещали немногочисленные знакомые.

Постепенно гармская рана зажила, о кровавых событиях говорить стали меньше, и Ленька счел безопасным появляться на улице, в учреждениях. Правда, о нем шла нехорошая слава: струсил, не рискнул вернуться для погони за Фузайлем. Но находились и защитники: он болел, нельзя же больным воевать...

Ленька прикидывался все еще наполовину здоровым, делал томное лицо, заходил в обком и скромно сидел там где-нибудь в уголке, стараясь пореже попадаться на глаза Корниенко.

Говорящий дал указание - стать незаметным, маленьким. Если даже за Ленькой установится репутаций ленивого, никчемного человека, это хорошо. Нужно, что бы полностью забыли его гармскую историю.

Ленька так и делал. И все же о нем вскоре опять вспомнили. Люди нужны были всюду. Однажды его вызвали в обком комсомола и предложили ехать в Курган-Тюбе заместителем редактора газеты. Он согласился.

Ленька позвал к себе Антона, теперь служившего в Наркомземе конюхом, и уложил с ним вещи. Антону он предложил уволиться и ехать с ним.

В Курган-Тюбе, следуя советам Говорящего, Ленька старался поменьше попадаться на глаза начальству. Первое время он аккуратно выполнял свою работу, но потом стал лениться. Он часто не являлся в редакцию, притворяясь нездоровым, или придумывал разные предлоги для отлучки из города. Достав лошадей, они с Антоном уезжали в камыши, охотились на фазанов, а, случалось, и на джейранов.

К его отсутствию в редакции скоро привыкли, - оно не отражалось на работе. Уволить его не решались - все-таки прислан из центра. Его просто перестали замечать.

Как-то, возвращаясь с охоты, увешанный фазанами, Ленька встретил на улице девушку. Он остановился и долго смотрел ей вслед. Это была та хорошенькая, чуть скуластая девушка, с которой он ехал когда-то на автомашине в Дюшамбе и изредка встречал потом на улицах столицы.

- Ах, черт возьми! - негромко воскликнул Ленька. - Вот и встретились...

Всю дорогу он думал о девушке и решил обязательно разыскать ее. На следующий день он с утра начал обходить все учреждения Курган-Тюбе. Она, конечно, где-нибудь служила. И действительно, в женотделе исполкома он увидел ее за столом, окруженным женщинами.

Ленька долго вертелся возле комнаты женотдела, наконец, не выдержал и подошел к девушке. Начать разговор было нетрудно: он из газеты, работает заместителем редактора и слышал, что женотдел в последнее время много сделал для раскрепощения женщин. Почему же она не пишет об этом в газету? Он встречал ее в столице и знает, что она может хорошо написать...

Девушка тоже его вспомнила. Звали её Ходыча. Как и Ленька, она недавно приехала в Курган-Тюбе. Жила она скучно: старые знакомые и друзья остались в столице, а новых еще не приобрела - все некогда. Ленька уселся поудобнее и разговорился. Девушка тоже, видимо, соскучилась по душевному разговору и охотно поддержала беседу.

Обедали они вместе. По улице шли рядом, искоса поглядывая друг на друга. Она оказалась умной девушкой и все больше ему нравилась.

Ходыча много работала в женотделе, ее постоянно окружали женщины - и она отвыкла от мужского общества. В работе ей, конечно, приходилось сталкиваться и с мужчинами, но это были чисто служебные, деловые встречи. А здесь... Короче говоря, Ленька тоже понравился Ходыче.

Обедали они в столовой, в уголке, где за ними никто не наблюдал. Время прошло незаметно и весело. Давно Ходыча не ела с таким аппетитом, давно так весело не смеялась. Ленька шутил, рассказывал анекдоты, высмеивал местных работников. Он не умолкал ни на минуту. При уходе Ленька взял с Ходычи слово, что она завтра в это же время придет в столовую. Домой он шел, весело насвистывая, и даже пытался петь. Конец скуке! Он нашел себе развлечение.

Ходыча тоже осталась довольна новым знакомством. В последнее время она сильно уставала от работы и жары, дома бросалась на жесткую кровать в своей комнате и думала, что хорошо бы вот сейчас поболтать с другом, с близким человеком о событиях дня, о планах на будущее, о себе. Но рядом никого не было. А теперь ей казалось, что этот краснощекий Ленька, болтливый и немного смешной, может стать ее другом.

Когда Ленька сказал, что встречал ее в Дюшамбе, Ходыча смутилась. Знает ли он что-нибудь о ее прошлом?

На следующий день, когда они встретились за обедом, Ходыча расспрашивала Леньку о столице, о знакомых. Она убедилась, что он о ней ничего не знает. Девушка с легким сердцем согласилась погулять с ним после обеда.

Пыль толстым слоем лежала на немощеных улицах, покрывала дома, деревья, скамейки; пыльная завеса висела над городом, и, казалось, само небо - тоже запылилось... Ленька и Ходыча вышли за город. Высокие стебли желтого тростника громко шуршали в высохшем от зноя болоте, в глинистой почве большими пучками росла трава - тоже серая от пыли. В горах жгли костры, и дым длинными, извилистыми лентами опоясывал холмы.

Молодые люди держались за руки и говорили. О чем? Вернувшись домой, ни он, ни она не смогли бы вспомнить, о чем они так оживленно говорили во время прогулки, чему так громко и весело смеялись.

В город они вернулись, когда совсем уже смеркалось, Ленька проводил Ходычу домой. Перед уходом хотел обнять ее, но передумал.

"Успеем", - решил он и только крепко пожал ей руку.

Девушка плохо спала в эту ночь.

Они стали встречаться каждый вечер. Когда солнце садилось за дальними вершинами, они шли за город. Там бродили по длинным, узким улочкам пригородных кишлаков. Женщины, мывшие в арыках посуду, ласково улыбались Ходыче и приглашали к себе. Все они знали эту девушку, бывали у нее в женотделе.

Вскоре по городу поползли сплетни. Встречая Леньку или Ходычу, знакомые ехидно подмигивали, усмехались и начинали говорить намеками.

Ходыча с грустью сказала Леньке, что она должна беречь свою репутацию, ведь она работает в женотделе! Всякие слухи и намеки мешают ей работать, подрывают ее авторитет. Встречи придется прекратить. Как Ленька ни упрашивал, как ни уговаривал, она стояла на своем. Прогулки по вечерам прекратились. Теперь они виделись только за обедом в столовой.

Незаметно подошла зима. Начались непрерывные дожди, потом неожиданно ударил небольшой мороз и пошел снег. К концу декабря вся долина покрылась чистым снежным покровом.

Под новый год Ленька зашел к Ходыче на работу и предложил ей вечером покататься верхом.

- Зима все-таки, - сказал он. - Надо пользоваться случаем. Завтра, наверное, растает.

Ходыча с радостью согласилась.

Вечером Ленька подъехал к ее дому, он вел на поводу второго оседланного коня.

За кишлаком лежала ровная белая долина. Из-за туч вышла луна и осветила снежную равнину призрачным светом.

- А ну, кто быстрей! - задорно крикнула Ходыча и хлестнула коня камчой. Конь прижал уши и сразу перешел в карьер. Ленька не очень любил быструю езду, но делать было нечего, и он помчался вслед за Ходычой. Ветер засвистал в ушах, сразу стало холодно. Ленька съежился, впился ногами в конские бока и отпустил повод.

Сколько времени они так скакали, никто из них сказать не мог. Когда усталые, взмокшие кони пошли, наконец, шагом, они стали присматриваться к местности. Пейзаж изменился. Похоже, что они находились у подножия хребта. Их окружали какие-то холмы. Нет сомнения, что они попали сюда впервые. Ленька даже свистнул.

- Вот так штука! Куда же это мы забрались?

Ходыча рассмеялась. Ее забавляла растерянность Леньки.

- Посмеешься потом, - мрачно сказал Ленька. - Ты лучше скажи, где дорога?

- Как, где дорога? Разве не видишь? Вот дорога, - Ходыча показала на несколько темных кочек. Поехали. Но вскоре кочки исчезли. Снова вокруг лежала белая снежная пелена.

Всадники постояли немного. Потом соскочили с коней и обошли вокруг. Никакой дороги не обнаруживалось. Луна совсем скрылась за тучи. Пошел мокрый крупный снег.

- Что же будем делать? - спросил Ленька.

Ходыча вскочила на коня.

- Ты куда? - крикнул Ленька.

- Не ночевать же нам здесь, - сказала Ходыча. - Поедем. Может быть, кони сами найдут дорогу.

Ленька двинулся вслед за девушкой. Снег усиливался, залеплял глаза, руки сразу стали мокрыми. Кони шли шагом, тесно прижавшись друг к другу.

Всадники молчали. Лошади поминутно спотыкались, и надо было следить, чтобы не вылететь из седла.

Ленька взглянул на Ходычу. Она сидела, съежившись, пригнув голову, ее пальто, должно быть, промокло. Ему стало жаль девушку. Он уже хотел предложить ей свою кожаную куртку, но подумал, что сам останется в одной гимнастерке, и дрожь прошла по его телу. Он молча обогнал Ходычу и поехал вперед.

Вдруг до него сквозь шум ветра донесся голос Ходычи:

- Леня! Стой! Огонь справа!

Он взглянул направо. Вдали мерцал слабый огонек. Сразу стало легче. Молодые люди направились в ту сторону. Вскоре сквозь завесу падающего снега они увидели смутные очертания кишлака.

Ночной незнакомый кишлак встретил их бешеным собачьим лаем. Огромные, как телята, памирские волкодавы, злые и голодные, окружили всадников. Конь Ходычи захрапел и взвился на дыбы. Под Ленькой конь был спокойнее, он только перебирал ногами на месте.

Ленька закрыл своим конем Ходычу. Потом вытащил из куртки браунинг и передвинул предохранитель. Когда волкодавы снова приблизились, он слегка нагнулся и выстрелил в ближнего, самого большого пса. Крупный черный волкодав подпрыгнул на задних ногах и с воем упал на спину. Ленька продолжал стрелять. Упало еще несколько собак. Свора с визгом повернула назад и скрылась за постройками.

Ленька посмотрел на Ходычу. Даже в темноте было видно как она побледнела.

- Э-эй! - закричал Ленька во весь голос. - Эй-эй!

Из ближнего двора вышел человек. Ходыча сказала, что они заблудились и просят показать дорогу в Курган-Тюбе. Дехканин удивленно чмокнул. Отсюда до Курган-Тюбе двадцать километров! Из дома вышла женщина. Она всплеснула руками.

- Апа-татар! - И бросилась к Ходыче.

Прозвище, которое дали в столице, повсюду следовало за Ходычой. Так ее звали и в Курган-Тюбе. Эта женщина приходила в женотдел, говорила там с Ходычой. И, конечно, она ее запомнила и узнала сейчас. После объятий и приветствий она предложила молодым людям переночевать в кишлаке. Они с мужем живут в очень плохой кибитке, но она поведет их к соседям. Там их уложат спать.

