Мы выехали на рассвете, когда над клочьями тумана поднялось солнце. Я сидела, глядя перед собой, не имея сил бросить взгляд на каменные домики вокруг площади. Никого из местных жителей не было, если не считать полноватой официантки, которая накрывала столы для завтрака. Я заглянула в гостиную, когда мы проходили мимо. Очаг в камине уже вычистили, и на холодную решетку были положены свежие поленья. На полке у окна возвышалась аккуратная стопка журналов. Собак нигде не было видно.
- Давай я поведу, - сказала я.
Когда я веду, особенно некогда думать. Однако Максим не позволил, жестом указал мне на дверцу для пассажиров и стал заводить мотор даже раньше, чем я успела сесть, нетерпеливо барабаня пальцами по баранке.
И тогда я вдруг поняла, что больше не в состоянии молчать; боль, вызванная нашим отъездом, и связанное с этим разочарование вылились в крик:
- Боже, ну почему, почему суждено было этому случиться? Почему все должно быть испорчено? Мы не можем все время убегать и убегать! Я понимаю, что тебе было весьма неприятно увидеть это! Мне - тоже, я испытала чудовищное потрясение. Но, Максим, ведь это - ерунда! Что это такое? Всего лишь фотография... И ничего больше! Просто-напросто старая фотография в старом журнале!
Он не ответил, лишь упрямо бросил машину вперед и сосредоточенно повел на огромной скорости. И вот уже мы оказались за пределами тихого Котсуолда.
- Я не хочу, чтобы все закончилось вот таким образом и чтобы все оказалось перечеркнуто, будто ничего и не было.
- Что именно?
- Эта неделя. Шотландия. Эта поездка... ~~ Все позади.
- Разве так должно быть?
Впереди на дороге показалась отара овец, которых перегоняли с одного луга на другой. Мы вынуждены были остановиться, чтобы их пропустить.
Ты никогда не увидишь настоящих овец за границей, подумала я, только диковинных маленьких коз, этаких костлявых, тощих, скачущих созданий. Но не жирных, довольных английских овец.
Вон сколько овец было вблизи зеленой чаши Коб-бетс-Брейка.
От слез у меня защипало в глазах.
- Я звонил Джайлсу, чтобы сообщить о наших планах, - нарушил молчание Максим, когда мы медленно двинулись дальше, - но никто не ответил. Однако это не важно, я где-нибудь остановлюсь и дам телеграмму.
Я смотрела сквозь слезы в окно. За отарой следовали собаки - черная и белая, они бросались из стороны в сторону, пригибались к земле и умело загоняли овец в ворота. Я слегка опустила стекло.
Мне не хотелось спрашивать, что он собирается сказать Джайлсу. Максим принял решение, что нам делать, я должна ему следовать.
Он опять вел машину на большой скорости, мрачно глядя вперед.
- Коббетс-Брейк, - почти шепотом сказала я. - Что?
- Дом...
- И что же?
- Я полюбила его. Я хотела его. Никогда раньше я так не хотела стать владелицей какого-нибудь дома. У меня было ощущение, что я принадлежу этим местам. Ты способен это понять? - Я подождала, но ответа не последовало. Мне нужно было бы после этого замолчать, если у меня еще сохранились остатки здравого смысла, чуткости и доброты, но я не сумела, во мне говорили боль и обида. - У тебя был Мэндерли. Ты любил его больше всего на свете, любил страстно и наверняка понимаешь, что я пытаюсь сказать.
- Нужно ли нам говорить обо всем этом?
- Но Мэндерли никогда не был моим, я никогда ему не принадлежала.
- Что же, сейчас никто ему не принадлежит.
- Я хочу оказаться в каком-то месте, которое будет моим - нашим, где мы могли бы обосноваться и которому принадлежали бы...
- Прости. Это исключено.
- Но почему? Почему? Разве ты не был счастлив последнюю неделю? Разве тебе не понравилось быть дома - в Англии? Мне кажется, понравилось.
- Да, - спокойно ответил Максим. - Да, я был счастлив, даже более счастлив, чем мог предположить. Но это не то счастье, которое может длиться.
- Но ведь дом...
- Дом был мечтой. Фантазией. И ничем иным. Ты должна забыть об этом.
Мы въехали в город, и Максим занялся парковкой машины.
- Давай-ка лучше позавтракаем. Вон там я вижу гостиницу, и она выглядит вполне прилично. Иди занимай столик и делай заказ, а я пошлю телеграмму Джайлсу.
Не говоря ни слова, я вышла и сделала то, что он велел. Обеденный зал был довольно холодным, официанты показались мне чопорными и напыщенными. Я заказала кофе, тосты, а также горячее для Максима. Мне не хотелось есть, тосты всего лишь давали мне возможность занять руки, к тому же я до сих пор побаивалась официантов, как будто чем-то нужно было их ублажить.
За столиками сидели несколько мужчин, они флегматично жевали, читали газеты. Кофе, слабый, но горячий, подали к приходу Максима.
- Я поговорил с ним, - сказал он, разворачивая салфетку. - Похоже, он до сих пор еще не пришел в себя.
Я пила кофе, потому что не хотела разговаривать, и сидела, мрачно уставившись на скатерть, потому что не могла смотреть на Максима. У меня было ощущение человека, который находится на завершающей стадии любовной связи, анализирует последние детали, перед тем как расстаться, и потерял всякий интерес к тому, что происходит в мире.
- Ему нужно вернуться к работе. Я посоветовал ему съездить на недельку в Лондон, чтобы у него пробудился какой-то интерес.
- Я не знаю тебя, - сказала я и посмотрела на Максима. Он разрезал тост на маленькие квадраты и деловито намазывал их маслом, как делал это каждое утро в течение одиннадцати лет.
- Что?
- Я не знаю тебя. Кто ты? Я не понимаю, что происходит с тобой. - Это было правдой. Что-то изменило его, к нему вернулись ранее присущие ему резкость и бесцеремонность, от которых, я полагала, он навсегда избавился. Ты стал каким-то бесчувственным и черствым, о Джайлсе говоришь таким тоном, будто презираешь его. Беатрис была твоей сестрой. Я считала, что ты ее любил. Я любила ее, тоскую по ней и понимаю чувства Джайлса. И мне больно, оттого что ты не можешь это понять.
- Прости. - Он положил нож и потянулся к моей руке. Кажется, впервые в жизни я заколебалась, прежде чем дать ему руку. - Ты права, просто я не могу принять то как Джайлс реагирует, я этого не понимаю.
__ Чего ты боишься, Максим?
Он вернулся к завтраку.
- Ничего, - сказал он. - Совершенно ничего. Ешь тост.
- Я не голодна.
- Я не хочу снова останавливаться.
- До тех пор, пока не доедем до места? - Я взялась за кофейник. Путь предстоял не близкий, надо выпить кофе.
- Мы не будем возвращаться, - сказал Максим. - Я попросил Джайлса, чтобы он собрал оставленные нами вещи и отправил их нам. Нет смысла возвращаться. Ты увидишь, что все будет хорошо. Я обещаю. Как только мы уедем отсюда, все образуется.
- Опять уедем, - проговорила я, и мне показалось, что я произнесла эти слова ртом, который замерз, и я не могу пошевелить губами.
- Да.
Я посмотрела в окно сквозь тюлевую занавеску. Маленький ребенок в синей шапочке сидел на тротуаре, отчаянно плакал и сучил ножками, а рядом с ним стояла растерянная и смущенная мать. Было ли это смешно или грустно - меня это не интересовало; у меня вообще не осталось никаких интересов. Я не должна возражать. Я с Максимом, я должна заботиться о нем, разделять его чувства.
- Куда мы едем? - сумела я спросить и почувствовала, что во мне зародилась слабая надежда на то, что, как он сказал, все образуется.
Он удивленно посмотрел на меня и подставил свою чашку.
Я поспешно подняла серебристый кофейник, на блестящей поверхности которого отразились наши искаженные лица.
- Я сказала глупость. Разумеется, я знаю, куда мы поедем.
- У нас нет выбора. Иное невозможно. Ты ведь это понимаешь, дорогая, не правда ли?
Я посмотрела ему в лицо и улыбнулась приторной, фальшивой, бесчестной улыбкой.
- Да, - ответила я. - Разумеется, Максим.
Наше бегство осуществилось быстро и без проблем, мы просто гнали машину по Англии, которая словно разматывалась за нами наподобие ленты, а мы убегали от нее. Максим сдержал слово, мы остановились только один раз, чтобы заправиться, и к вечеру добрались до Дувра. Он оставил машину в гараже, полагаю, с условием, чтобы кто-то ее забрал позже, впрочем, я об этом не спрашивала. Насчет билетов он позвонил заблаговременно, и когда мы приехали, все было в порядке.
Мы поднялись на борт судна, которое отправлялось вечером. Народу было мало.
- Мы успеваем к ночному пароходу из Кале, - сказал Максим. - Я заказал спальные места, так что мы можем лечь спать сразу после обеда.
Спать, удивленно подумала я. Спать сразу после обеда. Да. Все устроено, все идет своим чередом, как при любом другом путешествии. И вдруг мне стало все безразлично, я перестала что-либо чувствовать, перестала думать. Я слишком устала. Вся прошлая неделя представляла собой сумятицу несовместимых событий, чувств, треволнений, я была не в состоянии отделить одно от другого, понять, что же было главным, существенным, определяющим потрясение, страх, удовольствие или боль?
Максим быстрым шагом шел по причалу, глядя перед собой, раздражаясь, что носильщик слишком медленно везет на тележке наши чемоданы. И вот наконец он сидит в каюте и читает вечернюю газету, которую принес мальчик-разносчик, и на его лице написано облегчение; беспокойство и тревога наконец-то его покинули.
Я вышла на палубу и остановилась у поручня, наблюдая за приготовлением судна к отправке, и позволила себе в последний раз в мыслях обратиться к тому, чего больше никогда не увижу. Коббетс-Брейк возник в моем воображении в виде корабля, стоящего на якоре среди зеркальной глади воды, несказанно, неописуемо красивый, а рядом появился другой, более величественный, более строгий и по-своему столь же красивый - Мэн-дерли, таинственный и серебристый в свете луны.
Я тогда вдруг почувствовала себя старой, как если бы большая часть моей жизни была уже прожита, все самое главное позади и никогда не вернется.
Я стояла, держась за поручни и глядя на воду, до тех пор, пока не зазвучал пароходный гудок; судно отчалило, я смотрела на то, как увеличивается расстояние между нами и причалом, как от меня все удаляется Англия, которая с наступлением темноты совсем скрылась из виду.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 11
Итак, все было позади, довольно скоро я смирилась с этим и распростилась с мечтой о доме, воспоминания о нем приобрели обрывочный характер, и даже когда я пыталась мысленно представить его, убеждалась, что сделать это не в состоянии.
Как быстро мы способны склонить голову перед обстоятельствами !..
Мы задержались в нашей гостинице лишь на срок, достаточный для того, чтобы упаковать остававшиеся там вещи и расплатиться с управляющим, который вел себя весьма нелюбезно, поскольку рассчитывал, что мы останемся на всю зиму.
Но нас это не слишком беспокоило.
- Я хочу так много тебе показать, - сказал Максим. - Бедная девочка, ты жила словно узница, привязанная к унылой камере, и при этом была такой терпеливой. Ну ничего, теперь мы наверстаем упущенное. Довольно нам жить, прячась и таясь.
Он выглядел возбужденным, полным различных планов, и мне передалось его настроение, да это и естественно - я была рада, что впредь мы будем проводить время гораздо интереснее, а главное, что он вышел из своего замкнутого мира, что он весел и бодр. Небольшая лестница на берегу озера внезапно показалась какой-то убогой и третьеразрядной, наша комната - тесной и мрачной. Я закрыла в последний раз ее дверь без сожаления, комната осталась для меня столь же безликой, как и все остальное, несмотря на то что мы прожили здесь довольно долго; здесь ничего не произошло, и совершенно не о чем было вспомнить. Однако когда-нибудь она будет приходить мне на память без всякой видимой причины, когда я буду заниматься делами, не имеющими никакого отношения к этому месту или времени. Здесь прошла часть моей жизни, которая никогда не повторится. Я должна быть благодарна этому времени, думала я, идя по коридору; пока мы жили здесь, я не испытывала ни чувства страха, ни потрясений. Мы жили здесь с Максимом в полной гармонии.
Мы покинули город и сделались неутомимыми путешественниками, находясь в постоянном поиске новых достопримечательностей и свежих впечатлений; мы засиживались в кафе и гостиницах над картами и путеводителями, разложив их перед собой, обсуждали маршруты и изучали расписания поездов. Было такое впечатление, что Максим изголодался по новым местам, им овладела охота к передвижению, он получал от этого удовольствие и боялся что-либо упустить. "Давай съездим сюда, - говорил он. Или: - Собирайся, я свожу тебя вот куда. - Или: - Я никогда не был здесь", - и мы тотчас отправлялись в путь. Мне никогда не припомнить череду гостиниц, крохотных пансионов, чистых маленьких домиков, в которых мы снимали комнаты, в памяти всплывают лишь узоры на шторах, чем-то запомнившееся лицо официанта, скрип окон, когда их закрываешь.
Перед нашими глазами проходили чрезвычайно красивые, захватывающие, незабываемые картины - дома и горы, сады и дворцы, моря и закаты солнца; мы медленно плыли по Рейну на старинной яхте, декорированной золотом и красным деревом, стояли, держась за поручни, или сидели в салоне, любуясь башнями и башенками древних замков на темно-зеленом фоне и отражением на широкой глади реки стоящих на берегу сказочных дворцов. Мне они страшно понравились, должно быть, потому, что были совершенно не похожи на все, что я любила и чего хотела, разительно отличались от того, что я видела или к чему стремилась. Мне хотелось, чтобы путешествие по этой спокойной реке никогда не кончалось.
