Мишн-Флэтс

28

Ошибка, как правило, локализирована во времени, а иногда и в пространстве.

Это пункт в прошлом, который память посещает с упрямым постоянством.

Туда, обратно, за минуту, за секунду до ошибки, в то блаженное мгновение, когда выбор еще не сделан и ошибки можно избежать!

Возвращаешься в прошлое меланхоличным зрителем, который ерзает на стуле и надеется, что известный ему до конца спектакль пойдет иначе: произойдет ошибка, которая не позволит свершиться ошибке.

И конечно, гениальные варианты с гордым знаком качества — «Произведено задним умом».

Эти варианты сто, тысячу раз мелькают-прокручиваются в голове: «Вот как надо было поступить!», «Вот что надо было сказать!».

Через двенадцать часов после роковой встречи с Брекстоном я проснулся на больничной койке. И, еще толком не отойдя от коктейля, который мне вкололи врачи, стал терзать себя всяческими «надо было» и «не надо было».

Мне надо было сразу же рассказать бостонским знакомым всю историю вокруг моей матери.

Мне не надо было сразу после того, как меня «разоблачили», мчаться в одиночку брать Брекстона. Глупое смешное мальчишество!

Неужели подозрения на мой счет так меня пробрали, что мое подсознание заторопило меня — докажи, что это Брекстон убил, и обели себя как можно скорее!..

Из коридора доносились невнятные больничные шумы. По палате, где я лежал один, ходили обычные больничные запахи. Дверь могла открыться в любой момент. Поэтому я лежал и размышлял с закрытыми глазами — если кто войдет, то по больничному обычаю не станет тревожить спящего. А подумать мне было необходимо. В голове прокручивались события в церкви, их финал.

Не помню, сколько времени прошло после бегства Брекстона, помню только, что я открываю глаза — и церковь гудит от голосов. Рядом озабоченное лицо полицейского. Меня поднимают, несут. Полицейские внизу, между скамейками. Полицейские на лестнице. Полицейские в церковном дворике. «Не двигайтесь!» — приказывают мне. И тут же кто-то другой встревоженно спрашивает: «Вы можете двигаться?» Меня наконец кладут на носилки. Кровь заливает глаза, она у меня на руках. Приносят полотенце, вытирают кровь. «Какое сегодня число? Кто президент США?» — это проверяют, совсем ли мне вышибли мозги или чуть-чуть осталось. Я пытаюсь встать с носилок. Меня силком укладывают обратно. Я почти не чувствую боли. Только слегка одурел. Но я в норме, мне не нужно в больницу!.. Мне делают укол — и дальше сладостная темнота.

Я начинал вспоминать по новой, с моего прихода в церковь…

Кто-то рядом кашлянул.

Я открыл глаза, привстал на постели и увидел Джона Келли. Он сидел на стуле чуть поодаль от кровати и, с ручкой в руке, решал кроссворд в «Бостон глоуб». Стало быть, сидит здесь уже давно. На нем были очки со стеклами-половинками — в них он казался старше и величественнее.

— А вас как сюда занесло? — спросил я.

За один распроклятый день я успел превратиться в недоверчивого затравленного человека.

— Навещаю больного друга.

— Вы что, ничего не слышали? Я убил Данцигера. По крайней мере все кругом пытаются меня в этом убедить.

— Слышал. Конечно, слышал.

— И не поверили? — с надеждой в голосе спросил я.

Келли пожал плечами.

— Я в эту игру «верю — не верю» без фактов на руках не играю. У меня недостаточно информации, чтобы делать выводы, виноват ты или нет.

— Вы думаете, что я мог убить?

— Такую возможность не исключаю.

— Выходит, вы готовы принять версию, что я рехнутый убийца?

— Что ты «рехнутый» или убийца — сомневаюсь. Вроде бы на тебя, Бен Трумэн, не похоже. Однако совсем исключить такую возможность не могу.

Я тихо зарычал. А с другой стороны, и на том спасибо. Хоть какое-то уважение к презумпции невиновности!

Келли вернулся к своему кроссворду.

Я опять задремал. Не знаю, кто меня так звезданул, что я никак проспаться не мог — Верис своей дубинкой или врачи своим коктейлем.

Проснувшись, я спросил:

— Который час?

— Почти два часа ночи.

— А что это за больница?

— «Бостон-Сити». Не волнуйся, жить будешь. Врачи решили ночку за тобой понаблюдать, а утром гуляй на все четыре стороны. Как себя чувствуешь?

— Как кот из мультфильма, когда его шмяк сковородой по голове! И вокруг головы нарисованы черточки и звездочки… Все в башке вибрирует.

— Насчет сковороды по голове не знаю. Не имел счастья изведать. А что ты такой сонный — это тебе сделали обезболивающий укол.

— Сам догадался… Келли, вы знаете, Брекстон помог мне!

— Он просто решил тебя не убивать. Это не значит помог.

— Нет. Я потерял равновесие и начал падать с купольного мостика. Он схватил меня в последний момент за шиворот и втащил обратно. Я мог переломать все кости или вообще убиться. Он спас мне жизнь!

— Давай не будем преувеличивать. Он сделал то, что считал нужным сделать. Почему он это сделал — можно только гадать. Так или иначе, вешать ему за это медаль на грудь не советую.

— Пожалуй, вы правы. Мистер Келли, а отчего вы…

— Ну, спрашивай, не стесняйся.

— Отчего вы постоянно пропадали, когда вы мне были так нужны? Куда вы все это время исчезали?

— Ходил на могилу дочери.

Я вдруг вспомнил фотографию на комоде в его доме — бледненькая девочка со строгим лицом.

— На могилу Терезы?

— Да, Терезы.

— Она была младшей сестрой Кэролайн?

— Да. Но совсем на нее не похожа. Более чувствительная. Более ласковая. — Он спохватился и с улыбкой поправился: — Не то чтобы Кэролайн была совсем уж нечувствительная и черствая…

Поправка вышла не слишком убедительной. Он смутился и замолчал.

— А вы знаете, Кэролайн не захотела со мной даже разговаривать!

— Можно ли ее в этом винить?

— Нет. К счастью, хоть вы здесь, со мной. Вы же не верите, что я убийца?

— Мы этот вопрос уже обсудили. Не начинай снова.

— Повторите, что вы сказали.

Келли снял очки, потер пальцами глаза, не спеша спрятал очки в велюровый футляр.

— Я не думаю, что это ты убил Данцигера.

— Вот это правильно! Потому что я не убивал Данцигера.

Мои глаза снова закрылись, и я опять на какое-то время вырубился.

Проснувшись, я сразу вернулся к прежнему разговору:

— Отчего умерла Тереза?

— Рак.

— А сколько ей было лет, когда… Извините. Наверное, вам не хочется говорить на эту тему…

— Да нет, все в порядке. В восемь лет она заболела. В десять умерла.

— Трагично.

— Рак пожирает человека. Как я понимаю, он питается живым человеком. Человек сам, собственным телом кормит своего внутреннего убийцу. — Келли печально помолчал. — Но то, что я хотел подольше побыть на могиле дочери, не может служить мне оправданием. Ты прав, когда возмущенно спрашиваешь: где вы пропадали? Мы приехали в Бостон как напарники, и я не имел права бросать тебя. Это первая заповедь полицейских — не оставлять товарища в трудной ситуации. Извини.

— Вы часто бывали на могиле?

— Старался приходить каждый день. На несколько часов.

— Что вы там делали?

— Просто сидел.

— Зачем? — наивно спросил я.

— Чтобы ближе быть.

После похорон я ни разу не ходил на могилу матери. Мне это казалось бессмысленным занятием. Она всегда была рядом со мной.

— Разве это не значит растравлять старую рану? — спросил я.

— Старые раны заживают, Бен. Не до конца, но заживают.

Мне до сих пор непонятно, какую роль сыграла та давняя утрата дочери в решении Келли прийти в больницу и целую ночь сидеть у моей кровати. Возможно, Келли ощутил что-то вроде отцовского инстинкта — защитить своего ребенка. Теперь его ребенком был я. А болезнь моей матери, которая тоже пожирала ее заживо, служила еще одним мостиком между мной и Келли. Мы пережили примерно одно и то же.

Тогда, в больничной палате, разговор о смерти близких создал гнетущее настроение у обоих. Я поспешил сменить тему.

— Ну, как кроссворд? Справляетесь?

— А, это. Нашел в приемном зале. Идет со скрипом. Ты спи, Бен, на меня внимания не обращай.

Хоть я не хотел спать, но тут же заснул.

И во сне думал — не приснилось ли мне все приключение в церкви? Действительно ли Гиттенс намеревался хладнокровно убить Брекстона? Какие у меня доказательства? «Прочитал желание в его глазах». Хороша улика!

Не такова ли судьба любого события в прошлом? Оно мгновенно падает жертвой ненаблюдательных свидетелей, плохой памяти, ложных отчетов. Историческая правда — если таковая существует в принципе — теряется в тумане нечетких свидетельств. Ах, хоть диссертацию пиши: «Историческая правда как коллективная выдумка». Дойдут ли у меня когда-либо руки до чего-нибудь подобного?

«Вот упекут на всю катушку за убийство — десять диссертаций успеешь накатать за решеткой!» — шепнул подлый голос во сне.

Я проснулся и думал дальше. Уже яснее.

Нет, мне не привиделось. Гиттенс намеревался застрелить Брекстона. Я дал Брекстону возможность удрать, чтобы Гиттенс его не прикончил. Из двух зол я выбрал… какое? Меньшее? Большее? Или оба зла одинаковы?

Так или иначе, я спас Брекстону жизнь.

Я открыл глаза. Келли по-прежнему возился с кроссвордом. Сколько же я спал? Минуту или час?

— Мистер Келли, можно вас спросить кое о чем? Мне кажется, что Гиттенс… — Тут я осекся. Я вдруг передумал. Голова болела страшно. Возможно, я все-таки не прав насчет Гиттенса. Я измыслил немыслимое. — А-а, сам не знаю…

— Ты спи, спи, Бен. Я еще посижу.

Я хотел поблагодарить его — за все. Ведь он один, только он один…

Горло у меня перехватило. Я не мог ни слова из себя выдавить. Рыба, выброшенная на берег.

— Все в порядке, Бен. Не напрягайся. Тебе надо хорошенько отоспаться. Утром будешь как новенький.

Мне приснился кошмарный сон.

Начался он красиво — я парил высоко-высоко над озером, в котором не было воды, но плавали рыбы и качались водоросли. На душе было чудесно. Пока я не почувствовал — я парю с такой легкостью лишь до первого своего движения. Как только я пошевелю рукой, или ногой, или хотя бы пальцем — все, мне конец, я упаду вниз с сумасшедшей высоты. Долго, очень долго я крепился, старался не шевелиться. Но с каждым мгновением неподвижность становилась все мучительнее. Вот-вот это случится. Вот-вот. И… случилось!

Я проснулся в полной темноте.

Проснулся с ощущением страшной опасности.

Голова по-прежнему раскалывалась. Я приподнялся на локтях.

Возле двери угадывался огромный черный силуэт. Незнакомый мне мужчина средней комплекции. Он медленно шел с вытянутыми вперед руками — как человек, который со света попал в темное помещение.

— Вы кто? — громко спросил я.

Он остановился как вкопанный.

Я зашарил рукой в поисках выключателя.

— Кто вы такой? — повторил я, соскакивая с постели. Но я уже разобрался и немного успокоился. На человеке была полицейская форма.

— Меня зовут Пит Одорико.

— Что вы тут делаете?

— Вы кричали во сне.

Он сделал еще шаг ко мне, скрипнув кобурой на поясе.

— Э-э, стойте где стоите!

— Да я же полицейский!

— Тут все кругом полицейские. Знаю я вас! Стоять! Что вы делаете в моей палате?

— Сторожу.

— Сторожите? Кто вам приказал меня сторожить?

Тут дверь открылась. На пороге, залитый светом, стоял Джон Келли.

— А, вижу, вы уже познакомились, — сказал он.

— Какого хрена он тут делает?

— Он друг. Успокойся.

— Чей он друг?

— Мой.

— Но мне-то он никто!

— Все в порядке, Бен. Я когда-то работал с отцом Пита. А самого Пита знаю с колыбели. Я попросил его досидеть ночь с тобой.

Пит Одорико скорчил кислую физиономию:

— Джон, если я тут не нужен, я пойду. Устал как собака после смены. Постель по мне скучает.

Келли потрепал его по плечу.

— Останься, дружище. Твое дело молодое, крепкое. А я, старик, всю ночь на ногах не продержусь.

— Ладно, посижу в коридоре, как и договорились, — сказал Пит и вышел.

Я возмущенно спросил Келли:

— Зачем эта комедия с охраной?

Келли вздохнул и остро посмотрел на меня.

— Потому, сынок, что сердце подсказывает мне недоброе.

29

Утром в семь тридцать в дверь вежливо постучали. Вошла Кэролайн с большой сумкой на плече.

— Доброе утро, — сказала она, скосив изумленный взгляд на своего отца. Его она тут никак не ожидала встретить. — Извини, что тебя разбудила.

— Нет, нет, я не спал.

— Как голова?

— Ничего, уже не трещит, а только потрескивает.

Натянутая простыня на животе предательски выдавала, что мой «дружок» с утра на взводе. Ворочался, гад невоспитанный, словно белка под простыней резвилась! Я проворно скомкал простыню; мне было неловко при мысли, что Кэролайн воспримет это как реакцию на нее. На самом деле просто излишек жидкости просится наружу. Как всегда по утрам бывает.

Правда, Кэролайн выглядела как конфетка — принаряжена, свежа. Ничего провоцирующего — юбка чуть ниже колена, на шее крохотный вырез клинышком, — но само воспоминание о том, что между нами однажды было, заставляло белку ворочаться еще наглее. Глазами я уже раздевал Кэролайн.

А она тем временем поставила сумку на стол и стала доставать из нее только что купленную одежду.

Моя радость быстро угасла. Все ее тело, все ее жесты однозначно говорили о том, что она тут против своей воли, что ей здесь быть неприятно, хотя и необходимо.

— Вот уж не думал, не гадал, что ты меня навестишь, — сказал я.

— А я и не собиралась к тебе, — огрызнулась Кэролайн.

— Как вижу, все-таки пришла.

— Это не то, что ты думаешь, — сказала Кэролайн. — Просто у тебя объявился новый друг — очень особенный друг!

— Да ну! И кто же?

— Харолд Брекстон собственной персоной.

— Что ты имеешь в виду?

— Ночью мы его наконец арестовали. Молчит как рыба. Заявил, что говорить будет или с тобой, или, если не выйдет с тобой, с Максом Беком. Уж лучше с тобой, чем с этим угрем Максом!

— Но Лауэри категорически приказал мне держаться подальше от следствия!

— А тебя к следствию никто и не подпускает, — отрезала Кэролайн. Она сложила руки на груди, набычилась и, после паузы, тоном строгой матери спросила: — Ну так что, отказываешься беседовать с Брекстоном?

— Я не против… Только странно слышать такую просьбу от тебя.

— Мне действительно не по душе просить тебя о помощи. Но уж так все поворачивается, что ты нам нужен. Мы практически ничего существенного против Брекстона не имеем. Того и гляди придется отпустить его на все четыре стороны. Требуется зацепка, чтобы оставить его в камере. Если Брекстон с тобой разговорится или ты его разговоришь, будет большая польза для дела.

— Один подозреваемый допрашивает другого подозреваемого. Хорошенькая картинка.

Кэролайн было не до шуток.

— Мы будем присутствовать при допросе. И будем вас обоих очень и очень внимательно слушать.

— С какой такой радости я в подобной ситуации должен вам помогать?

— Вытащишь из него что-либо полезное — тебе обломится.

— А если не вытащу?

Кэролайн предпочла промолчать.

Я обратился за советом к Джону Келли, который до сих пор безмолвно слушал нашу перепалку.

— Бен, решай сам. Если сочтешь нужным не вмешиваться — никто тебя не принудит, никто не осудит.

— Осудить, может, и не осудят, да только засудят, — угрюмо пошутил я. — Ладно, опоздал я с этого поезда спрыгнуть — стало быть, судьба дальше ехать.

— Вот и хорошо, — сказала Кэролайн. — Керт ждет внизу, в машине.

Она вытащила из стопы одежды белую новенькую сорочку и протянула мне.

— Одевайся. Все на тебе было в крови. Особенно рубаха.

— Спасибо за хлопоты. Сколько я должен?

— Нисколько, если поможешь с Брекстоном.

Она говорила со мной сухо, «на автопилоте», без души.

Я досадливо крякнул и стал выбираться из постели.

— Слушай, Кэролайн, будь ты человеком! Можно мне поговорить с тобой минуту-другую наедине? По-людски поговорить?

Джон Келли тут же подхватился и стал извиняться — дескать, у него дела, ему нужно идти.

— Сиди! — прошипела Кэролайн.

Ее отец блеснул глазами, но покорился.

— Ладно, все ясненько, — сказал я. — Спасибо за шмотки.

Кэролайн достала сорочку из пакета и развернула ее.

— Подставляй руки. — По ее лицу скользнула улыбка — первая за утро, и она добавила: — Хотя, как правило, это привилегия не прокурора, а адвоката — надеть последнюю чистую рубаху на приговоренного убийцу.

30

В отделе по расследованию убийств нас четверых — Эдмунда Керта, Джона и Кэролайн Келли и меня — поджидали Гиттенс и Лауэри.

На Лауэри был другой роскошный костюм — уж не помню какого цвета — и соответствующие туфли. Он приветствовал меня мрачным кивком головы.

Зато Мартин Гиттенс крепко пожал мне руку и осведомился о самочувствии. Приятно, черт побери. В последнее время у меня наблюдался острый дефицит положительных эмоций.

Возможно, драма в церкви опять растопила сердце Гиттенса по отношению ко мне.

Возможно, он уже одумался и больше не верит в то, что именно я убил Данцигера.

Как-никак я пролил кровь в борьбе с преступниками. И, надеюсь, хоть этим какое-то уважение заслужил!

Так я тогда думал. Опять-таки весьма наивно.

Мы прошли в заставленную аудио- и видеоаппаратурой комнату. Отсюда, через прозрачное с нашей стороны зеркало, было видно соседнее помещение — кабинет для допросов.

Лауэри предупредил меня:

— Мы будем присутствовать с этой стороны. Плюс ваша беседа будет записываться.

Через несколько минут двое полицейских ввели в кабинет для допросов Брекстона. На нем были свободные джинсы и фланелевая сорочка. Из-за ножных кандалов он двигался короткими шажками гейши. Когда он сел, один из полицейских приковал его ногу к железной ножке стола, намертво закрепленного на полу. Брекстон повернул голову в сторону зеркальной стены. Казалось, он наблюдает за нами.

Сутки назад я видел Брекстона, но разглядеть его как следует мог только теперь.

Вроде бы никакой преступной ауры. Парень как парень. Щупловат. Не слишком высокий — метр семьдесят, а то и меньше. Правда, мускулистый. Все его телодвижения и мимика в считанные секунды указывали на уличное детство — шпана! И все же, несмотря на явную «приблатненность», он обладал неким «начальственным взглядом». Заметно, что он играет в «крутого». И с ролью неплохо справляется. Любопытно, какой он среди своих? Совсем не играет? Или тоже играет? Или еще больше играет?

— Чего ждем, ребята, поехали! — сказал Брекстон, обращаясь к зеркальной стене.

Эдмунд Керт провел меня в холл и на ходу проинструктировал:

— Зачитайте ему права, и пусть он подпишет бумажку, что знает свои права. Вот вам бланк. И помните, мы слышим каждое ваше слово.

Через несколько секунд я уже сидел напротив Брекстона.

— Добрый день, — сказал я.

Никакого ответа.

— Я обязан проинформировать вас о ваших правах. И подпишите это.

Он взял бланк, повертел его в руках и, словно недовольный фактурой бумаги, отбросил бланк в мою сторону.

— Без вашей подписи я не могу начать беседу.

— Я ничего не подписываю.

Я опять подвинул бланк в сторону Брекстона.

— Это пустая формальность. Но если вы не подпишете, я вынужден буду уйти.

Брекстон криво усмехнулся и поставил свою подпись. Весь его вид говорил — делаю это единственно из хорошего отношения лично к вам!

— Вы знаете человека по имени Рей Ратлефф?

— Знал такого, знал.

— Почему вы говорите в прошедшем времени?

— Я о покойниках всегда говорю в прошедшем времени. Разве вы не слышали, что он покойник?

— Что вам известно о его убийстве?

— То, что видел в новостях по телику.

— За что он был убит?

— Мне и самому интересно узнать.

— Но я спрашиваю об этом вас, Харолд.

— Рей был наркоманом. Возможно, его смерть как-то связана с наркотой.

— А конкретнее?

— А конкретнее… кто постоянно якшался с продавцами наркоты, с «подающими» и прочей шатией, тот не заживается. Я видел тысячу таких Реев. Будете в наших краях, я вам покажу — их у нас хоть отбавляй.

— А вы сами, вы работали «подающим»?

— А при чем тут Рей Ратлефф?

— Вы только что сказали: его убийцей мог быть один из «подающих».

Брекстон почти добродушно улыбнулся:

— Небось читали мою сказку. Так что знаете все мои грешки.

— Сказку?

— Ну, ваше досье на меня. Там ничего из ряда вон выходящего. Обычные мальчишеские шалости — мордобой, угон машины и прочая мутота. Ни разу не сидел. Всегда условно. Так что я со всех сторон чистенький, и вы меня в «подающие» или еще куда не записывайте. В сказке про это ничего не прописано.

— Чистенький? А как же Арчи Траделл?

Брекстон молча набычился.

— Харолд, вы забыли застреленного через дверь полицейского?

— К той старой истории я не имел никакого отношения. Дело давным-давно закрыто.

— Но вас почему-то обвиняли в его убийстве. С какой стати? Выбрали ваше имя наобум в телефонной книге?

— Спросите об этом вашего дружка Рауля.

— Кто такой Рауль?

Брекстон только ухмыльнулся.

— Возможно, вы сами и есть этот Рауль. Прошел и такой слушок.

Молчание.

Бессмысленно продолжать в том же духе.

— Слушайте, вы намерены отвечать на мои вопросы или нет? Вы мне не сообщили ничего ценного!

Брекстон пожал плечами.

— И рад бы, да только ничего ценного не знаю.

— В таком случае почему вы оказались здесь?

— Арестовали.

— Вы потребовали встречи со мной только для того, чтобы сказать мне: не знаю я ничего ценного?

— Они всерьез думают, что вы укокошили ту прокурорскую крысу?

— У них против меня только больная фантазия.

— А вы его действительно пришили?

— Нет.

— Клянетесь могилой вашей матери?

— Клянусь могилой моей матери.

— Ну так и я вам признаюсь: прокурора не я убил.

— Вы именно это «признание» желали мне сделать — что вы невиновны?

— Да.

— А почему вы этой чести удостоили именно меня, а не любого другого офицера полиции?

— Чтоб ты, козел, врубился, где находишься. Это Бостон. Край непуганых полицейских.

— Вы хотите сказать, что тут любого… независимо от вины… — поначалу растерялся я. Потом нашелся: — Нет, Харолд, против вас на этот раз улик достаточно. Ничего не подстроено.

Брекстон скептически усмехнулся, наклонился в мою сторону и, звякнув наручниками, поставил подбородок на руки.

— Дай-ка я тебе кое-что расскажу про жизнь, — сказал он доверительным тоном. — Эти крысы не нуждаются в доказательствах. Они улики фабрикуют задним числом.

Мы несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Если бы не угреватый нос, он мог бы сойти за красавца. Хотя я плохо разбираюсь в мужской красоте, а тем более в красоте афроамериканцев.

— Ладно, заканчивай свою анкету, собаченыш.

Я прекрасно понимал, что «собаченыш» означает не что иное, как «сукин сын».

Однако для типа вроде Брекстона, который вырос и живет в перманентной войне с полицией, этот «собаченыш» был потолком ласкового обращения к собаке-копу. Стало быть, я им — уважаем!

— Вы были в штате Мэн?

— Какого хрена мне делать в тамошних степях?

— Это равнозначно «нет»?

— Равнозначно.

— Вы были знакомы с Робертом Данцигером?

— Разумеется.

— На почве чего?

— Да он мне раз пятьдесят всякие дела навешивал!

— Как вы относились к этому?

— Прямо тащился от такого его внимания!

— Отвечайте на вопрос серьезно. Как вы относились к тому, что Данцигер по разным поводам допрашивал вас снова и снова?

— А вам бы как такое понравилось?

— Зависит от обстоятельств.

— Верно сказано. Прокурор делает свою работу, ясно. Тут ничего личного. И я против него лично ничего не имел. А что время тратить на болтовню с прокурором жалко — так за это срок не дают.

Брекстон отлично понимал, что вопрос с подковыркой. И отвечал на него даром что не литературным языком, но юридически корректно.

Брекстон на протяжении всей беседы держался весьма дружелюбно. Даже немного по-отечески по отношению ко мне. Видимо, такова была его тактика при общении с полицейскими. Надеть лживую личину симпатии и дружелюбия, установить человеческий контакт. Хоть он и назвал меня разок «козлом», даже это было не больше чем фамильярность, еще один штришок «товарищества».

Однако меня не мог не раздражать его тон — высокомерный, поучающий. Возможно, он ощущал мою неопытность, мою скованность. За свою жизнь Брекстон успел пообщаться с десятками, если не с сотнями полицейских и видел меня насквозь, со всеми моими потугами выглядеть солидным, знающим и проницательным.

— Где вы находились в ночь со вторника на среду, когда был убит Рей Ратлефф?

— На вечеринке в Гроув-Парк. Там было человек двадцать. Хотите знать их имена?

Я положил перед ним лист бумаги и ручку.

Он быстро написал столбик фамилий.

— Еще что? — спросил Брекстон, возвращая листок.

— У меня все. А вы хотите что-нибудь добавить к сказанному?

— Я доволен, что поговорил с вами лично.

— Почему?

— Потому что мы друг другу нужны.

— Какая мне в вас нужда? — удивился я.

— Вы хотите доказать, что не убивали Данцигера. И я хочу доказать, что я не убивал Данцигера. Как видите, у нас есть кое-что общее. Мы вместе должны бороться против них — чтобы они не повесили это убийство на одного из нас. Если вы найдете настоящего убийцу, это выручит нас обоих. Хотите вы найти настоящего убийцу или нет?

Я затруднился с ответом.

Брекстон медленно огляделся, словно искал глазок камеры или микрофон. Потом наклонился ко мне и жестом показал — наклонитесь ко мне как можно ближе. Я отрицательно мотнул головой. Тогда он шепотом произнес:

— Давай сюда.

— Нет.

— Да я тебе вреда не причиню.

Я опять помотал головой.

— Ты что, тупой? — шепотом продолжал Брекстон. — Ты думаешь, я нападу на полицейского прямо в полиции? Ты меня за придурка принимаешь?

— Все, что вы хотите сказать мне, вы должны говорить громко и четко, — сказал я, кивнув головой в сторону зеркальной стены.

— Твое решение. Смотри не ошибись.

Я вдруг решил уступить. Я наклонился к нему с равнодушным видом укротителя, который сует голову в пасть льва.

То, что произошло затем, произошло мгновенно.

Соединенные наручниками руки Брекстона взлетели, моя голова оказалась между ними; он резко рванул руки вниз и прижал мое лицо к столешнице.

Было больно, страшно и унизительно.

Из-за зеркала донеслись возбужденные крики:

— Эй! Эй! Прекратить! Эй!

Рот Брекстона оказался в сантиметре от моего уха. У меня промелькнуло в голове: «Мать вашу, сейчас откусит!»

— Ты вчера в церкви помог мне. Почему? — быстро прошептал Брекстон.

— Не знаю. Я не хотел, чтобы…

— Они тебя, дурака, используют.

— Что?

— Используют тебя. Подставляют. И меня тоже.

— Хорошо, хорошо. Ты не виновен. Согласен. А теперь отпусти.

— Не виновен. Я тебе про совсем другое…

И в этот момент дверь в комнату распахнулась.

— Найди Рауля, — шепнул Брекстон. — Ратлефф тут ни при чем. Отследи Рауля. От Данцигера к Траделлу, а может, и дальше. До Фазуло. И…

Но его уже оттаскивали от меня.

Келли шарахнул своей дубинкой Брекстона по крестцу. Тот ахнул и обмяк. Двое полицейских оттащили его к стене и осыпали ударами. Келли оттолкнул их, прижал дубинкой горло Брекстона к стене. Его глаза горели ненавистью.

— Эй, остыньте, остыньте! — услышал я визгливый голос Макса Бека. — Я его адвокат. Я приказываю вам, остыньте!

— Он мне приказывает! — рявкнул Келли. Но Брекстона отпустил.

Лауэри подошел к нему и потрепал его по плечу.

— Правильно, Келли, не стоит руки марать. Трумэн, вы в порядке?

— Спасибо, все нормально.

Эдмунд Керт мрачно глянул на меня:

— Отлично. Имеем нападение на полицейского. Железная база для ареста.

Да, теперь они могут держать Брекстона сколько им нужно. Поскольку все произошло в присутствии бостонского прокурора, то формальности будут проделаны в мгновение ока.

Лауэри повернулся ко мне.

— Что скажете, шериф Трумэн? Ведь это вы подверглись нападению.

Гиттенс возмущенно рявкнул:

— Если ты, Харолд, еще когда-либо поднимешь руку на полицейского!..

— Детектив Гиттенс, успокойтесь, — приказал Лауэри. — Ну так что, шериф Трумэн, ваше решение.

Брекстон исподлобья внимательно смотрел на меня.

Келли тоже смотрел на меня. Мрачно, сурово.

Все смотрели на меня.

Лауэри, удивленный моим молчанием, повторил:

— Ну так что, шериф Трумэн?

— Я не имею претензий. Можете отпустить его.

31

Келли согласился составить мне компанию — снова съездить в Дорчестер и еще раз побеседовать с Хулио Вегой. Я сказал ему, что меня по-прежнему гложет вопрос, отчего Данцигер вернулся к делу об убийстве Траделла. И то, как Хулио Вега подозрительным образом уходил от ответов во время нашей встречи. Похоже, Келли этого объяснения оказалось достаточно.

На наш стук в дверь знакомой развалюшки в Дорчестере никто не отозвался.

— Что ж, придется подождать, — вздохнул Келли.

— Но мы понятия не имеем, где он сейчас.

— Именно поэтому и остается одно — ждать. Не гоняться же нам за ним по всем углам вселенной!

За тридцать лет работы в полиции Джон Келли, наверное, лет десять провел в ожидании.

Ждать — важная составная часть работы всякого полицейского. Киношные копы практически никогда не ждут. Оно и понятно — у них максимум два часа экранного времени на то, чтобы закруглить любое самое сложное дело. В реальности жизнь полицейского состоит из ожидания: ждешь команды диспетчера, ждешь в засаде, ждешь в наблюдении, ждешь в суде, когда вызовут для дачи свидетельских показаний, ждешь в придорожных кустах шоссейного лихача… ждешь, ждешь, ждешь. Когда сидя, когда стоя, когда расхаживая туда и обратно, когда выписывая круги на машине. Да, полицейские большую часть времени зверски скучают. И пританцовывают, чтобы согреться в холодные ночи.

— И сколько будем ждать? — спросил я.

— Пока не появится.

— А если Вега вообще не появится?

— Куда он денется! Скоро придет, скоро! — сказал Келли, отчего-то глядя в небо, словно Вега должен вот-вот свалиться оттуда. — Давай, Бен, прогуляемся.

— Хорошая мысль. А не сыграть ли нам партию в гольф?

— Не кипятись. Прогулка — дело здоровое.

Мы пошли в сторону главной улицы. Келли имел озабоченный вид. Он, по привычке, снял с пояса полицейскую дубинку и, думая о своем, крутил ее с ловкостью жонглера. Дубинка ритмично ударялась о ладонь. С двумя разными звуками, которые сложно чередовались.

Шлеп-шлеп! Бац-бац! Шлеп-бац, бац-шлеп! И снова: шлеп-шлеп…

В этот момент я просто обожал его.

Образцовый полицейский.

И одновременно меня забавляла мысль: вот человек, которого одень хоть в зеленый халат хирурга, хоть в белый халат пекаря, хоть в клоунские пестрые лохмотья — все равно, глядя на него, любой только плечами пожмет: и чего этот полицейский так вырядился?!

Шлеп-шлеп! Бац-бац!

— Бен, кое-чего я не понимаю, — сказал Келли после долгого молчания. — Тогда утром, в комнате допросов, Брекстон особенно подчеркивал, что ты и именно ты должен помочь доказать его невиновность. А потом внезапно нападает на тебя. Где логика? Ты ему вроде бы позарез нужен. А он тебя мордой об стол!

Я не знал, что ответить, и поэтому отмалчивался.

— А Лауэри ты заявил — дескать, понятия не имею, чего Брекстон от меня хочет, — не унимался Келли.

Шлеп-шлеп! Бац-бац!

— Возможно, мне пришлось немного солгать ради пользы дела.

— Ну, так я и думал. Что-то кругом много-много лгут, и все три короба — для пользы дела!

Я решил быть хотя бы отчасти откровенным.

— Когда Брекстон на меня набросился, он шепнул мне в ухо: «Ищи Рауля». И добавил не очень внятно, что это связано с Арчи Траделлом. И еще одно имя он упомянул. Фазуло. Оно вам что-либо говорит?

— Фазуло?

— Да, Фазуло. Вы знаете, кто это такой?

Келли проигнорировал вопрос. Я продолжил:

— К сожалению, в распоряжении Брекстона были считанные секунды — много сказать он не успел. А может, и не хотел. Так или иначе, его оттащили от меня раньше, чем он договорил.

Келли бросил на меня мрачный взгляд.

— И почему же ты скрыл от всех этот факт?

— Потому что Брекстон уверен: полиция меня подставляет.