Все направились в соседний двор. Из дома вышли люди, взяли коней, а гостей повели в небольшую, но сухую и довольно чистую комнату. Посредине стоял укутанный одеялами сандал. Ходыча и Ленька сразу залегли под одеяла и протянули онемевшие, холодные руки и ноги к углям.

Хозяева принесли горячего зеленого чая, лепешек, кислого молока. Гости согрелись немного и жадно набросились на еду и чай. В комнату притащили несколько больших ватных одеял. Хозяйка дома, худая пожилая женщина, наклонилась к Ходыче и, подмигивая одним глазом в сторону Леньки, тихо спросила.

- Это кто будет?

Ходыча смутилась.

- Это... это муж, - растерянно ответила она.

Хозяйка удовлетворенно кивнула головой и положила одеяла вместе - одно на другое. Потом она пожелала спокойной ночи и вышла.

Молодые люди остались одни.

Ленька, улыбаясь, посмотрел на Ходычу. Девушка покраснела.

- Они спрашивали, кто ты, - тихо сказала она.

- Что же ты ответила?

- Я ответила, что ты муж... Сама не знаю, как сказала. Прости, пожалуйста... - И Ходыча еще больше покраснела.

- Ну, что же, - Ленька засмеялся. - Видно - судьба. Давай спать ложиться. Устали мы сегодня.

Он взял ее за руку и усадил на постеленные одеяла, потом придвинул к себе коптящую лампочку и потушил ее.

Разбудил их холод. Они натянули на себя все теплое и затихли, тесно прижавшись друг к другу, глядя перед собой в темноту.

- Да... - нарушил молчание Ленька. - Теперь ты и в самом деле моя жена.

Ходыча молчала. Потом сказала хриплым от волнения голосом.

- Только раньше я тебе должна рассказать... о прошлом...

Ленька под одеялом ласково сжал руку девушки.

- Не будем говорить о прошлом, - сказал он. - Я тебя ни о чем не спрашиваю... Но и ты не спрашивай меня ни о чем. Согласна?

Он крепко обнял Ходычу и поцеловал.

Радостные вернулись они в Курган-Тюбе. В тот же вечер Ленька перенес свои вещи к Ходыче. Утром все знакомые поздравляли молодоженов, желали счастья и, конечно, многочисленного потомства.

Ходыча была счастлива. Она вставала рано утром, пока Ленька спал, кипятила чай, готовила завтрак. К концу занятий она с нетерпением ждала, когда муж откроет дверь женотдела и крикнет:

- Ну, шабаш. Пошли обедать.

После обеда они уже обычно не расставались. Если Ходычу вечером вызывали на какое-нибудь совещание или собрание, Ленька хмурил брови и сердито говорил:

- Опять! Черт бы их побрал! Отдохнуть не дадут. Вот заберу тебя из этого дурацкого учреждения. Дома будешь сидеть.

Ходыча улыбнулась. Ей приятно было думать, что вот есть человек, который имеет право забрать ее с работы, заставить сидеть дома. Муж, хозяин. Она ласково целовала Леньку и бежала на собрание.

Вскоре Ходыча узнала, что беременна.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ДЖИРГАТАЛЬ

Заседание затянулось. Поздно ночью охрипший Вася Корниенко прочитал список мобилизованных в районы на весеннюю посевную. Виктора посылали в Кабадиан.

На сборы дали двадцать четыре часа. Погода стояла скверная. Хоть и был конец января, но днем под солнцем снег таял и на дорогах лежала жидкая грязь. Автомобили ходили только по ночам, когда подмораживало.

Виктор уезжал в полночь. Маша пришла его провожать - маленькая, закутанная в белый пуховый платок. Она стояла тихо, молча, и только грустно смотрела на Виктора.

- Ну, будет тебе, - мягко сказал он. - Не на войну ведь еду.

- Как не на войну... - печально сказала Маша. - На самую настоящую войну.

- Брось. Все-таки в мирное время живем.

- Какое же это мирное время, - не унималась Маша. - Кругом такая борьба идет. Береги себя, Виктор.

Он крепко обнял, поцеловал Машу и взобрался в кузов машины. Приминая застывшую грязь, автомобиль выехал на улицу.

Быстро промелькнули последние дома и заборы города. Машина помчалась по прямой, уходящей в темноту дороге. Путь шел в горы, к перевалу. Небо затянуло тучами, и только над горами блестели яркие зимние звезды. На подъеме холод усилился, в ущельях свистел ветер. Виктор с головой закрылся ватным одеялом.

На рассвете подъехали к Вахшу. У переправы сгрудились десятки подвод. Невесть откуда взявшиеся в этих краях погонщики-осетины с башлыками на шее яростно кричали, требуя места на пароме. Однако это им не помогло, автомобиль с мобилизованными на посевную пропустили без очереди.

С первыми лучами солнца автомашина остановилась у крыльца Курган-Тюбинского окружкома партии. Здесь предстояло получить назначение в район.

Днем пригрело, дороги снова расползлись. На базарной площади от луж и мусорных куч поднимался легкий парок. В окружкоме Виктор встретил Леньку. Они вместе зашли в чайхану, посидели, выпили чая. Виктор рассказал Леньке о последних событиях в столице, о друзьях и знакомых. Ленька лебезил перед Виктором, предупредительно подливал чай в его пиалу и вообще был чем-то неприятен.

Ночевал Виктор в комнате для приезжих исполкома. Там стояли две кровати, одна была занята. Когда Виктор прилег и с наслаждением вытянул уставшие ноги, в комнату вошел высокий, очень худой человек с бледным, болезненным лицом. Он поздоровался, снял старую шинель и остался в грязной нижней рубахе с подвернутыми до локтей рукавами и коротких узких брюках дудочкой. Левая рука у него была забинтована. Вошедший отвернулся к стене и принялся умело перевязывать больную руку.

- Вы, как настоящий доктор бинтом орудуете, - похвалил его Виктор.

- А я и есть доктор, - ответил тот. - Лошадиный доктор, как говорят. Будем знакомы. Ветеринарный врач Рябиков.

Виктор назвал себя. Закончив перевязку, Рябиков сел на кровать и закурил.

- Это что же у вас - перелом или ранение? - спросил Виктор.

- Память о Джиргатале осталась, - помрачнев, ответил врач.

- Вы были в Джиргатале? - Виктор обрадовался и не заметил мрачного тона Рябиков. - Значит, вы знаете моего друга Игната Шовкопляса?

- Знал я Игната, - негромко сказал Рябиков. - Он и моим другом был.

- А теперь что же?

- А теперь нет уже больше Игната. Погиб.

- Как погиб? - Виктор взволнованно вскочил с кровати и шагнул к Рябикову.

- Неужели погиб! Как же это случилось?

- А вот так и случилось. Слушайте...

Рябиков снова закурил и, положив на подушку раненую руку, заговорил.

...Там, где Алайский хребет отделяет Таджикистан от Киргизии, на правом берегу реки Сурхоб раскинулся кишлак Джиргаталь. Он стоит среди долины, угрюмой и мрачной, окруженной невысокими коричневыми горами. Вдали, в сиреневой дымке виднеются могучие горные вершины, покрытые вечными снегами, и над ними сияет в недоступной вышине пик Гармо.

Много лет назад с нагорий Алайского хребта в долину спустились киргизы и заселили Джиргаталь. С течением времени их становилось все больше, а таджиков все меньше, и ныне здесь остались лишь отдельные таджикские селеньица.

Возле кишлака стоит крепость Джиргаталь. Собственно, трудно назвать крепостью высокие, глиняные, расположенные четырехугольником стены, за которыми прячутся несколько маленьких домиков, кухня, сараи и конюшни. Наверху по глиняной стене постоянно ходит часовой, у ворот дежурят двое вооруженных людей. От орудий, аэропланов и танков здесь не спрячешься, но для людей, вооруженных допотопными охотничьими ружьями или даже современной винтовкой, - это неприступная крепость.

Вот здесь-то и произошли события, свидетелем и участником которых стал ветеринарный врач.

Доктор Рябиков замолчал и задумался. Потом он вдруг встал и сказал:

- Знаете что, не умею я говорить. Пусть лучше все вам расскажет сам Игнат...

Рябиков вытащил из-под кровати старый чемодан, долго рылся в нем и, наконец, вынул тетрадь в черном клеёнчатом измятом переплете.

- Вот, пожалуйста, - сказал он, протягивая тетрадь Виктору. - Это все, что осталось от Игната - его дневник. Читайте. А потом я расскажу вам остальное...

Виктор взял тетрадь, сел за столик, на котором горела керосиновая лампа, и стал читать.

ДНЕВНИК ИГНАТА ШОВКОПЛЯСА.

17 октября.

Утречком приехал в Джиргаталь.

Неожиданная встреча! В этой дыре, на самом краю света, - встретил старого друга! И кого? Акима Рябикова! Он все тот же - тощий жираф, как мы звали его в Киеве.

Джиргаталь - последний участок. На этом кончается мой объезд Гармского округа. Впрочем, выбраться отсюда вряд ли скоро удастся. В кишлаке неблагополучно. Еще по дороге мне сообщили, что здесь ждут крупных событий. И правда, около крепости рыщут бандюги из шайки Азам-бека. В кишлаке никто не решается ночевать - все перешли в крепость. Один только Рябиков еще бодрится. "Ты чего, - спрашиваю, - фасон держишь?", а он в ответ: "До бандюг я привычный, бандюги для меня плевое дело...".

И смеется, черт длинноногий.

Хотя все жители уже давно живут в крепости, - она к обороне не подготовлена. Продовольствия не запасли, воды мало. Теснота страшная. Почти половина жителей - женщины и ребятишки. Спят где попало. Куда ни глянешь везде навален разный скарб. Бабы даже в такие минуты не могут расстаться с разными макитрами, кастрюлями, тряпками...

18 октября.

Утром вернулся из операции комвзвода Величко. Неподалеку от Джиргаталя он принял бой с двумя сотнями басмачей, потерял семь человек убитыми и отступил. Придется двинуть отряд из всех способных носить оружие. Таких наберется душ пятьдесят. Величко - боевой парень. Правда, трошки простоват, зато он - незаменимый знаток всех басмаческих штучек.

Треба добре отдохнуть после дороги. Ну и места тут! - до сих пор гнетущее впечатление. Долина мрачна, как лунные пейзажи на картинах. Низкие облака, ветер, мертвая, холодная зелень. Будто едешь по большому кладбищу...

Хорошо бы поскорее закончить командировку и - до дому. Надоело мотаться - уже полтора месяца в седле.

Оказывается, в крепости есть заложники - несколько крупных баев. Они арестованы еще Михайловым.

А Рябикова все же уговорил. Переходит в крепость.

19 октября.

Живу в кабинете уполномоченного. Тут же происходят все совещания. Ночью ко мне ввалилось человек десять из руководящих здесь товарищей. Ночующий в кишлаке заведующий красной чайханой прибежал в крепость и сообщил, что, по слухам, большой отряд Азама продвигается к Джиргаталю. А минут через десять - другая новость: один из часовых у ворот привел запыхавшегося хлопца, и тот сказал, будто сам видел, как десять тысяч басмачей вошли в Джиргаталь.

