Мишн-Флэтс

11

За те полтора года, что я учился Бостоне, я ни разу не бывал в Мишн-Флэтс.

Хотя название, конечно, слышал часто. Студенты и аспиранты более отчаянного характера, чем у меня, особенно коренные бостонцы, кое-что рассказывали про эту часть города — всегда что-нибудь нехорошее.

Само имя Мишн-Флэтс было для них синонимом всего, чего боятся более или менее добропорядочные горожане.

В тех краях никто из них не хотел бы заблудиться ночью или даже поздно вечером.

Именно там полиция находила брошенными украденные машины.

Именно там шальная пуля могла влететь в кухню.

Именно там двадцать четыре часа в сутки можно разжиться любыми наркотиками (если у вас есть склонность).

Но при обилии разговоров об этом жутком районе города мало кто действительно хорошо знал его. Там бывали только по необходимости или проездом.

Практически во всех больших американских городах есть такой район с дурной славой, район, который все обходят и объезжают стороной.

Однако меня поражало, как много бостонцев вообще ни разу в жизни не бывали в Мишн-Флэтс.

Для них Мишн-Флэтс был чем-то вроде пустыни Гоби или Гималаев — слышать слышали, да и только. Словно Мишн-Флэтс не тут, под боком, а в другом полушарии.

В принципе это верно — нет никакой разумной причины бывать в Мишн-Флэтс, если ты там не живешь или не работаешь.

Район относительно небольшой — всего несколько кварталов. Достопримечательностей нет. Магазинов тоже — за вычетом убогих лавчонок. С точки зрения архитектуры занятна разве что новоанглийская пресвитерианская больница — бедняжка оказалась заложницей Мишн-Флэтс после того, как все состоятельные люди мало-помалу покинули район в тридцатые, сороковые и пятидесятые годы.

Даже само экзотическое название Мишн-Флэтс — миссионерские топи — стало пустым звуком. Нет больше ни миссионеров, ни топей. В семнадцатом веке тут находился дом священника Джона Элиота, который обращал в христианство индейцев. А тлетворные болота, окружавшие Литтл-Мадди-Ривер — реку Грязнушку, — давно, в самом начале двадцатого века, осушены и застроены.

Мишн-Флэтс отрезан от города со всех сторон — где скоростными шоссейными дорогами, где заводами, где рекой. Поэтому район как бы ни к какой части города не примыкает — забрести в него случайно нельзя.

Вот и существует этот городской «остров» особняком, скрытно, словно лишь для того, чтобы быть живым воплощением страхов — особенно среди белого населения города.

Мы с Келли подъехали к восточному концу Мишн-Флэтс незадолго до полудня. За рулем сидел я.

— Хочешь немного тут осмотреться? — спросил Келли.

Я согласно кивнул. Келли стал указывать путь.

Мы поехали по Франклин-стрит. Вдоль этой широкой улицы стояли точно такие же кирпичные дома, как в других районах города — скажем, в Бек-Бее или в Саут-Энде.

Но по мере того как мы ехали дальше в северном направлении, плотная стена домов стала редеть. Тут и там между обшарпанными домами виднелись превращенные в помойки пустыри на месте снесенных строений, сгоревшие или необитаемые здания. Даже руины трех-четырехэтажных домов. Ни одного приличного магазина. Только продуктовые и скобяные лавчонки да авторемонтные мастерские.

Келли сухо откомментировал этот безрадостный пейзаж:

— Туристические автобусы сюда не забредают.

Мы проехались по улицам, отходящим от Франклин-стрит.

У них были милые умиротворяющие имена типа Садовая, Ивовая, Тихая.

Разумеется, ни садов, ни ив, ни тишины.

Высоких строений встречалось все меньше. Чем дальше от широкой Франклин-стрит, тем больше одно-, двух- и трех-квартирных домов.

Но ничего похожего на сытую пригородную идиллию.

Разбитый асфальт, кое-как залатанные крыши, фасады с облупившейся краской, чахлые садики. Кое-где даже выбитые окна. Отдельные ухоженные и свежепокрашенные здания только подчеркивали всеобщее запустение и нищету.

Невзирая на жуткую разруху, эти улицы и улочки на фоне солнечного осеннего дня не создавали впечатление смертельно опасного района. То там, то здесь я замечал забавные симпатичные детали: ящик из-под молочных бутылок с выбитым дном прибит высоко на стене вместо баскетбольного кольца; балкон утопает в цветах; девчушки с хохотом прыгают через скакалку. Словом, не создавалось впечатления огромного злодейского притона. Просто нищий — угнетающе нищий — городской район.

Впрочем, меня бедностью не удивишь. И в нашем округе есть целые поселения неимущих переселенцев из Новой Англии или из Квебека.

Думаю, здесь, в Мишн-Флэтс, царят те же безысходность и тоска, которые свойственны местам, где скученно живут отверженные мира сего.

Мы выехали из лабиринта улочек на простор.

— А вот и Мишн-авеню, — сказал Келли.

Центральная артерия Мишн-Флэтс больше напоминала берлинскую улицу после налета авиации союзников.

Пустыри, заваленные битым кирпичом и всякой дрянью, разрушенные дома… Обитаемые дома стояли далеко друг от друга и отличались от многих развалин только следами жизни в окнах — где занавески, где белье на балконе сушится. Все кругом рушится, крошится, кренится…

Что можно было выломать и продать, начиная с медных дверных ручек и заканчивая водосточными трубами, все было давно уже выломано и продано. Остальное покалечено временем или вандалами. Редкие палисадники, обнесенные чиненными-перечиненными и слепленными из чего попало заборами, были не столько садиками, сколько мусорными свалками.

— Прежде справа и слева стояли сомкнутые ряды многоквартирных домов, — рассказывал Келли. — Довольно симпатичный был район. Здесь жили сперва итальянцы, потом ирландцы и евреи. Разумеется, все они давно удрали отсюда.

Мы проехали мимо Уинтроп-Виллидж — единственного островка относительного благополучия: замкнутое кольцо высоток в небольшом парке, обнесенном высоченной металлической оградой. Несколько охранников дежурили на въездных воротах. Они проводили нашу машину ленивым подозрительным взглядом.

Келли показал мне повторяющиеся на многих обшарпанных стенах граффити: «МБ».

— Мишнская братва, — пояснил Келли. — Банда Брекстона.

Эти буквы — «МБ» — были повсюду. Приглядевшись, я увидел их и на тротуаре, и на разбитых телефонных будках, и на столбах, и на стеклах автомобилей.

— Остановись-ка здесь, Бен Трумэн, — сказал Келли. — Хочу позвонить.

Я притормозил машину у лавчонки под названием «У Мэла».

Келли зашел внутрь.

Я поискал музыку в радиоприемнике, потом решил выйти из машины — понежиться в лучах солнца и осмотреться.

Я оперся спиной об искореженный парковочный счетчик и, позевывая, водил глазами по улице. Смотреть особо не на что. Мерзость запустения.

Очень быстро я ощутил, что стал предметом всеобщего внимания.

Толстая негритянка, которая развешивала свежевыстиранное белье на балконе, бросила свое дело, уперла руки в бедра и стала меня рассматривать.

Ребятишки на тротуаре у соседнего дома прекратили играть и таращились на меня.

Несколько типов на противоположном тротуаре хоть и не замолчали, но то и дело на меня косились.

Что во мне такого, черт возьми? Или это лишь потому, что я единственный белый на всю улицу?

Из ближайшего подъезда вынырнул один подросток. Потом другой. Оба переглянулись и двинулись ко мне.

Оба чернокожие — один совсем темный, другой почти такой, каким бываю я, если летом подолгу хожу на солнце. У обоих характерный презрительный прищур — то ли от хулиганской натуры, то ли от природной дебильности.

— Ты че тут кантуешься? — спросил светленький.

— Жду друга. Он в магазине.

Оба парня смотрели на меня исподлобья, словно мой ответ только увеличил их недоверие.

— Классная тачка, — сказал тот, что потемнее.

Светленький сплюнул и спросил врастяжечку:

— Деньги есть?

— Нет.

— Нам нужны — в магазин.

— Увы и ах.

— Ты че — заблудился?

— Нет. Я же сказал — друга жду. Он внутри.

— Нам и нужно-то немного — всего доллар, — сказал тот, что потемнее.

— Говорю вам…

— Брось ты, парень, какой-то вшивый доллар!

Я хмыкнул, вытащил из кармана бумажник и дал ребятам один доллар.

— А ты лапшу вешал, что денег у тебя нет, — протянул светленький.

— Я только сказал, что вам давать не собираюсь.

— А таки дал!

— Ну и что?

— Целый доллар отвалил. Щедрый мужик! Мог бы и один сраный цент дать. Ладно, не жмись. У тебя полный лопатник долларов, я же видел. Нам во как нужно в магазин!

— Нет, ребята, уж вы извините.

— Нам чего пожрать — понимаешь?

— Да, с голоду подыхаем — понимаешь? — насмешливо заканючил второй.

— Хватит. Больше ничего не получите.

— Как это — не получите? Я ж тебе сказал — нам позарез нужно!

Я отрицательно мотнул головой. Возможно, пришло время пояснить, что я полицейский.

Но поскольку это были только подростки, то я не стал гнать волну. С формальной точки зрения я тут, в Бостоне, никакой не полицейский. Моя юрисдикция заканчивается в Версале, штат Мэн. В Бостоне я рядовой турист.

— Получили от меня доллар, друзья, на том и закончим.

Тот, что потемнее, стал медленно передвигаться мне за спину.

— Я видел у тебя бумажник, набитый деньгами! — Хоть и щупловатый, он был выше меня ростом. Теперь он щурился хуже прежнего, и я начал нервничать.

— Не жмись, помоги людям в беде, — сказал светленький. Он шагнул ко мне. Не то чтобы с угрозой, но при этом он оказался так близко от меня, что я машинально вытянул руку и упер пальцы ему в грудь.

— Э-э! — сказал я.

— Ты чего меня лапаешь! — сразу взорвался светленький. — На драку нарываешься, или что?

— Ни на что я не нарываюсь!

Тот, что потемнее, сказал:

— Не заводитесь. Ведь можно и без рук, по-доброму. Вижу, дядя добрый, он и так даст.

— Вы просили доллар — получили. И все, проехали.

— Я у тебя не доллар спрашивал. Я спрашивал: деньги есть? А ты сразу меня трогать! Будет всякий меня трогать!

— Никто тебя не трогал.

— Я что — тебя обзывал?

— Нет.

— Вот-вот, просто беседовали. Я попросил у тебя помощи. А ты вдруг в бутылку полез!

— Ни в какую бутылку я не полез! Давайте так, ребята, говорю вам с полным к вам уважением: идите своей дорогой, пожалуйста.

— Тротуар не купленный. Где хотим, там и стоим. Ты посылаешь нас куда подальше только потому, что мы попросили о помощи? Так? Дал один поганый доллар и считаешь, что можешь нами командовать?

— Ничего такого я не говорил.

— Ты так подумал. По морде вижу.

— Ничего такого я не думал.

— Думал, думал!

Светленький похлопал меня по правому карману брюк, откуда я доставал бумажник.

Я отбросил его руку — по мере возможности не слишком резко.

— Нечего меня трогать, — сказал я.

— Ты чего пихаешься, гад? Мы разговариваем, а ты руками не по делу машешь!

В этот момент из магазина вышел Келли. Ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять ситуацию.

— Пошли, Бен, — сказал он, — некогда нам тут прохлаждаться. Я хочу навестить мою дочку.

Он взял меня за локоть и потянул за собой. Мы сели в машину.

Оба подростка проводили меня злыми взглядами, но ничего не сказали и с места не двинулись.

— Словно другая вселенная, — пробормотал я.

Келли никак не отозвался. И эта констатация факта никак не облегчила мою душу.

12

Предварительное судебное разбирательство в окружном суде Мишн-Флэтс.

Без четверти час. К этому времени судья Хилтон Белл уже отсидел задницу — поэтому он не восседает в своем кресле, а расхаживает по ту сторону длинного судейского стола.

Судья работает с девяти утра — в бешеном темпе, без единого перерыва, а количество ожидающих его предварительного приговора, похоже, не уменьшается.

Изредка долетают возмущенные крики из камер-накопителей на первом этаже — там тоже битком набито.

Я сидел в первом ряду, потихоньку дурея от запаха духов и потных подмышек сидевшей рядом девицы. Из полиэтиленового пакета на ее коленях торчали кудряшки парика. Загадочная персона.

(Джону Келли хватило ума не париться в судебном зале. Он ждал меня на улице — прохладно, но свежо.)

Судья Белл сердито уставился на стеклянную стену в конце зала, за которой находилась комната ожидания. В этом «аквариуме» под охраной полицейских человек двадцать ожидали своей очереди: камера, свобода или освобождение под залог.

Судья постепенно закипал — почти в буквальном смысле слова.

Откуда-то из недр судебного здания сломанный кондиционер гнал перегретый воздух — в зале было уже под тридцать градусов.

Похоже, именно в этот день бостонскую полицию угораздило арестовать половину населения города — и всех навесить на бедную распаренную голову судьи Белла.

Судья потеребил узел галстука, словно хотел сорвать с себя проклятую удавку. Глянул на потолок, помощи свыше не получил, тихо крякнул и громко вздохнул. Публика в зале невольно тоже возвела глаза к потолку. Ничего интересного, кроме темных разводов от последнего дождя.

Момент рассеянной задумчивости миновал. Судья рухнул в кресло.

— Следующее дело!

— Номер девяносто семь дробь семь-семь-восемь-восемь, — объявил секретарь и забарабанил дальше скороговоркой: — Народ против Джеральда Макниза Третьего, известного также под именами Джи-Мак, Джи-Мани и Трей Макниз. Стража, ввести обвиняемого!

— Ввести обвиняемого! — эхом повторил судебный офицер, открыв дверь в коридор.

Приуставшая публика уже привыкла к этому ритуалу перекрикиваний.

Мы видели, как со стула в «аквариуме» встает мужчина и в сопровождении полицейского направляется к нам в зал.

— Обвинение? — опять рявкнул судья.

Молоденький помощник окружного прокурора вскочил с места.

Его младенческое личико было залито потом.

Он лихорадочно копался в папках, лежащих перед ним на столе.

Судья исподлобья наблюдал за ним.

Парнишка наконец нашел нужное дело и растерянно произнес:

— Ваша честь, у меня пустая папка. Все документы по делу у мисс Келли!

Секретарь презрительно усмехнулся.

Судья Белл яростно тряхнул головой. До чего ему надоели эти беспомощные дураки!

— А где мисс Келли? — осведомился он.

Младенец с папками скорчил гримасу.

— Понятия не имею.

— Ну, у вас язык отнялся?

— Не знаю, ваша честь.

— Почему не знаете?

— Э-э… Я не знаю… почему… я не знаю.

Младенец, очевидно, не больше года как из юридической школы. Бессмысленно перебирая папки на столе, он краснел и мялся и еще больше потел под суровым взглядом судьи.

— Вы не знаете, почему вы не знаете? — безжалостно констатировал судья.

— Я… я не знаю, ваша честь.

— Следующий!!!

И опять в сумасшедшем темпе пошли нуднейшие дела: владение марихуаной, пьяные драки, нарушения общественного порядка.

Обвиняемых уводили из зала быстрее, чем публика успевала их хорошенько рассмотреть.

Когда судья почти полностью разгрузил «аквариум», он вспомнил о пропущенном деле.

— Вызовите еще раз Макниза! — приказал он.

Младенец с папками вскочил и опять красный как рак сообщил:

— Ваша честь, мисс Келли до сих пор не связалась со мной…

— Замечательно! В этом случае повернитесь лицом к публике и объясните ситуацию присутствующим.

— Что именно объяснить, ваша честь?

— Что вы сегодня не готовы, что из-за вас мы все теряем драгоценное время!

— Ваша честь?

— Лицом к залу, господин обвинитель! — рявкнул судья. — Не мне объясняйте — им!

Младенец, обиженно надув губки, повернулся лицом к залу.

Пока он соображал, что и как сказать, судьба ему улыбнулась.

Дверь открылась, и в зал, извиняясь одними губами за опоздание, вошла молодая женщина. На ней была строгая темная тройка. У блузки — высокий оборчатый воротник. Ни дать ни взять — священник в юбке!

Младенец расплылся в счастливой улыбке:

— Мисс Келли!

Секретарь машинально повторил «мисс Келли!» и покосился на судью. Буря миновала!

Кэролайн Келли быстро прошла вперед, к младенцу, стала рядом с ним и, улыбаясь судье, что-то шепнула младенцу в ухо. Я сидел настолько близко, что различил ее слова.

— Да пошли ты его…

Она точно и со смаком сформулировала, куда именно следует послать судью Белла.

Таким образом, слова «да пошли ты его…» в их полном варианте были первым, что я услышал из уст Кэролайн Келли.

Со своего места в первом ряду я имел возможность хорошо рассмотреть ее — правда, с тыльной стороны. Каштановые волосы небрежно собраны на затылке и зажаты золотой заколкой. Юбка более или менее свободная, но хорошо обрисовывает фигуру. Не худая и не полная. Самое оно.

— Ага, — сказал судья, — возвращение блудной дочери!

Кэролайн Келли подняла руки ладонями вперед: дескать, вина моя и только моя! Можете карать, а можете миловать!

— Имеете что-нибудь сообщить суду? — ядовито продолжал судья.

— Нет, ваша честь, ничего существенного.

— Возможно, вы сумеете помочь нам, мисс Келли. У нас тут обнаружилась маленькая загадка. За последний уик-энд было арестовано… Господин секретарь, сколько народу было арестовано?

— Два-ноль-пять, — отчеканил секретарь.

— Двести пять арестов. И все это счастье обрушилось на вашего покорного слугу! Если я не ошибаюсь, новый рекорд.

— Поздравляю, ваша честь.

— Просветите меня, пожалуйста, мисс Келли, чем вы объясните такой внезапный пик полицейского рвения? Возросло ли количество преступлений? Или существует какая иная причина? Я надеюсь, рвение полиции оправдано и речь идет о серьезных преступлениях. Посмотрим, что мы тут имеем… — Судья сделал паузу и полистал бумаги перед собой на столе. — Ага, вот что мы имеем: схвачен с поличным — одна сигарета с марихуаной; нарушение границ частной собственности… А, вот особенно ужасное: порча общественного имущества на сумму в пятьдесят долларов.

— Согласно закону, вандализм — преступление, ваша честь.

— Этот «вандал» мочился на тротуаре!

— Если след остался на стене дома, то согласно букве закона…

Лицо судьи свело судорогой. На челюстях заиграли желваки.

Вся эта дребедень, важная в богатом и спокойном квартале, ничто в Мишн-Флэтс. Только отвлекает от серьезной работы — так сказать, забивает песком судебный механизм. И это уже, черт возьми, не смешно!

— Мисс Келли, если я правильно понимаю, то окружной прокурор имеет намерение показательно выпороть Мишн-Флэтс за известное всем убийство?

— Я не уверена, что я вас правильно поняла, — сдержанно ответила Кэролайн Келли.

Судья устало махнул рукой младенцу — дескать, садись, не маячь.

— Ладно, — сказал судья, — вызывайте задержанного.

— Номер девяносто семь дробь семь-семь-восемь-восемь, — снова отбарабанил секретарь. — Народ против Джеральда Макниза Третьего, известного также под именами Большой Мак, Джи-Мани и… так далее. Запугивание свидетеля. Нападение и побои. Нанесение телесных повреждений с помощью асфальтовой мостовой… Обвинитель — помощник окружного прокурора Кэролайн Келли. Защитник — мистер Бек.

Публика, привычная к судебному канцеляриту, приняла слова секретаря как должное. Только девушка рядом, обращаясь ко мне, ошарашенно шепнула:

— Я не ослышалась? Он побил его — мостовой?

Участники разбирательства выстроились треугольником перед судьей. Обвиняемый — в центре, обвинение и защита — по сторонам.

Макс Бек был полной противоположностью элегантной обвинительнице. Мятый пиджак, под ним непритязательный свитерок. Из всех карманов торчат шариковые ручки и блокноты. Седоватые кудряшки на голове, с которых сыпется перхоть на плечи.

Казалось, Макс Бек всем своим обликом хотел показать: мне некогда заботиться о себе, я весь в хлопотах о моих подзащитных — этих невинных страдальцах.

Обвиняемый стоял в небрежной позе, сложив руки на животе. Высокий и худощавый парень, наголо остриженная голова. Несмотря на вроде бы добродушную расслабленность Макниза — впору забыть, что на его руках наручники, — от парня исходила агрессивная сила. Что-то в выражении его лица сразу заставляло внутренне напрячься.

Макс Бек положил ему руку на локоть — дескать, не робей, мы тебя отстоим. Но Макниз достаточно бесцеремонно отбросил его руку.

— Пожалуйста, обвинение, — сказал судья.

— Ваша честь, убитый помощник окружного прокурора Роберт Данцигер готовился к судебному процессу против этого человека.

— Протест, ваша честь!

— Отклоняется. Я хочу быть в курсе.

— Мой клиент здесь не по обвинению в убийстве Данцигера. Сегодняшнее дело к Данцигеру не имеет ни малейшего отношения!

Судья нетерпеливо отмахнулся от Бека.

— Я же сказал: хочу быть в курсе.

Судья Белл весь преобразился. Наконец-то речь шла не о хулигане, который залез в чей-то сад, а о чем-то более серьезном.

Кэролайн Келли продолжила:

— Банда, членом которой является Макниз…

— Протест, ваша честь!

— Отклоняется.

— Ваша честь, мой клиент не является членом банды!

— Является, является, — сказала Келли. — И этот факт объясняет мотивы тех его действий, о которых сегодня пойдет речь.

— Протест защиты отклоняется, — повторил судья.

— Банда, членом которой является Макниз, мишнская братва, была готова на все, чтобы подготовленное Данцигером дело Макниза не дошло до суда. Джеральд Макниз, согласно некоторым предположениям, является близким приспешником главаря банды Харолда Брекстона. Главный свидетель по делу, подготовленному Данцигером, скрывается — и мишнская братва пыталась его найти и убрать.

— Протест, ваша честь! Чистый домысел!

— Отклоняется. Слушаю дальше.

— В эти выходные, — продолжала Кэролайн Келли, — мистер Макниз, известный также под кличкой Большой Мак, наконец вышел на след Рея Ратлеффа. В ночь с субботы на воскресенье, примерно в полночь, в Мишн-Флэтс Макниз напал на Стенфорд-стрит на Рея Ратлеффа. Он повалил его и по меньшей мере десяток раз ударил лицом об асфальт. По словам одного свидетеля, со стороны это выглядело так, словно Макниз забивает в мостовую гвозди — головой Рея Ратлеффа! При этом он сломал несколько лицевых костей мистера Ратлеффа, в том числе и глазницу. Не исключено, что мистер Ратлефф лишится правого глаза.

Джеральд Макниз презрительно фыркнул.

— Мистер Бек? — сказал судья.

— Ваша честь, при всем должном уважении к мисс Келли я должен обратить ваше внимание на тот факт, что полиция в последние недели устроила в Мишн-Флэтс форменную охоту на молодых афроамериканцев — в связи с гибелью Данцигера.

Келли возмущенно уставилась на Бека.

Что за свинство! Сворачивать на извечные контры между чернокожими и полицией и переводить вопрос в плоскость расовых противоречий — только для того, чтобы обелить своего подзащитного!

Как Келли ни прожигала его глазами, Бек не дал сбить себя и продолжал:

— Да, молодые чернокожие в округе без разбора подвергаются гонениям со стороны полиции. Мистер Макниз стал объектом особо бесцеремонного преследования. При этом нет ни малейшего указания на то, что он как-то связан с убийством Данцигера. На моего клиента пытаются навесить всех собак, опорочить его честное имя. То, что происходит, очень напоминает охоту на ведьм. Полиция…

Судья резко прервал его:

— Увольте нас от лекции на тему охоты за ведьмами!

— Я хочу только сказать — вся эта истерия…

— Мистер Бек, у меня сегодня еще уйма дел. Про ведьм вы мне расскажете на досуге.

Бек скорчил обиженную мину, дескать, не заткни вы мне рот, я бы произнес замечательную речь — хоть сразу бери в книжки по юриспруденции!

— Ваша честь, против моего клиента нет ничего — ни доказательств, ни свидетелей. Стало быть, перспектива обвинения нулевая. Я прошу отпустить моего клиента под залог.

— А что скажете вы, мисс Келли? Есть у вас свидетель преступления?

— Так точно.

— Он готов назвать себя?

— Так точно.

— Он готов выступить под присягой?

Келли несколько смутилась, сделала неопределенный жест правой рукой и наконец промолвила:

— Ваша честь, я уверена, что свидетель выступит под присягой. Обвинение настаивает на том, что задержанный не может быть выпущен под залог.