— А ты как считаешь?

— Сам не знаю. На меня определенно произвело впечатление то, на какие ухищрения он пошел, чтобы передать мне это сообщение.

Келли недоверчиво хмыкнул.

— Надо было все сразу рассказать. — Я покаянно покосился на Келли. — Негоже скрывать информацию от коллег.

— Бен, не смеши людей. Мы не работаем в бостонской полиции. Мы ведем самостоятельное, независимое расследование. Значит, мы им говорим ровно столько, сколько хотим сказать. И они, в свою очередь, сообщают нам лишь то, что считают нужным сообщить. Уж так заведено. Добро пожаловать в сплоченное семейство блюстителей закона, где человек человеку друг, товарищ и волк. Дружба дружбой, а информация врозь.

— Это я понимаю. Мне неудобно только перед вами — вам-то я должен был сразу рассказать!

— Ладно, забыли. В конце концов рассказал ведь.

Некоторое время мы шагали в молчании.

— Так знаете вы, кто такой Фазуло? — наконец спросил я.

— Кто такой был Фазуло, — поправил меня Келли. — Я знаю единственного человека по фамилии Фазуло, и он отбросил коньки давным-давно, году в 77-м или 78-м. Убил полицейского. Помню, их было двое: Фрэнк Фазуло и, как бишь его… Сайкс. Да, фамилия второго была Сайкс. Оба под завязку накачались наркотиками и пошли грабить паб под названием «Килмарнок» в Мишн-Флэтс. Кстати, «Килмарнок» давно закрылся — туда ему и дорога! Столько крови в этом пабе пролилось! Фазуло и Сайкс явились перед самым закрытием, приставили обрез к носу владельца, приказали выложить все деньги из кассы. Им бы денежки хвать — и бежать, так нет, хотелось покрасоваться-покуражиться. А тут, на беду, случись патрульный полицейский. Они его на мушку и… — Келли сделал паузу, выбирая слова, — ну, короче говоря, этот Фазуло был тяжелый случай. Сидел в Уолполе, в Бриджуотере. Изнасилования, вооруженные ограбления. Подобные типы — настоящие звери, воплощенное зло, мерзкие психопаты. Таких безнадежных выродков мало, но они существуют. И этих выродков может вылечить только пуля в лоб или электрический стул.

Я удивленно покосился на Келли. Он не производил впечатления твердолобого, который при всяком случае кричит: вешать их как собак поганых!

— Что, не нравятся мои слова? — усмехнулся Келли. — А ты смотри правде в глаза: наша юридическая система стоит на том, что преступник должен быть наказан — после того как он совершил преступление. Мы совершенно бессильны предотвратить преступление, даже если слепой видит, что оно вот-вот произойдет. Всякий, кто хоть минуту общался с Фрэнком Фазуло, понимал: рано или поздно он кого-нибудь убьет. Так сказать, убийца на взводе. Живая граната, у которой уже вырвана чека. Но что мы, полицейские, можем в этой ситуации? Ждать, когда бабахнет, и затем счищать чьи-то мозги со стены. Нет, это порочная система. Так дальше быть не должно!

— Выходит, он убил патрульного полицейского, который помешал грабежу?

— Хуже. Он его предварительно изнасиловал. А потом танцевал вокруг стойки и праздновал смерть копа. — Келли расстроенно помолчал. — Впрочем, это давняя история, Бог с ней!

Дубинка опять пошла вертеться в его руке: шлеп-шлеп, бац-бац!

— Естественно, полиция была на ушах, — продолжил Келли. — И уже через день-другой нашли Сайкса в одном отельчике. Послали команду спецназа. Они сделали из Сайкса решето. А еще через несколько дней Фрэнк Фазуло покончил счеты с жизнью — спрыгнул с моста. Вероятно, единственный здравый поступок за всю его богомерзкую жизнь!

Шлеп-шлеп, бац-бац!

— Келли, как это у вас так ловко получается?!

Келли пожал плечами.

Шлеп-шлеп, бац-бац!

— Можно мне попробовать?

Он протянул мне дубинку, проинструктировал, как и когда ее перехватывать.

С первого раза дубинка улетела так далеко, что шарахнула меня по подбородку.

— Ты, дружок, не в цирке, — сказал Келли. — У бедра, у бедра надо! Вот так. А ты жонглируешь.

Уронив дубинку раз десять, я сдался и вернул ее хозяину.

— Не огорчайся, — сказал Келли. — Я не один десяток лет тренировался.

31

— Опять нелегкая принесла!

Так приветствовал нас Хулио Вега. Он был снова пьян. Настолько, что не мог смотреть прямо — постоянно «ронял» взгляд, глядел мимо цели.

— Про что теперь спрашивать будете? Гиттенс вас прислал?

— Нет, сэр, — сказал я. — Гиттенс даже не знает, что я к вам поехал.

— Знает, — буркнул Вега. — Гиттенс про все всегда знает.

Мы с Келли «вежливо» оттеснили его в прихожую и прошли в комнату, где мы беседовали с хозяином дома десять дней назад. Телевизор опять был включен — и опять спортивный канал.

Вега выглядел хуже прежнего. Не просто истощенный пьяница, а «бывший человек». Даже у некоторых алкоголиков сохраняется некая живость взгляда. А тут — полная апатия.

— Я хотел бы поговорить о Рауле, — сказал я, садясь в обшарпанное кресло.

Ноль реакции.

— Я хотел бы поговорить! — почти заорал я.

— Ну ты, я пьяный, а не глухой!

Мы с Келли переглянулись. Тяжелый случай!

— Хулио, — сказал я, — какое отношение имеет Фрэнк Фазуло к рейду, во время которого погиб Арчи Траделл?

— Фрэнк Фазуло? Ты это про что?

— В ту ночь, когда вы штурмовали красную дверь, информация от Рауля была как-то связана с Фрэнком Фазуло?

— Совсем охренели, ребята! Я про вашего Фазуло и слыхом не слыхал!

— Расскажите нам подробно про ту ночь, когда вы с Арчи Траделлом совершали рейд против Брекстона.

— Сколько раз рассказывать-то! Нечего мне добавить!

— Хулио, сейчас от ответов вам не уйти! Мы пришли с твердым намерением узнать правду!

Вега вяло потряс головой:

— Мне нечего сказать по данному вопросу.

Странно было слышать эту фразу от почти в стельку пьяного человека. Формула звучала заученно. Что трезвый зазубрил, то у пьяного на устах.

— Хулио, нам необходимо знать, кто скрывался за именем Рауль.

Вега попросту игнорировал меня.

Келли подошел к телевизору и выключил его.

— Так, завязываем с этой мутотой, — сказал он. — Кончай говниться, Хулио, и отвечай на поставленные вопросы. Ясно?

— Да кто ты такой, чтобы меня…

— Заглохни!

Келли повернулся ко мне.

— А теперь — спрашивай!

Вега начал выбираться из кресла — очевидно, чтобы снова включить телевизор.

Келли тычком дубинки в грудь посадил его на прежнее место.

— Сидеть!

— Ты, падла! — завопил Вега. — Включи обратно телик!

— Сам напрашиваешься! — сказал Келли. — Придется твой телик насовсем выключить.

Келли занес дубинку, словно собираясь разбить экран.

— Эй-эй-эй! — закричал Вега. — Ты чего тут устраиваешь? Поиграшки в плохого копа и хорошего копа?

— Я тебе сказал — заткнись! Бен, задавай вопросы.

— Вы чего, совсем того, ребятки? Я — полицейский. Я вам не какой-нибудь…

— Ты себя полицейским считаешь? — спросил Келли, помахивая дубинкой перед самым лицом Веги. — Это ты-то полицейский? Дерьмо ты, а не полицейский! Имя только срамишь!

— Ты куда клонишь, сукин сын?

— Ты нарушил неписаный закон, Хулио!

— Какой такой неписаный закон?

— Ты предал своего партнера!

— Не предавал я его! Его застрелили!

— Да, его застрелили — и после этого ты предал его! Ты совершил страшный грех!

— О каком грехе ты распространяешься? Я любил Арчи!

— А как же ты допустил, что Харолду Брекстону это убийство сошло с рук?

— Мы с Арчи были как братья!

— Кто погнал Арчи под эту дверь?

— Не знаю. Мы получили наводку.

Келли убрал дубинку от лица Веги и наклонился к нему.

— Ну ты и фрукт! Защищаешь Рауля до последнего. Не знаю, трус ты, или продажная тварь, или просто дурак набитый, но впервые я вижу козла-полицейского, который с таким жаром защищает убийцу другого полицейского!

— Никого я не защищаю!

— Все яснее ясного, Хулио! Рауль был твоим стукачом. И вот твой стукачок убивает твоего напарника. Ну ты и наделал в штаны — как бы это все не выплыло наружу!

— Нет! Я… я…

Келли разогнулся.

— И не называй себя больше полицейским. Ты гнида, а не полицейский! Вот я — полицейский. И этот молодой человек — полицейский. — Келли указал дубинкой на меня. — Арчи Траделл тоже был полицейский. А ты — никто. Понял? Ты — никто.

— Я любил Арчи, — слабым голосом выдавил Вега.

Келли вздохнул, плюнул и отошел к окну:

— Больше не могу слушать это блеяние!

На некоторое время воцарилась такая тишина, что из-за окна слышались далекие голоса играющих детишек.

И вдруг Вега неожиданно внятно произнес:

— Я никогда не знал, кто такой Рауль.

Мы с Келли молчали.

— Я с ним никогда не встречался.

Я покосился на Келли. Тот стоял у окна и даже не смотрел на Вегу.

— Была наводка. Больше я ничего не знаю.

Мне показалось, что теперь Вега говорит искренне.

— Послушайте, — сказал я, — Брекстону удалось вывернуться только потому, что вы защищали Рауля — не хотели рисковать его жизнью. Так?

Вега опять тупо смотрел на экран невключенного телевизора.

— По вашим словам, вы не смогли найти Рауля по требованию суда. Вы это под присягой заявили! Согласно вашим утверждениям, вы обошли всю округу, но так и не обнаружили его.

— А может, и не существовало никакого Рауля.

— Что-о?

— Я по крайней мере с ним ни разу не встречался.

Я присел на колено, чтобы заглянуть в глаза Веги.

— Хулио, — сказал я, — для нас чрезвычайно важно услышать от вас правду. Хватит лгать. Что случилось — то случилось. Забудем прошлое, его не изменить. У вас есть возможность повлиять на настоящее — на то, что происходит сегодня.

Вега никак не отреагировал на мои слова.

— Хулио, если Арчи Траделла убил Брекстон, то на этот раз мы можем его додавить. Только нам нужно знать истинную картину того, что произошло в ту роковую ночь. Если наводку сделал не Рауль — то кто?

Гробовое молчание. Похоже, Хулио постепенно вырубался, «уплывал».

— Хулио, еще не поздно. Ты можешь восстановить справедливость. Ты все еще можешь отомстить за смерть друга!

Не знаю, что подействовало на Хулио Вегу — то ли наша с Келли нескончаемая настырность, то ли он сам внутри дозрел, но случилось чудо — Вега вдруг заговорил! Его словно прорвало. Похоже, весь хмель с него слетел. Он выпрямился, речь стала связной. Даже некоторый блеск в глазах появился.

Заурядная бытовая сценка: очень усталый человек долго отмахивается от разговора и вдруг понимает, что есть только один способ избавиться от навязчивого собеседника — побыстрее начать. Раньше начнешь — раньше кончишь. И усталый человек собирает волю в кулак и начинает говорить…

— Все знали про этот наркопритон, — ровным голосом излагал Вега. — В то лето все наркоманы в Мишн-Флэтс отоваривались за красной дверью. Все знали, что Брекстон и его ребята устроили там «хазу» и действуют внаглую, торгуют наркотиками прямо на квартире, без обычных мер предосторожности. Люди в ближайшей округе были в ужасе — самое гнездо преступности было в двух шагах от них. Мы в полиции могли бы прикрыть притон. Однако никто в округе нам помогать не желал. Тряслись от страха — но нам не помогали. Потому что Брекстона и его парней боялись как чумы. В итоге мы не могли найти ни стукача, ни смельчака, который сделал бы контрольный закуп. А без весомых доказательств на руках мы не могли получить ордер на обыск.

— И тогда вы выдумали Рауля? — проворно встрял я.

Он решительно помотал головой.

— В таком случае откуда пришла наводка? Все в Мишн-Флэтс знали — это еще не означает, что полиция знала. Кто-то кому-то должен был проболтаться.

— Наводку сделал Гиттенс.

У меня буквально челюсть отвисла.

— Гиттенс издавна имел целую сеть стукачей, еще когда он работал в отделе по борьбе с наркотиками. Он был своего рода некоронованный король Мишн-Флэтс. Когда мы с Арчи перешли в отдел по борьбе с наркотиками, он то и дело нам помогал — то одно посоветует, то другое подскажет. А главное, он делился с нами частью информации от своих стукачей. И учил нас привлекать к работе информаторов или раскручивать на информацию тех, у кого рыльце в пушку и кто готов заложить других — лишь бы самому не угодить в тюрьму. Вы должны понять — в Мишн-Флэтс никто добровольно ни о чем не проболтается. Никто. Это как кодекс молчания у мафии. Когда до нас дошли слухи про квартиру за красной дверью, мы двинули к Гиттенсу — помогите! Гиттенс обещал пособить с информатором. И через несколько дней сообщил: у меня есть парень по имени Рауль, который выложил все про Брекстона, про его нехорошую квартиру и про все дела наркошайки. Мы подпрыгнули от счастья до небес и записали то, что Рауль «напел» Гиттенсу. В таком виде просьба о выдаче ордера на обыск выглядела убедительно, и судья подмахнул ее без особых вопросов.

— Как вы могли знать, что Гиттенс говорит правду? А вдруг он все выдумал?

— С какой стати Гиттенсу что-то выдумывать? У него была куча дружков-приятелей в Мишн-Флэтс. Мы отлично знали, что Гиттенс способен разговорить даже покойника. Тысячу раз имели случай убедиться в этом. Раз Гиттенс сказал — значит, так оно и есть. К тому же про Рауля я и прежде слышал. Гиттенс получал от него информацию по многим делам. Разумеется, я не верил, что Рауль — настоящее имя. Псевдоним, кличка… какая мне тогда была разница!

Хулио Вега замолчал так же неожиданно, как и заговорил.

— И вы десять лет помалкивали о том, что информатор принадлежал Гиттенсу?! — в бешенстве воскликнул Келли. — Вы могли сказать в суде правду и заставить Гиттенса представить Рауля суду для дачи показаний! А вместо этого вы своим кретинским поведением подсказали адвокату, как спасти убийцу полицейского!

— Мы с Гиттенсом не хотели подставить Рауля. Его бы непременно убили…

Келли в отчаянии махнул рукой — что с дураком спорить!

— Слушайте, ребята, не трепитесь больше никому, — попросил Хулио Вега. — Пусть этот разговор останется между нами.

— Нет уж, даже не надейтесь! — отрезал я.

— Понятно, — кивнул Вега. — Я виноват. Конечно. Если что нужно — я сделаю. Я виноват. Конечно.

— Ладно, Хулио, если вы наконец готовы сотрудничать, — сказал я, — то у вас есть возможность нам помочь. Давайте восстановим события той ночи прямо на месте происшествия.

33

Трагедия той ночи имела один плюс — после нее трехэтажный дом на Вьенна-роуд подвергся капитальному ремонту. Из развалюшки с наркопритоном на последнем этаже дом превратился в более или менее уютный трехсемейный особнячок. Естественно, особнячок был хорош по меркам Мишн-Флэтс; в районе побогаче он смотрелся бы как оборванец в шортах на торжественном приеме.

На месте знаменитой красной двери, разнесенной в щепы полицией, стояла не менее массивная деревянная дверь, только бежевая. Лестничная площадка перед дверью была намного более тесной, чем рисовалось моему воображению. Три метра на три метра, а то и меньше. Я представил себе, как в ту ночь здесь толпились полицейские, как им было неуютно, какими уязвимыми они себя ощущали на этом поганом пятачке!

Вега только глаза таращил и диву давался, как все в доме переменилось. Ему это было неприятно.

— Ладно, Хулио, рассказывай! — велел Келли.

Вега стал пояснять детали. Где кто стоял, поименно. Как душно было в ту ночь. Какая парилка была на маленькой лестничной площадке. И так далее. И так далее.

— …Похоже, убийца стоял прямо за дверью. Он позволил нанести первый удар тараном, чтобы определить, где полицейский. Пуля попала Арчи в голову. И это очень странно. Если стреляешь через дверь с намерением убить, логичнее всего целить на уровень груди. Так есть шанс не промахнуться. А попасть вслепую в голову — дело почти безнадежное. Однако убийца в грудь стрелять не стал — возможно, знал или предполагал, что полицейский в бронежилете. С другой стороны, Арчи был необычайно высокий, почти на две головы выше среднего мужчины. И мне порой кажется, что человек за красной дверью не целил полицейскому в голову. Он хотел пугнуть. Он выстрелил поверх головы того, кто ударил в дверь тараном. Но, к несчастью, Арчи был такого роста, что пуля угодила ему в голову. Убийство могло быть нелепой случайностью. Вот что мне порой кажется.

— Вы без версий, — сказал я. — Рассказывайте только то, что происходило.

— Арчи упал. Я бросился к нему. Я сразу нутром понял, что он мертвый. Но чтобы умом — нет, прошло несколько минут, прежде чем… А кровищи было — вы не поверите! Началась паника. Мы стали вызывать «скорую» и подмогу…

— Слышали что-либо за дверью? Шум, шаги, голоса?

— Говорю вам — нам было ни до чего! Я вытащил Арчи из зоны обстрела. Все орали, ссыпаясь с лестничной площадки. Ничего мы не могли слышать.

— Кто-нибудь заглянул внутрь через дыру в двери?

— Ты что, совсем рехнутый? Среди нас не было таких дураков, чтобы морду свою подставлять под пулю. Мы даже на площадку больше не поднимались!

Я представил, как Вега ворочает тело Траделла на площадке, тащит его вниз. В такой тесноте наверняка весь перепачкался в крови… И остальных трудно обвинить в трусости. Ситуация была по-настоящему паршивая. Будь я на месте одного из полицейских в ту ночь… нет, не думаю, что я проявил бы чудеса храбрости.

— Нас было мало для такой операции, — продолжал Вега. — Но мы взяли только тех, кому полностью доверяли. В участке было слишком много полицейских, так или иначе связанных с Мишн-Флэтс. Одни покупали там наркотики — для себя. У других там были приятели или родственники. Словом, в участке хватало людей, которые, узнай они об ордере на обыск, звякнули бы Брекстону или его дружкам — и квартира к нашему приходу была бы чистой как стеклышко. По той же причине мы не могли подогнать два автобуса со спецназом. Пока мы подъезжали бы да разворачивали такой полк, Брекстона и след бы простыл…

Внезапно из-за бежевой двери громыхнул истеричный мужской голос:

— Кто бы вы ни были — немедленно убирайтесь прочь!!! Или я вызываю полицию!

Мы от неожиданности не сразу нашлись с ответом.

— Мы и есть полиция! — наконец крикнул я и показал полицейский жетон.

Очевидно, жетон показался убедительным тому, кто смотрел через дверной глазок. Дверь хоть и на цепочке, но приоткрылась. За ней стоял чернокожий старичок лет семидесяти с гаком. По громовому голосу я ожидал увидеть двадцатилетнего громилу.

— А мы полицию не вызывали! — сказал дедок.

— Знаем. Мы по одному старому делу. Не беспокойтесь, скоро уйдем.

Дедок недоверчиво жмурился.

— Тут много лет назад убили полицейского, — уточнил я.

— Знаю. Одного парнишку за это засудили.

Я не стал спорить.

— Как вас зовут? — спросил я дедка, который снял цепочку, распахнул дверь и вышел на площадку.

— Кенисон.

— Хорошо, мистер Кенисон. Можете остаться. Мы уже заканчиваем. Хулио, досказывайте.

— В передатчике я слышал, как Гиттенс, который услышал наши вопли по радио, мгновенно сориентировался и требует у диспетчера прислать «скорую» для Арчи. Гиттенс был где-то совсем рядом — это была его наводка, его район, он не мог оставаться в стороне. И буквально через несколько мгновений сам Гиттенс возник на лестнице. Словно из воздуха материализовался. Как супермен из комикса. «Что тут у вас, мать вашу?» — кричал он. Хотя все было понятно без слов. Окровавленный Арчи у меня на руках. Кровь на площадке. Дырища в красной двери. Гиттенс прямо взбесился: как был — без бронежилета — рванул наверх, схватил таран и давай долбать дверь! Помню, он все время оскальзывался на крови. Мы орали Гиттенсу, чтобы он убрался от двери. Но этот одержимый молотил и молотил свинцовой елдой по двери, только щепы летели! И в конце концов проломил дырищу нужного размера и исчез в квартире.

Вега с рассеянной решимостью лунатика отстранил мистера Кенисона и прошел в квартиру. Мы за ним.

— Э-э… — начал было дедок, потом смирился и засеменил за нами.

Мы стремительно обошли все комнаты — точно так же, как полицейские в ту роковую ночь.

— Мы не нашли ничего, — сказал Вега. — Ни стрелка, ни оружия, ни наркотиков. Даже практически никакой мебели. В одном шкафчике лежало съестное: всякая чепуха в картонных пачках. Мы бегали вначале в темноте; свет зажгли только потом, когда сообразили, что квартира пустая.

Теперь в квартире было более чем достаточно мебели. Дешевенькие, но чистые обои.

— Все сами ремонтировали? — спросил я мистера Кенисона.

— Да, — с гордостью ответил он.

— Уютная квартирка.

— На самом деле мы понятия не имели, что в квартире, — продолжил рассказ Хулио Вега. — Знали, что притон, а как все будет выглядеть, могли только догадываться. Словом, рванули мы в квартиру за Гиттенсом, обежали все помещения, убедились, что тут никого и ничего. А Гиттенс уже дальше помчался, на пожарную лестницу. Мы, конечно, за ним. Мы, придурки, даже не подозревали, что там пожарная лестница есть. В Мишн-Флэтс, если не знаешь случайно дом или двор, перед операцией полную рекогносцировку не сделать — обязательно засветишься и сорвешь рейд. Идешь вслепую, не можешь заранее перерезать путь отхода преступников… Значит, все побежали за Гиттенсом по пожарной лестнице, а я развернул обратно, к Арчи.

— Но вы в курсе, что произошло потом?

— Да. Гиттенс нашел на пожарной лестнице орудие убийства. С отпечатками пальцев Брекстона. Баллистики подтвердили: Арчи убит из этого пистолета. Дело простое. Все указывало на Брекстона.

Мистер Кенисон вставил:

— Тот парень признал, что бывал в этой квартире. Поэтому тут было полно отпечатков его пальцев. Но в ту ночь он якобы отсутствовал.

— Его отпечатки пальцев были на пистолете, — сказал Вега. — Чего уж больше!

— Отпечатки пальцев ни о чем не говорят, — упрямо возразил мистер Кенисон. — Пистолет могли забрать у него раньше и подбросить на пожарную лестницу.

— Кто мог подбросить? — возмутился Вега.

— Да тот, кто стрелял!

— Бросьте вы чепуху молоть!

— Отчего же чепуху? Такое ведь случается.

— Вы и впрямь этому верите?

— Верю.

— Вы хотите сказать, что пистолет подбросила полиция? Живя в этом районе, зная местную преступную публику, вы верите в то, что они ягнята, которых очерняют полицейские? Ну, дядя, вы даете! — Вега был вне себя от злости.

— Что не ягнята — сам знаю. И что всем подряд верить нельзя — тоже знаю. Я и Брекстону не верю, и вам, полицейским, не верю. Все вы хороши. Все одним миром мазаны…

Рядом с домом затормозил автомобиль. Я машинально посмотрел в окно.

Из автомобиля вышел сперва Гиттенс, потом три полицейских в форме.

Они приехали — меня брать.

34

— Бен, надо поговорить, — сказал Гиттенс.

— Это арест?

Гиттенс замялся.

— Нет, конечно.

— Зачем же три дуболома за вашей спиной?

— В сложных ситуациях иногда случается выхлест эмоций, — усмехнулся Гиттенс. — Если кто за спиной — оно так спокойней.

— А что, ситуация по-настоящему сложная? — осведомился я.

Гиттенс пожал плечами.

— Надеюсь, ты сможешь дать убедительные ответы и ситуацию разрядить.

Я попрощался с Вегой. Мы с Келли сели в машину и через несколько минут были уже в полицейском участке зоны А-3. Я опять оказался в комнате для допросов. Только теперь вместо Лауэри был Керт.

— Я хочу, чтобы Келли присутствовал при допросе, — потребовал я.

— Исключено, — покачал головой Гиттенс. — Извини, но это против правил.

— Значит, я буду молчать.

— Как вам угодно, шериф Трумэн, — сказал Гиттенс. — Желаете хранить молчание — извольте. Тогда мы будем говорить, а вы слушать. Сами решайте, что вам выгоднее — только слушать или все-таки кое-что попытаться объяснить.

— А если я развернусь и уйду? Я ведь не арестован?

— Уйти-то вы можете, шериф Трумэн, но мы сделаем из этого вполне определенные выводы.

— Да мне напле… — начал я, однако тут же одумался. Лезть в бутылку не имело никакого смысла. — А что, если Келли будет там, за зеркалом?

Гиттенс переглянулся с Кертом и согласно кивнул.

Келли категорически посоветовал мне уклониться от допроса. Я ничего не выиграю от того, что соглашусь. Но я был другого мнения: я ничего не выиграю, если стану играть в молчанку. Будучи невиновным, я был готов ответить на любые вопросы, развеять любые подозрения и покончить с ситуацией, которую Гиттенс почему-то назвал «сложной». Она не сложная, а дурацкая. Разница!

Втайне мне было любопытно, почему Гиттенс наезжает на меня с таким упрямством. Почему он подозревает меня? Просто абсурд. Гиттенс с его огромным опытом вцепился — в меня! У него что, нюх совершенно отказал?

Если против меня есть какие-то улики, я хочу знать о них незамедлительно.

Чтобы высмеять их.

Чтобы побыстрее доказать их нелепость.

Келли, неодобрительно вздохнув, ушел за зеркало.

Допрос вел вопреки моим ожиданиям не Гиттенс, а Керт.

Это меня весьма смутило. Таким образом дело перемещалось из компетенции участкового детектива на уровень детектива из городского отдела по расследованию убийств. Начинало пахнуть жареным. К тому же Керт не проявлял даже видимости дружелюбия, свойственного Гиттенсу.

Керт положил передо мной прозрачный пакетик — в нем был стакан с эмблемой отеля «Ритц-Карлтон».

— Только что получили.

Я внутри так и обмер. Теперь необходимо сохранить внешнее спокойствие. Не дать дыханию участиться. Не дать лицу покраснеть. Не моргать и не ерзать. Никакой реакции. Но возможно ли подобное владение собой?

— Это стакан из комнаты, в которой ваша мать покончила с собой. На нем отпечатки ваших пальцев. Остатки жидкости содержали состоящий из барбитуратов осадок.

За этим молчание. Керт пристально смотрел мне в глаза, наблюдая за моей реакцией.

— Как вы объясните наличие отпечатков ваших пальцев на данном предмете?

— Пока никак.

— Данный предмет является орудием убийства?

— Нет, не является. И вы это прекрасно знаете.

— Стало быть, она выпила раствор, — сказал Керт. — Я думал, она глотала таблетки.

Я решил не отвечать.

— Эта улика имелась у прокурора Данцигера. Не делайте удивленные глаза. Он вас спрашивал об этом стакане? Желаете молчать?.. Ну-ну, молчите… Однако есть еще кое-что. То, как вы вместе с матерью входите в отель, запечатлела видеокамера охранной службы. Да, шериф Трумэн, ваше личико осталось на пленке. Похоже, и обычную регистрационную анкету заполняла не сама миссис Трумэн, а вы. Результат графологической экспертизы пока не готов. Но ввиду наличия видеофильма он практически излишен. Ваша мать пришла в «Ритц-Карлтон» в вашем сопровождении.

Я надеялся, что мое лицо хранит непроницаемый вид хорошего игрока в покер. В конце концов я сын своей матери, а она умела хранить непроницаемый вид.

— Итак, вы помогли ей уйти из жизни. Правильно? Вы ее убили.

— Это не убийство.

— В нашем штате подобное действие приравнено к убийству. Ведь Данцигер вам так и сказал, да? Он ездил в Мэн не для пятиминутного разговора, который все быстренько разъяснит; он ездил, чтобы предупредить вас: готовится дело для суда присяжных. Речь шла о полицейском, который совершил убийство. Ах, извините за неточность… о полицейском, который совершил самоубийство другого человека. Данцигер не мог отмахнуться от этого факта.

— Я никого не убивал.

— Как получилось, что ваше досье пропало из вещей Данцигера?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Папка, в которой были документы касательно мнимого самоубийства вашей матери, оказалась пустой. Он взял ваше досье с собой в Мэн — что вполне естественно, ибо он хотел освежить все подробности дела перед встречей с вами. Следственная группа обнаружила папку в бунгало. Тем не менее документы бесследно исчезли. Нам пришлось восстанавливать все по дубликатам и по компьютерным файлам. Так где же оригиналы, шериф Трумэн?

— Понятия не имею.

Керт положил передо мной листок бумаги:

— Это ваша подпись?

Я рассеянно посмотрел на бумажку, словно на старый номер газеты или на вчерашнее меню.

— «Департамент полиции города Версаль, — зачитал Керт. — Рапорт о пропаже огнестрельного оружия. Согласно докладу офицера Дика Жину, пистолет девятого калибра „глок-17“ пропал из сейфа для хранения улик. Офицеру Жину поручено расследовать факт пропажи. Шериф Бенджамин В. Трумэн. 29 сентября 1997 года». Позвольте высказать догадку, шериф Бенджамин В. Трумэн. Загадочным образом пропавший из сейфа «глок-17» девятого калибра так никогда найден и не был.

— Да, мы его не нашли.

— И куда он мог пропасть?

— Понятия не имею.

— Надеюсь, для вас не станет сюрпризом сообщение, что Данцигер был убит как раз из оружия девятого калибра.

— Бросьте, Керт, «глок-17» — не единственный пистолет такого калибра. Существуют сотни других возможностей.

— Тем не менее любопытное совпадение. Оружие огромной убойной силы вдруг исчезает из тишайшего полицейского участка в тишайшем уголке страны. И вскоре там, где ничего обычно не происходит, вдруг новое потрясающее событие — убивают человека. Причем из оружия той же убойной силы.

— Всякие бывают случайности.

— Ага, даже два раза подряд. Ну и как долго вы искали пропавший «глок-17»? Вас нисколько не смутило, что такая штуковина пошла гулять в ваших мирных краях?

— Разумеется, я был крайне озабочен пропажей. Мы внимательно изучили версии, организовали поиск. Увы, все наши усилия не дали желаемого результата.

— А ведь и у вас есть ключик от сейфа, шериф Трумэн! И вы могли взять эту пушечку!

Я не стал отвечать на вопрос, поставленный в такой издевательской форме.

— Шериф Трумэн, в состоянии вы мне объяснить, почему вы оказались в то утро в бунгало? Я имею в виду утро, когда вы обнаружили труп. Что вас туда привело?

— Рутинная инспекция округи. Проверять летние домики на набережной — одна из моих обязанностей.

— Даже зимой?

— В особенности зимой, когда там никто постоянно не живет.

Гиттенс, сидевший по правую руку от Керта и до сих пор хранивший молчание, счел нужным вмешаться.

— Бен, — сказал он, — теперь самое время перестать юлить и помочь самому себе. Постарайся опередить события, пока события не опередили тебя. Ты видишь, как все одно к другому ложится. И мотив. И орудие убийства. И возможность. Данцигер выразил твердое намерение судить тебя за содействие при самоубийстве. Ты испугался и застрелил его. А потом избавился от оружия — возможно, бросил в озеро. И наконец ты уничтожил свое досье, найденное в вещах Данцигера.

— Значит, такова ваша теория?

— Значит, такова наша теория.

— Мартин, вы глубоко заблуждаетесь. Я не убийца. Больше мне нечего добавить.

Гиттенс печально покачал головой. Мой ответ его не удовлетворил.

— Гиттенс, вы всерьез хотите моего ареста?

— Это прокурору решать.

— Но пока что я свободен?

— Пока что свободен. Можешь идти — если ничего добавить не желаешь.

— Не желаю.

Я встал. И уже в дверях добавил:

— Видит Бог, я не убивал!

Спускаясь по лестнице, я уговаривал себя: это не я убил, не я. Вот до чего меня довели — я уже самому себе должен был напоминать, что я не убийца.

И еще одно стучало в моей голове: «Найди Рауля!» Эти слова Брекстона не давали мне покоя.

35

Жилище Данцигера оказалось прелестным домиком — один из четырех стоящих полумесяцем одинаковых особнячков в колониальном стиле в зеленом районе Вест-Роксбери. Веселенькие изумрудные ставни. И никакого сходства с холостяцкой берлогой. Перед домом — строгая геометрия ухоженных клумб и клумбочек, которые сохранили свой аккуратный вид по сю пору, хотя их пестователь уже довольно давно в могиле. Стены увиты плющом. Словом, хоть фотографируй для журнала «Ваш идеальный сад».

К этому дому пригнал меня животный страх перед нависшим обвинением.

Я искал какую-то зацепку, чтобы выйти на след Рауля.

Возможно, в доме Роберта Данцигера есть указание на то, что он нашел человека, который десять лет назад своей наводкой нечаянно подставил Арчи Траделла под пулю.

Теперь разгадать загадку Рауля было для меня жестокой необходимостью.

Я угодил на место подозреваемого номер один.

И, будучи каким-никаким полицейским, я отлично понимал, что улики против меня солидные. Даже в своих глазах я мало-помалу становился преступником! Короче, паника воткнула мне шило в одно место и подвигла на отчаянные действия.