В десять тысяч мы, конечно, не поверили, но меры приняли. По всей стене расставили наблюдателей, бойцов с тридцатью винтовками расположили у бойниц, погасили огни. Ночь - хоть глаз выколи! А тишина такая, что ее, кажется, можно пощупать пальцами...

Мы с часу на час ждали нападения.

Вдруг грянул выстрел, а за ним послышался бешеный конский топот. Конь скакал прямо к крепости. Мы затаили дыхание. У ворот конь остановился. Тогда мы бросили через ворота зажженный факел - он осветил серого взмыленного коня с пустым кавалерийским седлом. Конь покосился на факел, испуганно всхрапнул и умчался в ночь.

Чей это конь? Кто был неизвестный всадник, которого сняла с седла басмаческая пуля?

Всю ночь в крепости не спали.

Утром мы увидели под стенами басмачей. Трудно сказать, сколько их там было. Несколько сот человек толклись на площади, но многие прятались за деревьями, заборами, домами. Впереди - басмачи с винтовками и старыми ружьями. Очевидно, это цвет азамовской шайки. Сзади стояли безоружные ждали, пока вооруженные захватят крепость, чтобы начать грабеж. Бандиты, видимо, были уверены, что в крепости находятся, несметные богатства - горы мануфактуры, муки, оружие. Они все время выкрикивали какие-то ругательства и угрозы, отчего находящиеся в крепости киргизы мрачнели.

Наш повар (не знаю - киргиз он или узбек) влез на крышу своей кухни, находившейся возле стены, и начал что-то кричать вниз. Там на миг все стихло, но когда повар замолчал, - поднялся неистовый крик. Рябиков предложил повару слезть с крыши. Повар посмотрел на него сверху и что-то крикнул - слов его никто не разобрал. В этот момент снаружи хлопнуло несколько выстрелов. Повар - убитый наповал - упал с крыши к нам на руки. В него попало несколько пуль.

В крепости настроение бодрое, надеемся на помощь. Иногда я думаю: а стоит ли надеяться? Ведь никто не знает про нашу заваруху. Телеграфа нет, телефона нет. Спасти, пожалуй, могло бы радио, да и его у нас тоже нет. Один расчет - на "Узун-кулак". Но это, так сказать, мысли про себя, на людях я стараюсь держаться бодро и поддерживаю бодрость в других.

19 октября, вечером.

Только что отбили первую атаку.

Перед заходом солнца толпа с оглушительными криками ринулась на крепость. С верхушек деревьев, с крыш посыпались пули и камни.

Мы встретили атаку вполне организованно. На огонь басмачей - ответили залпами. Впрочем они больше орали, чем стреляли.

В самый разгар боя мы бросили в гущу врагов десяток гранат. Они произвели сильное впечатление.

Атаку отбили.

У нас многие ранены камнями и несколько человек - пулями. Рябиков ранен в руку. Придется его перевести в "тыл".

После атаки наступила реакция: люди сидели молчаливые как рыбы, выброшенные на берег. Ночь была холодная, лунная и словно прозрачная. Это нас спасало - в такую ночь труднее напасть.

Басмачи немного разжали кольцо вокруг крепости, кое-где у них загорелись костры. Занялась разграбленная утром лавка Таджикторга. Но горела она плохо: дерева там мало, одна глина.

Нас удивляет уверенность басмачей в победе. Видимо, они на что-то надеются. Может быть, ждут чего-то отсюда из крепости?.. В общем, история затягивается. Воды и харчей хватит дней на пять-шесть. А дальше что?

Беда в том, что местные работники не придали серьезного значения действиям шайки Азама и вовремя не сообщили об этом в центр. Заваруха подготовлялась уже давно. Еще в начале апреля Азам пришел в Хаит с пятью джигитами и одной винтовкой. Это произошло темной весенней ночью. В доме райисполкома горели лампочки, за столом спал старший милиционер. Азам неслышно вошел, связал милиционера, забрал девять винтовок с запасом патронов и ушел на Ярхич.

Там он почувствовал себя важной фигурой. Комсомолец Мирзоев и следователь, приехавшие в Ярхич по каким-то делам, стали его первыми жертвами.

Девятого октября Азам подошел к Джиргаталю, но его отогнали пулеметным огнем, и он ушел на Алай. Однако он вскоре снова появился в этих местах. Банда его росла с каждым днем. К нему шли раскулаченные в Киргизии манапские сынки, приходили из Кашгарии профессиональные бандиты, приставали людишки, знающие, что по тем или иным причинам им с Советской властью не по пути. Задерживались у него в шайке и темные, обманутые дехкане.

Шестнадцатого октября Азам привел в кишлак Джаильган банду в девяносто клинков. Здесь он впервые принял бой с отрядом Величко из одиннадцати человек. Величко отступил.

Теперь Азам почувствовал себя хозяином в долине. Баи спешно проводили "организационную работу" - вербовали в кишлаках антисоветски настроенных людей и просто грабителей. Азам объявил священную войну за веру и обещал разделить огромные богатства, находящиеся в крепости.

Его банда все увеличивалась.

Утром восемнадцатого октября Величко с тридцатью пятью бойцами принял бой с двумястами басмачей возле кишлака Ходжа-Тау. И снова Величко пришлось отступить. Ведь у него в отряде дрались не красноармейцы, а бухгалтера, кассиры, плотники!

Вечером похоронили повара.

20 октября.

Положение в крепости внушает тревогу. Скученность неимоверная. Люди ютятся везде, во всех мало-мальски пригодных для жилья куточках. Двор похож на цыганский табор - повсюду навалено разное барахло. Плачут дети, кричит скот на разные голоса.

Правда, коровы и овцы скоро исчезнут - они идут в пищу.

Сегодня запретили парить отдельно. Будем питаться из общего котла все-таки экономия. Коням паек урезали. Кто его знает, сколько времени продлится эта осада!

В крепости настроение подавленное.

Когда хоронили повара, Надюша, молоденькая, шустрая такая, чуть курносенькая девушка, ужасно плакала, а потом сказала:

"Может все в последний раз живем"... Да как глянет - меня аж в жар бросило. А она еще: "Чем басмачам доставаться, лучше уж не знаю чего сделать...".

Старый друг Аким Александрович Рябиков находится где-то на задворках, у конюшни. Когда он перешел в крепость, все оказалось занято. Пришлось запихнуть его в какую-то конуру. Ничего, говорит, переживем. Смеется. Веселый, черт!

Однако надо предпринять что-то решительное. Taк долго длиться не может.

21 октября.

Положение без перемен.

Утром Азам прислал парламентеров с белой тряпкой. (Знает, сукин сын, правила!). Требует немедленного освобождения заложников, иначе грозит взять крепость и всех порубать. По этому поводу совещались у меня в комнате. Спорили долго. Мнения разошлись.

Величко предлагал Азаму отказать, а парламентеров арестовать. Секретарь комсомола Якубджон считал, что нужно вывести заложников на стену и расстрелять их на глазах у Азамовской шайки. И только Салимов, заворг исполкома - за немедленное выполнение требований Азама. Он вообще производит подозрительное впечатление. По-моему, он не наш.

Я считаю, что нужно разъяснить дехканам, кто такой Азам и чего он добивается. Тогда они перестанут его поддерживать. Ведь они же обыкновенные скотоводы и хлеборобы, обманутые баями, а без их поддержки банда Азама ничто. Я - за агитационную вылазку. Величко возражает, остальные - тоже.

Большинством голосов требование о выдаче заложников отвергнуто. Салимов заявил, что снимает с себя всякую ответственность за дальнейшее. Где я его видел? Не то на пленуме обкома, не то еще где-то?! Салимов Камиль... Камиль Салимов...

Посланникам Азама селено передать, что угроз мы не боимся, заложников не выдадим и предлагаем всем собравшимся у крепости спокойно разойтись по домам.

За стеной началось оживленное движение. Банда к чему-то готовилась.

События последних дней отодвинули все остальное на задний план, даже о Елене вспоминаю реже.

Рябиков все на что-то надеется. Двужильный черт! Рука на перевязи, рана начала гноиться, а он ходит и улыбается. Назначили его начальником снабжения. Он занялся подсчетами и сообщил, что припасов хватит на пять дней. Урезали паек, воды даем половину.

Шум за крепостью действует на нервы. Хочется прилечь на несколько часов. Заснуть вряд ли удастся.

Ночью ушли из крепости два хлопца - взялись пробраться в Гарм через хребты. Наверно, погибнут. И все же, как хочется быть с ними! А вдруг пройдут? Попробую уснуть, хотя за стеной сильно шумят.

Неужели нельзя сагитировать? Ведь к басмачам присоединилась кишлачная беднота, обманутые пастухи.

А Салимов - мерзавец. По морде вижу.

22 октября.

Ночь. Горы темные, почти черные.

Тишина.

И вдруг без всякой видимой причины просыпается басмаческий лагерь. Выстрел. Другой. Еще... И снова тишина.

Разве это война? Это скорее убийство из-за угла.

Ко мне доносится тихий женский плач. И тут же успокоительно бубнит мужской голос.

Мне грустно.

Дэ ты бродыш, моя долэ,

Нэ доклычусь я тэбэ!..

Не хочу умирать!

Жить, жить хочу!

23 октября.

Басмачи решили взять нас измором. За стенами крепости образовалось целое поселение. Пекут лепешки, жарят баранов. Над печками соорудили навесы от солнца. Устраиваются, очевидно, надолго.

А у нас начинается черт знает что. Утром жена убитого под Джаильганом бухгалтера Крупенина выкинула мертвого ребенка. Сейчас она лежит в горячке. Рябиков говорит - умрет. Он хоть и ветеринар, но верить ему можно.

В обед нашли на складе мертвого Казангапова. Застрелился. Молодой киргиз, заведовал базой Азиахлеба. Жаль. Хороший парень. Не выдержал.

Гранат почти нет. Начинили аммоналом примус. Интересно, что из этого получится?

24 октября. Ночью.

Ну и денек! Снова заседали - Величко, Якубджом, я и Салимов. Дела дрянь. Надо что-нибудь решать. Величко считает, что нужно отсиживаться в крепости до последнего, поменьше рисковать людьми, успокоить население крепости и ждать подмоги. Якубджон с ним согласен.

Я предложил агитационную вылазку. Возьму переводчиков и выйду к басмачам. Я уговорю бедноту не поддаваться провокации Азама и разойтись. Величко и Якубджон возражали. Величко сказал, что агитаторов изрежут на куски. Якубджон считает, что нас захватят и потребуют обмен на заложников баев, что сидят у нас в крепости. Словом, полаялись как следует.

Тогда встал Салимов, походил по комнате и сказал:

- А я так думаю, рафикон, надо нам сдаваться.

Что тут было! Величко подскочил к нему, схватил за горло да как заорет: - Сволочь! Изменник! Расстреляю на месте!

Еле успокоился.

А Салимов усмехнулся и объяснил:

- Рафик Величко не так меня понял. Я хочу сказать, что надо договориться с Азамом. Пусть он нас всех пропустит на Гарм, а крепость занимает. Зачем нам эта крепость. Никакой от нее пользы, одни только неприятности.