Максим все еще боялся встретить кого-нибудь из знавших нас людей, однако нашими попутчиками были исключительно немцы или голландцы, и мы не слышали, чтобы кто-нибудь, кроме нас, говорил по-английски. Наши отношения снова стали более тесными, мы отдавали себе отчет в том, что зависим друг от друга. Тем не менее однажды, безо всякой причины, когда мы вместе стояли на палубе и любовались совершенно сказочным лесом на берегу, я взглянула на его руку, на длинные пальцы, которые обхватили латунные поручни, и услышала прозвучавший во мне голос: "Это рука убийцы. Рука, державшая ружье. Этот человек убил свою жену. Ребекку". Я с трудом сдержала крик ужаса, не понимая, откуда это ко мне пришло, напуганная тем, что в глубинах подсознания что-то меня мучает.
Я должна принять это так же, как и все остальное. Сколько бы мы ни убегали, где бы мы ни были, это никуда не денется, никогда не забудется, мы никогда не сможем от этого избавиться.
Приблизительно в то же самое время произошел и более серьезный случай, вызванный обманом зрения, который всколыхнул дремлющие во мне страхи и наполнил мою жизнь тревогой.
Во время путешествия по Рейну погода была холодной, но оттуда мы отправились в Италию, где захватили конец лета. В середине дня здесь вовсю пригревало солнце, мы грелись в его лучах, хотя рано утром и поздно вечером одевались потеплее; в голубом небе весело носились городские ласточки, обитающие в щелях величественных зданий.
Я это запомню, сказала я себе, но для этого мне нужно чувствовать себя здесь счастливой, - это время никогда не повторится. И я вдруг подумала, что было бы со мной, если бы мне не пришел на помощь Максим; я бы объездила даже больше стран, провела бы годы своей молодости, сопровождая в качестве оплачиваемой компаньонки то одну, то другую ужасную, вульгарную богатую женщину. И, глядя на обозначившиеся морщинки вокруг глаз, почувствовала холодок, впервые с симпатией подумав об одиночестве и благородной бедной старости. Я тут же резко себя осудила за предательство по отношению к Максиму, за минутное раздражение и чувство неудовлетворенности и стала мысленно горячо его благодарить.
После многолюдных улиц и площадей, освещенных солнцем, мы входили в прохладные здания, мрачновато-темные церкви с куполообразными золочеными потолками, где возносились к небу ангелы, где наши шаги отдавались эхом в пустынных коридорах галерей, пока мы шли мимо белых безмолвных статуй людей и богов, святых и девственниц. Эти образы всколыхнули во мне глубинные чувства, и я взглянула на свою жизнь и тривиальные будничные заботы, по крайней мере на какое-то время, с точки зрения вечности.
- Мне здесь нравится, - сказала я, когда мы дошли до конца длинного коридора монастыря и вышли наружу. - Я бы хотела здесь остаться, это заставило меня задуматься о том, что по-настоящему важно, а что мелко и суетно, вроде назойливо жужжащей мухи.
- В таком случае нам следует двигаться дальше.
- Почему?
- Чтобы не испытать пресыщения. Большое искусство, торжества и страстные стремления лучше ограничивать небольшими дозами, для достижения наибольшего эффекта.
Это меня рассмешило. Максим стоял рядом с мраморной колонной и говорил расслабленно, с типичной английской самоуверенностью, которая всегда мне в нем нравилась, и меня захлестнула радость от того, что он снова становится прежним, что я люблю его, и, взяв за руку, я вывела его из тени на яркое солнце.
- Если мы здесь не собираемся оставаться, что в таком случае мы станем делать?
- Позавтракаем и отправимся в сад.
На сей раз он имел в виду не завтрак в каком-нибудь уличном крохотном кафе, а нечто более грандиозное.
- Я устал от этого, - сказал он. - Пойдем.
И я поняла, что он имел в виду наше постоянное стремление спрятаться, отвернуться, когда кто-либо из прохожих делал попытку взглянуть на нас; он устал бояться и стыдиться. При этой мысли я испытала пьянящее чувство облегчения, мне захотелось бегать, смеяться, танцевать на улице; вовсе не за себя я радовалась - я была счастливой, даже оставаясь безликой и неизвестной, - а за него.
Мы завтракали в отеле, на террасе под тентом; стол, покрытый тяжелой белой скатертью, украшали цветы; ножки высоких бокалов были тонкими и изящными, моллюски имели приятный привкус моря. Все покойно и безмятежно. Я сказала:
- Я счастлива. Случилось так, что я забыла об этом, а теперь вспомнила.
Максим засмеялся, когда я посмотрела ему в глаза, и мне показалось, что на его лице отразилось удовлетворение.
Этого вполне достаточно, сказала я себе, если мне не дано иметь чего-то другого; этого достаточно - ясного солнца, тепла и покоя, окружающей красоты; и еще я подумала о том, что многие, очень многие нам бы позавидовали. Тайна в настоящем, поняла я, глядя на вино и ощущая языком лимонную свежесть. Тайна в нынешнем дне; о прошлом, о завтрашнем дне и о нашей дальнейшей жизни не стоит думать, не стоит размышлять.
Мы провели почти два счастливых часа за завтраком, при этом ели больше, чем привыкли обычно, а затем, толкаясь среди людей, сели в автобус и выехали из города в сторону ближайшей горы. Последнюю милю мы шли пешком, и было удивительно тихо, когда мы поднимались среди деревьев, освещенных послеполуденным солнцем.
Тайна в настоящем, снова повторила я про себя и подумала, что могла бы остаться здесь, тихо и спокойно жить в этом красивом городке, ходить за покупками на рынок, содержать небольшой белостенный аккуратный домик со ставнями и цветами в горшках вдоль лестницы.
- Вон, - сказал Максим, схватив меня за руку, - посмотри!
На самой вершине горы стояла вилла, которая возвышалась над широкой дорогой, обсаженной деревьями. Здание было без излишеств, строгое, изящное, к нему вела каменная лестница с двумя пролетами, заканчивающаяся у входа с портиком.
- Я впервые увидел эту виллу, когда мне было семнадцать лет, - сказал Максим. - Никогда не забуду, что именно тогда я понял, как важны правильные пропорции. Они радовали мой глаз больше, чем пропорции любого другого дома, кроме моего собственного.
Я вгляделась в здание повнимательнее и не смогла вполне согласиться с Максимом. Оно показалось мне слишком сухим, слишком строгим; оно не вызвало теплого чувства и как бы удерживало меня на расстоянии. Когда мы поднялись выше по гладкому гравийному склону, я разглядела с обеих сторон сады, и они тоже показались мне какими-то слишком правильными. По длинным каменным желобам бежала вода, вокруг били фонтаны, и высота струй была строго отмерена. Я увидела ряды кипарисов и идеально подстриженных кустов, падубы и тополя отбрасывали длинные, правильной формы тени.
Кроме белой герани в огромных вазонах по обе стороны лестницы, никаких других цветов не было. Однако за домом английский сад подходил к естественным склонам, где среди высокой травы произрастали оливы, апельсины и очень романтичные разнообразные вьющиеся растения.
- Ты бы посмотрела на это весной, - прокомментировал Максим, - это сплошной ковер голубых и желтых цветов. Мы постараемся приехать сюда в сезон цветения.
Весна. Мне не хотелось загадывать так далеко, вообще думать о будущем, из опасения, что снова вспомню о своих планах.
***
Спустя некоторое время я в какой-то степени оценила привлекательность виллы, идеальное совершенство ее стройных линий, тишину места и строгость стиля - здесь все успокаивало и умиротворяло. Если взять на себя управление домом, кое-что можно изменить, переделать по своему вкусу. Похоже, я наконец становлюсь по-настоящему зрелой, и это не столь уж глупая и наивная мысль. У меня никогда не было юности, хотя было детство, правда, так давно, что, может быть, я просто вычитала о нем в какой-то книжке; я никогда не была молодой, беспечной, игривой. Я вышла замуж за Максима - и растворилась в нем, в Мэндерли, во всем том, что с нами произошло; тем не менее в глубине души я понимала, что еще не достигла зрелости, что не могу считать себя по-настоящему взрослой женщиной, хотя и ощущала себя женщиной средних лет или даже старше. Это было удивительное состояние. Я была женой Максима и одновременно - ребенком, а в изгнании - еще и матерью, которая осторожно вела его за руку.
Мы медленно брели по садам, которые настраивали на спокойную, размеренную прогулку, и трудно было представить, чтобы здесь бегали, болтали, чтобы здесь звучал детский смех. Здесь как в Мэндерли, подумала я. Поэтому Максим и чувствовал себя здесь счастливым, поэтому он испытывает удовольствие при виде этого дома; как и Мэндерли, этот дом серый, подавляющий своей солидностью, молчаливый, с навсегда заведенным порядком.
Когда мы возвращались к фасаду виллы, нам встретилось несколько импозантных пар, которые почти не разговаривали между собой. Еще несколько пар столпились у начала лестницы. Максим взглянул на часы.
- Четыре часа. Сейчас будет экскурсия по дому, придет гид, и мы можем присоединиться. Там, вероятно, избыток помпезности, но есть любопытные вещи, в том числе картины, впрочем, я уже не очень хорошо помню. Я не была уверена в том, что мне хочется заходить внутрь. Гораздо приятнее ходить по гравийным дорожкам среди фонтанов; еще совсем недавно Максим бежал от подобных мероприятий, от многочисленных экскурсий, от публики, где нас могли узнать, разглядывать и шептаться. Похоже, теперь его это не беспокоило.
У пролета лестницы, ведущей к входу, стояла молодая, высокая, стройная женщина, одетая с безукоризненной итальянской элегантностью; волосы ее были зачесаны назад и схвачены черным гребнем, открывая скуластое лицо; она относилась к категории женщин, при виде которых я чувствовала себя непричесанной, блеклой, неловкой, второсортной, вдруг сознающей, что у твоего жакета оторвалась одна, а то и две пуговицы.
Я боялась таких женщин вовсе не потому, что была не уверена в Максиме, мне и в голову не приходило, что он к кому-либо может проявить интерес, может быть неверным, хотя нередко с удивлением спрашивала себя, почему он на мне женился и, похоже, мной доволен, каким образом к нам пришла любовь. Я частенько разглядывала свое лицо в зеркале и не могла этого понять. Была лишь одна женщина, которой я боялась, одна соперница, но все уже давно в прошлом.
Однако вид итальянки, легко взбегающей по ступенькам лестницы, уверенной в своей красоте, напомнил мне о прошлом, о фотографии Ребекки, и я подумала, что она взбегает к балюстраде так, как если бы была хозяйкой этой виллы.
Мы послушно всей группой последовали за ней - человек десять или двенадцать; я шла за Максимом, поскольку он хотел этого, хотя была уверена, что мне экскурсия вряд ли понравится, здесь будет слишком много малопривлекательных, холодных, безликих вещей. Так оно и оказалось, голос итальянки-гида звучал резко и громко, говорила она очень быстро. Я вообще не могла следить за ее рассказом, Максим, похоже, слушал невнимательно. Когда она показывала на тот или иной предмет, он смотрел совсем в другую сторону. Я удивлялась, для чего он пришел сюда; вероятно, лишь для того, чтобы что-то вспомнить. Он говорил, что был здесь впервые, когда ему исполнилось семнадцать лет. Интересно, как он тогда выглядел? Этого я не могла себе представить.
Мы переходили из одной комнаты с высоким потолком в другую. Полы были выложены узорчатой плиткой, и эхо наших шагов разносилось по дому, стены украшала лепнина с изображением фруктов, винограда и венков из плюща. Должно быть, люди здесь привыкли слушать музыку и негромко и вежливо разговаривать друг с другом. Здесь обедали за красиво сервированным столом, никогда не вели себя импульсивно, всегда изысканно одевались. Здесь не делали обычных каждодневных вещей, не смеялись, не бегали, не спорили, не допускали, чтобы дети кричали и шумели.
Чем дальше мы продвигались по сему величественному зданию, тем больше оно мне не нравилось. Это вовсе не означало, будто я боялась его или оно меня пугало. И, как ни странно, я была этим горда.
Я добросовестно шла рядом с Максимом, следуя за гидом, должно быть, с полчаса, но постепенно мне становилось все более скучно, мне хотелось снова увидеть зеленый солнечный сад, и я незаметно отстала и выскользнула в коридор, притворившись, что хочу повнимательнее рассмотреть блеклые гравюры, которыми были увешаны стены. Удивительно, но в них я обнаружила нечто успокаивающее, что было весьма кстати в моем состоянии. Голос гида, шарканье ног понемногу становились все тише. Никто не заметил, что я отстала, хотя я предполагала, что Максим довольно скоро обнаружит мое отсутствие. В нескольких ярдах от меня, в конце широкого пустынного коридора, виднелась лестница, ведущая вверх, и я, дойдя до нее, стала подниматься; я чувствовала себя ребенком, который бродит один по огромному зданию, не зная сам, кого или что он ищет. Вокруг никого не было, и я предположила, что хозяева покинули виллу и ее посещают лишь экскурсанты вместе с гидами.
Лестница сделалась узкой, последний пролет оказался очень крутым. Здесь было гораздо темнее, узкие и высокие окна походили на щели, сквозь них проникали снопики солнечного света, в которых кружились пылинки; осматривать здесь было нечего - ни картин, ни мебели. Я решила подняться еще выше, суеверно полагая, что моя нога должна ступить на самую верхнюю ступеньку, прежде чем я начну спускаться; и тут я увидела прямоугольник света на голом полу, а подойдя поближе - две полуоткрытые ставни; я осторожно их открыла и сделала шаг вперед, к небольшому проему в стене. Стекла здесь не было, зато был выступ вроде балкона. Я сообразила, что это один из многих проемов вдоль тыльной части виллы.
Неожиданно для себя я, видимо, оказалась на самом верху дома. Я увидела внизу фруктовый сад и оливковую рощу, парк, похожий на живописный ковер, далее были видны зеленые склоны и ведущая к воротам дорожка, по которой мы сюда поднялись. А в серо-голубой и лилово-фиолетовой дали в этот час суток можно было разглядеть крыши и купола, башенки и колокольни города и даже протекающую через него реку.
Зрелище было красивейшее. От него захватывало дух, и это было моим секретом, на момент мне показалось, что никто, кроме меня, ничего этого не видел; это было несравнимо интереснее, чем ходить по скучным, помпезным залам и длинным коридорам среди молчаливых холодных статуй.