Судья Белл нахмурился. Жертва в бегах. Обвинение имеет свидетеля, который не горит энтузиазмом выступить в суде. К тому же обвинение норовит связать это дело с убийством Данцигера. Словом, карточный домик. Дунь — рассыпется.

Судья еще раз полистал бумаги на своем столе, пожевал губы — и объявил:

— Залог — пятьсот тысяч долларов. Из них пятьдесят тысяч — наличными.

Секретарь, обращаясь к задержанному, повторил решение суда. Но Макниз, казалось, никого не слушал — он рассматривал Кэролайн Келли.

Залог в пятьсот тысяч долларов его не смутил. Братва заплатит.

— Мисс Келли, — сказал судья, — или вы срочно найдете жертву и свидетеля, или я прекращу дело.

После того как решение об освобождении Макниза под залог было зачитано по всей форме и Макниза вывели, судья объявил: «Два часа!» — то есть обеденный перерыв.

Как только судья ушел, атмосфера в зале стала непринужденной.

Публика поспешила к выходу, а адвокаты и обвинители задержались еще на несколько минут — пообщаться с коллегами.

Пока Кэролайн Келли болтала с другими, я с интересом наблюдал за ней.

То впечатление, которое сложилось у меня на основе фотографии в доме ее отца, оказалось ложным. Прежде всего — в жизни она была намного симпатичнее.

Конечно, не красавица. Отнюдь нет. Она не унаследовала узкое костистое лицо отца — ее лицо было широковато, нос длинноват, подбородок вылеплен не слишком четко. Только рот замечательный, с правильно очерченными полными губами. Хотя рот довольно неулыбчивый. Но верно говорят: чтобы быть обаятельным, не обязательно быть красивым. Фотография в доме ее отца — всего лишь фотография. Преимущество живой Кэролайн было в том, что она — живая.

В ее жестах и движениях чувствовалось что-то аристократичное, величавое. Улыбалась она углом рта, иронично. Это не производило впечатления врожденного цинизма. Просто симпатичный скепсис.

Когда я решился подойти к ней, она заканчивала разговор с Максом Беком.

— Кстати, как твой отец? — спросил он.

— Все так же.

— Ну, значит, все хорошо!

Кэролайн только усмехнулась, повернувшись в мою сторону.

— Добрый день, — сказал я. — Меня зовут Бен Трумэн.

— Мы с вами знакомы?

— Нет.

— Погодите. Бен Трумэн?.. Ах, извините, о вас рассказывал мой отец. Как вам понравился здешний цирк?

— Занятно, — сказал я, пожимая ее сухую теплую руку.

— Занятно! — передразнил меня Макс Бек. — По первому разу, конечно, занятно.

— Макс, познакомься, это шериф Трумэн из города Версаль в штате Мэн.

— А, вы оттуда. Мои соболезнования по поводу случившегося.

— Макс, шериф Трумэн приехал в Бостон, чтобы разобраться с убийством Данцигера. Так что трепещи, скоро ряды твоих клиентов сильно поредеют.

— Уже трепещу, — насмешливо сказал Бек и, попрощавшись, отошел от нас.

Мы остались наедине.

— Похоже, ваше замечание его не позабавило, — заметил я.

— А я и не собиралась шутить.

Келли собрала документы со стола и убрала их в свой кейс. Я стоял так близко, что мог различить седые пряди в ее волосах. Нарочно не закрашены? Кэролайн была вся такая элегантная, аккуратная и продуманная — начиная от одежды и заканчивая искусным, едва заметным макияжем. Немыслимо предположить, что седые пряди оставлены случайно. Очевидно, это часть имиджа.

— Шериф, вы сказали, было занятно. А более конкретно?

— Более конкретно? — улыбнулся я. — Меня поразило то, что вы шепнули своему коллеге в ухо.

— Вас это шокировало?

— Не сами слова, а тот факт, что не только я, но и судья мог вас услышать.

— Велика беда. Ему это полезно — услышать, что кто-то способен послать его на…

Опять она сформулировала свою мысль без обиняков. Я слегка покраснел.

— А как вам понравился пассаж про охоту на ведьм? — спросил я.

— Чепуха. Обычная риторика Бека — любит драматизировать.

— Он прав?

— Насчет охоты на ведьм? Нет, мы здесь не совсем дураки, чтобы устраивать подобного рода разборки.

— Но как насчет истерии? Ведь полицейские и впрямь хватают людей пачками, почем зря!

— Возможно, есть перегибы. Возможно. Но что касается Макниза — тут сомнений нет. По нему тюрьма плачет. Бек знает, что его клиент совершил преступление.

— Однако он уверен, что Макниз и сейчас выйдет сухим из воды.

— Верно. Если мы не предъявим суду пострадавшего и если тот не даст показания, дело лопнет.

— Вы надеетесь на успех?

Кэролайн Келли пожала плечами.

— По сравнению с расследованием убийства Данцигера это третьестепенное дело. Так что я не стану давить на пострадавшего. Если он откажется наотрез давать показания против Макниза — ничего не попишешь. Свидетель еще понадобится мне позже. К тому же, если Макниз выкрутится на этот раз, мы его ущучим в следующий. Он рецидивист. Такие рано или поздно попадаются. Вы, наверное, знаете: девяносто пять процентов преступлений совершают пять процентов преступников. Макниз откосится к этим пяти процентам.

— То есть охотники правы — тут настоящая ведьма?

— Совершенно верно. Пойдемте.

Отец Кэролайн поджидал нас на ступеньках здания суда.

Кэролайн поцеловала его и заботливым материнским жестом стерла следы помады с его щеки.

— Спасибо, что ты нам помогаешь, — сказал Келли.

— Благодари не меня, а Эндрю Лауэри. Он прокурор, он у нас все решает. Раз ты с ним по телефону договорился — значит, быть по сему.

— Но ты же замолвила за меня словцо!

— Говоря по совести, я посоветовала ему отослать тебя домой.

— Ну ты даешь, дочка! Тоже мне помощница!

— Я не хочу, чтобы кто-то вмешивался в мое дело.

— Вы не правы, — сказал я. — То, что произошло у нас, не может нас не касаться.

— Здесь я координирую расследование, а вы бы могли прекрасным образом наблюдать за ним, не выезжая из своего города, шериф Трумэн! Но раз уж вам так не терпится быть в самой гуще следствия, по мне — Бога ради. Надеюсь, у вас есть на то веские причины. Так или иначе, прокурор Лауэри велел мне оказывать вам всяческую поддержку.

— «Прокурор Лауэри велел», — проворчал Келли. — Хорошенькие дела — моя дочь готова помогать мне лишь по указке сверху!

— Папа, не заводись! Я считала, что ты в отставке.

— Рано мне отставляться.

— В шестьдесят семь лет?!

— Шестьдесят шесть, да будет тебе известно!

— Все равно — возраст!

— Никакой это не возраст!

— Ладно, мир, — сказала Кэролайн, достала листок бумаги, что-то написала на нем и протянула записку отцу. Тот прочитал:

— «Мартин Гиттенс». Кто такой?

— Коп. Мистер Лауэри лично просил его помочь вам.

— Очень любезно со стороны Лауэри. А что за человек этот Гиттенс?

— Детектив. Говорят, он отлично знает Мишн-Флэтс. Он уже давно канючит, чтобы я официально подключила его к расследованию.

— Ты ему доверяешь?

— Папа, ты же сам всегда говоришь: «Доверяй всем…»

— Ну да, доверяй всем, а карты не показывай, — с довольной ухмылкой закончил Келли. — Молодец, дочка, не забыла мои уроки.

— Спасибо, мисс Келли, за доброе отношение, — сказал я.

Кэролайн грозно помахала пальцем перед моим лицом.

— Шериф Трумэн, если что случится с моим отцом — у-у! Он теперь на вашей ответственности!

— А если что-то случится со мной?

Она не удостоила меня ответом.

— Еще одно. Если что нароете — обещайте мне делиться всей информацией. Скроете что-либо от меня — даже самый-рассамый пустяк, — и наш договор лишается силы. Будете работать дальше на свой страх и риск, без нашей крыши. Так Лауэри сказал — я только передаю его слова.

— Договорились, — кивнул Келли.

— Ну, удачи вам. — Кэролайн снова чмокнула отца в щеку и снова большим пальцем стерла помаду с его щеки. — Надеюсь, вы двое — хорошая команда.

— Как Бэтмен и Робин, — усмехнулся Келли.

— Вот именно, — сказала Кэролайн и упорхнула.

13

Квартал Гроув-Парк состоял из шести уродливых многоэтажных домов желтого кирпича. Они были поставлены как попало, словно брошены небрежной гигантской рукой.

Мартина Гиттенса мы застали на крыше одного из этих домов — на корточках перед чернокожим парнем лет двадцати пяти, который сидел, прислонившись спиной к каменной трубе.

У парня был испуганный, затравленный вид.

— Я тебе не враг, — с отеческой улыбкой говорил Гиттенс. — Ты, Майкл, сам себя в угол загоняешь. Давай положим конец этой неприятной ситуации прямо сейчас. Скажи только слово — и гуляй. Ну, хочешь подумать? Думай. Я подожду в сторонке, чтоб тебя больше не смущать.

Поодаль переминались с ноги на ногу двое полицейских в штатском. Они с нетерпением ждали конца переговоров.

Но Гиттенс явно не спешил. Он встал и ленивой походкой направился к нам.

Мы поздоровались и обменялись рукопожатиями.

Мартин Гиттенс был мужчина средних лет. Не высокий и не низкий, не красивый и не урод. Словом, в толпе на такого внимание не обратишь. Однако он производил приятное впечатление открытого и улыбчивого человека — себе на уме, но на какой-то симпатичный, неопасный манер. И одет бесхитростно, под своего парня: куртка, под ней простенький свитерок, глаженые брюки цвета хаки и кроссовки. Не будь у него на поясе небольшой кобуры — вылитый бухгалтер или школьный завхоз, который вышел прогуляться в выходной день.

— Парнишка готов с нами сотрудничать, — пояснил Гиттенс, кивнув на молодого негра, который неподвижно подпирал дымовую трубу. — Вот-вот согласится сделать для нас контрольную закупку.

— Нам покуда вниз идти?

— Оставайтесь. Он у меня быстро дозреет. Вообще-то неплохой парень, раньше мне подкидывал информацию. Только вот оступился, бедолага. Я его сперва хорошенько пугнул, затем слегка приласкал. А теперь пусть немного подумает. Вы сами знаете всю эту механику, всю эту игру-муру.

В этот момент парень позвал Гиттенса.

— Нет, не выйдет, — сказал он. — Я не могу.

Гиттенс вернулся к нему.

— Ладно, Майкл, без проблем. Как ты скажешь, так и будет.

— И что теперь?

— Теперь я обязан доложить прокурору — поглядим, что там решат. Думаю, посадят. Правда, сперва промаринуют в камере несколько недель. У них дел невпроворот — до мелкой рыбешки вроде тебя не сразу руки доходят.

— Врешь, командир! — заявил парень. — Не могут они меня засадить.

Гиттенс доброжелательно повздыхал.

— Ну, так как со мной? — спросил парень.

— Пойми, от меня ничего не зависит. Закон есть закон. Ты сам решаешь — сесть за решетку или договориться по-хорошему. Я не твой адвокат, ты на мой совет можешь и наплевать.

— Тут, на крыше, адвоката нету. Вы мне скажите, как поступить.

Гиттенс присел на колени рядом с парнем.

— Слушай, я тебе даю шанс, потому что ты его достоин. По-моему, Майкл, в тюрьме тебе не место. Но я из-за тебя своей работой рисковать не стану, понимаешь? Я не могу отпустить тебя на все четыре стороны только потому, что ты замечательный парень и я верю в тебя. Чтобы я тебя мог отпустить, мне от тебя что-то взамен нужно. Ты — мне, я — тебе. Закон жизни.

— В какую кутузку меня упекут? В Уолпол?

— Нет, бери выше. В Конкорд.

— А как в конкордской тюрьме?

— Как, как!.. Будто сам не знаешь, как в тюрьме. Хреново.

— Не могу понять, как меня угораздило… Ей-богу, никогда не мечтал в такое дерьмо влипнуть. Пропасть из-за грошового пакетика наркоты!

— Извини, дружок, шестнадцать грамм чистейшего — это не грошовый пакетик!

— Я его что — взвешивал? Да и не мой он!

— Ага, я тебе его в карман сунул. Хватит вилять! Будь мужчиной. Влип — так имей мужество принять ответственность.

— Мне просто дали на хранение.

— Хранение, продажа — один черт. В любом случае состав преступления. Шестнадцать грамм есть шестнадцать грамм. Тянет на три хороших года.

Парень скорчил кислую физиономию. Ему было не до лекций.

— Майкл, попробуй выскочить из этого дерьма, пока не поздно. Я тебя поддержу. Если все повернется как надо, тебя вообще могут выпустить.

— А если нет?

— Тогда три года без права досрочного освобождения. А ты как думал? У нас, дружок, война наркотикам объявлена, не слыхал?

— У меня двое детишек, Гиттенс. Я не могу оставить их на три года. Я их и на три дня оставить не могу! У тебя есть дети, Гиттенс?

— Есть.

— Ну тогда ты меня поймешь.

— Я же тебе предлагаю выход, а ты упираешься.

— Ага, выход. Ногами вперед.

— Я тебе обещаю — они ничего не узнают и тебя никогда не достанут.

— Узнают, узнают! От них ничего не скроешь!

— Откуда? Твое имя не будет указано ни в одном из протоколов. Клянусь. Ты меня знаешь, разве я когда тебя обманывал?

— Они пронюхают. Сто процентов.

— Если мы с тобой сделаем все правильно, ни одна собака не проведает.

Парень тяжело вздохнул.

— Ладно, — сказал он. — Но только в последний раз. Я этим дерьмом сыт по горло.

— Хорошо, Майкл, в последний раз.

— После этого я соскакиваю. И чтоб ты меня больше не дергал! Ни по какому поводу!

— Хорошо, без вопросов.

— А что прокурор скажет?

— Без него обойдемся. Пока я прокурору на стол бумагу на тебя не положил — никакого дела не существует. Так что единственное дело, которое мы сейчас имеем, — это дело между мной и тобой. А на меня можешь положиться, я тебя не продам.

— Не врешь?

— Не вру. Прокурор твоего имени никогда не услышит.

— Только заруби себе на носу — в последний раз.

Гиттенс кивнул:

— Ладно. А теперь вставай, выворачивай карманы — сам знаешь всю процедуру-дуру.

Гиттенс подозвал одного из детективов в штатском — быть свидетелем при обыске. Те лениво подошли. Таким образом — для будущего протокола — был зафиксирован факт, что Майкл не имел при себе ни денег, ни наркотиков. Затем Гиттенс вынул две двадцатки, записал себе в блокнот их номера и передал их Майклу.

— Купишь один «нокаут» — понял? — сказал Гиттенс. — Ни на что другое не соглашайся. Нам нужен только «нокаут». И сделай так, чтоб деньги от тебя взял непосредственно Верис. Это такой верзила в красной рубахе, который…

— Да знаю я его, знаю.

— Хорошо, Майкл, с Богом. Мы за тобой внимательно наблюдаем.

Затем Гиттенс повернулся ко мне и Келли.

— Ну, спектакль начинается. Занимайте лучшие места.

Мы легли у кромки крыши и стали смотреть вниз. У Гиттенса с собой был бинокль.

Отсюда хорошо просматривался Эхо-парк. Как и все в Мишн-Флэтс, Эхо-парк никак не соответствовал своему громкому названию. Не было никаких поросших травой и кустарниками холмистых склонов, никаких живописных рощиц, где могло бы гулять эхо. Грязный замусоренный сквер с десятком-другим деревьев, с разбитыми скамейками и загаженным фонтаном в центре.

Ничего особенного я не заметил. По парку слонялись пять-шесть молодых бездельников. Изредка его пересекал кто-нибудь быстрой походкой — чтобы сократить путь с улицы на улицу. Словом, безжизненное место. Мне было ясно, что сегодня никакой торговли тут не происходит.

— А что такое «нокаут»? — спросил я.

— Героин с какой-то дрянью, — пояснил Гиттенс. — В последние недели на этот «нокаут» мода. Одного парнишку уже нокаутировал насмерть.

— Послушайте, неужели в Эхо-парке действительно торгуют наркотой? — спросил я. — Ведь тут все как на ладошке, со всех сторон видно! Странное место для тайных сделок!

Гиттенс улыбнулся моей наивности.

— Именно потому и выбрано, — сказал он. — Все как на ладошке, со всех сторон видно! Значит, полиция не сможет выскочить из-за куста или из-за угла. А то, что мы видим процесс купли-продажи и при желании можем даже заснять — это ничего не значит. Суду нужны материальные улики — наркотики или меченые деньги в кармане. Значит, мы должны поймать на горячем. А пока мы на подходе, их ребята, стоящие на шухере за три квартала с каждой стороны, уже пересвистнулись по цепочке — и все благополучно выброшено. «Это чье?» «Без понятия». Так и уезжаешь несолоно хлебавши.

Тут в ближний от нас угол парка вступила женщина средних лет. Темнокожая, болезненно тощая, в пестром платье. Она поздоровалась с одним из парней, слоняющихся по парку. Парень с веселой улыбкой приветствовал ее. Он был настолько рад ее видеть, что пожал ей руку, а потом и обнял.

— Этот лоботряс — «встречающий», — пояснил Гиттенс. — Его работа — направлять клиентов. Он болтается у входа в парк. Если видит по глазам, что человек не случайный прохожий, то спрашивает его: «Что ищешь, дружище?» Он же должен производить отсев: угадывать, кто из полиции, кто подсадная утка, кто досужий любопытный. Того, кто не вызвал его подозрений, или давнего знакомого он направляет дальше — сесть на одну из скамеек. Сам он особым свистом оповещает других о клиенте.

Тощая негритянка в пестром платье действительно прошла дальше и села на скамейку, на которой уже сидел широкоплечий атлетического вида темнокожий парень в красной рубахе.

Гиттенс продолжал комментировать:

— А тот, к кому она подсела, диспетчер. Джун Верис собственной персоной. Парень из шайки Брекстона. И его личный друг с малых лет.

Джун Верис сидел выше покупательницы — на спинке скамейки.

Он перебросился с женщиной несколькими фразами. Она сунула правую руку себе в карман. Затем произошло то, что с расстояния выглядело как рукопожатие.

— Все, деньги у Вериса, — сказал Гиттенс.

Джун Верис встал и вразвалочку пошел прочь.

Через полминуты в сторону женщины, которая осталась сидеть на скамейке, направился третий парень из тех, что ошивались в парке. Он двигался особенной, модной среди приблатненных пританцовывающе-прыгающей походкой — такая враз не появится, ее нужно тренировать перед витринами магазинов.

— А это «подающий», — пояснил Гиттенс.

«Подающий», проходя мимо скамейки, что-то небрежно бросил в мусорный ящик.

Еще через полминуты женщина забрала из мусорного ящика то, что туда было брошено, и с просветленным лицом заспешила прочь из парка. К этому моменту поблизости никого из троицы, работавшей с ней, уже не было. Они разлетелись по дальним углам парка.

— «Подавать» — самая опасная работа, — сказал Гиттенс. — Он единственный прикасается к товару, сводя до минимума риск для остальных. Если мы схватим «встречающего» или диспетчера, нам им нечего предъявить. Тут может помочь лишь информатор или работающий под прикрытием полицейский. А «подающий» имеет при себе наркотик, то есть улику. Чем больше он при себе имеет, тем больший срок грозит. Поэтому доз у него минимум. Продал — идет на «кухню», которая обычно находится в квартире неподалеку, там пополняет запас и идет работать дальше. Эти «кухни» мы более или менее регулярно вычисляем и прикрываем. Но стоит одну прихлопнуть, как открывается новая. Дурацкая бесконечная игра.

— А какова роль Брекстона? — спросил я.

— Он мозг всего предприятия. Всем руководит-заправляет. Очень толковый парень. Повернись жизнь иначе, запросто окончил бы гарвардскую школу бизнеса и стал бы отличным менеджером. А так — вот эта смердятина. Правда, организованная по высшему классу.

— Очень толковый… убийца, — сказал я.

— Убийца не убийца, а менеджер от Бога, — усмехнулся Гиттенс.

И тут появился наш парень — Майкл. Я взял у Гиттенса бинокль.

Теперь мне все было понятно и без объяснений Гиттенса.

«Встречающий» подошел к Майклу на краю парка. Никаких улыбок или объятий. То ли лично его не знал, то ли заподозрил что. Так или иначе, их беседа затянулась на минуту-другую. В итоге наша «шестерка» усыпила бдительность «встречающего», и тот пропустил Майкла дальше.

Майкл сел рядом с Верисом — и Верис, именно Верис, как Гиттенсу и хотелось, принял от Майкла две двадцатки, номера которых имелись в записной книжке Гиттенса.

Сразу же после этого Верис подхватился и пошел прочь. Через некоторое время мимо скамейки прошел-протанцевал «подающий» и бросил пакетик в мусорный ящик.

Через минуту Майкл вышел из парка.

— Еще один удовлетворенный клиент, — сказал со смехом Гиттенс.

Через несколько минут Майкл появился у нас на крыше.

Он вывернул карманы. Денег при нем уже не было, а был полиэтиленовый пакетик. Таким образом, «контрольная покупка» свершилась.

На пакетике стоял штамп — красная боксерская перчатка. «Нокаут»!

— Давай, Мартин, командуй начало, — сказал один из копов в штатском. — Пора брать.

— Нет! — решительно отрезал Гиттенс.

— Да чего тянуть-то? Надо брать!

— Я сказал — нет!

И мы стали ждать.

Спустя минут двадцать — двадцать пять и тремя-четырьмя клиентами позже Гиттенс наконец скомандовал в передатчик:

— Начали, ребята!

К этому моменту совершили столько сделок, что уже трудно было вычислить, кто из клиентов сработал на полицию. Майкл мог спать относительно спокойно.

Через несколько секунд в парке начался хаос. Со всех сторон тормозили машины, из которых выскакивали полицейские в штатском. Продавцы наркотиков бросились врассыпную. Кто куда бежал и кто за кем гнался — понять сверху было невозможно.

В итоге Верис скрылся. Операция провалилась.

Теперь, вспоминая тот день, я уверен — операция была обречена на провал, и Гиттенс об этом знал. Он не просто знал, что Верис безнаказанно смоется, он Вериса скорее всего сам и предупредил.

Однако в мою память запало честное поведение Гиттенса по отношению к информатору. Он его не продал. Он сделал все, чтобы его защитить.

Многое Гиттенсу можно поставить в упрек. Но своих информаторов он защищал — это факт.

Ту смешную беготню в парке я часто вспоминаю. Было весело наблюдать за переполохом — с высоты, в бинокль.

Я помню, как я улыбался во все лицо.

В следующие дни мне мало придется улыбаться.

Совсем мало.

После того как наркоторговля была временно — до отъезда полиции — прикрыта, мы втроем — Гиттенс, Келли и я — присели на лавочке в Эхо-парке, и Гиттенс прочел нам маленькую лекцию про Мишн-Флэтс.

В его голосе не было превосходства, не было учительской нотки. Он просто делился с коллегами информацией. Конечно, он гордился своей информированностью, но было очевидно — он по натуре человек нехвастливый.

— Вопрос не в том, кто убил Данцигера; любой в Мишн-Флэтс знает, кто его убил. Проблема в том, как это знание реализовать. Никто в Мишн-Флэтс даже беседовать про Харолда Брекстона не станет. А уж чтобы давать против него или против его ребят показания в суде — такое и представить невозможно!

Говоря по совести, я не понимаю, что затевал Данцигер. Обвинение, которое он выдвинул против Макниза, гроша ломаного не стоило. Расскажу коротко суть. Рей Ратлефф работал у Брекстона «подающим». В один прекрасный день он заныкал небольшую партию наркотиков — не отдал деньги от продажи. Возможно, сам эти наркотики употребил — он наркоман со стажем. Так или иначе, он заявил: извините, ребята, ваш товар у меня украли. Вообще-то Рей — неплохой парень, жаль, что пристрастился к наркотикам. Нет силы воли вырваться из замкнутого круга. Харолд Брекстон напрасно использовал его как «подающего». «Подающий», который сам колется, рано или поздно создаст неприятности работодателю.

Рей исчез, залег на дно. Глупость невероятная. По законам этого мира на невыплаченный долг нарастают сумасшедшие проценты. Словом, Брекстон должен был как-то реагировать на выходку Ратлеффа. Одному «подающему» спустит с рук — другие начнут шалить. Так что он обязан был вытряхнуть этот долг — чтобы не потерять лицо.

Тогда он послал Макниза найти Ратлеффа и разобраться с ним. Тоже не совсем удачное решение. Макниз — парень взрывной, костолом. Он убивал людей за меньшую провинность, чем уклонение от выплаты долга. А Рей — парень безобидный, робкий. Будь у него деньги, он бы непременно заплатил. Просто каждый добытый доллар он тут же тратил на зелье — слабый характер. Посылать по его душу парня вроде Макниза — все равно что против кролика танк снарядить. Хотя мысль Брекстона я понимаю — Макниз кого хочешь до смерти напугает. Макниз Рея нашел, пугнул как следует, но тот, хоть в штаны и наложил, денег, естественно, «родить» не сумел.