Тут уж я не выдержал - встрял в разговор.

- Слушай, Камиль, неужели ты не понимаешь, что Азаму не мы нужны, а именно крепость. Захватит он крепость - станет хозяином всего района. Теперь его одним эскадроном распотрошить можно, а когда засядет в крепости - на него и полка не хватит. Понял? А ты хочешь сдать врагу крепость. Неправильно думаешь. Не по-комсомольски.

Тут эта подлюка обнимает меня за плечи и шепчет:

- Ошибся я, рафик Шовкопляс, ох, как ошибся. Прости меня. По малограмотности это. Ну что я понимаю в военном деле? Я же темный, мне - ой как много надо учиться!

Я, дурак, и уши развесил. Простили мы его.

А ночью... Эх, жаль не расстреляли мы его тогда!

Ночью, когда все уснули, открыл этот гад ворота и стал кричать призывать басмачей. И уже с выстрелами поскакали из кишлака всадники, с криками побежали пешие, а этот изменник и предатель все стоял в воротах и размахивал факелом. А когда мы подбежали к воротам и часовые стали стрелять, он исчез куда-то, как в воду канул. Мы еле успели закрыть ворота и подпереть их бревнами. Страшно подумать: еще немножко, и в крепость прорвались бы басмачи.

Ах, ты, подлюка! Ты жил среди нас все эти страшные дни, ел с нами хлеб, смотрел нам в глаза и ждал минуты, чтоб нас предать! Ну, погоди, мы еще встретимся с тобой!

25 октября.

Я понимаю, что это рискованное предприятие. Но другого выхода не вижу. Мы осаждены уже шесть дней. Вода иссякает. На помощь извне рассчитывать не приходится. Мы, кажется, отрезаны от всего света.

Если мой план не удастся, крепость потеряет всего трех человек, добьемся успеха - мы свободны. Азам - разбит.

Обычно перед таким делом пишут письма, прощаются... Глупости! Если мы не победим - письма никуда не уйдут, их уничтожат басмачи, когда возьмут крепость. А если победим - зачем тогда эти письма?

Все же хотелось бы еще хоть разок взглянуть на Елену. Думал вчера если родится дочь, как ее назвать? Так ничего и не придумал.

А Салимова все-таки вспомнил. Видел его на пленуме обкома в Дюшамбе. Он сидел рядом с Хошмамедом - басмачом, которого потом расстреляли.

26 октября.

Через час выходим. Нас трое: секретарь райкома комсомола Якубджон, Кадыров и я. Идем бодро, уверенно.

Прощаться ни с кем не хочу. Мы не можем не победить!

Иду!

А вдруг произойдет то, о чем говорил Величко?

Нет, глупости. Не может этого быть!

На этом дневник Игната обрывался. Виктор поднял голову и посмотрел на Рябикова. Пока он читал, доктор выкурил целую пачку папирос. Пепельница на столе скрылась под окурками.

- Что же было дальше? - спросил Виктор.

- Дальше? - Рябиков пересел к столу. Негромко, часто останавливаясь и надолго умолкая, он стал рассказывать.

Игнат с Якубджоном и Кадыровым вышли из крепости. Ворота за ними закрылись. Игнат шел по залитой солнцем площади, высоко подняв голову. Втроем они спокойно подошли к настилу возле чайханы в другом конце площади. Игнат поднялся на помост. Его сразу окружили люди, пешие и конные, вооруженные и безоружные. Крепко запахло конским потом, сбруей, горьким дымом костров. Передние стояли молча и мрачно смотрели на Игната. Сзади с шумом напирали, толкали, что-то выкрикивали. Где-то на окраине кишлака слышались выстрелы.

Игнат осмотрел толпу. Кто знает, о чем думают эти люди сейчас, какие мысли бродят под их громадными меховыми малахаями? Как разгадать, какая дорога ближе к их сердцу? Неужели нельзя им объяснить, убедить их? Простым, ясным, горячим словом...

Игнат поднял руку.

Из крепости, затаив дыхание, напрягая зрение, осажденные следили за своими посланцами. Рябиков в бинокль видел, как окружили Игната всадники, постепенно оттесняя пеших. Он знал, что эти всадники - отборные головорезы Азамовской шайки. Доктор увидел, как Игнат поднял руку и заговорил. Шум затих, и до крепости донесся приглушенный расстоянием звонкий голос Игната. Слов нельзя было разобрать, но чувствовалось, что Игнат говорит горячо, убежденно. В толпе произошло движение. Через гущу людей быстро пробирался человек. Он легко вспрыгнул на настил и встал рядом с Игнатом. Рябиков схватил здоровой рукой бинокль и увидел знакомое лицо Камиля Салимова.

- Ах подлец! - взволнованно крикнул он. - Ну, теперь будет заваруха.

Камиль что-то крикнул. Раздался выстрел. Якубджон упал к ногам Игната.

- К оружию! - закричал Рябиков. Но стрелять было бесполезно. Басмачи находились слишком далеко, да и патроны уже на исходе. Рябиков до боли стиснул челюсти. Он увидел, как всадники конями расталкивают людей и создают вокруг настила большое кольца.

"Зачем они это делают?" - подумал он. Раздался второй выстрел. Кадыров упал. Игнат остался один.

- Эх, черт! Сейчас бы вылазку. Резануть по гадам из пулеметов! И Игната выручить... - пробормотал Рябиков и заплакал от сознания своей беспомощности.

Камиль вскочил на стоящего у настила коня.

- Ты говоришь, нам сдаваться! - крикнул он Игнату по-русски. - Просить прощения! Строить социализм! А улака ты не видел? Козлом ты не был? Ну, так будешь!

Он что-то крикнул конным басмачам. Всадники с гиканьем поскакали по кругу. В центре одиноко стоял Игнат.

Басмачи бешено неслись по площади.

Рябиков видел, как один на полном скаку наклонился с коня и, схватив Игната, бросил его через седло.

Страшный крик прокатился по крепости. Оттуда изо всех углов захлопали беспорядочные выстрелы, безвредные для врагов из-за дальнего расстояния. Басмачи скакали толпой, вырывая друг у друга уже бесчувственное тело Игната. Его швыряли с седла на седло, рвали, тащили по земле.

Рябиков выпустил из нагана все патроны. Он стоял, судорожно сжав челюсти, и не сводил глаз с площади. Неожиданно его внимание привлекло движение среди пеших басмачей. Они быстро, целыми группами расходились, оставляя на площади беснующихся всадников.

- Эх, Игнат, - прошептал Рябиков, - ты погиб не даром. Заронил ты искру в людские души. Видишь, расходятся люди. Ты победил, Игнат.

Сумерки опустились на землю. В крепости стояла тишина. Осажденные лежали у стены, неподвижно глядя в звездное небо. Бесконечно тянулась ночь. Никто не спал. За стенами то и дело хлопали выстрелы, раздавались крики. В горах плакали шакалы.

Утром, едва солнце вышло из-за гор, все вскочили от странного рокочущего звука. Он доносился сверху, с неба и все усиливался. Это летел самолет. Он сделал несколько кругов над долиной, постепенно снижаясь, потом бреющим полетом прошел над кишлаком и осыпал басмаческий лагерь градом пуль. Среди басмачей началась паника. В животном страхе они бросали оружие, прыгали на коней и скакали, не разбирая дороги, через заборы, через арыки к горам, в ущелье.

Осажденные открыли ворота крепости и выбежали на площадь. Они преследовали басмачей, расстреливали их в упор. Прорвались скопившаяся ярость и гнев. Когда вышли все патроны, люди били ошалевших бандитов прикладами винтовок, палками, связывали.

Басмачи были уже далеко за кишлаком, когда из ущелья вылетел кавалерийский отряд. Он поскакал навстречу шайке, сверкая на солнце обнаженными клинками...

Тела Якубджона и Кадырова родственники унесли в кишлак.

Истерзанное тело Игната Рябиков нашел у помоста чайханы. Он опустился на землю и заплакал.

Вечером в центре площади вырыли глубокую могилу. Тело Игната опустили в землю. На свежую насыпь положили гранитную глыбу с грубо высеченной надписью:

"ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ВЕРНЫЙ СЫН ПАРТИИ

ИГНАТ ШОВКОПЛЯС.

ПОГИБШИЙ ОТ РУКИ ВРАГОВ НАРОДА".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВОЗМЕЗДИЕ

Прошло немало времени, пока Гулям-Али узнал о событиях в Гарме, происшедших, когда он находился в плену у басмачей. Об этом ему рассказал новый секретарь Гармского окружкома комсомола Шакиров. Он приехал в столицу с просьбой выделить группу комсомольцев для помощи в ликвидации последствий бандитского налета.

В боях с басмачами Шакиров показал себя храбрым бойцом и умелым вожаком молодежи. Его живой и красочный рассказ о недавних событиях перенес Гуляма в прошлое, словно он сам участвовал в героической обороне Гарма.

...Маленький отряд комсомольцев у кишлака Нимич до последнего человека отбивал атаки семи сотен басмачей. Горстка героев погибла. Осмелевшие после расправы над защитниками Нимича басмачи ринулись к Гарму.

Но здесь их уже ожидали.

Штаб обороны Гарма поднял население на защиту города. Распределили восемнадцать винтовок и охотничьи ружья. В добровольческий отряд вошли все мужчины. Женщины объединились в санитарной дружине. Вырыли траншеи с ходами сообщения. Устроили каменные деревянные завалы. На складе Дорстроя нашли немного аммонала и понаделали гранат в бутылках. На окраинах выставили патрули. Установили наблюдательные пункты.

Последний защитник Нимича - учитель Азиз Шарипов, умирая, послал в Гарм пионера - сообщить о приближении банды Фузайля. С наблюдательного пункта расположенного на окраине города, заметили бегущего мальчика. Навстречу выехали верховые, посадили вестника на коня и привезли в штаб.

Сторожевые посты, разбросанные от берега реки до подошвы горы, вооруженные винтовками и охотничьими ружьями, первыми встретили бандитов Фузайля. Атака была отбита. Тогда басмачи обложили город. Всю ночь велась перестрелка. Враги ждали утра для решительного наступления.

Ночью умер от ран счетовод исполкома Острокопытов. Лежал без сознания тяжело раненый бухгалтер Никулин.

Утро началось ожесточенной перестрелкой. Но у защитников Гарма не хватало оружия, чтобы выдержать длительный бой. Басмачи, растянувшись длинной целью, начали обходить посты - они стремились окружить их замкнуть кольцо. Гармцы отстреливались и медленно отступали к городу, прикрывая женщин и детей, уходивших на дюшамбинскую дорогу. Многие защитники города были убиты и ранены. Не осталось бутылок с аммоналом, кончились патроны.

Кучка смельчаков под командой комсомольского вожака Немковского с отчаянной храбростью сдерживала натиск басмачей. Комсомольцы залегли на окраине Гарма и, рискуя оказаться окруженными, держались до последней возможности. Когда стало очевидно, что дальше оставаться нет смысла, Немковский скомандовал отступление.