Я обошел дом Данцигера. Задний двор был еще краше и ухоженнее палисадника. Изысканные садовые кресла. Клетки с попугайчиками.

Верхняя часть задней двери состояла из четырех стеклянных квадратов — эту модель я бы назвал «услада ленивых взломщиков». Кому лень карабкаться через окно — милости просим через эту вот, с позволения сказать, дверь!

Я ткнул локтем в стекло. Ни собака не тявкнула, ни электроника не взвыла. Тишина и покой. Мой первый в жизни взлом — и хоть бы кто бровью повел!

Без труда открыв изнутри замок, я распахнул дверь и оказался в кухне.

Дорогая мебель, дорогая кухонная техника. А главное, изумительный порядок. Вся обычная утварь хорошего повара любовно и продуманно развешана по стенам. Кругом платочки, рукавички, рюшечки, гномики… Словом, бабья кухня!

Я поглядел-похмыкал и направился в гостиную. Над каминной полкой висело множество фотографий. В основном сам Данцигер разного возраста — очки с массивной оправой, моржовые усы. На некоторых фотографиях рядом с Данцигером был смазливый мужчина помоложе. У меня вдруг все сложилось в голове, и я мысленно ахнул: да он же гомосексуалист!

Забавно, это первое, что я узнал о его личности.

До сих пор Данцигер был для меня совершенной абстракцией. Иногда я так и думал о нем — жертва преступления. То, что я видел его труп, ничего не значило. Даже то, что я беседовал с ним в Версале, ничего не значило. Данцигер остался для меня анонимным, неизвестным существом. Кстати, для большинства полицейских жертва преступления так и остается предметом. Это в принципе хорошо. Это спасает психику от перенапряга, позволяет не принимать работу слишком близко к сердцу. Только изредка — особенно когда жертвами бывают дети — профессиональная отстраненность перестает срабатывать.

Теперь, когда я увидел, как Данцигер жил, он обрел в моих глазах человеческие черты.

На одном снимке Данцигер и его друг стояли во фраках на фоне какого-то светского сборища. На другом они были на берегу моря, Данцигер нежно обнимал друга за плечо.

Я стал систематически просматривать все шкафы и ящики, даже в аптечку в ванной комнате заглянул.

На втором этаже был небольшой рабочий кабинет. Тут я взялся за работу всерьез. Папок и бумаг хватало; я хотел найти что-нибудь связанное с делом Траделла.

Не знаю, сколько времени я провел за этим занятием, но увлекся я чрезвычайно.

— Что ты, голубчик, тут делаешь?

Я подпрыгнул на стуле самым буквальным образом и выронил из рук папку, которую в этот момент просматривал.

— Ах ты Господи, мистер Керт! Как вы меня напугали! Зачем вы так тихо подкрались?!

— Я тебя спрашиваю: что ты тут делаешь?

— Я… о… о… обыскиваю.

— А ордерок на обыск у тебя имеется?

— Ордер на обыск в доме покойного — кому он нужен?

— Любопытная философия. Конечно, настоящему копу ордер в этом случае не нужен. Да только ты, деревня, полицейский лишь у себя дома, в Версале. А тут ты никто, штафирка штатская. Стало быть, ты нарушил границы собственности. И я тебя по праву арестую. Я тебя давно предупреждал — не суйся не в свое собачье дело. Тут тебе не там!

— Хотите арестовать меня за незаконное вторжение? Валяйте.

— А ты не задирайся. Не то напросишься.

По его мрачному виду не поймешь, на что я могу напроситься — на арест или на мордобой. Впрочем, у Керта всегда рожа боксера за секунду до первого удара!

— Ты и так по уши в дерьме. А если я тебя зацапаю в доме Данцигера, дела твои и вовсе плохи.

Он прав. Чертовски прав. Я в отчаянии потер виски кулаками. Жест мелодраматический. Но и ситуация уже отдавала дешевой мелодрамой.

— Что конкретно ты искал? — спросил Керт.

— Сам толком не знаю.

— Мы уже обыскали дом самым тщательным образом. Так-то вот… Кончай придуриваться, Трумэн. Что конкретно ты искал?

Я задумчиво пожевал губы — и решился:

— Вы мне ни за что не поверите.

— А ты попробуй. Я человек, способный удивить.

Мне ничего не оставалось, кроме как довериться ему.

— Я знаю, в связи с чем Данцигер был убит.

— Ах вот как! Ну и в связи с чем?

— Он вернулся к давнему-предавнему делу об убийстве Арчи Траделла. По моему мнению, он обнаружил истинного убийцу.

— И кто же, по вашему мнению, этот истинный убийца? Брекстон?

— Не знаю. Пока что.

— Откуда же у вас такая удивительная информация?

Не моргнув глазом я выпалил:

— От Брекстона!

Керт неожиданно расплылся в детской улыбке.

— Какая прелесть! Рассказывайте дальше — люблю сказки.

— Керт, это очень серьезно. Вы должны разобраться. Вы должны!

— С какой стати?

— Потому что я не вру. И потому… потому, что это ваша работа, черт возьми. Ваша работа — разбираться.

— Что ж, давай разберемся. Только при одном условии: шутки в сторону. Выкладывай мне все — все! — что знаешь. Без всего этого юридического дерьма — права обвиняемого, «без адвоката говорить не буду»…

— Согласен. Я вам расскажу все как на духу. Только вы уж возьмитесь за дело всерьез, без дураков. Умоляю вас, для меня это жизненно важно.

— Хорошо, — сказал Керт. — Колись!

36

Поворотные пункты истории сами участники исторического процесса, как правило, не замечают. Только позже, много позже, глядя назад, они удивляются: и как мы проглядели! Ведь все было очевидно!

Вот и я сегодня, задним числом, ясно вижу: тот день, когда Керт и Гиттенс предъявили мне улики в комнате для допросов, был поворотным моментом, когда обвинение против меня не то чтобы разом лопнуло, а как-то рассосалось, перестало быть актуальным.

Едва предъявив мне «неоспоримые улики», следствие вдруг забросило меня и пошло по другому следу.

Такое в уголовных расследованиях случается сплошь и рядом. Детективы сообща наваливаются на одну версию, потом вдруг возникает новый подозреваемый, и все разом, дружно, словно по команде, как эскадра в море, поворачиваются и ложатся на другой курс.

Громкие слова типа «нить расследования» — литературная выдумка. В реальности существует хаос версий, из которого следствие выхватывает то одно, то другое. Та версия, которая стала на время популярна, определяет угол зрения следователей — что они ищут, что видят, что игнорируют и так далее.

Однако мне как «участнику исторического процесса» в тот день отнюдь не было ясно, что я уже — так быстро и неожиданно — «наскучил» следствию и оно переключилось на другого подозреваемого.

Поэтому два следующих дня — субботу и воскресенье — я провел в состоянии тихой истерики. Не зная, что предпринять, я без устали прокручивал в фантазии худший вариант — как мне предъявляют ордер на арест, как меня допрашивают уже в качестве официального обвиняемого, как меня водворяют в тюрьму…

В тот понедельник, третьего ноября, мы с Келли с утра направились в суд на повторное слушание по делу Макниза.

На этот раз Макниз выглядел еще более развязным и самодовольным. И действительно, ему было от чего радоваться и выглядеть уверенным.

Адвокат Бек сообщил судье об убийстве единственного свидетеля по делу — Рея Ратлеффа. Поскольку все обвинение основывалось исключительно на показаниях покойного Рея Ратлеффа, адвокат потребовал прекратить дело за недостатком улик.

Судье Беллу такой поворот был, разумеется, не по душе. Он понимал отвратительную подоплеку происходящего, однако зацепиться ему было не за что.

Он предоставил слово Кэролайн Келли.

— Вы по-прежнему настаиваете на обвинении?

— Да, ваша честь. Со смертью Рея Ратлеффа дело нельзя закрыть. Существует другая улика — кровь убитого на туфлях обвиняемого. Это доказал лабораторный анализ.

Судья оживленно вскинул брови, затем поскучнел.

— Кровь на туфлях? И только? А вы можете доказать, что кровь попала на туфли обвиняемого именно в момент убийства?

— Нет, ваша честь.

Судья Белл горестно покачал головой:

— Не можете… Итак, вы настаиваете на продолжении дела?

— Нет, ваша честь.

Впервые я видел Кэролайн Келли в ситуации, когда она уступает без борьбы.

— Ходатайство защиты удовлетворено, — отчеканил судья. — Дело закрывается за недостатком улик.

Макниз издал малопристойный торжествующий клич.

— Мистер Бек! — рявкнул судья. — Поставьте вашего клиента в известность…

Тут он осекся и махнул рукой. Что за радость наказать Макниза грошовым штрафом за неуважение к суду, если у него есть все основания этот суд не уважать и плевать на правосудие, которым он так славно манипулирует! После драки кулаками не машут.

Судебный пристав уже снимал с Макниза наручники и ножные кандалы.

Тут же к нему порхнула смазливая мексиканка, обняла за талию.

Керт, сидевший рядом со мной и Келли, набычился хуже обычного. Минуту он крепился, потом вскочил со сжатыми кулаками. Келли почуял недоброе и сразу повис у него на рукаве.

— Успокойся! Не стоит связываться! Остынь!

Но Керт, волоча за собой Келли, побежал вслед за Макнизом. Я последовал за ними.

В какой-то момент Келли отпустил Керта — дескать, ну тебя, дурака! Поступай как знаешь!

Керт подскочил к Макнизу в коридоре. Адвокат Бек первым увидел приближение опасности и оттолкнул Макниза в сторону. Затем быстро вклинился между следователем и своим подзащитным.

— Мистер Керт! — возмущенно воскликнул он. — Опомнитесь, мистер Керт!

— Я тебя, ублюдка, все равно достану! — закричал Керт. — Я тебя, гниду, в порошок сотру!

Келли положил руку на плечо Керта.

— Прекрати! Тебе впаяют за угрозы!

Керт сбросил руку Келли со своего плеча.

— И дружку своему Брекстону передай — я и его достану!

— Не понимаю, что этот педераст от меня хочет? — с насмешкой в голосе произнес Макниз. — Первый раз вижу такого козла. А насчет меня достать — хрен тебе, коп вонючий. И Брекстона вы никогда не дожмете!

Керт еще раз погрозил ему кулаком, резко повернулся и пошел прочь.

Адвокат Бек облегченно вздохнул — пронесло. Макниз, обращаясь к зевакам, сказал:

— Знает, что я его в суде и пальцем тронуть не посмею, поэтому такой смелый!

— Ладно, — буркнул Келли, — ты лучше пасть не разевай. Иди себе с Богом, коли такое счастье сегодня подвалило. Недолго тебе гулять на свободе. Мистер Бек, уведите своего клиента, пока чего плохого не случилось.

Я нагнал Бека и Макниза на площади перед зданием суда.

— Мистер Бек, — сказал я, — передайте, пожалуйста, Брекстону, что я хочу встретиться с ним. Мне нужна более полная информация.

Бек вытаращился на меня.

— Шутить изволите? Ничего такого я Брекстону передавать не намерен. Ишь, какой умный — связного нашли! Вы хоть немножко слышали о конституционных правах и обязанностях адвоката в этой стране?

— Не надо красивых слов! Просто передайте Брекстону, что я хочу с ним увидеться. А уж он сам решит, как ему быть.

Макниз решил поддержать Бека:

— Ты того, приятель, ты не этого…

— Заглохни! — рявкнул я (себя не узнавая!).

Как ни странно, Макниз действительно «заглохнул».

— Мистер Бек, мне нужна помощь Брекстона.

— Я ничего не передам, пока не буду знать, о чем, собственно, речь идет.

— Извините, в подробности посвящать вас не намерен. Просто передайте ему мои слова.

Бек несколько секунд молча смотрел на меня.

— Шериф Трумэн, с вами все в порядке? У вас какой-то несвежий вид.

— Со мной все в порядке. А если передадите мои слова Брекстону — со мной все будет в еще большем порядке.

— Ладно, ваша взяла. Просьбу вашу передам. Но тут же посоветую Брекстону ее решительно игнорировать!

37

Пока Келли беседовал в здании суда с кем-то из своих давних приятелей, я нашел на улице телефон-автомат и позвонил в Версаль — проверить, как идут дела в участке.

Трубку поднял Дик Жину. Так и вижу его — развалился в кресле и почитывает газету. На звонок реагирует досадливым кряком — звонят тут всякие, от дела отрывают!

— Алле.

— Дик? Это что еще за «алле»? Ты не у себя дома!

— А, шериф Трумэн! Приветствую.

— Судя по тону, вы там совсем распоясались… Куда только катится «департамент полиции города Версаль»?!

— Бен, чего выпендриваться-то? Кто, кроме своих, нам позвонит?

— А вдруг… Дело даже не в этом. Со своими тоже надо профессионально разговаривать.

— Было б перед кем хвост распускать!

Ох уж эти мне «деревенские философы»!

— Ладно, Дик, ты все-таки по-человечески отвечай. А то стыдно!

— Как прикажешь, командир.

Дик не стал, как обычно, сообщать мне свежие версальские сплетни, а сразу перешел к главной новости:

— Джимми Лоунс — ты его, конечно, знаешь — позвонил вчера и говорит: «Я только что из отпуска вернулся и услышал от приятеля, что вы народ про белый „лексус“ расспрашиваете. Так вот, докладываю, я видел этого черного парня в белом автомобиле». Он остановился на перекрестке перед светофором — и тут рядом затормозил этот «лексус». Лоунс хорошо разглядел водителя, даже глазами с ним встретился. Джимми говорит, лица не вспомню, а прическу никогда не забуду — по сторонам наголо, а в середине длинные волосы собраны в косичку на затылке, совсем как у японцев в кино. Ну, ты знаешь, у этих… самураев. Я ему, конечно, велел прийти по-быстрому и глянуть на фото Брекстона. И Джимми говорит: именно его он видел в белом «лексусе»! Уверен на девяносто девять процентов.

Я был приятно поражен. В том числе и тем, что Жину смог хоть раз в жизни что-то полезное довести до конца.

— Молодец, — сказал я.

— Не сомневался, что ты будешь на седьмом небе от этой новости.

Он выложил последние сплетни, а затем добавил:

— Бен, тут кое-кто еще хочет с тобой поговорить…

— Привет, Бен, — услышал я родной басок.

— Привет, па!

— Как там у тебя дела?

— Замечательно.

Длинная пауза.

— «Замечательно» — это как? Что-нибудь не в порядке?

— Па, «замечательно» — это замечательно.

— Не крути, говори правду.

— Да, ты прав. Дела далеко не супер.

— Что случилось?

С чего начать? С того, что я подозреваемый в деле об убийстве? Или — того хуже — меня обвиняют в том, что я совершил одно убийство, а затем второе, чтобы избежать суда за первое? Как он это воспримет? И как ему с такой новостью жить дальше? Нет уж, лучше помалкивать!

— Да ничего особенного, — сказал я. — Просто временные трудности. Не волнуйся.

— Когда ты так говоришь, мне понятно, что жизнь тебя прижала всерьез.

— Да брось ты выдумывать! Приеду домой — все расскажу. А пока не волнуйся. И, что главное, не хватайся за бутылку!

Отец обиженно фыркнул.

— Ты за кого меня…

Он осекся, прокашлялся и закончил решительным тоном:

— Я не пью.

— Вот это хорошо.

— Хочешь, я приеду в Бостон?

— Нет, па. Спасибо, но не надо.

— У меня ощущение, что я тебе там пригожусь. А то вроде как в беде тебя бросаю…

— Не дергайся. Ничего особенного со мной не происходит. Живи спокойно, обо мне не переживай. Прорвусь!

— У тебя всегда «ничего особенного», — недовольно проворчал отец. — Тебе крокодил голову откусит, а твоя голова в его пасти все будет повторять: «ничего особенного»!

— Пап, хоть раз в жизни послушайся меня. Не приезжай. Понятно?

— Я обязательно приеду — убедиться, что у тебя действительно «ничего особенного».

— Не надо. Со мной все в порядке.

Я представил отца за столом в участке: в одной руке трубка телефона, в другой — сам аппарат. Он всегда так разговаривал по телефону.

— Ты мне тут ничем не поможешь.

Мне очень хотелось поделиться с ним. Рассказать все как на духу. И услышать обычное: «Чтобы тебя достать, надо мимо меня пройти — а мимо меня еще никто не прошел!»

Но тут сложилась ситуация, в которой он был бессилен помочь.

Теперь, оглядываясь назад, я рад, что не поддался соблазну и не вывалил на него все свои неприятности.

Пройдет буквально несколько часов, и мое дело развалится, подозрения с меня снимут.

Протрепись я — отец мог бы слечь с инфарктом. И было бы из-за чего!

В два часа после полудня Гиттенс лично позвонил мне в отель — сообщить, что все в порядке. Никто больше не подозревает меня в убийстве Данцигера.

Похоже, Макниз оказался не прав — полиция таки дожала Брекстона!

38

«Дерьмо» было любимым определением Джона Келли. Им он честил все, что не уважал.

Семью Кеннеди, генеральную прокуратуру, государственный радиоканал и многое-многое другое он припечатывал своим излюбленным словечком «дерьмо».

Я очень удивился, когда это же словечко он употребил в связи с поведением Гиттенса в тот день.

Вдохновленный звонком Гиттенса, я почти прибежал в отдел по расследованию убийств. Там, на месте депрессии последних дней, царило всеобщее возбуждение: дело Данцигера сдвинулось с места.

Гиттенс сердечно приветствовал меня, пышно извинился, добавив с лукавой улыбкой:

— Так-то вот, Трумэн! Спас я твою задницу!

Он обнял меня, другие детективы трясли мне руку и просили не судить их строго — и на старуху бывает проруха! Все мы ошибаемся, не держи зла.

Гиттенс, похохатывая, провозгласил:

— Работать, ребятки, надо прилежней! Я устал в одиночку нести на себе всю ответственность!

Именно в этот момент Келли наклонился к моему уху и шепнул:

— Дерьмо!

Я даже слегка растерялся.

Что он имеет в виду? То, что Гиттенс преувеличенно красуется?

Но, как ни крути, Гиттенс имеет законное право немного покичиться: словно ловец жемчуга, он нырнул в глубины Мишн-Флэтс с ножом в зубах и вынырнул с жемчужиной — с разгадкой!

Найдя убийцу Данцигера — а может быть, и Траделла, — Гиттенс одновременно и меня обелил.

Поэтому замечание Келли я отмел в сторону, как ворчание никогда и ничем не довольного старика. После этого я с легким сердцем предался всеобщему ликованию.

Виновник торжества находился в конференц-зале.

Его звали Андрэ Джеймс. Пухлощекий, склонный к полноте старшеклассник. Он сидел на стуле, потупив глаза, и, словно геморройный страдалец, застенчиво переминался с одной половинки широкого зада на другую. У него был запуганный вид патологически ранимого подростка — из тех, которые у любого человека с сердцем вызывают острое сочувствие.

Как этот беспомощный малец ввязался в такую страшную историю — с Брекстоном, наркотиками и убийствами?

Рядом с ним сидел его отец, живая противоположность запуганному сыну-неврастенику. Спокойный, величавый мужчина в допотопных черепаховых очках — достойный отец, честный муж и исправный прихожанин.

Гиттенс предложил мне:

— Хочешь лично проверить его рассказ? Это настоящая бомба!

Я пожал потную руку Андрэ и сухую руку его отца. Первое пожатие вялое, второе — энергичное.

Гиттенс представил Келли и меня в качестве «офицеров, ведущих расследование» и попросил Андрэ повторить рассказ.

Парнишка затравленно мялся и молчал.

Отец строго прикрикнул:

— Что тебе приказал офицер? Давай! — И, обращаясь к нам, достойный отец, честный муж и исправный прихожанин добавил: — Сын очень рад вам помочь.

Похоже, Андрэ был бы сейчас рад другому — оказаться за тридевять земель от полицейского участка.

Подчиняясь строгому взгляду отца, подросток вдруг затараторил:

— Я уже вроде как все рассказал детективу Гиттенсу. А было так. Я видел Харолда несколько недель назад. Мы вроде как живем в доме на Гроув-парк. А мать Брекстона вроде как живет в соседней квартире. Харолд там уже не живет, а мать — да. Я Харолда вроде как не очень хорошо знаю. А мамаша его — тетка хорошая. Пока Харолд не слинял из материной квартиры, я вроде как с ним общался — немного, конечно. Он теперь иногда забегает. Вроде как помогает народу — если когда кому есть нечего, деньжат подкинет или вроде того. Ну, старикам там, иногда чего другое.

Гиттенс крутанул указательным пальцем в воздухе — дескать, закругляй треп, переходи к делу!

— Значит, выхожу я из лифта, а тут как раз Харолд вроде как поднимается на площадку по лестнице. Я думаю — дела! Спрашиваю: «Ты чего пешком на восьмой-то этаж?» А он мне вроде как ничего, только «Привет, хрюшка!». Это он всегда так — любя. Ну, я думаю, не мне вопросы задавать, и пошел к себе домой.

— Ты заметил в его виде что-либо необычное? — спросил я.

Парень нервно покосился на Гиттенса.

— Не бойся, Андрэ, — сказал я, — это просто вопрос. Видел ты что-нибудь необычное?

— Вы про что?

— Скажем, разорванная одежда, раны или царапины, кровь или кровоподтеки. Словом, следы борьбы или драки.

— Нет, ничего такого не помню. — Еще раз настороженно покосившись на Гиттенса, парень продолжил: — Я только слышал, как Брекстон что-то в квартире ворочал — гремел то ли склянками, то ли металлом. У нас стенки тонкие, все слыхать. Когда у соседей телик работает, мы свой можем не включать.

Гиттенс опять сделал знак — не ходи вокруг да около!

— Мне вроде как показалось, Брекстон там чего-то необычное делает. И я вроде как слушать стал. А потом Брекстон пошел на лестничную площадку. Ну и мне вроде как любопытно стало. Я приоткрыл дверь и гляжу. А Харолд на площадке с ведром воды и бутылкой хлорки. Ну, думаю, дела! Стал бы Харолд подниматься пешком на восьмой этаж, чтоб бельишко на лестничной площадке стирать! Странно это.

Короче, льет он хлорку в воду — и давай в растворе руки мыть. Я думаю, это ж все равно что в огонь руки совать — жжет же! Я не утерпел, голову совсем из двери высунул и говорю: «Брекс, ты чего делаешь? Шкура ведь слезет!» Я даже пошутил. Говорю: «Все равно чернота не сойдет. Ты что, хочешь беленьким стать, как Майкл Джексон?» Он вроде как ничего не ответил. Только говорит: «Дверь закрой и забудь!»

Я перебил Андрэ новым вопросом:

— Ты видел что-либо на его руках? От чего он их отмывал?

— Я ничего не разглядел. В чем бы его руки ни были перепачканы, он не хотел, чтобы это попало на пол в квартире матери. Поэтому и вышел на лестничную площадку. А когда он с этим покончил — ушел обратно в квартиру.

Парень замолчал. Поток его сбивчивой речи прекратился так же внезапно, как и начался.

Я вопросительно посмотрел на Гиттенса — и это все?

— Продолжай, — велел Гиттенс, поощряюще потрепав парнишку по руке.

— Мне все это показалось вроде как чудно. И я вроде как дальше слушать стал. Даже ухо к стенке приложил. Слышу, Харолд кому-то звонит. И говорит: «Хана прокурору, больше нам про него волноваться не нужно». И дальше вроде как что-то говорит. А потом слышу: «Я его прикончил и ушел чистым».

— Что еще он сказал?

— Ничего больше. Только: «Я его прикончил и ушел чистым. Бумаги заныкал, а машину загнал в озеро. В ближайшее время никто не найдет».

— Он сказал именно это? Дословно?

— Да, именно это.

Парнишка заискивающе заглянул в глаза Гиттенсу: правильно я все изложил, нигде не ошибся? Он словно рассказал у доски домашнее задание — и теперь ожидал оценки от преподавателя.

— Еще что-нибудь Брекстон сказал по телефону? — настаивал я.

— Не знаю. Разговор был длинный. Я запомнил только несколько предложений.

— Но ты ведь слышал разговор целиком? Ты сказал, стенка тонкая.

— Слышать-то слышал, но запомнил только немного.

— Хоть в этом немного ты уверен? Ты дословно запомнил или фантазируешь?

— Нет, что я запомнил, то запомнил слово в слово.

Келли, слушавший рассказ Андрэ из дальнего угла комнаты, вдруг спросил:

— Ты с кем-нибудь делился этой историей до сегодняшнего дня?

— Нет. Себе дороже такие вещи рассказывать. Законы братвы я знаю. Сболтнешь лишнее — тебе не жить. Лучше не в свои дела не вмешиваться. А сегодня утром мистер Гиттенс пришел и стал расспрашивать. Ну и я вроде как решил сказать правду.

— Столько времени молчал, а сегодня утром вдруг «вроде как решил сказать правду»?

— А меня до этого никто не спрашивал.

Я пристально изучал круглое одутловатое лицо парнишки. Врет или не врет?

Гиттенс счел нужным вмешаться:

— Андрэ временами делает кой-какую работу для меня. В свое время я его застукал с наркотиком — преступление небольшое, но все-таки преступление. Плохие парни подговорили его на этот дурной поступок. «Подающие» любят использовать невинных ребят в качестве посыльных — полицейскому и в голову не придет, что этот вот ангелок мотается с наркотиками в кармане. У Андрэ я нашел несколько порций кокаина. Чтобы искупить свою вину, он время от времени мне помогает.

Парень посмотрел на Гиттенса с собачьей преданностью.

Мне стали ясны их отношения. Гиттенс держал парнишку на крючке. Отсюда все это странное противоречивое поведение Андрэ: желание, чтобы мы все провалились в ад, — и желание выслужиться перед нами; нежелание говорить — и неуемная болтливость.

Гиттенс продолжил:

— Он иногда делает для нас контрольные закупки наркотиков. Вне Мишн-Флэтс — в районах, где его никто не знает. И если он слышит что-либо интересное, то передает мне. Он молодец. Если выдержит и будет молодцом шесть месяцев, я готов забыть о его проступке и не передавать дело в суд. Андрэ — хороший мальчик, с чистым прошлым. Отличник в школе. Ему прямая дорога в колледж, а не в тюрьму!

Отец потрепал Андрэ по плечу. Андрэ покосился на ободряющую руку как на змею. Похоже, парень лучше отца понимал, в какую историю он влип. Быть свидетелем против Брекстона — это посерьезнее, чем не выучить домашнее задание!

— Андрэ, — сказал я, — ты отвечаешь за каждое слово из того, что ты нам рассказал?

— Ну да.

— И ты хочешь повторить рассказ перед большим жюри присяжных? Ты готов выступить на суде?

— Если надо — готов.

Мы вышли из конференц-зала, оставив сына наедине с довольным отцом.

В холле я спросил Гиттенса:

— Вы уверены, что мальчишка не сломается до суда, что он действительно выступит в качестве свидетеля?

— Парень не простой. Он сам ко мне бегает с докладами. В школе прилежный — и стукачом работает с таким же рвением. Усердный не по уму. Дошло до того, что все в Мишн-Флэтс знают о его стукачестве и шарахаются от него как от чумы. Теперь я вынужден использовать его в других районах — в Роксбери, в Дорчестере. Он сам напрашивается на работу — выслужиться хочет. Поверь мне, Бен, такой парень суд не пропустит!

— Бедняга! Брекстон его пришьет.

— Что я тебе могу сказать по этому поводу, Бен, — с философским вздохом произнес Гиттенс. — Мальчишка сам себе постелил. Будет жестко спать — не моя вина. Я просто даю ему возможность искупить проступок.

— Вы его застукали с ничтожным количеством наркотиков. Первое правонарушение. Судья мог бы вообще отпустить его с миром.

— Смотря какой судья, — сказал Гиттенс. — Но, главное, парнишка не знает, что он мог бы отделаться одним испугом. Разумеется, противно так манипулировать мальчонкой — Андрэ парень хороший. Но когда подумаешь, что Брекстон может уйти от расплаты и дальше убивать, сразу отбрасываешь сантименты! И потом, в данном случае это просто судьба. Не я поселил Андрэ в квартиру рядом с матерью Брекстона!

Келли молча стоял рядом со мной? Судя по всему, поведение Гиттенса по отношению к Андрэ не вызывало у Келли протеста.

У меня же было неспокойно на сердце. Мальчишка угодил в нехорошую историю. А когда Брекстон узнает, что Андрэ готов выступить против него в суде, дело будет совсем плохо!

— Можно я переговорю с Андрэ наедине? — спросил я Гиттенса.

— Как хочешь.

Я вернулся в конференц-зал.

Андрэ сидел рядом с отцом, все такой же запуганный. Побитая собачка рядом с величаво-спокойным сенбернаром. Я подумал: ах, папаша, не то ты делаешь! Тебе бы сына в охапку и бегом отсюда! А ты сидишь тут и сияешь как новенький доллар! Хоть раз в жизни позабудь о «пути праведном», позабудь об обязанности говорить правду — и спасай плоть от плоти своей!

Вместо этого я сказал:

— Все в порядке. Я вернулся, чтобы задать пару вопросов Андрэ. Наедине. Вам не трудно оставить нас вдвоем?

Отец бросил на сына строгий взгляд — будь умницей, говори дяде правду! — и вышел.

— Андрэ, меня смущает одно: почему ты так долго никому не говорил о подслушанном разговоре?

— Боялся.

— И вдруг перестал бояться?

— Детектив Гиттенс поговорил со мной. И я вроде как понял, что правильней — быть честным.

— Честным быть — хорошо, Андрэ. Только я хочу убедиться в том, что ты сегодня говоришь правду. Гиттенс грозит привлечь тебя за помощь «подающим», поэтому ты очень хочешь услужить ему. И поэтому я тебя еще раз спрашиваю: ты говоришь правду? Ты действительно слышал, как Брекстон рассказывал про убийство прокурора?

Андрэ криво усмехнулся, словно хотел сказать: на такую дешевку вы меня не поймаете!

— Когда я говорю правду, я говорю правду, — заявил он. Я вздохнул.

Больше говорить было не о чем.

Ко времени приезда Керта и Кэролайн Келли все в отделе по расследованию убийств пришли к твердому выводу: Гиттенс совершил прорыв, количество улик против Брекстона достигло критической массы.

От подозрений, от предварительной версии мы перешли к убеждению, что убийца — Брекстон. Пока не найдено орудие убийства, не имелось материальных улик. И даже мотив убийства не был обозначен четко. Защитить от тюрьмы дружка Макниза? Предотвратить возможность сделки между Данцигером и Макнизом против Брекстона? Или просто месть прокурору, который посмел наезжать на банду?

Так или иначе, мы сдвинулись с мертвой точки.

Вместо вопроса: кто убил? — перед нами теперь стоял вопрос: как доказать, что убил именно он?

Подспудное напряжение, которое мучило меня с того дня, когда я нашел в бунгало труп неизвестного мужчины, наконец спало. Я ощущал глупую счастливую улыбку на своих губах. И такую же глупую счастливую улыбку видел на лицах других детективов.

Даже вечно мрачный Керт был захвачен атмосферой всеобщего счастья. Он ухмылялся, пожимал руки и глядел хотя по-прежнему исподлобья, но почти ласково.

Кэролайн Келли не просто пожала мне руку, но и при всех обняла, шепнув при этом в ухо:

— Я безумно рада. Извини, что пришлось сурово с тобой обращаться.

Мой доклад Керту о том, что у меня в Версале имеется свидетель, видевший Брекстона в белом «лексусе», только добавил энтузиазма.

Тем не менее героем дня был Гиттенс.

Чтобы немного сбить с него спесь, Кэролайн сказала:

— Все это замечательно. Однако нам опять надо найти Брекстона. Без него дело забуксует.

Гиттенс похлопал меня по плечу.

— Мы с Беном беремся доставить вам Брекстона в самое ближайшее время!

С улыбкой Чеширского кота — какое счастье вновь быть своим среди своих — я спросил:

— Как же мы его отыщем? Он небось опять залег на дно из опасения, что его отпустили только временно!

— Не робей, прорвемся! — сказал Гиттенс. — Сегодня у нас мусорный день!

Он посмотрел на часы: два тридцать.

— Отлично, успеваем! Вперед, Золушка, на бал, на встречу с дивным принцем!

39

О своем мусоре мы не очень-то задумываемся. Слышали, что его куда-то увозят, где-то то ли закапывают, то ли сжигают, то ли просто сгребают в огромные смердящие кучи. Мы выбрасываем мусор — и тут же забываем о нем.

В «мусорный» день, когда мусорщики — раз в неделю, а где и чаще — приезжают за мешками с мусором, мы собираем все наши секреты, перемешиваем их с объедками, старыми банками-склянками и всякой пластиковой ерундой и выставляем перед своим домом.

Покопавшись в мусоре, любопытствующий полицейский — или просто любопытствующий — способен многое о вас узнать. Начиная с интимных записок, деловых писем и того, кому вы звоните (телефонные счета), и заканчивая распечатками состояния вашего банковского счета и прочей цифири. Опытный преступник, регулярно прочесывая ваш мусор, может обобрать до нитки и вас, и всю вашу семью.

По мусору легко узнать, что вы едите, что и сколько пьете, как много зарабатываете. Если вы неосторожны, то можно даже установить, привержены ли вы к наркотикам. Знающий человек сразу угадает это по характерным пустым упаковкам, по разломленным надвое бритвенным лезвиям и прочим достаточно многочисленным отходам наркозависимости. А лабораторный анализ может обнаружить и остатки наркотика.

И совершенно особое достоинство мусора — для обыска не нужен ордер!

Однажды сброшенный в мешок и выставленный на улицу, мусор больше вам не принадлежит. Он ничей.

На основе мусора, который без свидетелей покинул дом, почти невозможно засудить человека, зато легко получить исходную информацию для будущего сбора улик.