Короче, кончилось тем, что Макниз застукал Рея на перекрестке в старенькой «джетте». Эта машина была единственной собственностью Ратлеффа. Рей остановился у светофора. Макниз подскочил к открытому окну, приставил Рею пистолет к уху и конфисковал машину.

Разумеется, это преступление.

Но, поймите сами, Рей действительно не вернул долг. И ему, считай, крупно повезло, что Макниз не завелся и не пришил его. Так что я на месте Ратлеффа только радовался бы такому концу. Без машины, зато живой остался, и вся история позади — больше прятаться не надо. Ратлеффу следовало плюнуть и забыть. А он вместо этого затаил злобу.

Очевидно, именно тогда на него и насел Данцигер. Уж не знаю, как и чем он его уломал, но Ратлефф согласился дать показания против Макниза. Вещь в наших краях неслыханная! Однако я ума не приложу, зачем Данцигер всю эту бодягу раскручивал! Я, уж поверьте мне, Боба Данцигера любил — мы с ним когда-то работали в отделе спецрасследований. Но при всем моем уважении я эту глупость не понимаю: никакой состав присяжных в этом городе не засадит человека, если единственный свидетель в деле — отпетый наркоман плюс «подающий». Мало ли что парень наговорит! Представляю Ратлеффа в зале суда — его к стулу пришлось бы привязывать, чтобы он со страху не падал. Словом, присяжные на показания такого обалдуя, как Ратлефф, ни за что не клюнут! Я больше скажу: подобный процесс Данцигер даже в Китае не выиграл бы, а там, сами знаете, между судом и расправой разница в полмизинца.

После того как он с Данцигером сговорился, Ратлефф исчез, снова залег на дно, теперь уже всерьез. Это предсказуемый шаг. Ребята Брекстона неделями искали Ратлеффа — без результата. И Макниз начал нервничать: конечно, адвокат уверяет, что все будет в порядке, однако чего только в жизни не бывает — присяжные могут купиться на рассказ Ратлеффа. Ведь он будет говорить, черт возьми, правду. Поэтому мо́лодцы Брекстона удвоили усердие. Одновременно и полиция искала Ратлеффа — чтобы с гарантией иметь его в день суда. Словом, все его искали, и никто найти не мог.

В итоге вышло так: суд на носу, а ребята Брекстона так и не нашли и не прищучили свидетеля. Запахло порохом. Требовалось срочно что-то предпринимать, чтобы суд не состоялся. Брекстон не хотел рисковать. Во-первых, надо поддерживать репутацию человека, который своих товарищей не сдает. Во-вторых, есть тайная мысль: если Макниз увидит, что его дела плохи, он ведь может начать «петь», чтобы спасти собственную шкуру. И тогда Брекстон от растерянности сделал глупость: узнал, что Данцигер поехал в Мэн, рванул за прокурором и расправился с ним. Я не утверждаю, что именно он спустил курок, но приказ уничтожить Данцигера исходил, вне сомнения, от главаря.

— Откуда вам все это известно? — спросил я.

— Шериф Трумэн, тут про это каждая собака знает. В Мишн-Флэтс секретов не бывает. Половина здешних в курсе. Да только все, как обычно, помалкивают. Все шито-крыто. Доказательств — никаких.

Келли неодобрительно нахмурился. Словно хотел сказать: что ты мне слухи скармливаешь? А может, не только речи Гиттенса были ему не по душе, но и сам Гиттенс не внушал доверия.

Я слушал Гиттенса во все уши. Доказательства доказательствами, но Гиттенс для нас важен другим — он инсайдер, он знает Мишн-Флэтс изнутри. Поэтому для нас он может стать отмычкой в чужой и замкнутый мир.

— И где сейчас этот Рей Ратлефф? — спросил Келли.

— А черт его знает. Полиция нацелена на поиски Брекстона. Ни о чем другом никто и не думает. Кому сейчас нужен Рей Ратлефф — ведь не он убил прокурора Данцигера!

— Но вы-то его найти можете?

Гиттенс неопределенно пожал плечами:

— Поискать можно. У меня есть друзья.

Друзья? М-да, не знаешь, что и думать про этого Гиттенса! Все у него в друзьях!

Если теория Келли насчет того, что полицейские бывают двух сортов — одни работают с людьми больше кулаком, другие — языком, то Гиттенс — типичный представитель второго сорта.

Вопрос в одном: насколько разговоры Гиттенса — всего лишь разговоры? Словом, не трепач ли он?

Мы с Келли переглянулись. «Почему бы и не попробовать?»

14

В полицейской машине голоса в переговорном устройстве — естественный звуковой фон.

Чем больше город, тем сумбурнее радиошум.

Гиттенс и Келли за годы работы научились пропускать мимо ушей все несущественное и мгновенно выхватывать из хаоса важную для себя информацию.

А меня переплетение голосов постоянно напрягало — я машинально норовил вычленить что-то, разобраться, о чем речь, где важное, где просто треп от скуки.

— Мы куда едем-то? — спросил я Гиттенса.

— Туда, где Рей обычно ошивается. В здешний молодежный клуб.

Мы ехали по южной части Мишн-авеню. Меня по-прежнему поражала реакция прохожих. Все они провожали нашу машину враждебными взглядами.

Трое белых в «краун Виктория» — это уже подозрительно.

Похоже, в Мишн-Флэтс любой белый вызывал нездоровый интерес.

Расовое напряжение чувствовалось в атмосфере.

Гиттенс припарковал машину у въезда в обширную индустриальную зону. На воротах красовалась огромная надпись:

Высоченная металлическая ограда с колючей проволокой. Три огромных цеха и еще несколько уродливых строений непонятного назначения.

В самый большой из цехов ползла широкая лента конвейера, полная пластиковых бутылок и контейнеров — внутри их превращали в крошку.

На территории вне цехов — ни единого живого существа. Казалось, предприятие, будто огромный робот, работало само по себе.

— Вот он, здешний молодежный клуб, — сказал Гиттенс и хохотнул.

Мы прошли через ворота. Однако направились не к цехам, а вдоль ограды — к самым дальним строениям.

Гиттенс уверенно вел между рассортированными горами мусора — здесь газеты, там металлолом, еще дальше пластик. Нашей целью был стоявший на самом отшибе огромный мусоросборник высотой с четырехэтажный дом. Мы прошли через узкую щель между оградой и мусоросборником и оказались на обратной стороне бетонного куба. Я ломал голову, какого черта Гиттенс притащил нас сюда.

— Погодите, я первый зайду, — прошептал Гиттенс.

— Куда зайдете? — удивленно спросил я — тоже шепотом.

Гиттенс только рукой махнул — дескать, ждите.

Он отодвинул приваленную к стене ржавую кровать, за которой оказалась закрытая занавеской дыра. И исчез за занавеской.

Голоса внутри.

Через минуту Гиттенс появился опять.

— За мной! Внутри, конечно, не дворец, но и не так погано, как вы думаете.

Мы с Келли переглянулись.

— После вас, — сказал я.

Внутри мусоросборника царила кромешная тьма. Вонь стояла невыносимая — букет из запаха разлагающихся отбросов, мочи и чего-то горелого.

Секунд через десять мои глаза привыкли к темноте и стали различать какие-то контуры. Очевидно, где-то далеко вверху был источник слабого света.

В центре помещения красовался перевернутый намоточный барабан для кабеля.

Возле этого «стола» стояли два ветхих стула.

На «столе» была горелка, рядом с ней лежали шприцы, бумажные и пластиковые пакетики, развернутые куски фольги.

Знакомый по фильмам наркоманский натюрморт.

На одних пакетиках я мог различить чернильный штамп — черная собачка. На других — красная боксерская перчатка. Собачка — это, понятно, «Черный пес». А красная перчатка — «Нокаут».

Судя по количеству «Черного пса» и «Нокаута», эти два наркотика были чем-то вроде кока-колы и пепси-колы наркоманского подполья Мишн-Флэтс. Дешевые суррогаты для тех, кто не в состоянии позволить себе чистый героин или кокаин.

В Версале, конечно, покуривают марихуану, не по прямому назначению употребляют аптечные таблетки и пьют как сапожники. А старшеклассников изредка застукивают на употреблении кокаина. Ходят даже слухи, что Джо Грассо, водитель-дальнобойщик, который совершает регулярные рейсы по маршруту Монреаль — Флорида, устроил из своего дома на Пост-роуд настоящий вертеп, где всякий может разжиться не только «травкой», но и чем позабористей. Однако за отсутствием улик не было никакой возможности провести обыск в доме Джо Грассо — и слухи так и оставались слухами.

Это я к тому, что до сих пор воочию мне никогда не приходилось видеть настоящее наркоманское логово.

Гиттенс подошел к столу, машинально перебрал пакетики и рассеянно сунул один, с красной боксерской перчаткой, себе в карман. Было ясно — учинять обыск и кого-то арестовывать он не намерен. Сейчас не это для него главное.

В глубине помещения раздался не то стон, не то хмык.

Я вздрогнул и невольно шагнул назад. Напрягая зрение, я различил в дальнем конце на полу три-четыре человеческие фигуры. Они лежали плотно, почти сливаясь в одну массу.

— Господи помилуй! — воскликнул я.

— Эй, ребятки, это мой прибор! — донеслось из дальнего угла.

Гиттенс молча показал мне на шприц на столе — дескать, это они называют «прибор».

— Братишка, твой прибор никто не трогает! — сказал он громко.

Келли, который брезгливо ежился рядом со мной, как кот на грязной мостовой, разглядывал «пиршественный стол» наркоманов.

Тем временем Гиттенс прошел к лежащим на полу людям.

— Все в порядке, — приговаривал он, надевая резиновые перчатки, — все путем.

Наклонившись, он потряс за плечо одну из фигур.

— Как себя чувствуешь, дружок?

Ноль реакции.

— Ну, очнись, дружок. Дай-ка я тебя разгляжу, кто ты такой. Покажи мне свое личико, спящая красавица! Братки, кто-нибудь из вас видел Рея Ратлеффа? А?

Он ворочал «братков» как бревна.

— Ага, — наконец сказал он, — я тебя знаю, ты Бобо. Вставай, Бобо, есть разговор!

Бобо только мычал и отпихивался.

— Вставай, Бобо, тихий час закончился!

Гиттенс взял парня под мышки и посадил, привалив спиной к чему-то большому и темному. Потом показал мне рукой на карман своей куртки. Я вытащил оттуда резиновые перчатки, надел их и помог Гиттенсу перетащить Бобо к столу, ближе к свету.

Бобо был тощий мужчина лет тридцати. Весил он не больше старушки — божьего одуванчика.

На Бобо были рабочие штаны и свитер, на голове кожаный рыбацкий картуз. Воняло от него так, что даже в этом малоароматном помещении его личный запах шибал в нос.

Мы усадили Бобо на один из стульев.

— Бобо, — сказал Гиттенс, — мы ищем Рея. Он нам позарез нужен.

Бобо что-то сердито ворчнул, и его голова опять упала на грудь. Я держал его за плечи, чтобы он не сполз со стула.

— Не прикидывайся! Ты же меня слышишь! Когда и где ты видел в последний раз Рея Ратлеффа?

Бобо наконец разлепил глаза.

— Ба! — сказал он. — Гиттенс!

— Бобо, когда и где ты видел в последний раз Рея Ратлеффа?

— Гиттенс, ты тут какими судьбами?

— Где Рей, мать твою!

— Не знаю я никакого Рея.

— Не капай мне на мозги. Говори, где Рей!

Бобо подумал, поводил головой.

— Ах, Р-е-е-ей! Так бы сразу и сказал! Где же он, Рей? Где этот сукин сын?

— Ну да, где?

— Нету Рея. Смылся сукин сын.

— Куда смылся?

— Он в этой самой, как ее… программе по защите этих самых… ну, которые свидетели.

— И что?

— Вот тебе и что. На ферме он теперь. Фермер, мать его.

— Бобо, ни в какую программу по защите свидетелей Рей не включен. Это туфта!

— Здрасьте! Я точно знаю — он в Коннектикуте. Фермер.

— Бобо, не вешай мне лапшу на уши. Рей даже слово «Коннектикут» может только в три приема произнести! А чтоб дотуда доехать!..

— Хватит попусту трепаться, — перебил Гиттенса Келли. — Разрешите мне с ним поговорить?

Гиттенс сделал широкий жест — дескать, чувствуйте себя как дома.

Бобо, стоило ему услышать голос Келли, нутром почувствовал перемену в ситуации. Он мигом стряхнул с себя сонливость, вскочил со стула и выставил перед собой кулаки.

— Сядь, козел! — приказал Келли.

Бобо не подчинился. И напрасно.

Келли сорвал деревянную полицейскую дубинку с пояса и с плеча огрел ею Бобо. Тот как подкошенный рухнул на пол.

— Ну вот, — спокойно произнес Келли, — теперь мы завоевали его внимание. Бен, подними-ка его обратно на стул. Детектив Гиттенс, можете продолжать допрос.

— Он мне яйца отбил! — орал Бобо, пока я втаскивал его на стул.

— Ну, Бобо, где же Рей? — медовым голосом спросил Гиттенс.

— Видел я его, видел! Гады!

— И давно видел?

— Вечер-другой назад. Он подвалил за пакетиком, стал канючить, жаловаться на жизнь.

— Ты ему продал пакетик?

— Дело шьешь?

— В котором часу он приходил?

— Я дневник не веду. Поздно. Я, помню, был в замоте.

— Он говорил, где сейчас кантуется?

— Нет.

— Он сюда пешком пришел или приехал?

— Приехал.

— На чем?

— Японская какая-то хреновина. «Шицу», кажется.

— «Шицу»?

— Ага, «шицу».

— Что ты мне мозги паришь! Какая такая «шицу»?

— Машина такая.

— Нет такой марки — «шицу».

— Чего вы меня терзаете! По мне, пусть нету — только он на ней приехал!

Гиттенс сердито хмыкнул.

— Какого цвета?

— Хрен ее знает. Коричневая. Или оранжевая. Гляделки у меня слабые.

— Значит, коричневая «шицу». И на том спасибо. Он был один?

— Ну ты даешь, Гиттенс. Я не компьютер, чтоб все помнить!

Гиттенс вздохнул, вытащил пачку долларов из кармана штанов и положил на стол две двадцатки.

— Надо вспомнить, дружок! Очень нужно.

— Не чувствую, что очень нужно.

Гиттенс добавил еще двадцатку.

— Бобо, я обязан найти Рея до того, как его найдет Брекстон.

— Я своего друга не продам. Мы с ним когда-то были вот так! — Бобо показал два пальца, плотно прижатых друг к другу. — Меня не купишь!

Гиттенс терпеливо покивал.

— Бобо, это останется между нами. Рей — покойник. Если Брекстон найдет его первым, твой старый друг Рей — покойник.

Бобо посмотрел на три двадцатки на столе, хмыкнул и сказал:

— У Рея есть сестра в Лоуэлле. Копы у нее уже были, только она заявила, что про Рея давно ничего не слышала. Не знаю ее имени. Она живет с Дейви Диасом. У которого «харлей». Рей может быть у нее.

Гиттенс кивнул — дескать, все понятно.

— Я сказал «может быть», Гиттенс. Я не говорил — «он у нее». Ясно?

— Ясно. Все в порядке, не дергайся.

После некоторого колебания Гиттенс положил на стол еще одну двадцатку.

— Гиттенс, ты уж смотри, найдешь Рея — помоги ему! Рей кругом чистый. Это прокурор затянул его в дерьмо. Надул ему всякое в уши — Рей и клюнул!

— Знаю, Бобо, знаю.

— Вы же видите, как тут закрутилось! Только на вас и надежда. Ради всего святого, вытащите Рея из этого дерьма.

— Гиттенс, вы отвалили этому придурку целых восемьдесят долларов!

— Парень неплохо заработал за каких-то пять минут!

— Откуда у вас деньги, чтобы так ими швыряться?

— Это денежки наркодельцов. Плохие парни финансируют следствие против самих себя. Разве это не справедливо? Да и вообще, не будь плохих парней, не нужны были бы и полицейские! Так что скажем плохим парням большое-пребольшое спасибо.

— Как эти деньги попадают к вам?

— Ах, Бен, когда ты занят ловлей наркоманов, по деньгам почти что ходишь. Проводишь рейд — и на «малине» всегда где-нибудь валяются пять-десять-двадцать тысяч долларов. И все наличные. В аккуратных пачечках, резиночкой перехвачены. Или берешь продавца на улице — опять же карманы набиты десятками-двадцатками. Ну и забираешь — без всяких там протоколов, без всякой головной боли.

— И что, никто не протестует, не требует назад?

— Смеешься! Что они могут против нас? Если наркодилер заявит в суде: «Они у меня отняли столько-то и столько-то», — ему ведь придется очень многое объяснять. Наличные, как правило, являются вещественной уликой. Попросил денежки обратно — значит, признал свою вину. Поэтому они помалкивают.

Мы мчались на полной скорости по шоссе номер I-93 в сторону Лоуэлла — деградирующего фабричного городка в сорока пяти минутах к северу от Бостона. Чтобы проще лавировать на забитой автомобилями дороге, Гиттенс включил мигалку.

Пока мы с Гиттенсом беседовали, Келли дремал на заднем сиденье.

— Да, можно только пожалеть, что в моем родном Версале такая тихая жизнь, — сказал я. — Пощипать некого. Но все эти конфискации, наверное, такая противная бумажная морока. Потом обратно получить на текущие расходы и отчитаться — опять же головная боль…

Гиттенс, ничего не говоря, покосился на меня.

— Но вы же… — растерянно пробормотал я.

— К чему глупые формальности? Берем без протокола, расходуем без квитанций. Иначе, вы правы, одна морока.

Возникла неловкая пауза. Точнее говоря, мне было неловко, а Гиттенсу за рулем — хоть бы хны.

— Сами видите, постоянно возникают непредвиденные расходы, — добродушно добавил Гиттенс. — С волками жить — по-волчьи выть.

Лоуэлл показался мне идеальным убежищем для Рея Ратлеффа: достаточно далеко от Бостона, чтобы о его местонахождении никто случайно не проведал, и в то же время достаточно близко от Бостона, если потребуется помощь кого-то из приятелей.

Но сам Лоуэлл произвел на меня гнетущее впечатление. В центре бывшие склады и цеха переделали в торговые ряды и музеи — город пытался «одиснейлендить» свое богатое индустриальное прошлое. Однако по мере удаления от этого веселеньких новаций город показывал свое истинное лицо — мрачные однообразные бывшие рабочие кварталы.

Шонесси-Гарден, где жила сестра Рея Ратлеффа, была застроена двухсемейными развалюшками. Перед нужным нам домом стояли «харлей» и «шицу» (на человеческом языке — «мицубиси»).

На звонок вышла высокая благообразная негритянка. Даром что в простеньком платье, она приветствовала нас церемонно, как знатная дама:

— Добрый день. Чем могу вам помочь, господа полицейские?

Изнутри несся собачий лай.

Гиттенс вежливо осведомился насчет Рея Ратлеффа.

— Вынуждена огорчить вас, — сказала негритянка. — Я уж и забыла, когда в последний раз видела Рея. Он у меня не частый гость.

Гиттенс испытующе посмотрел на нее — прикидывая, какую тактику избрать в данном случае.

— Вот что, — произнес он наконец, — скажите Рею, что приехал Мартин Гиттенс. Просто поговорить — ничего больше. Скажите ему только: «Мартин Гиттенс». Если Рея и после этого у вас в доме не будет, тогда я развернусь и уеду. Согласны?

Женщина молча попереминалась с ноги на ногу, потом исчезла в глубине дома.

Через несколько секунд вышел сам Рей Ратлефф, в тенниске и спортивных штанах. Ростом он был почти с Келли. На голове — начес из мелких завитков. На правом мускулистом предплечье страшный длинный ножевой шрам. На обеих руках исколотые вены. Один глаз и половина лба закрыты бинтами.

Из документов Данцигера я знал, что Рею тридцать два года. Но передо мной стоял пятидесятилетний старик.

— Гиттенс! — пробасил Рей.

— Привет, Рей, — добродушно приветствовал его Гиттенс. — Знал бы ты, сколько народа тебя разыскивает!

— Похоже, кое-кто меня нашел.

— На твое счастье, не кое-кто, а я.

— Да уж, радости выше крыши… Пришли арестовывать?

— Нет, с какой стати. Ты ведь ничего дурного не совершил.

Ратлефф кивнул — ваша правда.

— Если попросишь, я тебя, конечно, арестую, повод всегда сочиним. Посадим туда, где Брекстон тебя не достанет.

— Да пока что мне и тут хорошо.

— Нужно что-нибудь?

Ратлефф помахал руками.

— Нет, начальник, мне всего хватает.

— Рей, дело дерьмо.

— Вы обязаны доложить, где я нахожусь?

— Не миновать, — сказал Гиттенс. — Как твоя голова?

— Более или менее… И за что мне это все? Я ж ничего плохого не сделал!

— Знаю, Рей, знаю.

— Ничего ж плохого не сделал! — повторил Рей.

Гиттенс понимающе кивал.

Рей тупо уставился на каменное крыльцо и повторял как заклинание:

— Ничего ж плохого не сделал! Ничего ж никому плохого не сделал!

— Рей, — мягко прервал его Гиттенс, — мои друзья хотят задать тебе несколько вопросов. Оба расследуют убийство прокурора Данцигера.

— Мистер Ратлефф, — сказал Келли, — Джеральд Макниз или кто другой из парней Брекстона говорил с вами о том, что предстоящее судебное разбирательство по делу Макниза надо обязательно сорвать?

— Нет, никто со мной на эту тему не разговаривал. Я просто знал, чего они от меня хотят. Они хотели, чтобы я отказался от свидетельских показаний.

— Почему вы так уверены? Если с вами никто не разговаривал, если на вас никто не давил…

— Будто сами не знаете. У таких парней есть тысяча способов дать понять.

— И все-таки вы стояли на своем?

— Прокурор велел мне идти в суд и рассказать все как на духу.

— Но вы понимали, что вы на себя навлекаете? Вы понимали, что Брекстон этого не простит — и постарается не допустить?

— Все понимали. Данцигер тоже.

— Данцигер считал, что вы в опасности?

— Ну да.

— Каким же образом он сумел уговорить вас не отказываться от выступления в суде?

— У него было на меня дело. Я продал пакетик копу.

Гиттенс возмущенно хмыкнул.

— Один пакетик. Не смеши меня, Рей! Это тянет на несколько месяцев тюрьмы. С твоим опытом ты можешь отмотать такой срок, стоя на голове и поплевывая. Не может быть, чтоб ты наложил в штаны только потому, что тебе пообещали шесть месяцев за решеткой!

— Хотите верьте, хотите нет…

Тут в разговор вмешался я:

— Рей, скажи правду. Как оно было на самом деле?

Здоровый глаз Рея печально уставился на меня.

— Как оно было на самом деле? — повторил я.

— Не мог я в тюрьму, — ответил Ратлефф. — Некогда мне в тюрьме рассиживаться. К тому же Данцигер сказал, что ни в каком суде мне выступать не понадобится.

— Что-о? — так и вскинулся Гиттенс. — Что значит — в суде не понадобится? Расскажи-ка подробнее!

— Прокурор сказал, меня в суд не вызовут. Все в последний момент решится без меня. От меня нужно одно: продолжать делать вид, что я готов выступить в суде против Макниза.

Гиттенс присвистнул.

— Мать честная! Большой Мак собирался признать себя виновным? Ты мне эту байку хочешь скормить?

Ратлефф пожал плечами:

— Я рассказываю, как было. Прокурор сказал: делай вид до суда, а потом — гуляй, про пакетик, который ты копу продал, навеки забудем.

— Рей, ушам своим не верю. Такие типы, как Макниз, виновными себя не признают. Сам ведь знаешь!

Ратлефф опять пожал плечами — дескать, не знаю и знать не хочу.

Я снова встрял с вопросом:

— И ты Данцигеру поверил? Почему?

— Он сказал так: не отказывайся быть свидетелем, мне это нужно, чтобы расколоть Макниза. Я прокурору, конечно, сказал: такие, как Большой Мак, никого не продают и не раскалываются. А прокурор мне: не робей, я знаю, чем его дожать, у меня против него кое-что припасено.

— Что именно припасено? Данцигер говорил что-нибудь точнее?

— Больше ничего не знаю.

Мы все устало замолчали.

— Рей, — обронил Гиттенс, — а если Брекстон тебя опять найдет?

— Да плевал я на него. Пусть является. Хоть один, хоть со всей своей командой!

— Это несерьезно, Рей. Ты же понимаешь, что они с тобой сделают.