Бойцы добровольческого отряда прошли опустевший город и очутились в поле.

Басмачи начали грабить дома и магазины. Кое-где уже вспыхнули пожары.

В это время из-за горы вылетел небольшой серебристый самолет. Первый самолет в Каратегине. Он сделал круг над Гармом и исчез за бугром, где недавно оборудовали посадочную площадку.

- ...Так мы и отступали, - рассказывал Шакиров. - Перебегали от камня к камню, от канавы к канаве. Впереди бежали женщины, кричали дети. А позади все ближе и ближе надвигались басмачи - конные и пешие. И вдруг на горной дороге из-за поворота показались всадники в военной форме. Их было совсем немного. Когда они подскакали, я узнал в переднем командира кавалерийской бригады Шапкина. Я видел его в Дюшамбе.

Изумленные неожиданной подмогой гармцы окружили всадников. Невысокий, широкоплечий, с круглым обветренным лицом, на котором как приклеенные торчали кончиками вверх черные усы, Шапкин ловко соскочил с коня. Вслед за ним спешились комиссар бригады Федин и красноармейцы Шоазиз Шукуров и Сархад Малахов. Последним спрыгнул на землю гармский работник Гуртовой с пулеметными лентами.

Красноармейцы быстро установили пулеметы. Уверенные в своем превосходстве басмачи шли во весь рост. Шапкин приказал открыть огонь. Пулеметные очереди ударили по передним рядам. Среди басмачей началась паника. Они повернули назад. Тогда Шапкин снова вскочил на коня и закричал:

- Вперед! За мной!

Все, кто был еще в состоянии двигаться, стреляя на ходу, с громким криком "Ура!" устремились за комбригом - к Гарму.

Кто-то из басмачей увидел на петлицах Шапкина и Федина по два ромба и закричал: "Нас окружает дивизия! Налетая друг на друга, растаптывая пеших, конные басмачи стремительно понеслись к хаитской дороге. Они оставили раненых, на ходу побросали хурджумы с награбленным в Гарме добром.

В это время на западной окраине города появился кавалерийский отряд и стал преследовать уходящих басмачей.

Так закончилась героическая оборона Гарма.

Басмачи уходили к пограничной реке, оставляя за собой кровавый след. На их пути во всех кишлаках находили замученных и убитых людей, разрушенные дома, разграбленные магазины.

Красноармейские части и отряды добровольцев преследовали и уничтожали басмаческие шайки, которые небольшими группами пробирались к границе. Требовалось, не теряя времени, залечить раны, нанесенные бандитским налетом, восстановить органы Советской власти, успокоить население, вернуть его к мирному груду. Гармский округ нуждался в срочной помощи. Особенно большой урон понесли комсомольские организации: многие комсомольцы погибли в боях, многие были зверски замучены и убиты бандитами.

Обком партии решил послать в Гарм группу коммунистов. С ними направлялась бригада комсомольских работников. Гулям-Али попросил включить его в эту бригаду.

И вот он снова очутился в знакомых местах, в Гарме, где на улицах еще встречались следы недавних боев. Здесь комсомольцев распределили во все районы округа, каждому дали задание, выделили коня и оружие.

В окружкоме имелись сведения, что в отдаленном кишлаке Висхарв басмачи оставили у имама мечети тайный склад оружия. В этом глухом горном уголке часто появлялись посланцы с той стороны границы и что-то готовили. Надо незаметно проверить эти сведения, собрать в кишлаке верных людей и без шума ликвидировать вражеское гнездо.

Эту работу поручили Гуляму.

Он отказался от оружия, надел два халата и ранним утром выехал из Гарма. Где с попутчиками, а где в одиночку он проходил большие расстояния, избегая крупные кишлаки, и выбирал для ночлега одинокие мазары или летовки пастухов. И всюду он слышал рассказы людей о недавних событиях, о зверствах головорезов Фузайля, о гибели советских работников, комсомольцев, дехкан, которые не захотели надеть на себя старое ярмо.

Через три дня дорога потянулась по отвесным склонам горы, где глубоко внизу с глухим шумом неслась стиснутая в узком ущелье бурная река. То и дело приходилось слезать с коня и медленно, осторожно переводить его по оврингу. Вбитые в скалу жерди гнулись, трещали, уложенный на них хворост проваливался под ногами коня. Тут уж надо было следить за каждым шагом, исследовать настил, прежде чем вступить на него.

Когда овринг снова переходил в узкую тропу, вырубленную в отвесной скалистой стене, Гулям облегченно вздыхал и радовался, что и он и конь еще раз благополучно вышли из беды. Хорошо, что конь попался ему спокойный. Через несколько часов такой езды бока лошади потемнели от пота, на удилах появилась пена. Тут как раз у серой, покрытой мохом скалы встретилась маленькая площадка. Пришлось сделать здесь продолжительный привал, ослабить подпругу и снять с седла хурджум.

Высокие гранитные стены заслонили заходящее солнце. Приближался вечер. Отдохнувший Гулям подтянул подпругу у коня и двинулся в путь. Он поднялся на перевал и снова спустился к реке. Тропинка вилась между огромных глыб, обходила камни и острые обломки скал. Впереди чуть виднелся еще один длинный овринг.

Гулям тревожно всматривался в неясную даль и думал о том, удастся ли ему засветло пройти овринг и что там за ним. Где придется провести эту ночь? Никаких следов жилья не заметно. В эту пору скот возвращается с пастбищ домой, издали видны дымки очагов. Но сколько Гулям ни вглядывался, он ничего не заметил.

В горах стояла тишина, если не считать мерного шума реки, к которому привыкаешь и перестаешь замечать. Казалось, ничто не тревожило спокойствия горного ущелья.

И вдруг где-то впереди послышался человеческий голос. Кто-то кричал, но ветер относил его слова.

Напрягая зрение, Гулям увидел у края овринга невысокую человеческую фигуру. Человек стоял лицом к нему и махал руками.

Гулям стал продвигаться быстрее, натянув повод шедшего за ним коня.

Вскоре он смог разобрать доносившиеся до него слова: - Э-эй, путник! Поторопись оказать помощь мусульманину, попавшему в беду!

Гулям поднял руку в знак того, что услышал. Подойдя ближе, он увидел, что на овринге произошло несчастье. Оседланный конь провалился задними ногами в дыру между прутьями настила и лежал на брюхе, судорожно перебирая передними ногами. Человек в чалме и халате тянул повод, стараясь вытащить коня, но безрезультатно. Нужно было спешить на помощь.

Гулям спустился вниз и остановился у начала овринга. Он спутал передние ноги своего коня, снял хурджум и положил его на камень. Затем он осторожно пошел по оврингу. Первое, что он увидел, - это прислоненный к скале ковровый хурджум, поверх которого лежал английский карабин.

"Уж не басмач ли", - подумал Гулям, но все же прошел дальше. Если даже это и басмач - он безоружен. Ведь карабин остался позади Гуляма.

Сгущались сумерки и видимость все ухудшалась. Где-то за горной стеной появилась луна - край неба посветлел, но лунный свет еще не проникал в ущелье.

- Друг, попробуй поднять это проклятое животное за хвост! - закричал человек на овринге, продолжая тянуть к себе повод. Конь, оскалившись, громко лязгал зубами.

- Этот конь просто взбесился, - объяснил путник. - Я не могу к нему подойти: он кусает меня...

Голос у человека был глухой, хриплый, но Гуляму показалось, что он где-то его слышал.

Он подошел ближе. Теперь их разделял только корпус коня. Человек стоял, низко наклонившись, конец чалмы закрывал почти все его лицо. Он снова потянул коня за повод и выпрямился. Перед Гулям-Али стоял Камиль Салимов.

Со времени их последней встречи в Гарме Салимов очень изменился. Он выглядел намного старше, похудел, подбородок оброс черной щетиной волос. На нем был теплый шерстяной халат, подпоясанный широкой лентой с патронами, какие носят солдаты на том берегу реки. На голове - небрежно повязана чалма со спущенным впереди длинным концом.

Некоторое время Салимов стоял молча, не сводя глаз с Гуляма, потом улыбнулся и закричал:

- Да ведь это Гулям-джон! Дорогой Гулям, какое счастье, что я тебя встретил. Наверно, сам бог послал тебя на эту дорогу. Давай скорей поднимем этого проклятого коня и обнимемся по-дружески.

Гулям растерянно молчал. В голове пронеслись все события последнего времени. Бюро окружкома в Гарме. Исключение из комсомола. Плен у Фузайля. Разговор с Кузьмой Степановичем. Рассказ Шакирова о гибели комсомольцев у Нимича. Смерть Игната Шовкопляса...

Вот он - Камиль Салимов - змея, погубившая своими ядовитыми укусами столько людей, столько друзей... Он стоит и улыбается - надеется и на этот раз обмануть раба своего отца. Нет, не выйдет! Слишком много узнал за это время Гулям, чтобы снова поверить этой гадине.

- Ну, что ж ты, друг, стоишь? - нарушил молчание Салимов. - Берись за дело, вытащим эту падаль или хотя бы столкнем вниз и освободим дорогу.

Гулям молчал. Какую глупость он сделал, что отказался в Гарме от оружия! Как бы оно сейчас пригодилось... Впрочем, карабин Салимова находится в двух шагах позади. Он возьмет его и тогда будет другой разговор. Нет, Салимов, так просто ты от меня не уйдешь.

Салимов замолчал, перестал улыбаться и уже злобно посмотрел на Гуляма. Он понял - игра не вышла.

Над ущельем показалась большая оранжевая луна. Она залила все призрачным красноватым светом. Внизу смутно засверкала река. Сумерки стали светлее.

- Вот мы и встретились, Камиль Салимов, - глухо сказал Гулям. - Не скажешь ли, куда торопишься? Или пробираешься к границе?

Салимов дрогнул, выпустил из рук конский повод. Но сразу же взял себя в руки.

- А тебе какое дело, прокаженный! - злобно крикнул он. - Не думаешь ли ты стать на моем пути?

- Думаю, - ответил Гулям. - Ты не дойдешь до границы. Ты пойдешь со мной.

- Хотел бы я видеть, как ты заставишь меня сойти с моей дороги, усмехнулся Камиль и подошел ближе к коню. Тот оскалился и взбросил передние ноги. Хворост затрещал, и конь осел еще ниже. Салимов отпрыгнул назад.

- Сейчас ты это увидишь, - бросил Гулям. Он резко повернулся, прошел к хурджуму, схватил карабин и направил его в Камиля.

- Стреляй, дурак! - презрительно сказал Салимов. - Карабин разряжен. Вот они, патроны, - попробуй, достань их... - Он похлопал себя по животу, опоясанному лентой с патронами.

Гулям в гневе спустил курок. Послышался сухой щелчок. Выстрела не последовало. Карабин действительно оказался разряженным.

- Ну что, убедился? - насмешливо спросил Камиль. - Стреляй, стреляй! Награду заслужишь. Комиссаром станешь.

- Я тебя руками задушу, но ты от меня не уйдешь! - крикнул Гулям и взмахнул карабином над головой.

