Мишка-печатник

НИЛ ТАРАСОВИЧ

О Ниле Тарасовиче, пожалуй, надо рассказать особо.

Федя очень хорошо помнит, как художник появился в редакции. Случилось это с месяц назад. В городе должен был состояться первый коммунистический субботник. Давида Семеновича осенило:

— Давайте-ка плакат нарисуем! Что-нибудь такое… Ну, рабочие несут бревно. Мускулы там, воля. И наверху слова: «Да здравствует коммунистический труд!» И повесим плакат над дверями редакции.

Затею все одобрили. Но тут же выяснилось, что в редакции никто не умеет рисовать. Однако, энтузиазм был сильнее неумения. Рисовали коллективно: кто бревно, кто туловище рабочего, кто мускулистые руки. Даже Федя принял участие: нарисовал на фартуке рабочего красную звездочку. Рабочий получился неуклюжий, и руки у него, выпрями он их, оказались бы длиной с его рост. Однако было ярко, броско, и, когда плакат повесили над дверью редакции, он сразу привлек внимание нескольких прохожих.

— Наглядная агитация, — довольно сказал Давид Семенович. — Действует. А теперь пошли работать.

Все уселись за свои столы и видели из окон, что у плаката стоят озадаченные зрители. Давид Семенович пел, пожалуй, громче, чем всегда:

Но плакат провисел над дверью не больше десяти минут. С треском распахнулась дверь, и в комнату ввалился огромный мужчина. Был он в свободной грязной блузе, с большим заросшим лицом, на котором гневом блестели глаза. В одной руке он держал обшарпанный чемоданчик, в другой.,, злополучный плакат.

— Чья мазня? — гаркнул мужчина таким басом, что задребезжали стекла в окнах.

Все это было весьма неожиданно. На несколько секунд в редакционной комнате наступила тишина.

— Я спрашиваю — чья мазня? — Великан, поставив на пол чемоданчик, с отвращением взял плакат обеими руками. — Молчите? — И он разорвал коллективное творение пополам.

Федя наблюдал эту сцену с подоконника, и ему, вопреки всему, понравился этот чудак в блузе, хотя и жалко было плакат.

«Веселый дядя», — решил Федя.

Расправа с плакатом вывела из состояния столбняка Давида Семеновича. Он вскочил со стула и ринулся на пришельца:

— Хулиганить?! Да как… — Давид Семенович тряхнул головой, уронил пенсне, нагнулся, долго искал его, поднялся красный, потный. — Да кто вам позволил? Мы…

— Ша! — снова гаркнул мужчина в блузе. — Кто позволил? Совесть художника, черт вас всех раздери! Лист бумаги найдется?

И, не дожидаясь ответа, он раскрыл свой чемоданчик, в котором все увидели тюбики с красками, палитру и несколько кисточек.

В рядах газетчиков случилось легкое замешательство. Художник оглядел комнату, глаза его продолжали сверкать гневом.

— Вы что? Оглохли? Говорю, лист бумаги мне дайте! Писаки несчастные!

Лист бумаги из другой комнаты принес самый молодой работник газеты Володя Смеух, у которого, как все говорили, блестящее будущее журналиста.

Художник схватил большой лист бумаги, примерил его к стенке, потребовал:

— Кнопки!

Появились кнопки. Молниеносными движениями могучих рук лист был приколот к стене. Художник пристально посмотрел на Давида Семеновича, и Давид Семенович отчего-то смутился.

— Что хотели сказать этой мазней?

Давид Семенович несколько замешкался с ответом, и художник заорал:

— Вы что? Разговаривать отучились? Я спрашиваю: что хотели сказать этим… вашим плакатом?

— Ну… — Давид Семенович робко развел руками.- Коммунистический субботник завтра. Вот мы… вроде призыва.

— Вроде призыва… Коммунистический субботник…- Он задумался. — Так… Цель ясна.

Из двух тюбиков художник выдавил на палитру красную и черную краски, взял две кисти, и вся редакция стала свидетелем чуда: легкие быстрые движения кистью по бумаге; несколько тяжелых шагов по комнате; пауза, опять быстрые движения кистью- и на глазах у всех возникла атлетическая фигура рабочего, поднявшего на свои сильные плечи тяжелый металлический рельс. Феде показалось даже, что он заметил, как рабочий сделал движение корпусом- поправил рельс (в этот момент художник добавил рабочему стремительную линию).

Тут рисование было прервано. Великан в блузе отошел к окну, вгляделся в плакат, нахмурился и вдруг ловко плюнул в сторону печки.

— Ну, это уже слишком, — возмутился Давид Семенович.