Вот почему детективы — особенно из отдела по борьбе с наркотиками — так любят «мусорный» день. Он для них маленький еженедельный праздник.

План Гиттенса заключался в том, что мы исследуем мусор во всех местах, где мог отсиживаться Брекстон. Трудно заранее предсказать, что именно наведет нас на след. К примеру, адресованное ему недавнее письмо.

Мы проехались по известным Гиттенсу точкам и собрали в багажник мешков шесть-семь. Взяли бы больше, да кое-где мусорщики уже провели свой объезд.

К несчастью — как выяснилось, к моему несчастью, — в многоэтажном доме, где жила мать Брекстона, имелся мусоропровод. Стало быть, никаких мешков. Контейнеры!

Гиттенс быстро нашел нужный контейнер и весело хлопнул меня по спине.

— Давай, Бен, смело вперед!

— Почему я?

— Кто-то же должен пошарить внутри!

— Ни-ни, и не мечтайте!

— Шериф Трумэн, это же твое дело. Труп нашли в твоем разлюбезном Версале!

— Ага, как наметилась грязная работа, так сразу расследование стало моим! Где вы раньше были?

Гиттенс рассмеялся.

— Ваша идея — копаться в мусоре, вы и полезайте, — упрямо сказал я.

— Вот именно! Идея — моя. Должен же и ты немного поучаствовать!

Я вздохнул. Крыть было нечем.

Я надел перчатки.

Внутри высоченного контейнера было склизко, вонюче, мерзко.

— Не морщись, Бен! — ободрял Гиттенс. — Разве не об этом ты мечтал? Огни большого города, кипение жизни!..

К счастью, большая часть мусора была в мешках. Только некоторые негодяи вопреки правилам ссыпали отбросы напрямую.

К несчастью, содержимое всех этих аккуратно завязанных мешков мне надо было вывернуть себе на ноги — чтобы исследовать его.

— Береги руки! — предупредил Гиттенс. — Крысы могут враз оттяпать пальцы.

Я вскрикнул и отдернул руку, протянутую к одному прорванному мешку.

— Шучу, — сказал Гиттенс. — Крысы, конечно, случаются, но они тут сытые, не агрессивные.

Пока я скрупулезно перебирал всякую дрянь и мерзость, Гиттенс философствовал:

— Ну что, теперь переменил мнение о своем дружке Брекстоне?

— Другом я его никогда не считал, это вы преувеличиваете. Но я действительно утратил последние иллюзии на его счет. Зато вы про его истинное лицо знали уже давно, по меньшей мере десять лет!

— Да, знал. Пожалуй, даже больше десяти лет. Что он негодяй последний — это я в нем почувствовал, когда он еще мальчишкой был.

— Я имел в виду момент убийства Траделла.

— Почему ты переводишь разговор на Траделла?

Я оторвал взгляд от содержимого очередного мешка и посмотрел вверх, на Гиттенса.

— Я беседовал с Хулио Вегой.

— Вот как!

— Да, мы с Келли были у него.

— И когда же?

— На днях.

Это сообщение не могло быть новостью для Гиттенса. Даже Лауэри уже давно в курсе. Однако Гиттенс счел нужным разыграть удивление.

— Я выяснил, что Данцигер перед смертью вернулся к расследованию убийства Траделла. И мне стало любопытно, что так заинтересовало Данцигера в том всеми позабытом деле.

— И что же Вега вам с Келли рассказал?

— Он признался, что Рауль был вашим информатором.

Гиттенс загадочно усмехнулся.

— Это правда? — спросил я.

— Если не для протокола, то да, правда.

— Как вышло, что вы с Хулио никому об этом не сказали?

— Кому — никому?

— Судье. Или прокурору.

— Кто должен был знать, тому сказали.

— В том числе и прокурору.

— Выразимся так: мы с Вегой сделали так, как лучше. Лучше для дела и для покойного Арчи. Мы видели гнездо преступности. И мы сделали все, чтобы уничтожить его.

— Так сказали вы прокурору правду или нет?

— Мы сделали так, как считали лучше.

Я притворялся, будто копаюсь в мусоре. А сам лихорадочно соображал. Наконец я спросил:

— Почему вы не хотели предоставить суду Рауля? Разве это было так сложно?

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что. Просто спрашиваю. Возможно, предъяви вы суду Рауля, дело бы не оказалось у пса под хвостом!

Я повернулся и встретился глазами с внимательными глазами Гиттенса.

— Я пробовал его найти, — сказал Гиттенс. — Изъездил-излазил всю округу. Но так и не обнаружил его. Хулио сказал судье правду — Рауль как в воду канул.

— А как его звали на самом деле?

— Понятия не имею. Ты путаешь наводку стукача с подсказкой брокера, который сидит в кабинете с двумя секретаршами. Нам приходится общаться со скользкой публикой — с парнями, которые сегодня здесь, а завтра там. У них имен больше, чем у тебя носков. У Рауля не было ни настоящего имени, ни настоящего адреса. И уж тем более никакого телефонного номера. Вот и ищи его! Представь себя на моем месте — много бы ты нашел за неделю? Можно было и год искать с тем же успехом! Рауль больше никогда не появлялся. Сгинул без следа.

Я молчал.

— Мы все правильно сделали, — продолжал Гиттенс. — А судья все нам обосрал. Не врубился в ситуацию.

— Возможно. Однако и вы хороши — правду от судьи утаили.

— Брось, Бен, это детский сад!

— Извините за настырность, но я хочу докопаться до истины.

— Докапывайся, я разве против? Пойми, застрелили полицейского, притом моего хорошего друга. Харолд Брекстон разнес его голову на куски. И что прикажешь мне делать? Играть в честность вопреки разуму? Бежать к судье и признаваться: «Извините, ваша честь, Хулио Вега назвал своим моего стукача, которого он в глаза никогда не видел! Ваша честь, вы обязаны признать, что одна запятая в деле стоит не на месте, и на основании этого немедленно отпустить убийцу моего друга на все четыре стороны!» Бен, ты бы на моем месте поступил именно так?

Он поднял с земли обломок бетона размером с яблоко и в сердцах метнул его в стену. Бац!

Немного успокоившись, он сказал:

— Да кто ты вообще такой, чтобы читать мне нотации? Сам-то ты разве сказал правду, когда приехал в Бостон? Разве ты, воплощенная Честность, выложил нам всю правду-матку про самоубийство своей матери? Разве ты рассказал нам про то, зачем Данцигера понесло в ваши края? А ведь следствию знать это было просто необходимо! Нет, ты раскинул мозгами и поступил так, как считал лучше. Вот в каких интересных отношениях с правдой ты находишься!

— Да, вы правы. Прошу прощения. Не мне искать соринку в вашем глазу…

— Я мог бы от тебя, Бен, ждать большей благодарности! Как-никак именно мой информатор — Андрэ — помог обнаружить истину. А до этого события поворачивались так, что ты схлопотал бы пожизненное заключение и заживо сгнил в Уолполе!

— Вы совершенно правы. Приношу мои извинения. Я не по чину расчирикался.

Гиттенс стоял у контейнера в нерешительности. Было очевидно, что ему хочется плюнуть на все и уйти прочь. Настолько он был сердит.

Под его курткой пузырилась кобура.

Мне вдруг пришло в голову: застрели он меня тут, в контейнере, увезут мой труп на помойку и в ближайшую тысячу лет не найдут! А про выстрел никто в округе не расколется — Мишн-Флэтс, в конце концов. Тут вам не там! Тут пробка дешевого шампанского хлопнет — и про это сочтут за благо помалкивать!

Нет, глупая мысль. Настоящая паранойя!

И все-таки мне было очень легко представить, как Гиттенс вынимает пистолет из кобуры и — бабах!

— Послушайте, Гиттенс, я ведь не со зла копаю ту старую историю. Просто хочу понять…

— Хочешь понять? Изволь. Вот тебе правда, кушай до последней крошки. Хулио Вега до последнего выдавал Рауля за своего информатора потому, что хотел сержанта получить за геройство и поскорее выбраться из отдела по борьбе с наркотиками, где блестящей карьеры никогда не сделать. Вот она — вульгарная правда. С моей подсказки Хулио Вега у красной двери начал раскручивать квартиру. Это нормально. Мы друг другу помогаем. И о своей карьере он думал даже после гибели Траделла. Все надеялся, что дело повернется как надо и он пожнет лавры.

— Мне жаль, что я растравил старые раны. Я вас ни в чем не виню, Мартин.

Гиттенс махнул рукой — дескать, проехали, я на тебя зла не держу. Но сразу же вслед за этим поднял новый кусок бетона и метнул его в стену.

— Ладно, Бен, ты заканчивай, а я пойду прогуляюсь. Уж больно здесь смердит.

Через какое-то время я вылез из контейнера — ничего интересного не найдя.

В одной из комнаток полицейского участка зоны А-3 мы разложили на полу газеты и высыпали мусор из привезенных мешков.

— Работа полицейских всегда исполнена подобной романтики? — сказал я, пытаясь завязать с Гиттенсом разговор. До этого всю дорогу он угрюмо молчал.

Гиттенс усмехнулся.

Мне был неприятен холодок в наших отношениях. Поначалу, когда я приехал в Бостон, мы были на дружеской ноге. Потом, когда против меня возникли подозрения, Гиттенс обходился со мной сурово, но оно и понятно: он вел себя профессионально сухо по отношению к подозреваемому. Ничего личного. Однако теперь, после нашего последнего разговора, я почувствовал трещину в наших отношениях. Я посмел расспрашивать о его роли в деле Траделла. И вся его былая сердечность по отношению ко мне исчезла. Похоже, навсегда.

Мое уважение к нему было так велико, что эта перемена обидела меня до глубины души. Я был ужасно расстроен.

И когда мы наконец нашли в одном из мешков нужный след (а именно: свежую банковскую распечатку операций по кредитной карточке Брекстона), я не испытал никакой радости.

— Похоже, вы опять угодили в яблочко, — сказал я Гиттенсу.

— Правда, с опозданием в десять лет? Да?

В его голосе звучал яд.

Увы, к прежним отношениям возврата не было.

40

Часом позже мы с Келли сидели в машине без полицейской маркировки и с затемненными стеклами — дежурили напротив небольшого многосемейного дома на Олбанс-роуд.

Если верить находке в мусоре из одной из квартир этого здания, Брекстон был здесь совсем недавно. Возможно, он и сейчас находится внутри. Наша задача — проконтролировать, не выйдет ли он из дома под номером сто одиннадцать до начала полицейского штурма.

В нескольких милях от нас Кэролайн Келли выбивала в окружном суде необходимый ордер.

Штурм должен начаться незамедлительно после того, как она получит разрешение.

Чтобы подпись судьи не успела просохнуть на бумаге!

В атмосфере всеобщего болезненного недоверия всех ко всем операции против уголовников в Мишн-Флэтс проводились, как правило, именно так — чтобы какой-нибудь свой человек в полиции не успел предупредить преступников.

Поглядывая на входную дверь, я ерзал на сиденье. Мне было не по себе. По спине пробегал холодок, в животе начинало крутить от нехорошего чувства.

— Что, Бен, нервничаешь?

— Есть малость.

— Это хорошо. Только дураки не нервничают.

— А вы нервничаете?

— Стар я для мандража.

Мы посидели молча минут пять. Потом еще минут пять.

Келли достал яблоко и стал обкусывать его, смачно и громко.

Звук получался такой оглушительный, что я не мог сосредоточиться на своем страхе. От нечего делать я вынул из кобуры «беретту», рассеянно осмотрел ее, нацелил на почтовый ящик и мысленно сделал «пых!».

— Убери с глаз долой! — Келли положил огрызок яблока на приборную панель, взял мой пистолет, покрутил в руке и протянул обратно. — Хорошая пушка. Но ты и без нее справишься.

— И чего она там копается, — сказал я, имея в виду Кэролайн Келли. — Сколько времени может занять организация ордера?

— Сколько потребуется.

Я обреченно кивнул — ясненько.

— Мистер Келли, вы в своей жизни кого-нибудь застрелили?

— Спрашиваешь!

— И что, не одного?

— Не знаю, не считал. Много.

— Много?

— В Корее.

— А-а. Я-то имел в виду, когда полицейским служили.

— Стрелял однажды.

— Наповал?

— Нет, слава Богу, только ползадницы ему отстрелил.

— А я вот ни разу ни в кого не стрелял.

— Это заметно.

— Даже оленя застрелить — рука не поднимается. Вы видели на охоте, как умирает олень?

— Нет.

— А я видел. Это в сказках или в кино олень — брык, упал и помер. А на деле — кровищи, как на бойне. Я на первой и последней своей охоте ранил оленя. Как он бедняга мучился, как бился. И смотрит на меня — моргает, встать норовит. А боль в глазах — нечеловеческая. Товарищ говорит: добей! А я выстрелить не могу. Пришлось товарищу выстрелить.

— Ох уж и романтик ты, Бен. «А боль в глазах — нечеловеческая»… Стрелять в человека — совсем не то, что в оленя.

— Я даже рыбу головой об столб не могу…

— Бен!

— Понял. Молчу.

Но через минуту у меня опять зачесался язык.

— Я сегодня беседовал с Гиттенсом. Он признал, что Рауль был его осведомителем. И я вдруг подумал — а не ерунда ли все это? Десять лет назад Траделл получил наводку не лично. Он действовал по подсказке Гиттенса. Ну и что? Это ничегошеньки не меняет. Если я поперся на красный свет и меня машина сбила, когда я шел за пивом, — совершенно не важно, сам ли я решил сходить в магазин или меня приятель попросил. На красный свет-то я сам поперся! Так или не так? К тому же Данцигер вообще не знал, что Гиттенс как-то замешан в том давнем деле.

Келли равнодушно смотрел перед собой.

— Помните, вы говорили, что иногда — добра ради — хорошие копы делают плохие вещи. А плохие копы делают плохие вещи просто ради удовольствия. Так вот, арест Брекстона мне кажется плохим средством во имя плохой цели. Негодяйство ради негодяйства.

— Бен, что за философия?

— Да так, не нравится мне все это.

Келли немного ожил.

— Гиттенс — хороший полицейский, — сказал он. — Поэтому ты с выводами не спеши. Погодим, поглядим. А пока что сосредоточься на одном — чтоб сегодня вечером вернуться домой без лишних дырок.

Он догрыз яблоко, потом раздумчиво прибавил:

— Если тебя грохнут, Кэролайн сама мне дырку в голове сделает!

Я ошарашенно покосился на него.

— Вы… вы что имеете в виду?

Келли вздохнул:

— Ты, Бен, умный-умный, а дурак!

— Объясните дураку.

— Моей дочке тридцать семь. У нее сын. В тридцать семь да еще «с довеском» — много ли на нее охотников? А ты вроде как человек. И к сыну ее относишься неплохо. Ей нужен мужчина.

Я был поражен его грубой откровенностью.

— С чего вы решили, мистер Келли, что Кэролайн нужен мужчина?

— А кто же еще? Она вроде не лесбиянка.

— Я не в том смысле. Может, она и не думает о замужестве. Может, ей и так хорошо.

— Ты все-таки считаешь, что она лесбиянка!

— Поверьте мне, я знаю, что она не лесбиянка. Хотя, конечно, всякое возможно…

— Короче, тебя она не заинтересовала, — рубанул Келли.

Я смешался.

— Про «не заинтересовала» я не говорил. Просто она очень независимая и самостоятельная. Как мужчина.

— Как мужчина? Ты ее точно считаешь лесбиянкой.

— Тьфу ты Господи! Трудно с вами говорить! Я имею в виду, она…

— Я смотрю на нее последнее время — ну такая картинка! Неужели тебе не нравится?

— О да, она замечательная, она красивая, — сказал я, мучительно краснея.

— Ладно, расслабься. Мне просто жаль, что такая женщина может одна остаться. А ты уж сам смотри…

— Я не думаю, что вам следует волноваться касательно Кэролайн. Она сама способна о себе позаботиться.

— Эх, Бен, чуть ли не всякий человек воображает, что он способен сам о себе позаботиться. Да только жизнь показывает другое. Даже такая сильная личность, как Кэролайн, нуждается в чьем-то плече…

— Возможно, — сказал я, гадая, как поприличнее сменить тему. — Одно точно: вам обеспечена дырка в голове, если она узнает, что вы вели подобный разговор со мной. К тому же мне кажется, она сама не слишком мной увлечена…

Келли удрученно покачал головой. Он был явно во мне разочарован.

— Эх ты, червь книжный, ни шиша ты в живых женщинах не смыслишь. Небось знаешь, какого цвета были глаза у жены президента Джорджа Вашингтона. А чтобы понять ту, которая от тебя на расстоянии вытянутой руки, — нет, слабо!

— Зеленые, — сказал я.

— Чего — зеленые?

— Зеленые были глаза у Марты — жены президента Джорджа Вашингтона.

— Врешь?!

— Точно. Это есть в их переписке.

Келли только хмыкнул — вот видишь, что ты за фрукт!

Дальше мы ждали в молчании.

Спецназ появился примерно через час.

41

Они приехали в черном микроавтобусе — десять ребят в черном.

Черные каски, черные бронежилеты, черные штаны.

И черные перчатки, чтобы не «светить» розовыми руками.

Автобус остановился довольно далеко, вне пределов видимости жильцов дома номер 111 на Олбанс-роуд.

Спецназовцы высыпали из автобуса и за заборами, за кустами и стенками стали быстро передвигаться в нужном направлении — пригибаясь, иногда вприсядку.

Появление в квартале черных, которые на самом деле белые, не вызвало доброжелательной реакции.

Детишки с визгом и смехом бросились врассыпную. От чего они визжали — трудно понять. То ли от страха, то ли от возбуждения. А как же — кино на их улице! Детишки спрятались за кустами и наблюдали, что случится дальше.

Взрослые — в основном женщины разного возраста и сплошь не англосаксонки — внешне никак не отреагировали на вторжение вооруженных до зубов людей в черном. Но по тому, как они косились на них, продолжая как ни в чем не бывало идти по своим делам, было ясно — в душе они проклинают этих чужих людей.

Зевак оказалось очень мало, только несколько женщин остановились поодаль, наполовину укрывшись в подъездах домов, да старики свесились с балконов.

Мы с Келли выскочили из машины и, на всякий случай размахивая своими поднятыми высоко вверх полицейскими бляхами, направились к спецназовцам.

Их командир — Керт, которого я из-за черного наряда и каски узнал не сразу, — поприветствовал нас и спросил:

— Брекстон появлялся?

— Нет, — сказал я. — Послушайте, Керт, а есть ли надобность такую силу пригонять?

— Ребята обучены действовать в опасных ситуациях, — отрезал Керт. — Заложники, массовые нарушения общественного порядка.

— У нас тут ни заложников, ни хулиганов.

— Шериф Трумэн, у нас в наличии опасная ситуация.

Я посмотрел на его костоломов — десять человек с оружием зверской убойной силы.

— Весь сыр-бор, чтобы одного парня повязать?

— Этот парень убил полицейского и прокурора. Думаешь, мы цацкаться с ним будем и дадим ему еще раз уйти?

— Понятно. А я-то решил, что ребята готовятся Северную Корею завоевать.

— Чтоб Северную Корею завоевать, нужно немного больше народу, — без улыбки ответил Керт.

Наверное, мы и дальше бы пикировались, но тут подъехали три легковые машины Гиттенса. В каждой из трех машин без опознавательных знаков сидело по четыре полицейских, тоже, так сказать, без опознавательных знаков — в штатском.

Одиннадцать ребят во главе с Гиттенсом — в джинсах и кроссовках и спортивных курточках и каждый с винтовкой — производили комическое впечатление на фоне поджарых мускулистых парней в черном. Только Гиттенс мог похвастаться спортивной фигурой. Остальные были лысоватые, за сорок, с пивными животами, с жирными физиономиями. Двое-трое — с одышкой. Таким комнату перебежать — проблема. А уж за Брекстоном по кварталу гоняться — смешно даже представить.

Поэтому так страшны винтовки в их руках.

Эти ребята только пулей могут догнать Брекстона.

Один из одышливых героев Гиттенса приветствовал спецназ по-школярски:

— Добрый день, многоуважаемые леди!

Гиттенс поздоровался с Кертом и бросил ему не без подколки:

— Спасибо, что прибыли для нашей поддержки!

Затем он добродушно приветствовал меня и Келли.

— Привет, Бен, тоже участвуешь в штурме?

Если наш недавний разговор и оставил осадок в его душе, то Гиттенс старался этого не показывать.

Занятная штука жизнь: с утра я еще был убийца, которому грозило пожизненное заключение, а вечером участвую в задержании убийцы.

Гиттенс велел своим ребятам снабдить Келли и меня подобающим «снаряжением».

Краснорожий апоплексический малый с сигаретой в зубах открыл багажник одной из машин и выдал нам по винтовке и бронежилету.

Получалось девять спецназовцев плюс Керт, полицейские во главе с Гиттенсом и мы с Келли. Двадцать четыре человека на одну лестницу, на штурм одной квартиры. Не многовато ли? Как во французских комедиях, только не смешно.

Гиттенс сказал:

— Мы идем первыми.

Керт так и взвился.

— Это мой штурм! Я главный в отделе по расследованию убийств. Первыми идем мы!

— Чушь собачья, — возразил Гиттенс. — Мои ребята знают округу как свои пять пальцев. И Брекстона знают в лицо. Так что первыми пойдем мы!

Керт так разнервничался, что даже каску снял.

— Послушай, Гиттенс, мать твою…

— Я гарантирую вам, сэр, у нас проблем не будет!

Керт стер пот со лба, потряс головой, снова надел каску.

— Эд, — сказал Гиттенс совсем другим тоном, — ты сам подумай, как Брекстон отреагирует, когда твои чокнутые десантники посыплются на него?!

Хотя Керт был выше чином и этот рейд был, вне сомнения, его прерогативой, в полиции не все решает ранг и приоритет. Иногда приходится лавировать. Без Гиттенса, который в здешних краях сквозь игольное ушко просочится, работа Керта никогда не будет по-настоящему эффективной. Поэтому с Гиттенсом надо было дружить — ради будущего.

— О'кей, — сказал Керт, — пойдем вместе. Точка!

Хуже компромисса придумать было нельзя. Разбившись на две-три подстраховывающие друг друга группы, мы могли надеяться на верный успех. А всей толпой… смех и грех!

Двадцать четыре лба на одной лестничной клетке — это гарантированный хаос. Дело даже не в том, что два начальника; в критический момент каждый действует самостоятельно. Но на небольшом пятачке двадцать четыре мужчины с винтовками и автоматами и сумасшедшим адреналином в крови…

Так или иначе, через минуту мы уже поднимались по лестнице дома номер сто одиннадцать.

На лестничной клетке было шумно — из квартир доносилось множество звуков. На одном этаже горланил грудной ребенок. На другом вопил телевизор и ссорились муж с женой («…немедленно! Что я сказал! Сейчас же!»). На третьем, на нашем этаже, разносился телевизионный «хохот из банки» — смех публики по ходу комедии.

Ну а мы слышали прежде всего свое тяжелое дыхание.

Небольшая лестничная площадка. Четыре металлические двери.

Гиттенс указал на одну из дверей — с табличкой «3С».

— Здесь, — сказал он шепотом. — Брекстон должен быть здесь.

Он повернулся ко мне и с улыбкой произнес:

— Вот они, огни большого города, кипение жизни! Хочешь постучать и объявить о нашем приходе?

— Я?

— Брекстон тебе доверяет. Не знаю, с какой стати, но он тебе чертовски доверяет.

— Не очень-то я в это верю.

— А тебя в это верить никто и не просит. Ну, будешь стучать?

Сам не знаю почему, я сразу же согласился. Мне хотелось очутиться в роли Арчи Траделла — испытать то, что он испытал в ту ночь, когда стоял на линии огня перед красной дверью… Более идиотской причины рисковать своей шкурой даже измыслить невозможно. Одно слово, молодость!

Керт стал возражать — конечно же, шепотом. Однако Гиттенс настаивал.

— Бен сам хочет. Раз хочет — надо разрешить.

— Бред! Совсем ты спятил, Гиттенс!

— Он сам хочет!

— Хватит вам, — сказал я. — Я иду.

Несколько спецназовцев уже «размазались» по стенам лестничной площадки. Я поднялся по последним ступенькам, оказался на лестничной площадке и шагнул к двери с табличкой «ЗС». Теперь я стоял на линии огня.

Хотелось присесть на корточки. Или плюхнуться на живот. Стоять в полный рост, расправив плечи, — это было работой. Приходилось следить за собой, чтобы оставаться в вертикальном положении.

Гиттенс подал сигнал рукой: «Время!»

Я громко постучал в дверь и крикнул:

— Полиция! Откройте! У нас ордер на обыск!

Теперь самое время кинуться на пол — или по ступенькам вниз. Увы, нельзя.

За дверью полная тишина.

Молчание и на лестничной площадке.

Из телевизора донеслось: «Не волнуйтесь, сэр, не успеете оглянуться, как вы уже окочурились!». И «хохот из банки» — «ха-ха-ха!».

В жизни бывают совсем даже не смешные совпадения.

Келли схватил меня за рукав и потянул прочь, на лестницу, с линии огня.

Уже стоя в безопасности, я крикнул снова:

— Харолд, это Бен Трумэн. Пожалуйста, открой дверь. Пожалуйста!

Мертвая тишина.

Потом за дверью кто-то негромко сказал:

— О'кей, о'кей, погодите секундочку.

У Гиттенса вытянулось лицо.

Он задумчиво-настороженно поводил глазами, затем сделал знак своим парням — давайте.

Двое обрюзгших полицейских с металлическим тараном двинулись к двери.

— Постойте, Гиттенс, — сказал я. — Там кто-то хочет нам открыть…

— Ждать нет времени, Бен. Ждать — это страшный риск. Вперед, ребятки! Поехали!

Я подумал: они здесь, чтобы убить Брекстона. Однозначно.

Бабах! Бабах!

Дверь распахнулась со второго удара.

Гиттенс первым влетел в квартиру. За ним — целая толпа.

— Полиция! Полиция! Полиция!

Я забежал чуть ли не последним. Передо мной была целая очередь.

Внутри царил хаос. Чтобы не сказать бардак.

По многокомнатной квартире бегали, размахивая оружием и дико вопя, то и дело сталкиваясь, то и дело опрокидывая мебель, напуганные собственным криком, вооруженные до зубов мужики.

— Полиция! Полиция! Полиция!

— Не двигаться! Всем лечь! Лежать!

Визг маленькой девочки.

Сама маленькая девочка.

Спецназовец хватает ее на руки, тащит прочь, в коридор, из квартиры.

Девочка орет благим матом.

— Не двигаться! Мать вашу, не двигаться! Покажи мне руки! Руки показать!

И оттуда же, сразу же за этим — ба-бах!

«Не волнуйтесь, сэр, не успеете оглянуться, как вы уже окочурились!»

«Ха-ха-ха!»

Керт и двое спецназовцев бегут в комнату, откуда раздался выстрел. Я за ними.

Это спальня. Односпальная кровать. Распятие над ней.

Два полицейских ползают по полу и что-то делают.

Еще вперед.

На полу человек. Над ним склонились полицейские.

Человек на полу — худой старик, негр лет семидесяти. На нем малиновая сорочка и белый воротничок проповедника.

Глаза закрыты.

Керт кричит:

— «Скорую помощь»!

Священник шевелится, перекатывается на бок. Хватает воздух ртом.

Керт разрывает его воротник. Не помогает, старик все равно задыхается.

— Отойдите! Всем отойти! Не путайтесь под ногами, козлы!

Мы рассыпаемся по стенам.

— Я в него не целился! Я его не убивал!

Это спецназовец. Лицо нашкодившего школьника. Под черной каской.

— Я приказал ему показать руки. Почему он не захотел показать руки? Я велел ему показать руки!

Я не вижу крови.

Однако старик больше не дышит.

Керт наклоняется, переворачивает священника на спину и начинает делать искусственное дыхание.

— Черт бы вас побрал! Черт бы вас побрал! — повторяет он каждый раз, отрываясь от рта старика и давя на его грудь.

— Ах ты Господи! — причитает Гиттенс. — Ах ты Господи!

Вбегает старая женщина. Она с визгом бросается на бездыханное тело.

Керт орет:

— Уберите бабу!

Двое ее оттаскивают.

Она стонет и, заламывая руки, смотрит, как Керт снова и снова вдувает жизнь в рот ее мужу. Без результата.

«Скорой помощи» нет и нет. Да и не могут они за пять минут приехать. Это Мишн-Флэтс. Здесь ничего быстро не делается. Даже «скорая помощь» здесь медленная.

Керт, раскрасневшийся, с выпученными глазами, продолжает делать искусственное дыхание.

В какой-то момент Келли просто оттаскивает его от трупа.

Все кончено.

Позже я узнаю — старенького священника звали Эйврил Уолкер.

Он был уже на пенсии, но продолжал совершать по воскресеньям службы в церкви Кэлвери Пентекостал на Мишн-авеню.

Постоянный защитник Брекстона был мертв. Хотя при штурме не получил ни единой царапины.

Причина смерти: инфаркт.

Или, как раньше говорили, разрыв сердца.

42

Нашкодившими детьми выглядели те девять-десять полицейских и спецназовцев, которые присутствовали при кончине священника.

Они и ошибку свою понимали, и то, что за нее придется кому-то заплатить.

Гиттенс сообщил по радио в участок о произошедшей трагедии.

Новость разлетелась по округе почти мгновенно. Когда мы выходили из дома, перед ним стояла плотная толпа — человек сто, не меньше. Приехали телевизионщики, нацелили на нас камеры и засыпали каждого вопросами.

Словом, пошло-поехало…

Вопросы были у всех, не только у журналистов. Вопросы у прокурора, у начальства спецназа.

Правда, что полицейские убили преподобного Уолкера?

На основе каких данных вы полагали, что Брекстон находится в доме номер сто одиннадцать на Олбанс-роуд?

Нужен ли был срочный арест в этом деле, арест любой ценой?

Насколько безупречна юридическая база ордера на арест?

Как действовала полиция — предварительно постучав в дверь или вломившись сразу, без предупреждения?

Кто произвел выстрел и почему?

Были и вопросы лично ко мне. Если от журналистов я сумел ускользнуть, то допроса в прокуратуре избежать не удалось.

Вопросы были крайне неприятные.

Почему вы, шериф Трумэн из Версаля, штат Мэн, принимали участие в аресте преступника в Бостоне?

Бостонские полицейские принуждали вас к каким-либо действиям, которые вы считали неправильными или неблаговидными?

Зачем вы так активно вмещались в это дело? Что-то кому-то хотели доказать?

И так далее, и так далее.

Я старался взвешивать каждое слово.

Нет, никто никакого давления на меня не оказывал и ни к чему меня не принуждал.

Да, мы предварительно постучались. («Хотя могли, черт возьми, и дольше подождать, прежде чем использовать таран!» — это добавлено про себя, и очень сердито.)

Да, я уверен, что все формальности были соблюдены и мы действовали правильно.

Я несколько раз нескольким людям повторил эти полуправды. Потом начал огрызаться: я это уже говорил тому-то и тому-то, это есть в протоколе того-то и того-то.

Один «доброхот» из прокуратуры заверил меня: не бойтесь, рассказывайте честно — не вас мы намерены вые… и высушить за это прискорбное событие.

Совершенно ясно: кого-то они все же намерены вые… и высушить, дабы умиротворить публику, возмущенную смертью Уолкера — негра! старика! священника!

И что бы они мне сейчас ни пели, в итоге самым лучшим кандидатом для вышеуказанной процедуры является человек со стороны — лох из зачуханного Версаля, штат Мэн.

Поэтому, отвечая, я взвешивал не только каждое слово, каждый слог взвешивал!

Один вопрос меня внутренне очень смутил: «Если бы представилась возможность повторить рейд, вы бы сделали то же самое и в той же последовательности?» То есть окольным путем меня спрашивали: ощущаете ли вы свою вину или вину кого-нибудь другого?

Разумеется, я ответил, как положено: я сделал бы то же самое и в той же последовательности и считаю, что другие действовали безупречно. Виновата нелепая случайность.

Однако про себя я думал иначе.

В том, что произошло, виноват убийца Данцигера!

Из-за него рейд, из-за него умер священник, из-за него эти вопросы, из-за него в полиции полетит чья-то голова…

Я вдруг нутром понял, как был прав Данцигер, говоря Кэролайн Келли: «Я испытываю непреодолимое отвращение к обвиняемому — не потому, что он совершил большее или меньшее преступление, а потому, что он привел в движение всю эту безжалостную машину Закона. Он вынудил нас включить юридическую мясорубку, И мне отвратительно, что я — винтик в этой мясорубке».

Когда сумбурная тягомотина с допросами закончилась, я, совершенно измотанный, поплелся в гостиницу. Упал на постель и мгновенно заснул — как в черный омут провалился.

Посреди ночи я вдруг ощутил, что я в комнате не один, и проснулся. Или проснулся — и ощутил, что я в комнате не один.

Так или иначе, я услышал знакомый шорох открываемой кобуры.

Кто-то открыл мою кобуру. Кто-то вынул мой пистолет.

Я только-только хотел приподняться, как в лоб уперлось что-то твердое и прижало мою голову к подушке.

Я открыл глаза. Прямо передо мной чужая рука. За ней огромный мужской силуэт.

— А я тебе доверял, срань поганая! — прозвучал тихий спокойный голос Брекстона из дальнего конца комнаты.

Стоя боком у окна и сложив руки на груди, Брекстон смотрел на улицу.

Я прошептал:

— Не надо, не надо!

Потом громче:

— Не стреляйте!

Дуло пистолета по-прежнему упиралось мне в лоб.

— Я думал, мы с тобой друзья, — сказал Брекстон.

— Друзья, — поспешил заверить я. — Конечно, мы друзья.