А затем, чуть подавшись вперед, я посмотрела не по сторонам и не вперед, а прямо вниз и увидела под собой каменную террасу, уставленную вазонами и кадками с подстриженными деревьями; терраса словно дожидалась меня, словно соблазняла и звала. Я задрожала, ощутила спазм в горле, ладони мои стали влажными и липкими, и я судорожно ухватилась за ставню.
Аллеи были совершенно пустынны, повсюду лежали длинные темные тени, подобные тени высокой женщины, стоящей в суровом ожидании. Затем послышался голос, скорее шепот, я почти ощутила ее дыхание на своей шее, увидела ее черный шелковый рукав, ее руку, лежавшую на ставне возле моей. Если бы я обернулась, я бы ее увидела.
"Вы же видите, что все бесполезно? Никогда вам ее не осилить... Она, а не вы, настоящая миссис де Уинтер. А возьмите его. Вы знаете правду, как и я, и вы этого не сможете забыть. Мы никогда не позволим вам забыть. Она не позволит. Она все еще здесь, она всегда здесь. Вы Думали, что она растворилась в прошлом, что она будет недвижимо и безмолвно лежать, но она никогда не будет лежать молча, я никогда ей этого не позволю. Она хочет, чтобы я помогла ей, и я помогу. Я никогда ее не подводила и не подведу теперь. Я буду здесь, буду говорить за нее, если она не может. Он убил ее, не так ли? Мы все это знаем. Я знаю. Она знает. Вы знаете. Он убил ее. Максим де Уинтер застрелил свою жену, перенес ее тело на яхту, направил яхту в море и сделал так, чтобы яхта утонула, чтобы это походило на несчастный случай. Но это был не несчастный случай. Это было убийство. Она не утонула. Я знаю истину. Я всегда это подозревала, а сейчас знаю точно, как и вы, и это еще хуже для вас. Ведь это так трудно. Вы должны носить это в себе до конца жизни, и вы никогда не сможете избавиться от этого, уйти, в каком бы красивом и уютном месте вы ни пытались укрыться. Вам ничто не поможет. Вам придется жить, зная истину, вместе с ним. Просыпаясь утром, вы увидите его и вспомните. Этот человек - убийца. Этот мужчина застрелил свою жену. Он убил Ребекку. Сейчас он ваш муж. Ложась спать вечером, вы видите его рядом, и эта мысль не оставляет вас, она преследует вас во сне, и вам снятся кошмары".
Голос звучал без пауз, не умолкая, не повышаясь и не делаясь тише, звучал монотонно, нанизывая слова друг на друга, звучал обольстительно, словно музыка, которую выбирала не я, но которую вынуждена слушать. Он звучал у меня в голове - и одновременно рядом, снаружи. Я почувствовала страшную слабость, однако я не имела права терять сознание: это не могло быть выходом.
Я открыла глаза, которые до того были полузакрыты, и посмотрела вниз. День угасал, освещение изменилось, преобладали янтарные и розовые тона, солнечный свет казался прозрачным, одурманивающим, манящим.
"Да, - продолжал нашептывать голос. - Вот он, выход, разве не так? Теперь вы это понимаете. Поглядите вниз. Это совсем не трудно. Почему бы вам не прыгнуть? Вам не будет больно, если вы сразу сломаете шею.
Это такой быстрый, такой легкий способ. Почему бы вам не попробовать? Почему бы не уйти? Это разрешит все ваши проблемы. Вам больше не нужно будет постоянно помнить, все ваши несчастья останутся позади. Не бойтесь. Я вас не столкну. Ведь я не столкнула вас в тот раз, правда же? Я и рядом стоять не буду. Вы прыгнете по собственной воле. Он никогда не узнает о причине, все будет выглядеть как кошмарный несчастный случай. Да так оно и есть. Он не узнает, что я была здесь. Он думает, что я умерла. И вы так думаете. Они все так думают. Считают, что миссис Дэнверс умерла, как и ее хозяйка. Почему бы вам раз и навсегда не избавиться от нас? Ведь вы хотите этого, разве не так? Вы никогда не осмеливались сказать ему, что иногда его боитесь, потому что он убийца, вы никогда не будете счастливы с ним, как бы далеко вы ни убегали, как бы ни пытались начать новую жизнь, вы никогда не убежите от нас. Почему бы вам не прыгнуть и одним махом не покончить со всем?"
- Нет, - тоже шепотом ответила я. - Нет. Уходите от меня, вы не настоящая, никто из вас не настоящий. Она не может сделать мне больно, и вы тоже не можете. Уйдите от меня, миссис Дэнверс. - Я закричала и отступила назад. И, падая, слышала, как за мной летел мой голос, преследуя меня, словно эхо, доносящееся из глубины моря: - Нет! Нет! Нет!
Все проявляли трогательную заботу, все хотели мне помочь, но заботливее всех был Максим. Его нежность согревала меня, я постоянно ощущала ее в течение нескольких последних дней, сидя в маленькой солнечной гостиной пансиона, окна которой выходили во двор и на небольшую улочку. Хозяйка настояла на том, чтобы я разместилась в гостиной, считая, что пребывание в спальне в течение целого дня будет действовать на меня угнетающе, а мне нельзя оставаться в подавленном состоянии. Я не была больна, я просто нуждалась в отдыхе, уходе и внимательном ко мне отношении. Хозяйка несколько раз тайком заходила ко мне, кудахча и суетясь, угощала аппетитного вида фруктами - свежими спелыми фигами, поздними персиками, предлагала то содовую воду, то миндальные бисквиты, и я с некоторым смущением поняла, что она считает, будто я ожидаю ребенка. На ее лице были написаны сочувственное понимание, смешанное с застенчивостью, и желание сделать мне приятное. Это искренне растрогало меня. Если бы я могла порадовать ее признанием: да, да, да, так оно и есть...
Дальняя ограда двора выходила на. улицу, где, как я узнала чуть позже, находился женский монастырь и при нем была школа. Несколько раз в день я садилась к окну и прислушивалась к высоким, звонким, щебечущим голосам детей, когда они шли в школу, к их смеху и выкрикам во время игр, к их пению. Все это долетало до меня из-за высокой стены.
Я никогда их не видела, да в этом и не было необходимости, я вполне отчетливо их себе представляла. Трудно определить, как действовало на меня их присутствие: ощущала ли я себя счастливой или же испытывала еще большее разочарование?
Я не была больной и могла бы решительно с этим поспорить. Я почувствовала, что попала в дурацкое положение, когда меня медленно сводили вниз по каменным ступеням, а затем посадили на огромный стул, как на трон, в холле. Принесли ледяную воду, послали за машиной; я видела, что люди тайком разглядывают меня и спешат отвести глаза, встретившись с моим взглядом. Просто у меня закружилась голова, сказала я, все дело в высоте и в контрасте освещения внутри и за окном, возможно, я выпила лишний стакан вина за завтраком, что делала весьма редко. В холле, в машине, в пансионе Максим смотрел на меня с такой любовью, с таким беспокойством и нежностью, что я испытывала чувство глубокой вины: ну как я могла так думать о нем, как могла позволить какому-то голосу нашептывать мне такое? А то, что это было лишь в моей голове, я знала. Я вообразила это, вызвала в себе галлюцинации и ничего не сделала, чтобы их прекратить. Я была ошеломлена, загипнотизирована и даже в какой-то степени испытывала от нашептывания удовольствие.
Мне хотелось, чтобы у меня был человек, с которым можно поговорить; я осознала, что у меня нет друзей и никогда их не было - ни легких в общении и надежных подруг, какие есть у других женщин; ни одноклассниц, ни сестер, ни кузин - словом, никого. Я ни с кем не дружила. Я была единственным ребенком, у меня не было родственников, в свое время я сделалась оплачиваемой компаньонкой миссис Ван-Хоппер, но это никак не назовешь дружбой, я никогда ни о чем с ней не разговаривала и, более того, хранила от нее тайну, скрывала многие вещи. Потом у меня появился Максим, и после этого отпала потребность в общении с кем-то другим. Были целые орды посетителей, многочисленные знакомые, соседи, все гораздо старше меня, но среди них не оказалось близких по духу или интересных мне людей. Был лишь Фрэнк Кроли, верный Максиму Фрэнк, предельно осмотрительный и надежный как скала, к которой можно в случае нужды прислониться, но он не был тем человеком, о котором я тогда подумала. Была еще Беатрис, с которой я могла бы поговорить, которая, как мне кажется, любила меня. Но Фрэнк был служащим Максима, Беатрис - его сестрой, они не были только моими, не могли быть всецело на моей стороне, хотя дело тут вовсе не в "сторонах"; здесь было нечто другое, в чем я чувствовала свою вину.
В эти дни я заметила, что все чаще жалею себя, и это вызвало во мне досаду. Однажды я поймала себя на сожалениях о том, что живу не так, как мне хотелось бы, а ради Максима, что мне хочется иметь детей, но их у меня нет и вряд ли будут.
Максим ушел, чтобы наведаться в одну из своих любимых галерей, парадные картины которой были мне не по вкусу, хотя я и сказала, что хотела бы пойти вместе с ним и что мне надоело сидеть на месте.
- Я не больна, - пыталась объяснить я. - Я совершенно здорова, Максим, и не хочу, чтобы вокруг меня так суетились и обращались со мной как с инвалидом.
Он стоял, глядя на меня, щедрый, ласковый, и мне следовало бы в ответ быть нежной, любящей, однако меня это злило, я испытывала раздражение оттого, что ко мне относятся покровительственно, словно к ребенку.
- Иди, - сказала я. - Встретимся с тобой позже. Мы можем съесть мороженого в кафе возле старого фонтана.
- Ты будешь отдыхать?
- Я не устала. - Но затем мне стало стыдно из-за того, что столь недружелюбно реагирую на его заботу. - Может, немного отдохну, - добавила я, - но я не больна. Прошу тебя, верь мне. Ничего страшного не было. Совсем ничего страшного...
Послеобеденное осеннее солнце освещало старые стены двора. Я услышала, как хозяйка с кем-то разговаривала в холле, а затем вышла и закрыла двери. Дети не шумели, вероятно, у них было время послеобеденного отдыха.
Я не знала, надолго ли сохранится сложившийся распорядок, когда мы без всякой видимой причины меняем одно место на другое, сохранится ли он до конца наших дней. Скорее всего, что сохранится. Я не спрашивала об этом Максима, не осмеливалась касаться этой темы. Мы далеки друг от друга, внезапно подумала я, не понимая, почему и как это случилось. Мы прошли сквозь испытания и были все время так близки, как только это возможно для двух людей. Сейчас все куда-то ушло; может быть, в браке всегда так бывает, все течет и меняется в ту или другую сторону, мы оба плывем, отдавшись воле волн, и нас может свести или развести, как две щепки, брошенные в море? А может, мы вовсе не были такими беспомощными, может, мы хотели этого, и чего хотели, к тому и шли? Битый час, если не больше, я мучила себя подобными вопросами, ломала голову над их разрешением, но в результате еще больше запуталась и не могла ответить себе даже на вопрос, зачем я задаю эти вопросы, почему я не могу просто жить как живется, не мучая себя мыслями, которые порождают тревогу и лишают душевного равновесия и меня, и Максима.
Возможно, я ошибалась, возможно, и в самом деле была нездорова, Я ощущала усталость, апатию, отсутствие интереса к жизни; скорее всего именно поэтому я слышала шепчущий голос, именно поэтому упала в обморок. Вопросы, вопросы, мысли и снова вопросы - и я одна с ними; устав, я заснула, забывшись странным, беспокойным, прерывающимся сном.
Я проснулась далеко за полдень и сразу же увидела в окно дальнюю стену двора. Должно быть, сама того не сознавая, я, засыпая, смотрела на нее, и это запечатлелось в моем мозгу и неким странным образом помогло понять то, что давно меня беспокоило и в чем я не отдавала себе отчета; и вот внезапно все как-то прояснилось.
Вьющееся растение карабкалось по старой стене, расползалось вправо и влево, словно обнимая ее распростертыми руками, заплетало верх калитки; оно выглядело очень привлекательно: ярко-зеленые листья и множество звездообразных белоснежных цветов, их тонким ароматом был напоен окружающий воздух, и этот аромат долетал до меня. Я не знала, как это растение называется, но сразу же поняла, что видела его над аркой виллы.
Белые цветы на зеленом фоне напомнили мне о других цветах. Именно тогда я поняла, что эти цветы подействовали на меня, породили во мне беспокойство и вызвали к жизни шепчущие голоса в тот момент, когда я оказалась у раскрытого окна.
Фрэнк Кроли пытался успокоить меня. Он развеял мои опасения, связанные с появлением венка на могиле Беатрис, сумел убедить меня в том, что это не имеет никакого значения, что это всего лишь неумная, жестокая шутка. Это Джек Фейвел, твердо заявил он. Да, Фейвел мог все это устроить, чтобы поразвлечься. Не надо брать в голову, не стоит придавать этому значения.
И все же это не так, подумала я внезапно. Нет, это был не Джек Фейвел. Это не похоже на него. Джек Фейвел - слабый, неприятный, никчемный тип, он трус и лжец, он испорчен и развращен, но он не сатана; Джек Фейвел - паразит и мошенник; я вспомнила его плотоядные, похотливые взгляды, дряблый подбородок, вспомнила, как от него несло перегаром виски, его гаденькую улыбку. Ребекка его презирала. Как и Максим. Я тоже, хотя, кроме того, еще и побаивалась. Но в те дни я боялась всех. Теперь же я не намерена бояться Фейвела.
Не он оставил возле могилы венок. Даже если бы он додумался до такой проделки, он сделал бы все топорно. Он ни за что не смог бы выбрать столь изысканной красоты цветы, не смог бы найти такое место для венка; во всем этом сквозила дьявольская хитрость. Конечно, он мог появиться на похоронах Беатрис - я вдруг даже поймала себя на том, что почти ожидала этого; я бы даже не удивилась, если бы где-то возле церкви увидела, как он смотрит на меня своими водянистыми, тусклыми глазами; наверное, волосы у него сейчас стали совсем редкими, а на шее появились жировые складки. Но он не пришел, вероятно, даже вообще не знал о смерти Беатрис.
Венок был делом не его рук. Он не мог написать букву "Р" ее почерком на карточке. У него не хватило бы вкуса и утонченности, его методы всегда отличались грубостью и вульгарностью.