— Плевать! Я ни в чем не виновный. К тому же у меня букашка.

Мы все трое удивленно уставились на него. Что за букашка?

Ратлефф сделал жест, словно он вводит иглу в вену. Мы враз сообразили — СПИД.

— Да, у меня букашка. Поэтому некогда мне в тюрьме рассиживаться. И Брекстона бояться — жалко времени. Пусть приходит. Смерть смерти не боится.

15

Если существует рай для полицейских, он должен выглядеть как кафе «Коннотон».

Рай скромный, не высшей категории, но полицейским, возможно, другой и не положен.

Продолговатый вместительный зал, красивые дубовые панели. За бесконечно длинной стойкой несколько барменов в белых накрахмаленных сорочках с закатанными рукавами. Сорочку дополняет солидный черный галстук с массивной заколкой.

На стене огромный американский флаг.

А рядом еще больший флаг — ирландский триколор.

У стойки сесть нельзя — стульев нет, только металлическая штанга, на которую можно ногу поставить.

Когда мы втроем — Гиттенс, Келли и я — вернулись из Лоуэлла и примерно в половине восьмого зашли в «полицейский рай», он был полон — вдоль стойки стояло много-много мужчин. Стояли как пеликаны — задравши одну ногу.

Мы взяли по запотевшей бутылке «Роллин рока» и сели за столик в глубине зала.

— Сюда, считай, одни полицейские ходят, — сказал Гиттенс. И действительно, публика состояла почти на сто процентов из копов. Одни были в голубой униформе, другие в штатском, но в таких одинаковых ветровках и брюках, так что в их принадлежности к полиции можно было не сомневаться. Были тут полицейские пузатые и тощие, высокие и коротышки, с короткими усами, с пышными усами, с потрясающе огромными усами и совсем без усов. Одни имели вид громил — пакеты мышц. Другие были явно не слабаки, но выглядели изящней — и курсировали к бару и обратно выработанной походкой в стиле Джона Уэйна.

Не просидели мы и пары минут, как к нам стали подтягиваться знакомые Гиттенса. То один, то другой подходил пожать ему руку и перекинуться парой слов.

Многие и с Келли были знакомы, а кто его лично не знал, тот про него хотя бы слышал. Они были рады встретить живую полицейскую легенду. Кое-кто присаживался за наш столик, подтягивая стул из-за соседнего стола. Временами вокруг нас образовывалась группа из шести-восьми, а то и дюжины полицейских.

Атмосфера была фамильярно-дружественная, раскованная, и скоро даже я перестал ощущать себя чужаком и желторотым.

В какой-то момент разговор перескочил на Данцигера. Один розовощекий молодой парень в штатском спросил:

— Как продвигается расследование касательно Данцигера?

Возникла короткая напряженная пауза: прокурор, так сказать, двоюродный брат полицейского — и его убийство воспринимается болезненно всеми слугами закона.

— Да ничего пока что не слышно, — ответил Гиттенс. — Никто не хочет колоться.

— Свинство это, — сказал розовощекий в штатском. — Неслыханная наглость — пришить юриста! У нас тут, слава Богу, не какая-нибудь банановая республика, где прокуроров щелкают как куропаток!

— Ну да, у нас тут не Сицилия!

— Ничего, Брекстон все равно не заживется!

— С чего ты взял?

— Да этого зверюгу свои же скоро грохнут. Он всех уже достал!

— Твоими бы устами да мед пить! — насмешливо протянул единственный темнокожий полицейский за нашим столом.

— Ха! Вот посмотришь, я прав окажусь.

— А помните, как Брекстон скинул Джемила Саггса с крыши?

— Эта история уже с бородой.

— Ну не так уж давно это и было. Кажется, в девяносто втором. Или в девяносто третьем.

— Кто такой был этот Джемил Саггс? — спросил я. Один из полицейских охотно просветил меня:

— Саггс изнасиловал маленькую девочку в квартале Гроув-Парк. Как, бишь, ее звали? Фамилия Уэллс. А имя… кто помнит?

— Какое-то африканское.

— Никита?

— Никиша.

— Точно, Никиша Уэллс. Семь лет пацанке было. Саггс ее изнасиловал и скинул с крыши — чтобы она его не заложила. А через несколько дней кто-то сбросил с той же крыши самого Саггса. По слухам, Брекстон лично.

— Вот это я называю мелкое убийство, — хохотнул один из копов. — Наказать скромным денежным штрафом — долларов этак сто, не больше.

— А впрочем, это одни слухи. Может, зря народ на Брекстона грешит.

— Надо было лучше расследовать это дело, — сказал все тот же зубоскал. — Если Брекстон и впрямь порешил ублюдка Саггса — надо было Брекстону медаль на грудь!

— А ты что думаешь, Гиттенс?

— Я точно знаю, что Саггса казнил Брекстон, — сказал Гиттенс.

Он заявил это настолько уверенно, что все кругом замолчали. Произведя нужный эффект и выдержав паузу, Гиттенс продолжил:

— Да, Саггса казнил именно Харолд. Он мне сам в этом признался.

— Харолд?! Ну ты, Гиттенс, молоток! Брекстон для тебя уже просто Харолд. С каких это пор вы с ним побратались?

— Не цепляйся к словам!

— Ты что, и впрямь с Брекстоном лично знаком?

— Знаком! Ха! Да я его еще мальчишкой знал. Я в то время как раз трудными подростками занимался.

— Отпад! И чего же ты его не засадил — за Саггса? Раз уж он сам трубил об этом на всех углах.

— На всех углах он не трубил. Он только мне сказал. А засадить его… Смешные вы, ребята, такого, как Брекстон, хрен посадишь, пока он сам сесть не захочет.

Речь Гиттенса произвела маленький фурор.

Друзья-приятели реагировали на его слова по-разному.

Одним претила претензия на почти что дружбу с матерым рецидивистом. Другие, наоборот, смотрели на него с почтением — коллега прошел огонь, воду и медные трубы и с самим Брекстоном на дружеской ноге!

Третьи улыбались про себя: заливает Гиттенс, цену себе набивает!

Так или иначе, но всеобщее любопытство Мартин Гиттенс возбудил. Что-что, а любопытство он возбуждать умел — этого у него не отнимешь!

— Говори что хочешь, — сказал один из полицейских постарше, — только не называй при мне Брекстона Харолдом. Меня с души воротит от такого панибратства.

— Если ты, Гиттенс, так хорошо Брекстона знаешь, скажи вот этому парню из Мэна, чтоб он к Брекстону на пушечный выстрел не приближался. А то влипнет по молодости-глупости.

«Парень из Мэна» — это про меня. Что я из какого-то там Версаля — все сразу забыли. А штат Мэн — запомнили.

Гиттенс ободряюще улыбнулся мне. Дескать, не робей, я не дам тебя заклевать.

— Да, с Брекстоном шутки плохи, — сказал Гиттенс. — Он парень с головой, поверьте мне на слово. Среди этой публики он единственный по-настоящему умный. Еще старшеклассником он сколотил свою первую команду — их в народе звали «ребята на горячих тачках». Теперь все его одногодки хвастаются, что были теми самыми «ребятами на горячих тачках». На самом деле в шайке было шесть-семь парней, не больше. А заправлял всем Брекстон.

— Что значит — «ребята на горячих тачках»? — спросил я.

— А ты сообрази: что такое «горячая тачка»?

— Украденная машина?

— Умница! И эти ребятки были виртуозами своего дела. Машины угоняли пачками. В одну ночь побили рекорд — пятьдесят машин угнали в Дорчестере. Пятьдесят! И ни разу ни один из них не сел за свои подвиги. Ловили — а наутро выпускали. Неизменно находился какой-нибудь юридический крючок, и ребята выходили сухими из воды. Нас тогда мутило от злости. Опять ловить — и опять выпускать. Маразм.

— А с несовершеннолетними всегда такая мутота. Цацкаются с ними, пока не вырастают закоренелые преступники.

Другой полицейский горячо возразил:

— Если каждого парнишку сажать за украденную машину!.. Вспомни себя — что мы по молодости только не делали! А выросли нормальными людьми.

— Может, ты и угонял тачки по молодости, а меня Бог миловал. Что ты мне ни говори, а я буду на своем стоять: каждого пацана, пойманного с поличным, надо сажать. Урок. Чтоб не повадно было. А чему мы их учим? Что можно вывернуться. Сегодня украденная машина сошла с рук, а завтра и что похуже!

— Сажай их, не сажай — эти ребятишки, похоже, рождаются со стальными яйцами. Их ничем не проймешь.

После короткой паузы розовощекий молодой полицейский сказал:

— У меня, Гиттенс, не идет из головы твой разговор с Брекстоном. Если он тебе признался в убийстве Саггса, отчего ты его не дожал? Признание есть — можно прищучить.

— Да, Гиттенс, при всей двусмысленности того дела с Саггсом защищать убийцу — не дело!

Гиттенс опять выдержал актерскую паузу.

— А я доложил о его признании, — наконец сказал он. — Да только прокурор послал меня куда подальше: что Брекстон мне в разговоре один на один сказал — это не доказательство. Письменное признание он не даст. А других улик против него нет. Стало быть, нечего и волну гнать. У меня лично сложилось впечатление, что прокуратура просто не хотела связываться.

Воцарилось задумчивое молчание.

Потом один из полицейских произнес:

— Если бы прокурор Эндрю Лауэри был парень покруче, он бы с этим Брекстоном и его ватагой давно бы одним махом покончил.

Остальные насмешливо зашумели.

— Нет, я серьезно, — продолжал тот же полицейский. — Надо предложить Брекстону личную амнистию: если он сдаст всех своих, то мы его на все четыре стороны отпустим. Даже поможем сменить фамилию и лицо и навсегда исчезнуть. ФБР умеет проделывать такие фокусы.

— Чушь порешь. Брекстон своих ни за что не продаст!

— Просто Лауэри подхода к нему не ищет. Оно и понятно: Лауэри темнокожий, Брекстон темнокожий. Если они сговорятся, у Лауэри будет бледный вид перед новыми прокурорскими выборами — все станут говорить: ага, черная рука черную руку моет. Поэтому Лауэри и позволит Брекстону куролесить дальше.

— Странное у тебя представление о законе. Отпусти убийцу, чтобы посадить десяток убийц… В какой такой академии этому учат?

— Не знаю. По-моему, настоящий прокурор таких Брекстонов обязан обезвреживать — не мытьем так катаньем. Подкупить, опутать — по мне, делай что угодно, лишь бы этот дьявол навеки сгинул из Мишн-Флэтс.

— Пустые разговоры. Брекстон своих не продаст, — убежденно заявил пузатый коп, сидевший рядом со мной.

Гиттенс загадочно сбочил голову.

Словно хотел сказать: как знать, как знать…

Много позже я узнал, что в офисе Гиттенса над его столом висит фотография Никиши Уэллс — той самой семилетней девочки, которую изнасиловал и сбросил с крыши негодяй по фамилии Саггс.

На фото — весело смеющаяся девочка в красной юбочке и белой блузке, две косички забавно торчком.

Я спросил Гиттенса, почему он сохранил этот снимок и повесил на самом видном месте.

Он ответил, что хорошо знал родителей Никиши и ее саму. А фотографию повесил — «чтоб всегда помнить, для кого мы работаем».

Тогда мне это показалось исчерпывающим объяснением.

Теперь, задним числом, я жалею, что мне не пришло в голову углубить этот вопрос и настоять на менее общем ответе.

Мне бы уже тогда спросить его прямо: скажите на полном серьезе, как вы оцениваете то, что Брекстон расправился лично с убийцей Никиши?

Было бы очень интересно услышать ответ Гиттенса — разумеется, если бы он ответил на полном серьезе и откровенно.

16

На следующее утро, не совсем свежий после шумного пивного вечера в кафе «Коннотон», я направился в отдел спецрасследований бостонской прокуратуры.

Келли отказался меня сопровождать — сослался на какие-то таинственные личные дела. Я не стал его расспрашивать. Было ясно, что он не расположен посвящать меня в свои секреты.

Отдел спецрасследований находится в безликой многоэтажной коробке из стекла и бетона — такие строили пачками в семидесятые годы. Сама прокуратура в другом месте — в старинном здании суда.

Думая об отделе спецрасследований огромного города, вы представляете себе, очевидно, что-то вроде особенно большого и особенно оживленного полицейского участка: масса столов, озабоченные люди снуют туда-сюда, звонят телефоны, стрекочут пишущие машинки, полицейские ведут парней в наручниках, кто-то срывается с места и, на ходу надевая куртку, бежит к выходу…

На самом деле отдел спецрасследований больше похож на бухгалтерскую контору. Кстати, на том же третьем этаже, где отдел спецрасследований, действительно помещаются несколько бухгалтерских контор и кабинет дантиста.

Внутри тоже ничего броского, обычная мебель. Единственное, что указывает на специфику работы, — плакат на стене:

На время расследования убийства Боба Данцигера Кэролайн Келли назначили главой отдела.

Мы встретились с ней в приемном зале, она любезно провела маленькую экскурсию по комнатам и познакомила меня с несколькими своими сотрудниками, в том числе и с юристом, совершенно лысым пузатым коротышкой по имени Фрэнни Бойл.

У Бойла был такой ядреный бостонский акцент, словно он играл в телекомедии про бостонцев.

— Всегда к вашим услугам, — сказал он, энергично пожимая мне руку. — Какие вопросы — пожалуйста, в любое время. В лю-ю-юбое время!

Кэролайн Келли осведомилась, все ли с ним в порядке. От Бойла так и разило вином.

Для десяти утра запах чересчур крепкий!

Пожимая руку Бойла, я сразу понял природу его красного, в синеватых прожилках носа картошкой.

— Линии, со мной все о'кей. Просто расстроен. Скоро похороны Данцигера. Аутопсия длилась чертову уйму времени.

— Фрэнни, я вижу, ты расстроен очень сильно. Выглядишь — хоть тебя самого хорони. Так что брось все дела и иди домой, отдохни как следует.

Секунду поколебавшись, Бойл благодарно кивнул, схватил куртку и был таков.

Когда он исчез, я спросил у Кэролайн:

— Линии? Он назвал вас Линии?

Кэролайн сердито тряхнула головой и ничего не ответила. Но ее взгляд ясно сказал: не вздумайте называть меня Линии!

— Фрэнни — это особая история. Долго рассказывать.

Она подвела меня к бывшему офису Данцигера — дверь была словно перечеркнута двумя желтыми лентами. На белой нашлепке традиционный текст: «…согласно закону штата Массачусетс, запрещено без специального разрешения входить в данное помещение, срывать или иначе повреждать данную пломбу…»

Кэролайн спокойно сорвала пломбу и открыла дверь.

Внутри ничто не указывало на произошедшую трагедию. Аккуратный офис, аккуратный письменный стол аккуратного чиновника. Папки аккуратно стоят на полках. Словно сам Данцигер вот-вот войдет в комнату и продолжит работу.

— Вряд ли вы найдете тут что-либо интересное, — сказала Кэролайн. — Хотя теперь все расставлено по местам, кабинет не один раз обыскивали. Я сама просматривала бумаги по его текущим делам.

Я остановился у небольшой обрамленной фотографии на стене. Групповой портрет.

— Изначальная команда спецотдела, — пояснила Кэролайн. — Они начинали как отдел по борьбе с наркотиками. Новая концепция заключалась в том, что полицейские и сотрудники прокуратуры работали под одной крышей, смешанной бригадой, в тесном сотрудничестве. Снимок сделан примерно в восемьдесят пятом году. Ваш знакомый Гиттенс тоже где-то здесь на фотографии.

Снимок напомнил мне старые военные фотографии экипажей «Б-52». Та же атмосфера мужской веселой дружбы и товарищества: один за всех и все за одного!

Да, вот он, Гиттенс, в первом ряду. У него тогда были густые огромные усищи, на голове копна волос, от которых теперь и половины не осталось.

А вот и Данцигер, сзади, улыбка во весь рот. Рядом с Данцигером, положив руку ему на плечо, стоял такой же рыжий детина с окладистой рыжей бородой. Оба были похожи словно братья.

— Кто это рядом с Данцигером? — спросил я.

— Арчи Траделл. Убит давным-давно. Харолд Брекстон был под судом в связи с этим убийством, но вышел сухим из воды… Ах, какой он тут молодой, Бобби Данцигер!

Роберту Данцигеру на снимке от силы лет тридцать. Год-два после юридического факультета. Еще полон молодого энтузиазма и не ведает, какой тяжкий путь ему предстоит. Возможно, он чувствовал себя вдвойне неуязвимым, будучи мужчиной крепким и имея такого друга-здоровяка, как Арчи Траделл.

И вот — ни друга, ни его.

Теперь оба выглядят на снимке обреченными людьми.

Именно тогда началась их дорога к смерти.

Но все это придумывается задним числом. На фотографии они живые и веселые, и никакой тени от крыла смерти… Могли ли они уйти от своей судьбы? Немного другой поворот жизни, иное стечение обстоятельств… ничто не мешало им перевестись на другую работу или вовсе уехать из Бостона. И тогда бы их пути никогда бы не пересеклись с путем Брекстона…

Много-много лет назад началось накопление случайностей, которые привели к роковому исходу.

— А чем вы занимаетесь теперь, когда вы больше не отдел по борьбе с наркотиками? — спросил я.

— Самыми трудоемкими расследованиями, — ответила Кэролайн. — Конечно, с наркотиками мы по-прежнему имеем дело. Но это только часть наших забот. Мы занимаемся коррупцией среди чиновников, организованной преступностью, тупиковыми «мокрыми» делами. Нам передают из полиции и те дела, в которых возникает конфликт интересов.

— Любопытная формулировка, — сказал я. — Мне казалось, что у полиции и преступников всегда конфликт интересов.

— Я имею в виду те ситуации, когда преступники — сами полицейские. Тогда удобнее, если следствие ведут сторонние люди.

— А чем в последнее время занимался Данцигер? Делами какого характера?

— Да всем понемногу. Отдел наш маленький. И как в любой небольшой организации, каждому приходится заниматься всем. Бобби в основном работал с организованной преступностью, но и других дел не чурался.

Мы прошли во вторую комнату, принадлежавшую Данцигеру, — небольшой конференц-зал. По стенам стояли ящики с документами.

— Здесь дела, над которыми Данцигер работал в самое последнее время. Я их пролистала, но их тут такое количество, что разобраться с ходу трудно. Возможно, где-то в этих папках таится разгадка его убийства, однако это все равно что искать иголку в стоге сена. К тому же мы не знаем, здесь ли эта иголка и существует ли она вообще…

— Это не стог, это целая ферма, — сказал я, оглядывая внушительный ряд ящиков. Да, прокурорской работке не позавидуешь! От такой горы документов я бы сбежал на Северный полюс!

— Что ж, если горите энтузиазмом, вам и документы в руки. Получайте ферму — и вперед, за работу. Торопить не буду.

Кэролайн оставила меня наедине с Монбланом документов.

Я начал прилежное чтение.

Нельзя сказать, чтобы это было приятное занятие.

Каждая папка таила неисчислимый запас мерзостей.

Десятки дел о полицейской коррупции. Один тип принуждал проституток обслуживать его — особый вид использования служебного положения. Дюжина детективов, которые поделили денежки пойманных наркодельцов, — каждому обломилось по тридцать тысяч долларов! Полицейский под прикрытием, который сам подсел на кокаин. И так далее и так далее. Более или менее сенсационные дела.

Своей банальностью выделялось только одно дело — против Хулио Веги. Суд уже прошел, обвиняемый получил год условно. Меня удивило, что Данцигер продолжал интересоваться нудным делом о лжесвидетельстве полицейского, которое было закрыто пять лет назад, в 1992 году. Я отложил эту папку в сторону.

К двум часам у меня начало рябить в глазах. Но тут зашла Кэролайн со стаканчиком кока-колы.

— Ну как, Бен, увлекательное чтиво?

— Ох, и не говорите. Хотел бы я знать, где полицейские выучиваются такому языку? «Меня так и вынесло из патрульной машины», «Он выстрелил из своего огнестрельного оружия»…

— Уж так они протоколы пишут. Стараются покрасивше выразиться.

— Когда я пишу протоколы, я стараюсь быть проще и пытаюсь соблюдать правила английского языка.

— Все кажется, что только другие пишут как последние болваны. Мне тоже случается такое завернуть, что самой потом стыдно. Иногда просто не хватает времени или сил правильно сформулировать… Что это у вас в сторонке лежит? Ах Хулио Вега. Знаю.

— Позвольте вам зачитать, — сказал я. — «Блюстители порядка посхватывались со своих мест и начали быстрое движение в сторону пострадавшего». Чудесно! А кто такой Хулио Вега?

— Выписывайте эти перлы и пошлите в какую-нибудь газету. Пойдемте я вам покажу Хулио Вегу.

В кабинете Данцигера мы подошли к групповой фотографии на стене.

— Вот он, Хулио Вега, — сказала Кэролайн, показывая мне красивого латиноамериканца в переднем ряду, как раз справа от Гиттенса.

— Почему это старое дело лежало у Данцигера среди актуальных документов?

— Не знаю. Вега и Арчи Траделл в свое время работали на пару. Вега занимался наркотиками в зоне А-3, в которую Мишн-Флэтс входит почти целиком. Вега стоял рядом с Траделлом, когда того застрелили.

— Стрелял Брекстон, да?

— Да, по всей вероятности. Вега стоял очень близко. Траделлу выстрелом разнесло голову. Сильное впечатление для его друга. Вы можете посмотреть и это дело, если вам интересно.

Она принесла мне несколько папок, и следующие пару часов я провел за их изучением.

Теперь я постарался углубиться в происходящее, перенестись в то время.

Как-никак я учился на историка и реконструировать прошлое было моей мечтой.

Еще мальчишкой я любил — читая — сесть в машину времени и унестись в прошлые времена.

Когда я учился на историка, кропотливое копание в документах, воссоздание давно прошедшего было сладостным трудом, который меня никогда не утомлял.

А работа детектива очень и очень сродни работе историка.

Только исследует он в отличие от историка совсем недавнее, «еще горячее» прошлое.

17

Из судебного дела «Народ против Харолда Брекстона» (1987)

Расшифровка аудиозаписи диспетчерской службы, зона А-3,

17 августа 1987 года, 2 часа 30 минут

Меморандум от 17 августа 1987 года

Получатель. Эндрю Лауэри, окружной прокурор

Составитель. Фрэнсис Бойл, помощник окружного прокурора, начальник отдела расследования убийств

Касательно. Убийство Артура Траделла, № 101, предварительный доклад.

Расшифровка протокола заседания суда судебного округа Миши-Флэтс по обоснованию обвинения, 3 сентября 1987 года

Перекрестный допрос детектива полицейского подразделения 657 Хулио Веги адвокатом Максвеллом Беком

Заседание большого жюри, 21 сентября 1987 года

Допрос свидетеля обвинения сержанта Мартина Гиттенса помощником окружного прокурора Фрэнсисом Бойлом

Расшифровка стенограммы слушаний по ходатайству защитника с требованием раскрыть личность источника доверительной информации, известного под псевдонимом Рауль

Высшая судебная палата округа Суссекс, 7 марта 1988 года

Перекрестный допрос старшего офицера полицейского подразделения 657 Хулио Веги адвокатом Максвеллом Беком.

Судебное предписание от 4 апреля 1938 года

Полицейский отчет от 5 апреля 1988 года

Составитель: старший офицер подразделения Х. Вега (жетон 78760).

Судебный меморандум и приговор от 1 июня 1988 года

Вырезка из газеты:

18

Кто-то возился с ключом в замочной скважине.

Я вздрогнул, оторвался от чтения и посмотрел на часы. Семь вечера! Ничего себе! Как же я зачитался! Хороших пять часов работал не разгибаясь.

Я по-детски потер глаза кулаками. Глаза болели, мускулы спины болели, все тело болело. И все же я был доволен. Не до конца, но доволен. В папках про Траделла я нашел вопиющие странности. Теперь есть над чем подумать.

Снова возня с ключом.

Все сотрудники давно ушли, я остался один. Поскольку двери, кроме входной, были открыты, то звуки свободно гуляли через комнаты.

Я вышел в холл и громко спросил:

— Кто там?

— Кто там! А ты кто такой, черт возьми?

— Бен Трумэн.

— Что еще за Бен Трумэн?

— Фрэнни, это вы?

— Ну да. Открой-ка!

Я открыл дверь, и внутрь ввалился очень пьяный Фрэнни Бойл, с которым я утром имел честь познакомиться. Он позвякивал ключами в руке. Рука заметно дрожала.

— Ну ты меня напугал, дружище! Теперь я вспомнил тебя. Нас Кэролайн утром знакомила.

Количество выпитого сказалось на его речи. Теперь он говорил еще «бостоннее», хотя и прежде его акцент был настолько сильный, что сильней вроде бы и быть не может.

— Я пришел переночевать, — сказал Бойл. — Тащиться домой, денежки на такси тратить — пустое дело. Я часто тут ночую.