- Попробуй! - отозвался Салимов и вытащил из-за пояса большой нож, блеснувший в свете луны.

Гулям посмотрел вперед. Конь судорожно бил ногами и мелко дрожал всем корпусом. Он занимал весь проход и не давал возможности пройти к Салимову по оврингу. Этот путь был закрыт. Тогда Гулям сбросил оба халата и легко взобрался между камнями вверх. Он решил обойти опасное место и спуститься на овринг впереди Салимова.

Камиль следил за каждым его движением. Когда Гулям оказался над ним, он пробежал вперед по оврингу. Гулям задержался, чтобы перевести дыхание. Салимов остановился под ним.

- Послушай, Гулям, - вкрадчиво заговорил он. - Зачем нам убивать друг друга. Я отдам тебе мой хурджум. Того, что в нем лежит, тебе хватит на всю жизнь. Поверь, я тебя не обманываю.

- Если ты сам продал родину, думаешь за хурджум любого можешь купить! крикнул Гулям. - У тебя еще есть время пойти со мной. Подумай. Соглашайся.

- Гулям, зачем нам ссориться? Мы выросли с тобой в одном дворе.

Гулям горько усмехнулся.

- Это правда. Росли мы в одном дворе. Только ты в комнатах, а я - на конюшне.

Он стал спускаться по скале. Из-под ног у него сыпался щебень и мелкие камни. Гулям левой рукой хватался за выступы скал, за мшистые, влажные камни. Неверный свет луны искажал очертания скалы. Каждый шаг мог стать последним.

Салимов внимательно следил за Гулямом. Убедившись, что тот вскоре выберется на овринг, он прошел вперед и начал подыматься по скалистой, почти отвесной стене.

Гулям остановился. Их разделяло не больше десятка шагов. На ровном месте это расстояние можно было преодолеть за несколько секунд. Но попробуй это сделать на почти отвесной стене!

Салимов медленно, с трудом взбирался по выступам скалы. Ему мешал длинный халат. Он со злостью развязал патронную ленту, снял халат и засунул его в расщелину. Ленту с патронами он намотал себе на шею. Вскоре он снял чалму и остался в тюбетейке.

Гулям взбирался вслед за ним, опираясь на карабин, цепляясь рукой за камни, обходя острые выступы скал. Они поднимались все выше. Овринг остался далеко внизу. Вдруг в ущелье разнеслось громкое конское ржание. Затрещал настил овринга, и конь с предсмертным криком рухнул в пенящиеся волны реки. И снова стало тихо.

Потрясенный Гулям застыл на скале. Сердце билось сильно и часто, казалось, оно сейчас выскочит из груди. Карабин застрял прикладом в расщелине между камней. Гулям с трудом вытащил его и глянул на скалу, где стоял Салимов. Его там не было. Воспользовавшись замешательством своего преследователя, он поднялся еще выше и находился сейчас над Гулямом.

- Видал! - крикнул Камиль. - Сейчас и ты там будешь...

Он с трудом сдвинул большой обломок скалы и тот медленно пополз вниз, сталкивая обломки поменьше. Подымая пыль, камни полетели прямо на Гуляма. Он едва успел отскочить в сторону. Острый обломок больно задел его по бедру и остановился, застряв в расщелине. Остальные камни с шумом попадали в реку, вздымая фонтаны брызг.

Прихрамывая, Гулям снова полез вверх. Убедившись в своей неудаче, Салимов злобно выругался и стал медленно переползать от камня к камню. Потом он снова заговорил:

- Гулям! Ну зачем нам убивать друг друга? Я же ничего плохого тебе не сделал. Поверь мне, тогда на бюро все Ленька придумал - я здесь ни при чем.

Голос Салимова изменился. В нем уже не слышалось наглости и насмешки, а звучали унылые ноты. Он просил, заискивал.

Послушай меня, - продолжал Салимов, - пойдем со мной. Здесь неподалеку, в кишлаке Висхарв меня ждут. Нас переправят на тот берег. Мы с тобой заживем не хуже эмира бухарского. Ну, что ты здесь забыл. Ты же сирота.

- Я уже давно не сирота, - сказал Гулям. - А вот тебе придется ответить перед теми, кого ты оставил сиротами.

Оба они слышали тяжелое дыхание друг друга. "Дурак! Не взял с собой оружия"... - который раз ругал себя Гулям, сжимая в руке бесполезный карабин.

Салимов сел на камень. Гулям сделал еще шаг вперед. Камиль поднялся и закричал:

- Не подходи! Убью!

Он схватил обломок скалы и, подняв его над головой, бросил в своего преследователя. Гулям едва успел пригнуться. Камень разбился за его спиной. Камиль пошел вверх, цепляясь руками за выступы скал. Вскоре идти ему стало трудно, и он пополз по скалам, извиваясь между камнями, как змея.

Гулям пошел вперед - он стремился отрезать Салимову путь, когда он начнет спускаться к оврингу.

Он уже не видел скрывшегося за камнями врага и только по шуму осыпавшегося щебня догадывался, что тот уходит от него. Но вот и этот шум прекратился. Гулям подождал немного и решил подняться выше. Медленно, стараясь не шуметь, он стал подниматься по скалам. Он задыхался, еле двигал руками от усталости, болела ушибленная нога.

Неожиданно, в нескольких шагах перед ним выросла фигура Салимова.

- А, проклятый! - злобно закричал он. - Ну, теперь ты не уйдешь!

Салимов напрягся изо всех сил, сдвинул с места большой камень и тот, качнувшись, пополз вниз. Но Камиль сделал слишком резкое движение, не удержался на почти отвесной скале и упал на спину, выронив нож. Он попытался ухватиться за что-нибудь и судорожно вцепился в какой-то камень. Камень сдвинулся с места и пополз вместе с Салимовым. Вслед за этим камнем двинулся второй, покрупнее. Салимов сползал вместе с грудой камней, которая захватывала по пути другие камни. Каменная груда тащила Салимова все быстрее и быстрее.

Гулям успел отскочить в сторону и с ужасом смотрел, как лавина камней уносила беспомощно барахтающегося Камиля.

Через мгновение лавина была уже где-то внизу, камни с шумом падали в воду, а за ними неслись и падали другие.

Гулям увидел, как Салимов упал на скалу у самой реки, а сверху на него свалилась огромная каменная глыба. Она накрыла его целиком, оставив только одну ногу в запыленном сапоге с оторванной подошвой. А потом сверху посыпались другие камни и вскоре закрыли сапог.

Гулям стоял, выронив карабин, тяжело опираясь руками о поросший мохом валун. В ущелье снова стало тихо.

- Вот ты и рассчитался за все свои преступления, сын моего хозяина! негромко сказал Гулям.

Медленно, оберегая ушибленную ногу, он спустился на овринг. Так же монотонно шумела река. Лунные отблески трепетали в воде. Где-то далеко завыли собаки.

- Кишлак. Люди... - пробормотал Гулям и прилег на еще теплый плоский камень.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ВЗОРВАННЫЕ ДЖУНГЛИ

После бессонной ночи, проведенной с доктором Рябиковым, Виктор утром зашел в окружком комсомола, где ему выдали винтовку и наган. "А ведь права Маша, как на войну снаряжают", - подумал он. Потом Виктор заехал в караван-сарай. Там его ждали попутчики, тоже назначенные в Кабадианский район. Выехали, когда солнце не успело еще высоко подняться. Сытые, отдохнувшие кони мелкой рысцой трусили по подмерзшей дороге.

До Кабадина доехали за два дня.

Единственная улица кишлака растянулась на несколько километров. Она начиналась у подножия крутых горных склонов, сбегала в долину и обрывалась у кофейных вод Кафирнигана. В центре кишлака возвышался курган с развалинами крепости - две башни, стены с бойницами, полуразрушенные строения.

Два раза в неделю - по вторникам и пятницам - в Кабадиане собирался базар. Сюда съезжались дехкане из окрестных селений, и до вечера в кишлаке было шумно. У кооператива выстраивалась очередь за мануфактурой и керосином. На маленькой базарной площади становилось тесно и грязно.

Вечером в кишлаке снова восстанавливалась тишина. Только азанчи кричали из мечетей в разных концах кишлака, призывая к молитве, да протяжно ревели ослы.

Виктор познакомился с руководящими работниками района. Секретаря райкома партии Ширинова, коренастого, рябоватого узбека, он знал еще в Дюшамбе. Ширинов понравился Виктору своим веселым характером, открытой улыбкой, умными глазами. Секретарь райкома комсомола Габриэлянц, худенький, небольшого роста, выглядел моложе своих двадцати лет. Уроженец Самарканда, он хорошо говорил по-узбекски. Большинство населения Кабадианского района принадлежало к узбекским племенам кунград и локай, и здесь требовалось знание узбекского языка.

Район раскинулся на обширном пространстве. Необъятные площади нетронутой плодородной земли с капризной рекой Кафирниган заросли гигантским камышом, кишащим зверьем и дичью.

В стране наступала первая колхозная весна. Эта весна должна была перевернуть жизнь района. Именно перевернуть, - потому что предстояло создать машинно-тракторные станции и организовать коллективные хозяйства из дехкан-бедняков, которые тянулись к лучшей жизни, несмотря на угрозы баев, старшин и мулл.

Виктору отвели на базарной площади маленькую комнатку, в которой раньше помещалась парикмахерская. Он вбил в глиняный пол четыре столбика, приколотил к ним поперечные перекладины - получилась кровать. Два столбика повыше он накрыл доской - получился стол. А ящик превратился в стул. Квартира была готова.

В первые дни Виктора часто будили на рассвете незнакомые люди и просили побрить или подстричь. Виктор сердито объяснял, что он не парикмахер. Ему не верили, упрашивали, обещали щедрое вознаграждение. Виктору это надоело. Он привесил к двери фанерку с надписью: "Парикмахерская рядом" и нарисовал стрелу, указывающую на пустырь. С тех пор стук по утрам прекратился.

Виктор жил в горячке заседаний, совещаний и планов. По вечерам, с головой, словно разбухшей от цифр, он приходил пить чай в красную чайхану возле скупочного пункта. На помосте чайханы, в глубине громко храпели на разные голоса сезонники, идущие из Термеза в Курган-Тюбе. Чай подавал старый чайханщик Мута-Вали.

Не так давно Мута-Вали служил конюхом у кабадианского бека. Бек оставил о себе память - рубцы на спине и шрам через правую щеку. Когда ворвавшиеся в крепость дехкане зарубили бека кетменями, Мута-Вали оседлал всех коней, вывел их из крепости и прискакал на площадь. Там он сдал коней командиру красноармейского отряда, подоспевшего на помощь восставшим.

Мута-Вали и сам бы пошел в отряд - он был лихим джигитом, но дома лежала больная жена и четверо детей просили есть. И Мута-Вали остался в кишлаке. Он стал заведовать красной чайханой, где велись горячие споры о новой жизни.