На свете был только один-единственный человек, кто мог с такой тщательностью выбрать венок, столь умело осуществить свой дьявольски умный и жестокий план и начертать на карточке букву "Р".
Маленькие дети выходили во двор, поверх стены до меня долетали их серебряные голоса, я слышала, как удаляются и постепенно затихают их шаги, после чего снова стало тихо. Но она находилась рядом, она стояла у меня перед глазами, казалось, я даже вижу тень, которую отбрасывает ее высокая фигура.
Я увидела ее одетую, как всегда, в черное, длинные костлявые руки сцеплены на животе; увидела похожее на пергамент лицо с выступающими скулами и глубоко посаженными глазами. Я увидела ее тщательно зачесанные назад волосы, как у женщины-гида на вилле, увидела выражение ее лица, на котором написано презрение, сознание собственного превосходства; или, как это было в другой раз, ненависть и враждебность, когда она всевозможными способами пыталась разрушить мое хрупкое счастье, лишить меня ощущения покоя и защищенности.
Я увидела, как она стоит во главе выстроившегося вдоль лестницы штата прислуги Мэндерли, чтобы официально приветствовать меня при моем первом появлении в качестве молодой жены, и смотрит на меня неподвижным холодным взглядом или как неожиданно появляется в дверях спальни в западном крыле дома и злорадно, торжествующе сверлит меня глазами, наслаждаясь чувством вины, которое я испытываю из-за того, что забрела в эту комнату. Я увидела ее глаза, в которых светились удовольствие и ликование в ту памятную далекую ночь, когда я так легко попала в расставленную ею ловушку.
Я слышала ее, снова слышала ее голос, шепот - вкрадчивый, неприятный, тихий, как у змеи.
Я не знала, где она теперь. Мы никогда ее не видели после той кошмарной ночи, когда возвращались из Лондона в Мэндерли. Говорили, что она собрала свои вещи и уехала, комната ее оказалась в конце дня пустой. А затем произошел пожар. Я не желала ничего знать о ней, мне нужно было, чтобы она ушла из нашей жизни, из моей головы, я не хотела, чтобы ее тень ложилась на моей дороге или между нами.
Миссис Дэнверс принадлежала Ребекке и Мэндерли. Я ничего от нее не хотела. Однако миссис Дэнверс прислала венок. Я знала это. Знала определенно.
Я вышла из комнаты, не захватив ни жакета, ни сумки, и почти побежала по узкой улочке к фонтану. Максим был уже там, он сидел за столом, скрестив ноги, перед ним стояла чашка с чаем.
- Максим! - Я слегка запыхалась, но постаралась казаться такой же спокойной и беззаботной, как и он.
Он поднял голову.
- Я чувствую себя лучше, - жизнерадостно сказала я. - Правда, замечательно? На солнце пока еще довольно тепло. Я совершенно здорова.
Я увидела, как по его лицу пробежала тень, во взгляде отразилось удивление. С какой стати я так настойчиво стараюсь уверить его в том, что здорова?
Я заказала чай и лимонное мороженое. Я была спокойна, очень спокойна. Пила чай, ела костяной ложечкой мороженое, улыбалась Максиму. И ничего ему не выболтала.
Затем я сказала:
- Давай уедем отсюда. Мне хочется чего-то нового, а тебе? Мы можем хорошо провести время до наступления зимы где-нибудь еще.
Мы раньше не обсуждали это. Я полагала, что нам придется где-то осесть, когда погода переменится. Пока она не переменилась. Но мне страшно хотелось уехать отсюда, я знала, что не смогу обрести здесь душевного равновесия, не смогу ходить по здешним улицам и площадям, поскольку меня будет мучить чувство, что я должна постоянно оглядываться. Нам нужно снова переехать, найти место, которое еще не испорчено. Я ^испытывала беспокойство, мне нужно было от чего-то убежать, хотя это и бесполезно, я все несла в себе, куда бы мы ни отправились.
Максим внимательно наблюдал за мной. От холодного мороженого у меня заболело горло. Я не могу снова просить его об этом, подумала я, иначе он что-то заподозрит и начнет допытываться, а я не сумею ему ответить. Я никогда не произносила ее имя, имена других людей из той, прошлой жизни.
Наконец Максим улыбнулся и сказал:
- Да. Думаю, мы снова отправимся в Венецию.
Было уже темно, когда мы вернулись в пансион; воздух стал холодным. Неожиданно для себя я не повернула к главному входу, а прошла несколько ярдов вперед по аллейке, ведущей к калитке.
- Я хочу кое-что показать тебе, - сказала я Максиму. - Раньше я его не замечала, но когда проснулась сегодня после полудня, разглядела. Очень симпатичное растение, так приятно пахнет, но я не знаю, как оно называется.
Почему мне вдруг захотелось, чтобы он оказался здесь? Я не собиралась рассказывать ему о венке, и тем не менее, показывая ему вьющееся растение, я как бы что-то ему рассказывала, как бы мысленно связывала их вместе, и потребность сделать это была настолько четкой и сильной, что даже напугала меня.
- Посмотри.
В сумерках листья как бы отошли на второй план, а цветы выступили вперед. Я протянула руку и потрогала лепесток пальцем. Профиль Максима показался мне таким же бледным, как и цветок.
- Да, симпатичное растение. Его часто можно встретить в средиземноморских странах. Оно цветет поздно, перед наступлением зимы. Максим отломил веточку и протянул ее мне. - А называется оно пандорский жасмин, - добавил он и дождался, когда в конце концов я вынуждена была взять веточку с цветами и внести ее в дом.
К тому времени, когда мы подплывали по лагуне к сказочному городу Венеция, на смену лету и осени окончательно пришла зима.
Ветер был обжигающе холодный, он дул в лицо и поднимал высокую волну, а когда мы сошли на берег на станции Сан-Марко, вымощенные камнем улицы и площадь блестели от дождя. Пассажиров было немного, с нами сошли только жители Венеции - мужчины с портфелями, которые, подняв воротники своих плащей и пальто, быстро зашагали домой, и несколько женщин в черном с плетеными хозяйственными сумками - они, низко наклонив голову, направились за покупками.
И тем не менее все это красиво, подумала я, это никогда не подведет; я посмотрела на купола соборов, на остров, где возвышалась башня монастыря Сан-Джорджо, на гладь Большого канала, который виден был далеко, вплоть до того места, где терялся между домами. Я оглядела все это не только с радостным чувством, но и с каким-то ощущением нереальности того, что вижу, как бы боясь, что стоит мне моргнуть - и все сразу же исчезнет. Когда мы приезжали сюда прошлый раз, была весна, здания были освещены нежным утренним солнечным светом, и я разглядывала их с изумлением и недоверием, ибо совсем недавно стала женой Максима и еще не успела прийти в себя от неожиданности и быстроты свершившегося; я бездумно следовала за ним туда, куда он меня вел, ошеломленная счастьем.
Я мало что помню о том времени, всегда о нем мало помнила, это было интерлюдией, наполненной нехарактерной, беззаботной радостью и беспечностью, пока мы не возвратились в реальный мир и на нас еще не обрушились неприятности, заботы и потрясения. Все, что за этим последовало, все события в Мэндерли я помню в мельчайших подробностях, это похоже на фильм, который я могу прокрутить по первому требованию.
Что касается Венеции, а также других мест, которые мы посетили в первые месяцы нашей совместной жизни, то у меня сохранились лишь случайные, обрывочные воспоминания об отдельных событиях, произошедших на фоне безоглядного оптимизма и опьяняющей беззаботности.
На сей раз я смотрела на город несколько иными глазами, более трезво и сдержанно. Мне нравилась Венеция, я восхищалась ею, однако, идя по узкой улочке рядом с каналом вслед за носильщиком, везшим на тележке наши чемоданы, я ощущала дрожь в теле - и не только потому, что устала и замерзла, но и потому, что побаивалась этого страшного, полного тайн города, который, как мне казалось, никогда не явит нам своего подлинного лица, всегда будет в масках, меняющихся в зависимости от настроения.
Нам удалось тем не менее найти скромный, тихий пансион - я так полагаю, у нас был к этому дар, - где мы могли оставаться в тени. Я привыкла к такой жизни и ничего не имела против; однако, развешивая платья, раскладывая вещи и выдвигая тяжелые ящики гардероба, я вдруг испытала острый приступ тоски по собственным комнатам, собственной мебели и дому, размечталась - и передо мной возник Коббетс-Брейк, тихий, уединенный, безмятежный. Я тут же строго отмерила себе время, в течение которого имела право осторожно помечтать, прежде чем отправиться на поиски Максима.
Мы обосновались очень быстро. Останемся на зиму, сказал Максим. Почему бы и нет? Мы успели получить свою долю солнечного света. Я удивилась, как легко мы вернулись к прежнему режиму совместного времяпрепровождения, покупке газет, к позднему завтраку, прогулкам, осмотру достопримечательностей, галерей, церквей, вилл, разглядыванию картин, лиц венецианцев, лодок, скользящих по шелковистой темной глади воды, колоколен на фоне утреннего и вечернего неба. Когда мы были здесь в прошлый раз, мы больше смотрели друг на друга, так что я видела не столько город, сколько лицо Максима.
Погода в основном была холодная, на улицах и открытых площадях гулял пронизывающий ветер, загоняя нас в помещение. Однако и-ногда небо очищалось от облаков, и гладь канала отражала освещенные солнцем здания, солнечные блики на куполах. Порой на город опускался густой туман, который приглушал шаги прохожих, звон колоколов и плеск весел, и тогда мы оставались в темноватой, обитой красным плюшем гостиной, покидая ее лишь для того, чтобы заглянуть в наше кафе; время в такие дни тянулось медленно, мне хотелось ясного, высокого неба, я думала о вспаханных полях и обнажившихся деревьях, а порой представляла, что стою на скале над морем, наблюдая за тем, как пенящиеся буруны набегают и разбиваются о черные скалы.
Максим поначалу оставался таким же, каким был и прежде в годы нашего изгнания, - искал моего общества, много читал, живо интересовался самыми обыденными новостями с родины, которые доходили до нас с опозданием на пару дней, не желал ничего слышать о давних, ранящих душу вещах, так что я, щадя его, опять стала проявлять осторожность в словах и скрывала некоторые свои мысли. Мы много узнали о Венеции, о шедеврах искусства в ее музеях, о ритме жизни города и его жителей, нам практически не требовались справочники и путеводители; мы иногда экзаменовали друг друга относительно дат, стилей, исторических событий, дожей, художников, и это был приятный и, пожалуй, плодотворный способ времяпрепровождения.
Но иногда я ловила на себе его взгляд и видела, как мрачнеет его лицо. Я не знала, о чем он думает. Порой я чувствовала, что он замкнулся, ушел в себя, и пользовалась этим, чтобы предаться собственным мечтам, урвать десяток минут для ностальгических размышлений.
Приходили письма. Мы узнали от Джайлса, что ему однажды написал Фрэнк Кроли; иногда приходили деловые письма, но, похоже, они никаких важных сведений не содержали и не причиняли Максиму ни малейших забот. Он занимался ими час-другой, сидя за столом у окна в нашей комнате, и тогда я выходила прогуляться по улицам Венеции одна, иногда позволяла себе столь дешевое и безобидное удовольствие, как катание по Большому каналу.
Пришел праздник Рождества, который был таким же странным и чужим, как и все другие рождественские праздники за время нашего изгнания; я уже привыкла к этому и воспринимала это как данность. Мы обменяемся подарками, и я отправлюсь в церковь, чтобы послушать службу на языке, которого не знаю, в остальном же день пройдет, как и все другие.
Я пошла не в какой-нибудь грандиозный собор, где собирается разодетая публика, - не в собор Сан-Марко или церковь делла Салуте; я и в этот день не более обычного была расположена демонстрировать себя публике. Я поднялась рано, вышла из дома, когда Максим едва проснулся, и направилась по улочкам и пустынным площадям через мост Риальто к церкви, которую обнаружила во время своих одиноких прогулок; она приглянулась мне своей тишиной и большей простотой по сравнению с другими церквями Венеции, в ней не было дорогого убранства, своей скромностью она более других походила на настоящую церковь. Сюда никто не придет для того, чтобы на кого-то посмотреть или показать себя, и я проскользну в нее незаметно в своем сером пальто.
Максим в церковь не ходил. Он сказал, что верит лишь в "некоторые истины", и больше я никогда его об этом не расспрашивала. Я не была убеждена в том, что сама по-настоящему верю, мне не хватало знаний в области теологии, хотя я была воспитана в традиционном духе уважения к церковным догматам.
Вместе со старухами в черных пальто, которые держались за руки и еле передвигали ноги, кивая в ответ на безликие улыбки, я вошла в церковь и пробралась в дальний угол, чтобы послушать рождественскую мессу, и, оказавшись среди недавно зажженных свечей и огромных ваз с восковыми цветами, под звуки то возносящегося, то затихающего голоса священника и приглушенного ответного бормотания принялась молиться о том, чтобы избавиться от мыслей и воспоминаний, от людей, которые способны напомнить прошлое, от шепчущих голосов, чтобы суметь все забыть, забыть. Я хотела высказать в молитве благодарность за то, что мы имеем, однако, опустившись на колени, поняла, что не смогу этого сделать, и почувствовала, что во мне нарастает гнев; перед моими глазами появился, как наяву, Коббетс-Брейк, которого я желала всей душой и с которым не могла расстаться.
Я хотела, чтобы мы праздновали Рождество в доме, в нашем доме, чтобы каминная полка была украшена принесенными с мороза большими зелеными ветками, чтобы слышалась английская речь, звучали знакомые рождественские гимны, а на торжественно накрытом столе нас ждали горячие аппетитные блюда. Я терзалась тем, что овладевшая мной тоска не позволяет мне должным образом помолиться и что я просто сижу и безучастно прислушиваюсь к пению, к шагам проходящих мимо меня причастников да звяканью кадильных цепочек и жду, когда все это закончится и я буду свободна.
С лагуны наползал туман, проникая между старыми мрачными домами; зеленовато-желтый, он висел над черной поверхностью канала, и я шла очень быстро, низко наклонив голову. Максим стоял посреди холла и на беглом итальянском, держа в руке бокал вина, вел оживленный разговор с хозяином пансиона.
- Вот ты и пришла, - сказал он, протягивая ко мне руку, и на лице его отразилась радость.