— А где Кэролайн? — спросил я.

— Откуда мне знать!

— Странно. Она ушла не попрощавшись.

Бойл насмешливо уставился на меня.

— Ты с ней трахаешься?

— Нет, упаси Господи!

— Это почему же? Она тебе чего, не нравится?

— Вы всегда учиняете подобного рода допросы?

— Она разведена, приятель.

— Серьезно?

— Ну да. Намотай себе на ус.

Бойл прошелся по холлу и через открытую дверь увидел ящики с делами, которые я просматривал.

— Это ты читаешь? Охота тебе в дерьме копаться!

— Я изучаю все про Брекстона.

— Если хочешь узнать правду-матку — приходи к Фрэнни, я тебе все как на духу расскажу.

— Обязательно.

Бойл похлюпал носом и покачался.

— Слушай, ты того… ты Кэролайн не трепись, что я спросил про то, трахаешь ты ее или нет. Она может неправильно понять.

— Думаю, она это правильно поймет.

— Нет, серьезно, лучше помалкивай. Она и без того терпеть меня не может. Говорит, у меня крыша не на месте.

— Ничего подобного я от нее не слышал, — заверил я Бойла.

— Она меня ненавидит. Хочет меня выпереть, да Лауэри ей не дает.

— Не бери в голову, Фрэнни. Ложись спать. Утро вечера мудренее.

— Кэролайн раз брякнула про меня: «Те винтики, которых у него в голове не хватает, можно фунтами сдавать в металлолом». И это она называет шуткой! Конечно, она не знает, что мне тут же донесли. «Те винтики, которых у него в голове не хватает, можно фунтами сдавать в металлолом». Не смешно.

— Вряд ли она могла такое сказать.

— Сказала, мать ее. Милая женщина. А на самом деле у меня все винтики на месте. Даже лишние есть! Даже лиш…

Я собирался успокаивать его и дальше, но Бойл уже заснул — на полуслове.

Собирая разбросанные папки обратно в ящики и слушая храп Бойла, я продолжал размышлять о прочитанном.

И тут меня осенило. Я вдруг понял, почему это старое закрытое дело лежало на столе Данцигера среди актуальных документов.

Да, Вега изобрел Рауля, чтобы получить ордер на обыск. Да, адвокат Брекстона ловко использовал «невинную ложь» Веги для того, чтобы снять обвинения с очевидного убийцы.

Но Данцигер не мог забыть убийство друга. Он носился с мыслью возобновить дело. И для этого ему нужен был не Фрэнни Бойл, не Мартин Гиттенс — поэтому ни тот, ни другой не были в курсе того, что планировал сделать Данцигер.

Данцигеру нужен был Хулио Вега.

Только этот человек из «старой гвардии» мог помочь Данцигеру. Только он знал всю правду про то, что произошло в ту роковую ночь на Вьенна-роуд.

19

Мне открыла не Кэролайн, а мальчик лет девяти-десяти. Судя по его раздраженной мине, звонок в дверь прервал какое-то важное детское занятие.

Прежде чем я успел что-либо сказать, мальчишка крикнул:

— Мам, к тебе коп пришел!

— Почему ты решил, что я коп?

— А к маме другие не ходят! — отрезал мальчишка.

Может, я просто ошибся дверью. Я знал, что Кэролайн разведена, однако про сына прежде ничего не слышал.

Но тут в прихожую вышла сама Кэролайн.

— Бен! Какими судьбами?

— Мне нужно с вами кое о чем переговорить. Я читал досье, и мне пришло в голову…

— Знакомьтесь, это Чарли, мой сын, — сказала Кэролайн. — Чарли, это Бен Трумэн, друг дедушки.

Чарли помахал мне рукой.

— Привет.

— Чарли, что делают воспитанные дети, когда знакомятся? — строго сказала Кэролайн.

Чарли нехотя подал мне руку.

— Приятно познакомиться с вами, мистер Трумэн.

Он неожиданно крепко пожал мне руку — видно, так мама учила.

Я присел на колени словно от боли и помахал правой рукой — дескать, ты мне все кости переломал!

Чарли сделал большие глаза, потом улыбнулся. Мальчики на самом деле просто маленькие мужчины (и наоборот); самый прямой путь к сердцу мальчика — польстить его мужскому эго.

Чарли сделал шаг назад, прислонился к матери и сложил руки на груди.

Кэролайн потрепала его по макушке.

— Иди делай уроки.

— Уже.

— Тогда сделай завтрашние домашние задания.

— Мама, завтрашние домашние задания еще не задали, — резонно возразил Чарли.

Но мама легким шлепком дала понять — иди к себе. Чарли громко вздохнул и ушел.

Журнальный столик в комнате был завален журналами: «Космополитен», «Нью-Йоркер», «Пипл», поверх всех — три воскресных пухлых номера «Нью-Йорк таймс». В нераспечатанных голубых прозрачных пакетах. Пока дело Данцигера не будет закончено, очередь до них не дойдет. На другом столике — открытая диет-кола и маленькая дорожная шахматная доска с расставленными фигурами. На стене над выключенным электрическим камином постер — картина испанского художника Миро. В углу хоккейная клюшка.

Словом, уютный семейный, немного запущенный уголок.

— Обычно я не веду деловые беседы у себя дома, — сказала Кэролайн. — Здесь царство Чарли. Он тут король и владыка.

— Я извиняюсь за вторжение. Просто мне в голову пришла мысль, которую я считаю важной, А поделиться не с кем — кроме как с вами.

Кэролайн стрельнула глазами на папку в моей руке.

— Вы ужинали? — Поскольку я замялся, она добавила: — Не стесняйтесь, проходите в кухню.

Ужин оказался нехитрый — куриные окорочка с рисом.

— Так что же за мысль погнала вас ко мне?

— По-моему, Данцигер собирался возобновить дело Траделла!

К моему великому разочарованию, эти слова не произвели впечатления разорвавшейся бомбы. Кэролайн даже головы от тарелки не подняла.

— Почему вы так решили? — спросила она. — Лишь оттого, что папка с делом лежала у Данцигера на видном месте? Само по себе это ничего не значит. У меня, к примеру, годами валяются дела столетней давности, к которым я хотела бы вернуться, да никак руки не доходят. Я их только перекладываю с места на место, а по совести надо бы убрать в архив — все равно у меня не будет времени ими заняться.

— Так или иначе, Данцигер не хотел сдавать дело в архив.

— Что бы он ни планировал, все мыслимые сроки уже прошли. Это когда было — лет десять назад?

— Примерно. Но этот случай не подпадает под «вторичное привлечение к уголовной ответственности по тому же обвинению». Судья отклонил дело на предварительном слушании, так что процесса не было. И формально Брекстона можно судить за убийство Траделла. Срок давности не работает.

— Ах ты Боже ж мой! «Вторичное привлечение к уголовной ответственности по тому же обвинению»!

— А что, я неправильно сформулировал?

— Правильно. Вы где юридическое образование получали?

— Нигде. Я на историка учился. Но мы в Мэне книги читаем.

— Глотаете целые тома по юриспруденции?

— О нет, только брошюрки.

Кэролайн дружелюбно улыбнулась.

— Ну, прав я или нет? Ведь здесь нет «вторичного привлечения к ответственности»?

— Вы правы. Да только если Данцигер и впрямь хотел возобновить дело, все равно это тупиковый вариант. Никаких новых улик не всплыло, а прежние навсегда забракованы судом. Помню, там в деле был стукач, Рамон или Рагон…

— Рауль.

— Ну да, Рауль. Никто его так в глаза и не видел. Словом, Данцигер если что и затевал, то впустую.

— А может, он нашел какие-то новые доказательства?

— Сомнительно. Видите ли, Бен, такие гнусные истории часто происходят — из-за формальной придирки дело рассыпается, и матерый преступник остается на свободе. Издержки нашей судебной системы. Каждый раз рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом — быстро облысеешь. Данцигер был тертый калач, и он знал, что в некоторых случаях лучше наплевать и забыть.

— Но тут случай особый. Траделл был его другом. Помните, как они стоят вместе на фото! Сразу видно — не-разлей-вода! Данцигер не мог смириться с тем, что убийца Артура Траделла гуляет на свободе. Не мог просто «наплевать и забыть». Сколько бы времени ни прошло.

— Что бы вы ни говорили, не было и нет никакого основания возобновлять дело.

— А если Данцигер считал иначе? Вдруг он придумал какой-то хитрый ход?

— Какой именно?

— Не знаю. А если Данцигер верил, что Рауль все-таки реальное лицо? Если доказать, что Вега не лгал, тогда ордер на обыск выписан правильно, и забракованные улики снова становятся весомыми уликами! Брекстона можно если не на электрический стул посадить, то хотя бы пожизненно упечь.

— Бен, если Рауль был реальным лицом, полицейские землю бы рыли, но его нашли бы. Когда на одной чаше весов приговор убийце копа, а на другой безопасность информатора — можете не сомневаться, что перевесит в глазах полицейских!

— Хулио Вега в своем докладе писал: информатор не найден, потому что сбежал от страха.

— Хулио Вега был отпетый лгун.

— Возможно, Данцигер придерживался другого мнения.

— Возможно. Но в таких делах обычно самое простое объяснение — самое правильное.

— И все-таки я хочу поговорить лично с Вегой.

— Понятия не имею, где его найти.

— Наверняка в департаменте полиции знают его адрес. Он заработал полицейскую пенсию. Стало быть, куда-то ему деньги посылают. Вы мне поможете?

— Этот Хулио Вега…

— Кэролайн, ну пожалуйста! Очень прошу!

Она насмешливо закатила глаза.

— Ладно, ладно. Беды большой не будет, если вы с ним переговорите.

20

На следующее утро мы с Келли наконец воссоединились.

Я посетовал, что Келли не имел возможности полистать интересные дела, чем я был занят весь вчерашний день.

Келли упрек в моем голосе пропустил мимо ушей, а спрашивать прямо, чем он занимался весь вчерашний день, я не стал.

Кэролайн добыла нам последний адрес Хулио Веги, и мы поехали в Дорчестер.

Нужный нам дом оказался скромным строеньицем — скорее дачный домик. Рядом, явно стесняясь соседа, стояли двух-трехэтажные красавцы.

— С ним будешь говорить ты, Трумэн, — сказал Келли. — Я гляну на задний двор.

Я постучал в дверь. Раз, другой. Только минуты через две внутри раздались шаги, и дверь распахнулась.

Из-за рамы с сеткой на меня смотрел смуглолицый мужчина в тенниске и тренировочных штанах. Босой. Бледная одутловатая физиономия, пузо, жир на боках.

Ничего похожего на того молодого подтянутого усатого красавца, которого я видел на фотографии в офисе Данцигера!

Этот типичный забулдыга молча окинул меня взглядом с ног до головы.

— Добрый день, — сказал я. — Я разыскиваю человека по имени Хулио Вега.

— Кто вы такой? Репортер?

— Нет, полицейский.

— Не заливайте. Вы не похожи на полицейского.

Я вынул бумажник с жетоном. Мужчина протянул руку из-за сетки, взял мой жетон и подверг его пристальному изучению — поворачивая то так, то этак, чтобы на него падало больше света.

— Вы Хулио Вега? — начиная медленно закипать, спросил я.

— Дружок, тут целый квартал этих Хулио.

Он поднес жетон почти к своему носу и, покачиваясь и близоруко щурясь, спросил:

— Версаль, Мэн. Это что за чудеса такие?

— Вы Хулио Вега? — упрямо стоял я на своем.

— Кто вас ко мне послал?

— Никто меня не посылал. Я обнаружил ваше имя в досье Роберта Данцигера.

Мужчина исподлобья оглядел улицу за моей спиной, приоткрыл раму с сеткой и высунул руку с моим бумажником. Как только я забрал жетон, рама тут же вернулась на прежнее место.

— Нечего мне вам сказать, шериф.

— А если я приду с повесткой в суд? — произнес я с металлом в голосе. Получилось клево, как в фильме. — Есть намерение собрать большое жюри. Которое, возможно, пожелает вас послушать.

Мужчина презрительно фыркнул и захлопнул дверь.

Я как дурак потоптался какое-то время на крыльце.

В итоге получилось не очень клево.

Возможно, он сейчас, похихикивая, наблюдает откуда-нибудь за моей растерянной обиженной рожей.

Я привел лицо в порядок. И снова постучал.

На сей раз забулдыга вышел со стаканом виски в руке. Мое подозрение подтвердилось. Он был сильно под мухой.

— Что, дружок, слабо тебе дверь высадить?

— Не вздумайте опять запираться перед моим носом!

— Где же твоя повестка, умник?

— Понадобится — привезу.

— Привози, привози. Задницу ею подотру.

Он опять захлопнул дверь. Я мог только злиться и ломать голову, где я допустил ошибку, почему не смог установить с ним контакт.

Из-за угла дома появился Келли.

— Ну, как дела?

— Он не изъявил желания беседовать со мной.

— Так прямо и сказал: не желаю?

— Прямо, криво — один черт. Не хочет.

Келли взошел на крыльцо, снял с пояса деревянную дубинку и постучал ею в дверь.

Когда та открылась, Келли с высоты своего роста посмотрел на Вегу и вежливо произнес:

— Мы хотели бы задать вам несколько вопросов, детектив Вега. Это не займет много времени.

Вега пожал плечами, хмыкнул и, оставив дверь открытой, скрылся в доме.

— Заходите, — бросил он через плечо.

Келли повернулся ко мне и глазами спросил: ну и что тут сложного?

Мы прошли за Вегой в темноватую неприбранную комнату.

Немытые тарелки на столе, кучи пожелтевших газет на комодах. Картины и фотографии на стенах под слоем пыли, которую годами не тревожили. Истрепанная и в пятнах обивка кресел. Словом, малоприглядное жилище.

Вега сел на стул напротив телевизора. Одним глотком опустошив стакан, он взял окурок подлиннее из переполненной пепельницы, щелкнул зажигалкой и закурил.

— Шериф, — сказал он, — позвольте заметить вам: вы полицейский, но и я полицейский. Надо знать, с кем как обращаться. Уважение нужно всем. А уж с копом нельзя разговаривать как с последней уличной шушерой. Какого черта вы мне стали ввинчивать про большое жюри, про повестку в суд? Эти штучки оставьте для «плохих парней» — их стращайте. Я требую к себе уважения. Я его заслужил. Спросите своего друга — заслужил я уважение или не заслужил? — Он указал окурком сигареты на Келли.

— Вы правы, — сказал я. — Извините.

— Пятнадцать лет я оттрубил в полиции. Я заслужил уважение… да, юноша, заслужил.

— Вы правы, я сморозил глупость.

— Ты коп, я коп. Только поэтому я тебя в свой дом пустил. Уважение — в жизни главное.

Он подлил себе виски. Мы с Келли, не дождавшись приглашения, сели. Для этого пришлось освободить два стула от наваленной на них одежды.

Не очень обращая внимание на то, что мы делали, Вега продолжал бурчать:

— Достойный человек и с людьми умеет достойно обращаться. Ты меня уважаешь, и я тебя уважаю. Мы оба друг друга уважаем.

Келли тем временем оглядывал комнату.

Вега забыл про нас и уставился на телевизионный экран. Передавали футбольные новости.

— Вы любите футбол, детектив Вега? — спросил я, желая наконец установить доверительные отношения.

— Люблю Берри Сандерса. Поглядите, какой у него пас!

— Да, замечательный пас. Детектив, можно спросить вас насчет Боба Данцигера? Меня удивило, почему дело, по которому вы проходили свидетелем много лет назад, лежало на столе у Данцигера.

— Да мало ли по каким делам я свидетелем проходил! Всего не упомнишь.

— Вы знаете, почему Данцигер интересовался вами?

— Эх ты, салага. Кто же так вопросы задает? Хороший детектив как от чумы бегает от лобовых вопросов — да или нет. Чтобы человека разговорить, надо ему свободу дать. Да — нет, да — нет. Так далеко не уедешь.

Говоря это пьяной растяжечкой, с паузами, Вега смотрел телевизор. Или делал вид, что смотрит.

Он то ли преувеличивал свою «пьяность», то ли достиг той промежуточной точки, когда пьяные становятся красноречивыми — перед тем как совершенно вырубиться.

— Пока ты сам говоришь, ты не слушаешь. А надо, чтоб он говорил, а ты слушал. Я разве не прав?

— Прав, прав, — кивнул Келли. — Давай, Бен, спроси правильно, как профессионал спроси.

— Хорошо, — сказал я, — расскажите мне, пожалуйста, про Рауля.

— Никакого Рауля я не знаю.

— Расскажите мне все, что вы знаете.

— Нету никакого Рауля. Вот вам все, что я знаю. На том и точка.

Вега по-прежнему смотрел в телевизор. Теперь он, похоже, действительно сосредоточился на эпизодах из последних футбольных матчей.

— Послушайте, вы догадываетесь, почему убили Данцигера? — почти в отчаянии спросил я.

— Он хотел прижать мишнского братка — Макгиза. А Большой Мак возьми и прими это на свой личный счет. Макгиз нарушил неписаный закон: не поднимать руку на прокурорских. Так что Макгизу несдобровать. Кто неписаные законы нарушает — тот платит по полной программе. Никакой адвокатик не выручит.

— И больше вам нечего сказать?

— А что, по-твоему, я еще могу сказать?

— Данцигер расспрашивал вас о Рауле?

Вега явно заколебался с ответом.

— Детектив, Данцигер был вашим другом, — настаивал я. — Траделл тоже. У вас есть определенный долг перед убитыми.

— Никому я ничего не должен. А если что должен — сам знаю, кому и что. И мне кое-что должны, да!

— Данцигер расспрашивал вас о Рауле? Да или нет?

— Шериф, вы не врубились в дело. Убийство Данцигера не имеет никакого отношения к Раулю. И Арчи угробили не из-за Рауля. Все это дерьмо. Поганое дерьмо.

— Поганое дерьмо, — растерянно повторил я за ним. Я уже не знал, с какой стороны к нему подойти. — Но Рауль был… не дерьмо?

— Судья сказал, что не было никакого Рауля. Я его из пальца высосал. Так они в свои бумажки и записали. Я получил по рогам. Сломали мне карьеру, суки! Но я не жалуюсь. Было и прошло. Жизнь кончена.

— Послушайте, я вас как полицейский полицейского спрашиваю: если не Рауль вам про квартиру с красной дверью рассказал, то кто? Такая информация с неба не падает!

Вега загасил бычок и достал новую сигарету.

— Рауль все-таки существовал, да? Судья заблуждался?

— Ни шиша ты не понимаешь, пацан.

— Да, я ни шиша не понимаю. Так помогите мне понять!

— Многие полицейские не один год пользовались этим Раулем…

— Значит, он — реальное лицо?

— Такого я не говорил. Все это не имеет значения. Вся эта история гроша ломаного не стоит.

Вега осушил еще один стакан. Я чувствовал, что мы его вот-вот «потеряем».

Теперь он сидел насупившись, молча глядя на дно пустого стакана. Что он там видел? Мертвого Арчи? Сколько раз в его воображении Арчи падал на пол с окровавленной головой?

Словно я угадал его мысли, Вега сказал:

— Арчи подставил себя под выстрел как последний дурак. Мы с ним оба придурки. Скакали перед дверью, словно в игрушки играли. Арчи погиб зазря.

Я хотел продолжать закидывать его вопросами, но Келли взял меня за локоть.

— Бен, хватит. Нам пора домой. Детектив Вега, большое спасибо, что уделили нам так много времени.

Вега опять смотрел футбольный репортаж. Про нас он уже забыл.

В машине Келли попробовал меня утешить:

— Ты был молодцом, Трумэн. Он тебе рассказал всего чуть-чуть, но это только начало. Мы еще вернемся к нему, в некоторых делах нужно терпение.

— Он по-прежнему лжет!

— Да, он правды не говорит. Видать, у него есть на то особые причины.

Недолго я возмущался по поводу лжи детектива Веги; в вихре других событий на время все забылось.

Когда мы вернулись в Бостон, Келли позвонил дочери, и она ошеломила нас мрачной новостью: Рей Ратлефф убит.

Выстрелом в глаз.

Так же, как Данцигер.

Таким образом, дело Джеральда Макниза развалилось.

Единственный свидетель против него мертв.

21

Тело обнаружили в парке Франклина, на влажных листьях под каменным мостиком.

Когда мы с Келли туда приехали, тело было прикрыто куском темного полиэтилена; из-под импровизированного покрывала торчали лишь длинные ноги. Полицейские сдерживали толпу зевак. Фоторепортеры щелкали камерами. Телевизионщики разворачивали свою аппаратуру.

Первые следственные действия, видимо, были закончены. Несколько детективов стояли возле трупа и трепались о способах приготовления мексиканского соуса. Им было настолько наплевать на то, рядом с чем они стоят, что я бы не удивился, поставь один из детективов для удобства ногу на труп — как на бревно.

Келли представился и спросил, что произошло.

— Урыли парня, — сказал один из детективов. — Сущие джунгли. Человека тут убить — все равно что высморкаться.

Келли откинул покрывало, чтобы осмотреть рану на лице. Жуткое зрелище. Череп, правда, не разнесло. Только глазницу.

— Когда это произошло? — спросил Келли.

— Несколько часов назад. Трупное окоченение затронуло только лицо и веки. — Детектив тут же поправился: — Веко.

— Свидетели? Улики?

— Ничего. Следы на земле. Но это же парк, тут миллион следов. А что до свидетелей — нету их. В этих джунглях вообще свидетелей не бывает. Тут одни слепоглухонемые живут.

Шагах в двадцати от нас Кэролайн вела оживленную беседу с Кертом и Гиттенсом. У Керта было обычное свирепое замкнутое выражение лица.

Мы с Келли подошли к ним.

— Любопытная история, — говорил Керт, обращаясь к Гиттенсу, — вы нашли этого типа в ста километрах от города, где он прочно засел на дно, — а сорок восемь часов спустя он лежит под мостом в Бостоне с пулей в черепе. Каким образом он так быстро перелетел сюда и наткнулся на пулю?

— Эд, я ничего объяснить не могу. Сам не понимаю. Я получил подсказку, где этот Ратлефф. Мы с друзьями туда съездили… — Он кивнул на меня и Келли. — Ты, Эд, не вали с больной головы на здоровую. Если не ты нашел этого типа, а я — это твои сложности, а не мои. Ты, дружище, у слона дырку в заднице не найдешь.

Гиттенсу нравилось махать красной тряпкой перед физиономией быка.

Они явно не слишком-то дружили с Кертом, но Гиттенс называл его Эдом и подкалывал, словно они были закадычные друзья, между которыми все позволено.

Кэролайн сочла нужным вмешаться:

— Ладно, Гиттенс, завязывай хохмить.

— Ратлефф сам виноват, — сказал Гиттенс. — Сдрейфил, засуетился и вернулся в Бостон. Может, даже пытался убедить Брекстона, что он ему не опасен. Ну а тот возьми и не поверь. И для верности — вот. Эд, ты же не думаешь, что в А-3 кто-нибудь мог стукнуть Брекстону!

— Я не про кого-нибудь в А-3 говорю, — сказал Керт. — Я про конкретного человека в А-3 говорю.

Гиттенс — вместо того чтобы стать на дыбы — наигранно удивился:

— Совсем сдурел, Эд. Если у тебя есть что против меня — так и говори, не мнись.

Керт сжал кулаки. Гиттенс шагнул назад, смахнул улыбку с лица и изготовился к бою.

Келли быстро встал между ними — высокой и широкой стеной.

— Бросьте, ребята. Не место и не время выяснять отношения.

Но Керт пер грудью на Келли — дескать, уйди с дороги.

Тут и Кэролайн стала рядом с Келли.

— Эд, — сказала она, — Мартин прав, ты совсем с катушек слетаешь. Пойди остынь. А потом возвращайся к работе.

Керт плюнул, сверкнул глазами на толпу зевак и репортеров, повернулся и молча пошел прочь.

— У-у, — сказал я, когда он был уже далеко, у своей машины, — я думал, он в таком состоянии столетний дуб голыми руками повалить может!

— Бен! — воскликнула Кэролайн и жестом показала: не обостряй ситуацию!

Мы помолчали. Потом Гиттенс промолвил:

— Это Брекстон. Его почерк.

Кэролайн согласно кивнула.

— На данный момент мы имеем мотив, возможность преступления и «личную подпись» убийцы.

— Согласна, этого достаточно, — кивнула Кэролайн. — Надо брать.

22

Легко сказать — «надо брать Брекстона».

А попробуй ты его возьми на самом деле!

После убийства он наверняка залег так хорошо, что в ближайшее время его никто не отыщет — ни полиция, ни дружки-дилеры, ни стукачи Гиттенса. Стало быть, оставалось только ждать, ждать и ждать. Рано или поздно он вынырнет на поверхность. Не он, так кто-нибудь из его банды совершит роковую ошибку.

Ждать пришлось относительно недолго — четыре дня.

Эти дни показались бесконечностью.