Когда кровавый Ибрагим-бек, преследуемый народным гневом, убегал в Афганистан, одна из его шаек заскочила в Кабадиан. Мута-Вали скрывался в камышах. Вернувшись домой после ухода шайки, он нашел жену и детей мертвыми - всех убили басмачи. В глубоком горе побрел он в чайхану. И с тех пор Мута-Вали не уходил отсюда домой - он боялся одиночества, ему хотелось всегда быть на людях. В задней комнате чайханы лежали его одеяла. Здесь, у самовара проходила вся его жизнь. В людской толчее, среди шума и смеха он забывал о своем горе.

Скрипка стала его единственной страстью. Мута-Вали смастерил ее из консервной банки, прикрепив к ней длинный гриф, а смычок сделал из ветки чинары. Скрипка зазвучала, как настоящая. Когда Мута-Вали впервые запел в красной чайхане, слушатели были в восторге. Мута-Вали приобрел славу певца и музыканта. Из далеких кишлаков приезжали люди - посидеть в чайхане, выпить чая и послушать песни старика.

Виктор тоже услышал пение Мута-Вали. Его песни, даже хриплый голос здесь, на краю советской земли, - показались ему особенно красивыми.

В райкоме комсомола он познакомился с молодым учителем, своим ровесником, недавно приехавшим из Самарканда. Звали его - Очильды. Он вырос в одном кишлаке вместе с Гулям-Али, которого Виктор хорошо знал.

Уходящая зима вдруг разразилась напоследок снежной бурей. Три дня завывал ветер, занесло снегом улицы, дома, сады. В глиняных кибитках стало холодно, сыро, темно. Кабадианцы собирались в чайхане, бесконечно пили чай и неторопливо беседовали. Расходились по домам поздно ночью, когда Мута-Вали заливал водой угли самовара и укладывался на свои одеяла.

Через три дня тучи ушли. На необъятном синем куполе неба засияло солнце. Началось бурное таяние снега, зажурчали - побежали ручьи. Стаи птиц пролетали над Кабадианом - на север. Пришла настоящая весна.

Когда дороги немного подсохли, Виктор с учителем Очильды поехал в Шаартуз, на хлопковый завод - единственное промышленное предприятие в районе. Там работала комсомольская ячейка - самая большая после кабадианской.

Дорога шла в тугаях. Слева высились громады Баба-тага, справа лежала широкая долина, посредине которой сверкал под солнцем причудливо извивающийся Кафирниган. Над черной и влажной землей поднимался легкий пар.

Два часа езды на конях прошли незаметно. Через Кафирниган перебрались вброд - моста не было, а паром снесло. Когда взобрались на холм, Виктор увидел беспорядочно разбросанные домики с плоскими кровлями, оголенные сады и белый длинный забор хлопкового завода. Это и был Шаартуз.

В узких улицах кишлака всадников встретил заливистый лай собак. Отмахиваясь камчой, Виктор направился к заводу. Очильды остался в кишлаке. Сторож, повесив на плечо винтовку, молча открыл ворота. Виктор привязал коня, ослабил седло и вошел в контору.

В обеденный перерыв секретарь заводской ячейки созвал комсомольцев. Ребята пришли в грязных спецовках, с приставшими хлопьями ваты. Завязался разговор. Виктор узнал, что заводские комсомольцы не принимают в союз молодежь из кишлака. А там есть ребята, которые хотят вступить в комсомол, но не знают, как это сделать. В тот же вечер Виктор вместе с Очильды провел в кишлаке собрание молодежи, оформил новую ячейку и прикрепил к ней двух комсомольцев с завода.

Виктор остался ночевать в общежитии завода. В комнате, где он расположился, жили четыре человека. Она пропахла потом, табаком и залежавшимся грязным бельем. Молодые рабочие жили здесь недавно, с осени прошлого года, и собирались удирать из Шаартуза.

- Скучно здесь, - объяснил Виктору один из жильцов комнаты, невысокий, веснушчатый юноша с рыжеватым чубом. - Некультурно. Живем, как в сарае. Горячую пищу раз в неделю едим. Все в сухомятку перебиваемся.

- Почему? - спросил Виктор.

- Столовой нет, а с работы усталый придешь - не до того.

- Клуба нет. Читать нечего. Да и поговорить не с кем, - вступил в разговор другой рабочий - крепкий, широкоплечий узбек по имени Самад, или Саша, как называли его товарищи.

- Вот лежим здесь, переругиваемся... - снова начал веснушчатый.

- И погулять не с кем, - заговорил третий. - Девушек нет, кино уж черт знает сколько времени не видели. Ходим немытые, нечесанные.

- Ну, уж баня у вас здесь великолепная, - заметил Виктор.

- Баня-то есть, да мыться не для кого. Все равно, ходишь чистый, ходишь грязный - никто не видит...

- Это уж ты, Федька, глупости говоришь! - вмешался Саша-Самад. Давайте лучше чай пить и товарища покормим.

На примус поставили закопченный чайник. Хлеб нарезали большими ломтями и положили прямо на стол. Сахар накололи углом пиалы. В комнате, кроме пиалы, нашлась еще старая жестяная кружка. Чай пили по очереди. Гостю наливали первому.

- Да, - протянул Виктор, отхлебнув чая, пахнувшего мочалой. - Неважно живете. Говорите, девушек нет. Вот и хорошо, что нет. А то бы они вас засмеяли.

- Это почему же? - спросил веснушчатый.

- А вот почему! Был я в Курган-Тюбе. Там тоже хлопковый завод. Рабочие тоже живут в общежитии. Зашел я к ним, посмотрел и удивился. Не общежитие, а картина! Все топчаны одеялами покрыты, комнаты выбелены, кругом портреты висят.

Ребята внимательно слушали.

- Ну, там другая жизнь. Город... - мечтательно сказал Саша-Самад.

- Так ведь и здесь скоро будет город. Вот придут тракторы, а с ними много народу подъедет. Трактористы, трактористки, семьи у них...

- Трактористки, говоришь? - встрепенулся Федька. - Девчата. А не врешь?

- Зачем же врать. Трактористки с тракторами едут. Из Термеза, вдоль границы. Скоро здесь будут. Девчата боевые.

- Эх, вот заживем! - Федька хлопнул себя по колену.

- Это кто же заживет? Уж не ты ли? - с улыбкой спросил Виктор.

- А почему же не я?! - обиделся Федька.

- Да ведь ты сам сейчас сказал: ходим неумытые. Думаешь, на таких девчата польстятся...

- Наш гость правду говорит, ребята, - вмешался четвертый, до сих пор молчавший молодой таджик. Он лежал на топчане и читал. А сейчас отложил книгу в сторону и сел, спустив на пол ноги в грязных сапогах.

- Как бараны живем, - продолжал он. - Вонища у нас, клопы заели. Надоело. Пора на людей стать похожими.

Ему никто не ответил.

Виктор лег, не раздеваясь. Ночью он проснулся от обжигающих укусов вся постель была усыпана клопами. В комнате стоял удушливый запах влажных тел. Виктор тихо подошел к окну и открыл форточку. Струя свежего холодного воздуха ворвалась в комнату.

Утром Виктор и Очильды выехали в ближайшие кишлаки. Они провели собрания кишлачной молодежи, рассказали о задачах комсомола на посевной, об организации колхозов.

Поздно вечером Виктор усталый, но радостный возвращался в Шаартуз. Очильды остался ночевать у знакомых в кишлаке. Виктор въехал в ворота хлопкового завода и направился к общежитию. Здесь его ждал сюрприз. В сумерках на крыльце стоял полуголый Федька. Веснушчатый парень, взобравшись на табуретку, поливал из ведра Федькину спину.

- Хо, хо, моемся! - закричал Федька, увидев Виктора. - Теперь чистыми будем!

Виктор улыбнулся, открыл дверь и остановился в изумлении. Грязная и запущенная комната общежития стала неузнаваемой. Пол поражал чистотой. Празднично выглядели по-новому расставленные топчаны, покрытые ситцевыми ватными одеялами. Стол - чисто вымыт и выскоблен. У обломка зеркала, придвинув к себе лампу, брился молодой рабочий-таджик, который вчера вечером читал книгу. Саша протирал окно.

Виктор вернулся в коридор, тщательно вытер нога о лежавшую у порога тряпку и только после этого вошел в комнату.

- Что это у вас так керосином пахнет? - спросил он будто невзначай.

- Клопов морили. Ни одного гада не оставили, - ответил Саша, усиленно протирая стекло.

В общежитие шумно ворвался Федька. Он докрасна растерся мохнатым полотенцем и надел чистую голубую рубашку.

- Ну, теперь пусть едут ваши трактористки. Мы готовы их встретить! сказал он. - Давайте чай пить, ребята. После бани всегда чай пьют.

Парень с веснушками собрался было тут же в комнате разжечь примус, но Саша закричал на него:

- Ты что? Копоть разводить?! Давай на двор!

Когда чайник вскипел, оказалось, что у хозяев имеется шесть пиал и даже две тарелки. Чай пили, словно на новой квартире. Лица молодых рабочих светились радостью и гордостью.

Рано утром Виктор выехал в Кабадиан, пообещав комсомольцам выслать книги. Там он узнал, что завтра тракторы придут в Шаартуз. Он договорился об отправке библиотечки для молодежи хлопкового завода и вернулся в Шаартуз. С ним приехал уполномоченный окружкома партии Иргашев.

Виктор показал ему заводское общежитие.

- Вот молодцы, - похвалил Иргашев, осмотрев комнату. - Культурно устроились. А то был я в Курган-Тюбе у заводских ребят. Как свиньи живут. Грязища...

Саша и Федька недоуменно посмотрели на Виктора, Виктор лукаво улыбнулся и рассказал Иргашеву о своей хитрости. Все весело рассмеялись.

Днем сообщили, что тракторный караван ночует в степи в десяти километрах от Шаартуза, а утром появится здесь...

Шаартузцы стали готовиться к торжественной встрече. В степи возле Кафирнигана быстро соорудили деревянную трибуну, накрыли ее паласами, украсили флагами и прибили кусок красной материи с лозунгом. Правда, в лозунге приветствовались женщины по случаю дня 8 марта. Вывешивать его было, по меньшей мере, рано - стоял конец февраля, но других под рукой не оказалось.

С утра у трибуны начал собираться народ. В кишлаке уже давно носились слухи о тракторах, но какие они - никто не знал. Дехкане пришли на встречу разодетые, как на праздник. Они привели с собой детей - мальчиков, одетых в длинные, как у взрослых, халаты и пышные чалмы, и девочек в пестрых ситцевых платьях с бесчисленными тонкими косичками, свисающими на спину. В стороне стояли женщины, прикрывая лица халатами.

Вся комсомольская организация Шаартуза находилась у трибуны. На Федьке красовалась голубая шелковая рубашка, на Саше - новая яркая тюбетейка. Сапоги у всех - начищены до блеска.

Издали донесся ровный рокот моторов, и вскоре показалась цепочка тракторов. Их сопровождали всадники на разукрашенных конях. Это дехкане присоединились к каравану в кишлаках, через которые проезжали тракторы, и как бы составляли почетный эскорт невиданных еще в этих местах машин.

Впереди гуськом шли десять новых тракторов, за ними двигались еще десять машин с прицепленными к ним телегами, на которых лежал домашний скарб трактористов, инструменты, запасные части, бидоны с керосином. Здесь же сидели дети, жены водителей. В пути, когда караван останавливался на ночь и разбивал палатки, стан походил на цыганский табор, только вместо коней тракторы...

И вот настал долгожданный момент: тракторная колонна остановилась у трибуны. В степи разнеслось громкое "Ура!". Все бросились к тракторам, жали водителям руки, щупали невиданные машины, удивлялись, расспрашивали.

На одной из машин Виктор увидел Морозова. Сразу вспомнился вечер в далеком Дюшамбе, встреча с Кузьмой Степановичем, разговор о скорпионах, поимка Хошмамеда... Молодые люди крепко обнялись. Морозов отозвал Виктора в сторону и сообщил последние новости. Он ехал с тракторной колонной вдоль границы. На границе было тревожно. Каждый день ожидали перехода большой шайки басмачей.

Федька с трудом обнаружил среди загоревших дочерна водителей в замасленных комбинезонах четырех девушек и уже вертелся возле них, завязывая знакомство.

Морозов подошел к Иргашеву, поздоровался.

- Пора митинг открывать, - сказал он.

Иргашев взошел на трибуну. Начальник тракторной колонны крикнул: "Стройся!". Загудели моторы, и тракторы вытянулись в одну линию. Дехкане сгрудились перед трибуной.

Митинг открыл Иргашев. Он хорошо и взволнованно говорил о том, что сегодня, у нас, на границе двух миров, появились новые стальные кони, которые не только поднимут целину, но изменят всю крестьянскую жизнь.

После митинга тракторы переехали в Шаартуз. Кишлак ожил. По улицам, еще недавно сонным и тихим, целый день гуляла молодежь, слышались песни, веселый смех. Впервые заиграла гармоника.

Вечером Иргашев уехал в Кабадиан. Перед отъездом он поручил Виктору проверить ход коллективизации в ближних селениях.

На другой день Виктор выехал из Шаартуза. По пути к нему присоединился Очильды. В кишлаке Саят их постигла первая неудача. Созвать собрание не удалось. Все дворы оказались наглухо закрытыми. Они не нашли в кишлаке ни одного мужчины. Только женщины пугливо выглядывали из-за глиняных заборов. Даже чайхана была закрыта.

Кишлак Чоршамбе встретил их также неприветливо. Они проехали по безлюдным тихим улочкам, пересекли пустынную площадь и спешились у чайханы. Там они нашли толстого, засаленного чайханщика.

Друзья попросили чаю. Чайханщик принес чайники и уселся неподалеку. Видно было, что ему очень хотелось поговорить. И верно, он рассказал, что два дня назад сюда приезжал уполномоченный по фамилии Куранский. Он собрал всех жителей кишлака и объявил, что они теперь "колхоз". Куранский тут же выбрал одного парня, Азима, чтобы тот переписал у жителей кишлака всех лошадей, коров, коз, овец и кур. Это все, сказал он, станет общим. Никто не сможет пить молоко от своей коровы и есть яйца от своих кур. Куранский на всех кричал и так напугал, что когда понадобилось подписывать какую-то бумагу, то все дехкане беспрекословно приложили свои пальцы. Куранский уехал, а жители до сих пор не могут прийти в себя. Мужчины скрываются, не выходят на улицу, а женщины плачут и просят мужей не отдавать их в колхоз. Во всех дворах режут коров, баранов, коз.

Виктор понял, что и в Саяте побывал этот уполномоченный.

Поехали в другие кишлаки. И повсюду, где до них побывал Куранский, они встречали враждебное отношение, недоверие, с ними не решались даже разговаривать. Дехкане, напуганные угрозами, прятались, не хотели идти на собрания. Они не поддавались никаким уговорам, их не прельщали никакие обещания.

В кишлаке Чорбох Куранский составил список "пожелавших" вступить в колхоз, передал его в лавчонку кооперации, запретив продавать товары всем остальным дехканам, которые в этом списке не значились. Виктор объяснил заведующему кооперативом, что продавать товары нужно всем, кто будет платить за них деньги, а список отобрал. Кооператор проводил Виктора удивленным взглядом и тут же, на всякий случай, вообще закрыл лавочку.

В кишлаке Кият Виктор узнал, что Куранский записал всех в колхоз и предупредил, чтобы готовились ломать все старые дома: он, де, скоро вернется - руководить постройкой одного большого барака, где все колхозники будут жить вместе. В ту же ночь половина жителей Кията сложила на арбы свои пожитки и собралась уходить за кордон. Пограничники остановили дехкан возле переправы и уговорили их вернуться.

В кишлаке Араб-хона жили правнуки некогда покинувших родную страну арабов, которые считали себя потомками пророка. Куранский начал здесь организацию колхоза с того, что предложил выгнать из селения всех мулл и имамов...

Виктор поскакал в Кабадиан. Он нашел Иргашева и рассказал ему обо всем виденном. Иргашев немедленно созвал бюро райкома партии, вызвал Куранского и всех, кто проводит в районе коллективизацию.

На бюро Виктор снова повторил все, что рассказывал Иргашеву. Куранский сидел красный, злой, кусал губы и что-то быстро записывал в блокнот.

- Так совершаются провокации, - закончил Виктор. - Плохую услугу оказал Куранский коллективизации. Теперь нам будет в десять раз труднее организовать в районе колхозы.

Куранский вскочил с места и, заикаясь от злости, закричал:

- Яйца кур не учат!.. Ты еще под столом ходил, когда мы революцию делали! Я не позволю мальчишкам указывать мне...

- Спокойней, Куранский. Парень очень резонно говорит, - невозмутимо перебил его Иргашев. - Высказывайся по существу.

- И по существу скажу, - сразу сбавил тон Куранский. - Коллективизацию я проводил правильно. Район должен быть коллективизирован. И точка. Ни одного единоличника.

- Ну, ты немного загибаешь, - возразил секретарь райкома Ширинов. Надо учесть наши особенности.

- Какие у нас особенности? Что мы, не в советской стране живем? Что у нас, не Советская власть? Я заявляю со всей ответственностью - ни одного единоличника к Первому мая!

- А ответственность за то, что половина хозяйств уйдет в Афганистан? спросил Ширинов.

- Уйдут кулаки! Пусть уходят. Советские элементы останутся у нас.

- А как с торговлей? Товары будем продавать только колхозникам? - с улыбкой спросил Иргашев.

- Да, только колхозникам, - кипятился Куранский. Он вытер платком свою лысую голову и посмотрел в блокнот. - А насчет ломки кибиток - тоже правильно. Мы будем ломать старый быт.

- Так то старый быт, а не старые кибитки.

- Не перебиьай! Меня не перекричишь.

- Это и видно, - не сдержался Виктор.

- Район будет сплошь колхозным. Надо силой разогнать все сопротивляющиеся элементы. Раскулачить баев...

- А середняков? - спросил Иргашев.

- Если середняки сопротивляются, то и середняков, - не задумываясь, ответил Куранский.

- Ну, ты уже чепуху несешь! - Иргашев встал. - Об этом нигде не сказано.

- Вам не сказано, а мне сказано.

- Кем?

- Я провожу линию Наркомзема, - с гордостью заявил Куранский.

- Такой линии нет. Есть одна линия и это линия нашей партии, - твердо сказал Иргашев. - А кто тебе дал такие установки?

- Наркомзем.

- Уж не Говорящий ли?

- А хоть бы и Говорящий! - вскипел Куранский. - Я послан сюда центром республики и не вам мне указывать...

Заседание затянулось далеко за полночь. Виктор слушал Куранского и все больше убеждался, что тот неправ. Но как сделать правильно, Виктор не знал. Какие-то догадки теснились у него в голове, но сформулировать их он не мог, - так же как ясно выразить свои мысли о методе Куранского. Не нравился ему и сам Куранский - невысокий лысый человек, с бесцветными маленькими глазами, пухлыми волосатыми пальцами и вечно мокрыми губами.

С заседания Виктор ушел на почту - его вызвали к телефону из Курган-Тюбе. Там ему предложили немедленно выехать в округ за получением важного политического документа.

Утром Иргашев предоставил ему полутонку "Пикап". Виктор выехал в Курган-Тюбе.

Машиной управлял шофер, которого все звали Мишкой - крепкий блондин с вьющимися волосами, ровесник Виктора. Он работал в Ташкенте - возил какого-то начальника на легковой машине. А когда узнал, что в Таджикистане нужны люди - оставил спокойную работу и переехал в глухой пограничный район. Здесь он ездил по немыслимым дорогам, как по асфальту. Он постоянно пребывал в хорошем настроении и улыбался, обнажая белые, крепкие зубы.

В дорогу Мишка собрался быстро - поставил в кузов маленький бидон с бензином, бросил под сиденье старую кожаную куртку и просигналил, давая этим понять, что лично он готов к поездке.

Под самым Курган-Тюбе внезапно хлынул ливень. Струи дождя хлестали в окна кабины, переднее стекло помутнело от стекающей воды. Дорога сразу размокла и исчезла за дождевой завесой. Все же до города доехали без приключений.

Виктор накинул кожаное пальто и под проливным дождем побежал к крыльцу окружкома партии.

Здесь царило необычайное оживление. Везде стояли и взволнованно разговаривали группы людей. Кое-где читали вслух газету. Виктор пошел прямо к секретарю окружкома Нарзуллаеву. Тот вместо приветствия протянул свежий номер "Правды".

Виктор развернул газету и увидел напечатанные в ней материалы ЦК ВКП(б), разъясняющие политику партии в коллективизации. Он сложил газету и посмотрел на Нарзуллаева.

- Я заберу эту "Правду" с собой, - сказал он.

- Бери, - ответил Нарзуллаев. - Мы тебя для того и вызвали. Вот еще пять экземпляров.

Виктор весь день жил статьей "Правды". Он много раз бережно доставал газету из полевой сумки, читал ее знакомым и незнакомым, русским, таджикам, узбекам. То, что делал Куранский в Кабадиане, - делали другие в остальных районах. Газета отвечала на волнующие вопросы, которыми жил округ, республика, страна.

Всю ночь моросил мелкий дождь. Дороги размокли, ехать на машине было опасно. Но все же утром, посоветовавшись с Мишкой, Виктор решил возвращаться в Кабадиан.

Полутонка, обдавая прохожих грязью, буксуя в колеях, кое-как выбралась из Курган-Тюбе. За городом дорога стала несколько лучше - не так разъезжена. До переправы через Вахш доехали довольно быстро.

Вахш вздулся от дождей. Холодные коричневые волны пенились, шумно бились о берег. На переправе каждую минуту ожидали, что ветер и волны сорвут паром, и очень неохотно согласились идти к другому берегу. Но переправились благополучно. От берега сразу начался подъем. Тучи разошлись, засияло горячее мартовское солнце. Над землей поднимались испарения. Вскоре машина въехала в ущелье. По обе стороны высились красные отвесные стены гор. По ущелью текли ручьи темной дождевой воды. Машина дернулась вправо, влево, потом забуксовала всеми колесами и остановилась.