Ну разве я могла не ответить на это, разве могла не броситься ему навстречу, разве могла испытывать к нему какое-либо иное чувство, кроме любви? Разумеется, не могла. Тут же принесли еще бокал, хозяин поцеловал мне руку, и мы пожелали друг другу счастливого Рождества, естественно, на итальянском языке, и я улыбнулась, и все это было совсем не похоже на Рождество.
Однако в моем настроении, как и во всем остальном, постоянно случались перепады, и я считала делом чести хранить свои переживания при себе, чтобы Максим ни в коем случае не узнал, что я чувствую и о чем тоскую. Я привыкла к этому обману, лучшего варианта не было.
И вскоре возобновился размеренный ход нашей жизни, дни проходили в дружественном, приятном общении, мы быстро привыкли к этому причудливому, необычному городу и как бы перестали его замечать; мы могли бы чувствовать себя таким же образом где угодно.
У Максима, судя по всему, тоже появились секреты, иногда я ловила на себе его странный, оценивающий взгляд, он стал больше уделять времени деловой переписке; впрочем, меня это не беспокоило и не удивляло, а, напротив, радовало: это могло означать, что у него есть интересы и за пределами нашего замкнутого маленького мирка.
Весь январь простоял унылый и серый, с темными, рано наступающими вечерами, с колючими ветрами и дождями, которые безжалостно гвоздили лагуну. Вода поднялась и затопила лестницы и пристани, нижнюю часть зданий, залила пьяццу - базарную площадь, зловонный запах щекотал ноздри, когда мы выходили на прогулку, лампы не выключались круглые сутки.
Перемены были связаны не только с появлением солнца после долгих недель мглы и черноты, не только со слабыми, едва уловимыми признаками весны в воздухе, но и с одним совершенно непредвиденным событием. Оно явилось как напоминание о том прошлом, когда я познакомилась с Максимом, прошлом, не содержавшем ничего печального и неприятного, в отличие от другого времени. Оно напомнило о первой любви, о моей наивности и невинности и вновь показало, как хорошо, что Максим тогда спас меня.
Был день моего рождения - день более счастливый, чем Рождество, поскольку Максим всегда старался приготовить для меня не просто подарок, а настоящий сюрприз, который мог бы доставить мне неожиданную, живую радость. В этом отношении он был весьма изобретательным, и я всегда просыпалась в этот день с предвкушением чего-то необычного, как это свойственно детям.
Ярко сияло солнце, и мы вышли из дома очень рано. Мы собирались позавтракать не в пансионе, как делали обычно, а у Флориана, и поэтому отправились через мост к пьяцце; рядом с нами венецианцы торопились на работу, шли женщины с маленькими детьми, мальчишки бежали в школу; небо было лазурно-голубым, как на картинах художников Возрождения; слово "возрождение" показалось мне в этот момент очень подходящим и уместным.
- Новое рождение, новое начало, - сказала я, шагая рядом с Максимом.
Максим улыбнулся, и вдруг я увидела его лицо таким, каким оно запомнилось мне в день моей первой встречи с ним; тогда он сидел на диване в отеле "Лазурный берег", и мне оно показалось каким-то средневековым, лицом с портрета пятнадцатого века, лицом человека, жившего за крепостной стеной города вроде этого, с узкими булыжными улочками. И вот я опять увидела в нем прежнюю значительность, ум и элегантность, он хорошо вписывался в венецианский антураж, хотя и не был носастым, рыжеволосым венецианцем.
Кофе был здесь лучше, чем мы пили в последние годы, настоящий крепкий итальянский кофе, и его вкус возвращал нас в далекие довоенные годы, в те годы, когда еще не наступили времена мучений. В отличие от жидкого, серого, кашеобразного кофе, который мы теперь обычно пили, этот оказался ароматным, крепким и черным, чашки были большие, с изящной золотой каемкой; когда мы расположились - внизу, не снаружи, поскольку было еще довольно прохладно на обитых плюшем банкетках у окна, взмыла вверх настоящая туча голубей, которые облетели сверкающие купола собора Сан-Марко, покружились над массивными львами и вздыбленными лошадьми и вернулись снова на тротуар.
Максим откинулся назад, на лице у него появилось озорное выражение.
- Тебе осталось уже совсем немного, - сказал он, глядя на меня, - тебе нужно распорядиться этим как можно лучше.
Я сразу поняла, что он имеет в виду.
- Что ты намерен делать? - спросила я. - Нам нужно наметить план. Я ведь после этого перестану тебе нравиться.
- Конечно. Я отрекусь от тебя с наступлением полночи и брошу тебя во тьму.
Когда я впервые встретила Максима, в один из тех головокружительных, незабываемых дней, мы ехали на его машине в Монте-Карло, и я в припадке отчаяния горестно воскликнула:
- Я хотела бы быть женщиной лет тридцати шести, одетой в черное атласное платье и жемчужное ожерелье.
Ибо мне казалось, что именно такому возрасту и такому типу светских женщин отдавал предпочтение Максим де Уинтер, я же была тогда слишком молодой, по-школьному неловкой, неопытной и глупой. Тем не менее он женился на мне, как бы я тому тогда ни удивлялась, да и сейчас женат на мне, подумала я, глядя ему в лицо. А женщину тридцати шести лет в черном атласном платье и жемчужном ожерелье он как раз ненавидел и хотел от нее убежать. От такой, как Ребекка. Позже я узнала об этом.
Однако через каких-нибудь пару лет мне будет тридцать шесть. И хотя я никогда не надену черное атласное платье, я разок-другой втайне мечтала о жемчуге, он мне казался благороднее и нежнее других драгоценностей, которые были, на мой взгляд, вульгарными и примитивными.
Возраст не играет роли, я знала, что в какие-то дни я была старше, чем некогда моя мать, может, даже гораздо старше, а в другие редкие дни - как, например, сегодня - я была такой же, как и тогда, когда встретилась с Максимом. Большей же частью я считала себя женщиной скучного, неопределенного среднего возраста.
Однако в то утро, в день моего рождения, я ощущала себя заново родившейся; солнце, воздух, сияющий город наполняли меня восторгом, я сказала себе, что никогда впредь не стану хныкать, проявлять неудовольствие, оглядываться назад и жалеть о потерянном. Это совершенно не нужно.
День принес мне много радостей, но Максим дожидался темноты; он велел мне надеть вечернее платье и меховую накидку и вышел, сказав, что подождет меня. Я думала, что мы прогуляемся к одному из наших любимых небольших ресторанов близ моста Риальто, однако мы по боковой улице дошли до пристани, где нас ожидала гондола с зажженными факелами, покачивающаяся на воде, как изящный черный лебедь. В последний раз мы катались на гондоле во время нашего медового месяца, и тогда Максим делал подобные романтические жесты десятки раз на день, однако в это наше пребывание в Венеции я к подобному не привыкла, мы вели иной образ жизни, и я уже забыла, как великолепен может быть Максим.
Мне хотелось, чтобы время остановилось, а безмятежное путешествие по каналу длилось вечно. Я не оглядывалась на прошлое и не заглядывала в будущее, я хотела лишь настоящего - подобные мгновения чрезвычайно дороги, ибо они редки. Однако путешествие длилось не слишком долго, мы сошли на пристани, и я увидела, как служащие открывают входные двери отеля и как сверкают и отражаются в воде яркие огни.
Мне никогда по-настоящему не нравились шикарные заведения, мы оба их обходили; и тем не менее это волнует и доставляет удовольствие, если ты вдруг в кои-то веки, нарядная, сидишь под канделябрами, за тобой ухаживают, и ты понимаешь, что это простая безобидная игра, а не образ жизни, как это было для многих людей, которых Максим когда-то знал, как это было для Максима и Ребекки.
Он долгое время остерегался бывать в таких местах, боясь, что его увидят и станут на него показывать, не желая пробуждать воспоминаний, способных причинить боль, и я также привыкла к нашему стремлению оставаться в тени, ничего не имея против этого. И естественно, я была удивлена, что он захотел пообедать в старинном, самом шикарном отеле Венеции.
- Ты заслужила праздник, - сказал он, - у тебя было их так мало. Я не часто баловал тебя.
- Нет. Мне нравится наша жизнь. Ты это знаешь.
- Я был слишком погружен в самого себя. Но теперь намерен взять себя в руки.
Я остановилась, перед тем как войти внутрь, между двумя швейцарами в ливреях и галунах, которые держали открытой стеклянную дверь.
- Не надо меняться. Мне не захочется этого слишком часто.
- Не буду. К тому же я слишком стар, чтобы меняться.
- Здесь будет очень мило. Я часто прогуливалась поблизости и заглядывала внутрь. Здесь так красиво. Прямо как во дворце, а не в отеле.
Мы вошли, ступив на роскошный ковер.
- Мы вряд ли встретим здесь кого-нибудь. В Венеции пока еще не сезон.
Может, так оно и было, тем не менее в тот вечер в отеле обедало немало представителей света; в основном это были люди немолодые, люди богатые, одетые в традиционные вечерние костюмы, - женщины в небольших меховых накидках и в изумрудах с лысеющими мужьями, семейные пары, которые смотрели прямо перед собой и почти не разговаривали. Мы прошли между ними незамеченными, и я подумала: не кажемся ли мы тоже старыми и ходят ли сюда вообще молодые люди? И в тот же момент увидела одного. Он шел по бархатному ковру, между обитыми парчой диванами, темно-красными стульями, и я невольно уставилась на него, потому что он был молод, так же молод, как младшие официанты; я затруднилась сразу определить, кто он по положению и происхождению. Он был очень строен, великолепно сложен, черные волосы, казалось, были причесаны и уложены не более минуты назад. На нем был смокинг и черный атласный галстук, увидев который Максим наверняка бы нахмурился из-за того, что галстук широковат, на эти вещи он все еще обращал внимание и считал важными - своего рода врожденный снобизм, который, похоже, приобрела и я: на молодого человека я смотрела не только с любопытством, но и критически. Он приостановился на секунду, давая возможность официанту освободить ему дорогу, и я смогла разглядеть не только его удивительно красивый рот и гладкую кожу, но и недовольное и несколько надменное выражение лица. Чей-то младший сын или внук, решила я, пришел отметить семейный праздник со старшими родственниками, дорого отдал бы за то, чтобы вырваться отсюда, однако вынужден сидеть и слушать разговоры, которые ему совершенно неинтересны, играть в бридж, да еще носить за кем-то вещи - он держал в руках конверт и футляр для очков, я была уверена, что эти предметы принадлежали не ему. Можно предположить, что он вынужден быть столь послушным из опасений, как бы его имя не было вычеркнуто из завещания.
Ну вот, произведена детальная оценка молодого человека, все качества разложены по полочкам. Мне вдруг стало стыдно за себя, и когда он бросил взгляд в нашу сторону и встретился с моим взглядом, я полуулыбнулась, прежде чем в смущении отвела глаза. Похоже, уголки его рта дрогнули, и он двинулся дальше. Я увидела, как Максим посмотрел на меня и вскинул бровь, мгновенно поняв, что я подумала, и полностью со мной согласился. Мне даже не нужно было ничего говорить. Кажется, его это позабавило.
Затем я услышала голос, донесшийся со стороны дивана в углу позади нас. Голос громкий, обиженный, жалующийся, голос, который нередко звучал в моей памяти все эти годы и снова превращал меня в неловкую, дурно одетую девушку двадцати одного года.
- Господи Боже мой, куда вы запропастились, что вы там делаете? Какого дьявола вы не могли их сразу найти? Уму непостижимо!
Максим и я уставились друг на друга, широко раскрыв от удивления глаза, веря и не веря своим ушам.
- Садитесь же, довольно вам носиться, вы же знаете, что я терпеть не могу, когда вы ходите бог весть где. Нет-нет, не там. Да, вот здесь. А теперь дайте мне конверт. Я уверена, что нужная мне вырезка в этом конверте. Там была фотография из "Пари суар". Да, я знаю, она старая, из довоенных лет, и может быть, это не он, может, он умер, как и все остальные. Но мне ужас как знаком этот затылок, я готова поклясться, что это был граф. У него такие манеры, вы можете себе представить... впрочем, вы не можете себе этого представить! Ах, это так по-французски, он целовал мне всякий раз руку с неподражаемым изяществом! Только французские мужчины умеют по-настоящему обращаться с женщиной! Что это с вами, что вы так суетитесь? Мы отправимся на обед через десять минут.
Последний раз я видела миссис Ван-Хоппер в тот момент, когда она, пудря себе нос перед зеркалом, сказала мне, что, соглашаясь выйти замуж за Максима де Уинтера, я делаю колоссальную ошибку и что вскоре горько об этом пожалею. Она усомнилась в моих способностях исполнять роль хозяйки Мэндерли, презрительно высказалась о моих надеждах и мечтах. Однако меня это не переубедило, впервые за все время, что я работала у нее оплачиваемой компаньонкой, я пренебрегла тем, что она сказала, поскольку была любима, собиралась выйти замуж и сделаться миссис де Уинтер и была способна, как мне казалось тогда, исполнять любую роль, выдержать любое испытание. Ее власть надо мной в мгновение ока утратила силу. Я более не зависела от ее денег и не намерена была чувствовать себя подчиненной, глупой, неспособной, неуклюжей, этаким недочеловеком. Кошмарные недели постоянной неуверенности, унижения, скуки оставались позади - все эти бесконечные партии в бридж и коктейли в комнатах отеля, эти "пойди и принеси", эти завтраки, на которых официанты с трудом скрывали свое презрение ко мне, вынужденная необходимость терпеть ее снобистские выходки - все позади, я была спасена.
Я выскочила из комнаты и бросилась к Максиму, который нетерпеливо ждал меня в холле. После этого я никогда ее не видела и ничего о ней не слышала. Лишь однажды от нечего делать написала ей короткое письмо. Она не ответила, я же оказалась вовлеченной в круговорот событий, которые подобно шторму ворвались в нашу жизнь. Не думаю, что в последующие спокойные годы я мимолетно вспоминала ее более двух или трех раз. Меня никогда не интересовал вопрос, где она и вообще жива ли. Она не имела ко мне никакого отношения, я вычеркнула ее из своей жизни в тот день в отеле "Лазурный берег" в Монте-Карло. Однако мне бы следовало все-таки вспоминать о ней, как вспоминаем мы о людях, сыгравших важную роль в нашей жизни. Если бы я не стала ее компаньонкой и если бы она не любила охотиться за светскими знаменитостями, я бы не стала миссис де Уинтер и моя жизнь сложилась бы совершенно иначе.