Ожидание было неприятно для всех, а я так совсем издергался.

С момента прибытия в Бостон я просто плыл по достаточно стремительному течению событий. И вдруг у меня словно ноги в иле увязли, и я остановился на неопределенное время.

Каждый день мы с Гиттенсом шныряли по Мишн-Флэтс, пытаясь расколоть кого-либо из обычных стукачей — посулами, угрозами, новыми посулами…

Все как воды в рот набрали.

Вечерами я копался в документах в офисе спецрасследований, или ужинал с Келли, или в одиночку подолгу бродил по центру города.

Я вдруг резко разлюбил Бостон.

Возможно, тому виной мое странное настроение в те дни.

Город казался мне замкнутым в себе, необщительным, закомплексованным — словом, достойная неофициальная столица Новой Англии со всеми ее дурацкими пуританскими традициями.

Скорее всего недостатки в таком объеме существовали не в самом городе, а в моем раздраженном воображении. Но с тех пор я так и не восстановил свои добрые внутренние отношения с Бостоном.

Умом я понимаю, что Бостон — город как город, со своими плюсами и минусами и со своими красотами. Но сердце мое к нему, похоже, навсегда остыло.

В четверг — в один из мучительных дней бездеятельного ожидания — я никак не мог заснуть в комнате отеля.

В полночь я вскочил с кровати и подошел к окну.

Я тосковал по дому, по Версалю.

Внизу шумел ночной город — я остановился в «Бэк-Бей-Шератоне» в Саут-Энде. Тут и ночью жизнь не стихает. Но это была чужая жизнь чужого и мне враждебного города.

Я до того захотел услышать знакомый голос, что позвонил в версальский полицейский участок. Сделаю вид, что проверяю, как у них идут дела.

Трубку снял… Морис Улетт. Тот самый, который любит постреливать в светофор на перекрестке перед своим домом.

— Ба! Морис, — удивился я, — а ты какими судьбами ночью в участке? Заарестовали?

— Отвечаю на телефонные звонки.

— Ты?

— Ну да.

— С какой стати?

— Ммм…

— Чья это была идея?

— Дика.

Тут к телефону подошел сам Дик Жину и коротко проинформировал меня о жизни участка в последние дни.

Про Мориса он доложил: взяли его на работу, потому как он все равно постоянно вертится под ногами в участке; так пусть выполняет что-нибудь полезное — он теперь на звонки отвечает, прибирается и прочую мелочевку выполняет. Кстати, Дайан забегала, про меня спрашивала.

— Я сказал, что ты в Бостоне крепко и надолго засел, — отрапортовал Дик. — Ты ей, бедняжке, сердце этим разбиваешь.

Я ощутил такую нежность к нему и ко всем, всем, всем — даже не ожидал, что буду так по Версалю убиваться!

— Дик, передай ребятам от меня привет и скажи, что у меня все в порядке. Хорошо?

— Хорошо, Бен. Так держать, старина. Я уверен, шериф гордится тобой.

— Дик, шериф — это я!

— Конечно, ты. Но ты понимаешь, кого я имею в виду.

— А как расследование в ваших краях?

— Идентифицировали отпечатки пальцев Брекстона — в бунгало его пальчики найдены аж в восьми местах! Думаю, он тот, кого вы ищете. И еще одно. Звонил Рэд Кэффри с бензоколонки. Он вспомнил, что за пару недель до находки трупа в бунгало к нему подкатил заправиться молодой негр на белом «лексусе» с массачусетским номером. Купил карту нашей округи. Рэду показалось, что этот жуликоватого вида парнишка с прической «я у мамы дурачок» как-то не очень соответствует белому новенькому «лексусу» за пятьдесят тысяч долларов. К тому же парнишка долго искал, с какой стороны машина заправляется. Рэд сразу подумал — машина краденая. Однако ключи торчали в зажигании, нормальные ключи. Так что Рэд ограничился тем, что записал номер.

— Проверили?

— К сожалению, банк данных про угнанные машины с массачусетскими номерами для нас тут недоступен. Одно скажу, в нашем местном списке угнанных машин «лексус» не значится.

— Ладно, Дик, спасибо за информацию. Будь другом, смотай к Рэду Кэффри и покажи ему фото Брекстона. И расспрашивай всех при удобном случае насчет этого парня, который не знал, с какой стороны его тачка заправляется… Дик, а отца моего видел?

— Видел.

— Ты заглядывай к нему хоть иногда. Сам знаешь, как ему сейчас трудно.

В период своего вынужденного безделья я имел сомнительную честь познакомиться с бостонским окружным прокурором Эндрю Лауэри.

Кэролайн передала мне, что я должен быть в офисе Лауэри в пятницу в девять утра. Прокурор желает познакомиться с Джоном Келли и со мной.

Я не ожидал ничего хорошего от этой встречи. Так оно и вышло.

Лауэри мы застали в его кабинете. Положив ноги на стол, он смотрел последние известия по телевизору — рассказывали о титанических усилиях полиции найти убийцу помощника прокурора Данцигера.

Довольно приятный темнокожий мужчина. Правда, немного щупловат. Белоснежная рубаха, голубой галстук в полосочку.

Этот хлыщ приветственно помахал нам рукой, но не встал — продолжал смотреть телевизор.

Мы присели и минуты три-четыре вместе с ним досматривали новости.

Как только новости закончились, Лауэри весь преобразился и стал сама вежливость. Вскочил, надел пиджак, чтобы быть официальнее, и крепко пожал нам обоим руки. Пиджачок у него был, скажу вам, что надо! Явно не из универмага, а от лучшего бостонского портного.

— Спасибо за визит, — сказал Лауэри. — Надеюсь, наши ребята вас во всем поддерживают без отказа?

Вопрос был обращен к Келли, но он кивком головы переадресовал его мне.

— Да, все в порядке, — ответил я. — Спасибо.

— Кофе? Или еще что?

— Нет-нет, спасибо.

Офис Лауэри был выдержан в том же стиле, что и хозяин. Подчеркнутая строгость, мебели немного, но только высшего качества. На полу дорогой восточный ковер, единственный яркий акцент. На стене целых три диплома, один другого престижнее.

— Я в курсе, что вы активно работаете, — сказал Лауэри, — поэтому не буду долго занимать ваше драгоценное время.

Терпеть не могу этот фокус — когда чиновник, который не хочет тратить на вас время, проявляет трогательную заботу о вашем времени!

— Видите ли, — продолжал Лауэри, — у меня есть друг, покоем которого я весьма озабочен. Вы, похоже, встречались с ним. Я говорю о Хулио Веге.

Мы с Келли быстро переглянулись.

— До меня дошло, что вы имели разговор с детективом Вегой.

— Кто же вам об этом поведал? — не без яда в голосе спросил Келли.

— Сорока на хвосте принесла.

— И что же конкретно эта сорока сообщила?

Лауэри никак не отреагировал на дерзость Келли. Он просто перестал к нему обращаться и повел разговор со мной.

— Шериф Трумэн, я надеюсь, вы поймете мою озабоченность. Мне бы очень хотелось, чтобы вы больше не докучали Хулио Веге. Он человек нездоровый. Пощадите его.

— Нездоровый… в каком смысле?

— Да во всех смыслах. Его душевное состояние… Словом, незачем будить призраков прошлого. Вега и без того много страдал, не будем усугублять его несчастья. Смолоду он мечтал о большой карьере в полиции, а вышел пшик: не задалась служба, при первой же возможности выперли его на пенсию совсем молодым. Хотя, по совести, не по грехам наказан человек, напрасно.

— Извините за прямоту, — сказал я, — но мы видели Вегу, мы с ним беседовали. И наше впечатление — он в таком состоянии, что усугубить его несчастья довольно сложно.

По губам Лауэри скользнула улыбка.

— Вы оптимист, шериф Трумэн. Никогда не знаешь, где дно. Боюсь, Хулио настолько выбит из равновесия, что может в один прекрасный день руки на себя наложить. Однако самое главное — я не вижу никакого смысла копаться в прошлом. Объясните мне, пожалуйста, отчего вам вздумалось ворошить старую историю — гибель Арчи Траделла и все прочее?

Я коротко проинформировал о вероятном интересе Данцигера к этой старой истории.

— Ну, Боб Данцигер мог иметь сотню старых дел на столе. То, что вы рассказываете, ни о чем не говорит. Есть у того старого дела и дела нынешнего хоть один пункт пересечения?

— Нет. Точнее говоря, пока что мы такого пункта пересечения не нашли.

— Ищите на здоровье. Только будьте поделикатнее с Хулио Вегой. Если желаете еще раз переговорить с ним — сообщите мне, я организую встречу. Но сами без крайней нужды его не трогайте. Не стоит будить спящих собак.

— Все беды от того, что мы уж очень щадим дрыхнущих собак, — сказал я с досадой в голосе.

— Шериф Трумэн, легко вам бросаться упреками. А я обязан думать шире. Я не просто охраняю законность в этом городе; я одновременно должен охранять в этом городе покой.

— Простите, не совсем вас понимаю.

— Дело Траделла — крайне деликатный случай, не без привкуса расовой проблемы: «опять черные подняли руку на белого полицейского» или «опять белые копы обвиняют в убийстве черного». Так что не будем дразнить собак — даже спящих!

Тут Келли счел нужным вмешаться.

— Согласен, — сказал он, — убийство Траделла очень «деликатный случай». В том числе и для семьи Траделла. Равно как и убийство Данцигера — очень «деликатный случай» для семьи Данцигера.

И опять ни один мускул не дрогнул на лице Лауэри. Секунду-другую он молча задумчиво изучал лицо Келли, затем промолвил:

— Лейтенант Келли, вам не кажется, что деликатного подхода заслуживают обе семьи — и семья Траделла, и семья Данцигера? Обе семьи одновременно. Обе семьи в равной степени.

После этого мы довольно холодно попрощались. Лауэри проводил нас до двери. И на прощание решил не рисковать, расставить все точки над i.

— Лейтенант Келли, я знаю, как долго вы у нас работали. Но теперь вы в нашем городе только гость.

— Гость? — несколько ошарашенно переспросил Келли.

— Да, вы правильно меня поняли. Мы стараемся быть гостеприимными хозяевами. Мы гарантировали вам высшую степень поддержки. И все же не забывайте, что мы не обязаны быть гостеприимными хозяевами и не обязаны вам во всем помогать. Словом, я надеюсь, вы останетесь добрым гостем, который не напрягает понапрасну принимающую сторону.

23

А теперь про то, как Кэролайн меня впервые поцеловала.

Джон Келли проводил день с внуком — то есть баловал Чарли целый день, выполняя все его желания. Где они гуляли, чем занимались — оставалось большим секретом. Было ясно только одно — дед пытался компенсировать внуку свой отъезд из Бостона и свою жизнь так далеко от Чарли, в медвежьем углу Мэна.

Надо сказать, последние вечера я регулярно проводил какое-то время у Кэролайн дома, стал чем-то вроде своего человека в этой семье. После ужина я играл в видеохоккей с Чарли или беседовал с Келли за бутылочкой пива. Затем я в одиночку возвращался в отель.

В то воскресенье мы договорились с Кэролайн встретиться в книжном магазине «Авеню Виктора Гюго», что на Ньюбери-стрит.

Стоял чудесный осенний день, все было залито веселым солнечным светом. Даже бездомные оборванцы смотрелись колоритно, свежо. А уж нарядная толпа на улице — глаз не отвести. Даже в воскресенье улица была забита машинами, которые двигались с черепашьей скоростью. Зато и машины в основном дорогие, европейских марок.

В магазине я сразу счастливо обалдел от нескончаемых стеллажей с книгами. В отделе антиквариата пахло особенной книжной пылью, паркетные полы замечательно скрипели, было чудесно тихо после шумной улицы. Словом, рай земной. Поджидая Кэролайн, я просматривал старинный путеводитель, когда вдруг за моей спиной раздалось:

— Бе-е-ен?

Я повернулся — ба! да это же моя университетская подружка, коммунистка в чугунных очках. Все такая же — худенькая, невзрачненькая. Но по крайней мере избавилась от своих очков-монстров — заменила на современную шикарную модель.

Она смотрела на меня с хищноватой улыбкой, немного сбочив голову.

— Ты тут один?

— Нет, — поспешил ответить я.

— Я тоже не одна. — Хотя нас никто не мог слышать, она прикрыла рот ладошкой и громким театральным шепотом проинформировала: — У меня тут свидание.

— Надо же, у меня тоже! — сказал я. — Она должна скоро подойти.

— Я думала, ты сейчас в Мэне.

— Да, вообще-то я именно там и живу.

— А как твоя мать?

— Умерла этим летом.

— Ах, Бен, мои соболезнования!

— Спасибо.

— Я так рада, что встретила тебя, — с энтузиазмом солгала Сандра. — А что ты нынче поделываешь? Дальше учишься?

Я отрицательно помотал головой.

— Тогда что?

— Я… ну, можно сказать, полицейский. Своего рода.

— Ты по-прежнему в полиции? В вашем крохотульном городке? Кстати, как, бишь, он называется?

— Версаль.

— Ах да, Версаль. Название супер.

— Я там теперь шериф.

— Вот так так!

Конечно, это «Вот так так!» можно было при большом желании расценить как похвалу. Но я отлично понимал подлинный смысл сего «Вот так так!». За этим стояли пересуды в университетской столовой: «Помните Бена Трумэна? Вроде надежды подавал. Вы и представить себе не можете, кто он теперь!»

— А как же твоя работа? — спросила Сандра.

— Шериф — это и есть моя работа. По крайней мере в данный момент.

На это она отозвалась еще одним и теперь уже совсем однозначным «Вот так так!». Сандра, видно, и сама поняла, куда нас завел разговор, покраснела и потупилась в отчаянных поисках другой темы.

Я пришел ей на помощь:

— А кто твой новый друг?

— Его зовут Пол. Он сейчас на первом этаже. Светлая голова! Профессора видят в нем будущего декана! А ты… кто твоя девушка?

В этот момент появилась сама «моя девушка». Кэролайн была в джинсах и в свободном черном свитере. Рядом с Сандрой она казалась существом из другого мира — свободная, раскованная, излучающая спокойную радость. Никто бы не подумал, что у этой молодой женщины забот полон рот — и на работе, и с воспитанием сына.

— О, это она? — спросила Сандра.

— Добрый день, — сказала Кэролайн. — Она — это кто?

— Девушка Бена. Мы как раз о вас говорили.

Кэролайн лукаво уставилась на меня.

Я смущенно пролепетал:

— Да я вот тут говорил Сандре…

Я не знал, что дальше сказать. Язык во рту вдруг стай величиной с грейпфрут.

Сандра мгновенно оценила ситуацию.

Я уже представлял, как она упоенно рассказывает моим знакомым с кафедры: «Этот бедолага-неудачник совсем плохой. Натрепал мне, что у него свидание, а девушка и ведать не ведала, что он ее уже возвел в ранг подружки!»

Тут я вдруг почувствовал руки Кэролайн у себя на шее — и в следующий момент она поцеловала меня в губы.

— Привет, дорогой! Извини, что опоздала. Пробки на дороге.

Сандра выглядела шокированной, словно застала своих родителей в постели. Она поспешно попрощалась и была такова.

— Спасибо, Кэролайн, — сказал я. — Вы меня выручили.

— Не за что, шериф Трумэн. Всегда приятно помочь.

А вот как Кэролайн вспоминала Боба Данцигера.

— Бобби был не из тех прокуроров, которые похожи на ангелов мщения. Он не видел в каждом обвиняемом Джека Потрошителя. Он всегда находил смягчающие обстоятельства, всегда говорил: «А этот парень не так уж плох, как дело его малюет» или «Даром что он десяток раз привлекался — ни разу за насилие. Заурядный тихий наркоман, а его норовят зверем представить!» Боб не давал чувствам командовать собой, его убеждали только аргументы, а не эмоции. Он ни в ком не видел врага. Достаточно сказать, что он имел привычку не давить пауков, а брать их аккуратно на бумажку и выносить из здания в садик. И именно с этим человеком должно было случиться такое!

Мы с ней сидели в баре «Маленькая планета» на Коплисквер.

— А в последнее время перед смертью с Бобом что-то случилось. Он вдруг утратил всю свою уравновешенность, все свое спокойное мужество. Я иногда наблюдала за ним в зале суда — он был совершенно на себя не похож. Он перестал смотреть на обвиняемых. Словно стыдился чего-то. Смотрел в пол, таращился на стены. Но тщательно избегал смотреть в глаза обвиняемым. Это было очень странно. Его словно подменили.

— А что с ним могло случиться?

— Понятия не имею. Может, он вдруг утратил внутреннее убеждение в своей правоте. Обвинитель — это ведь немножко Господь Бог. В наших руках судьбы людей. Опытный прокурор способен заморочить голову и судье, и присяжным. Поэтому бессовестный или морально небрежный прокурор — беда. Мы — те, кто пытается быть честным, — всегда страшимся ошибиться. И порой ошибаемся. И видим свои ошибки, которые обозначают чьи-то сломанные судьбы. Вдруг выясняется, что человек виноват не был, или задним числом кажется, что он получил слишком суровое наказание… Но с этим надо как-то мириться, жить дальше, учиться на своих промахах и не повторять их. В любом случае мы наращиваем себе хоть немного слоновьей кожи.

— А Данцигер не сумел эту кожу нарастить. Так?

— Казалось, у него с этим все в порядке. Однако в последнее время что-то пошло наперекосяк. Незадолго до гибели Боб расследовал и довел до победного конца дело о большой и хорошо организованной бандитской шайке. Значительный успех для любого прокурора, веха в работе. Я подошла к нему поздравить — и удивилась его настроению. Он был подавлен — радоваться вроде бы радовался, но как больной на последнем издыхании радуется лучику света. Я его спросила: «Боб, что ты чувствуешь в такой значительный момент?» Он вздохнул и ответил: «Говоря по совести, только отвращение».

— Только отвращение? — ошарашенно переспросил я.

— Да, он объяснил мне: отвращение ко всей судебной системе. Присяжные мнят, будто обладают высшим знанием. Судья претендует на беспристрастность. И с олимпийским спокойствием запирает восемнадцатилетнего мальчишку в такую клоаку, как уолполская тюрьма! Бобби говорил так: «Я испытываю непреодолимое отвращение к обвиняемому — не потому, что он совершил большее или меньшее преступление, а потому, что он привел в движение безжалостную машину Закона. Он вынудил нас включить юридическую мясорубку. И мне отвратительно, что я — винтик в этой мясорубке». Понимаешь ход его мысли? Обвиняемый совершил преступление по отношению к Бобби, ибо вынудил Бобби собирать улики против себя, выступать в суде и в итоге добиться осуждения. Бобби повторял снова и снова: «У меня постоянное ощущение вины». Он не мог простить себе, что участвует в этой следственно-судебной жути. Он перестал думать о справедливости и несправедливости. Он только мясорубку видел. Он слышал, как она со смаком похрустывает человеческими костями… С этакими чувствами на юридической работе долго не протянешь.

— Похоже, он перегорел.

— Нет, вряд ли, хотя трудился он прилежно и много, — возразила Кэролайн. — Скорее он испытал моральное потрясение. Перегорают медленно, я бы заметила этот процесс. Что-то случилось — и внезапно перевернуло ему всю душу.

— Ты догадываешься, что именно?

— К сожалению, понятия не имею. Он мне ни в чем не признался.

— А как ты сама, Кэролайн? Ты смотришь в глаза обвиняемым? Особенно в момент произнесения приговора?

— Чтобы я да отводила глаза? Никогда! Я смотрю обвиняемым прямо в глаза. Это мой долг. И, если хочешь, мой кайф, мое вознаграждение. Я должна видеть преступника в момент, когда он услышит — «Виновен!». Я должна видеть его в момент, когда он понимает — не вывернулся, придется сполна заплатить за преступление! И я хочу, чтобы он при этом смотрел мне в глаза и видел во мне орудие этого неумолимого «Виновен!».

На ее губах играла улыбка — нехорошая улыбка, надо сказать. Улыбка любителя бабочек, который прикалывает к стенду очередной экзотический экземпляр. Любопытно, чье лицо, чьи глаза она в данный момент вспоминает?

— По-твоему, я паршивый человек? — спросила она.

— Возможно, — сказал я.

В то воскресенье мы, под настроение, обошли все бары на Ньюбери-стрит и в каждом немного посидели. Кэролайн хотела затащить меня даже в бар отеля «Ритц», однако меня привели в трепет роскошный парадный вход и величественный швейцар в голубой униформе.

— Нет уж, это мне явно не по рылу!

Кэролайн расхохоталась, и мы отправились заканчивать вечер в ресторанчик с очень подходящим названием — «Финале».

Даже в романтическом полумраке ресторана мы не могли не говорить о работе.

— С какой стати Лауэри вдруг взял Хулио Вегу под свое крыло и устроил нам с Келли выволочку за то, что мы потревожили этого горького пьяницу? — сказал я. — Тоже нашел мальчика, которого нужно защищать от плохих дядь!

— Думаю, Эндрю Лауэри не желает допустить, чтобы кто-нибудь копался в старом деле об убийстве Траделла, — ответила Кэролайн. — Ведь тогда именно он был окружным прокурором. И то, что Брекстон ушел от наказания, в глазах избирателей — его недоработка. Поэтому для Лауэри крайне невыгодно, чтобы кто-то ворошил то старое дело и напоминал общественности, что бостонский прокурор имеет в прошлом серьезные неудачи. По себе знаю — Эндрю Лауэри умеет быть неприятным, когда хочет надавить. Мой отец, наверное, взвился и не очень вежливо разговаривал с Лауэри, да?

— Нет, он большую часть времени помалкивал. Хотя от пары шпилек не удержался.

— Ну, прогресс. Раньше от Лауэри только перья летели бы!

— А куда теперь метит ваш Лауэри?

— По слухам, в мэры. Намерен стать первым темнокожим мэром Бостона. К тому же от республиканцев! Хотя официально пока ничего не объявлено.

— И все равно я не понимаю его позицию. Выборы выборами, а Артур Траделл был полицейским, и оставлять его неотмщенным — поганый пример.

— Ах, Бен, если бы все в жизни было так просто! — вздохнула Кэролайн. — Некоторые дела сдают в архив нераскрытыми лишь потому, что кому-то в полиции выгодно оставить их нераскрытыми. Возьми, к примеру, громкое дело о знаменитом на всю Америку Бостонском Душителе.

Тогда, тридцать пять лет назад, осудили и послали на электрический стул человека по имени Альберт Десальво. Но любой полицейский скажет тебе, что это была идиотская ошибка. На Десальву навесили все эти убийства потому, что общество устало ждать, когда поймают убийцу. И полиция срочно предоставила почти первого попавшегося преступника в качестве Душителя.

Десальву, психически нестабильного человека, посадили в одну камеру с серийным насильником, и тот ему много чего порассказал. Когда Десальво решил принять на себя вину, эти рассказы пригодились ему для суда. Присяжные поверили в его фантазии, хотя уйма деталей не сходилась. Однако и следствие, и присяжные — все хотели побыстрее засудить страшного Душителя. И засудили. Любой более или менее внимательный юрист, перечитывая дело, найдет в нем тысячу неувязок и сотню поводов для пересмотра. Однако прошло тридцать пять лет, а никто и думать не думает пересмотреть то дело. Даже спустя такой срок полетят многие головы и будут испорчены репутации людей, ушедших на пенсию. Поэтому Десальво остается в памяти бостонским монстром, а настоящий монстр ушел от ответа. Словом, правда — это не то, чего хотят непременно и во всех случаях.

— И кто же хочет, чтобы дело Траделла осталось погребенным на веки веков?

— Во-первых, Лауэри. Во-вторых, Хулио Вега и Фрэнни. Оба выглядели в той истории не самым лучшим образом. Хулио Вега напортачил с уликами, а Фрэнни не справился с большим жюри.

— Фрэнни считает, что ты низкого мнения о нем.

Кэролайн задумчиво покачала головой.

— Это чересчур сильно сказано. Хотя его роль в деле Траделла действительно выглядит сомнительной. Он оказался не на высоте. Возможно, он не хотел напрягаться, возможно, он даже имел особый интерес не напрягаться… Не знаю. Однако моя главная претензия к Фрэнни — пьянка. Нельзя быть хорошим юристом — и пьяницей. Юрист должен иметь трезвый ум во всех смыслах слова.

— А почему Лауэри защищает и Фрэнни?

— Потому что Фрэнни наверняка знает больше, чем говорит вслух. И Лауэри не хочет, чтобы кто-то разговорил Фрэнни или Фрэнни сам разговорился. Поэтому Лауэри закрывает глаза на алкоголизм Фрэнни и не увольняет его.

А теперь про то, как я впервые поцеловал Кэролайн.

Я ее поцеловал, когда мы вышли из «Финале». Я подумал, что это будет замечательным финалом вечера.

Кэролайн на поцелуй ответила.