— Значит, вот как ты с друзьями поступаешь? Убил преподобного Уолкера. Вы, копы поганые, убили невинного прекрасного старика. За что?

— Мы его не убивали. У него случился инфаркт. Он умер сам по себе. Мы к нему и не прикоснулись.

— Ворвались в квартиру… Банда психов! Там была девочка. Ты ее видел?

— Да.

— Где она?

— Кто-то сразу схватил ее и вынес из квартиры.

— Это моя дочь.

Дуло пистолета переместилось на мой правый висок. Очевидно, приятелю Брекстона так было удобнее. Диалог затягивался.

— Я попробую найти ее, — сказал я. — Да, я попробую вернуть девочку тебе.

Брекстон презрительно фыркнул.

— Как зовут твою дочь? — спросил я, лихорадочно цепляясь за возможность выйти живым из этой ситуации.

— Темэрра.

— Куда мне ее доставить?

— Ее бабушке. Я тебе адрес напишу.

— Хорошо, я постараюсь.

— Ты уж очень постарайся!

Брекстон помолчал, затем сказал своему приятелю:

— Дай ему подняться. Только ты, собаченыш, не делай резких движений.

Верзила с пистолетом отошел от кровати на пару шагов.

Я медленно сел.

Брекстон по-прежнему в той же позе стоял у окна. Его косичка чернела на фоне неба.

Я потянулся за штанами. Верзила грозно поднял пистолет.

— Эй-эй! — тихо запротестовал я. — Дайте мне хоть штаны надеть!

Верзила снял со стула мои джинсы, обыскал их и швырнул мне.

— Спасибо.

Брекстон резко повернулся.

— Да, видок у тебя из окна неплохой.

— Жаль только времени у меня не было им насладиться.

— Времени у тебя и теперь не будет. Моя дочка должна быть у бабушки сегодня к вечеру, не позже. Приют или другая какая ерунда — это исключено. Так что вся ответственность на тебе.

— Возможно, ее уже отвезли к бабушке. Зачем полицейским четырехлетняя девочка? Только обуза.

— Ей шесть. И у бабушки ее нет.

— Хорошо, я сделаю все возможное.

— Как насчет Фазуло и Рауля? Ты выяснил, что я тебе велел?

— Как я мог выяснить? Смеешься?! Ничего я не выяснил.

— Чем же ты занимался все это время?

Натянув джинсы, я почувствовал себя увереннее и мог взглянуть Брекстону прямо в лицо.

— Чем я занимался? Да тебя искал! Вся бостонская полиция на ушах, тебя ищут! У них ордер на твой арест.

— С какой стати меня арестовывать? Я ничего не сделал.

— Ордер в связи с убийством Данцигера. У них есть свидетель против тебя. Якобы ты ему признался.

— Кто?

— Это я сказать не имею права.

— Стало быть, ты один из них. Послушай, собаченыш, я не знаю, что полиция затевает, но я не убивал прокурора. И никому никаких признаний по этому поводу не делал. Тебе скармливают дерьмо. Где улики?

— Улики есть, Харолд. И свидетель — важнейшая улика.

— Опять они родили свидетеля! Что, снова Рауль? Ты его видел, этого свидетеля?

— Да, видел.

— И он непридуманный?

— Непридуманный. И явно говорит правду. Так что ордер прочно обоснован — комар носа не подточит!

Брекстон покачал головой и снова отвернулся от меня к окну.

— Раз ордерок такой прочный — давай, арестовывай меня.

— Как скажешь. Харолд Брекстон, вы арестованы. И ты — тоже, — сказал я, кивая верзиле, который отошел к двери и держал меня на мушке оттуда. — Если вы добровольно сложите оружие, вам это зачтется как явка с повинной.

Верзила не улыбнулся. Спина Брекстона тоже не выказала никакой реакции.

— Что ж, на нет и суда нет, — произнес я.

— Ты, придурок, должен быть на шаг впереди полиции, — задумчиво произнес Брекстон. — А ты х… груши околачиваешь!

— Харолд, как я могу вести расследование, если ты мне ничего толком не рассказал? Мне не за что зацепиться!

— Повторяю, ниточка тянется от Фазуло.

— При чем тут Фазуло? Какое он имеет отношение ко всему происходящему?

— Точно мне неизвестно.

— Ах, ему точно неизвестно! Ты давишь на меня — дескать, землю рой, а сам — точно неизвестно. Если ты ни хрена не знаешь, почему ты вообразил, что Фазуло как-то связан со всей этой кашей?

— Это мой секрет.

— Нет, Харолд, так не пойдет! Ты мне ничего толком не говоришь. Только в секреты играешь. Так мы никуда не продвинемся!

Верзила у двери громыхнул:

— Ну ты, язык-то не распускай!

Я внутренне давно ободрился. Они меня не убьют. По крайней мере сегодня. Я им нужен — дочку Брекстону вернуть. Ощущение — как в момент, когда замечаешь, что рычащий на тебя бультерьер сидит на солидной цепи.

Вдохновленный сознанием безопасности, я огрызнулся:

— Сам язык придержи!

Верзила без команды босса не стал со мной связываться.

— Данцигер все вычислил, — сказал Брекстон. — Он и про Фазуло узнал, и про Рауля, и про Траделла. Он все концы связал.

— Харолд, не валяй дурака, вываливай мне все, что знаешь. Иначе я как слепой котенок!

— Ничего я тебе вывалить не могу. Сам ничего не знаю. Да, ничего не знаю! Оттого и прошу тебя заняться следствием всерьез.

— Снова-здорово! Как же ты ничего не знаешь, если говоришь: Данцигер это, и это, и это выяснил. Тебе-то откуда известно, какие концы он связал и почему?

— Этого я тебе сказать не могу.

Я сердито вздохнул.

— У меня свои источники, — продолжил Брекстон. — Я обязан быть в курсе кое-каких вещей.

— Значит, ты был в курсе того, над чем работал Бобби Данцигер в момент, когда его убили?

— Точно.

— Я тебе не верю.

— А плевал я, веришь ты или не веришь!

— Харолд, что ты делал у нас в Мэне? В Версале по крайней мере один человек видел тебя и готов подтвердить это под присягой. Ты приехал в белом «лексусе».

— Об этом я говорить не желаю.

— Но ты ведь был в Версале?

— Хочешь мне мои права зачитать?

— Ах ты Господи, — вздохнул я. — Принесите мне стакан воды. Во рту пересохло.

Брекстон велел своему телохранителю принести. Тот заартачился:

— Я этому козлу не гостиничный бой!

— Принеси парню воды, — повторил Брекстон.

Верзила подчинился, пошел в ванную комнату и принес стакан воды.

— Сиди пока, — сказал Брекстон. — А ты поставь стакан на стол, вон туда, и отойди к двери. Давай, шериф, пей свою воду.

Я был готов к продолжению разговора.

— Харолд, даже если я куплюсь на то, что Фазуло имеет какое-то отношение к происходящему, без доказательств я как без рук. Тебя хотят засадить за убийство двух слуг закона — полицейского и прокурора.

— Я слуг закона никогда не убивал.

— Брось прикидываться.

— Я тебе точно говорю — легавых я никогда не убивал. Никогда.

— А кто же убил Арчи Траделла?

— С какой стати мне его было убивать? Я его лично не знал. Фамилию только в суде услышал.

— Тебя застукали в квартире за красной дверью. Чтобы выиграть время, ты выстрелил. Вот тебе и причина убить неизвестного тебе полицейского.

— Ты всерьез думаешь, что я такой придурок и мог попасть в ловушку?

— Это была твоя квартира. И ты был в ловушке.

— Меня в квартире не было. Я, естественно, заранее знал, что копы устраивают рейд.

— Что-о?

— Я знал, когда явятся эти говнюки.

В его голосе звучал легкий оттенок гордости. Но очень легкий. Было ясно, что быть в курсе внутренней полицейской жизни для него давнее и привычное дело.

— Говорю тебе: у меня свои источники, — продолжал Брекстон. — Без этого мне никак нельзя. Про то, что копы затевают, я всегда должен вовремя узнавать.

— Стало быть, кто-то в полиции — твой стукач?

— Думай что хочешь.

— Нет, ты мне скажи, какая сорока тебе все на хвосте приносит?

— Остынь, дружище. Я ничего разъяснять не намерен.

— Ну ты жук!

— Одно скажу. В полиции хватало ребят, которые не горели доводить дело до суда. Им бы самим боком вышло!

— И кто же, по-твоему, убил Траделла?

— Какой-нибудь придурок. Уж я не знаю, какого козла занесло в ту квартиру, когда всем было известно, что вот-вот нагрянут копы!

— Но ты тем придурком не был. Сто процентов?

— Сто процентов.

Мы несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Каждый пытался вычислить, насколько он может доверять другому. И похоже, каждый пришел к выводу: доверять нет никакого резона.

— Если я сейчас уйду и тебя вот так оставлю, — сказал Брекстон, — ты, конечно, побежишь за мной — арестовывать. Так?

— Так.

— Даром что знаешь — ордером на мой арест можно подтереться?

— Я ничего не знаю. В моих глазах ордер законный.

— Но дочку-то мою ты вернешь?

— Сделаю все, что в моих силах.

Брекстон вздохнул.

— Ладно, придется тебе поверить. Извини, собаченыш, не принимай это как личную обиду, но придется тебя немножко притормозить. А то ты очень прыткий.

Брекстон вынул из кармана взятые из моих вещей наручники, посадил меня на стул и сковал мне руки за спиной, предварительно пропустив цепь через дыру в спинке стула.

— Зря ты в эти игры играешь, — сказал я. — Как я твою дочку буду искать?

— День впереди длинный. До рассвета, думаю, это тебя задержит. А потом торопись.

Выходя из комнаты, Брекстон повернулся и, не произнеся ни слова, сделал странный жест в мою сторону — выставив вперед два указательных пальца, как бы выстрелил в меня сразу из двух револьверов.

Толковать это можно было по-разному.

Я на тебя рассчитываю, дружище.

Или: не побережешься, козел, я тебя урою!

43

Брекстон рассчитал правильно: я не стал звать на помощь.

Но что я провожусь с наручниками до рассвета, тут он ошибся.

Я освободился более или менее скоро. Возможно, через полчаса.

Ключ от наручников лежал в кармане куртки, а куртка висела в закрытом шкафу. Вот и представьте, какой цирк я устроил в своем гостиничном номере. Попробуйте-ка открыть дверцу шкафа и вынуть ключ из кармана куртки, когда ваши руки за спиной и к ним подвешен достаточно тяжелый металлический стул.

К моему удивлению, ночь только начиналась — без четверти час.

Я взял трубку — позвонить Кэролайн насчет дочки Брекстона. Всего лишь сутки назад Кэролайн Келли без особого труда поверила в то, что именно я убил Роберта Данцигера. Ее слова до сих пор горели в моей памяти.

«Послушай, неужели ты мне не веришь? Неужели ты мне не доверяешь?!»

«Бен, я тебя практически не знаю. Мы знакомы без году неделя».

Разумеется, трудно упрекать ее в недоверии. Она обвинитель, я подозреваемый. И она действительно меня толком не знала. Мы и впрямь знакомы без году неделя. Не было никакого резона безоглядно мне доверять. На ее месте я проявил бы такую же осмотрительность. И все-таки, все-таки…

Сколько бы горечи во мне ни сидело по поводу «предательства» Кэролайн Келли, прошел тот момент, когда я мог просто выбросить виновницу моего разочарования из головы — наплюй и забудь! Нет, одного разума уже недостаточно. Надо из сердца выбрасывать, а это сложнее. К тому же современной науке понятие «сердце» чуждо…

Словом, я колебался секунд пять, не больше. Затем позвонил Кэролайн и разбудил ее.

Про пистолет, приставленный ко лбу, я сообщать не стал. Но и остального было достаточно, чтобы она разом проснулась.

— Брекстон вторгся к тебе! Какой мерзавец!

— Слушай, Кэролайн, не делай из мухи слона. Я устал как не знаю кто. Завтра, если угодно, напишу рапорт насчет этого случая. А пока что меня интересует только дочка Брекстона. Ее надо вернуть бабушке.

— Ты совсем рехнулся! Не делай из мухи слона! Тебя каждую ночь посещают уголовники?

Я промолчал.

— Бен, с тобой все в порядке? Как ты себя чувствуешь? У тебя какой-то рассеянный голос.

— Хорошо я себя чувствую, только спать зверски хочу. Что-то вокруг происходит, да я не могу врубиться, что именно. А насчет девочки обещаешь?

— Бен, я еду к тебе.

— Нет, не вздумай!

— Тебя по ночам разрешено посещать только Харолду Брекстону?

— Кэролайн, ради всего святого! Я устал как собака и сейчас просто не могу выдержать — писать рапорт, видеть, как два десятка копов топчутся в моей комнате и ищут сами не знают что!.. Утром я тебе все подробно изложу, даже в официальной форме, если ты будешь настаивать.

— Бен, я никому ничего не скажу. Просто приеду к тебе.

Мне очень хотелось повидаться с Кэролайн. Очень. Но только не теперь. Мне необходимо было разобраться в своих мыслях и чувствах.

— Кэролайн, послушай… Нам с тобой действительно нужно поговорить. Я имею в виду, серьезно поговорить. Однако не сейчас. У меня сейчас нет нужной энергии для большого разговора.

— Я просто хочу собственными глазами убедиться, что с тобой все в порядке.

— Понимаю. Но… только не принимай это как обиду… с тобой слишком сложно. А к данному моменту я так нахлебался сложностей, что еще одна — и совсем сломаюсь! Дай мне прийти в себя, снова обрести вкус к сложности…

Пауза на другом конце провода. Долгая пауза. Наконец:

— Никакая я не сложная. Я только непростая… Хватит препираться. Я еду к тебе — увижу, что ты о'кей, и тут же исчезну.

— Кэролайн, ты глухая?

— Глухая. Я у тебя не разрешения приехать спрашиваю; я тебе сообщаю, что я еду. Можешь считать меня сукой или еще кем, но другой я не стану.

— Я про суку ничего не говорил…

— Тебе что-нибудь нужно?

— Да, чтобы суд запретил Кэролайн Келли приближаться ко мне на расстояние километра в течение ближайших восьми часов! Можешь сделать мне такую бумагу?

Кэролайн рассмеялась.

— И потом, Кэролайн, я сейчас совершенно не в настроении… Ты понимаешь, о чем я…

— Ах вот вы про что, шериф Трумэн! Торжественно обещаю: я не воспользуюсь вашим растерзанным душевным состоянием и не изнасилую вас!

— Вот это я имел в виду, когда говорил, что с тобой сложно!

— Извини, я просто пошутила. Подразнить хотела.

— А я в данный момент быть дразнимым не расположен! Не до смеху мне в последние дни!

Я почувствовал плаксивую нотку в своем голосе — и застыдился. Но меня уже несло:

— Можно мне хоть одну ночь отдохнуть от твоего зубоскальства?

— О'кей, еду.

Все равно что кошке запретить прыгать на диван!

— Ладно, приезжай, раз уж тебе так невмоготу. Привези выпить. Мне это сейчас сгодится.

Через полчаса Кэролайн постучалась в дверь с бутылкой «Джима Бима».

Она налила мне порцию, дала стакан, а сама села подальше — в кресло рядом с торшером. Дескать, я пришла не соблазнять тебя, а беседовать.

Я стоял у окна, там, где совсем недавно Брекстон любовался видом.

Залитый лунным светом Саут-Энд тянулся сколько глаз хватало. Кварталы приземистых кирпичных домов, построенных в восемнадцатом веке. Дальше шпиль храма Святого Креста. А еще дальше — серая масса жилых кварталов и среди них, неразличимый за стеной многоэтажек, Мишн-Флэтс…

Виски плохо пошло на голодный желудок. Но ничего — согрело, притупило раздражение.

— С дочкой Брекстона все в порядке, — сказала Кэролайн. — Ее как раз сейчас везут к бабушке. Полицейские в участке были только рады — не знали, что с ней делать.

— Отлично. Спасибо.

Я продолжал смотреть на город передо мной.

— Что с тобой, Бен? Что-то не так.

— Нет, все в порядке. Они меня и пальцем не тронули.

— Я имею в виду… что тебя гложет, Бен? Если не хочешь со мной об этом говорить — ладно, я пошла.

— Нет, останься. Я хочу сказать: если хочешь — останься.

Кэролайн сидела в кресле, подобрав ноги. Даже в джинсах и кофточке она была — как всегда! — предельно элегантна. Что на нее ни надень, вдруг начинает выглядеть стильно. Поразительный секрет! Меня всегда привлекало умение не-совсем-красавиц ненавязчиво подать себя так, что дух захватывает. А Кэролайн Келли этой наукой владела в совершенстве.

— О чем ты думаешь? — спросила Кэролайн.

— Потерянный я какой-то. Сам не свой.

— Почему потерянный?

Я молчал. Кэролайн настаивала:

— Поделись.

— Моя мать умерла. — И, прежде чем Кэролайн успела выдать обычное в этом случае «сочувствую», я продолжил: — Я никак не могу привыкнуть к этому. Ее больше нет. Моя мать умерла. Бред какой-то.

Кэролайн ждала целого рассказа. Но что и как я мог ей объяснить? Она моей матери лично не знала. Как передать всю боль утраты — утраты навсегда и всего человека, с его кожей, с его теплым дыханием, с его голосом, жестами и повседневными привычками? Как в нескольких словах рассказать сложную и противоречивую историю жизни Энни Трумэн?

— У нас в Версале есть озеро, — произнес я. — Оно называется Маттаквисетт. Очень красивое. Весной холоднющее. А мать любила купаться в мае, когда не всякий мужчина решит сунуться в воду. Дома у нас сохранился любительский фильм: мать лежит на резиновом надувном матраце, который качается на волнах в нескольких метрах от берега. На ней желтый купальник, и она беременна. Она беременна мной. В дождливые дни мы часто вытаскивали проектор и смотрели этот фильм, в девяносто девятый или в сотый раз. На экране она такая молодая, что-то около тридцати. Чуть старше, чем я сейчас. На экране она смеется. Она там такая счастливая! И эта картина постоянно стоит в моей памяти. Уж не знаю почему, но это первое, что я вижу, думая о матери…

— Ты тоскуешь по ней.

Я кивнул.

— Наверняка твоя мама была бы горда тобой. Ты вырос хорошим человеком.

— Надеюсь.

— Бен, я тоже мать. Поверь мне, будь ты моим сыном, я бы гордилась.

— Думаю, мама была бы счастлива, что я вернулся в ее родной город. И то, что мы делаем сейчас, ей бы ужасно понравилось!

— А что мы сейчас делаем?

— Флиртуем. Или нет, флирт не совсем верное слово. Так или иначе, ей бы понравилось.

— Значит, мы с тобой флиртуем, Бен?

— Не знаю. А ты как думаешь?

Она потупилась.

— Возможно.

— Ты знаешь, что твой отец ежедневно бывает на могиле твоей сестры? — вдруг спросил я.

— Да, знаю.

— Каждый божий день. А ведь столько времени с ее смерти прошло!

— Мало-помалу боль забывается. Но очень медленно…

— Твой отец сказал мне примерно то же самое.

Я допил виски. В душе воцарялся покой.

— Бен… Возможно, мне следует извиниться перед тобой, что я так наехала на тебя. Я поневоле обязана быть предельно осторожной и осмотрительной. В какой-то момент мне показалось, что Гиттенс прав насчет тебя и Данцигера. У тебя был мотив, средства и возможность…

— Кэролайн, время от времени нужно забывать про всю эту долбаную агата-кристню. Надо видеть перед собой живого человека, а не улики, мотивы и прочую лабуду.

— Пожалуй, ты прав…

— И второе, насчет самоубийства моей матери…

— Нет-нет, — так и вскинулась Кэролайн, опустила ноги на пол и села прямо в кресле. — И слышать не хочу! Ты ставишь меня в немыслимое положение!

— Рано или поздно нам следует через этот разговор пройти.

— Бен, я серьезно прошу тебя сменить тему. Даже в два часа утра и в номере отеля я остаюсь прокурором. Прокурором, на столе которого лежит незаконченное дело о самоубийстве Энни Трумэн!

— О'кей, понимаю, — сказал я, рассеянно постукивая по стеклу. И вопреки всяким «понимаю» продолжил: — Последней зимой моя мать вдребезги разбила нашу машину. Она вообще-то и близко не должна была к машине подходить. Я не просто ключи от нее прятал, а каждый раз, ставя машину у дома, отсоединял аккумулятор, чтобы она нас не перехитрила. Но она таки нас перехитрила: каким-то образом завела машину и уехала. Возможно, ей кто-то помог — кто был не в курсе. Хотя у нас в Версале все вроде бы в курсе были. Впрочем, мать моя настырная, кого хочешь уговорит-обработает… Короче, оказалась она на скоростном шоссе I-95 и поехала. Куда — неведомо. Может, она и сама не знала — куда. Может, просто заблудилась. Но по-моему, она направлялась в Бостон. Она любила Бостон и очень страдала от того, что разлучилась с родиной.

У меня слезы покатились из глаз.

Кэролайн не произносила ни слова.

— В какой-то момент она оказалась на противоположной стороне шоссе. То ли знаки перепутала, то ли поворот не там сделала. Наверное, для нее это был жуткий момент — все машины несутся прямо на тебя… В итоге она врезалась в бетонную опору моста.

Кэролайн охнула.

— Нет-нет, — поспешно добавил я, — она каким-то чудом легко отделалась. Синяк под глазом, царапины. Правда, машина всмятку. Даже ремонтировать не стали — бесполезно. Отец рвал и метал.

Именно тогда мать и приняла решение. Она сказала: «Бен, жить овощем я не хочу. Мысль об этом меня сокрушает». Она так и сказала — «сокрушает». Она была женщиной гордой и болезнь воспринимала как личное оскорбление, как унижение. А унижение было для нее всего страшней… Мать еще сказала, что не в силах в одиночку через все это пройти. А мой отец не тот человек, на которого можно опереться в подобной ситуации. В любой другой ситуации он — скала. Но не тут. Я… нет, сын для нее не мог быть опорой. Она всегда воспринимала себя как мою опору. Конечно, это не совсем правильно… или совсем неправильно. Тут опять-таки замешана ее гордыня…

— Бен, прекрати! Остановись!

— Она готовилась всерьез. Добыла книгу на эту тему. Исследовала вопрос. Потом стала копить таблетки. Не буду называть имени доктора. Он друг семьи. Он ни о чем не подозревал.

— Бен, я не желаю слышать продолжение!

— Было девяносто таблеток. Никакой возможности проглотить такое количество. Пришлось растворить их в воде. Девяносто красненьких капсул. Они, подлые, не желали растворяться! Мы по очереди размешивали воду в стакане. Размешивали, и размешивали, и снова размешивали…

— Бен!!!

— Таблетки в растворе очень горькие. Мать сказала, что надо бы со сладким соком или еще с чем. И смешала с бурбоном.

Кэролайн встала и подошла к окну. Она положила мне руку на плечо и умоляющим голосом повторила:

— Бен, ради всего святого, замолчи! Я не могу, права не имею это слушать!

— Я хочу, чтобы ты поняла.

— Я понимаю.

— Мама сказала: «Бен, возьми меня за руку». И я взял ее за руку. Тогда она сказала: «Ах, Бен, мой родной мальчик». И заснула.

— Бен, прекращай. Пощади себя самого! Пожалуйста, пощади себя самого! А я… я тебя уже поняла.

Я руками вытер глаза.

— Ты меня действительно поняла?

— Да, поняла, — прошептала она.

Мы поцеловались — прямо там, у окна, где недавно стоял Брекстон.

И это был совсем другой поцелуй. В тысячу раз лучше всех прежних.

Кэролайн впервые отдавалась целиком и безоглядно.

44

Несмотря на усталость, я проснулся рано, сразу после зари.

Тихо встал и прошел к окну.

Город прятался за серой дымкой, небо выглядело мрачно. Я задумчиво смотрел вдаль и пальцем обводил то место, где, по моим предположениям, располагался район Мишн-Флэтс.

— Ты что делаешь? — спросила Кэролайн.

Очевидно, я ее все-таки разбудил.

— Мне надо больше узнать про дело об убийстве Траделла.

— Зачем?

— Потому что Брекстон сказал… Слушай, где я могу добыть дополнительную информацию?

Она досадливо застонала.

— Ты пересмотрел все папки с делами. Чего тебе еще?

— Где-то что-то должно быть.

— Бен, в такую рань — и о работе…

— Мне не спится. Где-то затаилась информация. Но как до нее добраться?

— И об этом надо говорить именно сейчас?

— Извини, спи дальше.

— Попробуй полистать записки детективов.

Я удивленно обернулся.

— Записки детективов? Что это такое?

— Детективы в отделе убийств всегда имеют с собой блокнотики. Обычное дело. Потом очень помогает при составлении рапортов. И вообще помогает. Однако не все факты и мысли из блокнотов попадают в рапорт. Так что в принципе там можно найти что-нибудь неожиданное.

— И где эти блокноты?

— Думаю, в полицейском архиве.

— Замечательно! Я обязан эти записные книжки просмотреть. Ты можешь провести меня в архив?

— Прямо сейчас?

— Когда архив откроется.

Не отрывая голову от подушки и не открывая глаз, Кэролайн сказала:

— Бен, все документы по делу Траделла имеют гриф «секретно». Их не выдают без специального разрешения. Лауэри лично проследил за этим. А тебе специальное разрешение ни за что не получить. Конечно, ты можешь официально жаловаться и ссылаться на закон о свободе информации. В итоге ты рано или поздно получишь доступ… Скорее поздно, чем рано.

— Это значит — когда?

— Через полгода. В худшем случае — через год. Бюрократия есть бюрократия.

— Через год! Столько времени у нас нет!

— Извини, ничем помочь не могу.

— Неправда. Ты наверняка знаешь, как я уже сегодня могу заполучить эти блокноты!

Кэролайн приоткрыла один глаз. Подумала и открыла второй. И привстала на постели, оперлась на локоть.

— Шериф Трумэн, — осторожно сказала она, впадая в некую пародию на официальный тон, — если дело дойдет до суда, чрезвычайно важно, чтобы обвинителю и в голову не могло прийти, что улики получены незаконным путем. Было бы в высшей степени неблагоразумно с моей стороны поучать тебя, как получить улики в обход закона.

— Извини, я твое двусмысленное положение понимаю. Однако…

— Однако я готова рассмотреть некую теоретическую ситуацию. Если — я подчеркиваю: «если» — если ты намерен заполучить блокноты детективов без надлежащего разрешения, то лучший способ — взять с собой моего отца и навестить в архиве на Беркли-стрит человека по имени Джимми Дуллитл. Они с отцом старые приятели. И упаси тебя Бог брякнуть прокурору, что ты получил блокноты по знакомству. Потому что профессиональная этика обязывает ее сообщить суду об этом безобразии.

— А что я могу сказать тебе… то есть ему, обвинителю, чтобы он ничего не заподозрил?

— Скажи, что ты получил блокноты от неизвестного лица. Или нет, в этом случае гораздо лучше какой-нибудь покойник. Ага! Скажи, что Роберт Данцигер позволил тебе ознакомиться с блокнотами детективов. Причем ты должен быть готов повторить это под присягой. Ясно?

— Ясней не бывает. Спасибо, чернильная душа!

Кэролайн упала на подушку.

— Мой отец был первоклассным детективом. С ним не пропадешь. Если надо тайно покопаться в ящике с постельным бельем папы римского — Келли самый подходящий для этого человек.

— Запомню на будущее. Может, пригодится. Это я про постельное белье папы римского.

— Бен, а не хочешь ли обратно в постельку?

— Я не чувствую себя уставшим.

Кэролайн, не открывая глаз, отозвалась мурлыкающим голосом:

— Я тоже!

45

Джимми Дуллитл служил архивариусом в бостонском департаменте полиции.

Архив находился в подвале — огромная комната, ряды полок, заставленных папками и ящиками. Отчасти атавизм — нынче бостонская полиция почти на сто процентов компьютеризована. Даже заметки для памяти делаются в компьютерной записной книжке, из которой их можно потом перебросить в стационарный компьютер. Однако многие детективы предпочитают работать по старинке.

Джимми Дуллитлу было лет шестьдесят, а выглядел он на все семьдесят — может, из-за многолетнего затворничества в подвале или из-за своего малого роста и сгорбленной спины. При всем том, что в полиции, с ее высоким уровнем тестостерона и мужской фамильярности, принято сорока- или пятидесятилетних мужиков по-прежнему называть Бобби или Билли, обращаться к Дуллитлу «Джимми» язык как-то не поворачивался. Ему явно пора было превращаться в Джима.

Встретил он нас с Келли дружелюбно, однако выдать документы касательно убийства Траделла категорически отказался.

— Извините, друзья, это саркофаг. Без специального разрешения — ни-ни. Джон, я бы рад тебе и молодому человеку сделать приятное, но не имею права.

— Что еще за «саркофаг»? — возмутился я.

— Саркофаг — значит, на досье гриф «Ограниченный доступ». А ограниченный доступ обозначает — никакого доступа без письменного позволения самого комиссара.

Джимми Дуллитл с уважением показал пальцем в потолок. Но поскольку весь департамент полиции находился над ним, Дуллитлу пришлось трижды ткнуть в потолок, чтобы показать — я не мелкую сошку имею в виду, а Самого.

— И много у вас таких досье? — спросил я.

— Хватает. В основном, чтоб досужих любопытных держать подальше от уголовных дел, в которых замешаны всякие звезды и прочие знаменитости.

— В этом деле никакие звезды не замешаны. И мы расследуем убийство. Нам не для досужего любопытства.

— Рад бы помочь, да не могу.

— Меня к вам послала Кэролайн Келли.

— Я сегодня с утра газет не читал. Ее что, назначили комиссаром бостонской полиции? — Дуллитл осклабился.

— Свинство! — воскликнул я. — Эти документы нам нужны немедленно.

Дуллитл раздраженно пожал плечами — ходят тут всякие без письменного разрешения!

— Джимми, — сказал Келли, — можно воспользоваться твоим телефоном?

— Пожалуйста, только это внутренний телефон.

— Я знаю.

Келли набрал двузначный номер.

— Доброе утро. Будьте добры комиссара Эванса. Детектив Джон Келли… Да, он самый. А, Маргарет, привет!.. У меня все путем, все отлично. А ты как?.. Ну и прекрасно… Кэролайн в порядке. Нет, куда ей еще детишек — одного пока достаточно. Так, значит, Пол Эванс занят? А, ты все-таки попробуешь? Ну, спасибо… Пол? Здорово! Джон Келли беспокоит… Отлично. А ты как?.. Ну, молодцом!.. Слушай, мне стыдно тебе досаждать, но тут у меня проблемочка. Я внизу, в архиве, мне нужен «саркофаг», но архивариус артачится. Прежний, прежний, куда ж ему деться — старина Джимми Дуллитл. Ага, передаю ему трубочку. Спасибо, Пол! Привет семье.

Келли передал трубку Джимми Дуллитлу. Тот взял ее не без трепета. Впервые в жизни ему предстояло говорить с самим комиссаром полиции!

— Дуллитл слушает. Доброе утро, комиссар Эванс… Да… да… Ясно. Хорошо. Всего доброго.

Он положил трубку. Почтительно помолчал и затем промолвил:

— Комиссар разрешил. Вы извините, что я… Понимаете, инструкция.

— Понимаем, — сказал Келли, — чертова бюрократия. Никуда от нее не денешься.

— Вот именно.

Дуллитл пошел за «саркофагом» и притащил нам восемь небольших запыленных ящиков.

На одном из них я обнаружил интересную пометку. За десять лет этими ящиками поинтересовались один раз. В графе «выдано» стояла единственная фамилия — Данцигер. Дата выдачи, дата возврата.

Мы с Келли стали выворачивать содержимое ящика на большом столе в просторной прихожей архива.

Практически все документы я уже видел в офисе Данцигера. Он сделал себе копии всего, что было в «саркофаге».

— Очевидно, копия блокнотов, которые мы ищем, тоже была у Данцигера, — сказал я Келли. — Но кто-то ее украл из его офиса!

Наконец мы их нашли — заурядные блокноты, такими же я пользовался в школьные и студенческие годы.

Мы с Келли долго сидели над этими блокнотами. Ряды имен, адреса, заметки — в основном скорописью, сокращенно. Приходилось постоянно догадываться, о чем речь.

После часа-другого работы я выудил только одну интересную заметку. Зато какую!

В день после убийства Траделла некий детектив Джон Риверс записал в свой блокнот корявым почерком:

ХВ я расшифровал как Хулио Вега. ФБ — это, наверное, Фрэнни Бойл.

Значит, время снова поговорить с Фрэнни Бойлом!

Выйдя из здания департамента полиции, мы с Келли направились в отдел спецрасследований.

По пути я сказал:

— Я и не подозревал, что вы в таких приятельских отношениях с самим комиссаром полиции!

Келли иронически скосил на меня глаза.

— Нет, серьезно! Я снимаю шляпу!

— Бен Трумэн, не будь ты таким олухом! Я отродясь не видал нынешнего комиссара, даже по телевизору. А звонил я давнему корешу, завхозу Заху Бояджу с третьего этажа. У него подходящий командирский голос. А секретарши вообще нет.

46

Фрэнни Бойл, как меня увидел, сразу весь напрягся и стал что-то из себя изображать. Но с рожей алкаша крутого не разыграешь.

— Что случилось, шериф Трумэн? У вас такое серьезное лицо, аж страшно!

Бойл сидел за огромным дубовым столом, заваленным документами. Прокурор, черт бы его забрал! Глазки щурятся, пытаются меня в фокусе держать. Еще только середина дня, а у него уже все перед глазами плывет!

— Фрэнни, нам нужно серьезно поговорить.

— Ой, сейчас у меня сердце разорвется. «Нам нужно серьезно поговорить» — эта фраза ничего хорошего не обещает. В последний раз, когда я ее слышал, за ней последовал развод и сумасшедшие алименты.