Я решила было, что Максим не захочет, чтобы она увидела нас, и мы затаимся за высокими спинками диванов, пока она не пройдет в обеденный зал, а затем уйдем куда-нибудь поесть, где не так многолюдно. Однако к Максиму вернулось что-то от прежней уверенности, даже некая надменность; возможно, он не думал о последствиях, не чувствовал себя уязвимым - не берусь судить. Как бы там ни было, он наклонился и шепнул мне:
- Допивай бокал. Думаю, мы готовы выйти на сцену. Я бросила на него удивленный взгляд, Максим хитро улыбнулся, и я поняла, что он не просто намерен храбро встретить опасность, но даже хочет извлечь из этого удовольствие, и тут же вспомнила, как язвительно, умно и тонко он издевался над ней, когда я впервые его увидела.
Он поднялся. Лицо его представляло собой непроницаемую маску. Я с трудом удержалась, чтобы не захихикать.
- Не смотри на меня, - сказал Максим.
Подошел официант, чтобы провести нас в обеденный зал.
Не смотри. Я и не смотрела. Да и не было такой необходимости. Когда мы проходили с непроницаемыми лицами мимо миссис Ван-Хоппер, мы смотрели прямо перед собой; я услышала, как она ахнула и схватилась за лорнет, и это словно вновь вернуло меня в далекое прошлое.
- Ба! Да ведь это... о Господи! Остановите их, да встаньте же вы, глупый мальчишка! Ведь это... ну конечно же! Максим де Уинтер!
Разумеется, больше всего она хотела получить приглашение пообедать с нами. Она не изменилась, ее намерения были прозрачны, она осталась такой же напористой, как и раньше. Она попыталась попросить нас присоединиться к ней за ее столом.
- Сколько лет, сколько зим! Такие старинные друзья! Я не могу не воспользоваться этим счастливым случаем! Только не говорите, пожалуйста, "нет", я этот ответ не принимаю!
Тем не менее она вынуждена была с ним смириться.
- Мне очень жаль, - любезнейшим, безупречно вежливым тоном сказал Максим, - но сегодня совершенно исключительный случай. Мы в Венеции несколько дней, и сегодня у моей жены день рождения, поэтому мы заказали специальный стол. Я уверен, что вы простите нас.
Но она не простила. Я видела, как открывался и закрывался ее рот, пока она отчаянно пыталась найти слова, чтобы удержать нас и заставить изменить наше решение. Максим опередил ее:
- Однако мы будем рады, если вы согласитесь выпить кофе с нами после обеда, вы... - глаза Максима на мгновение озорно сверкнули, он изучающе посмотрел на молодого человека, который было поднялся с дивана, когда мы остановились, однако сейчас снова сидел с недовольным видом, - и ваш друг.
И тут же, без паузы взял меня под локоть и повел в обеденный зал. Меня подмывало оглянуться, увидеть выражение ее лица, однако я не дерзнула. Но я понимала, что молодой человек был вовсе не таким неловким и застенчивым, какой некогда была я, видела, что в нем достаточно самомнения и высокомерия, и поэтому не испытывала к нему сочувствия. Более того, я испытала непонятное чувство жалости, даже нежности к миссис Ван-Хоппер, ибо не думала, что он будет слишком долго демонстрировать ей свою терпимость и доброту. Она с помощью денег сделала его своим компаньоном, как когда-то сделала компаньонкой меня, но наши отношения носили исключительно деловой характер и не казались необычными, и даже то, что меня эксплуатировали, выглядело тоже вполне обычным в подобной ситуации. Люди вроде меня были своего рода прислугой, и ничего другого ожидать не приходилось. В данном же случае, подумала я, все может обстоять иначе.
Миссис Ван-Хоппер была пожилой женщиной, разнаряженной и разукрашенной, с редкими седыми волосами, с короткими оплывшими руками, с многочисленными перстнями на пухлых пальцах, с бесцветными глазами в провалившихся орбитах. Иными словами, она не изменилась, осталась такой же вульгарной, настырно любопытной и бездушной, как и раньше.
Их стол оказался в дальнем конце обеденного зала, далеко от нас, и это, видимо, ее не на шутку рассердило, поскольку она тут же подозвала метрдотеля и стала жестами показывать на другие столы. Однако ее атака не Увенчалась успехом. Метрдотель лишь отрицательно покачал головой, и миссис Ван-Хоппер со своим компаньоном вынуждены были сесть за свой стол; в течение всего обеда она то и дело подносила к глазам лорнет и откровенно нас разглядывала.
- Интересно, как долго этот молодой человек - полагаю, именно человек, а не джентльмен, - находится в ее упряжке? - задумчиво произнес Максим. Бедная миссис Ван-Хоппер! От тебя, вполне респектабельной молоденькой компаньонки, докатиться до этого. Какие ступени были у нее на пути этой деградации, как ты думаешь?
- Мне не нравится его вид, - сказала я.
- Неудивительно. Она относится к числу старых глупых снобов, однако такого не заслуживает.
Уголком глаза я увидела, как она повернулась, чтобы разглядеть пожилую пару, входящую в зал, но почти сразу опустила лорнет, выключив новых гостей из сферы своего интереса. Однако я по неясной мне самой причине продолжала наблюдать за ними, пока они усаживались за стол недалеко от нас. Мужчина был болезненного вида, кожа на лице сморщилась и пожелтела, руки длинные и костлявые, глаза слезились; женщина проявляла трогательную заботу о нем, она любовно и терпеливо помогала ему сесть, взяла у него трость и отставила ее, сказав при этом нечто такое, что его рассмешило. Она была его женой, я это видела, гораздо моложе его, хотя и не настолько, чтобы быть дочерью, а кроме того, в их отношениях присутствовала нежность, мгновенное понимание смысла взглядов и жестов, что едва ли возможно в отношениях между отцом и дочерью. Я подумала, что он скоро умрет, его отличала некая прозрачность, которая приходит к старикам незадолго до смерти, налет легкой отрешенности и задумчивости, как если бы они уже наполовину покинули этот мир. Я отвела от пожилой пары взгляд, посмотрела на Максима и увидела нас лет через тридцать, близких, любящих, однако ожидающих, как и эти двое, разлуки, увидела нас в изгнании, проживающих лишь в гостиницах, бездетных, ибо почему-то была уверена, что у этой пары тоже нет детей. Я быстро перевела взгляд и посмотрела в окно - по каналу проплывала гондола. Не буду думать об этом. В конце концов, я могла бы сейчас находиться в другом конце зала вместе с миссис Ван-Хоппер.
Во время кофе в гостиной Максим был с ней предельно любезен; он сидел рядом на диване, подавал ей чашку, внимательно ее выслушивал, и она кокетничала и краснела в ответ, игриво ударяла его лорнетом, я же вела себя спокойно, уверенно и терпеливо. Максим умело заставил миссис Ван-Хоппер говорить о себе, о том, как она все это время жила, о ее семье и даже о ее несчастном племяннике Билли, имя которого она уже однажды использовала в качестве предлога для того, чтобы познакомиться; она без умолку рассказывала о своих путешествиях.
- Не могу выразить, как это замечательно - вернуться назад в Европу после стольких томительных лет в Америке! Я так соскучилась по всему, по Парижу и Риму, по Лондону и Монте-Карло, опять же по светскому обществу и светской жизни! Я читала о вас такие жуткие и неприятные вещи, которые невозможно вынести.
- Да, в самом деле, - сказал Максим, - это, наверное, было ужасно.
Я тут же повернулась к молодому человеку. Он был американец, "дизайнер", как он сказал, не уточнив при этом, в какой области, и лишь сохранял видимость вежливости; я поняла, что мало его интересовала некрасивая, скучная женщина средних лет, не имеющая никакого веса в обществе. Однако я заметила, как он незаметно разглядывал Максима, бросал быстрые взгляды, оценивая его одежду, слушая и впитывая информацию.
Когда миссис Ван-Хоппер послала его за фотографией, которую хотела нам показать, она сделала это вкрадчиво, с оттенком просьбы - вовсе не таким безапелляционным тоном, каким приказывала мне. Он отправился без слов и в то же время дал понять, что мог бы и не пойти; после этого он стал мне еще более неприятен, мне стало еще больше жалко миссис Ван-Хоппер.
А затем внезапно, словно кошка, которая быстро и без предупреждения выпускает когти при виде потерявшей бдительность жертвы, миссис Ван-Хоппер застала Максима врасплох вопросом:
- Должно быть, вы были потрясены, когда сгорел Мэндерли? Мы читали об этом, об этом столько всюду говорили. Какой ужас, какая трагедия!
Я увидела, как он поджал губы, как лицо его слегка вспыхнуло.
- Да, - ответил он.
- Расскажите же, что случилось! Это был поджог? Впрочем, нет, конечно же, нет! Кто бы мог сделать такую чудовищную вещь? Я так полагаю, что это был несчастный случай, какая-нибудь горничная не закрыла заслонку камина. Весь ваш мир сгорел в этом пожаре, все бесценные сокровища!
- Да.
- Никто не погиб при пожаре? Я думаю, там в это время были люди.
- К счастью, никто не пострадал.
- Но вас, насколько я понимаю, там не было? Вы, кажется, были в Лондоне? На этот счет ходило столько разговоров, что я не берусь все пересказать.
Она взглянула на молодого человека, который молча сидел с недовольным видом рядом со мной.
- А сейчас быстренько поднимитесь и принесите мне бумажник из крокодиловой кожи, в нем мои вырезки, я знаю, что взяла их, пожалуйста, сходите. - Она снова повернулась к Максиму, совершенно игнорируя меня. - В газетах много разного писали о том дознании. Все так ужасно, весьма много странного и непонятного. Я думаю, вы не видели и половины того, что тогда писали, вы сразу бог весть куда исчезли, чтобы пережить, как я понимаю, тот шок. Хотя бегство вряд ли поможет, ведь все переживания остаются с вами, но вы решили, что это выход. Тогда вынесли вердикт о самоубийстве. Но скажите мне, с какой стати красивая, богатая молодая женщина, у которой было все, что она могла пожелать, - великолепный дом, привлекательный муж, да у ее ног был весь свет! - с какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!
Я больше не могла этого вынести. Мне было наплевать на то, что она презирает меня и делает вид, что я не существую.
- Миссис Ван-Хоппер, пожалуйста, не надо... Однако Максим перебил меня; поднявшись на ноги, он с едва скрываемым отвращением, маскируемым холодной вежливостью, заявил:
- Ваш свет может думать все, что ему заблагорассудится, но, право же, чьи-то слова и сплетни не имеют никакого отношения к истине. Я уверен, вы с этим согласитесь. А теперь, не сомневаюсь, вы извините нас, было весьма интересно снова встретиться с вами.
Мой последний взгляд, брошенный в ее сторону, запечатлел выражение бессильной ярости и гнева из-за того, что ее так неожиданно покинули, оставив в дурацком положении, и она - увы! - ничего не может с этим поделать. Она попыталась подняться на ноги и последовать за нами, но Максим энергично двинулся к выходу, она же была немощной, старой, толстой и к тому же, как я заметила, рядом с ней стояла трость. Она едва ли сказала мне хотя бы слово. Молодой человек отнюдь-не спешил прийти ей на помощь и выполнить поручение, как некогда нервно и поспешно делала это я, он продолжал сидеть с независимым видом, игнорируя ее приказания. В гардеробе не могли сразу отыскать наши пальто, и Максим лично в нетерпении подошел к гардеробщику. Я ждала, от нечего делать разглядывая старую карту Венеции, висевшую на стене за широкой мраморной колонной, и поэтому подошедшая миссис Ван-Хоппер и молодой человек не могли меня видеть; она прихрамывала, опираясь на его неохотно подставленную руку.
- Он был такой обаятельный мужчина в те дни, завидный жених, но по какой-то непостижимой причине женился на этой серой мышке, и вот сейчас Господи, в какую скучную, тусклую пару они превратились! И если вы спросите меня, то я скажу, что в деле с его первой женой далеко не все прояснилось... Не тяните меня так, я должна чувствовать в вас опору.
Они прошли мимо, ее ворчливый, раздраженный голос был слышен до тех пор, пока они пересекали холл, направляясь к лифту.
- Я сожалею, - сказала я Максиму, когда мы уходили. - Очень сожалею.
- Да о чем ты?
- Ну, эта кошмарная женщина... она наговорила столько вещей...
- Разве в этом твоя вина?
- Разумеется, нет, я понимаю, однако...
Я почувствовала, что мне следует замолчать, что, желая защитить его, я могу лишь усугубить неприятное впечатление от этой встречи.
Максим крепко поддерживал меня под локоть, когда мы садились в гондолу, на сей раз простую, без избыточных праздничных огней. Когда мы двинулись по Большому каналу, внезапно подул холодный ветер, принесший запах моря.
- Забудь об этом, - сказал он. - Она старая глупая женщина, и оба стоят один другого.
Но я не могла забыть, я продолжала думать о том, что у нее есть папка с газетными вырезками о дознании и пожаре, она хранит их, обсуждает со своими подругами; я словно слышала ее полные подозрения слова: "В деле с его первой женой далеко не все прояснилось... С какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!"
Ну разумеется, подумала я. Невозможно поверить, потому что это не так. Ребекка не убивала себя. Ее убил Максим.
Я посмотрела на его профиль, когда гондола повернула из Большого канала, направление ветра изменилось, и она слегка закачалась. Лицо у Максима было каменно-непроницаемое, я не могла узнать, о чем он думает, и снова почувствовала себя отрезанной от него. Я перевела взгляд на черные, с закрытыми ставнями здания, и мне снова послышались шепчущие из темноты голоса.
Вероятно, это свойство человеческой натуры - всегда быть недовольным своей судьбой, как бы хорошо она ни складывалась, поскольку жизнь - это процесс изменений и движения, роста и распада, что неизбежно порождает в нас беспокойство, неудовлетворенность, желания, надежды. И все это требует разрешения и удовлетворения.