Потом отступила на шаг и с улыбкой спросила самым соблазнительным прокурорским тоном:

— Ты уверен, что ты уверен в том, чего ты хочешь?

— Да, мэм, — весело отчеканил я.

— Бен, не старайся очаровать меня.

Менее пьяному эта фраза резанула бы слух, но я находился как раз в той кондиции, когда не замечаешь мелочей.

Мы остановили такси и поехали ко мне в отель. И все было замечательно.

Потом, когда Кэролайн пошла в ванную — принять душ и одеться, я включил телевизор.

Когда она вернулась, я смотрел старый фильм «Рио Браво».

— Переключить на другое? — спросил я.

— А-а, фильм с Джоном Уэйном?

— Да, и сейчас сцена с Агни Дикинсон.

— Та самая Агни Дикинсон, которая играла в «Женщине-полицейском»?

— Та самая.

— Мне нравится «Женщина-полицейский».

— Я так и не понял, какие у нее в фильме отношения с Эрлом Холлиманом.

Надевая свитер, Кэролайн сказала:

— Агни Дикинсон нравилась ему. Но он не мог в этом признаться — они вместе работали в полиции.

— Ах вот как!

— Бен, мне надо домой, к Чарли.

На экране Агни Дикинсон как раз говорила Джону Уэйну: «Именно этого я не стала бы делать, будь я такой, какой ты меня воображаешь!»

— Хорошо, я тебя провожу, — сказал я. — Все равно я знаю, чем кончается и этот фильм и вообще всякое кино.

Кэролайн скорчила смешную мину.

— И чем же кончается всякое кино, профессор?

— Каждый окажется не тем, за кого его принимали.

— Не слишком увлекательный конец.

— Ну, перед этим будет одна-другая перестрелка — для интереса. Но самая главная интрига всегда одна и та же — никто не был тем, за кого его принимали.

24

В первые четыре дня после того, как Кэролайн дала добро на арест Брекстона в связи с убийством Рея Ратлеффа, бостонская полиция ничем нас порадовать не могла. Брекстон словно в воду канул.

Мы с Гиттенсом день-деньской болтались по улицам Мишн-Флэтс и пытали расспросами всех, кто когда-либо давал информацию полиции.

С одними мы беседовали открыто, прямо на тротуаре или в парке, с другими — в подъездах и других темных углах. Я не мог не восхищаться тем, как Гиттенс с любым человеком находил контакт. Помимо врожденного дара, у него была масса наработанных приемов общения. И он, конечно же, более или менее сносно говорил по-испански, без чего в Мишн-Флэтс делать нечего. Так же, как наторелый политик, Гиттенс имел талант помнить бесчисленное множество имен, притом он помнил имена не только своих информаторов, но и их родственников и ближайших приятелей. Но важнее всего было то, что Гиттенс далеко не всегда придерживался буквы закона, порой довольно глупой или чересчур строгой, а исходил в своих действиях из здравого смысла. То есть он не арестовывал направо и налево, а попросту закрывал глаза на мелкие нарушения, тогда как другие полицейские никогда не давали потачки.

Естественно, жители Мишн-Флэтс были благодарны ему за добросердечное попустительство — почти не замечая, что за поблажки приходится платить свою цену в виде периодических «подсказок».

Однако народу в Мишн-Флэтс тоже палец в рот не клади. Все отлично помнили, что Гиттенс, несмотря на свой отчаянный либерализм, остается полицейским, с которым надо ухо востро держать.

Гиттенс умело лавировал в своей роли доброго полицейского, относился к любому собеседнику с подчеркнутым уважением, тонко чувствовал все нюансы разговора и ситуации, со знанием дела применял то кнут, то пряник — и в отличие от большинства полицейских точно угадывал, когда именно нужен кнут, а когда пряник.

Словом, Гиттенс был полицейский от Бога, Полицейский с большой буквы — и при этом не скромничал, цену себе знал.

Однако найти Брекстона на одном таланте общения оказалось невозможно. Полиция прекратила активные поиски — решили ждать, когда Брекстон сам объявится. Во всех местах его возможного появления расставили агентов в штатском. Гиттенс, уверенный, что он знает Брекстона как никто, лично выбирал места засады для «охотников». Келли и я тоже получили участок наблюдения. Меня Гиттенс поставил возле дома постоянной подружки Джуна Вериса — на мой взгляд, место совершенно бесперспективное, хотя Гиттенс уверял меня в обратном.

Я прибыл на свой пост в понедельник около семи утра.

Потягивая кофе из бумажного стаканчика, я подпирал стену возле парадной двери дома напротив и поглядывал на окна квартиры, где жила подружка Джуна Вериса.

День был серенький, неприветливый. В фильмах подобное дежурство называют «внешнее наблюдение». Не помню, чтобы хоть один полицейский при мне употреблял этот термин. Называйте это занятие как хотите, но скучней его ничего не придумаешь. А для человека с моим характером это прямое приглашение усложнить ситуацию и нарваться на неприятности. Оно и понятно — все пороки от безделья.

Мои мысли, естественно, вернулись к Кэролайн и вчерашнему такому насыщенному событиями вечеру.

Насколько важно для нее то, что произошло между нами? Или не важно вообще? А я, что я думаю об этом повороте в наших отношениях?

С вечера мы все бесстрашные герои и смело лезем в воду не зная броду, а наутро — поджимаем хвост. Наутро все кажется намного сложнее. И не знаешь, насколько опрометчиво ты поступил, какие в связи с этим печали накачают тебе черти.

Особенно если не совсем понимаешь, кто кого соблазнил. Ты — ее или она — тебя.

Влюбиться я, похоже, не влюбился.

Слава Богу, ничего драматического или бесповоротного не произошло.

Я по натуре человек недоверчиво-опасливый, любовь в виде удара молнии мне не грозит: имею внутренний громоотвод. Однако что-то все-таки произошло. Я это «что-то» ощущал — как помеху, как не на месте поставленный стул, о который, бегая спросонок по квартире, то и дело бьешься коленкой. Я уже который день неотвязно думаю о Кэролайн и о своем отношении к ней. Думать о ней трудно — она достаточно закрытый человек, которого с лету не поймешь. То искренняя и пылкая, то деловито-холодная и отдаленная. И в течение пяти минут может несколько раз переходить из одного состояния в другое. Совершенно очевидно, что в общении она не спешит открываться — всему свое время. Сначала она должна сознательно решить — открываться или нет, а если открываться — то когда.

Эта ее вчерашняя фраза «Бен, не старайся очаровать меня!», фраза, которую я счел за благо пропустить мимо ушей, что-нибудь да значила! Скорее всего в переводе на трезвый утренний язык эти слова значат: «Не воображай, что ты можешь меня очаровать!» Эта почти агрессивная ершистость — наследие от развода или природная черта характера? Сколько ни гадай — не уразумеешь!

Задним умом я понимаю — именно неоднозначность душевного склада Кэролайн зацепила меня, дала пищу для размышлений и снова и снова возвращала мои мысли к этой женщине. Чем больше она меня озадачивала, тем больше я думал о ней. Чем больше я думал о ней, тем больше она меня озадачивала. К примеру, я не мог ответить себе даже на такой простой вопрос: хорошенькая она или нет? Она красивая потому, что красивая, или потому, что глаза полны энергии и жизни? В чем секрет ее обаяния? Она тепло относится к своему сыну (да и ко мне тоже). Но я наблюдал ее в моменты, когда она казалась холодной и кровожадной.

Я пытался разобраться в ней с хладнокровием ученого, все неуловимое и сложное свести к нескольким однозначным прилагательным. Нет, я не влюбился; подобного рода академический анализ не похож на сладостный сумбур в голове пылко влюбленного. На мой взгляд, после определенного возраста ты уже не теряешь голову от страсти — потеря головы предполагает горячку, утрату контроля над своими чувствами. Нет, после определенного возраста и ввиду определенного опыта ты не теряешь голову, а начинаешь ею интенсивно работать.

Ты пытаешься изучить предмет своего интереса.

Так сказать, осматриваешь со всех сторон, вертишь ее характер мысленно в руке, как монету незнакомой страны.

Однако смысл происходящего все тот же — ты влюбился.

Итак, я влюбился?

Подпирая стену и позевывая от скуки, стоя на посту во «внешнем наблюдении», я вел внутреннее наблюдение за собой. Я вспоминал вкус губ Кэролайн, ощущение своих рук на ее крепкой спине, думал о том, что она не одна, у нее Чарли, и это дополнительная сложность… Думал, насколько я готов полюбить… Многое проносилось в моей голове, и все свои мысли и эмоции я пытался рассортировать, категоризировать. Эмоции — штука опасная, с ними нужна осторожность сапера. Чуть поддайся им, и будет, как у Энни Уилмот с Клодом Трумэном — сложно, мучительно, двойственно.

На самом интересном месте моих размышлений появился Бобо.

Бобо было почти не узнать. Я помнил обколотого невменяемого вонючего наркомана «в отрубе», которого я усаживал на стул во мраке мусоросборника, а Келли приводил в чувство с помощью дубинки. А тут шел, бодро прихрамывая, более или менее опрятно одетый малый; в глазах, конечно, не мудрость светится, и все же…

Метрах в пятидесяти он то ли меня узнал, то ли нутром почувствовал опасность. Белый в этих краях напрягает уже сам по себе. А если этот белый коротко острижен и он таращится на тебя с нескрываемым интересом, то самое время делать ноги. От меня за версту разило законом и порядком.

Бобо шел по моей стороне улицы. Заметив меня, он не изменил маршрут, но тут же, украдкой оглядываясь, перешел на противоположный тротуар.

Даже некоторые законопослушные люди внутренне ежатся и внешне нервничают, когда видят полицейского. Однако Бобо и глазом не повел — он только машинально проделал контрольный маневр, чтобы проверить улицу за собой и не проходить слишком близко от копа. Шагая за машинами, припаркованными напротив подъезда, возле которого я стоял, он взглянул на меня — спокойно, открыто. Узнал он меня или нет, по его лицу не прочитывалось. Секунда — и Бобо исчез за углом.

Я был в растерянности. С одной стороны, мой пост — напротив дома 442 на Хьюсон-стрит. С другой стороны, такая любопытная негаданная встреча.

Я решил пойти за Бобо. Конечно, решение импульсивное. По совести говоря, мне просто надоело торчать перед домом подружки Джуна Вериса.

На Хосмер-стрит, куда свернул Бобо, в это время дня было относительно немноголюдно, хотя эта улица, пересекающая Мишн-Флэтс с востока на запад, относилась к оживленным. Чтобы не рисковать, я держался в паре кварталов от Бобо. Он прошел метров пятьсот, затем свернул налево — как я потом прочитал на указателе, в проезд Голубой Луны. Выйдя из-за угла, я успел увидеть, что Бобо зашел в подъезд пятиэтажного кирпичного дома.

На этой улочке было восемь или десять подобных обшарпанных кирпичных домов-близнецов. Но тот, где исчез Бобо, был единственным близнецом, которого постигла злая участь — складывалось впечатление, что в него угодила бомба, а может, и не одна. Естественно, двери-окна выдраны, стекла разбиты. Зато перед домом, словно в насмешку, красовалась чистенькая и веселенькая табличка: «Просьба не нарушать границы частной собственности».

Я ошибочно подумал, что Бобо заскочил внутрь на пару минут — купить дозу. Зачем еще наркоман может прийти в подобное место? Я решил ждать на улице.

Прошло пять, десять минут. Я начал томиться. Было не веселее, чем перед домом подружки Вериса.

Еще десять минут. И еще десять.

Прождав в итоге час, я решил идти в дом. Наверное, Гиттенс на моем месте поступил бы именно так. А в последние дни, насмотревшись на то, как классно он работает, я стал сознательно обезьянничать, подражать Гиттенсу во всем. Если я не знал, как бы он поступил в данном случае, я старался вообразить его действия. И сейчас, перед тем как нырнуть в дыру на месте двери, я вынул сперва пистолет — так Гиттенс всегда поступал, заходя в опасное место. Сам-то я за три года службы ни разу не вынимал на улице пистолет из кобуры.

Внутри было светло — на лестничной площадке зияли дыры, от крыши мало что осталось. Пахло пылью, старыми газетами и обоями. По разбитым ступенькам я осторожно поднялся на второй этаж. Никого. Я двинулся дальше.

Бобо я нашел на третьем этаже, в квартире справа. Или в остатках квартиры справа. Бобо спал за огромным картонным ящиком. Возможно, Бобо в этом ящике иногда ночевал.

Бобо спал в странной неудобной позе — со стороны это больше напоминало позу трупа, приваленного к стене.

Рядом с Бобо на полу на газете, рядом с обычными наркоманскими причиндалами, лежал почти полный шприц с желтоватой жидкостью. Маловероятно, чтобы такой, как Бобо, ввел наркотик не до конца. Скорее всего он вырубился после первой дозы в момент готовки второй.

— Бобо! — окликнул я.

Поскольку он не отозвался, я потряс его за плечо.

Он легонько застонал. Глаза на мгновение приоткрылись, но веки тут же бессильно сомкнулись.

— Бобо, проснись! С тобой все в порядке?

— Мыыыыыы.

— Ах ты Господи! Бобо, держись, я сейчас вызову «скорую помощь»!

Я вынул из кармана переговорник, который был при мне на случай, если бы Брекстон появился на Хьюсон-стрит.

Мои громкие причитания оживили Бобо.

— «Ско-ра-я» — ни-ни! Ни-ни! — выдавил он из себя по слогам, кое-как приподнялся и сел. Затем медленно поднял руки и потер ладонями лицо. — Ты кто? Я тебя зна-ю?

— Я друг Мартина Гиттенса. Я был на днях в мусоросборнике.

— А, помню, — сказал Бобо. — Это ты меня по яйцам…

— Нет, не я.

— Гад ты! Прямо по яйцам дубинкой! Гад!

— Да не я, не я!

Он устало закрыл глаза.

— Ладно, ладно, — проворчал он. — Я на тебя зла не держу. Дубинкой по яйцам — это ж такой пустяк!

Любопытно, что это у него желтенькое в шприце. Героин?

Бобо, не открывая глаз, вяло пошарил кругом рукой.

— Мужик, дай прибор.

— Я, дружок, полицейский! Нашел кого просить.

— Арестовывать будешь?

— Нет.

— Тогда дай мой прибор.

Он снова слепо поискал вокруг себя.

— Извини, Бобо, я тебе не помощник.

Он молчал — возможно, вырубился. Однако секунд через двадцать, по-прежнему не открывая глаз, спросил:

— Чего пришел-то?

— Ищу Брекстона.

— Так я и думал. Слышал про Рея?

— Я Рея видел. Убитым. Поэтому Брекстона и разыскивают.

— Вы, засранцы, угробили Рея.

— Мы ни при чем. Его Брекстон застрелил.

— Как скажешь, начальник… Так ты сюда за Брекстоном? А его тут нету.

— Я пришел с тобой поговорить.

— Ну? Об чем?

— О Брекстоне. Ты знаешь, где он сейчас?

Бобо приоткрыл глаза и, тупо глядя перед собой, с нездоровой ухмылкой бормотнул:

— Может, и знаю. А может, не знаю. Я не знаю, знаю я или не знаю.

— Бобо, не придуривайся! Если захочу, я тебя живо в кутузку спроважу!

— Ты ж сказал — не арестуешь! Слабо тебе. Гиттенс не позволит. Он меня защи… защищевает…

— Ах вот оно как.

— Ах вот оно так! И ты, начальник, мне помогать должен. Давай! — Он показал подбородком на прибор.

Хотя шприц был на расстоянии метра от Бобо, этот метр сейчас равнялся километру. Немыслимое, непреодолимое расстояние.

— Бобо, я не имею права! — сказал я.

— Тебя как зовут?

— Трумэн. Бен Трумэн.

— Офицер Трумэн, не мне вас жизни учить. Хочешь получать, умей давать. Такова селяви. Капитализм, мать его.

— Бобо, ты знаешь, где отсиживается Брекстон?

— Вот видишь, какой ты, начальник. Получать хочешь, а чтоб дать…

Я вынул из кармана двадцатку, помял ее в руке. Двадцать долларов для меня большие деньги. Я не Гиттенс, у меня нет робингудовских мешков с золотом, отнятых у наркодельцов!

Бобо взглянул на двадцатку и никак не отреагировал.

— Ты мне прибор дай! Прибор сюда давай!

— Нет!

— Тогда ищи Брекстона сам.

— Бобо, я ведь могу еще разок дубинкой по яйцам. Судя по опыту, это тебе очень освежает память.

— Мочь-то можешь, да кишка тонка.

— Почему это?

— Вижу по роже.

— Ты, дружок, меня не знаешь!

— Знаю. Я тебя насквозь вижу.

Он сделал внезапное резкое движение в сторону шприца.

Довольно жалкая попытка, я мгновенно схватил шприц.

Бобо упал на бок и захохотал. Конечно, это был хохот особенный — словно из-под подушки и в замедленном темпе.

Я внимательно изучил содержимое шприца, на удивление чистенького и почти невесомого. Какая дрянь в нем — я мог только догадываться.

— Ты того… дай сюда!

— Бобо, не начинай снова. У меня не допросишься. Да и не нужно тебе!

— Я лучше тебя знаю, чего мне нужно!

— Ты знаешь, что тебе нужно. Я знаю, что мне нужно. Где Брекстон?

— А если скажу, ты мне пособишь?

Я отрицательно помотал головой.

— Тогда будем ждать, кого он укокошит следующим.

Я потоптался-потоптался, затем подошел к нему и протянул шприц.

— И это!

Бобо показал на ремень.

Медленно, с остановками он закатал рукав и медленно, с остановками перевязал руку у плеча ремнем.

Эти действия так утомили Бобо, что его правая рука со шприцем бессильно упала вдоль тела.

— Вко-ли! — выдавил он.

Я даже попятился и замахал руками.

— Хо-чешь… знать… где… Брек-стон?

— Да!

— Ну!

Я подошел, взял у него шприц и склонился над ним.

— Не тя-ни!

— Скажешь — вколю.

— Обманешь, гад!

— Нет. Где Брекстон?

— Обманешь, гад!

Я сделал шаг назад.

— Коли, мать твою!

— Нет.

— В церкви на Мишн-авеню. Кэлвери Пентекостал. Тамошний священник Уолкер всегда дает приют Брекстону, когда дела плохи. Знает Харолда с пеленок. Он за него стеной. Брекстон, наверное, там.

Это признание на самом деле растянулось на добрую минуту. Слог за слогом, слог за слогом…

Я слово сдержал. Получив укол, Бобо почти мгновенно «улетел».

Спускаясь по лестнице, я думал: Гиттенс на моем месте поступил бы так же, Гиттенс на моем месте поступил бы так же…

Но от этой мысли на душе легче не становилось.

Разумеется, я помчался к церкви. Однако в тот день я Брекстона там не застал.

В следующие дни, продолжая дежурить на Хьюсон-стрит, я регулярно по нескольку раз в сутки наведывался в церковь Кэлвери Пентекостал. Я не отчаивался и уже рисовал в своем воображении, как я в одиночку поймаю Брекстона и красиво завершу дело.

Чего я не знал, так это того, что бостонские ищейки уже нашли нового подозреваемого.

Меня.

25

— Твое имя встречается в досье Данцигера.

В этом неожиданном сообщении не было ничего странного.

Однако сделанный из этого невинного факта вывод был такого свойства, что у меня волосы мало-мало дыбом не встали!

Упоминание моего имени в досье Данцигера совершенно естественно: в Версале Данцигер имел короткую беседу со мной.

Беседа не показалась мне важной. Ничего нового и существенного я ему не сообщил.

Однако Данцигер счел нужным наш разговор зафиксировать в своих примечаниях к делу. Зафиксировал, и ладно. Из-за чего, собственно, сыр-бор?

В бостонской полицейской сюрреалистической реальности это короткое упоминание внезапно сделало из меня подозреваемого, превратило меня в парию!

На основе сего короткого упоминания фантазия и Лауэри, и Гиттенса с готовностью нарисовала картинку, как я простреливаю глаз Данцигеру!

Их интонации в разговоре со мной недвусмысленно намекали, что они меня раскусили, и расплата не за горами. Для начала меня отсекли от следствия. Ибо я теперь — по ту сторону закона!

Это случилось 30 октября, как раз перед Хэллоуином, кануном Дня всех святых.

Гиттенс и Эндрю Лауэри пригласили меня в кабинет допросов в полицейском участке зоны А-3. Комната без окон, без мебели. Только стулья и стол.

В этой угрюмой комнате щупловатый и невысокий Лауэри, в шикарном двубортном костюме, в до блеска начищенных туфлях за пятьсот долларов, казался пташкой, залетевшей не в ту клетку.

Он стоял в дальнем конце комнаты. Разряженная кукла.

Зато сидевший напротив меня Гиттенс был явно на своем месте.

— Мистер Трумэн, как вы объясните нашу находку?

— Ого, я уже стал из Бена «мистером Трумэном»! Что конкретно я должен вам объяснить?

— Почему вы лгали нам?

— Я вам не лгал. Просто полагал, что сия маловажная деталь к делу никакого отношения не имеет.

Лауэри выпалил из своего угла:

— Бросьте! Считали, «к делу никакого отношения»!..

— А по-вашему, какое это имеет отношение к убийству Данцигера?

— Мотив! — воскликнул Лауэри. — Вы скрыли от нас, что у вас был мотив его убить!

— Бен, — сказал Гиттенс, переходя на более мягкий тон, но продолжая гнуть свое, — хочешь, чтобы при нашем разговоре присутствовал адвокат?

— Нет, на кой мне адвокат! Мартин, ты совсем рехнулся! Где Келли? Почему вы не позвали Келли?

— Думаю, ни отец, ни дочь Келли нам в данный момент не нужны. Зачитать тебе твои права?

— Разумеется, не нужно.

— Значит, ты знаешь свои права и от присутствия адвоката при допросе официально отказываешься. Так?

— Нет. То есть да. Куда вы, черт возьми, гнете?

Лауэри быстрой танцующей походкой подошел к столу.

— Желаете знать, куда мы гнем?.. Почему вы не сообщили нам, что ваша мать покончила жизнь самоубийством? Почему вы скрыли, что Данцигер вас допрашивал?

— Что моя мать добровольно ушла из жизни — не ваше собачье дело. Потому вам и не сказал. А что Данцигер меня допрашивал — так это глупости. Для допроса не было ни малейшего основания. Все, что Данцигер хотел знать, он выяснил в коротком разговоре со мной, и нет резона раздувать это до масштабов следствия.

— По-вашему, расследовать было нечего? — иронически спросил Лауэри, раскрыл папку на столе и зачитал: — «16 августа 1997 года Энн Уилмот Трумэн найдена мертвой в номере 412 бостонского отеля „Ритц-Карлтон“. Причина смерти: самоубийство при помощи чрезмерной дозы барбитуратов».

— Да, моя мать покончила с собой. И что?

— Бен, — сказал Гиттенс, — по законам штата Массачусетс содействие при самоубийстве является преступлением. И карается как убийство.

— Я сказал: моя мать покончила с собой. Про содействие я ничего не говорил.

— Судя по всему, Данцигер считал иначе.

Я был настолько поражен и пришиблен происходящим, что мог только глупо улыбаться и таращить глаза на планки навесного потолка.

Мне было трудно воспринимать ситуацию всерьез. И одновременно я понимал, насколько эта ситуация серьезна.

— Послушайте, — сказал я, переходя из состояния добродушной ярости в состояние ярости агрессивной, — Данцигер пришел ко мне для заурядной формальной проверки. На его месте я бы сделал то же самое. Мы коротко общнулись — он меня расспрашивал, я отвечал. Он убедился, что ничего подозрительного за самоубийством не скрывается, на том разговор и закончился. Данцигер беседой был удовлетворен. Никаких дополнительных вопросов. Мы расстались, и я его больше не видел — до того горестного момента, когда я нашел его тело в бунгало на берегу.

— Что именно ты разъяснял Данцигеру? — спросил Гиттенс.

— Вы же сами знаете!

— Повтори.

— Я сказал ему, что моя мать была неизлечимо больна. Что она понимала: болезнь Альцгеймера мало-помалу пожирает ее мозг. Мать не хотела пройти весь страшный путь до конца. Решение уйти из жизни — страшное решение. Да, я его поддержал. Но это было ее решение. Она сознательно сделала то, что сделала. Здесь нет и тени уголовщины. О каком убийстве можно говорить в подобной ситуации!

— В таком случае почему вы нам лгали? — не унимался Лауэри.

— Сказано же вам — не лгал я! Просто не видел необходимости докладывать. Я не горел желанием обсуждать смерть моей матери с каждым встречным!

— Вы не доложили сознательно, дабы мы не знали, что у вас был мотив убить Данцигера.

— Мотив убить Данцигера! Да вы что, меня совсем не слушаете?