Он ухмыльнулся, довольный своим остроумием.

Я плотно закрыл за собой дверь.

Мы остались с Бойлом наедине в его кабинете.

— А где же твой пожилой друг? Где Келли?

— Ждет снаружи. Я считаю, что нам надо поговорить один на один. Как мужчине с мужчиной.

— Хочешь зачитать мне права арестованного?

— А ты чувствуешь, что пора? Чувствуешь, что рыло в пуху?

Бойл поджал губы.

— Фу; что за тон!.. Ладно, садись, если выгнать тебя нельзя.

— Фрэнни, я не стану ходить вокруг да около. Только что мы были в полицейском архиве на Беркли-стрит. Просматривали документацию по делу об убийстве Траделла. И выяснили, что Арчи Траделл незадолго до гибели приходил к тебе с какой-то проблемой.

— Ко мне тысячи полицейских забегают со своими неприятностями. Я единственный юрист, которого они все лично знают и которому они доверяют. Так-то! Правда, они мнят, что я мастер на все руки и по любому вопросу готов проконсультировать. Кто насчет развода приходит советоваться, кто по поводу приобретения недвижимости…

— Фрэнни, Траделл не по поводу недвижимости приходил.

— Нет? Как будто я помню, с чем он приходил. А ты-то сам знаешь, с чем он ко мне приходил?

— Знаю.

— Ну так скажи, не тяни!

— И скажу!

— Чего мы с тобой играемся…

— Траделл приходил с вопросом по поводу Фрэнка Фазуло.

Глаза Фрэнни остановились. Он откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Потом улыбнулся еще раз и еще. Я понял, что попал в точку. Моя догадка оказалась верной.

— Откуда появилось имя Фрэнк Фазуло? — наконец спросил Бойл, продолжая ненавидяще улыбаться.

— Мне подсказали.

— Тебе? Кто именно?

Я чуть было не назвал Брекстона, но вовремя спохватился. Нечего выкладывать сразу все карты.

— Скажем так — я получил подсказку от Рауля.

— Не вешай мне лапшу на уши! От кого?

— Повторяю, от Рауля.

— Ну, Бен, ты быстро обучился бостонским фокусам! Кто же мог тебе подбросить информацию? Явно не Гиттенс. Я его знаю, не его стиль.

— Почему же подсказать мне — не его стиль?

— Он информацию направо-налево не раздает, придерживает. Ты ему недостаточно близок, чтобы посвящать тебя в свои секреты. Нет, видать, Кэролайн Келли сболтнула лишнее. Я слыхал, вы с принцессой Кэролайн с некоторых пор весьма и весьма близкие друзья.

Он улыбнулся еще раз, теперь похабно.

— Фрэнни, вернемся к делу. Перед смертью Траделл поделился с тобой некоторой проблемой. Мы об этом знаем потому, что он эту проблему от своего напарника Хулио Веги не утаил. Вега был крайне расстроен. Он считал, что дело нечисто. И я тебе задаю прямой вопрос: что так разволновало Траделла, а потом и его напарника?

— Понятия не имею.

— Хочешь сказать: не помнишь — или не знаешь? Или желаешь вообще отрицать, что Траделл к тебе заходил?

— Понятия не имею — значит понятия не имею, о чем ты говоришь и чего ради ты этот разговор завел.

— Фрэнни, может, хочешь говорить в присутствии юриста?

— Я сам юрист, мать твою!

— Тогда прекрати пороть чепуху и отвечай мне честно и внятно: чем был напуган Арчи Траделл?

— Повторяю, я и знать не знаю, о чем ты толкуешь. Или скажем иначе: я понимаю, на что ты намекаешь, и за такие намеки по роже бьют!

Он попытался встать, но я быстро вскочил и средней силы толчком швырнул его обратно в кресло.

На шум в кабинет немедленно заглянул Келли.

Я в этот момент держал Фрэнни за грудки. Келли секунду оценивал обстановку, потом сказал:

— Вижу, у вас все в порядке. Если нужен буду — свистните.

Он исчез.

— Не нравятся тебе мои намеки, Фрэнни? — сказал я. — Траделл приходил к тебе не по вопросу недвижимости. Потому как в вопросах недвижимости ты полный ноль. Траделл приходил к тебе как к прокурору. А с чем приходит детектив к прокурору? С докладом о преступлении.

— О каком преступлении?

— Пока не знаю. Но скоро, очень скоро выясню все до конца!

— Ах ты, шустрый какой! Ни черта ты не выяснишь. Тебе не понять даже, с какого конца за дело взяться!

— Для начала еще раз побеседую с Хулио Вегой. Что Траделл знал, то и Вега знает. У напарников нет друг от друга секретов в работе.

— Вега давно уже спятил.

— Лучше быть чокнутым, чем продажным, как некоторые.

Я отпустил его. Он смотрел на меня с нескрываемой ненавистью.

— Ты, деревня, плетешь сам не знаешь что.

— Не обольщайся. Общая картина и теперь ясна. Траделл пришел к тебе и вывалил сразу кучу фактов: и про Фрэнка Фазуло и того полицейского, которого убили в баре «Килмарнок», и про нехорошую квартиру за красной дверью, и про Рауля. Траделл надеялся, что ты ему поможешь, что ты отреагируешь. Как-никак — слуга закона! Он тебе доверился, а ты палец о палец не ударил. Может, и спохватился потом, но уж поздно было. А Траделл из-за твоего головотяпства или чего похуже погиб. И Данцигер все это раскопал.

Бойл беспомощно усмехнулся:

— Вот, значит, как ты думаешь…

— Вот, значит, как я думаю! И когда правда станет известна во всей своей полноте, все поймут, что Вега ни в чем не был виноват.

Фрэнни все улыбался и улыбался безостановочно, как заводной заяц из рекламы лапками колотит.

Тут дверь опять открылась. Гиттенс остановился на пороге и секунду внимательно изучал меня и Фрэнни Бойла. Хотя я уже не держал прокурора за грудки, напряжение между нами было очевидно.

По глазам Гиттенса было ясно — он все понял. Но реагировать не стал. Сказал только:

— А я как раз тебя, Бен, ищу. Лауэри хочет с тобой переговорить.

47

— Похоже, вы уверены, что у нас тут происходит грубое нарушение закона и справедливости?

— Я просто не знаю, что и думать, мистер Лауэри.

Лауэри стоял у окна, спиной ко мне и Келли. Но тут он круто развернулся и впился в меня пронизывающим взглядом. На меня это не произвело большого впечатления — я как раз разглядывал его на заказ сделанные туфли. Его следовательские штучки в разговоре мне были до лампочки.

— Политически корректный ответ, — сказал Лауэри. — Вы со мной в искусстве уклончивости упражняетесь? Или говорите от души?

— От души, сэр, — сказал я. Ну да, стану я тебе, хлыщ поганый, от души что-то говорить!

— И хотел бы вам верить, да как-то не верится, — сказал Лауэри. — У меня впечатление, что вы только прикидываетесь простачком, а на самом деле знаете больше, чем говорите вслух.

Лауэри опять переключился на вид из окна. Из его кабинета вид на центр был чудесный. А я переключился на экраны трех установленных рядышком телевизоров. На экранах мелькали картинки, правда, без звука. Очевидно, в высших кругах считается шиком смотреть сразу несколько программ — дескать, мы ежеминутно в курсе всего!

— Парень из глубинки решил показать городским задавакам, где раки зимуют, — задумчиво произнес Лауэри. — Что ж, поделом городским задавакам, они крепко потрепали ему нервы… — Лауэри вздохнул. — Шериф Трумэн, шутки шутками, но вы должны понять мое положение…

— Мистер Лауэри, вы не обязаны извиняться передо мной.

— Совершенно верно. Я извиняться перед вами не обязан. Я вообще вам ничем не обязан. А вот вы, будучи не у себя дома, кое-что обязаны… Скажите мне на милость, что вы потеряли в нашем архиве? Ведь вы там с утра копались в досье Траделла!

— Так точно, сэр.

— Ищете связь с убийством Данцигера?

— Такая связь вполне возможна.

— Ага, вполне возможна. Я так понимаю: это ваша позиция. А в вину Брекстона вы не верите?

— На сто процентов уверен быть не могу.

— А вы всегда желаете быть уверенным на сто процентов?

— В идеале — да.

Лауэри подумал секунду-другую, а затем сказал отеческим тоном:

— Бен, я в судебных залах не первый год. И знаете, что судья всякий раз говорит присяжным? Что они должны решить, виновен ли обвиняемый «вне любого разумного сомнения». Обратите внимание на формулу. Судья не говорит: «Вне всякого сомнения». Он говорит осторожно: «Вне любого разумного сомнения». То есть судья как бы даже и не мечтает о том, что присяжные будут уверены на все сто процентов. Он лишь просит о предельно возможной уверенности. Иными словами, смиренное сознание, что ошибки возможны, лежит в самой основе нашей юридической системы. Потому что судебный аппарат — это люди, а людям свойственно ошибаться. И мы вынуждены с этим мириться, ибо иного выбора у нас нет. Никто из нас не имеет монополии на истину, никто не имеет машины времени, чтобы побывать в прошлом и все увидеть своими глазами. Мы высказываем догадки, собираем улики и молим Бога, чтобы мы оказались правы, чтобы мы не допустили ошибки. Это огромная, тяжкая ответственность, Бен!

— Понимаю, сэр.

— Мы арестовываем человека не тогда, когда мы на сто процентов уверены в его вине, а когда эта уверенность достигает определенного уровня — к примеру, пятьдесят один процент. Как только мы решили, что вот он, виноватый, мы полностью сосредотачиваемся на отработке принятой версии, землю роем, чтобы подтвердить — да, это и есть преступник. На этом этапе следствия мы забываем о презумпции невиновности. Для нас существует одна реальность — данный человек совершил преступление, и наше дело — это доказать!

— Да, сэр.

Я покосился на Келли, который сидел в кресле справа от меня. Он со скучающим видом разглядывал потолок. Прокурор мог бы с тем же успехом рассуждать о репродуктивных привычках галапагосских черепах.

— Итак, шериф Трумэн, у вас есть сомнения в том, что Брекстон — убийца?

— Да, сэр.

— Выкиньте их из головы.

— Простите, сэр?

— Выкиньте их из головы. Убийца — Брекстон.

— Почем вам знать?

— Да потому что я ловлю преступников с незапамятных времен. У нас достаточно улик, чтобы трижды засудить Брекстона за убийство Бобби Данцигера! Мне, черт возьми, случалось выигрывать дела, где было раз в пять меньше доказательств! Поэтому я не испытываю никакой нужды притягивать к делу за волосы случай десятилетней давности — убийство Траделла. А значит, забудьте, выкиньте все из головы!

Поверьте мне, без упоминания об убийстве Траделла нам проще засудить Брекстона. Таким образом, мы не будем сбивать с толку присяжных избытком информации. Да и городу будет только вредно, если всплывет давняя тема — нераскрытое убийство полицейского Артура Траделла!

Бен, тут речь идет о большой политике. Надеюсь, вы, человек не без образования, это прекрасно понимаете. В данный момент в Бостоне нет острых расовых противоречий, все более или менее нормально. Преступность держится в рамках, народ полицию уважает. Афро-американская часть населения живет лучше и спокойнее, чем в любом другом большом городе Соединенных Штатов. Скажем, в Нью-Йорке ситуация другая. Там полиции не доверяют. Там ее даже ненавидят! Нас, к счастью, Господь миловал. Да, Бен, сейчас речь идет о вопросе политической важности.

Я не очень-то верил идиллической картинке, нарисованной прокурором. Пусть он это втравляет избирателям перед выборами. А у меня свое мнение.

— Даже если дело будут рассматривать в штате Мэн, — продолжал Лауэри, — оно все равно окажется в центре внимания бостонской публики. И я обязан буду сказать народу, что все улики свидетельствуют против Брекстона. И другого подозреваемого не существует. Я не желаю упоминать прошлое десятилетней давности. Я не хочу, чтобы прошлое постоянно волочилось за нами и мешало идти вперед!

— К сожалению, сэр, прошлое неизбежно волочится за нами.

— Бен, я вас прошу, не ройтесь вы в прошлом дерьме! Десять лет назад убийство Траделла привело к обострению отношений между белыми и черными. Сами понимаете: белый полицейский убит черным парнем. «Опять белый убит черным!», «Опять черного обвиняют в убийстве белого!». Вы, Бен, стоите возле цистерны с бензином и поигрываете спичками. Не лучшее занятие для человека вашего ума!

Келли вдруг поднялся.

— Все ясно, сэр. Спасибо за разговор. Пойдем, Бен.

Выйдя на улицу, мы с Келли решили, что мы на правильном пути. Раз Лауэри так разволновался, надо действовать дальше.

Келли предложил еще раз наведаться к Хулио Веге.

Нам было невдомек, что мы с этим опоздали.

Хулио Вега был уже мертв.

48

Вега висел в кухне своего небольшого домика. Он использовал электрокабель, который привязал к крючку для люстры. Массивный узел петли наклонил голову вперед. Спереди удавка терялась в складках жира на шее. Стул, на котором он стоял, теперь валялся на полу.

Келли притронулся к руке покойника. Тело качнулось и несколько раз прошлось из стороны в сторону, как маятник.

— Холодный, — констатировал Келли.

Он позвонил в полицию. И началась обычная катавасия. Через полчаса явились все, кому положено — и местные полицейские, и бостонские, и ищейки из отдела по расследованию убийств. Даже самоубийство классифицируется законом как «неестественная смерть» и расследуется по полной программе.

Но, по-моему, смерть Хулио Веги была предельно естественной. Логическое завершение десяти лет опалы в полиции, преждевременного увольнения на пенсию, угрызений совести и пьянства. Вега наконец-то сполна расплатился за свои прегрешения, если таковые имелись. Уйдя из жизни, он избежал вторичного слушания по делу об убийстве Траделла, которые должны были просыпать новую соль на незажившие раны.

Даже сам вид покойного наводил на мысль о естественной смерти. В отличие от трупов Данцигера и Ратлеффа, где все кричало о насилии, Вега, казалось, просто уснул. Правда, в крайне неудобной позе. Однако кому из нас не случалось заснуть в совершенно дурацкой позе?

Гиттенс тоже явился. Он был заметно расстроен.

— Я боялся, что именно так все и кончится. Уж очень жестоко обошлись с Вегой. Он этого не заслужил.

Я хотел было подойти к Гиттенсу и сказать несколько слов утешения, но вовремя одумался. Не те у нас теперь были отношения, чтобы он оценил мое сочувствие.

Келли отвел в сторонку одного из детективов и спросил его мнение.

— Чистое самоубийство. Мы тут единственно для проформы.

Тело все еще висело в центре комнаты — фотографы-криминалисты задерживались на другом происшествии.

В момент, когда рядом с трупом никого не было, Келли подвел меня к Веге и сказал:

— Посмотри на следы на его шее, Бен. Приподними-ка тело.

Сам он приподнял голову Веги, раздвинул складки кожи. Я увидел две сине-красные полосы. Одна полоса кровоподтеков ниже кадыка, вторая — выше.

— Хм, — сказал я, не зная, что бы еще добавить.

Келли осуждающе посмотрел на меня.

— Смотри внимательнее! Замечаешь странность?

Я опять невнятно хмыкнул. Потом сказал:

— Говоря по совести, ничего не замечаю. Это первый повешенный, которого я вижу.

— А я повешенных видел не раз. Хотя впервые вижу человека, который ухитрился повеситься дважды.

Через несколько минут подъехала Кэролайн и с ходу сунула мне в руку бумажку с номером телефона.

— А кому я должен позвонить? — спросил я. — Тут нет фамилии!

— Незачем светить фамилию, — сказала Кэролайн и тихонько добавила: — Это Макс Бек.

49

В Паблик-Гарден на островке посреди пруда разыгрались-раскрякались дикие утки. Особенно волновались селезни — вытягивали головы, гонялись друг за другом, молотили крыльями и с громким всплеском ныряли в воду.

Макс Бек сидел на лавочке у пруда, рассеянно жевал сандвич и наблюдал за шумными кряквами. Фольгу от сандвича он сунул под бедро, чтобы ветер не унес. Здесь, в городском идиллическом уголке природы, Бек казался заурядным раздобревшим мужчиной средних лет. С трудом вспоминалось мое первое впечатление от него — скользкий судейский крючок, один вид которого приводит в отчаяние любого человека, мечтающего о справедливом миропорядке.

— Добрый день, мистер Бек, — сказал я.

— А, шериф Трумэн! Спасибо, что пришли. Садитесь. Желаете бутерброд с тунцом?

Я кивнул и взял бутерброд.

— Молодец, — сказал Бек, — не боишься данайцев, дары приносящих.

— Вы тут часто обедаете? — спросил я для поддержания дружелюбного разговора.

— Нет. Обычно я вообще не обедаю. Или некогда, или совесть не велит. — Он с улыбкой показал на свое брюшко. — А вас я позвал именно сюда потому, что хотел поговорить без посторонних.

Утки опять закрякали, забегали.

— Что-то их беспокоит, — заметил я.

— Просто холодает. Они волнуются, пора улетать в теплые края.

Мы какое-то время молча жевали.

— Кто-нибудь знает, что вы здесь, со мной? — наконец спросил Бек.

— Нет. По телефону мы договорились о конфиденциальной встрече. Кстати, вы уж извините, но встреча с вами — это не то, чем я стал бы хвастаться перед своими друзьями-полицейскими.

— Твои друзья в полиции небось считают, что я принадлежу к плохим парням — только потому, что они платят мне как адвокату.

— Адвокат адвокату рознь, — произнес я. — Есть мнение, что вы слишком уж на стороне плохих парней. Так сказать, поклонник сатаны.

Бек ухмыльнулся. Клеймо сатаниста его не пугало. Сатана и иже с ним щедро платят.

— Как бы то ни было, — сказал Бек, — я благодарен вам, что вы пришли. Не будем засиживаться, чтобы нас никто не застукал вместе. Поэтому к делу. Обычно я договариваюсь напрямую с прокурором. Но сегодняшний случай — особый. Мой клиент хочет не просто сдаться властям. Он хочет сдаться лично вам.

— Мне? Почему лично мне?

— Он вам доверяет.

— И напрасно. Ваш клиент сообщил вам, что сегодня ночью он со своим костоломом вломился ко мне в гостиничный номер и приставил мне пушку ко лбу?

Бек отрицательно помотал головой.

— Возможно, сегодня в полиции я не самый большой благожелатель Брекстона.

— Понимаю ваше раздражение. Но я помню, что вы не стали подавать на Брекстона жалобу за нападение в комнате допросов. А ведь вы тогда могли доставить ему огромные неприятности! Однако вы его пощадили. Это сбрасывать со счетов и забывать нельзя.

Я молчал.

— Харолд сказал, что вы помогли вернуть его дочь.

— А, пустяки.

— Для него не пустяки. Шериф Трумэн, бостонская полиция рвет и мечет — они остервенело ищут Брекстона. Но найти его они не должны. Это очень важно. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Нет, не понимаю. По-моему, важно, чтобы они его наконец нашли. Выписан ордер на его арест. Все законно.

— Я не против закона. Просто нельзя допустить, чтобы Харолд попал в лапы бостонской полиции. В этом случае его жизнь гроша ломаного не стоит. Он либо погибнет в камере при загадочных обстоятельствах, либо белые полицейские пристрелят его как собаку где-нибудь в темном переулке — при попытке бегства или за вооруженное сопротивление при аресте. Задним числом ему что-нибудь да пришьют. В Бостоне моего клиента ждет не судебное разбирательство, а расправа.

Мне не понравилась его речь. Белые полицейские! Какого дьявола так обобщать! Я, в конце концов, тоже белый и тоже полицейский!

— Кого я в данный момент слышу, — спросил я, — вас или вашего клиента?

— Мы с моим клиентом говорим одним голосом.

— Ага! И вы хотите отрицать, что вы с дьяволом на дружеской ноге!

Бек нахмурился. Он разломил кусок хлеба и бросил его уткам. Те бесстрашно подбежали совсем близко к его ногам и устроили маленькую драчку вокруг добычи.

— Мой клиент попросил передать вам его просьбу, — другим, более официальным тоном продолжил Бек. — Что я и делаю. Раз существует ордер на его арест, он готов сдаться. Но он выдвигает два условия. Во-первых, он сдается именно вам. Во-вторых, его тут же увозят в Мэн — следствие и процесс должны проходить в вашем штате. Оказаться в руках бостонской полиции он не желает ни на день, ни на час, ни на минуту! В этом пункте он настроен решительно — будет так и не иначе.

— А если я не соглашусь, тогда что?

— Тогда его рано или поздно найдет бостонская полиция. И ей он без боя не сдастся. Кто-то пострадает.

— Возможно, Харолд.

— Да, возможно, Харолд. Шериф Трумэн, вам такой вариант кажется приемлемым?

— Разумеется, нет. Вы за кого меня принимаете! Вы всех копов считаете циниками?

— Некоторые копы не вызывают у меня восторженных чувств.

— Причислять меня к выродкам в форме несправедливо!

— Ладно, извините. Мой клиент считает, что некоторые бостонские полицейские намерены от него избавиться. А теперь позвольте вам показать один интересный документ. Думаю, это вам многое прояснит в ситуации.

Бек достал из своего кейса несколько бланков с шапкой окружного прокурора и протянул их мне. На каждой из четырех страничек стоял штамп «Секретно».

На первом листе была указана тема документа: «Соглашение между стороной обвинения и Харолдом Эллисоном Брекстоном».

Не скрою, я был ошарашен.

— Посмотрите в конец, — сказал Бек, — на подписи.

На последней странице стояли росчерки сразу трех работников прокуратуры, начиная с самого высшего.

Подписали:

генеральный прокурор штата,

окружной прокурор Лауэри,

помощник окружного прокурора Данцигер.

— Харолд просил показать этот документ вам. Вы понимаете, что у вас в руках, шериф Трумэн? Это соглашение о сотрудничестве. Подписано среди прочих и Бобом Данцигером. Вы знали, что Брекстон работал на Данцигера?

— Н-нет.

— В этом свете вам не кажется странным предположение, что Харолд взял да убил человека, который только что обеспечил ему иммунитет? Взгляните-ка на этот пассаж. — Бек указал мне абзац на второй странице. — «Применить принцип неподсудности в отношении к его показаниям касательно событий в ночь с 16 на 17 августа 1987 года, когда был убит Артур Траделл». Вы знаете, что означают слова «применить принцип неподсудности»?

— Да. Что бы он ни сказал, давая показания по данной теме, это не может быть использовано против него. Разве что обвинение сумеет доказать, что оно получило ту же информацию из другого, независимого источника. Короче, формальное обвинение в убийстве Траделла с него не снимают, но все сообщенное Брекстоном не имеют права использовать против него в суде.

— Правильно. Однако это гарантийное письмо имеет второй смысл. Тот факт, что Боб Данцигер пошел на соглашение с Брекстоном, однозначно показывает — Данцигер не считал Брекстона убийцей Траделла! Никогда прокурор не подарит убийце полицейского юридической неприкосновенности, даже такой ограниченной, как в данном случае! Следовательно, Данцигер хотел использовать Брекстона как орудие для поиска настоящего убийцы.

— Что-то я не понимаю. Если Брекстон не убивал Арчи Траделла, то что он вообще мог сообщить полиции по данному делу?

— Шериф Трумэн, отношения Харолда с полицией весьма и весьма сложны. Он отнюдь не тот монстр, каким его малюют. Он многим детективам помог, и не раз. В том числе и вашему другу Мартину Гиттенсу.

— Брекстон был шестеркой Гиттенса?

— Давайте будем деликатнее и не станем бросаться нехорошими словами. Брекстон был источником информации Гиттенса. И продолжает быть.

— Не верю!

— Спросите самого Гиттенса. Они оба уже много лет работают в Мишн-Флэтс — каждый в своей сфере. И отлично уживаются. Не скажу, что они друзья-приятели. Это лишь деловое сотрудничество: ты — мне, я — тебе. Гиттенс получает информацию. А Брекстон… — Бек не сразу нашел подходящую деликатную формулировку: — А Брекстон получает свободу маневра.

— Свободу маневра! Ловко сказано. То есть, говоря простым языком, Гиттенс его покрывает. Нет, не могу поверить!

— Уж так сразу и покрывает!.. Гиттенс помогает Брекстону избегать неприятных ситуаций. Если готовится полицейский рейд, Гиттенс может своевременно предупредить. Это, кстати, довольно распространенная практика. Сами понимаете, разведка и контрразведка. Обычный шахер-махер.

Надо думать, Бек угадал по моему виду, насколько я потрясен услышанным. Он замолчал и дал мне время прийти в себя.

Я тупо смотрел, как он бросает кусочки хлеба уткам, как те отгоняют от своего обеда наглых голубей.

Наконец Бек решил продолжить беседу:

— Не стоит так переживать, шериф Трумэн. Мартин Гиттенс на самом деле весьма неплохой полицейский. Он просто выполняет свою работу. И в вопросе, кого вербовать в информаторы, ему не приходится быть разборчивым. Он занимается наркотиками. А кто способен поставлять информацию из мира наркоманов и наркодельцов? Наркоманы или наркодельцы. Да, так устроен мир — о преступниках лучше всего информированы преступники. Значит, надо дружить с одними преступниками против других преступников. Вам кажется это мерзким, мне — забавным. Так или иначе, Гиттенс не худший из полицейских. Я к вашему брату особой любви не испытываю, но Гиттенса более или менее уважаю.

— Значит, Гиттенс «оберегал» Брекстона в момент, когда Траделл и Вега готовили рейд?

— Да, он предупредил Брекстона о грядущем налете полиции. Именно поэтому Харолда не было в квартире во время налета. Но надо отдать должное Гиттенсу — как только возникла версия, что это Брекстон застрелил Траделла, Гиттенс больше никакой поблажки Брекстону не давал — навалился на него с предельной жесткостью. Кстати, как вы помните, именно Гиттенс нашел орудие преступления.

— С отпечатками пальцев Брекстона.

— Отпечатки пальцев были перенесены на пистолет.

— Бросьте чепуху молоть!

— А вы разве не знаете, что отпечатки пальцев можно перенести с одного предмета на другой? Достаточно куска скотча и кой-каких элементарных знаний. А если эти отпечатки будут удостоверять ваши кореши из отдела криминальной экспертизы, тогда и вовсе никаких проблем!

— Стало быть, пресловутый Рауль — это Брекстон?

Бек театрально пожал плечами:

— Кто ж его знает…

— Тогда у меня возникает вопрос: как именно Данцигер намеревался использовать Брекстона? Ясно — как свидетеля. Но что должен был показать Брекстон?

— Он должен был засвидетельствовать под присягой, что Гиттенс предупредил его о готовящемся рейде коллег. Только это. Потому что Брекстон ничего больше не знает относительно той ночи.

Бек заглянул мне в глаза и вкрадчиво продолжил, стараясь выглядеть предельно искренним:

— Шериф Трумэн, Брекстон не убивал Боба Данцигера. Я не говорю, что мой клиент ангел. Но в данном случае он чист как стеклышко!

— Почему я должен верить Брекстону — и вам?

— Да потому что Данцигер верил Брекстону! Он знал, что Харолд не убивал Траделла. И поэтому Данцигер обеспечил моему клиенту иммунитет. Вам остается только выяснить, откуда у Данцигера была эта уверенность, на чем он основывал невиновность Брекстона.

— Его самого я спросить опоздал, — произнес я с печальной улыбкой. — А где искать дальше?

— Что-то должно было остаться. Чьи-то показания, какие-то записки. Могу только гадать. Харолд надеется на ваши способности. Он велел мне показать вам этот документ, чтобы не только он вам, но и вы ему доверяли. Друзьями вы не станете, дело ясное. Но доверять друг другу в трудной ситуации вам просто необходимо. Позвольте ему сдаться.

Я бросил уткам остатки своего сандвича и встал.

— Хорошо. Но как это выглядит практически?

— Мы выберем место вне Бостона, где здешняя полиция не имеет юрисдикции. Харолд сдастся вам добровольно. Вы его арестуете и незамедлительно, напрямую доставите в одну из тюрем штата Мэн. Судебный процесс должен происходить там же, в вашем штате.

— На месте Брекстона я бы не слишком рвался предстать перед судом!

— Шериф Трумэн, будь вы на его месте, опасность предстать перед судом была бы наименьшей из ваших проблем!

50

Мы встретились с Гиттенсом в скверике, который разбит на мысе Бэттери-Пойнт, что выдается в бостонскую гавань на юго-восточном конце Мишн-Флэтс. Здесь некогда стояли английские пушки, охраняющие южные подходы к городу, — так сообщает медная табличка на парапете. За парапетом начинается почти первозданное болото, которое незаметно переходит в залив. Этот район слишком далек от центра, чтобы вкладывать деньги в осушение и строительство, как было сделано в других местах.

— Ну и местечко ты выбрал для встречи, — сказал Гиттенс.

Ветер трепал наши куртки. Здесь, на юру, было неприятно холодно.

— Хотел поговорить без помех, — сказал я.

— Выбрал бы лучше Северный полюс. О чем поговорить-то?

— Мне нужна еще информация по делу Траделла.

— Ах ты Господи, никак не угомонишься!

— Мартин, вам не кажется странным, что все замешанные в этом деле кончают печально: убит Траделл, убит Данцигер, убит Вега.

— Пардон! Вега повесился.

— Нет, его удавили. На шее две полосы. То есть его повесили один раз — он сопротивлялся, выжил. Тогда его повесили вторично.

— Ты фантазер, — возмущенно сказал Гиттенс. — Забудь ты и Вегу, и Траделла. История не стоит выеденного яйца. Все уже ясно: Брекстон застрелил Данцигера без всякой на то особой причины, просто по злобе, желая поквитаться с настырным прокурором-ищейкой.

— А кто Траделла убил?

— Да тот же Брекстон, черт возьми. Нужно тебе огород городить!

— Брекстон не мог убить Траделла. Это исключено.

— Почему же исключено?

— Да потому что Брекстона не было в квартире за красной дверью! Вы его вовремя предупредили о рейде!

Гиттенс несколько секунд молча изучающе смотрел на меня.

— Ты это дерьмо не вздумай больше повторять, Бен, — сказал он. — Я терплю-терплю до поры до времени, но ведь и у меня терпелка не железная! Я Брекстона ни о чем не предупреждал. Кто тебе про это напел?

— Таковы факты из досье Данцигера. Я знаю и кое-что похуже. Данцигер дал Брекстону гарантию иммунитета. Брекстон должен был выступить свидетелем по делу перед большим жюри!

— Бред собачий.

— Нет, не бред. Вот гарантийное письмо. Оно как минимум объясняет тот факт, почему Брекстон оказался в штате Мэн. Он туда поехал не Данцигера убивать, а обговаривать детали сотрудничества. Он намеревался стать звездой на процессе, который готовил Данцигер.

Гиттенс просмотрел письмо. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Поскольку он никак не прокомментировал свое впечатление, то я сказал:

— Мартин, Данцигер знал все.

— Все — это что именно?

— Что Брекстон был твоим информатором. Что ты его оберегал от полиции.

— Ты ни черта не понял. Получал ли я время от времени информацию от Брекстона? Да, конечно, получал. Делал ли я время от времени что-либо взамен? А как же иначе, в чем смысл кооперации? Но называть Брекстона моим информатором — это преувеличение века!

— Вы уведомили Брекстона о том, что Траделл и Вега готовят рейд против него?

— Разумеется, нет!

— Вы когда-либо защищали его от полиции?

— Нет. В том смысле, который ты имеешь в виду, — нет!

— Был ли Брекстон тем самым Раулем?

— Нет. И даже забудь, что ты когда-либо задавал мне этот идиотский вопрос!

Я, отчасти сбитый с толку, молчал.

— Бен, послушай, угомонись наконец. Брекстон убил Траделла, вбей себе это в глупую свою башку!

— Не знаю, концы с концами упрямо не сходятся. Если Харолда предупредили о рейде (не будем спорить, кто именно), то какого черта он делал в квартире?

— Харолд? Какая прелесть! Вы уже с ним по-простому — «Харолд», «Бен»! Стало быть, всю эту дребедень тебе Харолд рассказал?

— И потом, какого дьявола он оставил оружие рядом с местом преступления? Пистолет на пожарной лестнице с отпечатками его пальцев… невероятно, чтоб он мог допустить такой промах! Либо пистолет бы унес, либо стер свои отпечатки!

— Ты спрашиваешь: как могло случиться то, как могло случиться это? Ты забываешь, что в реальной жизни ничего не идет по плану. Все идет наперекосяк. Почему Брекстон оказался в квартире, если его заранее предупредили, что быть ему там ни в коем случае нельзя? Да по сотне разных причин! Вернулся, чтобы взять забытую вещь. Не рассчитал время и задержался дольше, чем следовало. Был пьян и плохо соображал. Рейд начался раньше, чем Брекстон предполагал. И так далее. И так далее. А когда Брекстона блокировали в квартире, он запаниковал. Ему оставалось одно: выпалить и бежать в суматохе. Он не мог вести переговоры с полицией. Во-первых, он дипломат хреновый. Во-вторых, торговаться предмета не было.

— Хорошо, могу согласиться. Ну а пистолет-то с отпечатками зачем ронять?

— Потому что Брекстон — человек. Потому что человеку в горячке свойственно делать страшные глупости. Даже самые великие умники совершают в горячке глупости. Только поэтому мы и ловим всех этих ребят, которые задумывают идеальные убийства, а горят на смешных пустяках! Бен, убийство — не детский утренник. Даже самый матерый гад и тот теряет разум. Убийство — это истерика, это хаос, это бардак! А ты воображаешь себе холодный расчет, трезвую голову. Только в фильмах про лейтенанта Коломбо убийцы педантичны как старые девы и хладнокровны как змеи!

— А что с Раулем?

— Да пошел ты с этим Раулем! Носишься с ним как с писаной торбой! Я тебе сказал: не было никакого Рауля — и была тысяча Раулей! Что в лоб, что по лбу!

Он в сердцах положил руки на каменный парапет и рванул его на себя. Естественно, камень не поддался, но Гиттенс немного разрядился.

— Ни одна на свете загадка не имеет чистенького решения, — сказал он. — Реальный мир неряшливый и сумбурный. Практически ничего не совершается как в книжке. Любое событие люди запутывают, усложняют самым неожиданным образом. Там, где человек, по всем законам разума, должен пройти прямо, он сто раз вильнет вправо и влево. Зачем, почему, какого хрена? А так — вильнулось, и баста. И ты хоть сто лет ищи объяснение, а не найдешь, потому как его не существует вовсе! Душа — такие потемки, что даже сам человек ее толком не знает. А уж со стороны разгадать чужие действия можно только в самых грубых деталях. Сколько ни ломай голову, сколько ни собери улик, все равно чуть-чуть загадки останется. Люди — тайна за семью печатями. Мир — тайна за семью печатями. Мы не можем знать все. Мы знаем только чуточку. И больше нам знать не дано. Только в твоих исторических книжках все все знают и все идет гладко как по нотам. Живая жизнь — она другая. Она неряшливая дура. И в ее жилище ни одна вещь не лежит на своем месте. Вселенная, быть может, прекрасно организованное место, но тот кусок Вселенной, где живет человек, — там черт ногу сломит!

Я молчал, потрясенный его внезапным красноречием.

А ведь Гиттенс и впрямь идеальный полицейский для Мишн-Флэтс. Потому что из всех сумасшедших мест на планете Мишн-Флэтс едва ли не самое сумасшедшее. А Гиттенс как раз и есть марафонский бегун по пересеченной местности. На стадионе с его аккуратными дорожками ему бежать скучно. Они созданы друг для друга — Гиттенс и Мишн-Флэтс.

Если законы не срабатывают, Гиттенс их слегка подогнет под себя. Нельзя же в кривом мире использовать прямые линейки! И это даже хорошо. Без таких Гиттенсов юридическая система в Мишн-Флэтс вообще сдохнет.

Поскольку Гиттенс обставил себя теоретическими оправданиями, к нему сложнее подступиться. То ли дело Фрэнни Бойл! Мой дешевый блеф сразу его расколол. С Гиттенсом я тоже блефовал, но тут я не на того напал. Гиттенс не колется. И даже не потому, что его сложно расколоть. Его практически невозможно расколоть. Ибо у него свои представления о добре и зле. Само понятие вины для него извращено. Он не может проговориться, потому что не чувствует за собой вины.

Я мыслил сумбурно, Однако понимал, что именно в этот момент мне всего понятнее характер Гиттенса.

Мы долго молчали.

Потом Гиттенс спросил:

— Ну и что ты намерен делать… со всеми своими теориями по поводу Траделла?

— Ума не приложу. Кто стрелял в Траделла — я так и не разобрался. Возможно, все-таки Брекстон. А про остальное… не знаю, что и думать. Грязные игры. Но виноват ли кто и в чем — не знаю.

Гиттенс разодрал гарантийное письмо Данцигера и бросил обрывки в воду — туда, где рос камыш. Меня это действие возмутило. Но когда Гиттенс снова заговорил, мне показалось, что он поступил правильно — и мне на благо. Некоторые вещи должны остаться тайной. Закон всеобщего неизбывного бардака требует именно этого.

— Ты вот что, — сказал Гиттенс, — ты осторожнее будь. Есть много людей, которые очень не хотят, чтобы это дело опять всплыло. Много важных персон, которые в этом совсем не заинтересованы.

— Меня уже предупреждали. И не раз. Но остановиться не в моих силах.

— Тут ты не прав, Бен. Умение вовремя остановиться — одно из главных профессиональных качеств хорошего полицейского. Во время следствия нам совсем не обязательно ответить на все возникшие вопросы, проследить до конца каждую ниточку. На это просто нет времени. Наша работа — побыстрее решить в общем и целом одно дело. И тут же браться за следующее. Время не ждет. Поэтому в какой-то момент ты должен сказать себе: хватит, достаточно, сбрасываю в архив. И двигаться дальше.

51

Разумеется, Гиттенс был прав: никакая тайна не раскрывает себя до конца.

А уж что касается убийства, то оно всегда окружено сотней мелких неразрешимых вопросов:

что жертва делала в данном месте в данное время?

почему она не закричала (или почему закричала)?

почему убийца выронил орудие преступления и не поднял его?

почему убийца не сразу скрылся с места преступления?

И так далее, и так далее.

Можно часами, днями и неделями безрезультатно ломать голову над второстепенными загадками.

Убийство из-за случайных, необъяснимых деталей и в силу отсутствия свидетелей дает обильную пищу для догадок. Большинство этих неясностей не имеет решающего значения, и опытный следователь рано или поздно научается игнорировать попутные загадки как несущественные мелочи. Дело считается раскрытым, когда ясно главное — кто убил. А все остальное — шелуха, досужее любопытство.

В жизни не происходят эффектные сцены в гостиной а-ля Агата Кристи, где умный-преумный инспектор, усердно поработав серыми клеточками, рисует пораженным слушателям безошибочную картину убийства во всех подробностях.

Гиттенс прав: мир намного запутаннее, чем кажется нам — книжным идеалистам и романтикам.

Словом, моя беседа с Гиттенсом побудила меня к определенного рода смирению. Если остаются неясности, значит, быть по тому!

Я случайно узнал, что в последние дни перед своей гибелью Арчи Траделл нервничал в связи с какой-то проблемой. Но вполне возможно, что я так никогда и не узнаю, что за проблема мучила его в последние дни жизни. Больше того, очень даже вероятно, что это пустяк и мне и не нужно знать ответ!

То же самое можно сказать о Фрэнке Фазуло и о том давнем изнасиловании-убийстве полицейского в пабе: а на фига оно тебе — знать, что там случилось? Был Рауль или не было Рауля, какая разница? И вся эта головоломка с квартирой за красной дверью и убийством Траделла, и загадка, какого дьявола убийца ворочал труп Данцигера, — все эти «почему» да «как», возможно, останутся без ответа. Бог с ними, с малозначительными подробностями. Убийство Данцигера в общем и целом разъяснено. Все улики, несомненно, указывают на Харолда Брекстона. Все! А остальное — шум за сценой, болезненный зуд в мозгах, слухи и домыслы — чушь и гниль. Так что давай, Бен, согласись с версией — и угомонись.

Но одна загадочка застряла у меня в мозгах, и никакая самотерапия не могла изгнать ее из моей головы. Оставался один свидетель, который до сих пор, так сказать, не отмылся от грязи. А именно — Фрэнни Бойл.

Расставшись с Гиттенсом, я поспешил в центр города — найти Фрэнни Бойла и дожать его.

Я припарковал машину на Юнион-стрит и дальше пошел пешком мимо статуи Сэмюэла Адамса через огромную голую площадь перед мэрией.

Она называется Сити-холл-плаза, но испанцы, насколько я знаю, плазой называют уютную площадь, которая соответствует «человеческому масштабу». А эта плаза перед мэрией была размером с три-четыре футбольных поля. Пустыня, выложенная красным кирпичом. Невольно чувствуешь себя клопом, который норовит побыстрее переползти с одного края простыни на другой, пока не заметила карающая рука.

В тот момент я не знал, насколько уместно это сравнение с озабоченным клопом и карающей рукой! Я просто ускорил шаг, чтобы побыстрее миновать эту дурацкую площадь.

И вдруг рядом с моими ногами брызнули в разные стороны осколки кирпича.

Я оторопел и остановился. Я был в центре площади, так далеко от всех зданий, что с неба ничего свалиться не могло. И опять же потому, что я был в центре огромной площади, добросить до меня камень тоже никто не мог. Какой Геркулес швырнет камень на пятьдесят метров?!

Пока я гадал, что бы это все значило, кто-то невидимый больно ударил меня по левой руке выше локтя. Как молотом. Руку мотнуло в сторону груди. Я не верил своим глазам: на куртке зияла дыра, из которой лилась кровь. Боли сперва почти не было, только странное ноющее чувство в бицепсе. Даже показалось, что боль я машинально сочинил — просто глядя на дыру в куртке и кровь.

Я был настолько не готов к такому повороту, что лишь третья пуля, которая опять угодила в мостовую и раскрошила кирпич, только эта, третья пуля образумила меня.

Позабыв думать, я бросился бежать к зданию мэрии, виляя из стороны в сторону и нелепо пригибаясь.

Я сгоряча помчался в сторону Кэмбридж-стрит, хотя единственным ближайшим укрытием на этой лысой площади был вход в подземку — небольшой бетонный бункер. Поэтому я круто развернулся и побежал обратно, в сторону стрелка.

У входа в подземку было довольно оживленно — конец рабочего дня, труженики окрестных офисов направлялись домой. Некоторые прохожие с удивлением наблюдали за происходящим. Поскольку выстрелы были практически беззвучными, то мое поведение — безумный петляющий бег в полусогнутом состоянии! — вызывало спокойное любопытство.

Но тут, за несколько метров от входа в подземку, я вдруг выхватил из кобуры пистолет. Дурацкий, нелепый жест! В кого я, собственно, намеревался стрелять? Я ведь не видел стрелка, да и устраивать перестрелку в такой толпе было бы чистым негодяйством!

Однако мой пистолет превратил спокойное любопытство прохожих в панику.

Визг, крики, кто-то падает на асфальт.

Мне некогда было вытаскивать бляху полицейского. Я даже не стал кричать: полиция! Я просто забежал за стену и остановился перевести дыхание.

Молодой парень в нескольких шагах от меня испуганно пятился вниз по лестнице — по стенке, по стенке.

— Все в порядке, — сказал я. — Я полицейский.

— Вызвать полицию?

— Нет, спасибо, не надо.

Я лихорадочно соображал. Кто же мог стрелять в меня? Брекстон? Кто-то из его банды? Гиттенс? Ведь я только что оскорбил его расспросами о деле Траделла. Но оба предположения казались абсурдными. Брекстон доверился мне и видел во мне союзника. А Гиттенс вроде бы остался в Мишн-Флэтс, а не шел за мной.

Поскольку никакого разумного объяснения я не находил, меня охватила паника. Трудно защищаться, когда понятия не имеешь, кто твой враг.

Я спустился по лестнице, так и не вложив пистолет в кобуру, и, рассеянно помахивая оружием, сказал, обращаясь к продавцу билетов в кабинке:

— Один, пожалуйста.

Он положил передо мной билетик.

Я сунул пистолет в кобуру, порылся в кармане.

— Дьявол, у меня с собой недостаточно денег!

— Все в порядке, — торопливо сказал продавец билетов, — проходи так, приятель.

52

Пока я добирался до отдела спецрасследований, боль почти полностью прошла. Только дыра на куртке и запекшаяся кровь напоминали о недавнем событии.

Видок у меня, наверное, был не лучший, потому что Кэролайн, увидев меня, побледнела и вскочила.

— Что случилось, Бен?

— Похоже, в меня стреляли.

— Похоже?

Она принесла бинты и спирт из аптечки и перевязала мне рану, которая оказалась незначительной царапиной — пуля разорвала кожу, не задев тканей.

Тем не менее Кэролайн хлопотала вокруг меня с совершенно серьезным видом.

В какой-то момент я не удержался и поцеловал ее.

Конечно, с ней сложно. Она трудно сходится с людьми, мало кому доверяет. Но уж если она кому поверит — тот счастливчик. На него прольется вся ее доброта.

Похоже, в меня надо почаще стрелять. После этого я становлюсь сентиментальным и покладистым.

Кэролайн дала мне полицейскую куртку, чтобы я не бегал по городу в своей, окровавленной, затем потянулась к телефону.

— Ты кому хочешь звонить? — спросил я.

— В полицию. Ведь в тебя стреляли!

— Не надо.

— Шериф Трумэн, не ломай комедию! О таком следует докладывать!

— Ничего подобного.

Я решительно отнял у нее трубку.

— Все это так непонятно, — сказала Кэролайн. — Кому взбрело в голову стрелять в тебя?

— Не знаю. Может, вид у меня слишком провинциальный; таких в Бостоне не любят и заваливают прямо на улицах.

— Нормальный у тебя вид. Хватит прибедняться.

Я не знал, как это воспринимать: как комплимент или как упрек в закомплексованности?

— Кому-то не нравится, что я копаюсь в деле Траделла, другого объяснения быть не может. Кому еще я мог перебежать дорогу? Фрэнни здесь, в офисе? Мне надо с ним побеседовать по душам. Его одного я пока не раскрутил на откровенность. А пора. Он, собака, лгал мне с самого начала!

— Он тут, в офисе.

Я встал.

— Погоди!

Кэролайн опять потянулась к телефону.

— Я сказал: никакой полиции!

— Я звоню отцу.

— А, другое дело. Он мне в нынешней ситуации очень нужен.

— Бен, можно я тебе кое-что посоветую? Как Фрэнни отреагирует на твой наезд — предсказать трудно. Поэтому лучше позвони Керту. Если ты придешь не один, а с Кертом, Фрэнни будет как шелковый.

— Ох уж этот Керт! Тебе не кажется, что он чересчур крутой — до идиотизма?

— Конечно, он слегка дубоват. Но, Бен, если есть на свете полицейский, которому ты можешь безоглядно доверять, — это Керт!

53

Казалось, Фрэнни нас поджидал. За несколько часов после нашей последней встречи он заметно изменился, выглядел замученным и подавленным, без следа прежнего бодрячества и агрессивности. Не знай я его, подумал бы, что все это время он проплакал, запершись в своем кабинете. Однако на самом деле он скорее всего просто продолжал пить — глушил тоску-печаль.

Когда мы возникли в дверях, Фрэнни лишь поднял на нас глаза и не двинулся с места. Мы пришли целой делегацией: Кэролайн, Джон Келли, Керт и я.

— Ага, вся шайка здесь. — Фрэнни взял стоявшую перед ним бутылку пива и сделал большой глоток. — Вы уж, ребята, меня не выдавайте. Бутылочка пива на рабочем месте — не большой грех.

Он помолчал, глядя, как мы рассаживаемся.

— Да-а, быстро вы работаете…

— Фрэнни, — спросил я не без торжественности, — ты хочешь вызвать своего адвоката?

— Опять ты про адвоката… Нет, зануда, мне адвокат до одного места…

На рабочем столе Фрэнни стояла большая фотография, которую я видел в офисе Данцигера. Групповой снимок сотрудников отдела спецрасследований: Боб Данцигер, Фрэнни Бойл, детектив Арчи Траделл, Хулио Вега, Мартин Гиттенс и десяток других молодых парней. Все счастливые, одна семья… Троих больше нет.

— Фрэнни, — сказал я, — Боб Данцигер просил тебя о помощи. Ведь вы с Хулио Вегой были последними свидетелями по тому старому делу. А Данцигер планировал найти наконец истинного убийцу Траделла.

Молчание.

— Он просил тебя о помощи? А может, даже хотел официально вызвать тебя в суд для дачи показаний?

— Мне не нужна была повестка, чтобы рассказать правду, — начал Фрэнни. — Данцигер стал давить — дескать, ты обязан ради памяти покойного Арчи и все такое… Не понимал, дурак, какую снежную лавину он вызывает, во что лезет. Ну, я ему все и выложил. — Фрэнни помолчал. Создавалось впечатление, что он трезвеет на глазах. По крайней мере его речь становилась более связной. — Видать, и я кончу так же — с пулей в башке. Все равно лучше, чем моя нынешняя жизнь!

Я хочу теперь особо отметить, что Фрэнни Бойл, согласно рассказам Кэролайн, некогда был самым красноречивым, самым харизматическим прокурором в Бостоне — гроза всех преступников и адвокатов.

Правда, он не всегда обращал внимание на юридические тонкости и мог ляпнуть в ораторском запале такое, что давало защите возможность подать апелляцию и добиться нового слушания. Его даже прозвали «мешок апелляционных поводов». Поэтому городской прокурор приказал на процессы по тяжким уголовным преступлениям сажать рядом с Фрэнни Бойлом — в качестве своего рода няньки — специалиста по апелляционному праву. Стоило Фрэнни ради красного словца нарушить тот или иной пункт законодательства, как его коллега вскакивал и брал его слова обратно — просил не заносить их в протокол. Это выглядело достаточно комично и не всем судьям нравилось, но — работало.

Если, как принято, прокурорский талант оценивать по количеству выигранных дел, то тут Фрэнни Бойл не знал себе равных.

Со временем непобедимость стала предметом его гордости, и у него развилось болезненное желание побеждать всегда.

Так для боксера, который все свои бои побеждал нокаутом, с какого-то момента победить просто по очкам или разочек проиграть становится немыслимым позором.

Разумеется, в своем рвении Фрэнни Бойл засудил немало невинных людей — практически из интереса. Если подсудимый явно не виновен, это не повод согласиться с оправданием, а просто более сложный случай, который требует удвоенной работы.

Годы депрессии и пьянства положили конец блестящей карьере. Но теперь, когда Фрэнни Бойл начал рассказывать, я мог убедиться, что его художественный талант не пропал. Великолепный рассказчик, он умел вжиться в других людей и домыслить то, чего не видел и не слышал. Однако то, что замечательно для писателя или для светского льва, далеко не всегда хорошо в суде, перед присяжными, где фантазия даже в мелких деталях должна караться как юридическая безграмотность.

Конечно, я не запомнил его рассказ дословно. Передаю в общем и целом. История правдива, хотя многие подробности Фрэнни Бойл явно придумал для закругленности повествования.

Двадцатое марта 1977 года. Четыре утра.

Фрэнк Фазуло не хотел умирать, цеплялся за жизнь до последнего.

Левым локтем он обнял двутавровую балку и прижался к ней так, что ребра ныли. Здесь, на нижнем уровне Тобин-бриджа — моста через Мистик-Ривер, — ветер был почти штормовой силы, и мороз чувствовался вдвойне. Проклятый ветер норовил смахнуть Фрэнка как муху с жердочки. Да только Фазуло, к сожалению, не муха — летать не умеет.

Фазуло мороза не чувствовал, но держаться голыми руками за металлические балки было невозможно. Руки хоть и не примерзали, однако немели за считанные секунды.

Дело было дерьмо. Прыгать вниз — никакой охоты. А вернуться — хрен теперь вернешься! Обратного пути нету. Чтоб вам всем в аду гореть, копам сраным!

— Я не могу! — заорал Фазуло. — Я не могу, так вашу перетак!

— Тебе выбирать, Фрэнки, — донеслось в ответ.

Сволочь, стоит в безопасном месте и бухтит: «Тебе выбирать, Фрэнки!» Ты бы мне раньше попался, я в тебе говорилку свинцом залил!

Ноги Фазуло дрожали, вот-вот подломятся. Все мускулы ныли от напряжения.

— Я слезаю! — заорал он. Хотя вряд ли у него хватило бы сил вернуться — если бы ему вдруг позволили вернуться.

— Твой выбор, Фрэнки.

— Ничего ты мне не сделаешь!

Молчание.

— Я возвращаюсь!

— Фрэнки, это не по правилам. Я тебе дал поблажку. Я человек не злой. Я тебя не заставил на прощание сосать мой член. Я даю тебе выбор, а ты ругаешься.

— Гнида!

— Тот полицейский был не просто коп. Он был моим другом. А ведь ты даже имени его не знаешь. Ты знаешь, как звали моего друга, которого ты убил?

— Н-нет!

— Как же ты суешь свой член в рот незнакомым людям? Нехорошо, Фрэнки. За это наказывают!

Фазуло отвел взгляд от дула направленного на него пистолета и покосился вниз. Может, и не так оно страшно? Говорят, с тех пор как протянули этот мост, с него сиганул в воду не один десяток людей. Лететь далеко. Можно о многом подумать. И еще немножко пожить.

— Давай, Фрэнки, смело вперед! Мы умаялись ждать. Ночь не резиновая. Пора, дружок, не валандайся до рассвета!

— Я не могу!

— Раньше надо было говорить «не могу». За жизнь столько наворотил, что теперь пора расплачиваться.

— Я не могу!

— Ну так возвращайся.

— Застрелишь, гад!

— Застрелю.

— Это несправедливо!

— Несправедливо!.. Ты такие слова своей глоткой не пачкай! Давай побыстрее выбирай. А не то мое терпение лопнет.

Локоть затек. Фазуло заворочался, пытаясь переменить положение. Сперва одна нога сорвалась, потом другая. Он вцепился в балку руками, судорожно ища опору ногам. Но пальцы рук уже безнадежно онемели… Прежде чем он успел что-либо понять, он уже…

летел…

летел…

и все было не так уж плохо…

не так уж страшно…

пока он вдруг не понял, что он не летит…

он падает…

падает…

Прощай жизнь, старая сука!

А наверху Мартин Гиттенс даже не досмотрел, как тело ударится о воду, которая при этой скорости будет как бетон. Мартин Гиттенс отвернулся и зашагал прочь, на ходу засовывая пистолет в кобуру.

Только его круглолицый напарник Арчи Траделл видел весь спектакль до конца, до всплеска — там, далеко внизу, в черной пропасти. До последнего мгновения он чего-то ждал, словно ветер мог чудом вознести Фазуло обратно на мост. А потом Арчи опять чего-то ждал — что вода разомкнется и выплюнет Фазуло живым и невредимым.

— Пошли, нечего больше таращиться, — сказал Мартин Гиттенс. — Все кончено.

— Керт, вы успеваете? — спросил Фрэнни Бойл.

Керт кивнул, торопливо что-то строча в записной книжке. Жаль, что со мной нет диктофона.

— Если не успеваете, — сказал Фрэнни Бойл, — я могу повторить. Или дополнить.

— Нет-нет, продолжайте.

— Мне бы не хотелось, чтоб вы что-либо упустили. Записывайте! Все, кому я эту историю рассказываю, имеют особенность отбрасывать коньки до начала слушаний в суде.

Он осклабился, довольный своей шуткой. Ему было приятно думать, что все зрители того страшного спектакля, который он сейчас разыгрывает, должны рано или поздно погибнуть. Это тешило его душу, склонную к театральным эффектам.

Десять лет. Десять долгих лет потребовалось, чтобы события той ночи по-настоящему настигли Арчи Траделла. До этого его мысли время от времени возвращались к гибели Фазуло, его воображение рисовало картину: черная фигура жмется к двутавровой балке, потом соскальзывает, несется вниз, к воде… И это «я не могу!» — оно стоит в ушах!

Вместо того чтобы со временем стереться, воспоминания становились острее и болезненнее. И через десять лет стали навязчивым кошмаром — сначала ночным, потом и дневным. Возможно, нервы Траделла расшатались и в нем произошли какие-то психологические перемены; так или иначе, убийство Фазуло приобрело для него нестерпимую свежесть, невыносимую актуальность.

Десять лет совесть мучила его глухим ворчанием — и вдруг перешла на крик!

В конце концов Траделл дошел до такой истерики, что решил переговорить с Гиттенсом.

Тот был неприятно поражен: Траделл неожиданно, спустя столько лет, возвращается к давно позабытому эпизоду!.. Гиттенс сказал все положенные в этом случае слова: дескать, Фазуло того заслужил, вспомни, что он сделал с полицейским! Изнасилование и убийство. Из-за какой-нибудь юридической тонкости негодяй мог получить пожизненное или вовсе остаться безнаказанным! Сам Мартин Гиттенс ни разу не вспомнил про тот случай на мосту, ничто не тревожило его сон. Сделано дело, и правильное дело, чего ж тут вспоминать да думать!.. Тем более у Траделла теперь новая интересная работа — считай, теперь на передовой оказался: в Мишн-Флэтс, отдел по борьбе с наркотиками!

Однако слова Гиттенса Траделла не успокоили. Он как-то незаметно миновал тот момент, когда что-либо могло его успокоить.

Начался новый кошмар: если раньше из-за нехороших воспоминаний он не мог проезжать только по тому памятному мосту (всегда делал пятикилометровый крюк, лишь бы избежать проклятого моста!), то теперь все мосты стали для него непреодолимым препятствием. Он уже не мог себя контролировать. Перед любым мостом у него начиналась паника, прошибал пот, ноги-руки отнимались. Он достал книжку по психологии и узнал название своей болезни — гефирофобия, боязнь мостов. Встречается реже, чем патологическая боязнь высоты, хотя достаточно часто. Возникает зачастую внезапно, в зрелом возрасте, без всякого видимого повода. А в случае с Траделлом повод был очевиден. Но все равно непонятно, что в его мозгу «клацнуло», отчего давние угрызения совести вылились именно в эту форму заболевания. У других — депрессия, суицидальные мысли, а у него — комичная мостобоязнь.

Однако и депрессия не заставила себя долго ждать. Она сочеталась с ночными кошмарами. Неделями и месяцами Траделл боролся с наваждением — без особого успеха. Ему вдруг стало ясно — я убийца. То, что мы сделали, — убийство. Не возмездие, а то, за что мы других сажаем, — убийство. Преднамеренное. Убийство первой степени. Которое карается смертной казнью или пожизненным заключением.

Вконец измотанный, Траделл за две недели до рейда на злополучную квартиру явился к Фрэнни Бойлу за советом. Тот точно помнил дату: третье августа 1987 года, понедельник.

Предварительно Траделл известил Гиттенса о своем решении. Детектив принял известие молча. Все, что можно было сказать по данному поводу, он уже сказал.

— Мы убили его, — заявил Траделл. — Мы с тобой убийцы!

— Брось, Арчи! Что за бред!

— Знаешь, я подростком был церковным служкой… Кто кого оставил? Бог меня? Или я — Бога?

— Арчи, ты уже не подросток. И в церковь, думаю, тебе дороги нынче нет.

— Вот именно! Кому я в церкви нужен — убийца!

— Фазуло мог получить пожизненное, а при ловком адвокате — лет пятнадцать. И что бы это был за цирк: сегодня Фазуло отсидел бы десять лет и через пять лет вышел бы на свободу. Как тебе это нравится? Мой друг в земле лежит, а Фазуло жизни будет радоваться и доживет до ста лет?

— Я спрошу Фрэнни, что мне делать.

— Не совершай подобной глупой ошибки!

— Плевать мне на все!

— Это ты сейчас так говоришь. Потом тебе станет очень даже не плевать! Ты чего от Фрэнни ждешь? Думаешь, поболтаете вы по душам, и ты уйдешь от него обновленный и очищенный? Голубчик, прокурор не священник. Он исповеди обязан протоколировать. Если кто-то признался ему в убийстве, он не может сказать: раз ты раскаиваешься — ступай с Богом. Он обязан открыть дело об убийстве. Работа у него такая. Ничего личного. Он нас обоих к суду притянет.

— Мне плевать. Будь что будет.

— Арчи, ты хочешь стать в глазах всего мира осужденным убийцей?

— Много не дадут. «В пылу страсти» и все такое.

— Арчи, откуда такая наивность, ты словно и не в полиции служишь! Эндрю Лауэри не купится на твое «в пылу страсти». Присяжные тоже не найдут смягчающих обстоятельств. Мы с тобой неделю ждали — какое тут, к чертовой матери, сгоряча?! Хладнокровно спланированное и хладнокровно совершенное убийство. Пожизненное без права апелляции. В лучшем случае. Если ты про меня не думаешь — ладно. Однако у тебя жена, двое детей. Каково тебе сесть на всю жизнь в Уолпол?

Траделл молчал.

— Давай, приятель, соберись. Хватит киснуть и нести чепуху. Мы никого не убивали. Мы поквитались за убитого товарища. Это совсем другое.

И тут Траделл сказал роковые слова — если прежние слова не считать таковыми.

— Я никого не убивал.

Гиттенс молча уставился на него.

— Я просто стоял рядом, — продолжил Траделл. — Ты был с пистолетом. Я свой даже не вынимал.

Гиттенс долго хранил молчание.

— Значит, вот как ты все поворачиваешь…

— Да, — кивнул Траделл, — я был там, но я не убивал!

— Арчи, не надо. Так говорить со мной — нехорошо. Мы с тобой друзья. Мы с тобой оба в равной степени замешаны в этом деле. Нам следует поддерживать друг друга, а не топить.

Теперь замолчал Траделл.

— Арчи, обещай мне ни с кем об этом не говорить. Дай мне слово. А я обещаю тебе еще раз надо всем подумать. Даешь слово пока держать язык за зубами?

— Да. Но помни, век молчать я не намерен. Ты что-то решай. Я дальше так жить не могу. Жить во лжи — это не по мне.

— Ладно, дружище, заметано. Я все хорошенько обмозгую, и мы с тобой еще раз серьезно поговорим.

— Но слова своего Траделл не сдержал? — спросил я. — Он все-таки пошел к тебе.

— Да, он ко мне приходил, — ответил Фрэнни Бойл.

— Ну и?..

— Рассказал все как на духу. Дескать, я убийца, что мне делать? Я как-то его успокоил, попросил время на раздумье. Он поставил меня в пренеприятное положение. Вот так, с кондачка, мне не хотелось начинать дело об убийстве, дело, где убийца — полицейский! Конечно, я сказал Арчи: молодец, правильно, что ко мне пришел. А про себя я думал: на хрена ты ко мне приперся, козел! Весь этот лепет «стоял рядом, пистолет даже не вынимал»… такие байки жене можно травить, а перед присяжными не пройдет. Убийство первой степени. Но мне-то каково? Друг пришел облегчить душу, а я его упеку пожизненно. Словом, я был в растерянности. Разумеется, конечное решение принимать не мне, а прокурору Эндрю Лауэри. Это он решит, предъявлять ли обвинение и кому — обоим или только Гиттенсу.

Фрэнни Бойл на несколько секунд забылся — казалось, он в задумчивости изучает давно знакомую картину на стене.

— Да, — наконец промолвил он, — я чувствовал, что окажусь в заднице при любом раскладе. Поэтому я взял тайм-аут, чтобы хорошенько пораскинуть мозгами.

Арчи Траделл участвовал в десятках рейдов. Когда работаешь в таких хлопотных районах, как Мишн-Флэтс, опасные аресты и обыски становятся рутиной. Типы вроде Харолда Брекстона стараются с полицией всерьез не воевать; когда на их лежбище нападают, они просто смываются, бросая оборудование, запас наркотиков, а порой и своих товарищей, и устраивают притон в другом месте. Война идет бесконечная, как с раковой опухолью — здесь вырезал, там выросло.

Но на сей раз Траделлу было не по себе. Он не то чтобы боялся, просто у него ни к чему теперь душа не лежала. И рейд против логова Харолда Брекстона был ему скучен и противен.

Ему было скучно и противно стоять и обливаться потом на жаркой лестничной площадке. Он даже не мог сообразить, от чего он потеет больше — от страха, или от жары, или от того, что полицейских на лестничной клетке набилось столько, что само их количество не успокаивает, а нагоняет ужас, раздувает опасность до пределов вселенских…

И мозг сверлила нынче обычная для него мысль: я — убийца. Я, убийца, потею здесь, чтобы арестовать, конечно, преступников, но, вполне вероятно, не убийц или еще не убийц. Я, убийца, жмусь у стенки, чтобы меня не застрелили. Я, убийца, беру таран, чтобы геройски ударить в красную дверь, начать штурм…

Нет, я не убийца. Гиттенс говорит, что мы не убийцы. А он хороший полицейский, уважаемый человек. Он всегда мне помогал. Поможет и сейчас. Это ведь Гиттенс дал нам с Вегой наводку — наводку, полученную от своего стукача по имени Рауль. С самого начала моей работы в отделе наркотиков Гиттенс опекал меня, подбрасывал то совет, то информацию. Зря я против него…

Стоп! — говорит себе Траделл. В такой ситуации надо отключить все мысли, иначе погибнешь! Сейчас должно думать только тело.

Траделл смотрит на дверь, потом на Вегу.

Вега отвечает взглядом. Ясно, что он хочет сказать: «Нынче таких дверей уже не делают! Слабо!»

Траделл спрашивает — опять только взглядом: пора?

Тишина полнейшая.

Вега присаживается у стены и кивает напарнику: давай!

Могучий Траделл решительно шагает к двери. На душной тесной площадке кошмарно жарко, градусов тридцать. Траделл весь взмок, его тенниску хоть выжимай. Пот струится по рыжей бороде во влажных завитках. Траделл широко улыбается — возможно, со страху. В руках у него полутораметровая стальная труба. В газетах потом напишут, что полицейские использовали таран. На самом деле это простодушная самоделка: залитый бетоном кусок водосточной трубы, к которому умельцы в полиции приделали ручки.

Вега растопыривает пятерню и начинает отсчет. Осталось четыре пальца. Три. Два. Один. Начали!

Траделл что было мочи ударяет «тараном» в дверь.

Лестничная клетка отзывается сочным гулом.

Дверь не шелохнулась.

Траделл быстро отступает назад, замахивается как следует — и ударяет еще раз.

Дверь тряхнуло. Но устояла, подлая!

Полицейские нервно переминаются с ноги на ногу — с каждой потерянной секундой напряжение растет. Всем становится все больше и больше не по себе.

— Давай, громила, не робей! — кричит Вега Траделлу.

Третий удар. Снова мрачный гул по всей лестничной клетке.

Четвертый удар. Но звук наконец-то другой. Крррах!

Есть пролом! И тут же, в почти слитном звучании, раздается выстрел.

Фонтан крови, розовый туман, брызги чего-то мягкого — и Траделл на полу, на спине, половины черепа как не бывало.

Внутри квартиры, за красной дверью, стоит Мартин Гиттенс с «моссбергом-500» в руке. Дуло в нескольких дюймах от дверного полотна.

На руках Гиттенса белые хлопчатобумажные перчатки — чтобы не оставить своих «пальчиков» и не стереть заранее нанесенные на пистолет отпечатки Харолда Брекстона. Сам пистолет конфискован у Брекстона девятью месяцами раньше. Конфискован Гиттенсом, и неофициально.

Гиттенс помнит, что Арчи Траделл исключительно высокого роста. Поэтому он целится очень высоко, чтобы попасть в голову.

Звуки на лестничной площадке подсказывают: второй выстрел не нужен. Все кончено. Можно бежать.

— Я прямо тогда заподозрил Гиттенса, — сказал Фрэнни Бойл. — У Гиттенса был мотив. И он появился на лестничной площадке подозрительно быстро — сразу после убийства Траделла. В суете никто не заметил, откуда он взялся. Словом, у меня уже тогда возникли определенные мысли. Но поскольку все сразу стало указывать на Харолда Брекстона, я своими подозрениями ни с кем делиться не стал. Да и сам потихоньку уверил себя, что убийца Траделла — Брекстон. Но теперь, после гибели Веги, я точно знаю — это Гиттенс убил Траделла. Я уверен на все сто.

— А Рауль? Кто такой Рауль?

Бойл досадливо пожал плечами:

— Дался вам этот Рауль! Был, не был — не суть важно. Я полагаю, не было никакого Рауля. Сам Гиттенс был Раулем. Какая разница? Главное — информация появлялась. Главное — стрелял Гиттенс. А Раулем мог быть и Брекстон. Иначе как объяснить, что Брекстону годами сходило с рук буквально все? Значит, он кого-то продавал Гиттенсу, а Гиттенс его защищал, предупреждал, опекал.

— Но ведь ты, Фрэнни, — сказал я, — в суде под присягой заявил, что вся история про Рауля — чистейшая правда!

— Шериф Трумэн, я судейский крючок. Что мой свидетель мне сказал, на том я и стоял. Когда все случилось, меня ж там не было!

— Свинство! — взорвался Келли. — Гиттенс лгал. Вы ему подыгрывали. Прекрасно понимали, что дело нечисто, а покрывали его. Нет чтобы до правды докопаться — голову в песок. Дескать, я судейский крючок, меня там не было!

Фрэнни Бойл потупил глаза. Возражать было нечего.

— Если хотите, — промолвил он, — все это могу повторить под присягой. Я и Данцигеру так сказал — готов все повторить в суде.

Керт встал и повернулся к Кэролайн.

— Арестовать Гиттенса?

Кэролайн помотала головой — нет.

— У нас три убийства, — сказала она. — И ни одной серьезной улики. Траделл мертв и о той ночи на мосту, когда был убит Фазуло, рассказать не может. Вега повешен и уже ничего не расскажет про ночь, когда был убит Траделл. И наконец, нет свидетеля того, как был застрелен Данцигер. Три убийства, ноль свидетелей. Да, детектив Гиттенс умеет уничтожать следы!

— Есть у нас свидетель, — сказал я. — Харолд Брекстон.

54

Челси, Массачусетс — совсем рядом с Бостоном и тем не менее вне юрисдикции бостонской полиции. Время — 6.34.

Мы ждали его на безлюдной площадке для парковки. За нашей спиной парил в ста футах над водой Тобин-бридж.

Дик Жину накануне вечером прикатил на «бронко» из Версаля. Я вызвал его для поддержки. Вместе с Келли мы составляли более или менее внушительную группу.

Было холодно. Жину время от времени топал ногами — грелся. Его традиционная униформа версальского полицейского смотрелась особенно нелепо здесь, в виду Бостона.

Келли, как всегда, стоял с отрешенным видом — спокоен и вместе с тем начеку.

Я чувствовал на своем лице нервную улыбку. Брекстон запаздывал.

Жину стал фальшиво напевать что-то глупое про любовь.

— Дик!

Он не обратил внимания.

— Пусть себе поет, — сказал Келли. — Все равно делать нечего.

Через полминуты Келли присоединился к Дику. Они на пару горланили песню про четыре листика клевера, на которых так хорошо гадать.

— Давай с нами! — крикнул мне Келли.

Я прокашлялся и тоже запел.

Только мы закончили одну песню и начали выбирать следующую, как появился черный «мерседес» Бека.

Когда машина остановилась метрах в десяти от нас, из нее вышли Бек и Брекстон.

Я хотел было двинуться к ним, но Келли меня остановил.

— Тебе негоже, — напомнил он мне. — Ты тут старший офицер. Позволь мне.

Келли подошел к Брекстону, поздоровался и скороговоркой произнес:

— Харолд Брекстон, я арестовываю вас по обвинению в убийстве Роберта Данцигера. Вы имеете право молчать. Вы имеете право на присутствие адвоката во время допросов. Вы имеете право…

Брекстон стоял молча, с мрачным равнодушным видом. Руки он протянул вперед — для наручников. Всем своим видом он показывал: я подчиняюсь, но не покоряюсь! Я сам себе хозяин — так было, так есть и так будет во веки веков!

Келли хотел сковать руки Брекстона за спиной, однако Бек поспешно вмешался:

— Шериф Трумэн, есть ли смысл в том, что мой клиент всю дорогу до Мэна проедет с руками за спиной? Он сдается добровольно. Путь долгий. Зачем понапрасну мучить человека?

Брекстон потупился. Он лично не желал ни о чем просить.

Я кивнул — не будем мучить человека.

Келли усадил Брекстона на заднем сиденье «бронко».

Многие полицейские в Бостоне мечтали арестовать Брекстона. Звездный час… Но я не ощущал радости. Слишком сложно все выходило. Слишком запутанно.

— Документы о нашем соглашении будут готовы к завтрашнему дню, — сказал я Беку.

Я в последний раз взглянул на Тобин-бридж. Двадцать лет назад двое полицейских принудили Фрэнка Фазуло спрыгнуть с этого моста. Неприглядная стальная конструкция. Здесь город в неприкрашенном виде. Здесь видно его внутреннее уродство. Или могучий стальной хребет. Можно думать и так, и так. В зависимости от настроения.

— Дело сделано, — сказал я Келли и Дику — и себе самому. — Поехали домой!

55

Меня не было в Версале всего лишь семнадцать дней. Но казалось, прошел не один месяц.

И все-таки было ощущение конца пути — «вот я и дома!». И приятное, обостренное восприятие родного гнезда, словно ты чужой и видишь все впервые. Замечаешь детали, которые обычно ускользают в текучке будней. Как после разлуки с любимой женой — «ах, какая она у меня красивая!».

Золотая осень закончилась, последние туристы исчезли из наших лесов. Вот-вот наступит зима, с настоящими холодами…

На Сентрал-стрит, нашей лучшей и единственной парадной улице, Джимми Лоунс и Фил Ламфье стояли у входа в «Сову» и курили, поглядывая на небо. Джимми помахал мне двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой. Пройдет совсем немного времени, и весь город, еще до ужина, узнает от него, что шериф Трумэн вернулся с чернокожим арестованным. Этот местный «телеграф» мне на руку: могу не тратить время на объяснения — все и так уже в курсе.

В участке мы заперли Брекстона в «клетку». Хоть я нисколько не верю в его вину, формальности есть формальности. Обвиняемый должен находиться за решеткой.

Я поблагодарил Дика Жину за труды в мое отсутствие и отпустил домой.

Келли спросил меня:

— Хочешь, я останусь на первое дежурство?

— Спасибо, мистер Келли, — сказал я. — Я сам теперь справлюсь. Ступайте домой.

— Домой?

— Вы уже не на службе, — улыбнулся я. — Отдохните после бостонских треволнений. Остальное — дело бостонской полиции. Надеюсь, они арестуют Гиттенса. Или уже арестовали. А с Брекстоном мы тут сами справимся. Завтра утром его заберут в тюрьму — до суда. Так что идите спокойно домой.

Келли вздохнул.

— Ладно, пойду погляжу, на месте ли мой дом. — Он протянул мне свою деревянную дубинку. — На, дарю. Если этот буянить начнет, ты его разок приласкай моей палочкой-выручалочкой. Вмиг как шелковый станет.

— Спасибо, но взять не могу.

— Брось, шериф! Она тебе нужнее. Пора признать — я на пенсии.

— Ладно, если вы настаиваете. Большое спасибо.

Я уважительно взял дубинку и повторил: «Большущее спасибо!»

Я проводил Келли до его машины. На прощание он сказал:

— Жалко, что ты больше не учишься. Из тебя вышел бы отличный профессор.

— А кто сказал, что я больше никогда учиться не буду? — со смехом возразил я.

Когда я вернулся в участок, Брекстон посмотрел на меня с кривоватой усмешкой и произнес:

— Наконец-то мы с тобой один на один, шериф Трумэн. Наконец-то.

Ближе к вечеру надвинулась гроза. Дождь забарабанил по окнам полицейского участка.

В четыре часа я спросил Брекстона, что он хочет на ужин.

— Омара. Хорошего крупного омара.

— Ты не в рай попал, а в Мэн.

— Тогда бифштекс.

— Ладно, только местные бифштексы могут тебя разочаровать. Сандвичи и бургеры у нас приличные, все остальное — так себе.

Когда посыльный из «Совы» доставил заказ, я открыл камеру, поставил туда стул и сел рядом с Брекстоном. Он ужинал на своей койке, я поставил поднос себе на колени.

— Не боишься, что я удеру? — спросил Брекстон.

— Куда? До ближайшей цивилизации ехать и ехать! К тому же для тебя самое безопасное место как раз в нашей дыре.

— Может, и для тебя Версаль тоже самое безопасное место, — пробормотал Брекстон.

Этим совместным ужином я хотел показать Брекстону, что я ему доверяю и действительно не вижу в нем убийцу Данцигера.

— Ты сечешь, что Гиттенс может сюда заявиться? — сказал Брекстон.

— Секу.

— И что будешь делать?

— Пока не знаю.

— А пора бы знать. Я задницей чувствую — Гиттенс уже катит сюда!

— А ты бы что сделал на моем месте? — шутливо спросил я.

— Я бы своих ниггеров созвал, — серьезно ответил Брекстон.

— У меня твоей армии, к сожалению, нет.

— У тебя, собаченыш, есть братки-полицейские.

— Нельзя.

— Почему нельзя?

— Не все так просто. Даром что я шериф, братки-полицейские у меня не на побегушках.

— Тогда позови долговязого.

— Келли?

— Ну да, старика. Он крепкий малый.

— Обойдусь.

Брекстон кивнул. Мои мотивы в отношении Келли он, может, и не понимал, однако симпатии к нему не испытывал; он чувствовал в нем полицейского, который при помощи дубинки сокращает время допросов.

— Я про своих ребят серьезно говорил, — сказал Брекстон. — Если хочешь, они мигом прилетят. На душе будет спокойнее. И тебе, и мне.

— Спасибо, не надо.

Зазвонил телефон.

Было уже пять, на улице смеркалось. За окнами бушевала непогода. Еще не сняв трубку, я знал — это Мартин Гиттенс. Так оно и было.

— Надо поговорить, Бен, — сказал он.

— О чем? — сказал я. — Уже выписан ордер на ваш арест. Вы где сейчас?

— Расследую кое-что. И могу показать тебе результат.

— А именно?

— Полагаю, тебе будет интересно поглядеть. На него. Результат у меня с двумя ногами.

Я ничего не ответил. Гиттенс тоже некоторое время молчал. Наконец игра в молчанку ему наскучила, и он сказал — медленно, почти ласково:

— Сообразил, шериф Трумэн? Вот и замечательно. Все будет в порядке, Бен. Не надо только дергаться и глупости делать не надо. Не распускай нервы — и думай. Ты думать умеешь, Бен?

— Да, — произнес я упавшим голосом. Откашлялся, чтобы выиграть время, и затем добавил: — Думать я умею.

— Ну и славненько. Я за тобой уже давно наблюдаю. Вижу, ты способен нервишки контролировать. Это хорошо. А теперь опять думай: хочешь ты со мной поговорить как следует, или мне возвращаться по-быстрому в Бостон?

— Я готов с вами встретиться.

Брекстон в камере так и вскинулся:

— Не делай этого, собаченыш! Идиотская идея!

— Правильные слова, Бен, — сказал Гиттенс. — Думать ты умеешь — когда хочешь. Давай встретимся у озера, там хорошо беседуется.

— У озера?

— Ну да. Возле бунгало Данцигера. Тебя устраивает? Или будит дурные воспоминания?

— Нет, никаких дурных воспоминаний. Место подходящее.

— Замечательно. Нам с тобой теперь надо держаться друг за дружку. Мы с тобой одной закваски мужики.

— Нет, — сказал я, — тут вы ошибаетесь.

Гиттенс промолчал.

— Ты уж один приходи. Без хвостов.

К тому времени, когда я добрался до озера, гроза закончилась. В просветах между облаками сияла луна. Все кругом было залито чудным светом. Казалось, не небо отражается в озере, а озеро отражается в небе.

Гиттенса я увидел еще из машины. Он стоял на песке у самой кромки воды. В темной куртке и штанах цвета хаки.

Рядом с ним стоял мой отец.

Брекстон, сидевший рядом со мной, в последний раз попытался меня образумить:

— Ты уверен в том, что ты делаешь?

— У меня нет выбора. У Гиттенса мой отец.

— Ладно. Помни, в случае чего я тебя прикрою.

Меня эта мысль не слишком-то грела. Брекстон понял мое состояние и пожал плечами.

— Уж так сложилось, собаченыш.

Из машины мы вышли оба. Брекстон остался сзади, а я направился к Гиттенсу.

— Я же велел тебе одному прийти! — сказал Гиттенс.

— Еще вы велели мне думать.

Гиттенс усмехнулся:

— Ну ты прямо копия меня!

Отец выглядел — краше в гроб кладут. Его шатало. Под глазами темные круги. Волосы мокрые, в завитушках. Руки неловко сложены на животе.

Я повернулся к Гиттенсу.

— Сними с него наручники.

Гиттенс тут же подчинился. Отец стал молча массировать занемевшие руки.

— Отец, ты пьян?

Отец виновато потупил глаза.

Я сказал в бешенстве:

— Зачем вы его так?

— Нет, Бен. Я тут почти что ни при чем. Я его таким уже застал.

— Папа, что ты ему рассказал?

Отец молчал, не поднимая глаз от песка.

— Клод! — Я повысил голос. — Ты ему что-либо рассказывал?

Гиттенс вмешался.

— Конечно, он мне все выложил, — сказал он добродушным тоном.

— Я не вас спрашиваю! — рявкнул я. Схватив отца за грудки, я стал его трясти.

— Отец! Очнись, так твою растак! Что ты Гиттенсу наплел?

Гиттенс снова вмешался:

— Оставь ты его, бедолагу. И остынь. Я уже все знаю.

— Что вы имеете в виду, говоря «я уже все знаю»?

— Бен, брось комедию. Думай! У меня было огромное преимущество. Я с самого начала знал, что не я убил Данцигера. Поэтому ничто не мешало мне соображать.

У меня голова пошла кругом. Мне было трудно сосредоточиться.

На кроссовках Гиттенса и на отворотах его штанов налип мокрый песок. На куртке поблескивали капли воды — и падали, когда он двигался.

Гиттенс торопливо произнес:

— Э-э! Без паники, Бен. Не дергайся. Все в порядке, все путем.

Быстрым движением он распахнул куртку и выхватил из кобуры револьвер.

— Все в порядке, все путем, — повторил он, наставив на меня дуло. — Бен, два шага назад, пожалуйста.

— Эй! — раздалось за моей спиной.

Я повернулся.

Брекстон целился из пистолета в Гиттенса.

Гиттенс секунду-другую колебался, потом медленно снял палец с пускового крючка, повернул револьвер дулом к себе и протянул его мне.

— Я же сказал — все путем, не надо волноваться. Нам с тобой пушки не нужны. Мы и так поговорим.

Я взял знакомый мне с детства револьвер. Тридцать восьмой калибр. Отец, будучи шерифом, с ним никогда не расставался.

— Орудие убийства, — сказал Гиттенс. Без театральности в голосе. Просто констатировал.

— Бред собачий!

— Ну, тут я не согласен. И баллистическая экспертиза подтвердит, что я прав.

Мне пришло в голову, что я могу сейчас швырнуть револьвер в озеро. Я даже представил, как он летит на фоне ночного неба, как бултыхается в воду… Однако это не выход.

Гиттенс обратился к Брекстону:

— Все в порядке, дружище. Мы с Беном просто беседуем.

Брекстон медленно опустил пистолет — мою «беретту» — и сделал несколько шагов назад. Он не хотел мешать. Гиттенс сказал:

— Я очень долго не мог понять, какого черта ты так заинтересовался этим делом, с какой стати так напрягаешься, настырничаешь и нарываешься на неприятности. Ты явно не дурак, а играешь с огнем. Сперва я решил, что объяснение простое — именно ты убил Данцигера. Однако кое-что не сходилось. А самое главное, ты не убийца. Не из того материала скроен. Если бы ты вдруг решил убить, ты бы сделал это осмотрительно, с профессорским педантизмом. Без глупых ляпов. И мало-помалу мне стало очевидно: ты кого-то защищаешь.

— Но ведь все указывало на Брекстона!

— На это я не купился. Брекстон слишком умен для таких выходок. К тому же я знал: Брекстон вступил в сделку с Данцигером и в смерти его заинтересован не был.

Я неловко вертел в руке револьвер, еще теплый от кобуры Гиттенса. Помню, какую взбучку задал мне отец, когда я, мальчишкой, его без спросу взял…

— Папа, ты бы лучше шел домой. Нам с Гиттенсом надо поговорить с глазу на глаз.

Отец наконец поднял глаза:

— Извини, Бен. Я перед тобой так виноват, так виноват…

— Ладно, па. Все в порядке. Проехали.

Он обнял меня — точнее, по-медвежьи облапил. Я ощутил его дыхание у своего уха. Запах перегара.

Он меня не отпускал. Снова и снова повторял:

— Я перед тобой так виноват, так виноват…

А я твердил в ответ:

— Ладно, па, ладно.

За его плечом мне был виден «бронко» и стоявший рядом с машиной Брекстон. Он внимательно наблюдал за нами.

В ту сентябрьскую ночь — неужели это было лишь шесть недель назад? похоже, целую жизнь назад! — отец внезапно появился в участке. На рубахе и на лице — кровь. Он был в состоянии глубокого шока. Таким я его никогда не видел.

Он заикался и говорить связно был не в состоянии.

Кровь на рубахе и на лице он объяснить не мог. Нес что-то несусветное.

Я быстро осмотрел его — искал ранения. В первый момент я подумал, что кто-то на него напал.

Увы, кровь была Данцигера.

Отец убил его одним выстрелом из своего револьвера тридцать восьмого калибра.

Когда я кое-как вытряхнул из него правду, он опять впал в состояние исступления.

И повторял без устали:

— Что я натворил! Что я натворил!

Временами он менял фразу.

— Бен, что нам делать? Что нам делать? — причитал он.

Я, понятно, растерялся до невозможности. Действительно, что мне делать?

С Данцигером я беседовал всего несколько часов назад. И он мне понравился. Любезный умный человек.

Конечно, разговор был малоприятный. Данцигер в открытую сказал, что я, по его убеждению, был соучастником самоубийства Энн Трумэн. И должен за это предстать перед судом.

Помню, меня поразил абсурдный, но по-своему очень точный термин: соучастник самоубийства.

Данцигер был настроен решительно.

И все же человек он был симпатичный. Это сразу чувствовалось. При других обстоятельствах я бы с таким хотел дружить.

Данцигер был настроен решительно — и вместе с тем хотел меня выслушать. Он был бы только рад услышать от меня такое, что могло бы рассеять его подозрения, опровергнуть собранные им факты.

Он мне так и сказал:

— Докажите, что вы не виноваты! Мне грустно думать, что полицейский — полицейский! — замешан в убийстве из милосердия. Не будь вы копом, я, может, и закрыл бы глаза на это дело, скинул бы его в архив. Но что — при каких-то исключительных обстоятельствах — позволено быку, то ни при каких обстоятельствах не позволено Юпитеру! Вы блюститель порядка. А значит, должны блюсти его до точки.

Я заявил ему прямо: вы напрасно проделали такой длинный путь. В свое оправдание мне сказать нечего. И опровергнуть ваши факты я не в состоянии. Правда, виноватым себя не считаю. Это дело семейное. Закон тут ни при чем. По-моему. Если закон считает иначе — это беда закона, а не моя.

Роберт Данцигер возразил:

— Вы понимаете, что происходит? Это ведь убийство первой степени! То есть преднамеренное. Был план. Я уже пытался найти аргументы, чтобы хоть как-то обелить вас, снизить обвинение до убийства в пылу эмоций или даже до убийства по неосторожности, по незнанию. Не получается. Факты не пригнешь.

Помню, он при этом нервно потирал переносицу.

Еще меня поразила фраза, которую он произнес затем:

— Сволочная работа. Иногда я сам себя ненавижу.

Это было сказано так серьезно, что я подумал: нет, не кокетничает. Трудно ему с таким в душе работать обвинителем.

С тем мы и расстались. Собственно говоря, ни с чем.

И вот передо мной отец — с кровью Данцигера на одежде, на лице, на волосах…

— Я не мог позволить ему, Бен! Сперва Энни, а теперь вот и ты. Все у меня отнимают! Я не мог ему позволить, не мог! Когда я услышал, как он с тобой говорит… Ах, Бен, Бен, что же нам делать?

Я ни на что решиться не мог.

Как должен поступить в подобной ситуации полицейский?

Как должен поступить в подобной ситуации полицейский — и сын убийцы?

В итоге я принял однозначное решение.

— Где револьвер, отец?

— Я выронил его.

— Где?

— В бунгало.

— Отец, револьвер надо обязательно забрать оттуда. Прямо сейчас. Ты меня слышишь?

Я не прошу извинить мое поведение или поступок моего отца. Одно вам надо понять: не было у меня мужества — силы воли, силы характера или еще чего, — чтобы принципа ради уничтожить свою семью. Мать умерла. Данцигера уже не вернешь. А отец — вот он. Живой. Все еще живой. Убить его своей честностью?

Словом, мы сходили в бунгало, забрали револьвер, заперли дверь.

И стали ждать.

Каждый час был что неделя.

Я еще несколько раз ходил в бунгало.

Ворочал тело Данцигера. Прочел все бывшие с ним дела.

Из одного документа я узнал, что выстрел в глаз является фирменным убийством преступников из банды некоего Брекстона из Мишн-Флэтс.

Это давало мне надежду: отец именно так застрелил Данцигера.

Соответственно я поработал над местом преступления, дабы создать впечатление, что прокурора убил бандит. Из мести.

Чтобы отсрочить случайную находку тела и неявным способом уничтожить папки Данцигера, я затопил его «хонду» в озере.

Затем в последний раз запер бунгало. Теперь оставалось только ждать и надеяться на лучшее.

Буквально через несколько дней отец запил. Это создавало дополнительные трудности. Кто знает, что он может сболтнуть по пьяному делу!

Я по-прежнему ждал. Мне не хотелось самому «обнаруживать» тело. Пусть его найдет кто-либо другой, чтобы я никак не был связан с этим делом.

В глубине души я носился с надеждой, что тело никогда не найдут. Точнее говоря, найдут слишком поздно, когда степень разложения уже не позволит связать убийство с моей семьей. Достаточно наивная надежда…

В какой-то момент нервы у меня не выдержали, я устал от ожидания и лично «наткнулся» на труп.

Студенту-историку следовало быть умнее. История учит нас: ничто не кончается по воле людей. Всякая причина имеет свое следствие, звенья событий нерасторжимы, ни одно нельзя «украсть из истории». Можно не знать о каком-то событии, но оно существует во веки веков, оно работает, оно родило другие события.

Одно страдание производит другое. Цепь горестей бесконечна. Одно я мог: боль моего отца спихнуть другому, для меня чужому человеку…

На другом конце озера, на холмах, темнели силуэты елей.

Гиттенс что-то говорил, я почти не слушал. Мы стояли вдвоем в нескольких футах от воды.

— Когда я был мальчишкой, мы раз отдыхали в месте вроде этого. В Нью-Гемпшире, в домике на берегу озера. Всей семьей. Помню, в одном из соседних домиков жила девочка с родителями. Моя ровесница. Хорошенькая такая блондиночка. В голубеньком купальном костюме, хотя прикрывать еще нечего было. Она любила заниматься гимнастикой на берегу. Никогда не забуду ее спортивную походку, словно она в любой момент готова сделать с места тройное сальто…

Гиттенс задумчиво помолчал, глядя в темную воду.

— И знаешь, я, дурачок, так и не решился с ней заговорить.

Только самым-самым краем уха я его слышал. Я ощущал себя раздавленным, разбитым, сломленным, уничтоженным. Как домик-развалюшка. Еще вроде стоит, а толкни его плечом — и на части. Нет, страха я не испытывал; слишком много его пережил. То, что я чувствовал, было ближе к изнеможению. Даже к своего рода равнодушной скуке. Я сдаюсь. Твоя взяла, госпожа Судьба! Ну и что?

Гиттенс, очевидно, постоянно наблюдал за моим лицом. И заметил перемену в моем состоянии.

— Ну-ну, — вдруг сказал он успокаивающе, — не скисай, Бен. Не теряй голову и ворочай мозгами!

— Чего вы хотите, Гиттенс? — произнес я устало.

Вместо ответа Гиттенс не спеша обыскал меня — с головы до ног.

Дождь, до этого неприметно моросивший, вдруг припустил.

— Что же ты теперь намерен предпринять, Бен? — спросил Гиттенс, довольный результатом обыска.

Я молчал.

— Ты же должен был иметь запасной план. Стратегию на самый худший случай.

— Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

— Не ломай комедию! Такой въедливый ум не может не иметь резервного варианта на черный день!

— А какой запасной план имеете вы? И какая ваша стратегия на черный день?

— Ошибаешься, мой черный день не наступил. И стратегия мне без нужды.

— Фрэнни Бойл готов показать под присягой, что вы убили Фазуло и Траделла! И вы спокойны?

— Во-первых, Фрэнни Бойл уже имеет такую славу, что нет дураков ему верить. Тот же Лауэри достаточно умен, чтобы не затевать процесса, где единственным свидетелем будет Фрэнни Бойл, трепач и горький пьяница. Во-вторых, само свидетельство Фрэнни Бойла яйца выеденного не стоит, все построено на слухах и домыслах. Один покойник мне сказал то-то, другой то-то. Любой адвокат расколотит такое свидетельство в два счета. Словом, против меня никакого дела не существует. И насчет ордера на арест ты блефуешь. А если он есть — быть посему. Подержат и отпустят. Да еще и извинятся. Ты же умный мальчик, Бен. Работай серым веществом!

Но мои маленькие серые клеточки работать напрочь отказывались. Не было у меня запасного плана. Не было стратегии отхода. Только мучительная боль — за что? почему? Почему все это должно было приключиться — именно со мной, с моей семьей?

— Я помогу тебе, Бен, — сказал Гиттенс. — Если ты, конечно, разрешишь мне помочь тебе. Полицейские должны друг другу помогать. Позволь мне помочь тебе.

— Каким образом?

— Все очень просто. Без меня у правосудия никаких доказательств против тебя. Единственный человек, который слышал признание твоего отца, — я. Единственный, кто знает, что револьвер, который ты сейчас держишь в руке, был орудием убийства, — тоже я. Если я буду держать язык за зубами, твоего старика никто не тронет. С какой стати?! То же самое касается и тебя. Если я буду держать рот на замке, с твоей головы и волос не упадет.

— А чем закончится дело об убийстве Данцигера? Его ведь нельзя закрыть просто так. Кого-то они должны предъявить суду!

— А Брекстон на что? — сказал Гиттенс.

— Никто на это не купится. У Данцигера была сделка с Брекстоном. Мотив убийства отсутствует.

— О, если все красиво упаковать — скушают. А если и ты меня в этом поддержишь, то мы засадим Брекстона за милую душу!

— Но… — Голос у меня сорвался.

— Никаких «но», Бен. Свалим все на Брекстона. Нашел кого защищать! По нему тюрьма давно плачет. В свое время он немало крови пустил, уж поверь мне! Так что настал час платить по старым счетам. Брекстон — гад и мерзавец. А мы с тобой по другую сторону. Мы с тобой принадлежим к «хорошим парням». Никогда этого не забывай. Дай мне хорошенько поговорить с ним. И он признается в обоих убийствах.

— Признается? Никого не убив — признается?

— Куда он денется, голубчик! Сперва признается, а потом нападет на меня, как он на прошлой неделе напал на тебя. Схватит мой пистолет, а тот возьми и выстрели…

— Это убийство!

— Какой чистюля нашелся, а? Это не убийство будет, а торжество справедливости. Что необходимо сделать, то сделать необходимо. Так-то, Бен.

Я помотал головой:

— Нет, я на такое не способен.

— А от тебя ничего и не требуется. Всю грязную работу сделаю я. Ты только подтвердишь в нужный момент: да, так оно все и случилось. Всего-то!

Мне нечего было на это ответить.

— Бен, другого выхода нет, — вкрадчиво продолжал Гиттенс. — Если я махну рукой и укачу в Бостон, твой отец получит пожизненное без права на досрочное освобождение. И тебе влепят несколько годков — за препоны следствию. Я хочу тебе помочь. Ты сейчас плохо соображаешь, сам не свой. Поэтому просто доверься мне.

Я ничего сказать не намеревался, но вдруг услышал свой голос:

— А вам, Гиттенс, что от этого обломится?

Он только плечами передернул.

— Ага, вы от Брекстона избавитесь! Он последний, кто способен причинить вам вред в этой истории. Потому-то Данцигер и вцепился в Брекстона, что не было иного способа вас достать! Вы предупредили Брекстона перед тогдашним рейдом. Он единственный может сказать, что вы были по другую сторону красной двери.

Гиттенс кивком попросил меня вернуть ему револьвер моего отца. Я рассеянно подчинился.

— Бен, я предлагаю тебе хорошую сделку. Других вариантов нет. Соглашайся, пока я добрый.

Я смотрел на озеро. Какая красотища! И как все глупо — все, что происходит с людьми посреди этой красотищи жизни!

— Соглашайся, Бен.

Я упрямо мотнул головой.

Гиттенс печально вздохнул:

— Зря ты так, Бен. Надо уметь реагировать на пиковые ситуации. Жизнь поставила тебе мат. Я предлагаю взять обратно последний недальновидный ход. А ты, дурачок, упираешься. Нам следует доверять друг другу.

— «Нам следует доверять друг другу». Вы и Траделлу так говорили.

Гиттенс поджал губы. Затем медленно вложил револьвер отца в кобуру на поясе.

— Что ж, Бен, хозяин — барин. Тебе выбирать. Только не себе одному приговор подписываешь. Ведь и отца своего губишь!

Я оглянулся на отца — он стоял далеко от нас, возле машины, рядом с Брекстоном.

Человек-гора, которого все по-прежнему зовут Шериф.

Какой он теперь маленький и щуплый.

Что случилось в следующую секунду, я толком не помню. Вряд ли была какая-то мысль или ряд мыслей. Я даже не помню самого движения — а оно ведь из чего-то складывалось. Только знаю, что оно было, что я это сделал.

В памяти остался лишь звук.

Не знаю, какими буквами этот звук передать. Буквы глупые, неточные.

Хрясь!

Или цок!

Этот звук навеки в моем мозгу, но передать его я не умею.

Неожиданно глухой, спокойный такой звук.

Как удар копыта по мостовой. Только не такой звонкий.

Полицейская дубинка Джона Келли ударила по черепу Гиттенса с такой силой, что вылетела у меня из руки и упала на песок.

Не помню, что первым коснулось песка — дубинка или тело Гиттенса.

Сначала крови не было. Гиттенс лежал лицом в песок. Неподвижно.

Я оглянулся. Отец и Брекстон бросились ко мне. Меня это не интересовало. Я снова стал смотреть на озеро. Как чудно оно сияло под луной!

Когда отец и Брекстон подбежали, тело вдруг зашевелилось. Ноги засучили по песку.

— Другого выхода не было, — хрипло сказал я.

Отец таращился на меня — лицо искажено, рот приоткрыт.

Я повторил уже увереннее:

— Другого выхода не было.

Теперь мой голос звучал до странности умиротворенно. Хотя в моей душе был хаос, ад и взболтанная клоака.

Одновременно я ощущал дикую, колоссальную энергию; энергию эту я ненавидел, но контролировать не мог. Она была моей хозяйкой.

Я пошарил глазами по песку. Где дубинка? Куда она подевалась? Я ведь ее только что слышал.

Гиттенс застонал и стал подниматься на колени.

Я по-прежнему шарил глазами в поисках дубинки. Куда она упала, черт побери! Она мне нужна!

Гиттенс, постанывая, на четвереньках пополз в сторону воды. Вряд ли он понимал, куда двигается и зачем. Теперь была видна кровь на маковке. В темноте не разберешь, много ли. Лил дождь. И по голове Гиттенса текли темные струи.

— Что теперь? — спросил я отца.

Он ничего не ответил. Его лицо уже пришло в порядок, он только хмурился. Очень старый человек. Которого поливает дождь.

Я не мог дольше смотреть ему в глаза.

Я повернулся к Брекстону:

— Что теперь?

Брекстон мотнул головой в сторону Гиттенса, который остановился у кромки воды и пытался встать.

— Хочешь, чтоб я докончил? — спросил Брекстон.

— Нет, — сказал я.

Гиттенс покачнулся и упал — в воду. Теперь он стоял на четвереньках на мелководье.

Брекстон сказал:

— Так надо.

Я подошел к Гиттенсу, взял за ворот и потащил дальше в воду. Холод привел его в чувство, и он стал бороться со мной. Впрочем, силы быстро оставили его. Я держал его плечи и голову под водой. Еще два-три раза он пробовал вырваться, выныривал с хрюкающим звуком, хватал воздух ртом. Там было мелко, меньше двух футов. Я погрузил его голову на самое дно, уткнул ртом в песок. И долго держал так. В конце концов Брекстону пришлось оттащить меня со словами:

— Хватит, все уже кончено.