Поэтому трудно осуждать себя за то, что, стоя перед узким окном своей комнаты, ты смотришь на темные здания или на канал и хочешь чего-то другого, хочешь оказаться в другом месте вопреки всем разумным доводам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что недостаточно ценила то, что имела, недостаточно радовалась жизни, что мы превратились, как сказала миссис Ван-Хоппер, в "скучную, тусклую пару". Да, многое изменилось, не могло не измениться, потому что все меняется, и к тому же я сама хотела перемен. Помню, однажды, когда я была ребенком и что-то выпрашивала, отец сказал мне: "Опасайся хотеть чего-либо слишком сильно, ведь ты можешь получить то, что хочешь!" Тогда я этого не понимала. Сейчас понимаю.
И это все? - спросила я себя. И больше не будет ничего, кроме этой кочевой, бессмысленной жизни? Из людей средних лет мы превратимся в немощных стариков, затем разлука и смерть. И это все? Нет, это было не все.
К лучшему, что мы не можем заглянуть в будущее. От этого мы избавлены. Наше прошлое мы навсегда обречены носить в настоящем, будем довольствоваться и этим. На Максима, похоже, снова напал приступ деловой активности, он строчил письма, посылал телеграммы, был весь в заботах. Я ни о чем его не спрашивала, хотя меня это и беспокоило - и вовсе не потому, что меня интересовали какие-то деловые подробности, а потому, что раньше между нами не было секретов, теперь же они появились.
Зима наконец уступила весне, и Венеция ожила. Мы уехали на восток, в Грецию, в сторону поросших цветами гор, где в воздухе пахло медом. Я снова чувствовала себя счастливой, поскольку мы пребывали в постоянном движении, у меня не оставалось времени для грустных мыслей и к тому же вокруг было слишком много для меня нового, способного отвлечь и развлечь.
В мае мы отплыли в Стамбул; мне не очень туда хотелось, меня как-то отпугивало место, которое так отличалось от всего, что я видела раньше; мне было бы легче, если бы Максим не стал снова таким отчужденным, таким далеким от меня; что-то его беспокоило, и он часто, глядя перед собой, хмурился. Я не решалась задавать ему вопросы, мне казалось более безопасным оставаться в неведении, однако постоянно об этом размышляла: может быть, это связано с тем, что наговорила миссис Ван-Хоппер, может - после смерти Беатрис, - с семейными делами; могли появиться также финансовые проблемы.
Последние два дня нашего пребывания в Греции были напряженные и тоскливые, дистанция, которую Максим, похоже, установил между нами, еще более увеличилась. Мы разговаривали спокойно, без эмоций, говорили о том, что видели, о следующем этапе нашего путешествия, и мне так хотелось, чтобы вернулась наша близость, когда мы зависели друг от друга. Однако с возрастом человек становится более терпеливым. Это нужно перетерпеть, сказала я. Он вернется назад.
Но я даже в мечтах не могла предположить, каким образом это произойдет.
Стояла теплая, душистая, цветущая весна, природа казалась чистой и умытой. Я проводила много времени на палубе парохода, который вез нас через Босфор в Стамбул. Когда мы подплывали к нему, я увидела башни и купола старого города, надвигавшиеся на нас в свете заходящего солнца, которое покоилось, словно золотой лист, на глади моря.
Максим молча стоял рядом со мной. Освещение изменилось, западная часть неба окрасилась в розовато-красный цвет, ряды зданий потемнели и сделались плоскими, создалось впечатление, что купола, башни и шпили сделаны из бумаги и наклеены на красную ткань.
Я не думала, что мне понравится этот город, считала, что все покажется мне в нем черным; возможно, когда мы наконец доберемся до берега, так оно и будет; но увиденная мной в этот момент картина захватила и растрогала меня. Редкое зрелище могло так на меня подействовать. За исключением дома. Розовато-красного дома.
- А теперь взгляни сюда, - сказал спустя минуту Максим.
Я проследила за его взглядом. Высоко над городом, там, где уже не играли закатные краски и начиналось ночное, удивительно черное небо, висел серп месяца, тонкий и блестящий, словно сделанный из серебра.
Если закрыть глаза, я могу увидеть его и сейчас, увидеть совершенно ясно, испытав при этом умиротворение и боль.
И в эту минуту я услышала голос Максима.
- Вот, - сказал он, протягивая мне конверт. - Прочитай-ка это лучше сама. - И, повернувшись ко мне спиной, тут же зашагал в противоположный конец палубы.
Конверт оказался между моими пальцами, я и сейчас чувствую гладкость его бумаги, он был надорван сверху. Я стояла, держа его в руке, бросая взгляд на небо, но солнце уже ушло, последние отблески его погасли, купола погрузились во тьму. Осталась только луна - чистая, словно сделанная из светящейся проволоки.
Сердце у меня гулко колотилось. Я не знала, что может находиться в конверте, какие слова мне предстоит прочитать. Я не хотела ничего читать, хотела остаться в неведении, в том времени, когда все было благополучно и мне нечего было опасаться. Я боялась.
Все меняется, сказала я. Это каким-то образом изменит положение вещей. И действительно изменило.
Я села на неудобную скамью под мостиком, где находился штормовой фонарь, слабый свет его упал на бумагу. Я не понимала, почему Максим оставил меня одну, чего он боялся. Должно быть, в этом конверте содержалась какая-то ужасная информация, нечто такое, что он не мог выразить словами; но это не могло быть простой, обычной плохой вестью - например, о чьей-то смерти или болезни или о каком-то страшном бедствии, он бы наверняка остался рядом, что-то рассказал бы мне, и мы были бы вместе. Но мы далеко друг от друга. Я почувствовала, как слезы подступают к глазам, скупые слезы, в которых содержится какое-то особенное горькое вещество, вовсе не те слезы, которые легко растекаются по лицу и даже облегчают душу.
Мимо меня прошел один из членов команды, в темноте выделялся белизной его головной убор. Он с любопытством посмотрел на меня, но не остановился. С того места, где я сидела, мне не было видно луны, я видела лишь отдаленные мерцающие огоньки на берегу. До меня Доходил запах нефти из машинного отделения, доносился шум работающих двигателей.
Пожалуйста, сказала я, хотя и не знала, чего так отчаянно прошу. Пожалуйста! Крик о помощи.
А затем я вынула из конверта единственный листок бумаги и поднесла его к свету.
"Инвераллох. Среда.
Мой дорогой Максим,
спешу сообщить вам окончательный результат. Посылаю вам это срочной почтой до востребования в Венецию в надежде, что письмо застанет вас до вашего отъезда.
Этим утром я узнал, что на мое сделанное от вашего имени предложение о приобретении безусловного права собственности на Коббетс-Брейк дан положительный ответ. Как только получите это письмо, подтвердите телеграфом свое согласие, с тем чтобы я мог связаться на следующей неделе с Арчи Николсоном в Лондоне и оформить все документы сделки, которые вы подпишете сразу по возвращении.
Был бы рад знать окончательную дату. Нужно еще кое-что сделать, но как только документы будут оформлены, дом перейдет в вашу собственность, и вы сможете въехать в него в любое удобное для вас время после возвращения в Англию. Я рад этому так же, как, надеюсь,
будете рады и вы оба.
Всегда ваш
Фрэнк".
Руки мои дрожали, я вцепилась в бумагу, опасаясь, что она выпадет из моих пальцев и ее унесет бриз.
Я подняла голову. Максим уже был рядом.
- Вот и приплыли, - сказал он.
Мы подошли к поручням и остались стоять на палубе, пока пароход медленно приближался к древнему таинственному городу, который, казалось, готов был приветственно заключить нас в свои объятия.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 12
Мы приехали в Коббетс-Брейк в мае, как некогда в Мэндерли. Но все было по-другому, совершенно по-другому! Новое начало... И всякий раз, когда я это вспоминаю, даже после всего случившегося, у меня возникает ощущение света, полного отсутствия тени, мои воспоминания о том времени радостны, я ни о чем не сожалею, не сожалею о нашем возвращении в Коббетс-Брейк.
Я до сих пор вспоминаю Мэндерли, вспоминаю, насколько я была там не на месте, какой робкой и неприспособленной оказалась - дом меня просто раздавил. Впервые там появившись, я никак не могла поверить своему счастью, прийти в себя от радости, и тут почти сразу на меня обрушилась лавина новых переживаний. Что же касается Коббетс-Брейка, то я приехала в этот дом с уверенностью и спокойствием, с возвратившимся чувством необоримой любви к Максиму, который все это сделал, с оптимизмом и верой в будущее. Меня не покидало ощущение, будто я много лет жила ожиданием начала настоящей жизни, что все до этого было лишь подготовкой к ней, что я лишь наблюдала за происходящим со стороны, принимала участие в спектакле, где у каждого своя роль, и меня выталкивали на сцену для бессловесной роли, я ничего не говорила и не способствовала развитию действия. Все сверлили меня взглядами, угрожающе замолкали, когда я появлялась в свете рампы, и тем не менее я оставалась персонажем совершенно незначительным. Теперь же спектакль закончился и началась жизнь, я окунулась в нее с головой, и она подхватила меня и понесла.
То время, которое нам оставалось жить за границей, прошло в заботах. Письма и телеграммы летели в двух направлениях - между Фрэнком Кроли и Максимом, агентами по продаже земли и адвокатами, шла переписка с Джайлсом и людьми, работающими на ферме. Максим проводил целые часы у безобразно работающего телефона, крича давал инструкции, выяснял, что сделано и что не сделано, - и одновременно мы знакомились с таинственной, экзотической и шумной жизнью Стамбула, и все, что я видела, казалось мне милым, до сих пор я вспоминаю то время с каким-то пронзительным чувством; я знала, что скоро уезжаю, что'это последние дни нашего изгнания, к тому же это было вовсе не изгнание, а удовольствие - мы скоро уезжаем домой и для нас начнется новая жизнь. Мы бродили по улицам среди людей и животных, покупателей и продавцов, нищих и детей, входили в мечети, наполненные поющими голосами, вдыхали пьянящие, дурманящие запахи - всепроникающие, странные, порой неприятные и не похожие ни на что из того, что мне суждено вдыхать впредь, они навсегда окажутся запечатанными в каком-то ящике, от которого у меня нет ключа. Если бы он у меня был, если бы мне пришлось взломать тот ящик, вернуться в то место, в то время и в те воспоминания, которые тесно переплетались с теми запахами, меня затопили бы и погребли под собой прежние чувства. А еще осталась память о сладких, острых, приправленных травами, копченых блюдах, они иногда вспоминаются мне, когда я ем мясо или печень, и это чудным образом тут же переносит меня к тем дням и ночам.
В наших отношениях не осталось места умолчаниям и непониманию, были только любовь и определенность цели; было удивительное счастье, неотделимое от места и времени, и я испытывала щемящее чувство, покидая Стамбул, поскольку его красота дополнялась моими личными острыми переживаниями, ощущением неповторимости момента. Когда яркий, многокрасочный город скрылся из виду, мне подумалось, что он просто растворился, перестал вообще существовать, потому что мы больше его не видим.
Мы возвращались в Англию на пароходе, не обремененные делами. Фрэнк должен был позаботиться об окончательных деталях сделки, но мы могли узнать обо всем лишь по возвращении; тогда нужно будет решить, что нам предстоит сделать, как поступить с мебелью, которая была продана вместе с домом. Старая чета возвращаться в Коббетс-Брейк не хотела, а их сын, только что демобилизовавшийся из армии, забрал лишь личные вещи да кое-какие ценности, большая же часть мебели осталась на месте; у Фрэнка не было времени проводить инвентаризацию, да он и не считал нужным это делать. Он снял неподалеку небольшой дом, где мы могли бы какое-то время пожить, хотя я знала, что если даже нам придется очищать Коббетс-Брейк от всей мебели и делать ремонт, мне бы хотелось жить там, я готова была временно ограничиться несколькими комнатами. Мы принадлежали этому месту и никакому иному, и некоторые неудобства ровным счетом ничего не значили.
Говорили, что это был самый теплый май за последние годы, никогда еще тепло не приходило так рано; никто не мог предсказать, какие сюрпризы погода собирается преподнести впоследствии, но не воспользоваться этими благодатными днями было бы грешно.
И мы пользовались. Англия пахла весной, цветами и травами, пролеска почти сошла, однако, проезжая через леса и рощи, мы то и дело видели, как что-то голубело под первыми свежими листьями. Дважды в дороге мы останавливались. Сквозь ажурные ветви над головами синело небо, у наших ног пробивались влажные, прохладные цветы. Я наклонилась, погрузила в цветы руку и, закрыв глаза, стала жадно вдыхать их пьянящий аромат.
- Нет смысла их набирать, - сказал Максим. - Через час они завянут.
Возникло воспоминание детства: бледные, чахлые желтовато-зеленые стебельки, которые свешивались с корзины на моем велосипеде; не удержавшись, я набрала целую охапку цветов, чтобы мама поставила их в вазу, свято веря в то, что она каким-то волшебным образом способна их оживить.
- Конечно же, она их не оживила, - сказала я, поднимаясь.
- И ты извлекла из этого урок.
- Вероятно.
Он стоял и смотрел на меня, и я обратила внимание, как изменилось, как посветлело его лицо, он стал выглядеть моложе, моложе даже, чем выглядел тогда, когда я впервые его встретила; ну да понятно, тогда он казался мне весьма солидным по возрасту.
Нарциссы и яблони отцвели, зато вовсю бушевала сирень, возле каждого дома можно было видеть ее кусты с белыми и бледно-лиловыми гроздьями; росший по обе стороны дороги боярышник был облеплен грязновато-белыми цветами; выйдя из машины, мы тут же почувствовали его характерный горьковатый аромат, настоянный на послеполуденном солнце, и на меня пахнуло запахом детства; я вдруг во всех подробностях вспомнила, как когда-то сидела под большим кустом в саду пожилой женщины; мне тогда было лет пять или шесть, я обрывала цветущие веточки, играла ими и выкладывала из них на земле узоры. Годы детства - счастливейшее время, которое оборвалось для меня со смертью отца, - как будто приблизились ко мне, стали отчетливее и ярче, чем виделись раньше, а все последние годы - до встречи с Максимом и более поздние, связанные с Максимом, Мэндерли и изгнанием, - отдалились, померкли и ушли в тень. Как будто из настоящего был перекинут мост в далекое прошлое.