Художник рассеянно посмотрел на него, однако сказал сравнительно мягко:

— Пардон. Привычка. Но я в поддувало. Там зола. Не противно.

Федя подошел к поддувалу и убедился, что незнакомец плюнул очень даже метко.

Труд возобновился. За спиной рабочего надулось ветром красное революционное знамя, и на нем возникли слова: «Все на коммунистический субботник!» Плакат был великолепен. Газетчики и Федя вместе с ними молча, с восхищенными лицами стояли перед ним. Давид Семенович непонятно к чему сказал:

— Извините…

— Ладно. Можно вешать, — пробурчал художник.- Движения мало, черт бы его побрал!

Все пошли вешать плакат; сейчас же около него собралась настоящая толпа, загудела, заволновалась.

Когда вернулись в комнату, то увидели, что художник спит на диване, подложив под голову свой обшарпанный чемоданчик. Будить его не решились.

Художник проснулся вечером, когда в комнате горели две керосиновые лампы, и вокруг них бились серые пушистые бабочки. Посмотрев на работников редакции, он сказал:

— Из Москвы пехом протопал. Устал. Однако ближе к делу, — остановил он себя. — Нил Тарасович Харченко. Художник. Как теперь говорят, из буржуйской семьи. Отец рыбку с Каспия в первопрестольную возил. Купец. Ну и рекламка у него была: «Сам ловил, сам солил, сам привез, сам продаю». С семьей я порвал. Еще до семнадцатого, в художественном училище тогда над натурой изнывал. В партии большевиков не состою. Но революцию одобряю, хочу ей служить своей кистью. Прошу взять на работу. Еще вопросы есть?

Нил Тарасович стал работать в редакции. Техника печатания губернских газет тех лет не позволяла помещать рисунки, и Нил Тарасович писал плакаты, рисовал карикатуры. Они вывешивались на рекламных щитах и тумбах; и фанерный буржуй, в которого стреляли типографские рабочие на стрельбище, тоже был нарисован им. Для газеты Нил Тарасович писал злые и хлесткие фельетоны.

И в редакции и в типографии художника полюбили — он оказался веселым, общительным и, как ни странно, несмотря на свой бас и привычку орать, на редкость стеснительным и скромным человеком.

С Федей он сошелся быстро и часто говорил ему:

— Вот вся эта заваруха кончится, поедем ко мне в Москву, покажу тебе свои портреты. Я, видишь ли, Федор, портретист. — Рассматривал Федю внимательно и добавлял: — И ты, понимаешь, ищи в себе талант. В каждом человеке какой-нибудь талант заложен.

В типографском дворе Нил Тарасович появился в неизменной своей блузе, только рукава ее были закатаны по локоть, и, конечно, свой чемоданчик принес.

— Цель тебе ясна?- спросил он Федю.

— Ясна! Рисовать медведя.

— Точно! — Нил Тарасович метко плюнул в жестяную ржавую банку. — Нравится мне твой медведь. Характер в нем чувствуется, черт бы его разодрал! Темперамент.

Художник достал серый холст, растянул его в деревянной рамочке, приготовил краски, кисти.

— Значит так, Федор. Важна, понимаешь, поза. Видел я, как медведь лапу протягивает, когда есть просит. Характерная, тысяча дьяволов, поза. Можно его так поставить?

— Можно. Только ему чего-нибудь дать надо. А нету. Была таранка, да я ее съел.

— Съел, значит. Туда ей и дорога, таранке.- Нил Тарасович достал из чемоданчика маленький сверток. — На вот. И давай ему помаленьку. Обед мой.

В свертке были два яблока и ломоть хлеба.

— А как же вы? — неуверенно спросил Федя.

— Ха! Не хлебом единым жив человек, Федор! Мишка-печатник сидел рядом и спокойно слушал

этот разговор. Но, когда появились яблоки и хлеб, он задергал носом, оживился и вдруг встал на задние лапы и протянул к Феде правую переднюю.

— Сам понял, что от него требуется! — заорал художник. — Двадцать пять тысяч водяных! За работу!

Первый сеанс продолжался около часа. Мишка-печатник позировал не очень охотно — все старался поскорее выклянчить у Феди яблоки и хлеб.

А Федя зачарованно смотрел, как под волшебной кистью Нила Тарасовича появляется на холсте Мишка, точь-в-точь как в жизни и даже красивее!

Забегая вперед, нужно сказать, что еще пять дней приходил в тесный дворик Нил Тарасович, и в результате появился портрет Мишки-печатника, тот самый, который и сейчас висит в типографии, потемневший от времени, пыли и невнимания людей…