Лауэри сделал мрачную паузу и затем заговорил словно перед присяжными:

— Шериф Трумэн, затяжная, многолетняя болезнь вашей матери держала вас в городе Версаль, штат Мэн. Эта болезнь приковала вас к дому, где вы родились и выросли, круто изменила всю вашу жизнь, смешала ваши планы на будущее, прервала в самом начале вашу академическую карьеру. Скажите, положа руку на сердце, разве ее смерть не была вам выгодна?

— Нет! Оскорбительная чушь!

— Ее смерть освобождала вас!

— Вы все переворачиваете!

— Зачем она поехала в Бостон? Почему покончила с собой не дома?

— Бостон был ее родным домом. Она хотела умереть в городе своего детства и юности. Ее сердце никогда не лежало к Версалю.

— Но когда перед вами вдруг предстал Данцигер…

— Повторяю. У нас был короткий исчерпывающий разговор. Я рассказал ему про самоубийство все, что я знал. Он выразил мне сочувствие в связи со смертью матери. Я поблагодарил его. Все, точка. Конец истории. На мое несчастье, Брекстон напал на него, когда Данцигер был еще в пределах моего шерифского участка.

— На месте преступления отпечатки ваших пальцев.

— Это естественно! Я нашел труп. Я никогда не отрицал, что прикасался к определенным вещам в бунгало. Но мои отпечатки пальцев должны быть исключены из дела — равно как отпечатки пальцев любого другого полицейского, бывшего в бунгало во время расследования! Вы же нашли отпечатки пальцев Брекстона, вам этого мало?

Лауэри в задумчивости прошелся по комнате. Почесал рукой подбородок, явив публике золотой «Роллекс» на запястье.

— Вот, значит, почему вы рвались в Бостон! — наконец сказал Лауэри. — Я прежде никак не мог понять: с какой стати вы бросили работу в Версале и примчались в Бостон? Теперь мне ясно, отчего вы так хлопочете, так утруждаете себя, хотя могли бы сидеть у себя в Версале, делать пару звонков в неделю и быть в курсе расследования. Вы внушали нам, что у вас чисто профессиональный интерес. А на самом деле у вас личная причина. Чего же вы хотели в Бостоне добиться? Направить нас на ложный след? Подставить вместо себя другого? К примеру, Брекстона? Или вам просто не сиделось на месте, было жутко ожидать в неведении момента, когда случится неизбежное — следствие выйдет на вас?

— Это просто смешно, — сказал я. — Вы такого насочиняли, что тошно. Мартин, неужели вы могли поверить во всю эту ерунду? Уж вам-то это совсем не к лицу!

Гиттенс сухо заметил:

— Бен, если бы ты сказал нам с самого начала, все было бы иначе.

Я горестно помотал головой:

— Сюр. Ну просто сюр!..

— Нет, — отчеканил Лауэри, — это не сюр, это очень даже реализм. Поверьте мне, вы в крайне неприятном положении. Хотите совет? Поезжайте домой и найдите хорошего адвоката. Против вас больше улик, чем вы предполагаете.

— То есть?

— Бен, — сказал Гиттенс, — по-твоему, Данцигер стал бы тащиться из Бостона в Версаль ради пятиминутного разговора, не имея на руках ничего существенного против тебя?

— Вы пытаетесь меня подставить!

— Никто вас не подставляет, — сказал Лауэри. — Мы просто ставим вас перед лицом фактов.

— Нет, вы меня подставляете!

— Больше не вмешивайтесь в следствие. А еще лучше вам тут вообще не мелькать — уехать из Бостона и сидеть тихо в своем Версале. Если выяснится, что вы — полицейский-убийца…

— Мистер Лауэри, вы мне угрожаете?

— Просто информирую, ничего более.

26

Моя первая инстинктивная реакция на то, что произошло: наплюй и забудь!

Невозможно вот так запросто угодить в мир кафкианского «Процесса», где ты виноват уже тем, что живешь, где обвинители не считают нужным формулировать вину, где улики являются государственной тайной.

Разумеется, я не убийца!

И Гиттенс, с его богатым полицейским опытом и профессиональной проницательностью, — уж он-то никак не может верить в то, что я способен хладнокровно кого-то застрелить!

Между прочими в голове мелькнула и вовсе абсурдно-детская мысль: коту под хвост мои мечты работать в отделе по расследованию убийств! Не похож я на грозу преступников. И похоже, вряд ли уже стану. Пока что я похож на потенциального убийцу. Иначе почему меня с такой легкостью записали в подозреваемые?

Однако постепенно эмоции ушли, и осталась ясная мысль: я влип, и влип по крупному. Абсурд абсурдом, но мне, возможно, действительно скоро придется искать адвоката.

Идя по улице, я невольно оглядывался — не следят ли за мной? А может, уже передумали меня пока что не трогать и послали вдогонку полицейский наряд: догнать и арестовать злодея!

Борясь с накатом паранойи, я попытался найти Келли. Бесполезно.

Тогда я рванул к его дочери. Надо ей все объяснить. Или получить объяснения — возможно, она знает больше моего.

В бюро спецрасследований меня ожидал еще один сюрприз. Кэролайн не желала меня видеть.

Фрэнни Бойл мне так и заявил: она не желает тебя видеть.

Он стал стеной и не пускал меня в ее кабинет.

Когда дело дошло почти до драки, Кэролайн вышла в холл, чтобы не обострять ситуацию до предела. Она согласилась выслушать меня — в присутствии полицейского чина.

— Кэролайн, — возопил я, — тебе нужен свидетель при разговоре со мной? Я брежу, или мне это снится?

— Что именно ты хочешь сказать?

— Послушай, неужели ты мне не веришь? Неужели ты мне не доверяешь?!

— Бен, я тебя практически не знаю. Мы знакомы без году неделя.

Кэролайн позвонила Эдмунду Керту. Дальше последовали мерзкие двадцать минут — я ждал приезда Керта в холле. Никто со мной не разговаривал, все обходили стороной как зачумленного.

Понятно, почему Кэролайн вызвала именно Керта. По ее расчету, если я пришел признаться в убийстве, то следователь Керт — самый подходящий свидетель.

Теоретически его присутствие делает возможным в глазах закона тот вариант, что Кэролайн будет лично выступать в суде обвинителем против меня.

Дожили, так вас растак!

Моя подружка, или любовница, или кто она мне — женщина, с которой я провел замечательную ночь, прилежно готовится посадить меня пожизненно…

Наконец явился Керт. Рожа крутого копа. И опять этот взгляд, словно он выбирает, куда тебя звездануть кулаком — в глаз, в нос, в брюхо или по мужскому хозяйству. Но тот идиотский факт, что теперь я был в фокусе его звериного внимания, умерял мое внутреннее желание шутить и зубоскалить.

— Итак, — начала Кэролайн, — я готова тебя выслушать.

— Ты в курсе происходящего?

— Разумеется.

— Тогда скажи мне, пожалуйста, что происходит?

— Ты солгал.

— Кому?

— Всем. И мне, и моему отцу, и всем прочим.

— Нет, с подобной оценкой моего поведения я не согласен.

— Твоя мать покончила самоубийством?

— Да.

— И Данцигер допрашивал тебя в связи с этим?

— Да. Если желаешь, могу даже с термином «допрашивал» согласиться.

Кэролайн раздраженно передернула плечами — мол, чего же еще? Факт лжи доказан.

— И ты не хочешь выслушать мою версию?

— Говоря честно, не хочу. Если желаешь сделать признание или официальное заявление — вот Керт, он все зафиксирует. А я подожду снаружи.

— Нет, не годится. Я хочу, чтобы ты меня выслушала. Кэролайн, Бога ради, это займет буквально пять минут!

Она было уже встала. Но мое «Бога ради» заставило ее остановиться.

Две Кэролайн очевидно боролись в ней — человек и юрист.

Юрист меня уже приговорил.

Человек, похоже, был в растерянности. Не то чтобы открыт для сомнений — приоткрыт для сомнений.

Кэролайн опять села.

Я попытался воспользоваться моментом.

— Но так я не могу, — сказал я.

— Так — это как?

— В присутствии постороннего.

— Керт не посторонний. Он останется. Это без вариантов.

— Не знаю, с чего начать…

— Расскажи, почему она покончила с собой.

— Болезнь Альцгеймера.

— От нее не умирают.

— Еще как умирают! И что особенно паршиво — при жизни умирают! Тело ходит, а душа умерла. Ты мою мать не знала — жить овощем для нее было немыслимо. Она была женщиной живого и сильного ума, и когда грянул гром… Нет, ты не можешь представить себе, что это такое…

Кэролайн молча смотрела на меня.

— Болезнь стала пожирать ее мозг. Кусок за куском, как гусеница объедает лист. Мать была не в силах наблюдать за этим необратимым процессом. И она приняла решение — прежде чем она утратила способность принимать какие бы то ни было решения.

— Решение уйти из жизни?

— Да, решение умереть так, как ей казалось достойным.

— И ты ей помог?

— Послушай, я с ней беседовал на эту тему, отрицать не стану.

— Как она ушла из жизни?

— Серонал. Доктор прописал как снотворное. Она не принимала — копила. Девяносто маленьких красных капсул. Она точно знала смертельную дозу.

— Почему в отеле «Ритц-Карлтон»?

— Мать его очень любила. Девочкой она ходила туда с отцом — пить чай с пирожными. А когда вышла замуж против воли отца — они поссорились, разорвали отношения на многие годы. Практически до конца его жизни они не разговаривали друг с другом. Но детские впечатления остались для нее святы. Она мне не раз показывала место, где девочкой сидела с отцом в ресторане «Ритц-Карлтон» — у окна с видом на парк. Она могла описать во всех подробностях тогдашние голубые занавески, кобальтовую синь стаканов, весь роскошный зал ресторана. О, для нее это было особенное место, чудесное место!

— А где был ты, когда она приняла девяносто капсул серонала?

— А где, по-твоему, я должен был быть?

— Почему ты никому не сказал, что Данцигер расспрашивал тебя о самоубийстве твоей матери?

— Я опасался, что все повернется подобным образом. И оно подобным образом действительно повернулось!

— Своей ложью ты только усугубил ситуацию.

— Да, я солгал. Да, я усугубил ситуацию. Мне очень жаль, что я так поступил.

— Что тебе жаль — это понятно.

Казалось, на мгновение человек в Кэролайн возобладал. Ее взгляд потеплел, и она стала похожа на ту женщину, которая несколько дней назад первой обняла и поцеловала меня.

Но это мгновение закончилось так быстро, что я сразу же засомневался — не привиделось ли мне.

— Больше ты ничего не желаешь сказать?

— Похоже на то.

Это прозвучало патетично, с надрывом. Да, я был обижен. Да, я был оскорблен. Да, я был растерян.

— В таком случае закончим. Я тебя выслушала. Я выполнила твою просьбу.

— Где твой отец? Не могу его найти. Не могу до него дозвониться.

— Бен, я настоятельно прошу ни меня, ни моего отца телефонными звонками не беспокоить.

Я покосился на Керта, который во время всего разговора сидел в сторонке молчаливым истуканом.

— Кэролайн, мы можем хотя бы минуту поговорить наедине?

— Нет. Это решительно исключено.

Перед тем как встать, Кэролайн помолчала и добавила другим, человеческим голосом:

— Я очень разочарована в тебе, Бен. Я всерьез думала, что ты можешь стать кем-то в моей жизни. Я очень разочарована.

27

Епископальная церковь Кэлвери Пентекостал изначально была синагогой и называлась Храм Бет Адонаи.

Блеклые буквы первого названия еще можно было различить на архитраве. И прочие приметы синагоги сохранились. Шестиконечные звезды Давида в кованой ограде. За новыми оконными решетками — витражи со сценами из Ветхого Завета: Адам и Ева покидают рай, Исаак приносит в жертву своего сына, Моисей получает ковчег завета на горе Синай. Там и тут добавлена христианская символика, но в очень скромном количестве. Что говорит о крайней бедности прихода. Каковы прихожане — таков и приход. Если евреи вдруг решат вернуться в Мишн-Флэтс, синагогу они восстановят в течение буквально нескольких часов.

Я направился в церковь сразу после душераздирающего разговора с Кэролайн.

В последние дни я повадился ежедневно заходить в бывшую синагогу и часами болтаться возле нее — в надежде поймать Брекстона. Но теперь цель у меня была другая.

Я не знал, куда мне податься, где лучше всего сосредоточиться и обдумать дурацкую переделку, в которую я угодил. Ноги сами повели в церковь — разве храм не есть то святилище, под защиту стен которого в прежние времена бежали отверженные! Тот, кто преступил светский закон, прячась в храме, мог не бояться возмездия. Это архаичное чувство вдруг всплыло во мне. Оттолкнутый людьми спешит к Богу. Хорошенькие мысли для атеиста!

Я вошел в церковь через исполинский дверной проем. Внутри было прохладно и сыро. Несмотря на трещины в стенах, храм внутри производил величественное впечатление.

Я в задумчивости прошелся между рядами скамеек к алтарю. Затем совершил уже привычный мне обход церкви — в поисках Брекстона я заглядывал в каждый темный угол, дергал каждую дверь. Нигде никого. Ни в ризнице, ни в прочих помещениях. В комнатках и чуланчиках застоялый воздух, запах пыли и тлена. Впечатление, что тут никто не бывает и не живет — кроме Бога.

Обежав всю пустую церковь, я сел на скамейку.

По воскресеньям здесь скучают детишки, разглядывая сложный узор трещин на стене. Вон там словно павлин, а дальше — пароход…

Ну и что теперь? То ли дать себе волю и хорошенько проплакаться. То ли собраться с мыслями, внутренне завестись на бой за свою честь. Так и не выбрав, какой эмоции дать волю, я лег и закрыл глаза.

Через минуту я ощутил, что я больше не один.

Я быстро открыл глаза и вскочил.

В дверях стоял темнокожий молодой мужчина. Не Брекстон. Толстоватый малый, бритоголовый, с ярким красным платком на лбу. Я видел его впервые. Он стоял сложив руки и разглядывал меня. То, что я резко вскочил, не произвело на него никакого впечатления.

Его взгляд лениво переместился на купол.

— Вы кто? Что вы тут делаете? — спросил я.

Молчание.

Я двинулся в сторону бритоголового. Но он тут же исчез.

Я выбежал из церкви. Парня уже и след простыл.

Вернувшись, я остановился там, где он стоял, и машинально поднял глаза на купол. А что, если бритоголовый скользнул взглядом вверх не случайно? Если он что-то знал? Ведь не Бога же там, вверху, искал этот тип!

Глядя по-новому, с обостренным вниманием, я заметил то, на что прежде не обращал внимания.

Основание купола обегала узкая площадка — примерно полметра в ширину, два человека не разминутся. Площадка была скрыта невысокой глухой боковой стенкой. Я не дока в архитектуре, поэтому извините за простодушные названия. Про себя я назвал эту кольцевую площадку мостиком — как на корабле. Этот мостик, очевидно, имел чисто функциональное значение — чтобы работники могли легко добраться до купола: чистить, красить, заменять лампочки и тому подобное.

За глухой боковой стенкой можно было спрятать десять Брекстонов. Неудобно, тесно, но надежно.

До меня вдруг дошло, что там, наверху, единственное мной не проверенное место.

Только как туда, черт возьми, попасть?

Я направился в пристройку, где сидела девушка — опять-таки не знаю, как ее назвать, то ли секретарь, то ли помощница священника. Она разбирала какие-то письма.

— Добрый день, — сказала она. — Чем могу быть вам полезна?

Я представился как полицейский. Более того, показал свою бляху.

— Можно подняться на купол? — спросил я.

— А зачем вам туда? — удивилась девушка.

Я ответил более или менее откровенно:

— Сам пока не знаю.

Она пожала плечами. Не слишком убедительный ответ. Однако она взяла ключи, мы вышли из пристройки и обошли церковь. Девушка открыла неприметную боковую дверь.

При других обстоятельствах я бы непременно позвонил кому-нибудь, чтобы иметь напарника в этом опасном предприятии — так, на всякий случай, спину прикрывать. Но обстоятельства были таковы, что мне лучше было действовать на собственный страх и риск.

Однако если Брекстон действительно наверху, то встретиться с ним нос к носу, в одиночку довольно большая глупость с моей стороны.

Где Джон Келли? Как он мне сейчас нужен! И где его постоянно черти носят!

Я достал листок бумаги и написал на нем телефон Гиттенса.

— Я пробуду наверху минут десять, — сказал я девушке. — А вы пока, пожалуйста, позвоните по этому номеру. Сообщите, что Бен Трумэн находится здесь.

А уж как отреагирует Гиттенс — это его дело. Захочет — явится. Больше ничего для своей безопасности я придумать не мог.

Я медленно, с опаской поднялся по узкой винтовой лестнице. На самом верху дверка, через которую можно протиснуться только боком. Поэтому эту дверь так легко замаскировать снаружи.

И вот я на мостике. Ощущение неприятное — боковая стенка слишком низкая, держаться за нее можно только совсем опущенной рукой, то есть серьезной опоры нет. А высота — примерно третий этаж. К стене жаться тоже не очень получается — проход полуметровый.

Через несколько секунд я освоился, огляделся — никого — и двинулся вперед по кругу. Не прошел я и пары метров, как я увидел его. Брекстон, опираясь на локти, лежал на спине и пристально смотрел на меня.

Секунду мы смотрели друг на друга, как удав и кролик. Правда, кто был удавом, кто кроликом, понять было трудно.

Затем я выхватил из кобуры пистолет (Господи, второй раз за неделю!).

Брекстон не шевельнулся, по-прежнему спокойно и изучающе глядя на меня.

Я стоял, нацелив на него дуло тяжелого пистолета.

Вдруг шорох за спиной — и глухой удар, который до странности звонко отдался внутри моей головы.

Стало темно.

Когда я открыл глаза, я лежал ничком на мостике, щекой на досках. Самого момента перемещения из вертикального в горизонтальное положение я решительно не помнил.

Надо мной стоял Джун Верис. В его руках была деревянная дубинка, похожая на дубинку Келли.

— Что таращишься, гнида! — сказал он.

Я продолжал смотреть на него.

— Опусти глаза, пидер! — прорычал Верис и снова занес дубинку.

Я быстро потупил взгляд и медленным движением руки потрогал свою макушку. Она была мокрая. В голове стояла тупая боль.

Верис спросил, обращаясь к Брекстону:

— Что будем делать, братишка?

Я машинально поднял на Вериса глаза. И тут же был наказан.

Дубинка жикнула в мою сторону. Боли не было, просто я опять вырубился.

Я очнулся с ощущением внутреннего покоя, все плыло перед глазами, но внутри царило сладкое равнодушие.

— Сказал же тебе, пес, зенки в пол, а не на меня!

Меня обыскали. Верис нашел мой бумажник с полицейским жетоном.

— А, коп поганый!.. Братишка, что будем делать с этой мразью?

Издалека донесся голос:

— Оставь его. Все в порядке, можешь идти.

Шаги. Верис прошел к дверце и исчез за ней.

Я в достаточной степени пришел в себя, чтобы поднять голову и посмотреть на Брекстона.

Тот держал в своих руках мою девятимиллиметровую «беретту».

— Серьезная пушка.

Он вынул магазин, затем передернул затвор, чтобы освободить патронник. Патрон полетел вниз и упал на красный ковер.

— Ты зачем сюда приперся? — спросил Брекстон.

— Прокурор Кэролайн Келли хочет тебя арестовать.

— Ты один пришел?

Я кивнул. Лучше бы я этого не делал. В голове словно чугунный шар с места сорвался и ударил в затылок. Я решил в дальнейшем попусту не трясти головой.

— Да.

— Ты действительно из штата Мэн? — спросил Брекстон, разглядывая полицейский жетон.

— Да.

— Я того прокурора не убивал, — сказал Брекстон.

— Ну да! — сказал я.

— Ты слушай сюда: я того прокурора не убивал!

— Это не имеет значения.

— Что ты имеешь в виду?

— Прокурор обязан и хочет допросить тебя. Вот ты и скажешь на допросе: я ни в чем не виноват.

— Ага, так мне прокурорша и поверила! Они вбили себе в голову, что я пришил ихнего товарища. А чтоб я на кого из полиции руку поднял — ни-ни, ни разу в жизни! Себе дороже!

— Вообще-то они полагают, что и я одного из полиции пришил, — признался я, пытаясь сесть.

— Э-э, лежи как лежал! О чем это ты?

— Они считают, что прокурора убил я.

— Во дают! Ты же сам коп!

— А им по барабану.

— Ну дела! — сказал Брекстон. — Ну и дела!

Несмотря на запрет, я собрался с силами и не спеша сел. Лежать лицом вниз и из такой позиции, выгибая голову, смотреть на собеседника было неловко, унизительно — и очень больно.

Брекстон просто отступил от меня подальше и ничего не сказал. Он бросил мой пистолет на пол мостика и достал свой — миниатюрный.

— Ты поможешь мне? — спросил я.

— Я? Тебе?

— Они хотят навесить на меня прокурора Данцигера. Нутром чувствую.

— Это Гиттенс.

— Что?

— Гиттенс, говорю. Его манера. Он такие штучки любит.

— Что ты имеешь в виду?

Снизу раздался звук — чьи-то быстрые шаги.

Чтобы посмотреть, кто зашел в церковь, я встал на четвереньки и, держась за боковую стенку, взглянул вниз. Никого. Но мне видна отсюда только середина церкви. Пытаясь заглянуть дальше, я перегнулся через стенку и… Очевидно, два удара по голове настолько замутили мое сознание и нарушили координацию, что я потерял равновесие и полетел вниз. Правая рука еще цеплялась за край стенки, но рывок был настолько силен, что я ее разжал. Хана! И в то же мгновение кто-то схватил меня за ворот.

Брекстон стоял надо мной и протягивал левую руку. Правой он держал меня за шиворот.

— Хватай!

Я вцепился обеими руками в его руку.

Какое-то время мы оба пыхтели и чертыхались. Втащить меня обратно было делом нелегким.

Но в итоге я оказался на мостике и в безопасности.

Брекстон, обессиленный, сидел рядом.

— Ну ты тяжелый, парень, — сказал, отдуваясь, он.

В этот момент на лестнице раздался топот, и через секунду в дверку протиснулся… Гиттенс.

Брекстон побежал. Я приподнялся на четвереньки — на большее сил не хватило. Да и страшно было встать в полный рост. Особенно в моем состоянии.

Словом, не смейтесь, я погнался за ним на четвереньках.

Брекстон остановился и стал что-то делать на полу.

Я увидел, что в руках у него канат. Он быстро перебросил один конец через боковую стенку; другой конец был, очевидно, заранее где-то закреплен.

И тут его настиг я — обхватил за ноги.

— Брекстон, бежать бесполезно! — крикнул я. — Лучше сдайся! Тебе же будет лучше!

У меня было серьезное преимущество — я прочно стоял на четвереньках и держал его за ноги. Одним рывком я был способен повалить его. Он мог бы вывалиться с мостика и рухнуть вниз.

— Отпусти, козел! — прорычал Брекстон. — Не убивал я прокурора!

Сзади раздался голос Гиттенса:

— Бен, отпусти его. Уходи отсюда.

Я оглянулся. Гиттенс целился в Брекстона из такой же «беретты», что и у меня.

Брекстон, бросивший пистолет, чтобы спасти меня от падения, был теперь безоружен.

Под дулом «беретты» Гиттенса и со мной, театрально обнявшим его колени, Брекстон чувствовал себя дурак дураком. Его бешеный взгляд перебегал с Гиттенса на меня и обратно.

— Бен, если Брекстон убил, значит, ты невиновен! — крикнул мне Гиттенс. — Иди ко мне. И спускайся.

Уходи отсюда.

Спускайся.

До меня вдруг дошло, что намерен сделать Гиттенс.

Вот почему он отсылает меня прочь!

Он намерен застрелить Брекстона.

Это я не по его лицу прочел, не по его голосу почувствовал. Я просто это знал. Никакого ареста не будет. Будет хладнокровная казнь. И при этом он предлагает мне сделку: вместо меня виноват во всем Брекстон. Нет Брекстона — и все шито-крыто.

Я решил — нет, не бывать этому!

Даже если Брекстон действительно убийца… нет, я не могу позволить случиться такому. Я себя после этого уважать перестану.

— Бен! Отпусти Брекстона и уходи.

Я тихо шепнул Брекстону:

— Беги!

Я отпустил его ноги и резко встал. Голова закружилась, но я стоял на линии огня и закрывал Брекстона своим телом. Гиттенс не решится выстрелить.

— Бен, придурок, на пол! Он же смоется!

Брекстон проворно скользнул по канату и был таков.

Гиттенс несколько раз выстрелил — мимо, мимо, мимо. Он разрядил всю обойму, но Брекстона уже и след простыл.

Гиттенс медленно вложил пистолет в кобуру. Затем мрачно уставился на меня.

Я был опять на четвереньках и двигался к Гиттенсу, то есть по направлению к выходу.

Гиттенс досадливо плюнул. Потом, видя перед собой мою окровавленную макушку, все-таки протянул руку:

— Давай помогу.