По мере того как мы продвигались в глубь страны, все больше бросался в глаза белый цвет: белые овцы, высокие белые головки бутеня, выглядывающие из каждой канавки, ландыши в тенистых уголках садов. Я чувствовала себя снова невестой, как тогда, когда мы ехали в Мэндерли, однако, взглянув на Максима, сидевшего рядом в машине, я не стала об этом говорить, поскольку не хотела, чтобы какое-нибудь напоминание или воспоминание омрачило этот день. Мы не спешили, не было никаких причин торопиться. Мы задерживались у каждого привлекшего наше внимание объекта, у нас был поздний, удивительно приятный ленч, потом, некоторое время спустя, мы остановились, чтобы осмотреть собор, разглядеть его окна, крышу и удивительные каменные арки, словно никогда раньше ничего подобного не видели. Когда мы вышли из собора, освещение изменилось, здания окрасились в лимонный цвет, день сменился предвечерьем.
Последние несколько миль Максим по моей просьбе ехал очень медленно, я старалась запомнить дороги и подъезды. Мы заранее позаботились о том, чтобы миссис Пек, хозяйка ближайшей фермы, открыла ворота в Коббетс-Брейк. Мы сразу бегло осмотрим дом, а на следующее утро вернемся, чтобы приступить к делам. Нас никто не будет ожидать, никакие слуги не будут встречать нас, выстроившись вдоль лестницы и подъездной дорожки, не будет никаких любопытных взглядов в мою сторону, не будет миссис Дэнверс. Этот дом будет принадлежать только мне, мне и Максиму.
Мы доехали до того места, где стоял старый деревянный дорожный знак.
- Остановись, - сказала я и открыла дверцу. После того как мотор заглох, я услышала в звенящей тишине воркование лесных голубей, устроившихся над нами на деревьях. Воздух был ароматный, чуть пахло сыростью. - Поезжай, а я пройдусь пешком.
Я не хотела появляться парадно, проделав путь по подъездной аллее, ведущей к главному входу. У меня появилось желание подойти к нему постепенно, как бы случайно, чтобы снова увидеть дом с травянистых склонов чаши, в которой он располагается, и лишь затем спуститься по косогору и войти в одну из боковых калиток. Мне "вдруг почему-то не захотелось делить эти первые мои впечатления ни с кем, даже с Максимом, на короткое время у меня возникло странное желание, чтобы этот дом был полностью моим.
Максим понял. Он улыбнулся, развернул машину и отъехал назад, оставив меня одну. Я стояла с закрытыми глазами, чувствуя, как колотится сердце, слыша, как забеспокоилась в листве какая-то птица. Затем я стала спускаться по узкой тропинке, заросшей диким чесноком, крапивой и травой, надо мной нависали ветви высоких кустов, и мне приходилось отводить их рукой. Освещение было каким-то зеленоватым, однако в нем не таилось ничего зловещего, все вокруг выглядело свежим и совершенно невинным; над моей головой не было кроваво-красных рододендронов, я не заметила ничего редкостного и непривычного, все казалось естественным и знакомым. Дорогу мне перебежал кролик и спрятался в нору, на мгновение я увидела один его удивленный полупрозрачный глаз, которым он уставился на меня.
Прошлый раз, когда я была здесь, свет свободно проходил через почти совершенно голые ветви, сейчас же деревья настолько разрослись в стороны и вверх, что я продвигалась в своего рода зеленом тоннеле и лишь спустя некоторое время, отодвинув в сторону разлапистую ветку, словно вынырнула наружу и оказалась в лучах вечернего солнца. И вот Коббетс-Брейк передо мной - спокойный, тихий, красивый.
Я смотрела на него, целиком охватывая взглядом: дом не был слишком большим. Кажется, я и теперь его вижу - ворота, подъездную аллею, стены и трубы, окна и фронтоны, окружающие его сады. Это походило на встречу влюбленных после разлуки, пережитых сомнений и тревог, которые сразу же, при первом же взгляде развеялись, уступив место уверенности и определенности.
Я осторожно продолжила свой путь, скользя и балансируя вытянутой рукой, вниз по склону, между пасущихся овец, туда, где у входа в дом меня ждал Максим.
В холле я увидела кувшин с полевыми цветами, второй, размером поменьше, стоял на кухонном столе, рядом с яйцами, молоком и фруктовым тортом; на решетке камина лежали дрова, но огонь не был зажжен. Мы ступили в незнакомый нам дом, оставшаяся в нем мебель казалась старой и чужой, и тем не менее это был наш дом, мы не были в нем незваными гостями.
- Я могу отныне остаться здесь, - сказала я, - жить здесь, нам не нужно ехать куда-нибудь еще.
Мы тихо переходили из комнаты в комнату. Его чистили, убирали и мыли, но еще важнее то, что его любили и лелеяли в течение многих лет, несмотря на то что некоторыми комнатами уже давно не пользовались. Здесь не было ничего казенного или холодного, ничего такого, что мне бы не понравилось. Я огляделась вокруг и увидела, что кресло нуждается в ремонте, следует перевесить дверь, приобрести картины, чтобы заполнить пустые места на некоторых стенах, но не было ничего такого, что нужно сделать срочно или что мне активно бы не понравилось.
- Мы сделаем его нашим, - сказала я. - Без всякой спешки.
В конце концов, в тот момент мы ничего не имели, пожар уничтожил нашу недвижимость; мы начнем все сначала. Это наполняло меня счастьем. Все те красивые, дорогие вещи, фарфор и портреты, серебро и редкие образцы мебели не были моими, среди них я никогда не чувствовала себя дома. Они принадлежали семье Максима-и Ребекке. Вещи, находившиеся в Коббетс-Брейке, также не были моими, однако я испытывала к ним совершенно иные чувства, мне даже казалось, что мы не купили, а унаследовали их, они были частью дома, и мы будем так же ухаживать за ними.
Мы поднялись в комнаты мансарды, пока еще пыльные и пустынные, с голыми белыми стенами; я тут же мысленно их обставила, разложила белье по ящикам комода, расставила фарфор и хрусталь; представила здесь детей.
Я повернулась и посмотрела на Максима, переполненная охватившим меня восторгом:
- Теперь я счастлива. Ты понимаешь?
И тут же пожалела о своих словах и, если бы это было возможно, взяла бы их обратно, поскольку он, по всей видимости, не разделял моих чувств, вероятно, он сделал это лишь для меня и никогда не полюбит это место так, как Мэндерли.
- Давай выйдем, - сказал Максим.
Было еще тепло, однако в воздухе ощущалось приближение вечерней прохлады; в кустах сирени залился трелью дрозд. Мы медленно пошли садом, пониже старой колоннады в южной части. Повсюду бурно разрослись розы и ломоносы, их ветви напоминали спутанные, неухоженные волосы. Они явно нуждались в том, чтобы их обиходили и подстригли, и тем не менее они были красивы, белые звездочки ломоноса уже раскрылись, розы выбросили бутоны.
Все, что мы видели вокруг - цветочные клумбы, кусты, вьюны, - давно не знало ухода, но я была счастлива при виде всего этого и стала строить планы, как все постепенно приведу в порядок. Я не хотела, чтобы у меня был стерильный сад с ровно подстриженными кустами и деревьями, чтобы за ними ухаживали садовники, с которыми я не смела бы даже поговорить, боясь либо их обидеть, либо показаться невежественной. Я и была невежественной, но я прекрасно помнила сад моего отца и верила, что быстро научусь всему, потому что это у меня в крови.
- Я думал, - сказал Максим, - что это будет дом, который хотела иметь ты, но это то, чего хочу я. Когда я снова увидел его и вошел внутрь, я понял, что он станет и моим.
Он остановился и медленно окинул взглядом все вокруг - заросшие травой склоны, пасущихся там овец, деревья вдали.
- Я никогда не думал, что смогу прогнать призрак Мэндерли. Но это произойдет. Это случится здесь. Страница прошлого закрыта. Мэндерли умер. Он посмотрел мне в глаза. - Для этого понадобилось более десяти лет. Я очень сожалею, что все так затянулось.
Я подошла к нему, и в этот момент услышала внутренний голос: "Но не только дом, не только дом". Я ничего не сказала, мы просто двинулись дальше, осматривая все, что нам встречалось по пути, а затем Максим стал говорить о покупке близлежащей земли, возможно, фермы.
- Попробую соблазнить Фрэнка переехать сюда, мы могли бы вести хозяйство вместе.
- Он не бросит Шотландию.
- А мы посмотрим.
Пожалуй, мы могли бы уговорить Фрэнка, ведь он был предан не столько Мэндерли, сколько Максиму, и вполне вероятно, что снова пожелает работать с ним вместе.
Мы еще долго прогуливались вокруг дома, строя счастливые планы. День постепенно угас, ночь опустилась над домом и садом, а мы все бродили, и радость переполняла наши сердца.
Глава 13
Я напоминала ребенка, играющего в домики, так сказал обо мне Максим, и это была правда; радость и счастье наполняли те дни, и все действительно походило на игру - приезд в Коббетс-Брейк, тщательный осмотр каждой комнаты, разговоры о том, что нужно оставить и что заменить. И одновременно с этим мной владело чувство, что я впервые начинаю жить по-настоящему.
На первых порах к нам приходила миссис Пек с фермы, а спустя несколько недель она нашла для нас молодую женщину по имени Дора, которая приехала на велосипеде из соседней деревни и была готова выполнять по дому любую работу. Я чувствовала себя с ней легко; должно быть, по причине молодости в ней не было ничего такого, что могло меня оттолкнуть, ее отличало неизменное дружелюбие. Для меня она была более чем прислуга. Мы непринужденно болтали и смеялись, когда проводили инвентаризацию и осматривали содержимое шкафов и буфетов, она рассказала мне о своей семье и замолчала в благоговейном страхе лишь при появлении Максима. Два-три раза я заметила, как она бросает на нас изучающие взгляды, по всей видимости, удивляясь нашей разнице в возрасте, а может, и различию в манерах и поведении, тем более что у меня было ощущение, будто я день ото дня становлюсь все моложе, как бы пытаясь наверстать потерянное за прошедшие годы, сбросить с себя все те ограничения, которые присущи женщине средних лет. Я ходила по дому и пела, была беспечной и веселой, у меня кружилась голова от счастья.
Мало-помалу дом переходил под мой полный контроль, я изучила все его уголки, узнала, какая дверь плохо закрывается, от каких окон сквозит, в какие места и когда заглядывает утреннее и вечернее солнце, какие доски на верхней лестничной площадке плохо пригнаны. Пришли рабочие и стали красить одну комнату за другой. Кое-какая источенная жучками кухонная мебель была выброшена вместе с изношенными коврами, я решила заменить стулья в длинной светлой гостиной, окна которой выходили на самую живописную часть сада. Когда рано утром я шла из кухни в столовую, открывала окна и двери, бросала взгляд на зеленый косогор, мне казалось, что Коббетс-Брейк дружелюбно приветствует меня, что до нашего приезда он ждал именно нас.
Максим совершил несколько поездок по округе, навел справки у фермеров и землевладельцев относительно того, какие земли он мог бы купить и какие фермы сдаются в аренду. Он хотел бы иметь овец, лесные угодья, молочный скот, хороший луг, однако с покупками не спешил, взвешивая все "за" и "против". Я с радостью отмечала про себя, что он тоже помолодел, видела, как бодро он шагает по дорожке, поднимается по косогору, лицо у него посвежело и загорело - весна была теплой, сухой, по-настоящему великолепной, таким же оказалось и начало лета. Максим бодр и здоров, думала я, наши скитания завершились счастливым финалом.
Однако чего-то нам все же недоставало, хотя мы об этом не говорили. По мере того как лето все более вступало в свои права, распускались вьющиеся розы, окутывая собой стены, колонны и ограды, листва на деревьях становилась темно-зеленой, я осознавала это все яснее и яснее.
Однажды в конце июня я проснулась около пяти часов утра и больше не могла заснуть, хотя и чувствовала себя невыспавшейся и не могла поднять век. Комнату наполнял мускусный, дурманящий запах роз, пышные гирлянды которых свешивались с низкой крыши над открытым окном нашей спальни.
Я тихонько спустилась и вышла из боковой двери в сад. Воздух был свежий, даже прохладный, солнце еще не взошло, овцы не пробудились и отдыхали, разбредясь по всему склону. Я прошла мимо беседки и оказалась на тропке, которая вела к большому округлому искусственному пруду. У нас пока не было возможности вычистить его и отремонтировать фонтан, и я посмотрела в спокойную зеленую воду, в которой разрослись водяные лилии, задавая себе вопрос, осталась ли здесь крупная рыба и как ей там живется. Я села на каменный бордюр, небо было жемчужно-серым, на темной траве поблескивала роса.
Вот оно, счастье, подумала я. Здесь. Сейчас.
Я подняла голову и тут же увидела их; они шли по саду со стороны косогора; я увидела их совершенно отчетливо - троих детей, мальчишек, мне и в Мэндерли являлись в воображении именно мальчишки: двое постарше, покрепче, здоровые, сильные, энергичные, они кричали и толкались, а третий маленький, тихий и задумчивый, погруженный в себя. Они бежали по траве, по гравийной дорожке, один из них сорвал головку цветка, второй поднял в воздух палку и стал ею размахивать над головой. Я видела их смышленые лица, открытые и веселые, видела растрепавшиеся волосы, видела, что телосложением они походили на Максима. Я представила их так отчетливо, что казалось, если бы развела руки, они бросились бы в мои объятия, стараясь опередить друг друга, чтобы рассказать мне что-то смешное, я бы физически ощутила их густые волосы и пружинистые тела. Я перевела взгляд на маленького, поманила его, и он улыбнулся, однако остался ждать, чтобы подойти ко мне чуть позже, когда старшие уйдут и мы сможем спокойно побыть вдвоем. Возможно, мы сядем и станем смотреть в темную глубокую воду пруда, ожидая, когда там плеснет рыба. Он не будет ничего говорить или удивляться, останется спокойным и невозмутимым, довольный тем, что оказался рядом со мной, а голоса убегающих по дорожке братьев будут все тише и тише.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги